В плену агоний 4

Айя проснулась среди ночи от глухого гула за стеной. Стонали горы. Им не спалось. Кто-то потревожил их  покой. Кто-то из людей разбередил дремучую  боль гор, и теперь она искала выхода.
Не дожидаясь звона колокольчиков, Айя начала молиться. Или размышлять об обидах, как это было лучше назвать? Она просто вспоминала, кого  могла обидеть по всем своим жизням и мысленно просила у каждого прощения. Может, расстроился Саваэль, что ушла от него, не попрощавшись? Прости, добрый человек, не подумала, что ты заметишь мое отсутствие. Надеюсь, мы друг другу ничего не должны.

 Азиза? После ссоры их отношения стали только теплее. Спасибо тебе, девочка, что подсказала выход… ты невольно перекроила мое отношение к безысходности. Тупиков, как оказалось, не бывает, если только мы не придумываем их себе сами.

Мальчишка? Да не претендую я на твою лачугу, не гони только. И прости, что не  озаботилась,  лентяйка. Утром встану, непременно зашью  прореху на твоей рубашке… незаметно, пока ты будешь спать.

Горы не унимались, гул усиливался, и слышалось в нем возмущение. Если уж горы просыпались, то не для простой укоризны.
Внизу, от основной массы строений поселка, раздался звон колокольчиков. Негромкий, чтобы не раздражать горы, но достаточно тревожный, чтобы разбудить людей и поднять всех на молитву. Негласный жрец  Ритон обходил каждую хижину, проверяя, горит ли огонь.
Гнева гор жители Тураны боялись больше всего, потому изо всех сил старались вести себя достойно. И сейчас, конечно, каждый молился,  осаживал себя в злобных помыслах, прощал и просил прощения. Горы были способны играючи уничтожить Турану, а людям это вовсе было не нужно, и они берегли беспорочность, видя в ней   спасение  своих детей.

Айе показалось, что пол дрогнул, и в тот же миг к глухому ропоту гор присоединился грохот тяжелых камней, которые двигались сверху на селение.
Мальчишка не выдержал, соскочил со своей лежанки, взъерошенный, испуганный и беззащитный. У Айи мог бы быть такой, но только в первой жизни. У нее защемило в груди. Она стала просить прощения у нерожденного сына и у Антона, которому не оставила вот такого, юного, горячего, родного.

 Ее молитвы всегда уходили вглубь, больше касались не Тураны, а первой жизни, потому что только настоящая, живая жизнь создает реальные возможности для покаяния. В других, отмеченных подвальной затхлостью черных миров, все уже по-другому,  страсти  сглажены, уравновешены, только снулое это оцепенение чувств совсем не похоже на умиротворение.

Что ж, мудрость ходит разными путями…

Наверное, в эту ночь много свершилось покаяний, много дано было обещаний и немало грязи стекло с людских мыслей, потому что горы все-таки успокоились. Айя не заметила, как уснула.

И опять ей снился Антон. Их лодка все разглаживала тревожные морщины на теле реки, а водная толща сопротивлялась и раскачивала лодку, угрожающе ворочалась под ней, ужасая тревожной пустотой бездны. Но напротив сидел Антон. Он не боялся воды и, даже утопая сам, не позволил бы утонуть той, которой когда-то была Айя. Ее жизнь он ценил намного больше своей.

Как же все-таки тогда ее звали? Агонии с судьбами меняли внешность, меняли имена, но некоторые из них Айя помнила. Почему же не помнила первое? Оно было каким-то загадочным, похожим на гибкий стебель лианы. Да, кажется, она была Лианой, женой Антона. Любимой женой. Даже слишком любимой.

Что слишком, это она поняла позже, после второй или третьей агонии. А тогда ей было мало его любви, и она требовала все больше и больше. Требовала внимания, нежности и постоянной заботы, как должное принимала постоянные его уступки, снисходила к его желанию носить ее  на руках, осыпать подарками, говорить только приятное ее самолюбию. И чем больше любви дарил ей Антон, тем больше она над ним смеялась, потому что ну не по-мужски это было – стелиться ковриком у ног самовлюбленной женщины.

- Бабу надо сечь! – внушал Антону рыбак Пантелеич, без особого почтения к присутствующей здесь же хозяйке. – Баба любит силу.

Лиана фыркала, перехватывая смеющийся взгляд Антона, а девчонки-соседки со всем пылом юной непримиримости бросались подпирать железобетон современной эмансипации:
- Прошли те времена! Домострой кончился, дед!

- Вот и семья кончилась, -  скорбно парировал Пантелеич. – Сгинула прахом семья. Остались одиночки, пьяницы, бандюки да сироты.
 
Социальный срез старого критика задевал за живое, как факт, который хочется агрессивно отрицать, потому что он слишком неприятен.

- А что, прежняя семья на синяках держалась?

- Не на синяках. На мужике, что бабе потачки не давал. Бабе волю давать – все равно, что обезьяну на трон сажать. Наруководит,  вертлявая,  нацарствует…

- Да кто ж любил такого мужика, что руки распускал?

- Бабы и любили. Кто ж из баб силу-то не любит?

- Да не было тогда никакой любви, -  свирепели девчонки. – Замуж шли за кого попало и не по своей воле…

- Любви не было, говоришь? Значит, сейчас – есть? Это не то ли, что у тебя под юбкой любовью называется? Да вся ваша нынешняя любовь выше штанов не поднималась! А ум да совесть не в штанах прячутся. И душа туда не залетала…

… Первый же муж из череды тех, кого назначала судьбой очередная агония, научил Айю трепетать перед грубой правотой того, за кем сила. Он не был ни умнее, ни сильнее Антона, просто он умел бить, не жалея. Страх боли мгновенно превратил избалованную стервочку в кроткую бабу, привыкшую дорожить каждым мигом покоя в видимости семейных отношений. Нет, она не любила того мужа, зато и себя любить перестала. Да она и прежде, скорее всего, любила не себя, а безграничность непомерных запросов. А вот мир и лад сразу приобрели в ее глазах невиданную цену. И почему  раньше не училась дорожить хрупкой материей согласия? Служение семейному ладу – не это ли имел в виду Пантелеич, тоскуя по временам домостроя?

За согласие в ее первой, настоящей семье отвечал всегда Антон. И однажды он взбунтовался. Для Лианы, не привыкшей считаться с мужем, это был удар на грани предательства. Он всего лишь заявил о своих правах, а ей это показалось покушением на  свободу, ведь именно о ней так пекся ее ненасытный эгоизм.

 Она  разучилась слышать мужа – голос собственного тщеславия перекрывал для нее  посторонние звуки. Она  не умела прощать. А вот мстить умела ох как здорово! Мысль о том, как  велико будет страдание Антона, так льстила ее самолюбию, что она впервые не подумала о себе, когда вынашивала коварный план. Зная, как много значит  для Антона, Лиана  вырвала себя из его жизни.
 
Ее агония была ужасной. Зыбкий ужас падения в пустоту, зловещая невесомость, скользкая щекотка закраины. Боль разрывала ее на части, выкручивала, выжимала, вытесняла из груди дыхание. Но по сравнению с душевной эта боль не значила ничего! Сразу же пришло дикое раскаяние мгновенно повзрослевшего сознания и, как провинившегося котенка, все тыкало и тыкало ее в собственное душевное дерьмо. Чернота водной бездны вздымала и опускала ее в свое нутро, топила, а потом вышвыривала брезгливо, презрительно.

Это презрение преследовало Лиану-Айю все последующие ее агонии. Вместо покоя пришел ужас нарастающего страдания.
 Смерть забрасывала ее в черные миры, которые, наверное, и назывались адом. Чертей там Айя не видела. Видела грубость, грязь, унижения, терпела побои и издевательства, страдала от оскорблений, корчилась от насилия, а от былой уверенности,  что кто-то должен ее любить, не осталось даже намека.  То, что идеального мира не бывает, стало ясно после первой же агонии.  И тем более нет его для того, кто не  проходит  испытание жизнью.

Видел бы Антон, как изнеженная его повелительница прислуживала мужу в Атоге, ловя каждый жест и  уворачиваясь от свирепости кулаков. Или как  изрезанными в кровь руками ворочала камни в подземной шахте Торра. Как закрывала голову, сжимаясь под пинками распутного  Эда,  как тонула в болотах Питуана, чтоб не стать поживой  дикарей. Когда в Арголе ее забивал насмерть последний из мужей, она впервые не желала для себя агонии, надеялась оклематься и простить непутевого спутника, потому что жалела его, неприкаянного, никому не нужного пьяницу. Может, поэтому Турана приняла ее в себя без желания унизить и искалечить.

Продолжение
http://proza.ru/2024/05/07/787