Зэк

Короедня
- Сема! Ты-то как поступил? Ты что волокошь в сопромате?
- Я волоку в русском мате, а поступил, как и ты по недобору в лесное хозяйство.
- Прав ты, Сема, не главное в нашем деле знать сопромат, главное ; о стакан не споткнуться. Известное дело - ружьишко, лосишко и на каждом пеньке незаконно срубленного дерева граненый стакан. Хорошо, Сема, пойдем в небоскреб заселяться.
- Какой уж там небоскреб, - усмехнулся Семен, - общага пятиэтажная.
- Городской ты, Сема, а у нас в деревне даже сельсовет одноэтажный, по мне и 2 этажа - уже небоскреб.
- Сема! Ты посмотри какие виды открываются из наших с тобой апартаментов - прямо на тепличное хозяйство. А что это, Симеон, означает? Верно, Симеон, это означает, что огурцами и помидорами в сезон мы с тобой обеспечены.
- А это, слева, что за шедевр архитектуры с колоннами?
- Епархиальное управление, - ответил Симеон очень спокойно.
- Сема! Какое еще управление?
- Епархиальное. Как у нас лесничество, так у них в Церкви епархия, с той лишь разницей, что в лесничестве главный - лесничий, а в епархии - архиерей.
- И откуда ты, Сема, все это знаешь?
- Знаю, Николай, и более того тебе скажу: здание, в котором располагается наш Лесной техникум, изначально было женским епархиальным училищем, это что-то вроде института благородных девиц из духовного звания.
Николай удивленно, пораженный эрудицией, посмотрел на собеседника. За дверью послышались голоса, и это был повод поменять тему и не обнаруживать далее своего неведения в вопросах истории.
- Кто там ломится в дверь? Тихо, Сема, сейчас мы их разыграем.
В приоткрывшуюся дверь заглянули двое парней с чемоданами.
- Проходите, молодые люди. В этой комнате пройдут одни из лучших дней вашей жизни. Я, Макар Архипович Караваев, комендант общежития. Когда освоитесь, можете поклеить обои и заделать окна на зиму замазкой - поуютней будет. К имуществу прошу относиться бережно.
- Хорош заливать, комендант, - отозвался один из вошедших, невысокий коренастый парень с длинными под хиппи волосами. - Я тебя в абитуре видел. Лысый, ты больше на зэка похож.
Несколько приглушенным голосом "комендант" проговорил: "На окне стояло 32 фикуса - Штирлиц понял, что явка провалена". И уже совершенно оправившись: «Хорошо, господа, будем знакомиться».
- Резников Николай, - произнес он, указывая на себя.
- Семен Константинов, - представил он друга, изучающе посматривающего на вошедших.
- Саша Галчевский, - сказал коренастый, и в глазах его загорелся огонек - компания ему, кажется, нравилась.
Последним представился детина, застилавший собою дверной проем - Ваня Беничь. На щеках его разыгрался, как у девушки румянец, он похож был на молодого, молочного еще бычка, выходящего в свет.

Вечером Симеон, сын интеллигентных родителей и сам нечуждый приобщения к высокой культуре, засобирался: начистил и без того блестевшие туфли, накинул элегантный плащ, но был остановлен своим неумолкающим другом:
- Куда ты, Сема, собрался, один, без охраны? Там уже ждут тебя немцы.
- Какие немцы? - отмахнулся Симеон от глупой шутки товарища. - Что ты городишь?
- Сема! Ты так осведомлен в церковной истории. В сознании Николая пронеслось: «Это реванш за неудобное положение утром. Пришла пора блеснуть эрудицией».
Сема! Немчура настоящая, ты по ходу совсем не осведомлен в реалиях местной жизни. Я тебе объясню. Город Полоцк, в котором мы имеем честь жить и учиться, поделен на зоны влияния. В центре - шесты, они наши друзья. Мы, учащиеся Лесного техникума на местном языке - короеды, сам техникум - короедня, а располагается короедня во владениях немцев, которые по вечерам тусуются на остановке и не преминут возможностью нагреть, обуть, почистить карманы и по соплям надавать. Полный сервис - все включено.
Не успел Николай завершить свою победоносную тираду, как в коридоре послышались истошные вопли: "Немцы под окнами". В длинном коридоре у торцевого окна, расположенного над парадным входом в общагу, уже толпилась добрая дюжина пацанов. Слышались то устрашенные, то яростные выкрики: «Бухие, человек семьдесят, окна бьют на первом этаже, там Тумарь с армейцами у главного входа, но выйти не могут из узкой двери все разом, тащи бутылки, у кого что есть - отгоним их от крыльца»...

Полетевшие вниз бутылки и банки с водой оттеснили немцев от здания и разозлили их еще больше. Неизвестно чем бы закончилась стычка, если бы не подоспевший наряд милиции. Парни бросились врассыпную. На пятерых задержанных повесили битые окна и поредевшую брусчатку двора. Очевидно было, что тем дело не закончится - немчура стала еще более лютая.
В субботний вечер, дня через три, поступил звонок из Дома офицеров. На этот раз немцы обложили шестов - заблокировали превосходящие силы до двух сот человек в Доме офицеров на танцах, почти в центре города. Тумарь быстро обежал этажи и поднял в ружье всех короедов способных сражаться: "Шесты просят помощи, самим им не выйти большим числом через парадные двери, пробовали, но безуспешно, немцы вооружены штакетником и цепями".
Разношерстная угрюмая толпа в телогрейках и кирзачах забила, перепугав редких в это вечернее время пассажиров, старый рыжий и в тоже время такой уютный потрепанный ЛиАЗ. ЖД переезд, Медня - медицинский техникум, Педня - педагогический и вот уже Красный мост.
- В 1812 году, перекрикивая шум двигателя, склонившись к уху Николая, проговорил Симеон, - на этом мосту происходили ожесточенные столкновения с французами. Ни одна из сторон не хотела уступать. Мост буквально был залит потоками крови, стекавшей в Полоту.
Кряхтя, ЛиАЗ поднялся в последнюю гору и на остановке выпустил жаждущих битвы короедов. Тумарь дал знак парням не галдеть, как опытный военачальник разделил их на группы и мелкими перебежками повел народ через парк. Остановил за деревьями. Несколько десятков метров отделяли от осажденного здания.
- Нужно использовать эффект внезапности, - тихо проговорил Тумарь в толпу короедов. - Первыми идут армейцы. Подойти незаметно мы не сможем: далее кругом открытое место под фонарями. Выбегаем и без единого звука, чтобы как можно дольше не привлечь внимания, бежим к парадному входу и только когда нас заметят начинаем орать. Для устрашения с одной стороны, ведь они не знают сколько нас, и мы не знаем сколько их, с другой стороны, чтобы шесты нас услышали и ударили с фланга из парадных дверей.
Немцы оказались не промах. Они явно не ожидали, что шестам придет подкрепление. На секунду их ряды дрогнули, но не попятились. Слаженная атака короедов буквально разбилась о стену немчуры, жестко и молчаливо, казалось, без лишних эмоций, отбивших нападение. Шесты не успели - десятка полтора пацанов стояли у входа и ногами, буквально закатывали обратно пытавшихся вырваться. Тумарь, однако, перехватил инициативу и принял грамотное стратегическое решение - вместо отступления он повел своих под колонны к самым стенам, лишив противника возможности обойти здание и провести окружение. Перегруппировавшись, ударили снова, оттесняя немцев от парадного входа, не позволяя им в замкнутом пространстве нападать всеми силами. Массивные высокие двери Дома офицеров широко распахнулись, и из залитого ярким светом прожекторов зала выскочили шесты, нарядно одетые и явно воодушевленные подоспевшей подмогой. Немцы ретировались и ощетинившейся толпой стали под тополями на неосвещенной улице за Домом офицеров. В лунном свете поблескивала обмелевшая река Полота, давшая название городу и безучастно молчал свидетель кровопролитных баталий - Красный мост.

Две группы, человек по семьдесят в каждой, стояли друг против друга. Шесты возвратились. Взволнованные барышни ждали в парадной. Немцы, проживавшие на территории военных городков, преимущественно дети военных, были хорошо организованы и физически развиты. Короеды, большей частью деревенские парни, не раз ходившие село на село, были полны отваги, напитанные от бескрайних полей и дремучих партизанских лесов, безбашенною удалью.
Как по команде, немцы повернулись налево и почти строем пошли в сторону центра.
- Тумарь! - обратился Николай к своему воеводе, - они что-то задумали. Это их город, они знают все проулки и непременно устроят засаду.
Было видно, что Тумарь, уже давно оценив обстановку, при этом протяжно, словно еще принимая решение, ответил:
- Пойдем по центральным улицам, они широкие и под фонарями, там напасть не посмеют.
Словно в подтверждение этой мысли, заскрипел тормозами милицейский УАЗик. Не остановился, не открылись двери и окна, он просто тихонечко ехал между теми и этими. Да и что мог сделать наряд в 3-5 человек против, переводя на военный язык, целой роты оголтелой городской молодежи.
Снова, как по команде, немцы свернули в узкую улочку и растворились в темноте октябрьской ночи. УАЗик еще какое-то время сопровождал короедов, но и он, поддав газу, пару раз на прощанье, прыгнув на ямах, вернулся в свое отделение. Тумарь вывел парней на проспект, в это время совершенно безлюдный, автобусы уже не ходили, а машин в то время и днем было мало, вернее сказать, их вообще у людей было мало.
- Николай! - обратился Симеон к товарищу, - ты знаешь, что мы в исторической части города: здесь при впадении реки Полота в Западную Двину, некогда было основано первое поселение. В «Повести временных лет» сказано, что Рюрик мужам своим земли раздаяше. Князь Рогволод, упоминаемый в летописях, представитель этой династии.
- Сема! В этой земле должно быть сокрыто множество тайн и сокровищ.
- Я уже, Коля, думал об этом. В жаркое лето, когда мелеет Двина и Полота, хорошо бы походить с металлоискателем по отмелям. Очень возможно найти, если не клад, то ценные артефакты тех древних времен. Полоцк постепенно становится крупным торговым центром. Дорог не было, реки были главными торговыми артериями. Ты только представь себе сложность логистики: Из Индии и Китая через горы на ишаках и через барханы раскаленной пустыни караванами верблюдов доставляют шелка, пряности, а с ними - достижения наук и витийства через Хиву и Самарканд к Каспийскому морю, откуда легкими ладьями...
- Сема, почему легкими, если столько поклажи?
- О, дорогой друг, погоди, все в свое время. Как ты думаешь эту поклажу доставляли в Киев, Новгород, на берега Балтийского и Средиземного морей?
Николай мысленно воспроизвел карту мира, с которой буквально на днях познакомился, и удивился масштабу предприятия и все же с трудом мог связать Каспий и Балтику.
- На легких стругах и ладьях через Каспийское море, Волгу, постепенно продавая свой товар и закупая новый, такой как мед, пеньку, соль, древесину следовали до Волока из Волги в Днепр. Вот здесь и нужны им были легкие струги. На них не только легче было проходить Волжские и Днепровские пороги, но прямо груженные их можно было волоком перетащить в Днепр, а потом и в Двину. Полота была полноводнее и иные струги поднимались вверх по течению. Как-нибудь, днем, конечно, пойдем, и я покажу тебе древний Софийский Собор, Борисов камень, Братскую школу, Михайлов монастырь.
- Сема, погоди, неужели монастыри существуют?
- Нет, Николай, названия старые, в одном здании ныне музей-библиотека Симеона Полоцкого, в другом - психоневрологический диспансер.
Позади был уже Красный мост, Педня, Медня, ЖД переезд. Впереди Короедня! Протиснувшись вперед, Николай подошел к воеводе.
- Тумарь! Эта улица вся частный сектор, глухой высокий забор. Именно здесь нужно ждать. Не стоит ли нам подготовиться - надрать штакетника? И пришлось-таки: развилка, ведущая к общаге, была заблокирована.
- Стратеги, - сплевывая вбок, сказал Николай, - откуда бы мы не пошли - от переезда или от дендропарка, они нас заранее на длинных улицах видят, и общага к нам не придет - не знает никто, да и разъехались многие на выходные.
Народ быстро все понял: затрещали добротные заборы поселян и вооруженные штакетинами короеды медленно, угрюмо, напористо, вперед пустив все тех же армейцев, двинулись на сближение. Армейцами называли парней, отслуживших в армии. Поступали они после школы в 17 лет, а через год получали повестки и, провожаемые, всем селом и всей короедней, под марш славянки отправлялись в войска. Возвращались возмужавшими и окрепшими, уже способными думать не только о танцах в сельском клубе без окон, но и о семье и работе. И только преподаватель политэкономии, по прозвищу Сандаль,  помнивший их растерянными мальчишками, ехидно улыбаясь все приговаривал: «Вернулись? Спойте себе песню молодой человек: "Какой ты был, такой ты и остался". Ели же молодой человек, вчерашний дембель ДШБ или погранец начинал возмущаться, то Сандаль, прищурившись от удовольствия, вызывал парня к политической карте и тот, сгребши к кулачище хрупкую указку, пыхтя, начинал "плавать" в поисках какой-нибудь Куала-Лумпуры или островов Сулавеси. 
На поле боя они себя уверенней чувствовали, да и отступать было некуда - нужно пробиться к общаге. На последних метрах сорвались и с остервенелым криком бросились друг на друга. Как-то так выглядели древнерусские сечи, быть может, на этом самом месте на подступах к городу. Стычка длилась едва ли минуту, бились жестко, без правил и разошлись. Раненых оттащили. "Помню только, - вспоминал Николай, голос Саши Галчевского: "Зэ-эк!" - Поворачиваю голову, а надо мной уже взвился штакетник в руках скуластого паренька со стальными глазами. Инстинктивно прикрыл руками макушку, башкой втаранился в немца, снес его, сам упал сверху, получил прилет, потом все в тумане".
Запыхавшись, крепко сжимая, кто цепи (у немцев), кто дряблый штакетник - при более близком знакомстве он оказался не таким уж добротным, угрюмо смотрели одни на других.
Тумарь вышел вперед и, подняв руку, зычно выкрикнул: "Кто у вас старший?" Навстречу вывалился невысокого роста крепыш, с низкопосаженной шеей, немигающими глазами, одетый в военные, очевидно, отцовские с лампасами брюки, гимнастерку, бушлат. Тумарь говорил, жестикулировал, парняга влево-вправо неспешно качал головой, сказал несколько слов и четко развернувшись на месте, дал знак своим, собственно указав направление в сторону военных частей.
Через минуту дорога была пустынна и только штакетины с ржавыми гвоздями ваялись между тротуарами.

Тут же на улице, не распуская народ, Тумарь довел смысл переговорного процесса: "Решили, чтоб не калечить друг друга, драться по правилам. Завтра в 3 часа по полудни, выходим на поле за городом и бьемся десятками без цепей и кастетов".
Окна общаги излучали приветливый свет. Тяжело раненных не было. У Саши Галчевского красовался под глазом синяк, а он, словно это повод для счастья, смеялся и подначивал Николая:
- Зек! Это тебе, - указывая на фингал, - брат, спасибо. Пока кричал тебе схватил сам.
- Завтра пойдешь или скосишь под больного? ; с усмешкой спросил Николай.
- Абавязкова -  пренепременно пойду, у меня в Боровухе девчонка, нужно с немчурой скорешиться, чтоб вечерами не трогали.
Тогда еще Саша, конечно, не знал, что с этой девчонкой и с Боровухой свяжется он не только узами дружбы. И уж тем более не мог предположить, что станет милицейским работником и будет не раз усмирять до боли своих короедов и немцев.
- Ты меня по ходу погонялом наградил, - толкнул Николай в бочину стража порядка, пусть еще будущего, - меня и другие стали Зэк называть.
Разговор прервал, нагнавший сзади Ваня, тот самый детина с румянцем на щеках и сгребши в охапку обоих, воодушевленно спросил: "Зек, Саня! Завтра идете?" Сам Иван был столь огромен, что один вид его внушал незнакомым панический ужас. 

С утра Николай пошел прогуляться. Погода была пасмурная. Облака, более похожие на плотный туман, застилали без проблесков небо и землю, так что старая полуразрушенная колокольня, до которой оставалось менее сотни метров, была едва различима. Внутри ограды поражал величием огромный Собор, запущенный, не беленый со времен Царя-Батюшки, но все же какой грандиозный. Не вольно рождался вопрос: "Кто эти люди, которые строили, во имя чего? Вернусь, нужно Сему спросить", - подумал Николай и увидел, что в маленьком храме дверь приоткрыта. Внутри, на удивление было много народу, на подсвечниках горели свечи, несколько старушек, закутанных в серые шали, пели что-то скорбное и очень протяжное. Престарелый в золотой ризе священник, с седыми и, как показалось, растрепанными волосами, чуть прерывающимся голосом, правил службу. Несмотря на скопление, люди стояли у стен и между колоннами, было тихо, особенно, когда батюшок с большим деревянным крестом в руках вышел из отгороженного иконами пространства и стал говорить. Народ невольно подался вперед. Все тем же, чуть прерывающимся надтреснутым старческим голосом, очень взволнованно, словно о чем-то очень значимом личном, он говорил: "Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы". Стало быть, как бы мы ни прятались с своими худыми делами, им независимо от нас ведется запись, которая в свое время и предъявлена будет. Что же это за хартия, на которой пишется эта запись? Совесть наша. Заставляем мы ее иногда молчать - она и молчит. Но хоть и молчит, а свое дело делает, ведет самую точную летопись делам нашим. Как же быть, если там записано много худого? Надо изгладить написанное. Чем?.."
Священник что-то еще говорил. Николай не запомнил, чем можно изгладить худое, но в разбуженном сердце долго еще жили неспешные мелодии церковного хора и взволнованные слова седовласого батюшки. Уходя, в маленькой лавке, приткнутой в самом углу, слева от выхода, Николай купил бумажную иконку Спасителя. Религиозным он не был, да и не имел в этой области ни малейших познаний, разве то, что слышал от Семы, но иконку бережно положил во внутренний карман куртки и вышел. Сразу за храмом простирался обширный дендропарк. Много лет назад техникум на этой своей, отобранной у монастыря территории насадил породы редких деревьев, которым и не свойственно расти в этом климате. Иногда сюда водили студентов на занятия с буссолью и теодолитом, но чаще студенты, в хорошие дни наведывались в это живописное место на высоком берегу реки Полота сами с пивом, таранькой. Жгли костры, смеялись, мечтали о будущем. В старых, потрепанных, как видно еще монастырских корпусах жили люди. Наспех сбитые, перекошенные, выцветшие от времени сараюшки теснились по краю оврага, в который поселяне сливали отходы за неимением элементарных удобств.
В общагу Николай возвратился задумчивым и никому ничего не сказав, повесил икону у себя над кроватью.
Полтретьего короеды все в тех же кирзачах и телогрейках - одежда такого рода нужна для работы - сентябрь в колхозе и для полевых выходов в процессе учебы, стояли у входа под предводительством Тумаря.
- Ты чо, Зэк, такой невеселый, боишься по горшку получить? - обратился к Николаю Саша Галчевский. Отвечать тому не хотелось и, отмахнувшись, он молча плелся в толпе к месту сечи, погруженный в свой внутренний мир.
Как и вчера с каждой из сторон собралось человек по семьдесят, если не более. Договорились армейцев в бой не пускать. Военкомат ценил учащихся Лесного техникума, их нередко призывали в спецназ, погранцы, ВДВ. Да они и постарше армейцы, крепкие, мужикастые на вид, и сами без необходимости не желали играть в эти детские игры.
Николай, Саша, Сема были в первой десятке. Против них в метрах пятнадцати стояли такие же пацаны Боровух. И у них было одно преимущество. Мало того, что, как дети военных они были в хорошей физической форме, так еще, как городские, многие из них ходили на секции - кто на бокс, кто на каратэ, о котором в деревне лишь что-то отдаленное слышали.
По команде сошлись и в этот раз без лишнего шума ринулись в бой.
- Реальное ощущение, - вспоминал уже в общаге Саша Галчевский, - что идет стенка на стенку, а потом рассыпается и уже сложно понять кто свой, кто чужой, сыпешь ударами и получаешь прилеты.
- А я разогнался, подпрыгнул, - поддержал разговор Николай, едва ворочая припухшими скулами, - вкатал ногой парняге в красной куртке, а тот даже не пошатнулся, даже мускул на лице не дрогнул. В роговой отдел закатал, а он только с удивлением на меня посмотрел, словно происходящее его совсем не касается. Зато мне сзади вкатали и повалили, и вижу, только ноги мелькают, только успеваю откручиваться. Чуть привстал - удар в бочину, оно и помогло, на этой волне на ноги встал, бился, пока прямой наводкой, кулак, перемотанный жгутом, надеюсь, без кастета, прилетел мне прямиком в переносицу. Боли не было и крови не видел, пока свои не вывели и не уложили на сухую траву.
- Ты бы им, Зек, сказал: "Ша, на нары" и они бы все разбежались. - любил Ваня Беничь подшутить над друзьями, как правило, совершенно беззлобно.
- Сема, - поддерживая заиндевелую скулу, обратился к другу Николай, - ты удивил. Ходит по полю, как по Бродвею, словно с детьми в жмурки играет, и как ты от ударов ускользал и при этом никого не ударив, ронял пацанов?
- Да, Коля, - ответил Симеон, улыбаясь, - когда я ушел из вашей школы после третьего класса, и наша семья переехала в город, отец отдал меня в секцию восточных единоборств, только-только это направление стало появляться у нас в городах, а потом, когда увидел, что я стал погружаться все глубже в основы, в восточную культуру и мистику, думал даже сбежать в Шаолинь, отец, как известный в крае этнограф, мало-помалу привил мне интерес к древнерусской боевой традиции. Ты сам посуди - племена древние воевали друг с другом и с целыми ордами половцев, печенегов, хазар, в татарских нашествиях. Это ведь не аллегория, когда «Слово о полку Игореве» говорит: "Бишася день, бишася другий...", бишася мечами обоюдоострыми, ты мечи эти видел в музее, сколько весит каждый из них? Думаешь, они были сверхмогучие былинные богатыри? Нет, они владели техникой древнерусского боя. Отец как-то задал мне вопрос: "Ты, Симеон, как каратист долго сможешь простоять в рукопашной при полной выкладке, в сапогах, бронежилете, с автоматом в руках? Ответ очевиден, а они с мечом или булавой, со щитом "бишася день, бишася другий".
Николай почувствовал невольное уважение к семье товарища, особенно услышав, что отец его, которого в детстве он видел, является каким-то там графом, известным в Витебской области. Словно они из другого нездешнего царства. На секунду отец и сын представились в кольчуге и шлеме, блестящих на солнце с длинными обоюдоострыми мечами в руках.
- Сема, но то, что ты на поле выделывал, - это явно не каратэ, все движения мягкие, словно из танца.
- Да, Николай, движения из русских боевых искусств. Я безмерно благодарен отцу за то, что он познакомил меня с дядей Мишей Рябко. Он наш с тобою, Коля, земляк из Городка. Воевал, прошел горячие точки, в то время он тренировал охрану министра МВД СССР. Михаил Васильевич многое дал, а потом и сам нахватался, тем более, что дядя Миша свел с офицерами из парашютно-десантной дивизии. Познакомился в Краснодаре с Алексеем Алексеевичем и другими, кто давно в этой теме, кто имеет реальный боевой опыт применения русских единоборств и тренирует солдат и офицеров спецподразделений.
- Симеон! Это за тобой приходил военком с парашютом? Пошутил Иван, которому при его силе и росте, казалось, что это и есть самая лучшая техника.
- Это я к нему приходил, - отозвался Симеон, - совершенно серьезно, просил, чтобы мне попасть в ВДВ, да и отец за меня тоже ходатайствовал.
- А истории ты где нахватался, тоже от своих ВДВшников? - спросил Николай, впрочем, не с усмешкой, а с большим внутренним интересом, который он пытался скрыть за шутливой формой вопроса.
- Любовь к истории привил мне отец, и, как ты уже понял, к русским единоборствам тоже. С восточной мистики и культуры я переключился на русские. Интересно было все: быт, хозяйство, культура, государственное устройство, места расселения, религия, особенно христианство, ибо именно оно сплотило разрозненные враждующие племена и превратило их в одну могучую державу. Женонеистовый разбойник в язычестве - киевский князь Владимир по принятии Крещения становится благоверным добродетельным князем, прозванным в народе Красно Солнышко за доброту и отзывчивость. Полоцкая княжна Предслава, совсем юная, оставляет славу и богатство мира и поселяется в глухом месте, основывает монастырь, носит вериги, угнетает себя постами и бдениями. Вся эта территория, включая наш техникум, теплицы, дендропарк, частный сектор, до самой Полоты - все это монастырская территория.

Незадолго до этих событий еще одно увлечение, совершенно неожиданно вошло в жизнь Колиной с друзьями "кельи", именно так Симеон именовал комнату. Увлечение привнес Саша Галчевский. Николай, иногда записывавший события жизни в нерегулярный дневник, сделал заметку следующего характера:
Повесил Галчонок у себя над кроватью политическую карту мира и карту республики Беларусь, и демонстративно, как нам казалось, повернувшись спиной ко всем нам закадычным товарищам, таращился в эти карты целыми вечерами, не обращая ни малейшего внимания на сыпавшиеся от этих товарищей насмешки, которые, впрочем, поприутихли, как только Саша, поджав нижнюю губу, с видом совершенно счастливым, как будто только из Сочи вернулся, заговорщицки произнес: "Покажите на карте государство Острова Зеленого мыса или Берег Слоновой Кости". В ответ на это келья безмолвствовала, а Саша менторским тоном, явно копируя препода политэкономии продолжал: «Будьте столь любезны, молодые люди, покажите на карте море Банда, острова Сулавеси и прочие невыговариваемые названия»...
Парни вперились в карту, а Саша только посмеивался, да подначивал: "Ну, что вы, молодой человек, кто же в Северной Америке ищет африканское государство?" Благодаря Саше, как из дымки туманной, пред взором древнего мореплавателя стали выплывать неизведанные континенты, страны, моря, океаны... Карта для него была словно живая - он с упоением описывал жизнь в дальних странах, историю, быт, словно сам везде побывал. Карта становилась родней и понятней, так что даже старый Сандаль после блестящего у карты ответа Николая, прежде не блиставшего знаниями, с удивлением, склонив голову на бок, очень серьезно посмотрел поверх профессорских своих очков и ничего не сказал.

ЖДВ
Николай, как и Сема мечтал попасть в ВДВ. Перед глазами стояли армейцы - крепкие, подтянутые, на вопрос "Как вести себя в армии?", отвечавшие весьма немногословно: "Не тормози". Симеон ушел поздней осенью и в письмах с юмором писал, что его тренированный, проверенный диетами выживальщиков и тибетских монахов желудок плохо справляется с весьма странной субстанцией, густоустилающей поверхность жидкого супа, именуемой комбижир.
Весна была щедра на повестки. Апрель-май справляли проводы - в самой короедне и у парней в деревнях. Николай начинал беспокоиться - ему повестка не приходила. Военком, увидев Николая у себя в кабинете, сквозь добродушный взгляд в мохнатых бровях, спросил:
- Опять Лесной техникум? Тоже в ВДВ просишься?
- Да мне вообще повестка еще не пришла, а уже начало июня, сконфуженно протянул Николай.
Повестка, впрочем, долго ждать себя не заставила, и уже 18 июня 1990 года Николай, с баулом маминых пирожков, все с того же вокзала города Полоцка под марш славянки отбыл в Советскую - еще Советскую Армию.
По иронии судьбы не сошлась одна буква. Николая ждал Ярославль, учебка, КМБ - курс молодого бойца и вместо ВДВ - ЖДВ.
В первый вечер после поверки высокий сержант с прокаченным торсом неторопливо, под недоуменные взгляды новобранцев, вытащил спичку из коробка и показав ее взводу, металлическим голосом произнес:
- В этой спичке ваш сладкий сон и покой или в ней беспокойство - решите вы сами. Пока горит эта спичка, нужно снять с себя обмундирование, сложить ак-куратно. Причем, на слове "аккуратно" он сделал акцент. - На табуретке, рядом поставить сапоги и портянки повесить таким образом, чтобы сушились и сапоги и портянки. Я объясняю доходчиво?
- Так точно, товарищ сержант, выпалил кто-то из строя.
- Отставить разговорчики, - почти с яростью отрезал товарищ старший сержант и в наступившей кромешной тишине чиркнул спичкой и четко скомандовал, -  отбой!
Толкая друг друга, стягивая с себя новые еще, прильнувшие к телу гимнастерки и предательски застрявшие на пятке сапоги, 30 человек личного состава доблестно отбивались, вжимаясь в холодное влажное белье солдатских коек. Особенно "повезло" тем, кому достался второй ярус. Полный, настолько, что сапоги в голенищах ему пришлось разрезать, Никита Бобрычев силился забраться на свой почетный второй ярус, а когда забрался, оказалось, что не его это койка. Какие уж там 45 секунд пока горит спичка... Парню пришлось дать место пониже. По потному раскрасневшемуся лицу его текли слезы - с ним так никто никогда еще не обращался. Сержант проявил выдержку и терпеливо доставал из коробка все новую и новую спичку, в сознании молодых бойцов, спутанном уже, словно из тумана звучали команды: «Отбой, подъем, отбой, подъем...»
Утром ждал плац с коротко стриженной, местами окрашенной в зеленый цвет пожухшей травой на газонах, зарядка, отбивка кантиков на койках. До каждого из них с каждым новым прожитым часом воинской службы доходила вся глубина, казавшегося прежде шуткою, выражения: "Лучше слова в мире нет: перекур, отбой, обед".
Жизнь в учебке скоро вошла в свою колею, спичка уже догорать не успевала, и 20 секунд было достаточно, и при всей рутинности устава - наряды, чистка огромной, как палуба корабля, полов помещения роты, причем, зубной щеткой при малейшей провинности, полевые выходы с рытьем окопов в противогазах, не вызывали уже страха и трепета. Парни шутили, переписывали в блокнот произведения, как им казалось  высокого искусства, и когда было особенно тяжко не раз повторяли:
Два солдата из стройбата
Заменяют экскаватор,
А один из ЖДВ
Заменяет их вдвойне.
Никите починили сапоги - в разрезе уже не было надобности, выдали форму меньше размером. Потеряв изрядно от веса в первый свой месяц, из неуклюжего вечно запыхавшегося толстяка, он превратился в почти квадратного крепыша, которого сослуживцы за добрый нрав и отзывчивость прозвали ласково "Батя".
И только наряды на кухню вызывали еще тяжкие вздохи. После обеда в 4 часа заступали. Накрыть, собрать со столов, извазякать тысячу тарелок в мутной жиже с едким порошком "Посудомой" и кое-как сполоснуть было относительно быстро. Позже, вечером, когда помдеж - офицер - дежурный по части, заглянув в столовую и найдя все в ней в полном порядке, наведывался в последний раз, товарищ сержант доставал шланг, верою и правдою служивший не одно поколение и делал "бассейн". Зачем делал - ответить не мог, просто так принято, как ритуал, обязательный к исполнению. Вода лилась на пол час или два, пока народ драил котлы и тарелки, огромное помещение превращалось в настоящий бассейн, глубиною примерно по щиколотку, пока не начинала переливаться в незакрытые пространства в стене со множеством труб, откуда с тонким отвратительным писком выбегали сотни упитанных, наглых до безобразия крыс, привлеченных сумерками и запахом пищи. Сержанты со смехом бросали в них чем попало, а молодые бойцы обмакивали большие грязные из мешковины тряпки и выжимали их в ведра. Бессмысленный изнурительный обряд очищения длился до полночи, после чего полагался крепкий чай и всенощное бдение за чисткой картошки к обеду и ужину. Слово "Полк", куда их скоро должны были отправить произносили с мистическим ужасом. Там их ждала дедовщина.

Полк
Полгода учебки в полку показались курортом. Команда отбой в первый же вечер на новом месте прозвучала формально. Гуси, как здесь любезно именовали прибывших, под общий смех бросились к койкам, удивленно оглядываясь - никто никуда не спешил, иные деловито закуривали, доставая окурки из съемных спинок железных кроватей. Кто-то, выпуская дым, задумчиво сказал:
- Ну что, дадим им поспать в первую ночь?
И в ту же секунду истошный крик другого, куда более нетерпеливого дедушки Советской армии, прервал уже начавший, туманить голову, сон:
- Гуси, подъем!
- Люди, Быки, су-ка, закричал третий, явно с азиатским акцентом.
Пацаны в исподнем белье в сапогах на босую ногу выбирались из своих двухъярусных джунглей. У всех прочих второго яруса не было. Нерасторопных пинками и матами выталкивали на середину казармы.
- Грудь к осмотру, сиплым голосом взвизгнул невысокий плюгавый мальчишка. Его можно было, как говорят, перешибить соплей, сдуть одним выдохом, но он был дембель в окружении дедов, которые так долго ждали своего звездного часа, так долго с тоскою почесывали кулаки. Бить старались методично и точно в "фанеру", в грудь то бишь, чтобы не оставлять синяков. Бить беззащитных было дико и стремно - старались разозлить себя и раззадорить крепким словцом и площадной бранью. Впрочем, когда были выпимши, а после отбоя это бывало не редко, били тупо, жестоко без смысла, словно от безысходности, уже ни о чем не задумываясь. Или шутки ради, чувство юмора солдатам особенно нужно, кричали: "Гуси! Строиться на подоконниках, держим оконные перемычки, крепче держим, а то упадет". И гоготали при этом, сами, как гуси, от удовольствия.
- Дедом стану, я своих пацанов мучить не буду, тяжело дыша после "досмотра фанеры", тянул Муха, парень из Орши со сплюснутыми, как у татарина, глазками, в которых всегда горел лукавый огонек. Ему-то все это было скорей по приколу. Орша, окруженная местами не столь отдаленными, - четыре колонии располагались вокруг, - славилась своим бандитским прошлым и настоящим.
- Любимое занятие по вечерам, - продолжал Муха, - было "бить лицо".
- Это как? - недоуменно протянул боец с позывным "Окунь", полученным за вечно удивленный взгляд неприлично выпученных глаз.
- Идем в соседний район, - покачивая бритой, еще до армии загорелой головой и кулаками, накачанными вазелином как баскетбольный мяч, тянул, словно табак жевал, Муха, - и бьем лицо всем встречным пацанам.
- Или вам рожу мылят, - со смехом проговорил Николай и рассказал, как они сами в Полоцке "бегали" - били друг друга, а потом встречаясь на уроках в ДОСААФ или других учебных заведениях, весело обсуждали побоища и рассматривали их скорей, как забаву - детскую шалость, нежели как вражду поселений.

Хороший мужик Илья Муромец

Николай стоял перед зеркалом в умывальной комнате и, вглядываясь на фоне общей загрязненности в менее закопчённые от грязи шею и лицо, которые хоть иногда удавалось помыть, и сам себя спрашивал:
- Что с тобой, дядя, не так, что и здесь прилипло погоняло, вполне симметричное?
В один из первых дней в Полку сидели они всем призывом в курилке, обсмаливая один бычок на четверых, подходит "дедушка" - солдат старослужащий - в выцветшей гимнастерке и свисающем на пузо кожаном ремне. Нужно пояснить читателю, что по духани выдавали ремни из кожзама, очень жесткие. Подходит "дедушка" и издалека еще орет:
- Зона! Зона! Никто на него внимания не обращает. В армии всяко бывает с людьми. Приблизившись к группе "духов" в курилке, хватает Николая за бары еще не выцветшей за время, проведенное в учебке, гимнастерки и, уперевшись ногой в лавку, шипит почти по-звериному:
- Зона! Дальше непереводимые лексико-грамматические конструкции, пришедшие из словаря арестантов. - Зона! Я к тебе обращаюсь, чо (снова конструкции) не откликаешься?
Найти в себе ответ на вопрос: «Что с тобой, дядя, не так?» - Николай не успел. В дверь в исподнем, дело было вечером, вошел, жмурясь на свет ярких ламп из полумрака коридора, тот самый "дедушка". Шел он до ветра, полусонный, но, завидев Николая, словно удивленный неожиданной встрече с вопросительной интонацией произнес: "Зона?" - и с правой хорошим точным ударом вкатал ему в переносицу, после чего проследовал в соседнее помещение, достигая цели своего путешествия.
Резкая боль, искры... Николай посмотрел в зеркало и с досадою отметил, что переносица сломана и нос смотрит в правую сторону, к счастью кровь не пошла. Попытался поправить - резкая боль, те же искры. Тем временем Алтын, а это был именно он, реализовав свои небольшие потребности, снова прошел мимо Зоны и вкатал в переносицу с левой. Видно было, что он так и не покинул своего полусонного состояния и похоже даже не заметил произведенной им легкой перемены в роговом отделе встречного духа.
Николай, стиснув зубы от боли и от желания "высказаться", повернул покрасневшее лицо свое к зеркалу. Нос смотрел в противоположную сторону. Выправил сильным точным движением, как будто только и занимался тем, что вправлял на носах переломы, поплелся к своей двухъярусной шконке. На посту против оружейной комнаты, где обычно стоит дневальный солдат, стояла обнаженная девица со штык-ножом на крутых бедрах и улыбалась.
Вспомнился к месту фильм про красных дьяволят, где покойники с косами. И тут, видно мерещится после такой передряги. Услышав, впрочем, полупьяный смех дембелей у стены, понял Николай, что девица - не привидение и стоит не для охранения, а шутки ради. Барышень, легких на подъем, приглашали иногда в ночное время в казармы чтобы "скрасить тяжелые армейские будни"
Долго еще Зона ворочался на своей шконке, невесело думая:
- Хороший мужик Алтын, Зема - из Могилева, только как напьется, то не так стоишь, то плохо перемычки оконные держишь. Вызывает после отбоя, глаза стеклянные с поволокой и надменно спрашивает:
- Как меня зовут?
Гусь молчит, первые дни в этой части, поди всех дедов узнай, а он в фанеру. Отлетит гусь, вернется, а Алтын, как экзаменатор, сыпет вопросами:
- На какой машине я езжу? В фанеру.
- В каком гараже машина стоит? Гусь отлетает.
Муха вернулся как-то от беседы с Алтыном и так серьезно, а серьезным он редко бывал, говорит:
- Хороший Андрюха мужик, не столько больно - к боли привыкаешь, обидно - Зема и так издевается. Вот я дедом стану, не буду издеваться над пацанами. Тотчас, повеселев и, видимо, забыв обиду:
Слушайте шнягу: «Встречаются Соловей Разбойник и Змей Горыныч. У одного зубы повыбиты, вихры поиздерганы, у другого головы буйные наполовину порублены, из длинной гортани дым с огнем валит. Спрашивает Змей Горыныч:
- Что случилось, Соловушка?
- Да, - говорит, - местные неполадки. А с тобой, Горыныч, что вышло?
- Да, - говорит, - Змей, местные неполадки.
А потом вздохнули так тяжко и молвили вместе:
- Хороший мужик Илья Муромец, только как напьется - то не так свистим, не тут летаем.


 Папаша, пива налей

Рота, в которой служил Николай, была в автобате. Деды сидели на машинах и днем, если не бывали на выезде, слонялись без дела по парку, считая до дембеля дни и недели. Кто-то из молодых, машины им еще не давали и заставляли рыть траншеи под трубы, часто от забора и до обеда, запел, имитируя лопатой гитару:
- А мне приказ по рации, приказ о демоби-моби, о демобилизации.
Парни зло рассмеялись. Приказ о демоби-моби казался им несбыточной мечтой или сказкой. На смех подошел "дедушка" Грица, было ли это погоняло или фамилия никто точно не знал, и, вообще, Грица был не весьма многословен. За все время совместной воинской службы он произнес всего три слова, ставших нарицательными, словно пословица: "Люди, быки, су-ка". Он произносил их всегда и по всякому случаю. И теперь, как подлинный мастер слова, он произнес ту же тираду в обычной своей интонации. Гуси внимали безмолвно, как овцы пастырю.
После обеда снова нужно было копать.
- От обеда и вон до той загогулины, - произнес товарищ старший прапорщик, очень довольный способностью столь витиевато выражать свои мысли и тут же исчез, оставив траншею на совесть копающих. Двое из них - "длинные хохлы", как их именовали товарищи за высокий рост и малороссийский акцент, тотчас незаметно отделились от роющих и исчезли в недрах теплотрассы, где на горячих трубах в сезон отопления грелись духи поколение за поколением. Трое других - Зона, Муха и Лён, деловито, строем, словно товарищ сержант их направил, вышли из автопарка и прямиком к высокому бетонному забору, в котором уже знали все щели, входы и выходы, а то и внаглую через непроезжее КПП, где дневальный даже не выходил из теплой будки, очевидно думая, что если парни идут, то имеют на то увольнение. Город за частью был самым обычным серым и будничным, но казался ярким и красочным. Люди ходили не строем, не в сапогах, только дамы в сапожках. Манил аромат, льющийся из кафе, витрины магазинов, хоть и поопустевшие в ранние девяностые, манили разносолами, длинные улицы с фонарями и светофорами влекли неодолимо, как ветер странствий в далекую светлую даль.
- Зона, ты чо в натуре выпялил зенки, пойдем скорей, пока пиво не кончилось, - одернул товарища Муха.
Крадучись, опасаясь патрулей, пасших солдат в точке всех устремлений, они вышли в расположение бара, осмотрелись, попросили прохожего мужика проверить внутри. Он отнесся сочувственно, вошел и долго не выходил, видимо привлеченный духом сивушным. Отворилась задняя дверь и полненькая румянощекая продавщица средних лет, вынесла, к удивлению, притаившихся, трехлитровик без крышки со словами:
 - Идите, ребят, за вас заплатили.
Отблагодарив и отпив, чтоб не расплескать драгоценный напиток, товарищи обогнули дом, купили в булошной  три свежих батона и, никем не замеченные, вернулись в часть, где легко было затеряться в лесном массиве, старого, еще не рубленного соснового леса, разбавленного по краям стройной березой.
- Лён кудрявый и резной, - сделав глоток пенистого, нараспев подтрунивал Муха над другом.
Лён, по фамилии Лёнов был и вправду высоким, и совсем недавно кудрявым, с чуть оттопыренной нижней губой, что придавало ему вид забавный и вечно смеющийся. Николай призывался с ним из города Полоцка и помнил его курчавую шевелюру.
Отломив "тараньки" - батон не обиделся, что его так обозвали, Лён глубокомысленно произнес:
- Солдат спит - служба идет, а когда ест, - он хотел как-то продолжить, но мысль была столь глубока, что оказалась неисчерпаемой.
 А тут еще Николай подлил масла в огонь и спросил:
- А когда пьет?
- Короче, пацаны, пора в траншею валить, резюмировал Муха, пока нас не хватились. Если кто спросит: нас припахали.


Гуси, подъем

Зимой Лёна перевели в другой батальон для обслуживания техники, стоящей на складах. Сочувствовали даже деды. Батальон был черный - таджики или киргизы. Там не было дедовщины, там была своя со времен Чингисхана иерархия, старшим был не то бай, не то хан, и ему подчинялись. Лён, в роте на более чем в сто человек, был единственным славянином. И его ненавидели все. Очень скоро он попал в госпиталь со сломанными ребрами. В ходе расширенной прокурорской проверки виновных установить не удалось. Лёнов, в темноте ночи, где все джигиты на одно лицо, никого не опознал, да и не было стукачество в местных обычаях. Прокурор забрал Ленова прямо из госпиталя в комендатуру водителем. Как-то еще по духани Николай, уйдя в самоход, так именовали они самоволку, зашел к Лёну в спецчасть. Тот как раз собирался за почтой. Приятно было в теплой кабине шишак шестого (ГАЗ-66) прокатиться по городу.
- Пришел к нам по осени боец, - смеясь, и ловко переключая скорости почти за спиной, рассказывал Лён, - сын полковника в штабе дивизии, папа его без учебки сразу к нам - для прохождения службы, а он тем же вечером подходит к Прокурору и говорит:
- Мне нужно идти.
- Что значит идти? -  удивляется Прокурор.
- Мама сказала к пяти домой приходить, не задерживаться.
- И ведь ушел, и сейчас его нет - на мне вся работа, хотя по штату 4 человека положено. Я и не огорчаюсь. Все лучше, чем строиться на подоконниках.  Прокурор прочит меня в Москву в Военную академию экономики, финансов и права.
Скоро и Николай получил "перевод" в другую часть. В декабре оставшиеся дембеля изрядно подпили. До приказа оставались дни и часы, и на радостях они слетели с катушек. Ночью, когда хмельное закончилось и взять на точке у "бабушки" не на что, построили гусей и потребовали денег. Семь рублей, выдаваемых в месяц, давно отобрали, но выпить-то "хоцацца".
- Гуси! Что мы стоим! Ищем деньги, расчехляем нычки.
 Парни, многие босиком в нательном белье бросились в рассыпную. Заглядывали под кровати, отодвигали тумбочки, шарили за батареями, на потолке искали. Или делали вид, что ищут, - просто стоять было смерти подобно.
Утром двоих доставили в госпиталь, в том числе Зону. Лечебное заведение значилось как в/ч и домой Николай, отмытый и сытый, сидя в белоснежной постели с большими подушками, писал:
"Мама, папа, братишка, сестренка! Приветствую и всех обнимаю. Меня перевели в другую военную часть на высоком берегу реки Которсль, тут и до Волги рукой подать. Часто выхожу, о том, что за словом выхожу стояло переодевание в гражданку и перемахивание через забор, Николай не писал, выхожу и гуляю по берегу Волги, вспоминая полюбившееся с детства:
О, Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще все в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
То, как играющий зверок.
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою…

Из окон второго этажа, где мы располагаемся, виднеются закрытые храмы, колокольный звон действующих будит по утрам. За деревьями можно видеть причал и далекие песчаные берега по ту сторону Волги. Теперь появилось немного свободного времени - много читаю, нашел в книжной лавке справочник лекарственных трав и свежеизданный томик Цветаевой. Парни смеются над моим увлечением, а это, после Устава, конечно, мои настольные книги.
Снова и снова всех обнимаю, рядовой Николай».

Ты чо такой праведный

На соседней койке в палате лежал парень с голубыми глазами, который тоже читал, но всегда одну книгу. Звали его Виталий Барбарук, молдаванин с большим добрым спокойным лицом. Как-то вместе они пошли в магазинчик, стоявший в госпитальной ограде, при входе Виталий открыл дверь, пропуская Колю вперед. Зона вскипел:
- А потом вкатаешь мне в спину?
Виталий недоуменно смотрел на сопалатника.
- Чо ты вылупился? Ты дедушка, а я дух, и ты мне двери открываешь? Только учти, что здесь дедов нет и тебе никто не поможет - урою, как Сидор овечку паршивую.
Нервы были на взводе. Виталий понимал, ничего не ответил, так и держал дверь открытую, пока Николай, на всякий случай с оглядкой, входил в магазин. Вообще, Барбарук подозрительный тип - двери открывает, на "Вы" обращается, причем, абсолютно со всеми, не матерится и что-то все вечно читает. Николай, о чем не заговорит, прежде все бы катались от смеха, а этот смотрит печально и ласково. Спросил как-то:
- Зачем ты мне все это рассказываешь пошлое?
Зона снова вскипел и двумя руками сильно, так что тот упал на кровать, толкнул Виталия в грудь, приготовившись к драке в случае сопротивления. Прошипел:
- Да ты чо такой праведный?
Виталий разулыбался и просто спросил:
- А что в этом плохого?
Слова эти обескуражили, ярость прошла, и он долго потом, как откровение, как новость доселе неслыханную все повторял про себя: "А что в этом плохого?"
Да еще новая болезнь прицепилась. По мере того, как заживали отсаженные до кровохарканья почки, появилась неотвязная мысль о смысле жизни. Больничный покой и накрахмаленность вызывали острое отторжение.
- Зачем это все, жизнь зачем, если там на другом конце города, в Полку "фанеру к осмотру, строиться на подоконниках? А сколько боли и страдания по всему миру? Зачем это все?" Дембелей никто не сдал, но и без того было понятно по разбитым бутылкам и другим "явным признакам". Наказали дембелей максимально жестоко, до последнего оттянув выдачу документов. Троим, самым рьяным, не раз "отличившимся" в течение службы, только 31 декабря ближе к вечеру в штабе выдали бумаги на увольнение. Новый год, шумный и пьяный в подогнанных кителях с аксельбантами, встречали в поезде на Москву, откуда каждый разъезжался в свой регион. Клялись в дружбе, кляли Зону и Окуня - доходяг, из-за которых вышла такая нелепая заминка по службе.

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

Слова эти Пушкина пульсировали в висках Николая и, казалось, если ответ найден не будет, жизнь безсмысленная, безтолковая оборвется. Во сне ли то было или наяву, при взгляде в окно на ночное небо, полное крупных ярких звезд и созвездий, словно голос незримый и неотмирный, прозвучало в душе: "Ответ там". Утром Николай впервые за долгое время проснулся успокоенным: "Ответ там" - в Небе ответ. Очевидно, не в Космосе, не в астрономии - в Боге!

На Божьих горах на Сионских горах

О религии Зона ничего толком не знал. Семины истории в реалиях казарменной жизни казались баснями Ивана Андреича, задумчивость от случайного посещения храма в Полоцке испарилась и, казалось, следа не оставила. Смутно припоминалось, как в детстве в поминальный день, мать взяла Николая в единственный на всю округу, где правилась служба, храм. Народу битком, тихо при этом, свечи, тонкий аромат фимиама, невидимый хор, поющий словно с Небес. Мальчишка оглядывался, тогда он не знал, что хор за перегородкой и поющих просто не видно. "Ангелы что ли? - спросил он себя и сам себе ответил: "Наверное". Одно смутило, разрушило все настроение. Мимо проходил священник - высокий, молодой, с небольшой окладистой черной бородкой, глаза добрые, улыбающиеся. Сутана на нем или подрясник, мальчик не знал, как это оно у них там называется, на груди сияющий крест. Хотелось рассмотреть его как можно внимательней, запомнить черты. Вдруг, взгляд выхватил выглядывавшие из-под рясы черные, с иголочки, отглаженные, со стрелками брюки. Если бы крылья шелестели за спиной, он бы воспринял это как норму, но брюки... Мистическая настроенность моментально угасла, хор запел старушечьими скрипящими голосами. Николай дернул мать за рукав: "Ма, пойдем".
Другое детское, запавшее в памяти - была странная молитва, которую принесли из частного сектора от бабушки Фроси. Мальчишкой Николай был хулиганистым, учился плохо, без интереса, а тут вчитался и сразу запомнил текст, казавшийся несуразицей:
"На Божьих горах на Сионских горах Матерь Божия сидела спотчивала. Приснився (приснился) Ей сон: на Господни древе сам Иисус Христос был распят. У ноги, у руки гвозди забивали, сквозь ребра копья продевали, на голову терновый венок надевали. В ту пору затряслась земля и небо. Тихие Ангелы с небес слетали, Иисусову кровь до земли не допускали".
Спросить было не у кого. Молитва, скорее апокриф, не забылась и через все детство и юность пронес он, нет, не веру, скорее сомнение в том, что нет Бога. И не хулил никогда - даже в шутку.
Перебирая в уме воспоминания детства, Николай понял, что они все-таки есть. Из совсем раннего - едва ему было 2 года, вошел в жизнь образ прабабушки в черном, грубой материи сарафане и платочке в горошек, кладущей поклоны в святом углу, где под самым потолком низкой деревенской хаты, стояли образа в божнице в обычное время завешенные такой же, как прабабкин платок, светлой в горошек занавеской. Никаких других воспоминаний раннего детства - эти одни.
Виталий, сидя на кровати, продолжал читать свою странную книгу.
- Что ты читаешь? - спросил Николай.
В ответ прозвучало: "Евангелие".

Лед тронулся

Войдя в сарай в больничной пижаме, Николай переоделся в гражданку. Ценность сарая в том и состояла, что будучи приткнут к высокому забору госпитальной части, он имел удобный лаз, так что можно было прямо из сарая перемахнуть через забор никем не замеченным. Гулял он часто, обычно шел к Волге или вдоль пологого берега Которосли, но теперь звук далеких колоколен, воспринимавшийся прежде, как архаический отблеск ушедших времен, притягивал и волновал зашифрованным в нем сокровенным таинственным смыслом. По ступеням высокой паперти к храму поднимались люди, преимущественно женщины. Николай стоял в отдалении и смотрел. Очень хотел войти и не мог. Не мог также ответить себе на вопрос, что именно тянет его туда и почему не может войти. Где смекалка и доблесть, с которой он прежде проникал в питейное место? Ушел. И потом не раз возвращался. У каждого храма ; а их в Ярославле великое множество - стоял, топтался, делал шаг - отступал. Не вошел.
Лед тронулся. Весеннее солнце растопило снега. Кое-где по ложбинам лежали они серою холодною массою. Звон ручьев перекликался с бледно-зеленым маревом берез. Доктора, зная обстоятельства, продержали Николая в госпитале лишних два месяца. В часть он вернулся весной, когда дембелей уже давно не было, а деды, в ожидании дембеля, не все, но были идейные, которые за 90 дней до приказа брились на лысо, как на духани. По ночам уже никто не шумел и не выстраивал народ на подоконниках - власть поменялась. Пришел новый командир части, провел пару открытых судебных процессов с отправкой виновных на "дизель" - дисбат - дисциплинарный батальон - тюрьма военного ведомства. Николай прислушивался после отбоя - напряжение не отпускало, все ожидал услышать: "Сюда иди, стой там, сюда иди"... Тоже, какое ни есть развлечение дедушкам среди рутины армейских будней. Один говорил:
- Сюда иди. И "дух" трогался с места.
- Стой там, - кричал другой, и "дух" застывал на месте, как вкопанный.
И так по кругу, подвергая бедного мальчишку нервному потрясению, после чего один бил за то, что "Сюда иди" не исполнено, другой за то, что "Стой там" было нарушено.
Тишина казалась необыкновенной, почти госпитальной. Вспомнилась почему-то "бабика", как звал он ее в раннем детстве - прабабушка Евфросиния. Под подушкой лежало маленькое Евангелие, подаренное единственным искренне и глубоко верующим человеком из всех встреченных в его армейской жизни, Виталием Барбаруком, которого Николай прямо из госпиталя проводил домой по случаю дембеля.
Ближе к зиме, фазаны Муха и Николай, в расстегнутых на груди бушлатах, небрежно подпоясанные потертыми кожаными ремнями, шли в парк к своим машинам, оба сидели на кразах, шутили и балагурили. Толкнув товарища в бок и как всегда лукаво ухмыляясь, Муха показал на открытый люк теплотрассы:
- Нырнем.
- Ностальгия замучила? - отозвался Зона и первым ловким движением буквально нырнул в темную яму. Муха, даже на первом году сохранивший легкую полноту, протиснулся следом и увидев сидящих на теплых трубах "гусей" заорал одному из них - щуплому пареньку с испуганным от неожиданности бледным лицом, по-видимому и сам не зная зачем:
- Сюда иди и всем им, копируя немногословного Грица: "Люди, быки, су-ка".
- Му-ха! Зона жестко толкнул товарища в бочину, помнишь, ты говорил: "Дедом стану, я над своими пацанами издеваться не буду?"
Муха замолк, оглянулся привыкшим к темноте взглядом, как будто искал за что зацепиться, и широко разведя в стороны руки истошно заорал: "Да мы летали".
- В прямом смысле летали, смеясь подхватил Николай. Когда после вечерней поверки "грудь к осмотру", кивнув молодым: "Вы этого уже не застали, а мы, в натуре по три пролета меж коек могли пролететь. Деды наши говорили, что мы, при этом счастливые, ибо их дедами были "лацисы" - прибалтийцы и били они не для смеха, а из жуткой ненависти - на убой.
- Муху не бойтесь, он парень добрый - мухи не обидит. Толкнув уже мягче боевого товарища, Зона добавил:
- Дедушка! Угости пацанов сигаретками. Сам Николай, еще в госпитале завязал, хотя и испытывал легкую ностальгию по тем временам, когда на троих, обжигая пальцы, мусолили последний бычок. Как-то сразу обмякнув, Муха, и, правда, как многие белорусы, пусть даже из лагерной Орши, будучи по своему добрым, достал из кителя пачку и целиком протянул пацанам, лукаво улыбаясь: "С нипелем, наши бяларусские - Гродно". И только вазелин в кулаках говорил о том, что этот парень может быть таким разноликим.

Я рос, как многие, в глуши

Все это время в части и дома по возвращениии Николай не оставлял своих поисков смысла жизни. Небо до конца ему не открылось, и он с жадностью черпал знания из всех немногочисленных в те годы источников. Евангелие читал, Рерихов читал и Блаватскую, погружался в восточную мистику, с "Белым братством" чуть не ушел. Забрел и в храм, еще недавно лежавший в руинах, теперь восстановленный в центре города. Одиноко там было. Сизый дым ладана после утренней службы еще струился над образами. Согбенная, с пустым ведром и метелкой, в затертом халате бабуля, убиравшая в храме, подошла и голосом скрежещущим и недовольным, одернула:
- Что вы руки за спину спрятали, так не положено.
Николай не знал, где в храме нужно руки держать и быстро, не потеряв еще военной выправки, перевел их вперед, скрестив на животе.
- И здесь не по-ло-же-но, - заскрежетала бабуля, заставив Николая в ужасе покинуть священное место, под звон пустого ведра и ворчанье вдогонку. 
- Агни-йога мне лучше подходит, - подумал он про себя, не перекрестив лба, выходя на проспект имени Ленина. Успел, впрочем, в храме прикупить пару брошюр, также и в книжном что-то о "новой духовности". Завел свой старый, еще до армии служивший верой и правдой, 1961 года выпуска, дедовский тяжелый мотоцикл К-750 с коляской и уехал в свой лес на работу. Работал егерем и на лодочной станции на большом, затерянном в белорусских лесах тихом озере. Утром лодки брали, вечером возвращали, а днем можно купаться, рыбачить с понтона и предаваться любимому чтению.
 "Птичий свист прервал минуту отдыха. Почему напряглись птицы в ранний час? Они дерзнули, услышав хвалу дерзновению. Никто не сказал им, что их обыденный свист не увеличит их дерзновения. Оглушая обыденностью, тьма кричит. Тьма не выносит дерзновения света". (Агни-йога, 11)
Продирая глаза во мгле предрассветной и смутно припоминая, не до конца осмысленное вечернее чтение, Николай по звуку знал, что за дощатой стеной лодочной станции не "птичий свист прервал минуту отдыха", а трескучий одноцилиндровый ИЖ-планета 5 первого в это утро рыбака. Выдав лодку и указав, где в озере лещ, щука, где красноперка, Николай уселся к окну. Электричества не было, но рассвет уже обрызгал волны за островом и мягким, как от камина розовым светом, высвечивал буквы нового чтения. Это был некто Варсонофий Оптинский старец, так просто и искренне писавший о своей собственной жизни.
«Маменька, - говорит, - приступила и, указывая на возраст, советовала свести знакомство с барышнями. Свел знакомство, а у них все разговоры о шляпках и платьицах. После чего надолго расхотелось сводить знакомства подобного рода. «Когда мне было тридцать пять лет, матушка обратилась ко мне: «Что же ты, Павлуша, всё сторонишься женщин, скоро и лета твои выйдут, никто за тебя не пойдёт». За послушание, я исполнил желание матери... В этот день у одних знакомых давался званый обед. «Ну, – думаю, – с кем мне придётся рядом сидеть, с тем и вступлю в пространный разговор». И вдруг рядом со мной, на обеде, поместился священник, отличавшийся высокой духовной жизнью, и завёл со мной беседу о молитве Иисусовой... Когда же обед кончился, у меня созрело твёрдое решение не жениться».
Как же это все ложилось на душу. Когда сам Николай выбирался в свой городок, знакомые барышни тащили его на дискотеку, в кино, намекали на нежность, а он, поглощенный своей озерною тоской, звал их на "простор волны" кататься на лодке, посидеть у костра, за что ловил косые взгляды и откровенную отповедь: "Что там, в лесу твоем делать - кормить комаров?" Одна барышня настойчиво намекала, что для полного счастья ее нужно сводить в дорогой ресторан. Уплывая на дальние острова, Николай на костре варил уху в консервной банке, чай из листьев брусники, чабреца и дикой малины и вспоминал, нет, не барышню, воспоминание о ней оскорбляло торжество единения с дикой природой, вспоминал Некрасова, которым с детства зачитывался:
Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши,
Рядами стаи белых птиц,
Как изваяния гробниц,
Сидели важно на песке;
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес
Скрывал ту сторону небес,
Куда, дневной окончив путь,
Уходит солнце отдохнуть.

Тогда я думать был готов,
Что не уйду я никогда
С песчаных этих берегов.
И не ушел бы никуда...

Когда б не сессии пора.

С ума сошел, а какой был человек!

На очное в Короедню Николай не вернулся - приехал заочником весной на экзамены. Как же здесь все близко и дорого - большое просторное здание короедни из красного кирпича, березы и туи под окнами, снующие по этажам короеды и юные девчонки-короедки, только Сандаль исчез вместе с предметом своим политэкономия, но помнившие его студенты, возвращаясь из армии крепкими и возмужавшими, нараспев говорили друг другу с добродушной насмешкой: "Какой ты был, такой ты и остался."
- Зек! - увидев друга, обрадованно пробасил Ваня Беничь и сгреб Николая в охапку. Он и до службы был богатырского вида, а теперь еще больше раздался в плечах, скулы выступили на прежде круглом безусом лице, при этом таким он и остался добродушным и жизнерадостным.  Вечером приперли "Рояль" - спиртяка, чистейший, продававшийся в девяностые даже в киосках печати. Петро Барятынский и Вася Калугин, односельчане, весь курс был в их деревне на проводах, собравшей человек до двухста, как на свадьбу. Теперь они уже приженились и работали мастерами леса. В армии вместе служили в ДШБ. Пригласили девчонок младшего курса, разливали спиртяку, бахвалясь готовностью пить сей напиток не разбавляя и не закусывая.
- Зек! Махани еще стопку, - протягивая одной рукой граненый стакан, щедро наполненный до половины, а другой прижимая девушку, тянул захмелевший Петро. Василь, деловито положив на хлеб ломоть сала, поднес угощение старому другу в качестве закуси. Николаю пить не хотелось. На ум пришли мысли читанного не раз в просвечивающем солнцем сквозь щели сарае лодочной станции жизнеописания старца Варсонофия:
"Военная служба, блестящая карьера. По службе он был на самом блестящем счету, и не за горами был для него генеральский чин. Прямая возможность к стяжанию всех мирских благ. И... отказ от всего. Сослуживцы и знакомые никак не могли понять: что же за «изъян» в стройном, красивом полковнике, весь облик которого так дышал каким-то удивительным внутренним благородством? Жениться не женится, балов и званых обедов, равно как и прочих светских развлечений, избегает. В театр, бывало, ходил, да и тот бросил. За спиной у Павла Ивановича даже поговаривали порой: «С ума сошел, а какой был человек!..»
- Ша, пацаны, Зэку не наливать - башка гудит, - сказал Николай в обычной для него манере, а про себя подумал: "Как опротивели, вдруг, все эти пирушки с пошлыми шутками и матерщиной и как Барятыныч, только создавший семью, тискает вчерашнюю школьницу - невинное создание, не видевшее жизни и не бывавшее еще в переплете. Барбарук ли так повлиял со своим карманным Евангелием или лес с его тишиной и гармонией". Последнее время Николай почти не выбирался из леса, не столько из-за егерской службы, сколько от желания уединения и углубления внутрь себя. Нередко он видел лося и кабанов, по следу знал, что рядом волки, медведи. Не было страха, скорее умиротворение, почти умиление, но если встречал человека, внутри все опадало, словно ограбили, опустошили.

Я бы точно ушел

Днем, после зачетов и лекций Николай отправился в город. Апрельское солнце особенно ласковое. Расстегнув пальто и сняв шапку, препрыгивая через звонкие ручьи и лужи, в которых отражалось синее бездонное небо, шел он за Красный мост. Интересно, что именно здесь, в Полоцке, будущий старец Варсонофий, ставший таким близким за время общения с ним через книгу, учился в военной гимназии. Хотелось взглянуть на это старинное здание. Там же и храм был Никольский. Помнится, Сема говорил, что его взорвали в 1964 году - памятник архитектуры. Пройдя по высокому берегу вдоль Двины, Николай подошел и к другому всемирно известному памятнику - Собору святой Софии. Симеон, еще прежде службы армейской водил сюда Николая. Именно при этом Соборе, юная княжна Предислава, жила в малой каменной келье, переписывая церковные книги. В нижнем ярусе сохранились фрагменты древней кладки. Сквозь тонкие длинные плинфы-кирпичи сквозила вековая история. Французы обратили святыню в конюшни. В советское время Собор стал музеем. На доске объявлений при входе Николай прочел небольшую афишу: Концерт духовной органной музыки. Суббота в 18:00. От слова "духовной" защемило сердце. Это то, что он ищет - духовное и непременно придет.
После занятий всем курсом заочников пошли в лес - учиться работать с буссолью, высчитывать категории бонитета, кубатуру на глаз с перспективной делянки. Шли через знакомое поле, где когда-то секлись с немчурой. Как давно это было и как недавно. Армия, как половодье отделило детство от юности. Легкий ветерок обдувал лицо. Облака, замысловато разбросанные по небу, еще не просохшая в колеях дорога, темная зубчатая полоса соснового леса, навевали мысли о жизненном пути - казалось, ответ на столь тяготивший прежде вопрос о смысле жизни уже проглядывает, как далекий лес, контурами, но деревьев не видно, слишком много еще непонятного. Встретились на вокзале "белые братья". Так искренне они пели, так горячо проповедовали. Совсем молодые с горящими глазами. Говорят, Предтеча уже пришел и Богородица - это два светильника и две маслины, о которых говорит Откровение. Так хотелось пойти вслед за ними. "Почему не пошел?" - спрашивал он себя и не находил ответа - слишком это все неожиданно.

Зек! - обратился к Николаю Сережа Кутемский. До армии у них было негласное состязание в балабольстве, кто из них главный потешник. Сережа таким и остался - душа любой компании, только юмор стал более глубоким и искрометным. Николай не сразу откликнулся, столь погружен был в свои тайные думы.
Зэк! - повторил старый товарищ, - ты что сам не свой, как потерянный, не замечаешь, как на тебя Оля Кулагина смотрит, никак в монахи собрался?
- Ты знаешь, - как будто и не на шутку вовсе, а очень серьезно отвечал Николай, - отрывал на днях очередной лист настенного календаря, а там заметка о том, что в 17 веке были монастыри, расположенные, как правило в лесах и болотах, монахи вели уединенный сосредоточенный образ жизни, делая акцент на духовном развитии и созерцании. Представляешь себе такую жизнь? Я еще подумал: "Жаль ныне нет таких мест, я бы точно ушел". Я, впрочем, и так после сессии собираюсь уйти на дальнее зимовье в своем обходе в урочье Кули и оставаться там долгое время.
Сергей никак не ожидал, что Зэк способен говорить без подвоха и бесшабашного кипиша. Не понял и отошел.

На берегу Галилейского озера

В субботу на долгожданный духовный концерт Николай решил выйти заранее, прежде пяти и, чтобы, минуя автобусы, пройти пешком по весеннему городу, и чтобы покинуть серые душные стены общаги, тем более что в их хате, так он называл свою комнату, намечалась очередная пирушка. Спустился по высоким ступеням и был остановлен раскатистым ударом колокола, прозвучавшим со стороны дендропарка, совсем рядом. "Что это?" - подумал он про себя. Сема рассказывал, что там и на всех этих землях был монастырь. До армии там было запустение велие, неужели началось возрождение?
Николай посмотрел в сторону Софийского Собора. От Короедни через весь город по лужам... Колокол не унимался. Новые и новые мощные раскаты сотрясали округу. К ним присоединились более мелкие колокола, словно детский смех или ручьи ранней весною. "Так и это духовное" - резонно подумал Николай и решил не тащиться за духовностью к далекой Софии, а пойти на призывные звоны.
Большой облезлый, всегда в доармейское время закрытый, не беленый со времен царя-батюшки Собор был снизу в человеческий рост замалеван свежей известкой. Двери открыты. Людей было мало, но подходили. На возвышенном, огражденном за колоннами месте женщины, одетые в черное, в каких-то странных, наподобие детского кукуля, шапках раскрывали старинные книги на высоких пюпитрах. На золоченых подсвечниках свечи, иконы, лампады. Открылись двери, наподобие врат, и вышедший из них дородный с короткой бородкой мужчина в лиловых длинных одеждах с широкой, шитой золотом лентой наискосок с более, чем страной в этом месте троекратной надписью "Сватъ, Сватъ, Сватъ" провозгласил голосом, едва ли уступающим колоколу - Возстаните...
Хор пел, врата открывались и закрывались, из них выходили священники и тоже пели, читали. Одного из них Николай смутно припомнил. Да, это было до армии, когда он вошел в маленький храм, заставленный лесами. Именно этот престарелый священник с копной белых волос, прерывистым голосом говорил поучение. О чем это он тогда говорил? Да, о том, что тайное становится явным. Вот и теперь он повернулся к народу, одной рукой поправил сбивавшиеся на глаза волосы. Дородный Сват, с такой же короткой, как бородка, стрижкой, вынес огромную тяжелую книгу с золоченой на переплете чеканкой, и разогнув, держа ее на груди остановился перед священником. Прочитанное погрузило в какую-то новую реальность и самим описанием и тем, как оно было прочитано, скорее прожито. Николай явственно ощутил себя среди Генисаретского озера в одной лодке с апостолами. Высокие волны, ветер, пронизывающий до костей, тщетность рыбалки в течение ночи, на берегу костер, свежая рыба, Христос... Наверное, Николай и сам читал это место в своем карманном Евангелии, но вспомнить не мог. Потом подходили к иконе посреди храма, и тот же престарелый священник, опираясь на палочку, помазывал маслом.

Зэку штрафную

Общага встречала зажженными окнами. 
- Хата - келлия, - как говорил Симеон, где их поселили, гудела. Хотелось рассказать, поделиться услышанным.
- Зэк! Чучело! Где ты был? Зэку штрафную, - басил обертоном раскрасневшийся Ваня. И Оля Кулагина раскраснелась, но не от спирта. Серега методично подбивал к ней клинья. "Вот кому нужен дородный из Церкви с надписью «Сватъ», - подумал Николай, - как говорится - по должности".
- Зэк! Не понял, - подтрунивал Барятыныч. - Что у тебя лоб олией намазан, по ходу в виде Креста?
Отвечать или вернее оказываться на посмешище Николаю не хотелось, но и молчать или соскочить c ответа, считал неуместным, знал уже, что написано о том, «кто постыдится словес Моих в роде сем».
- В храме был, в дендропарке, пока мы служили там монастырь возродили. Народ замолчал на секунду. Как-то уж больно оно не вязалось - Зэк и в храме. Поплотневший Василь, как держал надкушенный ломоть хлеба с размякшей пластиной домашнего сала, так и застыл, вызвав смех на себя.
- Зэк! - добродушно пошутил Барятыныч, - давай мы тебе лоб салом намажем и не ходи никуда, не отрывайся от общества.
После занятий Николай вновь отправился в храм. Не было ни прихожан, ни монашек, только одна монахиня-бабушка дремала в свечной лавке. Тем лучше - есть возможность спокойно, не обращая на себя внимания ко всему присмотреться. По большому счету он и в храме-то никогда не бывал. Обрывистые детские воспоминания и Семины байки не в счет - они не нашли глубокого отклика. Как жаль, что теперь, когда душа жаждет веры, нет рядом Семы или кого-то, кто бы смог разъяснить. С трудом вчитываясь в названия, Николай проходил от иконы к иконе - мученик Трифон, Екатерина, Иннокентий Московский, княжна Евфросиния. А ведь это именно она почти ребенком бежала от безмятежной княжеской доли и заперла себя в сырой тесной келье в Софийском Соборе. Ради чего? И ради чего сегодняшние монашки среди которых есть совсем еще юные оставили все? Хотелось узнать, прочесть. Спросить у бабули? Но он не знал, как выстраивать с ней разговор и как вообще обращаться. Николай направился к лавке. Еще при входе он обратил внимание на книжные полки - книг 25-30. Это по-видимому и есть вся литература Православия, подумал он, зная из всех источников с детства, что дремучесть и вера - синонимы. За два-три месяца смогу их прочесть. Мысль еще не успела улечься, как перед ним явилась "бабуля", перегородив дорогу. Без вступления она пошла в атаку: "Идите отсюда, ходят тут всякие, а потом у нас все пропадает..." Зэк сжал скулы покрепче - хотелось ответить крепким словцом и послать посланницу неба ко всем этим, как говорится. Ша, сказал он про себя и выйдя, резким движением расстегнул куртку до самого пояса. Повернувшись, словно продолжая диалог, так же про себя добавил: "Ну и пойду, и чтоб я сюда еще хоть ногой..."

В общаге парни обедали домашними своими деревенскими харчами: сало, колбаса, пальцем тыканая, тушенка, огурцы, варенье... Только спирт и хлеб магазинные. От еды Николай отказался. Начитавшись книг о лечебном голодании, и, пользуясь относительно спокойным временем сессии, когда не нужно день и ночь с поклажей таскаться по лесу, он зашел, не в первый уже раз на семидневное голодание.
- Зэк! Рубани с нами сала.
- Покорнейше благодарствую, Петро Михалыч, от яств воздержусь для голодания и очищения ради.
- Ну тогда булькни, тряхни граненым, - предложил Василий. В нем, плотном и коренастом, еще до армии очевидны были черты хлебосола - этакий барствующий сибарит. К дембелю родственники в селе расстарались и на выбитом у Председателя участке срубили Васеньке хату, баньку отстроили, свет провели... Дитем и невестой он сам обзавелся.
Граненый в список запрещенных вещей не входил и Зэк, еще не остывший от встречи с бабулей, исцеляя горечь души, угощение принял. Лежал на скрипучей солдатской койке, ворочался, думал: "И почему меня туда тянет?" Хотел сорваться, пойти, но не дерзал с головой, затуманенной хмельными парами. Открыл затертую свою Агни-йогу:
"Скажем молитву Шамбале: «Ты, позвавший меня на путь труда, прими умение и желание мое. Прими труд мой, Владыка, ибо видишь меня среди дня и ночи. Яви, Владыка, руку Твою, ибо тьма велика. Иду за Тобою!» 104
«Земля легко может изобразить из себя мириады аэролитов или обогатить собою мир лун. Но космическая справедливость должна быть исчерпана». 116
«Витиевато, - подумал Николай, - но сердце не откликается так, как на простые задушевные мысли старца Варсонофия Оптинского. И в храме кроме той бабушки явно есть Кто-то незримо присутствующий».
Вечером следующего дня Николай снова был в церкви. День будний - людей почти не было. Несколько почтенных старушек стояли, словно разбросанные между колоннами. С клироса лилось заунывное неразборчивое пение. Временами, когда священник, сходя словно с икон, из двери с образом святого во весь рост, выходил на амвон, бабули падали навзничь с земными поклонами. Николай попробовал перекреститься - руки не поднять, сделать поклон - словно окованный.
- У них же престарелых выходит, почему я не могу? - подумал Николай и вдруг почувствовал очень отчетливый, принесенный слева вдоль стен запах курева. Зэка взорвало:
- Там попы за ширмой шмалят - сигаретками балуются, а нас дураков учат Богу молиться.
Внутри все кипело. Вспомнился рассказ из школьной программы, где сельский поп в молитвенной интонации, чтоб крестьяне ничего не приметили, у мужика корову сторговывал. И вдруг запах исчез.
- Да, так не бывает, - подумал Николай и принюхался, - нет запаха, вообще никакого.
Голова закружилась, тошнота подступила, нужно выйти скорей - ноги не слушаются. Едва-едва доплелся он до массивной дубовой двери на кованых петлях, едва хватило сил отворить. И там же на паперти, оперевшись спиной в эти двери, в изнеможении сел. К ночи слегка подморозило, на ясном небе блистали далекие звезды.
- Что за мистика? - говорил он себе, - кто меня гонит отсюда?
Дня через два Николай пересилил себя и сделал свой первый поклон. Один. И всю службу простоял на коленях. 

- Зэк! Ты как, еще голодуешь? - спросил Василь с подозрением. - Милости просим к нашим галетам. Сам он в это время доставал из-за окна свертки с припасами от жены и тещи. За окном с поздней осени до ранней весны хранили продукты, используя "заоконье" как холодильник. Василий тяжело перенес первые полгода службы и не ради дедов, в ДШБ особенно жестких, а ради скудости пайки. Нехватка долбила сильнее побоев. Нередко в карманы добирал и, если ловили сержанты, - заставляли схавать, не запивая пол буханки чернухи, показательно перед всем взводом.
- Я пока, парни, в процессе, - чистка идет полным ходом, парировал Зэк.
- И сколько ты так будешь не есть? - спросил Иван, ни дня не проживший без пищи и не представлявший, что это возможно.
- Пока не откроются чакры, и биополе нужно прокачать, - совершенно серьезно сказал Николай под общий смех, вызванный словами весьма нелепыми и непонятными.
- У нас в деревне такие словечки даже агроном не использует, - сказал Петр и протянул граненый свеженаполненный, добавив:
- Зэк! На вот почистись. Мы так уже провели сеанс очищения. Последние слова утонули в новой волне жеребячьего смеха.
Граненый манил, хотелось Николаю нутро немного прогреть, но как тогда идти на службу, подумал он с тяжким вздохом, как потом глаза на иконы поднять?
- Ша, пацаны, я не буду.
- Ты что, как неродной? - оскорбился Петро ответом сокурсника. - Ладно не ешь ничего, но чтоб не выпить с товарищем юности.
 Как-то уж больно он развитийствовался, словно кто ему, от сохи и кувалды рожденному, слова в уста вкладывал и медом помазывал.
- Петр! Зэку не наливать, - твердо сказал Николай, - вылью на пол.
Петра как видно задело, и он решил во чтобы-то ни стало втюхать Зэку стакан.
- Что ты меня, ломаешь, как барышню? - не выдержав настоятельных просьб, отозвался Зэк, давай стаканюру.
Петро с победоносным видом бережно протянул граненый товарищу. Зэк тот час же опрокинул "драгоценную жидкость" на пол, как обещал и, возвращая, с вызовом глядя на замолчавших товарищей, добавил:
- Еще наливай.
- Зэк с глузду зъехал, крышу сорвало - спирт выливать, - возбужденно заговорили товарищи. А такой был человек хороший и пацан компанейский.

Бульбачка да капустачка
Вечером Николай, как на боевом дежурстве, был в расположении храма, уж больно не просто давались ему первые шаги в Православии. По завершении, уже при выходе, совершенно неожиданно предстал пред ним непонятно откуда взявшийся молодой человек - в храме его точно не было и сказал:
- Добрый вечер! Меня зовут Игорь. Учусь в Новополоцке в Университете. Батюшка приметил вас из алтаря и просил меня подойти спросить: не нужно ли что объяснить, ведь первые шаги в вере всегда делать не просто.
Николай от недоумения не сразу ответил. Это было именно то, о чем он мечтал, чтобы кто-то помог разобраться, ответил на возникающие лавиной вопросы. Игорь пригласил Николая на трапезу в трапезный храм, попутно объясняя, как устроена в обители жизнь. Игорь прочел "Отче наш", перекрестился. Приветливая монахиня, - как назвал ее Игорь, - мать Анисия, вынесла картошку в мундирах, квашеную капусту, хлеб и компот. Отказаться Николай не мог, да и время сугубого его воздержания подходило к концу.  После деревенских даров "заоконья" трапеза показалась аскетичной до чрезвычайности. "Они так по жизни питаются", - подумал Николай с ужасом и удивлением, и чувствовал, как возрастает в нем уважение к этим людям - монашествующим, столь самоотверженным.
Уже на следующий день после субботней службы его познакомили с другими молодыми людьми - братьями Бухаметскими, Вадиком-семинаристом, Григорием-ипподьяконом, Георгием - коллегой, окончившим не так давно короедню и работавшим в лесопарковом хозяйстве г. Полоцка. Это казалось невероятным. С детства он знал, как "в джазе только девушки, так в храме только бабушки". А тут молодежь, да еще Юра - короед-лесотехник. Николая передавали из "рук в руки" и каждый рассказывал ему что-то новое. Братья Бухаметские о древних подвижниках в лесах и пустынях, видно было, что и сами они тяготеют к жизни подобного рода. Вадик-семинарист буквально заразил семинарией жаждущую познания душу Николая. Юра вечером пригласил к себе домой, чтобы ночью всем вместе пойти на Пасхальную службу. Обычная с виду семья, обычная с виду квартира с однотипной мебелью - "стенкой" вдоль стенки, раздвижными столами и деревянными стульями, но что-то в этой семье трогало до глубины души. Николай пытался понять, что вообще происходит, словно трансформация предметов и самого пространства. Супруга готовила макарошки и чай. Помолившись, ели без масла и так все это вкусно казалось. И снова подумалось: "Неужели христиане даже в миру живут столь аскетично?" Особенно поразило, как Юра детей спать укладывал. Погодки, совсем малыши пяти-шести лет. Детская комната, уют абажура, застиранное стеганое, слегка вылинявшее одеяло и мягкий тихий, стоящего на коленях у детской кроватки, голос отца, шепчущий молитвы на сон грядущим. Еще более трогательно он обращался с женой - столь нежно, бережно, благоговейно, постоянно употребляя слова в уменьшительно-ласкательном наклонении: "Иди, малыш, отдыхай, посудку я сам помою и нужно свечечки не забыть приготовить..."   Ни криков, ни матов, ни повышенного тона на детей, что столь обычно в семьях советских. Оттого и казалось все это реальностью трансформированной, что прежде не видано и не слыхано было. Николай впервые в жизни окунулся в атмосферу христианской семьи.


Сват Сват Сват
Уже поздно вечером, когда одним из последних автобусов ехали в храм, Николай, вспомнив дородного, спросил:
- Георгий! А кто этот дородный в монастыре с короткой бородкой, у которого через всю могучую спину "Сват, Сват, Сват" написано крупными буквами? Такая есть должность при храме?
Мягко разулыбавшись, Юра ответил:
- Николушка! Это батюшка протодьякон Василий. На спине он носит орарь, на котором по-славянски написано троекратное "Святъ". Просто славянская буква "я" очень похожа на русскую "а". А сам батюшка Василий отец пятерых деток, кроме службы столярничает, чтобы семью прокормить. А знаешь, что занятие это благословенное. Сам Христос столяром был и многое делал своими руками.
Объяснял Георгий в таких интонациях, как объясняют ребенку. Николай подумал: "Да ты по ходу по жизни такой, как с женою и детками. Зная, что тот работает пусть небольшим, но начальником и какой контингент по лесничествам - мужики без мата, не способные слова сказать и без граненого шага единого сделать, подумал: Ты с ними тоже так, как с детками - ласково и неужели тебя они слушают?"
Вслух спросил:
- Георгий! А как ты работаешь, сколько человек у тебя в подчинении?
- Работаем по всему городу Полоцку и в окрестностях - озеленение, рубка-чистка, мелиоративная, пожарная рубка... А, ребятушки очень хорошие.
И стал рассказывать о каждом, о семьях, о детях и с такой заботой и трепетом, словно они все его ближайшие родственники. И лишь вскользь упомянул, что иным из них и денежку давать не желательно - жена за зарплатой приходит. Лесное хозяйство и специфику отношений Николай знал хорошо, но о таком подходе не слыхивал.
Хороший торжественный, радостный праздник Пасха. Множество света, красных свечей, кадильного сизого дыма и пения, только Николай, едва начавший выходить из своего голодания, скоро понял, что все вокруг погружается в теплый пасхальный туман, и кто-то бережно поддерживая под локоть, по-матерински, как в младенчестве шепчет: "Потерпи, Николушка, потерпи - уже немного осталось". И снится ему, что в пасхальную ночь стоит он дневальным на "тумбочке" и входит в расположение офицер с лицом дородного протодьякона и Николай, вместо положенного: "Дежурный по роте на выход." - Во все горло кричит: "Христос воскресе, товарищ майор!" А тот кадит его золотою кадильницей и раскатистым мягким баском отвечает: "Воистину воскресе, рядовой Николай!"
После службы пошли в трапезный храм разговляться. Слова то какие - "говение - разговение". За последние дни лексикон Николая, привыкшего к лексике ненормативной, заметно расширился - он и сам уже пестрил словесами: алтарь, пономарка, Псалтирь, шестопсалмие... В трапезе ожидал увидеть извечную пищу монашествующих – бульбачку  в мундирах, капустачку  и, если повезет, вместо  компота - кисель клюквенный. Каково же было его удивление, когда от входа пахнуло сдобой и разносолами - стол оказался буквально заставленным яствами: рыба, творог, густая с рыжеватым оттенком, сметана от монастырских коров, блины, яйца, пасхи... Николай огорчился, как в детстве, когда за спиной у священника не было крыльев, он ведь и вправду подумал, что бульбачка да капустачка - это и есть вся пища монашествующих.
Разговевшись, разговорились с "дородным" отцом протодьяконом. Как воодушевленно и с каким почитанием говорил он об устроительнице обители - преподобной Евфросинии, рассказывал о ее житии, монастырской истории, о книжном учении, которое во все времена процветало в обители. Провел в маленький храм, тот самый в лесах, где Николай оказался до армии, подвел к раке мощей преподобной. Николай на коленях, согласно обычаю, прошел под массивной деревянной ракой и почему-то усердно молился не столько за себя, сколько за сестренку-дошкольницу, чтобы Преподобная взяла о ней попечение и непременно приняла ее в свой монастырь. Глядя на икону Евфросинии во весь рост, одетую в черное, вспомнил прабабушку, полагающую поклоны у святого угла и понял - словно откровение прозвучало в душе: "А ведь и она Евфросиния и она, она без сомнения вымолила непутевому правнуку принятие веры".

В свободное время Зэк часто сидел у окна и смотрел на Епархию. Иногда из здания выходил человек, полноватый невысокого роста, и, уходя в затененное место, долго сидел на лавочке с книгой или просто неспешно гулял вокруг небольших цветочных клумб, разбитых внутри епархиальной ограды.
Парни, входя в комнату, видя задумчивую фигуру на подоконнике, спрашивали:
- Зэк! Что ты там смотришь - огурцы еще не поспели.
Николай словно отсутствовал. Он все более отчетливо понимал, что любимая до боли короедня и вся его прошлая жизнь проваливались в какой-то белый туман забвения, и вместо этого крепла привязанность к новым друзьям, к монашкам, которых он несколько дней тому впервые в жизни увидел и даже к этому полноватому в длинной монашеской рясе, с задумчивым видом бродящему на виду всей общаги. И именно с ним вскоре пришлось познакомиться. Как-то в разговоре с Георгием Николай обмолвился, что Церковь затягивает его, поглощает и он уже не видит себя без Церкви там, откуда пришел, откуда прежде - из бесконечно любимого леса, не хотел выходить даже мыслями.
- Николушка! - чуть склонив голову, в обычной своей треблаженной манере, отвечал Юра, - нужно тебе с Владыкой поговорить. Если хочешь, зайдем прямо сейчас, он живет в здании Епархиального управления. Только ты, пожалуйста, возьми у него благословение - ручки сложи, склони голову, а он тебя благословит.
Николай согласился и тут же подумал: "Засада, вся общага из окон повылупится, будут Зэка взглядом провожать и потом в хате достанут". Но отступать было некуда и на той самой, давно не крашеной лавочке в тени берез они с Владыкой сидели и долго беседовали - друг друга оценивали. Николай чувствовал себя настороженно, архиерей, напротив, задав ему несколько вопросов и поняв, что спрашивать этого лысого в общем-то не о чем, весело непринужденно рассказывал о жизни Епархии, приводя порой весьма курьезные случаи.
Компанию им составили подошедшие элегантно одетые, вполне современные на вид молодые люди, именовавшиеся столь несоразмерно их внешнему виду архаичным словом - иподиаконы. Разговор еще более оживился, разбавился шутками, видно было, что эти люди умеют шутить над своим религиозным хозяйством, причем, вполне уместно, по-доброму.
- Отец Василий - священник получил повышение, стал протоиереем, в простонародии - протопоп, - говорил Игорь, улыбаясь только глазами, - и теперь его супругу нужно по чину именовать - протопопица.
- А матушку отца протодьякона, тоже Василия, в тон Игорю спрашивал невысокого роста остроносый Саша, именовать - протодиаконница?
Архиерей посмотрел на часы и, всплеснув руками, сказал, что пора уже к службе готовиться. Сделал распоряжения по облачению и между делом, прощаясь, сказал Николаю: "Если надумаешь - милости просим, пока в монастырь сестрам помочь по хозяйству, а потом посмотрим какое тебе дать послушание".
Общага, к счастью, ничего не заметила, только Леша Корчинский подошел и, взяв Николая под руку, тихонько сказал: "А, ты, Зэк, по ходу нас покидаешь? И неожиданно, возможно и для себя самого добавил: У меня дедушка священником был, на войне к вере пришел и, вернувшись поступил в семинарию, служил где-то под Браславом. Нас даже в детстве к нему не возили - боялись. Ты там по церковной линии поспрашивай, может кто знает отца Михаила Корчинского?"

Да кто ж его, лешего, ведает

По окончании сессии Николай предстал пред начальством ВОО МО РБ и подал заявление об увольнении, мотивируя уход с работы уходом в монастырь. Городокское подразделение военно-охотничьего общества Министерства Обороны Республики Беларусь возглавлял отставной полковник Иванников. Жалея молодость, поспешность Николая, пытался удержать, образумить, но, видя бесполезность затеи, сухо сказал: "Месяц отработаешь и с июня свободен".
Лес встретил красками поздней весны, цветущими ландышами в густом сосновом подлеске, отходящим уже березовым соком, отражающей солнце гладью озер, тихими теплыми вечерами у костра на далеком затерянном острове. Сердце щемило. Николай считал дни и часы до расставания. Лес был всей его жизнью и его нужно было вырвать с корнями. Медленно, на своем видавшем виды тяжелом мотоцикле К-750, в последний раз объезжая боры по хоботянской дороге, заглянув на Окуневку, Пренц, Вослепно - любимые с детства озера, Николай, казалось, душу свою оставлял в этих омутах, увозя с собой озерную тоску. И словно голос, прозвучавший отчетливо и властно, услышал в душе: "Я вернусь, только с Церковью".
Дома ничего не сказал, взяв документы и рабочую одежду, отправился в Полоцк. Родители думали, Коля на озере и спустя месяц приехали отдохнуть.
- Где Николай? - спросила мать у нового егеря.
- Да у нас, чай и нет таких, Николаич только - полковник, начальник охотхозяйства, так он у себя, на даче, глину месит на печь.
- Николай - егерь, он на лодочной станции должен работать, уточнил отец, смутно предчувствуя что-то неладное.
- Так ведь он давно не работает.
- Как не работает? Удивление матери можно понять.
- Уволилси, да, говорят, в монастырь подалси.
- В какой монастырь?
- Да кто ж его, лешего, ведает.


Монастырь между тем только-только вставал из руин, оправляясь от безбожных пятилеток, отстраивая заново стены и обустраивая корпуса, с нуля начиная хозяйство. Вот уже заложили яблоневый сад, коровник населили коровами, в ульях деловито загудели пчелы, в теплицах спели огурцы и помидоры. Николай с головой окунулся в хозяйство и только по ночам во сне разговаривал с лесом и обещал: "Я вернусь..."
Николай стоял на пороге столярки, озирая монастырский, засыпанный мелким гравием, двор. Из храма, по-видимому с матерью, слегка сутулясь, вышел высокий молодой человек, кучерявый, с легка отдернутой нижней губой. Проходя, посмотрел пристально на Николая. Если и узнал, то глазам не поверил. Николай хотел закричать вслед: "Лён! Люди, быки, строиться на подоконниках...", - но удержался. И это прошло.
Как-то Владыка собирался на воскресную службу, а водитель его не пришел. Послали за Николаем. Тот был в коровнике - выгребал собравшийся за ночь навоз.
- Николай! - с порога воскликнула одна из послушниц, - вас вызывает Владыка, немедленно.
- Прибегаю, - вспоминал Николай,- там у храма другая невысокого роста послушница или монахиня - по началу не больно их разберешь, вручает ключи от УАЗика и говорит: "Заводите и езжайте в Епархию, Владыку нужно отвезти на службу". Бедный Владыка, ехать было недалеко - минут пятнадцать в другой конец города, но он перед выходом вылил на себя флакон тройного одеколона, пытаясь освободиться от въедливого запаха, которым наградил его и машину коровник-Николай. Вскоре пришло повеление хорошенько отмыться и с вещами явиться в Епархию - принимать старенькую белую архиерейскую двадцатьчетверку, благодаря которой Николаю довелось много времени провести рядом с Владыкой и хорошенько узнать его как человека и архипастыря.
Запомнилась одна встреча в районе Браславских озер. В небольшом, сложенном из брусьев деревянном храме была объявлена архиерейская служба. Селяне со всех окрестных деревень собрались кто на чем - на лошадях с подводами, на редких в то время машинах, на лодках через все озеро. А иподиаконы оплошали - митру при сборах оставили. Владыка при облачении был недоволен и хмур, митру пришлось одолжить у настоятеля храма митрофорного протоиерея отца Михаила. Видно было, что Владыка постепенно оттаял и в проповеди по завершении Литургии благодушно уже, передавая свое настроение прихожанам, сказал:
- Видите, что ваш батюшка сегодня без митры? Нет, не провинился, наоборот, благодарим за самоотверженное служение, особенно зимой в холодном храме с его ревматизмом, да еще в таком возрасте более чем почтенном. Без митры он потому, что мои прислужники митру забыли, возможно, промыслительно, чтобы я мог сподобиться быть согретым теплом митры вашего батюшки. Берегите его - он прошел войну и гонения, построил несколько храмов, вырастил детей и внуков и продолжает трудиться во славу Божию и на славу нашего дорогого Отечества...
После службы, взяв благословение, Николай обратился к отцу Михаилу:
- Батюшка! Я внука вашего знаю, мы вместе учились в Лесном техникуме в Полоцке - Алексей Корчинский, он очень тепло о вас отзывался и по-видимому даже не знает, что вы еще живы.
- Лешка-то? Молюсь за него. Дочка мне пишет про внуков, а сама носа не кажет и им не говорит про деда-попа - боится карьеру испортить. Ты, вот что, адрес мой ему дай, если захочет - всегда в гости жду. А то ить, неровен час - пока жив...
Селяне прямо у телег своих с выпряженными лошадями устроили "фист" - празднование, разговелись салом и самогоном и архиерейскую белую Волгу провожали громкими песнями.
Добрейший души человек был Владыка, но вспыльчивый. Да оно и полезно молодому послушнику. Николаю часто приходилось делать замечания - больно уж дикий он был - ходил босиком, в телогрейке, а то вообще заляжет в траву у Епархии и читает каноническое право или жития святых на славянском.
- Опять читаешь? - увидев Николая с книгой спрашивал архиерей. Запрещаю тебе неделю читать.
- Благословите, Владыка, - отвечал Николай и засекал время, чтобы ни минуты не потерять по окончании срока.
В дороге как-то:
- Ты куда едешь - возмущенно говорит архиерей, - не видишь, что на знаке написано?
- Простите Владыко, - отвечает Николай. А сам думает: "Нет благословения читать - послушание выше поста и молитвы".
Во время сессии заходили товарищи:
- Зэк! Ты это серьезно, в попы подался, - тянул Барятыныч.
Что-то неуместное про монашек вставил Кирпич, но самой значимой, потрясшей даже встречей была встреча с Симеоном. Сколь много общего в них оказалось - Симеон говорил о Боге, задавал вопросы, брал книги читать и, как-то спросил про монастырскую жизнь, едят ли там мясо и прочее. Строгость жизни и всегдашний мясопуст Семе понравились, казалось, и он вскоре может принять решение об оставлении мира.
- Размеренная молитвенная жизнь приносят душе утешение, - говорил Николай.
- Жизнь в Боге наполняет душу и сердце не от мира сего ощущениями, - вторил ему Симеон и, вдруг, словно ударил обухом топора, добавил: "Мой бог Кришна".
У Николая перехватило дыхание. До этой минуты казалось, что они на одной волне, а оказалось на разных планетах.


Как-то возвратились из Глубокого после воскресной службы. Владыка любил этот город - называл его второй столицей епархии. И храм огромный всегда был полон народу. Николай развешивал облачение. Прохаживаясь и напевая что-то церковное, Владыка между делом спросил:
- Ты руки-то мыл?
Николай взглянул на руки, подумал: "Да, чистые вроде", ответил:
- Нет, Владыко, не мыл.
- Ты руки не мыл? - чуть громче, с нотой удивления произнес Архиерей. И уже совсем срываясь на крик:
- Ах, ты руки не мыл? Вон отсюда, и чтоб духу твоего в этом городе не было, и год не причащаться и в храм не входить.
Николай вышел, спустился к себе. Зная, что Владыка очень быстро отходит, ожидал, что все забудется вскоре, и жизнь потечет своим чередом, но прошло 15 и 20 минут, Владыка, возможно, забыл о ничего не стоящей вспышке, а Николай, начитавшийся книг о совершенном послушании старцу, собрал нехитрый свой скарб - всю туже полупустую авоську и без документов, ибо хранились они в канцелярии, пошел на вокзал. В кармане бряцали копейки - на электричке можно было доехать до дому, но он не для того из дому бежал, чтоб вот так в него возвратиться. На дизеле, в тяжких раздумьях доехал до Витебска и понурый сидел на вокзале. Объявления поездов на Минск, Питер, Смоленск проносились мимо ушей, как, вдруг, словно для него одного прозвучало: "Скорый поезд на Киев отправится с третьей высокой платформы через пять минут. Пассажиров просим занять свои места". Николай схватился за торбу и через переходной мост бросился к поезду, твердя: "Я пассажир". Подходил к проводникам, просился в вагон - отказывали. С флажками, стояли они в еще открытых дверях - поезд тронулся. Обратившись к молодому, не по форме одетому парню с флажком, Николай сказал жалобно: "Возьмите в вагон, помилосердуйте". Парень посмеялся - поезд набирал обороты.
Вдруг, не по форме одетый, выглянул из вагона со словами: "Как, как ты сказал - помилоседствуйте? Иди-ка сюда". Николай в три прыжка нагнал скорый поезд и вскочил на платформу.
- Деньги есть? - спросил проводник.
Николай достал оставшиеся копейки.
- Не густо, - сказал тот, забирая последнее, - ладно, будешь полы мыть в вагоне и чай разносить.
За окном промелькнула Двина, на камышистых берегах которой он прожил столько детских лет, сосновый бор, поля - он ехал в неизвестность. Обносил, беспечно беседующих пассажиров чаем, подметал, мыл полы и был счастлив, если кто из покидающих поезд оставлял на столике сухой хлеб или чай.
В Киеве спросил дорогу в Лавру. Словно во сне вошел в метро, что-то поднял на полу и отдав найденное дежурившим на входе у турникета сотрудницам в форме, прошел к эскалатору. Потом силился вспомнить, а что это было - жетон или советский рубль, не вспомнил. В Лавре никто не задал вопросы, никто не проверял документы - отправили к иеродиакону Варлааму, заведующему послушниками. Их было много, молодые, горящие. В тот же вечер, вернувшись со службы, один поведал историю: "Берут меня в Лавру, на Духовном Совете решили и позволили домой съездить проститься. У меня и денежка была на дорогу припрятана. Всю службу стоял я и думал, как дома маме скажу, что я теперь насельник Киево-Печерской Лавры, какие куплю всем домашним подарки... Прихожу со службы, а денежков нет - украли и так мне радостно стало и стыдно, что не о том я думал всю службу.
Послушанием Николая стали угли для кадил и просфоры для службы, причем, угли делали по полному циклу - жгли дрова в бочке, выгребали головешки, мололи на мельнице, переделанной из стиральной машины, смешивали с крахмалом, водой, на импровизированных прессах давили угли, сушили на обогревателе и потом с размаху бросали о стену, проверяя на прочность.
- То, что вы, хлопцы зробилы вистачить на цiлы рiк для святоi Анны, - очень довольный, качеством и количеством, говорил отец Варлаам.
По случаю лета окна в храмах были распахнуты, и Николай стоял у самого клироса и алтаря. Вечерами в субботу приезжал старец Феофил из Китаевой Пустыни и молился, не входя в храм, у того же окна. Николай хотел спросить: "Что мне делать? Куда мне идти, ведь зимой все окна будут закрыты?" Во время службы спросить не дерзал, а по окончании толпа старушек, оттесняя Николая, окружала старца, задавая нелепые ненужные вопросы. Николай бывал и в Китаевой Пустыни, пытаясь застать его там, но не тут-то, как говорится было – те же вездесущие "платочки", что-то варившие и стиравшие, с нескрываемым недовольством отвечали, что отца Феофила нет. Но старец услышал обращенные к нему мольбы Николая. Как-то после очередной службы у открытого окна, шел Николай за старцем Феофилом и толпой его окружавшей, не вслух, про себя обращаясь к нему за советом и словно услышал в душе: "Бог все управит, больше за мной не ходи".
Уже на другой день иеродиакон Варлаам предложил отвезти посылку в отдаленный монастырь на Волыне.
- Конечно, отче, - отвечал Николай, - с радостию, только у меня денежков нет на дорогу.
- На дорогу я дам, не хвилюйся за дорогу.
Поезд до Ковеля, скрипучий, переполненный автобус до Датыня, булыжная тряская дорога, а то и гравийная пыльная, тянущаяся через леса, поля с маленькими, приткнувшимися к ним деревушками. Одна из них была для Николая конечная - Мильцы. Монастырь был едва узнаваем - многие годы там был дом престарелых и обители отдали лишь один храм и часть корпуса. На пороге стоял богатырского роста в коротком, изношенном до бахромы в нижней части подряснике и телогрейке монах с густой окладистой бородой.
- Могу ли я видеть игумена Сергия? - спросил Николай, доставая увесистый пакет.
- Це я и е, отвечал тот вполне лаконично.
- Благословите, отче! Вам от иеродиакона Варлаама из Киево-Печерской Лавры передача.
- Дуже дякую, - отвечал настоятель и, разворачивая упаковку, спрашивая, очевидно себя самого - "Що це таке?" - достал бабину ниток для свеч и пачку сварочных электродов.
Был вечер, возвращаться было некуда, да и не на что и Николай смиренно спросил:
- Можно я у вас пару дней здесь побуду?
- Батьку Феодосию! - зычным голосом, чуть повернувшись к открытой двери, прогремел настоятель.
На зов скоро вышел худой, с тощей светлой бородкой монах в потертом подряснике, подпоясанном простой бичевой.
- Придбай для цього, - и, обращаясь к Николаю: "Як тебе звати?"
- Николай.
- Миколi келлю, та дай послушанне.
Отец Феодосий, как оказалось, благочинный обители, провел Николая в одну из келлий, назначив с утра послушание в трапезной. Лишь через пару лет Николай вспомнил, что просился всего на два дня. Да и было от чего забыть все на свете - из монашеского корпуса на первом и на втором этаже двери вели прямо в храм, так что наступившей скоро холодной слякотной на Волыне зимой, Николай мог стоять в тепле на пороге храма и видеть, и слышать всю службу. Видя его не входящего в храм, братия сторонилась - какие такие должны быть у человека грехи, что ему даже в храм заходить возбраняется? Набрав картошки, под добрые улыбки прихожан, Николай сидел на церковном пороге, слушал службу, чистил картошку и плакал, повторяя про себя одни и те же слова: "Благодарю тебя старец Феофил".