Шаг четвертый

ЛЮБОВЬ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДРУГОЙ, - Я ЭТО ЧУВСТВУЮ

    Единственным островком хаоса in my flat, обставленной довольно аскетично, чтобы создавалось ощущение простора, являлся притаившийся под лестницей рефрижератор, на который я магнитиками прицепила потрепанные билеты, найденные в библиотечных книгах, - эмбляне использовали оные в качестве закладок и, впервые обнаружив между страницами сборника коротких рассказов Степсона глянцевые прямоугольники с напечатанным на них жирным шрифтом цифрами и буквами, я, несказанно удивившись, изучила находки вдоль и поперек и пришла к выводу, что более шестисот лет назад некая Виттория Кляйнедди совершила двенадцатичасовой перелет из Нью-Моргкса в Константинополь с пересадкой в Кристобальде и, пробыв в Византии четыре дня, вылетела из Эвропы, пересекла Пангейский океан и приземлилась в аэропорту, названном в честь ее однофамильца - Д. Л. Кляйнедди. Я, прослушавшая все доступные видеолекции и изучив висящую в кабинете географии карту, помнила: в спешке оставленная человечеством планета состояла из шести континентов: омываемые Великим и Пангейским океанами Северная и Южная Гомерики - слегка корявые, с расплывчатым контуром песочные часы, соединенные узким перешейком, разделенные венами рек Эвропа и Азия, на севере имеющие выход к холоднющему Тирренско-Лигурийскому океану, частично покрытому ледниками, дрейфующая в водах Индрийского и Пангейского океанов Хамфрика и держащаяся особняком, совсем крошечная Аодалия, целиком и полностью расположенная ниже экваториальной линии, и потому июнь, июль и август там считались зимними месяцами, а декабрь, январь и февраль - летними. На Аресе же, благодаря генераторам, поддерживающим атмосферное давление в пределах нормы, царила вечная осень: днем температура поднималась до комфортных двадцати пяти (падающие на поверхность лучи удерживались под куполом искусственным гравитационным полем, способствующим созданию так называемого «парникового эффекта»), а когда на Рим опускалась ночь, становилось прохладно, и если бы не отопительные системы, проведенные под городом, мостовые, листья деревьев и металлические ограждения покрылись бы инеем, так что, ныряя под одеяло every single night, я, подключая к розетке самонагревающийся матрас, думала о том, как дрожит от холода Дедал, кутаясь в куртку и прижимает к груди озябшие кисти и невероятным усилием воли заставляла себя заснуть, а не мчаться босиком по сонным улочкам к его дому, подняв переполох и сделавшись главной героиней новостей next morning.
    В собрании пьес Шекспира я обнаружила еще несколько tickets, и с тех пор с увлечением их коллекционировала, представляя себя дамой в старомодном джинсовом костюме, взбирающейся по трапу на среброкрылый самолет и одобрительно кивающей склонившейся перед ней в полупоклоне стюардессой в шляпке-таблетке. К сожалению, nowadays лишь единицы вроде меня и Гипериона посещают Библиотеку или скачивают на свои компьютеры хранимые в Storage текстовые документы, - поколению, родившемуся in our city, тяжело вникать в изобилирующие метафорами и аллегориями тексты и, наверное, я была бы одной из тех, кто засыпал на занятиях по литературе, если бы не мой отец, работающий цензором и перекладывающий громоздкие, переполненные эпитетами и сравнениями поэмы и стихотворения на доступный для понимания современников язык. Именно благодаря терпеливо подсовывающему мне books Ленноксу я, в один прекрасный вечер, утомившись раскачиваться на деревянном коне с приделанными к чугунным полудужьям копытами, вопя «н-но, лошадка!», залезла в кресло, укутала голени в шерстяной плед и нехотя потянулась к красочному изданию с застывшей в прыжке балериной, вытянувшей перед собой похожую на клюв цапли ножку, облаченную в оставляющую мозоли обувь, кажущуюся нарядной, а на деле причиняющую невообразимую боль (после того, как fathers попытались пристроить меня в dance school, я, увидев страшные, покрытые шрамами стопы, с визгом выскочила из Храма Терпсихоры, категорично заявив, что так уродовать себя ради искусства не желаю), мысленно скривилась, припомнив чопорную мадам Лемаршаль, восседающую за роялем в углу репетиционного зала с неестественно прямой спиной и и выпирающими сквозь широкий вырез облегающего боди лопатками, которые грозили прорваться наружу through тонкую аки пергамент кожу. Перелистнув пару плотных страниц и отметив, что шрифт довольно крупный, а иллюстрации хочется рассматривать часами, я незаметно для себя погрузилась в выдуманный жившими за тысячу лет до моего рождения world, кишащим злобными троллями, коварными чародейками и  глупыми, самонадеянными солдатами. В двенадцать я уже бойко цитировала Джона Шейда и Роберта Фроста, вступила в полемику с Фебой, на тот промежуток времени моей подругой не являвшейся, перебившей педагога, торжественно зачитывающего шедевральное творение Моники Пигфорд, под одобрительный гул класса съязвившей, что из перегруженных средствами художественной выразительности строк она уловила только противоречивое словосочетание о звенящих секундах и выпала из реальности, пытаясь это визуализировать. Я, уже ознакомившаяся с «Огненной бледностью» Вадима Бокова (daddy приволок из типографии облегченный вариант, в котором сложносочиненные предложения дробились на более короткие, а некоторые деепричастные обороты опускались за отсутствием смысловой нагрузки) и претециозно-нудными «Мирными войнами» Леона Толстоевичева, с позволения учителя вышла к доске и объяснила, что имела ввиду поэтесса в своем произведении Golden hours («Нет у меня часов карманных и маленьких часов ручных, секунд звеняще-неустанных, покрытых пылью, золотых. Зачем нам час разлукой мерить, стоять под дождиком, страдать? Лишь сердцу надо, мальчик, верить, - оно наш век пойдет считать!»), донельзя польщенная замечанием teacher, что лишь люди с тонкой душевной организацией способны уловить общее настроение поэзии, не препарируя стих как ящерицу на уроке биологии.
    Неимоверно трудно найти подходящие words, однако вещи, вышедшие из-под пера Сильвии Плат и ее коллеги госпожи Пигфорд пробуждали во мне что-то тоскливо-щемящее, обжигающей сладостью расползающееся по горлу, порождая фантасмагорично-психоделические образы, выныривающие из подсознания оплетенными тянущейся резиной лилипутами, что расцарапывают коготками свои латексно-гладкие лица, дабы обозначить рот и закричать, желая, чтобы из услышали. Я считала reading занятием не менее занимательным, нежели игру в «Bubble-Bubble», где пучебровый дракончик должен был исследовать лабиринт, избегая столкновения с монстрами или же атакуя их мыльными пузырьками, вылетающими из пасти (дойти до шестого уровня я не смогла и в аркадах подразочаровалась), ведь мозг с готовностью разворачивал in my head картины куда более живописные, не сравнимые с изображениями, сотворенными искусственным интеллектом: вдохновленная фотографиями цветущих абрикосов в Карфагене, я вынимала из кипящего котелка с булькающей сиреневой жижей не вписывающийся в привычные устои четырехмерного пространства тессеракт, в котором по ступенькам, соединяющимся друг с другом под прямыми углами, разгуливал миниатюрный и оттого неимоверно очаровательный Трумбэлл, и хрупкие листочки, гонимые ветром, запутывались в его волосах, оседали на плечи, нахально забирались за ворот кафтана (I wanna be a flower’s petal between his perfect collarbones, damn), мимолетом - проказницы, домогательницы, воровки! - касались губ и щек, вызывали назревающую in his eyes улыбку, смягчающую строгие черты лица. То, чем я занималась, внезапно зацепившись за пышущие аллегориями предложения, становящиеся ключом, отмыкающим двери, о наличии которых я не подозревала ранее, было медленным самоубийством: устремив взгляд в пустоту, я проваливалась в бездну, кротовую нору, падала, растягиваясь вермишелью аки космонавт, парящий подле аккреционного диска, окружающего Черную дыру, баюкая в corazon адский, разрезающий плоть острыми краями сюрикен, превращающий качающий кровь орган в фарш, одаривая взамен настолько яркими feelings, что ты готов без колебаний выдрать его из грудной клетки, сунуть в шейкер и, умываясь tears of happiness, улыбаться, не замечая, что в твоем нутре поселилась Ледяная дева, взошедшая на снежный, ощетинившийся растущими вверх сосульками, и допустить, что у любви есть another face, представлялось самым настоящим кощунством, - amore mio, болючая, внезапная, терзающая brain, мертвотрепещущая, занозой исколовшая легкие, поджелудочную, щитовидку, тимус, не имела права трансформироваться в банально-ванильную ересь, обесценивая мои страдания, because усиливала эмпатию по отношению к одному-единственному person, лишая спокойствия и давая надежду, что каждый горестный полувсхлип - мой и его - приведут нас к хеппи-энду, ибо, чтобы заслужить идеально-счастливый финал of this love story, нужно распробовать все пигменты of angry darkness, выпить до дна cup with bitter despair, закружиться в вальсе с Отчаянием, и тогда ценность первой встречи возрастет во сто крат и не затеряется в череде одинаковых свиданий, и именно запретность - преодолеваемая, но все же изрядно раздербанившая нервную систему, giving me то, о чем я мечтала, - understanding, that I am the creator of little amazing Universe, особенная и, самое немаловажное, живая. Вряд ли я дорожила бы своими эмоциями, если б мы, как Нарцисса и Ювенал, благословленные родителями, катались по центральным улочкам на квадроциклах, миловались под орешником в Садах Отдохновения, обменивались подарками в перевязанных лентами коробчонках. Мне следовало благодарить матушку Судьбу за то, что Мортиду Танненбаум угораздило втрескаться в парня из касты плебеев, служащего палачом, потому что, во-первых, краше Дедала мужчин в империи не существует, а во-вторых, прямые и простые пути скучнее извилистых тор, спускающихся с пригорка и ускользающих в переполненный волшебством лес.
    С каждым днем мне становилось все сложнее сосредотачиваться на детективном романе Гагаты Херстин, - стоило взгляду напороться на заглавную букву «Д» или описание персонажа, хотя бы на миликвант перекликающегося с образом Трумбэлла, на моем потолке возникал портал, засасывающий в иное измерение, и книга оставалась лежать на коленях, пока я, безвольно опустив руки и расслабив плечи, летела навстречу приключениям, подглядывала за не ведающим, что живет в моей голове Дедалом, снующим по макету своего кабинета, разрезанного пополам, дабы я могла отслеживать все его перемещения, подмечая мелочи и собирая их в отдельную шкатулку как сокровища: то, как молодой человек откидывает за спину прядь, закрывающую обзор, как плюхается в кресло, широко расставив legs и постукивая подушечками пальцев по полоске кожи, оголившейся из-за того, что юбка, сморщившись, задралась, а на идеально плоском животе образовались три прелестнейшие складочки. My imagination перешептывалось с интуицией, скрупулезно улавливающей каждую мелочь с целью сотворить фантомного двойника, ничуть не уступающего прототипу и ускользающего будто мираж при попытке нарушить хрупкие границы of inner world и превратить бессвязно-сказочный сюжет в эротику, словно мой разум противился самой идее раздеть Трумбэлла даже мысленно, установив кучу заслонов, запрещая форсировать события и дождаться момента, когда мы, сокрушенные passion, повалимся на ковер, и уже тогда, получив дозволение дотронуться до вздымающихся ребер, огладить шею, прочертить едва видимую цепочку поцелуев от скулы до подбородка, я смогу насладиться сполна близостью, узреть наготу возлюбленного и, задохнувшись, умереть от восторга, потому что, бесспорно, without clothes Дедал настолько обворожителен, что я попросту обязана ослепнуть при виде косых мышц, плавно перетекающих в треугольную плоскость, венчающуюся цилиндром фаллоса, подрагивающего, увеличивающегося в размерах, а ямочки над ягодицами, перекатывающиеся под моими ладонями бицепсы, серебристая ниточка слюны, соединяющая our lips после упоительного поцелуя, - это же миллиард долбанных причин скончаться от инфаркта или заполучить инсульт и отбросить коньки. Прости, всемогущая Диана, свою бывшую протеже за столь неблагочестивые и порочащие юных дев thoughts, - все это проделки блудливой Венеры, твоей тетушки, воспевающей не просто purity of baby love, но и другое ее проявление, выражающееся в тяге заполучить объект вожделения, и я - клянусь! - приложу все усилия, чтобы не поддаться искушению и сохранить достоинство.
    Вместо люстр и светильников, разгоняющих тени по углам, я обклеила стены своей квартиры светодиодными лентами, - едва рассеиваемая их тусклым radiance темнота настраивала меня на позитивный лад, а тонущая в полумраке мебель казалась крупнее, отчего делалось так уютно, что я кайфовала, переступая порог дома, отражавшего my sights: огромный постер снятого несколько веков назад фильма - безумно атмосферный, передающий настроение of old movies (темноволосая девушка, тянущаяся к торчащему из кармана брюк револьверу и подпись готическим шрифтом: Гвиневра Ланкастер, «Последний выстрел», а ниже, чуть помельче, уточнение: шестого ноября во всех кинотеатрах Гомерики), разномастные кружки на присобаченной над плитой полке, расставленные в соответствии с цветом и размером. Мне нравилось каждый день пить травяные настои из смахивающей на миску с ручкой cup с надписью «have a nice day» или изящной фарфоровой малышки с позолоченными краями, столь тривиальным способом отделяя понедельник от вторника, среду от четверга, пятницу от субботы и воскресенья, стремящихся слиться в единый клубок безрадостных дней, косплеющих друг друга. Мое увлечение посудой началось с десяти лет, когда папе Эфраиму на сорокалетний юбилей Базилик и Лайм преподнесли набор бокалов из переливающегося на свету аки павлиний хвост стекла. Father, поставив box в шкаф со стеклянными дверцами, забыл о ее существовании, а я, решив, что красиво жить мне никто не запретит, достала фужер, плеснула в него juice (кислотных оттенков порошок заливается водой и - вуаля! - синтетический напиток со вкусом клубники / винограда / яблока готов к употреблению, правда, много подобной дряни не выпьешь, уж больно гадкое остается послевкусие, даже несмотря на смягчающие химический запашок отдушки) и легла на диванчик с толстенным справочником по анатомии. Daddies, of course, ворчали, что these wineglasses не для того, чтобы потягивать из них холодный каркадэ и, получив в ответ гневную отповедь о недопустимости раболепства перед обыкновенными стекляшками, донимать меня перестали, и я со спокойной душой хлебала из дорогущих бокальчиков зеленый чай с сахаром, по цвету напоминающий виски или коньяк и балдежничала, валяясь на пушистом ковре, лениво перелистывая pages еженедельника, притворяясь, что зажатая между зубами хлебная палочка - это мундштук, и я, подобно злодейке из стосерийной мыльной оперы начала двухтысячных, стряхивала пепел воображаемой сигареты on the floor, представляя, что передо мной не напечатанная на переработанной бумаге газетенка «Rome’s Chronicles», а мизогинный «Smoque» с пышнотелой моделью на развороте, сканы которых занимали парочку гигабайтов в Хранилище паршивым напоминанием о том, как несладко приходилось женщинам в период расцвета патриархата.