de omnibus dubitandum 26. 199

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ (1647-1649)

    Глава 26.199. Я НЕ ДОПУЩУ, ЧТОБЫ РАДИ МЕНЯ ТЫ СДЕЛАЛАСЬ ШЛЮХОЮ…

20 мая 1648 года

    Впрочем, я уже вступала на новое, поприще моей жизни. На руках у меня оставался большой дом и, сохранилась кое-какая мебель. Однако содержать себя и мою наперсницу Марысеньку* мне было так же не под силу.

*) Мария Казимира де Лагранж д’Аркьен, Марысенька

    Средств к жизни никаких, разве что добывать их собственным трудом. Между тем рассчитывать на работу в нашем предместье особенно не приходилось.

    Хозяин дома, в котором я жила, узнав о моих горестных обстоятельствах, оказал мне большое снисхождение; правда, прежде того, когда он ничего еще не знал, он взял мои вещи и кое-что из них успел увезти. Зато впоследствии он позволил мне прожить целых девять месяцев в его доме, хоть я ему не только не платила за аренду, но, что хуже, и не в состоянии была платить.

    Он, однако, как я заметила, что ни дальше, то чаще стал ко мне наведываться, любезнее на меня поглядывать и дружелюбнее разговаривать. Особенно заметно это было в последние его два-три посещения. Он сказал, что видит мой бедственные обстоятельства, как туго мне приходится и так далее; и что ему очень меня жаль.

    А в последний свой приход он был еще любезнее и сказал, что хочет со мною отобедать и, испросив моего разрешения, послал наперсницу Марысеньку купить мяса, наказав ей взять либо телятины — заднюю часть, либо говяжьих ребрышек; наперсница же моя, блюдя мои интересы — а она была предана мне все душой, как кожа к телу, так она ко мне, — слукавила и ничего покупать не стала, а вместо того привела с собой мясника, чтобы домовладелец сам выбрал, что ему приглянется, позаботившись, впрочем, заранее, чтобы мясник захватил с собой самую отборную говядину и телятину посочнее.

    Взглянув на товар, домовладелец наказал мне самой сторговаться с мясником, и когда я сообщила ему, какую тот просит цену за один и за другой кусок, выложил  столько, сколько стоили оба куска вместе и велел мне взять и тот и другой. Что останется, присовокупил он, пригодится на завтра.

    Можете представить, как изумила меня столь великая щедрость того самого человека, который еще недавно был моей грозой и как фурия ворвался в мое жилище и разорил его! По-видимому, решила я, несчастья мои укротили его дух и заставили его сжалиться надо мной и позволить мне целый год жить в его доме безвозмездно.
Впрочем, сейчас он оказывал мне нечто большее, нежели простую участливость, и его сердечное расположение и любезность были столь неожиданны, что удивили бы хоть кого.

    Мы болтали с ним о том, о сем, и мне, признаться, было так весело, как не бывало вот уже три года. Еще он послал за вином и пивом, ибо у меня ничего такого не водилось: уже несколько месяцев, как и я и моя бедная Марысенька не пили ничего, кроме воды [Самым доступным из напитков в те времена были сидр, пиво и эль. Из неалкогольных в моду входили шоколад и шербет, но они были предметом роскоши. Кофе пили в кофейнях, а чан в конце 60-х годов воспринимался как экзотика и широкое распространение, да и то лишь среди зажиточных французов, получил только к началу XVIII в.], и я часто дивилась ее преданности, за которую я впоследствии столь дурно ей отплатила.

    Когда наперсница Марысенька вернулась, он велел ей налить ему вина, подошел ко мне с бокалом в руке и поцеловал меня; это меня, признаться, удивило, но то, что последовало за поцелуем, было еще поразительнее: он произнес целую речь, в которой сказал, что печальное положение, в каком я оказалась, вызвало у него жалость, а мои твердость и мужество при таких обстоятельствах необычайно возвысили меня в его глазах и, что отныне, он жаждет быть мне полезным; он твердо решился, продолжал он, сделать что-нибудь для облегчения моей участи в настоящем и одновременно подумать, как помочь мне встать на ноги в будущем.

    Заметив на моем лице краску и непритворное изумление, он обратил свой взор к наперснице Марысеньке, продолжая меж тем адресоваться ко мне:

    — Все это, сударыня, — сказал он, — я решился высказать вам в присутствии вашей служанки, дабы вы обе знали, что у меня нет никаких дурных помыслов и, что я единственно из добрых чувств решился сделать все, что в моих силах. А как я был свидетелем необычайной честности и верности миссис Марысеньки к вам во всех ваших невзгодах, я чувствую, что могу доверить ей мои намерения касательно вас, тем более, что в них нет ничего дурного; ибо я чувствую большое уважение и к вашей служанке тоже; за ее к вам любовь.

    Наперсница Марысенька сделала ему реверанс. Бедняжка от радостного смущения не могла и слова вымолвить и только менялась в лице — то зардеется, как маков цвет, то побледнеет, как полотно.

    Он же, окончив свою речь, уселся на стул и предложил мне сесть также; затем, осушив свой бокал, заставил меня выпить два подряд. «Я вижу, — сказал он, — что вино вам сейчас весьма кстати». Так оно и было на самом деле.

    После того, как он выпил вместе со мной, он обратился к наперснице Марысеньке: «Коли госпожа ваша не возражает, Марысенька, вы тоже должны осушить бокал». И заставил ее также выпить два бокала подряд.

    «А теперь, — сказал он ей, — ступайте готовить обед. Вы же, сударыня, (это ко мне) поднимитесь в свою комнату, приоденьтесь и возвращайтесь сюда, да смотрите же, с веселым лицом и улыбкою!». И еще раз прибавил: «Я сделаю все, чтобы вам было хорошо». С этими словами он вышел, сказав, что хочет прогуляться по саду.

    Когда мы остались одни, мою наперсницу Марысеньку было не узнать — такая она сделалась веселая.

    — Сударыня моя милая, — сказала она. — Как вы полагаете, какие виды имеет на вас сей джентльмен?

    — Я тебя не понимаю, Марысенька, — ответила я. — О чем ты говоришь? Он всего лишь хочет нам помочь. Ни о каких других видах я знать не знаю, ибо, что ему с меня взять?

    — Вот увидите, сударыня, — со временем он потребует вознаграждения!

    — Нет, нет, Марысенька, я уверена, что ты ошибаешься, — сказала я. — Ведь ты слышала, что он сказал?

    — Мало ли чего я слышала, — не унималась наперсница. — А вот посмотрим, как он станет себя держать после обеда.

    — Я вижу, Марысенька, что ты очень дурно о нем думаешь, — сказала я. — Но я не разделяю твоего мнения и ничего такого в нем не заметила.

    — Заметить-то и я, покуда ничего не заметила, — сказала Марысенька. — Но только с какой стати проникся этот пан столь внезапною к вам жалостью?

    — Ну, нет, милая, — сказала я. — Этак никуда не годится: заподозрить человека в худом умысле только оттого, что он проявил милосердие, и считать его порочным оттого лишь, что он добр!

    — Эх, сударыня, — возражала наперсница. - Мало ли случаев, когда порок скрывается под личиной милосердия? Да и благодетель наш не мальчик и верно знает, что как нужда прижмет, так пойдешь на что угодно; против нее не устоит никакая добродетель. А ваши обстоятельства ему известны не хуже, чем мне.

    — Что же из того, что известны?

    — А то, что вы молоды и красивы, между тем как у него крючок, на который вы непременно клюнете, сударыня.

    — Коли так, Марысенька, — сказала я, — ему придется убедиться, что он ошибся.

    — Ах, сударыня, — воскликнула наперсница. — Неужто вы ему откажете?

    — О чем ты говоришь, негодница? — воскликнула я. — Да я скорее с голоду умру, чем пойду на такое!

    — Надеюсь, что нет, сударыня, и что вы окажетесь благоразумнее. Право, сударыня, если он, в самом деле, поставит вас на ноги, как обещался, вы не должны отказывать ему ни в чем. Ведь коли вы не согласитесь, вы с голоду умрете — как пить дать.

    — Как? Согласиться лечь с ним в постель — из-за куска хлеба? — воскликнула я. — Как только язык у тебя поворачивается говорить такое?

    — Что ж, сударыня, если б ради чего другого, я бы и не говорила. То, было бы и впрямь дурно. Но ради хлеба! Как можно своею волею пойти на голодную смерть, сударыня? Да кто же примет такую муку?

    — Ну, нет, — возражала я. — Даже если бы он отдал мне целое поместье, я бы не легла с ним в постель, уверяю тебя.

    — А я вам вот что скажу, сударыня: кабы он, обеспечил вас самым малым, я бы охотно позволила ему со мною лечь.

    — Слов нет, Марысенька, — сказала я ей на это, — ты бы, таким образом, явила пример невиданной преданности своей госпоже. И не думай, что я это не ценю. Но только боюсь, что в таком случае твоя дружба ко мне перевешивает твою добродетель.

    — Ах, сударыня, — сказала Марысенька. — Чего бы только я не сделала, лишь бы спасти вас от вашей печальной участи! А какой может быть разговор о добродетели, когда тебе грозит голод! Ведь мы же с вами того и гляди с голоду умрем.

    — Так-то так, — сказала я. — И ты, бедняжка, из-за меня голодаешь, я знаю. Но сделаться шлюхой, Марысенька! Ах!

    От волнения я не могла говорить далее.

    — Дорогая моя госпожа, — продолжала между тем наперсница. — Если я готова ради вас голодать, то неужели я, не соглашусь и шлюхой сделаться ради вас? Вы ведь знаете, сударыня, что я за вас умру, если надо.

    — Никогда в жизни, — сказала я, — не доводилось мне встретить такую к себе привязанность, Марысенька. Надеюсь, что когда-нибудь я буду в состоянии отблагодарить тебя достойным образом. Однако я не допущу, чтобы ради меня ты сделалась шлюхою. Нет, Марысенька, и сама я тоже не соглашусь сделаться шлюхой, какие бы благодеяния меня ни ожидали за это. Ни за что!

    — Ах, сударыня, — возразила наперсница, — я ведь не говорю, что буду сама ему набиваться в полюбовницы. Я только говорю, что если бы он обещал для вас сделать то-то и то-то и при этом поставил за условие, чтобы я с ним переспала, я бы позволила ему спать со мною, сколько ему вздумается, лишь бы он не оставил вас своими милостями. Ну, да его праздный разговор, сударыня. Я не думаю, чтобы дело дошло до этого, да и вы сами тоже не ожидаете чего-либо подобного, правда?

    — Разумеется, нет, Марысенька, — сказала я. — Но если бы и дошло до такого, я бы скорее умерла, нежели согласилась или дозволила тебе согласиться на подобный шаг.

    Все это время мне удавалось блюсти себя в добродетели; не только на деле, но и в помыслах своих я никогда от нее не отступала. И если бы я удержалась на этой стезе, я была бы счастливой женщиной, пусть даже мне и суждено было погибнуть от голода. Ибо, как ни силен соблазн, женщине в тысячу раз лучше умереть, нежели отречься от добродетели и чести.

    Но вернемся к моему рассказу, покуда мы с наперсницей разглагольствовали, мой новый друг прогуливался по саду, весьма, надобно сказать, запущенному и заросшему сорняками — мне ведь не на что было нанять садовника, который привел бы его в порядок или хотя бы вскопал грядки и посадил репу и морковь для моего собственного потребления. Осмотрев сад, он вошел в дом и послал наперсницу за садовником. То был бедный человек, который некогда помогал нашему слуге. Хозяин мой распорядился, чтобы он привел сад в порядок. Все это заняло около часу времени.

    Я же той порой оделась, как могла лучше. Тонкое белье у меня еще сохранилось, но вот убрать голову представлялось много труднее — вместо лент у меня оставались одни обрывки, к тому же у меня не было ни ожерелья, ни серег. Все это давно ушло в обмен на хлеб.

    Как бы то ни было, все на мне было чистое, сидело хорошо, нигде не морщило, и я вышла к нему в таком виде, в каком он за последнее время не привык меня видеть.

    Перемена эта не ускользнула от его глаз; прежний облик мой был столь скорбный и безутешный, сказал он, что ему было больно на меня смотреть. И он стал подбадривать меня, уговаривая не падать духом, ибо он надеется поставить меня на ноги, сказал он, так чтобы я никому ничем не была обязана.

    Последнее, возразила, невозможно, поскольку я всецело буду обязана благодарностью ему; ведь никто из моих родственников, сказала я, или не могут или не хотят сделать для меня то, о чем он говорит.

    — Ну, что же, моя вдовушка, — (так он меня назвал, да я и была вдовушкой в самом жестоком значении этого грустного слова). — Что же? Тем лучше — следовательно, кроме Меня, вы не будете обязаны ничем и никому.

    К этому времени поспел обед, и наперсница Марысенька стала накрывать на стол. Хорошо, что у нас был всего один гость к обеду, а то у меня на все про все оставалось шесть тарелок да два блюда. Впрочем, мои дела ему были прекрасно известны, и он умолял меня не стесняться, а довольствоваться тем, что у меня есть.

    Он надеется, прибавил он, что со временем увидит меня в лучших обстоятельствах. А сейчас он пришел не угощаться, а угощать, и, кроме того, по возможности утешить меня и подбодрить.

    И в самом деле, речи его дышали веселостью и радушием и были для меня целительнее любого бальзама.

    Итак, мы сели за стол. Я уже год, как, можно сказать, забыла, что такое обед, и уж, во всяком случае, не едала такого прекрасного мяса, как эта телячья нога. И я, и мой гость, мы оба изрядно поели, причем он заставил меня выпить с ним три-четыре бокала вина.

    Словом, я воспрянула духом и почувствовала радость, какую давно уже не испытывала. Я не только приободрилась, но по-настоящему развеселилась. Ему же все это было чрезвычайно приятно.

    Мне и в самом деле, сказала я, есть чему радоваться — ведь он явил мне такую доброту душевную да еще подал надежду подняться из самого страшного состояния, в какое только может попасть женщина.

    Его речи, сказала я, возродили, умершую было душу к жизни, исцелили ту, что была на краю могилы. Я еще не имела времени, заключила я, обдумать, как мне его отблагодарить за все, и могу лишь обещать, что буду помнить его благодеяния каждый час моей жизни, до самого конца.

    На это он возразил, что ему большего и не нужно; сознание того, что ему удалось вызволить меня из беды, сказал он, будет служить ему лучшей наградой; он рад, что мог оказать услугу той, чья душа способна ощущать благодарность; он поставил себе за цель, как он выразился, сделать все, чтобы вывести меня из нужды. В заключение он просил меня подумать самой, чем он может мне помочь, и еще раз заверил меня, что со своей стороны сделает все, что в его силах.

    Поговорив еще немного в этом духе, он вдруг сказал:

    — А теперь давайте отбросим все грустные мысли и предадимся беспечному веселью!

    Все это время за столом нам прислуживала Марысенька; эта девушка любила меня так сильно, что и описать невозможно; лицо ее сияло от радости; она никогда не слыхала, чтобы кто так разговаривал с ее госпожой и, пришла в совершенное восхищение. Как только мы отобедали, она поднялась к себе, вырядилась, как и я, в свои лучшие наряды, и спустилась к нам — ни дать ни взять паненка!

    Остаток дня мы провели втроем, болтая обо всем на свете, о том, что было, и о том, что предстоит. Вечером же он простился со мною, наговорив тысячу учтивых и нежных слов; в его речах дышала неподдельная сердечность, но не было ничего такого, на что намекала Марысенька.

    Прощаясь, он обнял меня, заверив в своем искреннем расположении и честных намерениях, наговорил кучу слов, которых я сейчас уже не упомню, и, поцеловав меня, по крайней мере, двадцать раз, вложил мне в руку золотую монету 10 дукатов (Португал), говоря, что это на мои текущие расходы и что он, ко мне наведается прежде, чем я эти деньги израсходую. Сверх того он дал полталера 1642 г. наперснице

Рис. [Владислав IV (1632-1648)
Король Польский
Номинал: ; талер 1642 г
Металл: Серебро
Вес: 14,03г
Аверс: портрет Владислава, надпись VL IIII DG REX POL M D LI RV PR M (Владислав IV Божьей милостью король польский, Великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий)
Реверс: Герб Польши, Швеции, Готландии, Литвы, по центру герб Вазы - Надпись SAM LIV NE NO SV GOT VA Q HA REX (Жмуди, Ливонии а также король Швеции, Готландии, Вандалии)].

    — Ну, что, Марысенька, — сказала я, как только он ушел. — Теперь ты убедилась, что это преданный друг, а также честный человек, и что в его поступках нет и тени того, о чем ты говорила?

    — Так-то так, — сказала наперсница. — Но только я не могу этому надивиться. Он такой друг, каких, право же, не сыщешь в нашем мире.

    — Да, Марысенька, — подхватила я, — такой друг, о каком я могла только мечтать, а уж как мне такого друга недоставало!