Девочка-нацистка

1.

Ее гордость я недооценил. В среду Марина сказала по телефону, что между нами всё кончено. Что и не было никаких отношений. Что это был эксперимент, который ей не по душе. Больше я ее никогда не видел.

Я плохо помню, как потратил деньги, заработанные в Африке. Помню лишь, что это была самая большая сумма, которая попадала ко мне в руки. Что-то около трехсот тысяч рублей. Тянет написать, что спустил все на баб и наркотики, но это неправда: на Марину я правда потратил какую-то часть, еще по мелочи на психоделики, траву и экстази. Больше всего, конечно, – на путешествие в Китай, Сибирь и обратно в Москву. В мае же я побывал в Амстердаме. Последний пункт в списке потраченного был ноутбук, который я купил в июле в Москве. Ноутбук у меня с****или через неделю после этого.

Марина была из тех роковых девушек, которые не знают, что они роковые. А я так и не понял тогда, каким ослом я был. Она влюбила меня в себя и почти влюбилась сама… И тут я решил включить дурацкий детский игнор:

— Пошли в кино. Все-таки «Трудно быть богом». Премьера!

— Не хочу. Неважно себя чувствую.

— Ну смотри…

Она и на прошлой неделе отказалась ехать ко мне. Я положил трубку и взорвался: «Какого черта! Что ты крутишь мне яйца? Как же я терпеть не могу женские манипуляции. У меня-то на них нюх наметан! О, сучечка моя, думаешь, мне не все равно?..»

Я не звонил ей три дня и очень ее обидел. Арканарская резня началась.
Не помню, где вычитал: «Счастливы вместе только ты и бесконечное, остальное уязвимо». Этим девизом мне предстояло отныне утешаться. Год. Пять, десять лет.

Всю жизнь, в которой этой женщины больше не будет.

Я снова был нигде нигде нигде. Если бы я проходил техосмотр, то в этом году меня бы точно запороли. У меня нет шансов прожить следующий сезон.

Недопрожитые чувства кусали меня, как каустик. Или как маленькие надоедливые остывающие угольки. За окном шел теплый апрельский дождь.

— Как ты поживаешь, друг? – спросил меня по телефону однажды Игорь.

Я был пьян, а потому странен:

— Я здесь… ну… у меня такой вид из окна! Сюда, правда, не приходят женщины, а придя пару раз, больше не возвращаются. Тут нездорово. А ты бы приехал в гости! Но… Знаешь, на этом балконе я обнимал ее, — скорее, даже лапал, — полуголую, в одной полосатой моей рубашке. Ту, которую я с тех пор не стирал… И этот пустой высокий бокал в серванте со следами ее помады…

Слеза выкатилась из моего глаза.

— У меня тут под крышей сумасшедшего домика на пружинке покачивается мышиная голова, — как будто черт из табакерки. И свечка коптит. Дела пахнут керосином, и… она вот-вот опрокинется в черную горючую лужу... Слева на стуле сидит кто-то… — я протер глаза в полутьме. Какой-то… кошмарный мужик с подобием сваренной заживо крабьей клешни на месте… на месте правой руки. У него не менее шести пальцев на кисти...

— Саш, ты в этом уверен?

— Он, кажется, кто-то вроде старины Боба из «Твин Пикса», только в пиджаке и галстуке; и с красной правой рукой, red right hand... которая смертельно опасна и может двигать собой. Двигать собой… Он смотрит в меня, не мигая, и никуда не спешит… Еще пахнет гнилым вареным мясом.

Я был одинок, как последний кабак у заставы. Мне было страшно, больно, и в голове у меня копошились жуткие силы.

— Понимаешь, в темноте меня плавают большие голодные акулы. Подарок из Африки. Но ты приезжай, я всегда тебе рад.

2.

Это история мужчины, который любил только одну женщину. И потерял ее. И бесконечно возвращается к ней через все препятствия. Веря, что он герой, которого в конце ожидают объятья принцессы. А пока — он будет сражаться с крокодилами, с похмельем, спотыкаться, страдать, стареть, отчаиваться и ошибаться в выборе…

Я запер комнату, и мы начали заниматься любовью.

Помню, как стоял перед ней на коленях, гладил ее голые ноги, целовал бедра, черный треугольник лобковых волос, заглядывал в орехово-зеленые глаза... Массируя ее ступни, я одновременно мастурбировал ее текущую щель и шептал ей, что люблю.
Мы танцевали и улыбались от счастья. Когда я достал презерватив, она отшвырнула его презрительно… Я вошел в нее, теплую, мокрую и мою, — а дальше были сплошной трепет и парад планет.

Сладко обнявшись, лежа на диване, мы после секса смотрели французские фильмы. Ей было двадцать четыре. Мир принадлежал нам, и никто не мог нам помешать. На этом же диване мы ели и пили. Потом снова совокуплялись, едва отодвинув тарелки. Нам было не до тарелок…

Была суббота, и в полдень мы ходили в собор на Малой Грузинской — слушать органную музыку. Красота этого неоготического костела потрясла меня... Играли Моцарта.

Потом мы зашли купить побольше провизии: вино Lambrusco, груши, яблоки и апельсины, кофе Lavazza, сыр эдам, бри, белый и черный шоколад, оливки, тонкий лаваш...

— А у меня в детстве был личный проигрыватель и огромная стопка пластинок: всякие сказки, которые мама мне изощренно выбирала, а еще там была библия для самых маленьких, ее начитывал Смоктуновский! – рассказывала Марина.

А что рассказывал я? Как провел прошлый год в Уганде, и самое яркое впечатление у меня – это семь или восемь (легкодоступных) негритянок, с которыми я переспал там? Нет, я сдержался.

Сперва мы очень много обсуждали культурных тем. Феллини, Тарковского, Александра Сокурова – она терпеть не могла. Ей милее был совсем авангард, радикальный театр, Тодоровски, быть может, Дерек Джармен. Восхитительная freakette и неофолк-нацистка (однажды даже назвала Джонни Деппа «чуркой»), влюбленная в Мадса Миккельсена... Со своим фанком я был неуместен также: она слушала Current 93, Psychic TV, Coil. У нее даже был автограф от Дэвида Тибета и два поцелуя от него в щеку. В ее красивой каштановой голове гнездились потусторонние фетиши, стихи барочных поэтов и много-много московского интеллигентского багажа.

Я же был провинциалом с грубыми манерами; застенчиво и отчаянно я закидывал ее какими-то мозолистыми афоризмами...

Удивительно – мне казалось, что Марину вообще нельзя расстроить, она будто всегда шла мне навстречу – так ей хотелось любви…Она не обижалась на меня в мелочах… От нее стоило ожидать удара сильного и серьезного. Об этом я тогда не догадывался.

Вспоминаю ее ямочки на обеих щеках, густые темные ресницы, мягкую матовую кожу… и рот. Ее рот был как чудесный узор: правильно изогнутый, манящий, вызывающий — вечером. Со стертой помадой, уставший, зацелованный, но прекрасный — ближе к утру. Своим глубоким голосом, необыкновенным вкусом, умом и эрудицией, своей чернобурой красотой — она, конечно, влюбила меня в себя. Густая от смыслов, непредсказуемая, всезнающая, эстетичная и очень московская…

Ее крестили в старообрядческой церкви, она закончила Строгановку и теперь становилась профессиональным художником — ей даже хотелось писать, как в средневековых книжных миниатюрах. У нее была мама и собака, а отца она, с ее слов, никогда не видела. Мама не разрешала.

3.

Наступило воскресенье. Помню, я вышел прогуляться в супермаркет. Как мало мы умеем замечать свое счастье! Выйдя, я думал о том, что надо бы экономить, что хорошо бы еще побыть одному сегодня, ибо завтра на работу; что надо отнести в ремонт рюкзак… Потом стемнело. Она попросила доехать с ней на метро до ее дома, проводить. Я в негодовании застонал:

— До «Славянского бульвара» от меня полтора часа! Ни за что!

Я и так провел с ней все выходные! Мне надо было заняться собой. Это жестоко — столько требовать от мужчины!

(Женщинам после секса с любимым человеком хочется исторгать нежности и долго его не отпускать. Мужчинам же хочется отвернуться к стене и сладко уснуть. Тогда я не знал про эти физиологические законы.)

Вспоминая себя тогда, я понимаю, как глуп был этот чужой мне юноша. Ему было 29, и он еще ничего не понимал в жизни. Ему, баловню судьбы, все доставалось легко.

Марина строго (как она умела) сказала тогда:

— Если ты не проводишь меня, мы больше не увидимся!

Я только фыркнул… Мы познакомились два месяца назад. И теперь что, она меня бросит? После того, как уже отдалась мне? Очень сомневаюсь.

Ее гордость я недооценил.

4.

Однажды вечером Миша заорал из соседней комнаты: «Крым наааш!» Как будто это что-то значило именно для него. Для него вообще ничто ничего значило, кроме героина... Был март 2014 года.

На следующий уикенд она не приехала. Сказала, что заболела.

Так вот, я обиделся и два дня не звонил ей. В среду Марина сказала по телефону, что между нами все кончено. Она вернулась к маме, к собаке, к альбомам фон Штюка, Кента Рокуэлла, Бёкля, Альфреда Моссы и Теодора Киттельсена... А я…

На полгода я погрузился черт знает куда. Сначала бухал и жевал кислоту, потом с приятелями мы рванули в Амстердам, где курили и ели грибы так, словно завтра война. У меня там были бэд-трипы на живописных каналах, а на танцполе в каком-то клубе я потерял сознание и упал.  Из-за всего этого я вернулся в Москву потусторонний и еще более изувеченный. Кинул рюкзак на пол и осмотрелся: вот наш балкон, наша простынь, и пыльный бокал в серванте, из которого она пила вино…

Я ощущал себя монстром, грубияном и варваром, который не сумел понять тонкости механизма волшебной шкатулки и нечаянно раздавил её. В другой раз — я ненавидел Марину и мечтал задушить. Я плакал и уставал плакать, и потом только лежал и ухмылялся. «Любовь не должна умолять или требовать, — говорил я себе мрачно. – Господи, какая долгая эта жизнь. И её в ней больше не будет…»

5.

В Москве было очень жарко, подмышки прохожих исходили потом, заливая фонтанами футболки и блузки, и на ночь глядя, как-то в июле, я пил вино, сидя на балконе этого проклятого 14-го этажа.

Балкон был разделен на половины, и в соседней комнате доступ на балкон также имел мой сосед — занимательный тип и героиновый торчок, бывший зэк, похожий на стареющего ягуара, теряющего хватку. Редкозубый, желтоглазый, желтый, желтушный, янтарно-гепатитный, иногда (в лучшие дни) землисто-оливково-цедрового цвета, лысеющий, коварный, сладкоречивый, проебавший все шансы в жизни, спустивший ее в унитаз. Всё из-за пристрастия к наркоте и быстрым деньгам.

Каждую середину месяца этот скорпион обвивался вокруг меня, материализуясь вдруг по утрам в темном коридоре, — выйдя из своей вонючей комнаты или из туалета, где он безуспешно боролся с героиновыми запорами. «Саня, здорово, — картавым голосом заводил он свою шарманку, — заплати мне пораньше в этом месяце, а?» Он улыбался и пускался в аргументацию, почему ему очень бы хотелось, чтобы я заплатил пораньше. Сначала он пытался врать — что-то из серии про то, что ему нужно срочно ехать навещать родню в Псков. Потом он хотя бы перестал.

На засаленной помойно-грязной тараканьей кухне ветер гонял по полу сигаретный пепел. Я ходил аккуратным маршрутом только к холодильнику и к раковине. Я ничего не варил, потому что боялся бактерий, в холодильнике было всего чуть-чуть моих продуктов, а на его полке лежало только сырое мясо, — когда я ему давал деньги. Иногда же Миша вытаскивал что-нибудь с моей полки — в надежде, что я не замечу.

Вся ситуация была чрезвычайно отталкивающей. Я въехал сюда в феврале, почему-то послав подальше голос своего рассудка: «Этот парень такой желтый… может, у него гепатит? Ну ее нахер, эту квартиру, она отдает нездоровьем». Как будто я нечто должен был этому желтоглазому… Но что? Зачем?... И какого черта?!

…Так вот, я сидел на балконе. Так высоко птицы не долетали. Далеко впереди оазисом в мареве колыхалась вывеска торгового центра. Потом я лег и уснул, и мне приснились перенаселенные города Китая, по чьим пыльным окраинам я путешествовал в одиночку. Там были почему-то иезуитские миссии, автомойки, грязные бараки и такие же грязные китайцы. Во сне меня поймали головорезы и держали зачем-то в заложниках…

А потом у меня снова случился ночной грибной флэшбек – привет из Амстердама. По ощущениям эти флэшбеки были похожи на отрыжку, — которая случается в восприятии. Как будто два месяца назад ты выпил бутылку виски, а смутное, рваное, фрагментарное опьянение возникает именно сейчас. Словно попытки выйти из тела, словно неустойчивый вай-фай из другого измерения, словно читаешь чужие письма, в которых ты упомянут… Время и место меняются радикально, — ты вдруг забываешь всё о себе. Тревожное, жутковатое и увлекательное чувство это приходило обычно днем. Но иногда и ночью… Где-то между Кампалой и Луверо какая-то женщина наслала на меня облако своей черной ревности. Я изменил ей. Ну и что такого? Там все друг друга трахают и пьют джин. Пьют джин и трахают. Она прокляла меня. Какая ерунда, впрочем…

А может быть, не ерунда?

Я записал в дневнике: «Где-то между ноябрем 2013 и апрелем 2014 года в меня вселилась некая разрушительная сущность. Extraterrestrial being».

Она подсматривает в мир из моего правого глаза. Видите это холодную зелень?

6.

Утром я включал радио «Культура», пил кофе и бодро отправлялся вдоль изжаренного, беспардонного и неумытого Волоколамского шоссе. В десять часов уже стояла жара. 
Мысли были такие: «У кого-то из-за этой жары наверняка рак кожи… Опять сидеть весь день, измокая, в кожаном рабочем кресле — и выходить наружу лишь чтобы курить свои поганые сигаретки. И еще такие: «Почти на полгода я увяз в этом офисе, — погружаясь все больше ногами в жир, — откуда должен был убраться еще в конце апреля. Кажется, все, чем я занимаюсь – перекладываю с места на место пыльные тома авиационных мануалов, отпечатанные еще при Горбачеве, таращусь на сладкую Настю (нашего офис-менеджера) и выбиваю деньги из своей суки-начальницы…»

Тем утром случилась авария в московском метро. Были раненые и убитые. Quelle horreur! Трагедия произошла как раз в тех местах, станция «Славянский бульвар», где жила Марина. Я даже хотел написать ей, справиться о здоровье... Хм, эта странная барышня снова удалила свой аккаунт, а совсем недавно восстановила, но написать сообщение ей было нельзя – она меня заблокировала. Впрочем, она заходила недавно в сеть, — так что был я за нее спокоен.

Это были четыре буро-красные розы на сером угрюмом фоне. Они привиделись мне в жаркий вечер посреди чувства заброшенности пополам с параноидальным ожиданием, что непременно случится что-нибудь скверное и недоброе. Я решил их зарисовать. Трава в поле меняла цвет от зеленого к желтому и обратно, а в отдалении слева стоял мрачный американско-готический деревенский дом. Каждая роза была переломлена вверху стебля, — хотя гроза только еще приближается, обещая кровавую бойню. Солнце блестело на цветах последними бликами отчаянного заката, который уползал под землю.

7.

Однажды в начале августа мне позвонил Миша. Я бродил с фотоаппаратом где-то по Гоголевскому бульвару.

— Приезжай домой. А? Ну, чего-чего… Ноутбук твой украли…

Приятель моего хозяина, тоже наркоман и вор-рецидивист, стащил мой новый ноутбук Asus. Он перебрался ко мне через перегородку того самого балкона, из Мишиной комнаты.

«Жан-Поль Бельмондо ***в! – подумал я. — Даже не упал». Ноутбук был куплен неделю назад.

— Как у него фамилия?..

— Шпонкин. Но по жене он Кошкин, — рассказал мне опер в отделении полиции Северного Тушино по адресу ул. Планерная, 12, корпус 5.

— По жене?.. – я вопросительно ухмыльнулся в стиле Стива Бушеми.

У опера же было честное и мужественное лицо.

«Мой блестящий, как пряник, ноутбук с большим матовым экраном… мощный, как Ford Mustang, стоивший мне почти полсотни тысяч рублей, был слит кому-то за три жалкие тысячи…» — я был сокрушен так, что даже не собирался выпить.

Сначала пришла целая бригада правоохранителей – опера, следователь, дактилоскопист с порошками. Они возились в квартире, забрали Мишу на допрос. (Перед этим я аккуратно спрятал свой пакет с марихуаной в электрощиток в подъезде.) Потом они ушли, и я вяло наводил порядок в ненавистной комнате.
На эти деньги Шпонкин купил себе дозу хмурого, а потом его отловили и отправили в каталажку. Справедливость торжествовала!

Кроме осознания того, что она торжествовала, впрочем, я не получил никакого вознаграждения…

8.

Не помню, каким образом я затесался к кришнаитам – всё лето я ходил к ним в храм где-то в Щукино, пел киртаны, помогал готовить на кухне. Я ушел в такую духовность, что даже перестал смотреть порно, дрочить, курить дурь… Осенью это прошло.

…Конечно, я видел Марину в каждой второй шатенке на московских улицах. Как водится, я полюбил ее по-настоящему, только когда она меня бросила…

В последний раз мы виделись в кафе «Аддис-Абеба» на Земляном валу. На ней была тюльпанно-желтая рубашка. Я говорил, что Москва мне не по душе, что я хотел бы жить в Севастополе, где тепло и море. (Чертов цыган, увидишь ты свое море!) Марина же очень любила столицу, родилась здесь, и оттого смотрела на меня непонимающе.

Потом мы кружились под снежинками.

«После смерти я, конечно, попаду на небеса. За-а… не помню какую-то там внешность и… красивые глаза!» — кричала она сквозь шум машин и ласково смеялась мне в лицо.