Израильские хроники нашей семьи

       Глава 1. Мама


Моя мама Евгения Львовна Рашковецкая – генетик по образованию и много лет проработала в Душанбе в Институте физиологии и биофизики растений. Там она занималась селекцией и выведением засухоустойчивых сортов пшеницы.

В 1993 году наша семья эмигрировала в Израиль, после неудачной попытки осесть и укорениться в России.
Мы не были «репатриантами» в прямом смысле этого слова, но скорее – беженцами. Так случилось, что мы оказались брошенными на произвол судьбы обстоятельствами перестройки и последовавшей за ней гражданской войны в Таджикистане. Была, кстати, идея вывезти уникальные образцы зерновых в Израиль, но осуществлена она не была – боялись проблем на таможне и с законом. В институте, где работала мама, она была незаменима, так как писала диссертационные работы для той части таджикского научного начальства, которая была безграмотна.

По приезде в Израиль прежде всего мы начали решать квартирную проблему. Над нами взял шефство и опеку младший брат отчима, Роман Рашковецкий, которого поиски счастья привели в Израиль на шесть лет раньше, чем нас. В Душанбе он работал врачом анестезиологом и, чтобы подтвердить своё медицинское образование в Израиле, вынужден был проходить особые сложные экзамены. Дела у него не шли: он провалил первый экзамен, предпринял ещё одну попытку и снова провалился. После третьего экзамена Рома получил письмо с ответом и очередной оценкой в этом письме. Нервное напряжение Ромы было настолько высоким, что он целую неделю ходил с этим конвертом, боясь, не осмеливаясь его вскрыть. Рома был на грани помешательства. Наконец, конверт был раскрыт – оказалось, что с третьей попытки Рома прошёл экзамен.

Это позволило ему продолжить работу врача, но теперь уже –
в больнице Рамбам.


Семья наша поселилась в квартире Ромы, и он быстро внушил нам мысль, что получение ссуды в банке и покупка собственной квартиры – вещи первостепенной и неотложной важности. Это было для нас принятием на себя многолетней денежной кабалы, в которую ни в коем случае нельзя было влезать. О чём Рома прекрасно знал.

Для мамы и отчима, на тот момент, Рома был чем-то вроде бога, и мы ловили и слушали каждое его слово.
Он казался нам очень опытным, авторитетным. К тому же – он знал иврит и работал по профессии. Для Израиля это был почти недостижимый статус. Не каждому удавалось утвердиться и не пасть духом.

Первый же поход в израильский магазин потряс моё воображение и вкусовые рецепторы. Такого изобилия и разнообразия продуктов в Душанбе, конечно, не было. Каждый продукт был не только свежим, но и изумительно вкусным. Фруктовые и шоколадные йогурты сводили меня с ума, от кайфа у меня сносило крышу.
Каждое утро, пока все спали, я прокрадывался к холодильнику
и уничтожал половину находившихся в нём йогуртов, наивно полагая, что мои утренние вылазки пройдут незамеченными.
Фруктовое и шоколадное желе таяло во рту, от наслаждения я почти падал в обморок. Через несколько дней я получил строгий выговор от мамы. «Даня, прекрати без спросу таскать продукты из холодильника! Ты, что не понимаешь, что мы живём в чужой квартире?! То, что ты делаешь, некрасиво и неловко…»   

Перед нами Рома рядился в одежды ярого патриота. Говорил, что любит эту страну, что он «принял её сердцем». И за каждого притеснённого еврея – порвёт любого на куски. Кончилось тем, что Израиль сделался ему до того обрыдлым и осточертевшим, что Рома стал искать счастья в Канаде.

Мы ничего не знали о его далекоидущих планах. Просто через какое-то время мы узнали, что Рома и вся его семья посещают курсы разговорного английского языка. Мы не придали этому никакого значения. А потом он, его жена и дочь «исчезли».
Они позвонили нам уже из аэропорта Бен-Гурион и сообщили, что навсегда улетают. Оказывается, для этой поездки Рома несколько лет копил деньги.
Фактически, он нас бросал, или, раз и навсегда, избавлялся от ответственности за нас.

Потом он позвонил нам уже из Канады и попросил, чтобы мы отправили в Канаду самолётом оставленную им собаку.
Это требовало от мамы времени, беготни, нервов. Нужно было собирать по учреждениям разрешения и справки. Собаку отправили. И связь между семьями прервалась: даже телефонная.

Квартира, которую мы приобрели с подачи Ромы, оказалась коммерчески ничего не значащим жильём, непомерно дорогим для своего низкого качества. Позже отчим назовёт её «халупой». Она повисла на нас и на нашем бюджете мёртвым грузом: её невозможно было ни сдать в аренду, ни продать. 

Мама занялась поиском работы. Для этого сначала она прошла специальные курсы, на которых её и других участников занятий учили прохождению рабочих интервью, правильному составлению резюме. Кажется, этот курс существовал под патронажем Еврейского агентства.

Когда мама закончила учёбу, мы услышали по радио объявление, что в Хайфском университете требуется лаборант с высшим биологическим образованием.
Это произошло утром, и мама тут же начала свои приготовления к поездке в университет и собеседованию. Она оделась в тёмный строгий костюм, напустила на себя чопорности и серьёзности. Я никогда не видел её такой сосредоточенной.
Позже мама скажет:
«Я чувствовала себя ищейкой, которая взяла след».
Ближе к полдню мама вернулась с новостью, что её приняли на работу. Эта новость произвела фурор среди наших родственников и знакомых: у многих уходили месяцы и годы, чтобы устроиться по своей профессии или работать в смежной области. А тут – раз, и сразу прямое попадание.


Как я уже сказал, в Союзе мама занималась генетикой растений.
Здесь, в Израиле, на новом месте, маме пришлось перепрофилироваться на работу с наследственным материалом дрозофил.
Помню, каждый день перед выходом на работу, мама брала с собой в автобус учебники. Время на дорогу в университет уходило полуторачасовое, и всё это время мама училась, усваивала необходимые для новой работы знания.

Поначалу, мама занималась нудным, многочасовом мытьём пробирок, колб и экспериментальной аппаратуры.

Но время шло, и круг её обязанностей, ответственности и знаний неуклонно рос. Мама постепенно доказала начальству
свою быструю обучаемость и эффективность. У неё стали появляться собственные подчинённые, она сама уже вела научные эксперименты и заведовала своей лабораторией.
Её научные статьи начали печататься в самых престижных журналах по генетике. Прямой начальник мамы, по фамилии Кароль, никогда не давал маме спуску, но к нему мама до сих пор относится с огромным почтением, считая и называя его «научным гением от бога».

Описываемые события начались в 94-м году. Сегодня на дворе 2021 год, а мама до сих пор заведует этой лабораторией, правда, теперь она профессор. Она получила это звание два, три года назад. Нужно только отметить, что профессорское звание в Советском Союзе и в нынешней России, и то же звание в Израиле и на Западе – вещи не равнозначные. Получить эту степень в Израиле гораздо престижнее, это высшая ступень научного признания. Как сказала однажды в шутку мама: «Дальше некуда расти». А ещё мама доктор наук, и это возносит её на недосягаемую высоту.

Мама внесла свою лепту, свой вклад в израильскую и мировую науку. И всё это при том, что параллельно она несла на себе бремя семьи, которая требовала постоянной заботы.


Кароль, мамин научный руководитель – был русскоязычным,
а другие языки знал в той мере, какая была необходима для занятия серьёзной наукой. Это, конечно, облегчило мамину адаптацию на новом рабочем месте. Кароль, видимо, своим чутьём разглядел в маме одарённого человека. Мама быстро овладела английским языком, профессиональным жаргоном и техническими терминами. Мировая научная жизнь давно уже текла на английском языке. 
Конечно, этот профессиональный успех не дался маме в одночасье.
Она вкалывала, как вол, работая по ночам возле компьютера так же усердно, как и днём. И если маме удавалось вырвать у суток четыре часа сна – это было большой удачей. Она брала на себя нагрузки умственные
и физические – немыслимые для обычного человека.
Все эти годы мама жила в напряжении всех душевных сил.

Кроме того, на протяжении этих лет, мама всегда была «связующей нитью», цементирующим раствором, который связывал нашу семью воедино, позволял ей быть устойчивым, крепким «ядром». Мама сновала, как челнок, между нами, жила только нашими тревогами. Делала всё, чтобы ни один из нас ни в чём не нуждался, чувствовал себя защищённым и обогретым. Этот «челн печали, челн тревог» приходил на первый зов, тут же откликался на любые просьбы, сострадал. Бросался ради нас, не раздумывая, в любую схватку. 
В английском языке существует выражение «To heal problems» – то есть «залечивать проблемы». Так вот – мама все эти годы «врачевала» наши беды, решала для нас наши проблемы. Прибавьте к этому неимоверную силу духа и воли, и чистые принципы, и мораль по отношению к окружающим. За каждого из нас мама стояла насмерть.

Мама стала нашей кормилицей. Отчим же мой решил не подтверждать свой медицинский диплом и долго не мог найти работу. И, наконец, получил её по блату, благодаря красивому жесту его бывших Душанбинских друзей.
Лёня стал работать в частной фирме, которая занималась проверкой качества сварочных швов, при помощи изотопного излучения. Работа была физической и вредной для здоровья.
Фирма получала заказы на работу от военных заводов и предприятий, пока, через несколько лет, не обанкротилась.
В Душанбе Леонид работал участковым врачом и был основным добытчиком в семье, так как, работая в своём биологическом институте, мама зарабатывала сущие гроши. Так что мама считала справедливым и нормальным то, что в Израиле она и мой отчим поменялись ролями.
После банкротства и распада фирмы, где Лёня проработал три года, он махнул рукой на себя и на Израиль и стал вести полу отшельнический образ жизни. Он, вообще, перестал ставить перед собой какие-либо цели и задачи, направленные на новый социум.
Лёня не принимал происходящее вокруг и приживался в Израиле и в новых условиях крайне болезненно.

                Глава 2. Отцы

Теперь перенесёмся в Душанбе, и я расскажу предысторию нашей жизни в Израиле.

Я родился 1977 году, незапланированным ребёнком. Мама родила меня в 19 лет, а отец был всего одним годом её старше. Они учились в одной 22-ой школе, но только в параллельных классах. Отец был успешным молодым человеком из еврейской семьи, хорошо учился, обладал высоким поэтическим вкусом, феноменальной памятью и был востребован и популярен у огромного количества друзей. Родители мои влюбились друг в друга, будучи ещё детьми, когда маме было 13-ть, а отцу 14-ть лет.

Когда они начали растить меня, отец полюбил шумные, весёлые компании и стал часто выпивать.
Водка стимулировала и подстёгивала его мозг, делая отца разбитным и общительным. Когда он воздерживался от возлияний, им овладевало тяжёлое угрюмство.

Мои родители прожили пять счастливых лет, но, когда мне исполнилось шесть годиков, мама уже не знала, куда ей деться от замкнутого круга отцовских попоек. Увещевания не помогали, угрозы тоже.


Тогда мама бросила отца и ушла к другому мужчине, к Лёне.
Я помню ту ночь, когда мама и я шли через весь ночной дождливый город к квартире моего будущего отчима. Дома мама оставила отцу прощальную записку.

Когда я немного повзрослел, я спросил у мамы однажды, почему она оставила отца.
«Понимаешь, Данечка, – сказала она, – я не могла поступить иначе.
В противном случае, я перестала бы уважать себя и перестала бы чувствовать себя человеком».

 
Квартира отца, как единственное семейное имущество, с подачи Лёни и по решению суда, было поделено на две части.
В отсуженную и отчуждённую половину квартиры вселился друг Лёни, таджик по имени Мансур, который, по наущению Лёни, сделал жизнь отца невыносимой. Мансур потребовал за свой съезд выкуп. Это была операция и шантаж, которыми руководил Лёня.
Отец начал собирать деньги по друзьям и родственникам и влез в большие денежные долги. Однако территорию Мансура – выкупил. 
Все эти деньги перетекли в наш карман, тогда как сам Мансур получил из них лишь малую долю.
Все эти события я рассматриваю не как предположение, а как факт. Мои длинные, всегда навострённые уши, работали как локаторы, принимающие и ассимилирующие для меня информацию об окружающем мире. Сам отец меня в эту историю никогда не посвящал, все что я знаю, я усвоил благодаря своим большим, горячим ушам.
Не знаю, насколько мама участвовала во всей этой аферистской схеме. Но Лёня на ту пору в семейных отношениях был человеком абсолютно авторитарным.
 
Мама и Лёня приобрели для нас новую квартиру, которая находилась в другом районе города. Я стал ходить в школу.
Отец приезжал к нашему дому в выходные дни, забирал меня и проводил со мной положенные ему законом свидания.
Часто он брал меня в горы, или вёл в дорогое кафе, где закармливал мороженным и американскими мультиками.      
Во время этих свиданий отец постоянно рассказывал и внушал мне негативные вещи и сведения о моём отчиме. Папа науськивал меня против Лёни, порочил его в моих глазах.
Тогда как мама и Лёня, со своей стороны, не произносили об отце ни одного дурного слова. Единственным упрёком в его сторону была его алкогольная зависимость, которую он не мог преодолеть. Часть услышанного от отца я пересказывал маме, и тогда она всплескивала руками и произносила: «Даня, твой отец поступает некрасиво, непорядочно – он настраивает тебя против нас».

Не знаю, чего хотел добиться отец. Хотел ли он в долгосрочной перспективе посеять раздор между Лёней и мной? Или ему просто не
с кем было делиться обидой и болью? Даже если предположить, что отец был прав в отношении к моему отчиму, он не должен был отыгрываться на мне и решать свои взрослые мужские проблемы за счёт ребёнка, вываливая горы своего скепсиса на мой неокрепший мозг. 

При всём этом, у меня как ребёнка, не было доверительных отношений с Лёней и отцом. Все свои самые важные вопросы и тайны я оставлял при себе. Отца я боялся, так как тот был вспыльчивым, неуравновешенным и мог неожиданно на меня наорать или влепить мне звучный щелбан. Лёня был мне немного ближе, потому что никогда не повышал на меня голос, хотя тоже был со мной строг.
Самым печальным для меня было то, что под перекрёстным огнём взаимных обвинений, я должен был принимать чью-то сторону. И этот выбор давался мне чудовищно тяжело.
Сильнее всего я был привязан к матери, а Лёню и отца любил одинаково, хотя и не понимал, что они ревнуют меня друг к другу. Для меня же, они были существами совершенными.


В 1989 году отец предпринял поездку в США. Там у него были обеспеченные родственники, эмигрировавшие в Штаты ещё в 77-ом году, и которые, видимо, его туда вызвали. Там он устроился разнорабочим в автомойку и сумел заработать денежные средства, часть которых ему удалось каким-то образом вывести в Союз.
Однажды из Америки пришла посылка. Мы вскрыли её, и внутри оказалось три коробки, забитые шоколадом и американской жвачкой. Мама была в ужасе и возмутилась:
«Прислал дешёвку!? Лучше бы послал шмотки какие-нибудь или приличную обувь!» Я же был в восторге, такой жвачки как у меня не было ни у кого в моей школе. Наконец, из Америки пришла действительно дорогая посылка, в которой были кожаные кроссовки на липучках, электронные часы фирмы «Кассио», и такой же электронный пластиковый пистолет, который не стрелял, но работал в нескольких звуковых режимах, имитирующих настоящую стрельбу.
Когда я заходил в троллейбус в новых кроссовках, то чувствовал, что глаза и внимание всех пассажиров приковано к моей обуви, люди вперялись в неё, как если бы она была из золота. Когда я выходил во двор с новым пистолетом, меня тут же обступала гурьба детей, которые канючили:
«Дай пострелять!». Кончилось всё тем, что через несколько дней, по дороге из школы домой, ко мне подошли блатные, сняли с меня сначала обувь, а потом часы, и я вернулся домой босиком и без часов.


Из США отец вернулся с новым мировоззрением и с новыми идеями. Он усугубил своё радикально отрицательное отношение к советской власти, хотя и раньше никогда не принимал её и не жаловал. В Америке отец насмотрелся на изобилие и богатство,
а также на то, какие развлечения и увеселения существуют там для детей.

Беседуя со мной, отец с нажимом раз за разом повторял: «Мама и отчим крадут у тебя твоё детство». Конечно, я донёс это и до маминых ушей. Впервые, я самостоятельно усомнился в папиной правоте. В новой семье меня носили на руках, сдували с меня пылинки, брали меня с собой в любые поездки, будь это выезд в горы или путешествие в другую союзную республику. Меня ни разу не оставили одного или с родственниками, буквально всюду таскали меня с собой. У меня были самые дорогие игрушки, какие только можно было купить в нашем городе.
С этого момента и дальше, когда на свет появился мой младший брат Димка, основное количество внимания Лёни переключилось на Димку, что было естественным и закономерным. А после я стал уже ненужным довеском к его жизни. При всём этом, мне всегда многое, и, по моему мнению, слишком многое позволялось.

В 90-ом году в Таджикистане запахло гражданской войной. Её преддверьями были страшная денежная инфляция, националистический экстремизм, отсутствие закона, невозможность заработать на самые простые и насущные вещи быта. Советский Союз медленно, но верно – разваливался. Нашу семью от голода спасало только то, что у Лёни в руках была всегда востребованная обществом профессия врача.

В том же 90-ом году Америка стала принимать из Советского Союза беженцев, и их потоки двинулись через все границы Союза. Отец поднакопил деньги и снялся с места. Он направился в США транзитом через Болгарию, но в момент, когда он приземлился в Софии, американцы закрыли для бегущих долгожданную лазейку, и отцу не удалось доползти до Америки в качестве беженца. На его жаргоне это называлось словом «сквозануть».
Он был поставлен перед выбором: либо вернуться в Душанбе, либо продолжить свой путь, но теперь уже в Израиль.
Не желая возвращаться в Таджикистан, отец совершил поступок, определивший всю его дальнейшую жизнь, и выбрал меньшее из двух зол: он уехал в Израиль. Это была судьбоносная «случайность», в которой отец усмотрел промысел божий, так как он уже был верующим.


В Израиле у отца уже были кое-какие друзья. В армию его не взяли, хотя он очень хотел. Он перерос призывной возраст и для армии был стариком.
Несколько лет он прожил в Иерусалиме, занимаясь тяжёлым физическим трудом, снимая на паях со своими друзьями дешёвое холостяцкое жильё, и, сменив несколько рабочих мест и профессий: от сталевара, мойщика посуды в ресторане до строительного рабочего, – осел на юге страны, в городке с названием Арад. Здесь жили его одноклассники по Душанбе, приехавшие в Израиль раньше него.
В этом городе отец чувствовал себя более защищённым и менее одиноким.
Но самое главное, заключалось в том, что, вникнув в местную жизнь, законы и политику, отец стал патриотом новой страны.


В Душанбе, раз в две недели, я ездил на квартиру к папиной знакомой, которая передавала мне письма от отца и вела меня к уличному телефонному аппарату, на который в заранее назначенное время звонил отец.
Разговоры были очень короткими, так как стоили отцу огромных денег. По его словам, они сжирали половину его зарплаты.
В каждую беседу он настойчиво требовал, чтобы я серьёзно занялся изучением английского языка. И настаивал на том, чтобы я писал ему письма в Израиль на английском языке. Иногда он не мог сдержать свои чувства, и я слышал, что он говорит со мной сквозь всхлипывания и слёзы. Он говорил, что любит меня. Звал меня в Израиль, и недоумевал почему мы продолжаем оставаться в городе, переживающем военный кризис. Отец был уверен, что рано или поздно мы тоже окажемся в Израиле и готовил для этого события «почву». 
Я и в самом деле начал изучать английский и вскоре полюбил это занятие, которое стало моим хобби на всю жизнь. Вообще же, я за многое благодарен своему отцу: и за привитый мне интерес к литературе, и за крепкое выносливое тело. Когда мне было 11 лет, папа даже записал меня в младшую сборную Таджикистана по лёгкой атлетике. Мама же привила мне любовь к музыке.

В один из разговоров я похвастался перед отцом тем, что занял первое место в школьной олимпиаде по английскому языку.
Я ездил в центр города на Главпочтамт, покупал бумагу и, вооружившись словарями, составлял на английском языке письма отцу. Для меня это было особое, приятное действо.
Как-то на почте ко мне подошли два таджика, заметивших, что я пишу на незнакомом языке. Завязался разговор, и я рассказал им об отце, о своей семье и о нашем намерении эмигрировать в Израиль. Один из таджиков похлопал меня по плечу и сказал:
«Мы завидуем тебе, потому что ты будешь жить в раю».
Дома мне строго настрого запретили распространяться об Израиле в школе, да и вообще где бы то ни было. В воюющем и нищем городе это было небезопасно. Я же безбожно нарушал этот запрет и разбалтывал всё происходящее в семье, как в школе, так и в случае на Главпочтамте.
Я делал это, преодолевая страх, но ажиотаж и желание делиться со всеми заветным, заставляли забыть осторожность и брали верх над чувством опасности. 


Оказавшись в Израиле, я сменил несколько школ. И хотя освоение иврита шло ударными темпами, по всем остальным предметам я быстро скатился до троек. В Союзе я был отличником, учился с удовольствием, и теперь в Израиле привыкал и мирился с новым статусом «неуспевающего».
Связано это было с тем, что в советской школе мне сопутствовали благоприятные рамки и бережное отношение к ученикам, как со стороны учителей, так и со стороны всей системы. Там каждый ученик удостаивался персонального внимания. Каждый учитель принимал личное участие в ученике, и, главное, был искренне озабочен тем, как усваивается преподаваемый материал. Атмосфера советской школы была поддерживающей.
Если ученик сталкивался с трудностями, учителя приходили к нему на дом и вели доброжелательные, вразумительные беседы с родителями, предлагали свою помощь в виде внеклассных бесплатных занятий.
Я не был глупым, но для успешной учёбы нуждался во внимательном отношении, подбадривающем, стимулирующем, чтобы ко мне прикасались через мягкие шёлковые перчатки. 
В израильской школе, учитель приходил в класс, отбарабанивал свою тему и уходил, нисколько не заботясь о том, что вынесли ученики из его урока. Урок подходил к концу, и я чувствовал в своей голове звенящую пустоту. Неприятное ощущение, что я повис один в воздухе, ничего не сумев ухватить из прослушанного урока.
А злополучные низкие оценки были ударом по моему эго. 
Чтобы справиться с отрицательной эмоцией, я внушил себе, что всё это мне глубоко безразлично, а матери сказал, что не учусь сознательно, что было отчасти правдой, так как уже тогда во мне начали появляться бунтарские наклонности.
Тем не менее, хотя я и учился в пол силы, за последние два года
моего ученичества в израильском интернате я заработал хороший аттестат о среднем образовании, чем удивил и порадовал мать.

               
                Глава 3. Лёня


Весть о том, что Лёня вернулся в Душанбе, настигла меня в интернате. Новость эта была шокирующей и приятной. Я пережил эйфорию, поняв, что теперь я стал «главным мужчиной» в доме и несу ответственность за брата и за мать. Вместе с этим пришло осознание того, что Лёня занимал собой часть моего личного пространства в семье. Тогда я впервые воспринял Лёню, как соперника, и понял, что он имел свои определённые права на мою мать. Да, я думал об этом уже в прошедшем времени.

Уезжая, Лёня оставил нам записку, в которой говорил, что в Душанбе у него осталась большая любовь. Мама показала мне это письмо-записку. «Видишь, – говорила она, – он даже не осмелился написать целиком это слово!» И, действительно, вместо слова – «любовь» – шла строчная буква «л», за которой следовало неуверенное многоточие. И, всё-таки, это была откровенная измена.
«Я знаю, что он вернётся, – сказала мама совершенно спокойно. – Он не сможет справиться там один, без нас».
Через полтора месяца Лёня позвонил и сказал, что возвращается.
Что его предательство – ошибка, и что никакой любви в Душанбе он не нашёл.
Мама положила трубку телефона и улыбнулась, поворачивая лицо ко мне:
«Чёртов философ… он пять раз за время разговора повторил слово – «безусловно…»».
Лёня вернулся и занял то место, которое я считал уже своим.


Итак, фирма, в которой работал Лёня, обанкротилась, и в 2000-ом году он стал безработным, бросив, к тому же, все попытки найти что-нибудь новое. Месяцы шли один за другим, прошёл год, второй, но это не меняло положения, Лёня сделался абсолютно пассивным. Он сдался. Когда друзья и родственники спрашивали, почему он не хочет устроиться на работу, то Лёня отвечал: «Каждое слово, произнесённое мной на иврите, – стоит мне неделю жизни».
Хорошо зная Лёню, прожив с ним много лет, мы понимали, что эти слова, к сожалению – не гипербола. Говорить на иврите, для него значило переступать через себя и обезьянничать. Он называл это словом «уродоваться».
Вскоре такое же отношение к ивриту развил и я. Прошло двадцать лет прежде, чем я понял, что язык – скорее дело привычки, чем эстетических запросов.
Конкурировать с израильским «дичком», да ещё и на иврите, было выше Лёниных сил, ниже его достоинства.
За годы, прожитые с ним в Душанбе и потом в Израиле, Лёня в своём влиянии на меня давно уже затмил моего родного отца.
Моему отчиму удалось внушить мне мысль о своей непогрешимости и «избранности».
Я думал, что живу с небожителем, ловил каждое его слово, подражал ему во всём, в чём мог, от крупного до мелочей.
Благодаря Лёне, я всерьёз полагал, что мы – люди какого-то высокого, благородного рождения, белая косточка, наследники царских кровей.
Что остальные люди недостойны даже стелек в наших башмаках. Этот туман застил мой разум, и я совсем не замечал в Лёне его человеческие слабости.

Лёня исповедовал ницшеанство, исподволь внушал его мне, пока я не начал разделять его идеи. Так он мог сказать: «Ненавидеть – труднее, чем любить». И мне казалось, что это очень убедительно, глубоко и весомо. Лёня учил меня ненавидеть и презирать, смотреть на всех с неоправданного «высока».
Такое воспитание и внушённое мне искажённое представление
о реальности стали причиной того, что я не приживался в обществе.
В какую бы социальную нишу я ни попадал, везде происходило «отторжение». Моё высокомерие мешало моей нормальной ассимиляции в Израиле.
Мама же, со своей стороны, учила меня любви, умению видеть в людях только лучшие качества. Но я её не слышал, так как Лёня был для меня большим авторитетом.
«Всё, что говорит Лёня, – провозглашала мама, – нужно поделить на двенадцать, и только тогда можно увидеть хотя бы клочок истины».
А я отвечал маме: «Мама, не волнуйся, – я всё понимаю». Хотя я ничего не понимал.
Беда заключалась в том, что мама пропустила «точку невозврата», когда я стал зависимым от Лёниных мнений и суждений и перестал быть нормальным. Сейчас я думаю, что лучше бы Лёня не погружал меня в глубокую философию, а объяснил мне житейские простые вещи, чтобы я не блуждал в трёх соснах, им же и насаженных.
Пройдёт время, и я наткнусь на изречение классика:
«Сверхчеловек должен жить в высокогорной пещере, а не в трёхкомнатной городской квартире». Похожие слова я обратил через некоторое время к родному отцу: «Если ты ненавидишь человечество и абсолютно не нуждаешься в людях, то, если руководствоваться совестью и логикой, ты должен уйти в пустыню, питаться акридами и вести жизнь анахорета».
            
Так я и рос, в убеждении, что мы – особые, принадлежащие иному, чем все остальные люди, небу. Даже если и было в получаемых мной от Лёни знаниях что-то верное и здравое, может он и был избранным, но мне от этого не становилось легче. Знания были несвоевременны и непосильны для меня в перспективе. Лёня, как и мой отец, отыгрывался на мне. Решая свои личные проблемы, он постепенно превращал меня в свою марионетку. Однако некоторые взгляды отчима и отца я разделял вполне сознательно. Так глупость, простота и человеческое ничтожество приводили меня в бешенство.
Зная Лёню за брюзгу, и что он не совсем в себе, мама в семейных конфликтах всегда принимала сторону своих детей – мою и моего младшего брата Димки. В то же время, она считала долгом совести заботиться о Лёне и опекать его.

               
                Глава 4. Александр Баргман    


Огромная доля альтруизма была свойственна и моей бабушке. Чтобы доказать это, достаточно того факта, что она вскормила, подняла и воспитала таких умственно и нравственно совершенных людей, как моя мама и её брат Александр.
Её неустанное внимание, тепло, мягко направляющая рука позволили моей маме и дяде стать здоровыми личностями, реализоваться в карьере и в жизни вообще. Она вырастила два создания высоких целей и благородных помыслов.
В своих детей бабушка вложила всю душу, весь свой жизненный опыт, постепенно и осторожно лепя, и ваяя из них красивых и светлых людей. 


Всё то время пока я был ребёнком, подростком, а потом юношей и молодым человеком, бабушка воспитывала и меня. Она ненавязчиво обучала меня столовому этикету, галантному и вежливому поведению. Так ребёнком я узнал, что пищу за столом надо брать из самой близкой тарелки, что на людей нельзя указывать на улице пальцем, что женщине нужно подать руку, когда она выходит из транспорта, что
в общественных местах нельзя говорить громким голосом.
Когда я вырос, и мы с бабушкой стали проживать в Израиле в одной квартире, её воспитание продолжилось на более серьёзном уровне. Видя моё разнузданное поведение и слишком лёгкое отношение к жизни, бабушка пыталась мне внушить ту истину, что: «Человек не должен жить для себя, что жизнь человека должна быть посвящена заботе о родных и друзьях, и лишь потом можно думать о себе. Что я должен быть полезен окружающим». Бабушка утверждала, что в этом и есть назначение жизни.
Однако бабушкина наука входила в меня туго, а мои поступки
плохо согласовывались с моралью бабушки.
Чтобы дать мне глоток свободы, и чтобы я мог ощутить свою самостоятельность, бабушка часто покидала нашу квартиру, ничего мне не говоря. 
В её отсутствие я уходил в город и проводил время в сомнительных компаниях, которые бабушка никогда бы не одобрила. А ближе к ночи приводил домой людей с самого дна общества, все его опивки, чем приводил бабушку в ужас, когда всё обнаруживалось.
Счастье, что я не скатился до алкогольной зависимости и наркотиков.


О её сыне Александре Баргмане, моём дяде, я хочу поговорить отдельно.


Наши родственно дружеские отношения начались в Таджикистане.
После того как наша семья въехала в покинутую Ромой и его родителями, уехавшими в Израиль, квартиру, оказалось, что мы с Сашей живём в соседних, смежных домах.
Саша был на семь лет меня старше, а соответственно, уже гораздо опытнее меня. В наших отношениях он взял надо мной ненавязчивое шефство, в котором не было высокомерия. Саша был для меня вожаком, но внимательным, ласковым и любящим. Любую беседу он мог довести до уровня душевного разговора. Ему действительно было интересно, о чём я думаю, как мыслю.
И это не было показным или поверхностным. Саша повышал не только мой умственный, но и душевный потенциал. Разъяснял мне значение редких литературных слов: так от него я узнал значение слова «стереотип». Задавал мне личные вопросы и наводил на такие темы, которые не были бы интересны постороннему, чужому человеку. Делиться своей теплотой, быть необычайно чутким и добрым было частью его характера, и он никогда не был эгоцентриком. Территория моего дяди всегда была мягкой, принимающей, а доброта – парадоксальной. Я не могу себе даже представить, чтобы Саша пожелал кому-нибудь зла. Любого своего врага он мог понять, оправдать и простить. И, хотя я был довольно скрытным, перед Сашей я мог открывать своё сердце. Мы секретничали и становились поверенными тайн друг друга.
Через несколько лет Саша сознательно стал христианином, и это тоже не было поверхностным. Христианская философия стала плотью его существа, его внутренней жизни. Даже, когда я серьёзно заболел, когда судьба вышвырнула меня на обочину жизни, и у меня возникли проблемы с речью и памятью, Саша продолжал видеть во мне человека, а не калеку и не терял ко мне уважения. Саше было свойственно вникать в духовный мир близких ему людей, что уже само по себе – редкость.


Живя в Душанбе, Саша очень рано определился со своим жизненным призванием. В пятнадцать лет он уже знал, что будет учиться на профессионального актёра и поступать в столичный театральный ВУЗ. Он готовил себя к этому, и начал самостоятельно обучаться игре на гитаре. Посвящал этому несколько часов в сутки. И, когда я приходил к нему в гости, то заставал его за этим занятием. Иногда Саша играл для меня выученные им песни и мелодии. Так же, очень рано, Саша научился копировать интонации и речь других людей и овладел искусством пародии.

Моя бабушка, мама Саши, по происхождению была петербурженкой. Часть её детства прошла в довоенном, а потом в военном Ленинграде.
То, что её семья оказалась в Азии, было следствием отечественной войны. Вернуться в Петербург было всегдашней её мечтой, которую она осуществила с началом перестройки. Бабушка называла это «возвращением к корням».
Корни такие действительно были. Отец бабушки, мой прадед Саул, по фамилии Абрамзон, вплоть до семидесятых жил в Ленинграде и был этнографом союзного значения. 
При сличении фотографий прадеда и моих юношеских фотографий, можно заметить, как сильно я на него похож.

После переезда Саши и бабушки в Петербург, нить общения между нами и нашими семьями не прервалась. Я в качестве родственника и любимого внука проводил свои школьные зимние и летние каникулы в Питере, у бабушки, приезжая туда иногда вместе с мамой и Лёней. Летом целые недели мы проводили на бабушкиной даче, наслаждаясь русским лесом, грибами, ягодами, северной прохладой. Саша, как и бабушка, продолжал пояснять мне, что такое хорошо и что такое плохо своим личным примером.

Правда, я не мыслю Саши в отрыве от нашей семьи, на её фоне он развивался и рос. Это наша общая гордость. Семья была всегда той почвой, той атмосферой, которая так или иначе подпитывала Сашин талант, растила и оберегала его эго и амбиции.
Саша начал свою Питерскую жизнь в 16 лет. И сразу без памяти влюбился в своих новых ровесников и в свежий вольный запах бывшей имперской столицы и в вкус её культурной атмосферы.

Питерцы сразу поразили Сашу своей ранней развитостью, раскованностью и внутренней личностной свободой. Они с измальства жили интеллектуальной жизнью. Были посвящены во всё, что касалось отношений полов и были в этих вопросах либеральны. То есть они рано становились независимыми и взрослыми.
И это, конечно, влекло и восхищало таких азиатов, как Саша и я. Потому, что я прошёл через тот же «культурный шок», в его положительном смысле.                Если в Душанбе любовная связь с девочкой считалась постыдной, то в Питере, молодые люди любили друг друга, не стесняясь себя и не комплексуя. Как взрослые.

На Питерской даче, в Разливе, где я впервые увидел и познакомился с Петькой, - парнем, в которого я сразу влюбился без ума, произошла история. Дачный дом, в котором мы жили, состоял из двух этажей, так что моя комната на втором этаже соседствовала с комнатой Петьки. Мы много общались, так как друг от друга нас отделяли только несколько метров. Однажды на дачу понаехали гости и возникла нехватка спальных мест. Так что меня и Петьку на одну ночь положили в общей кровати. Петька повернулся спиной к стене, и мы укрылись одной общей простынёй.
Я долго ворочался и не мог заснуть, снедаемый желанием приобнять своего друга. Но так и не решился. Прошло 30 лет, и оказалось, что Петька до сих пор помнит эту ночь.

Территория дачи была местом игр и встреч для подростковой компании, образовавшейся из приехавших вместе со своими родителями на отдых ребят. Нас было около десяти детей. Мальчишки составляли меньшинство в этой группе. Так у мальчишек был повод и возможность для чувственного душевного, любовного выбора. Девочки и пацаны были красавцами на подбор. Я в этой компании был самым младшим, все остальные оказались на год, на два старше меня. Надо мной и над моим возрастом часто подтрунивали. Кажется, всех забавляла моя обидчивость и ранимость… Одну из таких шуток я не смог перетерпеть, забрался на второй этаж, забаррикадировался в своей комнате и сказал, что не хочу больше никого ни видеть, ни слышать. А сам пускал никем не видимые слёзы и сопли.
Минут через десять, ко мне пришла целая делегация, в которой были все мои обидчики. Они хором и наперебой просили у меня прощения и звали вниз поиграть.
Я сказал, что должен подумать. После чего после долгого стука в дверь, ко мне вошёл муж моей бабушки.
«Данька, чего ты дуришь!? Все ведь перед тобой извинились! Подумай секунду, – твои Душанбинские засранцы смогли бы совершить такой же поступок? Вот то-то и оно!» В словах Лёни был большой резон. А за дверью ребята во весь голос скандировали: «Прости»!
Я тут же забыл все свои обиды, вышел из своей комнаты, плача и смеясь одновременно. И вся наша орава, теперь уже вместе со мной, спустилась во двор, чтобы продолжить свои развлечения.

Когда мы уехали в Израиль, у Саши сложилась хорошая, красивая традиция ежегодно навещать и проведывать нас в Израиле.


Один из моих приездов в Питер пришёлся на зиму. Бабушка, её муж и Саша проживали тогда на окраине Ленинграда, в стандартной двенадцатиэтажке, на улице Малая Бухарестская. Они ещё не успели перебраться в центр города. Зимой этой я насладился сполна. Было много снега и льда, сосулек и катков. Снегопады были частыми и затяжными, переходящими в бураны. Нева и её каналы, и притоки, схваченные прочным льдом, напоминали перину. Я мог целыми минутами заворожённо следить, как падает снежная мелкая крупа в световом конусе уличного фонаря.
Бабушка давала мне буханки высохшего чёрствого хлеба, и я шёл к каналу кормить диких уток.


В ту зиму я стал свидетелем сразу нескольких событий. Сначала Саша взял меня с собой в одну из контор МВД. Там мы выждали часовую очередь, и Саша вышел из кабинета со свеженьким паспортом в руке. Саше исполнилось шестнадцать лет, и он нуждался и имел право на удостоверение личности. Это событие запомнилось мне очень отчётливо.

А потом Саша проявил неожиданную для всех инициативу. Поработав несколько месяцев дворником, он скопил приличную денежную сумму на взятку врачу, который заведовал медицинской комиссией, принимающей новобранцев в армию, или отсеивающую и освобождающую их от армии по болезни. Всё это Саша проделал самостоятельно, не сказав никому ни слова. Просто в один из дней вернулся домой с заветной справкой, на которой были все нужные печати. Русская армия Саше больше не грозила.

В ту же зиму Саша предпринял попытку сдать экзамены и поступить в театральный Институт. Его мама всячески его поддерживала, помогала ему поверить в собственные силы. Позже она скажет:
«Я почувствовала, насколько это важно для Саши. Боялась, что если его мечты рухнут, то он сломается как человек, как личность…» 
Но Саша поступил в ЛГИТМК, на подготовительный курс, под началом руководителя Ленинградского театра драмы имени А. С. Пушкина – Игоря Горбачёва. После чего он был зачислен в труппу Александринского театра. Саша стал его легендой. Институт, в который Саша поступил, теперь именуется Театральной Академией.

Саша начал таскать меня на свои театральные занятия и репетиции. Мы ехали через весь город, пересаживаясь с трамваев на метро и снова на трамваи. Само обучение происходило в чердачном помещении театрального здания. Единственное, чего требовал от меня Саша, так это того, чтобы я сидел на своей скамейке тихо и не мешал действу. Мне казалось, что студия, в которой я находился, была слишком тесной для двенадцати актёров-студентов и преподавателя. Сверху, в пяти метрах над головой, находились мощные деревянные балки и перекрытия, которые несли на себе конструкцию театральной крыши. Снаружи фасад крыши венчала бронзовая конная тройка, с занесёнными над зданием копытами. Кони были изваяны взнузданными. Однажды Саша вывел меня через чёрный ход на край этого монумента. Люди внизу казались муравьями, дул холодный резкий ветер, и мне было страшно.
Пушкинский театр, или по-другому Александринка, был и остаётся одним из самых значимых театров Петербурга. А его колонны смотрят на центральную часть Невского проспекта.   

Прошло несколько лет. Играя на сценах различных театров, снискав славу гениального актёра, став женским кумиром и предметом обожания театральных фанатов и российской прессы, Саша стал замечать, что актёрство перестало удовлетворять его запросы. 
И он серьёзно занялся режиссурой. Сначала это были разрозненные спорадические попытки и пробы сил. Потом это стало его основным занятием и призванием на многие годы.
У Саши не было режиссёрского образования, он был самоучкой,
и тем не менее, его спектакли посещали самые придирчивые ценители театрального искусства. Аншлаги стали для Саши привычным явлением. Более того, и самым удивительным, было то, что Сашины постановки не были похожи одна на другую.
Однажды Саша сказал мне: «В моей профессии, чтобы добиться успеха в условиях России и при этом зарабатывать хорошие деньги, нужно быть фанатиком своего дела. А я, как раз, таким фанатиком и являюсь».

В Александринке, во время одного из спектаклей, в котором Саша играл главную роль, в уборной театра появилась надпись:
«Избавим Александринку от жидов!» Похожее художество обнаружилось на дверце моего вещевого шкафчика в израильском интернате, где я учился.

В интернат каждые две недели приходили письма от отца. В каждое письмо отец вкладывал газетные вырезки со статьями политического толка. Таким образом, отец готовил меня к армии, дабы я защищал Израиль достойно и доблестно. 

            
                Глава 5. Арад. Вера и религия    


В Израиле, несколько лет до армии и несколько лет после неё я жил на два дома, проживал то с отцом, то с матерью.
Отец отработал несколько лет разнорабочим при муниципалитете Арада, пока не заслужил хорошую репутацию. Тогда ему дали место школьного завхоза, где он проработал до пенсии. 
В Араде, кроме старых друзей, приобретённых ещё в Душанбе, у отца стали появляться местные друзья. Многие из них были религиозными.
В Араде, вообще, было много религиозных общин.
Дабы отождествиться с новым обществом и чувствовать себя «рукопожатным и своим», папа на своё усмотрение и по настроению, соблюдал и совершал некоторые религиозные обряды и ритуалы. Делал он это довольно демонстративно и на показ. В праздники надевал кипу, время от времени, соблюдал субботу, зажигал свечи, выучил на иврите несколько благословлений и молитв. Бога в своей речи упоминал часто, говорил о нём «и наизусть и всуе».

Однажды, в шаббат, мы шли с отцом по городу, когда ему вдруг неожиданно захотелось курить. Он свернул с основной дороги, спрятался в не просматриваемом закутке между зданий, снял кипу, вынул сигарету и зажёг спичку.
Когда я спросил у него, от кого он скрывается, папа ответил:
«Понимаешь, если меня увидят мои религиозные друзья, – они поймут, что то, чем я занимаюсь – это профанация».
Религиозность – была просто «выездной моделью личности отца».
Речь не идёт о каком-то подлом низком лицемерии. Двойственность присуща даже очень честным и открытым людям, а абсолютная прямота – явление аномальное и патологическое. У каждого человека существует такая выездная модель, имидж, рассчитанный на внешнее социальное потребление, и есть более глубинное внутреннее самоощущение, рассчитанное на потребление личное. Поэтому, бывает трудно отличить два этих состояния и проследить изначальный мотив человеческого поступка.
Интервал между имиджем внешним и внутренним, его узость или широта – определяют свойства и качества человеческой совести.


Мне думается, что, не обретя профессии и не состоявшись удачно, у отца должно было быть что-то, что он мог бы афишировать перед своими друзьями и пред нами – его детьми. Какой-то моральный кодекс, крепость духа, неколебимость принципов. Тогда как на самом деле, религия служила ему фетишем, была частью его личных понтов. Отец любил этот образ и с удовольствием в него входил.
Правда, иногда у него происходили проколы, как в то субботнее утро с сигаретой. 
При этом, отец ни в коем случае не был безбожником, просто он как нормальный человек, верил в «своего бога», которого он вывел из своих собственных логических размышлений и заключений и был продуктом и плодом его умственных выкладок. В этом мы с ним были похожи.
Если бы отец был ярым, истовым, богобоязненным иудеем и строго придерживался всех религиозных предписаний, то пропасть между ним и мной была бы ощутимей и только росла. Израиль – еврейское государство, мода и спрос на религиозность здесь всегда были и будут высоки. Но отец верил своей верой, которая просто не приходила в противоречие с иудаизмом. Так отец мой и мой покойный дед, любили повторять: «Верую – ибо нелепо».

Однажды, возвращаясь с отцом из города домой, на лестничной клетке мы встретили папиного соседа. Он был строго привержен религии, имел окладистую бороду, носил талит, осуждал клоунские религиозные потуги моего отца и его вольное обращение с установлениями традиции. Папа был немного пьян, но решил завести добрососедский разговор. На что получил высокомерный издевательский ответ: «Я говорю с людьми – только после третьего стакана водки», – посмотрел на отца свысока благоверный.
Папа сначала опешил, но тут же нашёлся: «Значит, – сказал он, растягивая слова и как бы напевая их. – Если я налью тебе стакан водки, то ты станешь человеком?»
Мне эта шутка показалась страшно остроумной. Вообще, отец мой никогда не был дураком, хотя бывал вспыльчив, а юмор свой не всегда использовал по назначению, умел надавить на человека, и был из тех, о ком можно сказать:
«Этот от деликатности не умрёт».

               
                Глава 6. «Мирный процесс»
 

В тот же период были подписаны соглашения в Осло, после чего на главных улицах Тель-Авива начали взрывать автобусы, по нескольку автобусов за неделю.
В трансляциях, которые велись с мест террористических атак, показывали залитый кровью асфальт, искорёженные и выгоревшие изнутри остовы автобусов, разорванные взрывами части человеческих тел, застрявшие в ветвях деревьев и залетевшие на крыши домов.
В СМИ это называлось «мирным процессом», что было вопиющим лицемерием и полнейшим абсурдом. Я помню, что, когда Ицхака Рабина убили, нас, учеников интерната, заставили выстоять минуту молчания перед приёмом пищи. Помню, как мой отчим прокомментировал убийство Рабина: «В этой стране хотя бы стреляют…», – сказал он, имея в виду перестроечный переворот, когда Горбачёву всё полностью безнаказанно сошло с рук.
 
Конфликт между евреями и арабами никогда не прекращался, переходя из холодной, тлеющей фазы – в горячую и обратно. С обеих сторон каждую неделю гибли люди. Дальше, говоря об арабах, я буду подразумевать только мусульман, так как арабы христиане в большинстве своём относятся к Израилю лояльно.
Мы давно привыкли к падающим на нашу территорию ракетам, к сиренам, террористическим вылазкам и погромам. А главное – евреи привыкли к тому, что их убивают, и это не самая лучшая привычка.
Так однажды, я услышал от человека, с синим лагерным номером на запястье, фразу: «Народ, прошедший через Холокост, не имеет права «заикаться».


О военном положении в Израиле можно услышать самые полярные мнения. Одно из них гласит, что Израиль – это самая защищённая страна на Востоке, эту точку зрения часто принимают иностранцы и евреи, проживающие за пределами Израиля. Местные евреи, не боящиеся испортить свой политический имидж, скажут вам, что Израиль – пороховая бочка или жерло просыпающегося вулкана.
Я склонен соглашаться с последними.
И ещё одна деталь. С момента образования Израиля, а может и раньше, евреи стали позволять арабам селиться в своих больших городах и деревнях. Арабы, со своей стороны, не давали евреям просачиваться в свои поселения и анклавы. Еврейская семья, живущая в окружении мусульман, не мыслилась как явление.
И даже в деревнях, где арабы и евреи жили рядом, и те и другие селились обособленно, отдельными районами и кварталами, ведя совершенно разную бытовую и религиозную жизнь.
К тому же, у арабов было демографическое преимущество, арабы размножались быстрее, чем еврейская популяция Израиля. Что в перспективе, по мнению моего отца, должно было вылиться в страшные внутренние и межрегиональные войны, на уничтожение.

Мой отец был сторонником политической партии «Ках», что на иврите звучит как лозунг-утверждение: «Только так!» или «Только таким способом!». И не просто сторонником, а членом этого движения, платящим партийные взносы. Движение было основано раввином Меиром Кахане, который приобрёл известность как еврейский националист и как лидер «Лиги защиты евреев», основанной им в 1968 году для защиты еврейского населения бедных кварталов Нью-Йорка. Однако, уже вскоре после основания партии, основной сферой деятельности Лиги стала борьба за право евреев СССР репатриироваться в Израиль.

«Лига защиты евреев» кроме того, что защищала еврейские кварталы Нью-Йорка от хулиганства, нападений и провокаций со стороны антисемитов, участвовала в демонстрациях против неонацистов, устраивала теракты против различных антисемитских организаций.
В октябре 1970 года ею было взорвано представительство Организации Освобождения Палестины в Нью-Йорке. 23 ноября 1970 года бомба была брошена в офис Аэрофлота в Нью-Йорке, в том же месяце было сожжено три машины советских дипломатов. Каждый раз после терактов делались звонки, в которых звонившие повторяли лозунг -  «Никогда больше!»


В 1971 году Кахане безуспешно участвовал в выборах в Кнессет 1973, 1977 и 1981 года. Созданное им движение «Ках» преодолело электоральный барьер в 1984 году, получив один мандат в кнессете 11-го созыва, но в 1988 году, перед очередными выборами, «Ках» не был допущен к участию в выборах, так как Центральная избирательная комиссия Израиля признала программу его партии расисткой. Однако Верховный суд Израиля отменил это решение, и «Ках» получил 25 907 голосов (1.2 %), и был представлен в Кнессете Меиром Кахане. Его избрание в Кнессет вызвало волну истерических реакций множества политических партий, государственных и общественных организаций в Израиле и за его пределами. Согласно предвыборным опросам, «Ках» мог получить в Кнессете 12-го созыва от 6 до 12 мандатов, то есть – от 5 до 10 % голосов израильтян.

В 1990 году Меир Кахане был убит в Нью-Йорке в результате теракта, совершённого египетским арабом. На похороны Кахане в Иерусалиме пришло, по разным оценкам, от 20 до 50 тысяч людей.
В 1994 году партия «Ках» и отколовшаяся от неё фракция «Кахане Хай» были запрещены в Израиле. В настоящее время, обе эти организации считаются террористическими.

К лету 1980 года Кахане 62 раза задерживался полицией, однако общий срок заключения по этим задержаниям составил всего 90 дней.
Действия «Лиги защиты евреев» вызвали преследования так же и со стороны ФБР.
В июле 1971 года Меир Кахане был приговорён к 5 годам условно за причастность к изготовлению взрывчатых веществ.

Едва ли не с первого дня пребывания в Израиле Кахане стал объектом грубых нападок, клеветы и преследований со стороны властей и «левых» кругов. Кахане стал первым евреем в Израиле, который подвергся так называемому «административному» аресту, без суда и следствия, и был заключён в тюрьму, где провёл несколько месяцев.


Популярность Меира Кахане вызывала серьёзные опасения у тогдашней политической элиты. Её целью было воспрепятствовать Кахане баллотироваться на выборах в Кнессет, так как всё больше евреев Израиля становились его сторонниками.
Вечером 5 ноября 1990 года, после лекции на Манхэттене палестинский араб Эль Саид Нуссар застрелил Кахане. Организации «Ках» и «Кахане хай» были объявлены Израилем террористическими и запрещены.

Меир Кахане боролся за то, чтобы государство Израиль стало исключительно еврейским государством, основанным на еврейских законах и избавленным от присутствия вражеского арабского населения. Его призыв «Любовь к Израилю!» сделал тысячи евреев его сторонниками.

Кахане выступал с требованиями аннексии территорий, захваченных в 1967 году и выселения-трансфера арабов, не признающих еврейский характер Государства Израиль, за его пределы.
Растущее арабское меньшинство Кахане считал демографической угрозой, способной уничтожить Израиль в качестве еврейского государства демократическим путём. Кахане был противником современного устройства Государства Израиль, полагая, что между стремлением сохранить в Государстве Израиль демократический режим западного типа и желанием, чтобы это государство было еврейским, существует противоречие.
Арабам, согласившимся покинуть Израиль добровольно, Кахане предлагал выплатить денежную компенсацию за оставленное ими имущество.
Кахане призывал к сносу мечетей на Храмовой горе, к контролю евреев над всеми муниципалитетами и общественными организациями.
Он заявлял, что «Ках» будет поддерживать только то правительство, которое разделяет идею трансфера арабов, и голосовал за поправку к основным законам, запрещавшую участие в выборах партий и движений, которые отрицают еврейский характер Государства Израиль.


Борясь за недопущение повторения Холокоста, Меир Кахане сделал всемирно известным призыв «Никогда больше!»  — ставший символом борьбы евреев против нацизма и антисемитизма: «Мы видели груды трупов в лагерях, в которых они убивали нас.
Мы стояли в пустых теперь помещениях, где ещё совсем недавно наши братья стояли нагими в ожидании смерти. Мы были там одни и не одни. Рядом с нами витали души тех, кого больше нет, чья кровь лилась как вода, потому что еврейская кровь ценится очень дёшево».

Так что политические взгляды моего отца, в отличие от религиозных, были последовательными и однозначными. Когда «Ках» был запрещён, отец только разводил руками: «Данька, евреи не хотят учитывать моё мнение, и не хотят воевать за свою же землю. Нам повезло ещё, что мы воюем с арабскими раздолбаями, будь на их месте русские или немцы, нас давно превратили бы в крошево месиво».
«Я не понимаю, – говорил он, – почему в конце Второй мировой войны, чехам было позволено погрузить всех чешских немцев на грузовики и выдворить их за границу, а евреям это запрещено?!» «Если бы за каждого убитого еврея уничтожали тысячу арабов, арабо-еврейский конфликт давно бы уже подошёл к концу».

Когда мы ехали из Арада в Беер-Шеву, по обеим сторонам асфальтовой трассы тут и там возникали бедуинские деревни.
– Пройдёт десять, пятнадцать лет, – говорил отец, – и в этой пустыне будет столько мусульман, что яблоку негде будет упасть. И что мы будем делать тогда?!
И отец оказался прав, бедуинские деревни не только размножились, но и стали откровенно враждебными. Когда начинались арабские восстания, называемые здесь «интифадами», бедуины перекрывали упомянутую трассу и забрасывали камнями еврейские машины и автобусы.

В спортивном зале, где отец работал завхозом, у него был свой закуток для отдыха. Здесь он заваривал кофе и чай, а в свободное время занимался чтением газет и книг. На входной двери этой комнаты висел плакат с фотографией Меира Кахане, под фотографией находилась надпись на иврите: «Ты – мёртв, но дело твоё не умрёт!»

                Глава 7. Дима Рашковецкий


Димка Рашковецкий, сын Лёни, очень рано перестал видеть в своём отце бога. Рано повзрослел и начал собственную, автономную от семьи родителей жизнь. Очень серьёзно сызмальства учился. У него было желание строить карьеру и зарабатывать хорошие деньги. К тому же, будучи подростком, он посмотрел мир, Европу и несколько азиатских стран. Увидел, что существуют страны, где летом можно дышать, где зимой выпадает снег, а критический показатель насилия и агрессии в обществе в разы ниже, чем в Израиле. Перед его глазами был пример, что можно иначе.


В армии Дима дослужился до офицера и потом восемь лет служил по контракту в органах информационной безопасности. Проще говоря, в одном из подразделений разведки.
Пройдя Израильскую армию, и Димка и я, знали, что изнутри она представляет собой полный бардак, в котором нарушаются все уставные отношения, субординация, все техники безопасности, всё, что только можно нарушить. Поэтому на учениях, из-за аварий часто гибли солдаты.
Димка говорил, что расходы на армию в Израиле преувеличены,
что это кормушка, у которой кормятся тысячи и тысячи людей.
При этом он повторял, что единственная причина, по которой Израиль существует — это наличие Цахаля. 

Молодые ребята, перед Израильской армией прошедшие русскую, называли Цахаль «клубом по интересам» или даже «детским садом».

Иврит Дима воспринимал спокойно, говорил, что это данность, и считал, что тут нечего обсуждать. Отца Димка недолюбливал, потому что тот в своей ненависти к Израилю дошёл до чёртиков и слетел с катушек. Диму привезли в Израиль, когда ему было шесть лет, он был на 9 лет меня младше. Димка признавался, что в быту полностью мыслит на иврите, но когда дело касается тонких эмоций, то он переходит в уме на русский язык.


Мой брат тоже оказался философ, но – на свой манер. Его философия не была абстрактной. Напротив, – она оказалась конкретной, практичной, прикладной, не отвлекающей от жизни, а помогающей жить.
 
Решение арабо-еврейского конфликта Дима видел в выведении его из религиозного поля, и перевода его в чисто политические категории и рамки. Но Дима был реалист и понимал, что это никогда не произойдёт. «Значит, – говорил Дима, – вскоре Израиль станет просто ещё одной страной, в которой не стоит жить». 
Димка очень нежно относился к матери, хотя редко её видел. Сначала, потому что много лет служил далеко от дома в районе Тель-Авива, а позже – ещё реже, так как уехал учиться и работать в Германию, точнее, в Мюнхен.
Когда он видел маму, то обнимал её, гладил ладонью по волосам и произносил: «Бедная моя».
Однажды, дед отметил Диму высказыванием: «Этот мальчик всегда решал свои проблемы самостоятельно».

Дима получил высшее образование. По профессии Дима был геодезистом и инженером в нескольких смежных областях. Занимался картографией и проектированием спутников.

В Германии Дима, вместе со своими друзьями, которые работали, как слаженная команда, основали Start up.
Когда я спросил у Димы, что это значит, он объяснил мне суть своего проекта.

Димка совершил научное открытие, научный прорыв.
Их фирма занимается разработками орбитальных спутников нового поколения. Технология, которую они развили — передовая и востребованная во всём мире. Особенный интерес она вызывает у «Зелёных организаций», у людей, которые готовы вкладывать большие деньги в то, чтобы защитить планету от такого существа, как человек. 
 

Спутники, которые создали он и его команда — предназначены для обнаружения пожаров на поверхности Земли на начальных стадиях их возникновения. Новые спутники отличаются от спутников старых образцов — количеством, размерами, весом, простотой управления и производства. Старые спутники, как правило, движутся по более высоким орбитам, их вес достигает веса автобуса. По орбитам они движутся в разы медленнее новых.
Новые спутники весят не больше 10-ти, 15-ти килограммов, запускаются и рассеиваются несколькими десятками и движутся по низким орбитам над Землёй. Их движение скоординировано.
И всё это – для достижения одного определённого эффекта.
Новые спутники, за счёт большого количества, малого веса и быстрого скольжения над Землёй – проходят одну и ту же географическую точку, чаще, чем это делают старые спутники. Сеть из маленьких спутников посылает информацию на общий сервер, который обрабатывает полученные данные, а сама «информация» обновляется с большей скоростью и частотой, чем это было возможно раньше, что позволяет быстро и оперативно реагировать на возникающие пожары и тушить их в самом зачатке.
Сложность проекта заключалась в трудности создания программы для спутников, которая могла бы отличить бликующие поверхности земли от действительных пожаров.
Уже в первый день испытаний проекта, Димкин спутник и их система зафиксировали и сообщили о трёх пожарах. Два из них в городе, где мы с ним родились – в Душанбе. И один в Исландии.
Димка и его команда оказались первыми на планете, кто узнал и сообщил об этих пожарах. Сейчас Дима занят патентованием своего новшества. Спрос на такую технику будет огромен. Уже 10 лет по всей планете горят леса. К тому же – это будет спасать человеческие жизни и помогать бороться с пожарами быстрее и эффективнее.

Мама называла Димку: «Тёплый мальчишка». А однажды сказала мне с восхищением: «Он такой серьёзный! Перед тем как сесть за работу, одевает свежую белую рубашку и чистый чёрный костюм. Как если бы он был маэстро пианистом, а компьютер – фортепьяно». К своей работе Дима относился и подходил, как к священнодействию. 

Недавно у меня произошёл с ним телефонный разговор.
Я рассказал Диме, что я и моя жена отпраздновали 11 лет совместной жизни. Что господь дал мне любящую, верную, умную, работающую и, при этом, очень кроткую женщину. Что у меня – хороший тыл.
Димка помолчал в трубку, а потом сказал: «Если тебе надо знать, – то знай, что я тоже – твой тыл».
В детстве я обращался с Димкой жестоко. Я и не предполагал, что мы сможем быть близки во взрослом состоянии. Но Димка оказался великодушным и простил мне все мои грубые выходки. Для меня это было как маленькое чудо.


                Глава 8. Александр Баргман. Театр

Саша продолжал бывать наездами в Израиле, и мы продолжали секретничать. Для этого мы выезжали на море или шли в лес. Однажды я спросил у Саши, почему он не хочет репатриироваться в Израиль. «Ты бы тоже смог здесь работать, – сказал я ему, – мог бы пойти в израильскую армию и сделать здесь армейскую карьеру».

На что Саша ответил: «Даня, я не смогу работать в Израиле по профессии. И мне не хочется мести метлой улицы. К тому же, я не хочу ни в кого стрелять. И не забывай, что я еврей только по крови, а по вероисповеданию я христианин».
Тут надо сказать, что Саша был очень рослым, крепким и обладал страшной физической силой, которая всегда как-то мягко сглаживалась его миролюбивым обликом.

Со мной и с Димкой, как и со многими своими товарищами, Саша вёл себя панибратски и не стеснялся в выражении своих дружеских чувств. Для Саши физический бытовой контакт много значил и был продолжением его дружелюбной натуры. Он умел моментально сократить дистанцию при помощи доброго слова или неожиданным бурным объятием, при этом никого не обидев.
Когда я и Саша встречались, он обхватывал меня своими великанскими руками, прижимал к груди, трепал за волосы и, когда он начинал меня тормошить, меня это немного конфузило, потому что я не был уже ребёнком, но я принимал Сашину ласку.
А Димка однажды отстранился от него и строго предложил: «Давай обойдёмся без этого. Мы же оба – мужчины.»

В Петербурге с Сашей произошло одно очень неприятное событие. Он вместе с другом зашёл в ресторан, где за соседним столиком сидели бритоголовые черносотенцы. Дело дошло до скандала и потасовки. Бандиты вышвырнули Сашу на улицу, попутно объяснив, что жидам нет места в русском Петербурге.
Когда я спросил у Саши, как он всё это пережил, то он ответил, что у него в душе от случившегося навсегда остался неприятный горький осадок.

Саша продолжал рассказывать: «Даня, я никогда, никому не завидовал, не желал зла, но в последнее время столкнулся с таким явлением, как обыкновенная человеческая зависть. Вокруг меня распускают отвратительные слухи: что своего положения и успеха я добился при помощи взяток, что я продвинулся только потому, что лебезил перед театральным начальством и был частью голубой мафии. Всё это так мерзко, что я никак не могу к этому привыкнуть. Я заработал все свои награды и звания, и регалии собственной головой и руками, своим потом. Да, так и было, успех дался Саше огромным трудом, «кровью его сердца».

Тем не менее, Саша был также известен и популярен в Израиле, тут у него тоже были свои почитатели и фанаты, которые следили за его карьерой, интересовались его профессиональной жизнью, его сценическими работами. Корреспонденты израильских газет наперебой стремились быть первыми, кто возьмёт у Саши интервью. В газетных статьях упоминались Сашины заслуги. Отвечая на вопросы газетчиков, Саша иногда говорил о своих планах на будущее, и это считалось горячими новостями. Все свои достижения Саша так или иначе отрицал, говорил, что его мотивы носят чисто эгоистический характер, что он просто пытается всё время «менять картинку».
Смею догадываться, что это не была вся правда. Что Саша всегда пытался донести до зрителя своё нечто.
Когда его спрашивали о его отношении к Израилю, Саша последовательно повторял, что он безгранично благодарен этой стране за то, что она приютила его стареньких родителей.

В один из приездов Саши его пригласили выступить на телепередаче «Семь сорок», которую вёл Ян Левинзон.
Я ждал от Саши чего-то серьёзного, но передача была развлекательной,
и Саша решил спустить всё на тормозах, исполнив на сцене под музыку песню: «Моя Марусечка, а жить так хочется…»
Саша брал такие высокие и визгливые звуки, что вся публика покатывалась со смеху. Причём сделано всё было с большим вкусом.


И, хотя у Саши и в мыслях не было репатриироваться в Израиль, всё-таки он и его друг Михаил Теплицкий сумели осуществить в Хайфе небольшой театральный проект. Я не знаю, когда и как началась их дружба, но общность интересов и мягкая интеллигентность характеров их сближали. Когда они встречались и говорили, было видно, что им друг с другом хорошо. Миша Теплицкий проживал в Израиле постоянно, даже состоялся профессионально, ставя русскоязычные спектакли на сценах Тель-Авива.
В упомянутом Хайфском проекте у Саши была роль и режиссёра, и исполнителя, тогда как Миша занимался антрепризой.
За два месяца Саша провёл два спектакля на малых сценах Хайфы. Первый из них назывался «Душекружение» и был сыгран по мотивам рассказа В. Набокова «Картофельный эльф».
«Душекружение» был моноспектаклем, который был задуман и создан Сашей в Петербурге и обрёл долгую и успешную сценическую жизнь. Саша привёз его в Хайфу в уже готовом виде. Спектакль этот несколько лет не сходил со сцен международных фестивалей и был признан шедевром театральной жизни России и являлся обладателем множества наград, призов и дипломов.
Я был в зале и наблюдал за Сашиной игрой. В течение часа Саша находился один на сцене и уверенно держал в руках всё зрительское внимание. Спектакль был непрерывным, страстным, меняющим скорость речитативом. Саша хватал, переставлял, переворачивал и менял местами стулья, то оказывался на одном из них, то вдруг срывался с места и начинал оббегать сцену по кругу. Неожиданно вынимал из карманов какие-то платки и шарфы, обматывая ими то шею, то руки. Изредка речитатив прерывался, и после оглушительной паузы Саша переходил от скороговорки к вкрадчивому шёпоту. Свет падал на сцену справа, слева, бил Саше в спину, временами мой дядя оказывался в овальном световом пятне, брошенном на сцену театральным софитом.
И тогда Саша оставался один на один со своим придуманным образом, один на один с каждым зрителем зала.
Самым тревожным и шокирующим по точности передачи эмоции был момент, когда «карлик» перед смертью узнавал, что у него есть сын.
Сам спектакль создал у меня впечатление пронёсшегося в моём мозгу вихря.
Так случилось, что за две недели до первого спектакля я прочёл рассказ «Картофельный эльф», никак не согласовав это с Сашей.
Наверно, поэтому, я воспринял действо более глубоко, чем сторонний, случайный зритель. И, когда Саша, к моей досаде, сбивался с текста, я всё равно не терял нить, так как знал, как выглядит исходное повествование.

Когда спектакль подошёл к концу, и публика начала расходиться, я вышел в фойе и услышал разговор двух театралов: один из них говорил восхищённо: «Это – невероятно. Просуществовать целый час самостоятельно на сцене?!»


Второй частью проекта был спектакль с названием «Кнопка». Его Саша поставил за полтора месяца в Хайфе, в режиме блица.
Труппа была набрана из местных, новых для Саши актёров, несколько актёров перетекли в постановку из труппы Михаила Теплицкого. Тема спектакля была довольно сложной, а его идея заключалась в том, что все мы разные и что нет универсальной «кнопки», универсального единого подхода, который обеспечивал бы гарантированный доступ к чужой душе и давал бы над ней власть.
Один из актёров играл образ душевнобольного, а я как человек насмотревшийся на подобные вещи, был поражён тем, насколько правдоподобно передано каждое движение, каждый штрих душевной болезни и всего этого искусственно созданного образа.
Второй спектакль понравился мне не меньше, чем первый, хотя это были разнокалиберные постановки.
На спектакли Миши Теплицкого я попадал дважды: один раз случайно, путешествуя с женой по Тель-Авиву. На второй пошёл целенаправленно. Большинство работ Миши были адаптированы к еврейскому зрителю и ориентированы на еврейскую местечковую тематику. Они оказались слишком коммерческими, плоскими.
Первый спектакль рассказывал о довоенной жизни польских евреев, а второй был поставлен по мотивам рассказа Сергея Довлатова «Иностранка».
В «Иностранке» было много творческих находок, но в ней не было цельности, а юмористическим аспектом Миша увлёкся и злоупотребил.
В общем, литературный источник понравился мне больше.   


Я очень долго придерживался мнения, что искусство, создаваемое на иврите, мелко, убого и уродливо. Этому было много примеров и подтверждений. Такое отношение возникало во мне, наверное, от общего неприятия иврита. Было оно истинно моим или внушено Лёней, я не знал и не знаю до сих пор. В этом вопросе я не могу отделить себя от него, здесь я плоть от плоти мой отчим.
Но, как выяснилось – не хлебом единым жив человек. Поэтому в любой культуре можно найти нечто исключительное по красоте и смыслу.
Так, однажды, когда я учился в интернате, нас посадили на автобусы и повезли в Тель-Авив на театральный спектакль. Я ничего от этого события не ждал, и назвать это театром было трудно — это был второстепенный театришко, на окраине города. Его помещение было подземным бомбоубежищем, с крохотной сценой и залом, заставленным пластиковыми стульями и вмещавшим не более ста человек. Мы, подростки, с первой минуты притихли, а актёры начали разыгрывать сцены из жизни хосписа для умственно отсталых, инвалидов и психически больных. Я смотрел на сцену и забывал, что действие происходит на иврите, настолько достоверно была передана болезнь. И теперь я могу поклясться на Библии, что постановка была гениальной. Когда я возвращался в интернат, то был погружён в себя, так как пережил шок. Мои представления об израильском искусстве пережили переворот. Проблема состояла, однако, в том, что прекрасное и глубокое в Израиле создаётся не благодаря благоприятной среде, а скорее вопреки и наперекор тому духовному уродству, которое окружает нас тут в изобилии.



Хочу сказать несколько слов также о местной архитектуре. Как таковая она отсутствует. Когда я смотрю телевизионные видеорепортажи, то не могу отличить один город от другого.
А когда я путешествую по Израилю, то путаю и не различаю соседние улицы, - настолько всё монотонно и стандартизировано.
Из этого общего ряда лишь немного выбивается Иерусалим.
У этого явления простые легкообъяснимые корни. Израиль в кратчайшие сроки должен был принять массу репатриантов и беженцев и нуждался в большом количестве дешёвого жилья.
Евреям было не до жиру, и на возведение больших красивых домов и фасадов, то есть на эстетику, не было ни времени, ни денег. Это однообразие может не бросаться в глаза туристу, но мне как израильтянину по факту, это однообразие головокружительно надоело.
За 26 лет прожитых здесь, Израиль начал меня недвусмысленно утомлять. С марта и по октябрь в нашей стране стоит душная жара, и даже в январе температура поднимается до двадцати градусов. За эти годы я научился ценить любое дуновение ветра, каждую каплю дождя. Душа моя всё время жаждала хотя бы небольшого кусочка природы.
 
Время доказывало, что всё-таки имеет значение – при каком климате жить, на каком языке говорить, по каким улицам ходить и с какими людьми общаться. Но, чтобы любить Израиль, нужна или идейность, или близкое понимание людей, которые здесь живут.

                Глава 9. Народ Израиля   

Народ Израиля – очень пёстрая сущность. Я бы сказал, слишком пёстрая. И ни о каком общем порыве и единении речь не идёт вообще. Но, когда происходит очередная война, и мы ежедневно оказываемся в бомбоубежищах, то мы как-то сплачиваемся, потому что знаем, что каждая война касается каждого из нас.
Потому что, кем бы ты ни был, и если ты не палестинский араб, то велика вероятность, что твой сын, брат, друг или далёкий родственник служит в армии, и тогда не только тревога, но и ответственность друг за друга возникают безмолвно и становятся неумолимы. Каждая смерть становится общей скорбью, которая читается в любых глазах.

Добрая половина русскоязычной диаспоры Израиля ведёт совершенно обособленное существование. Это люди, которые сознательно не изучают иврит, не интересуются ни историей Израиля, ни его политической жизнью.
Они десятилетьями сидят, уткнувшись в русские каналы телевидения, читают только русскоязычные газеты, непричастны и безразличны ко всему, что здесь происходит, озабочиваясь только тем денежным доходом, который они получают.
Эта часть общества висит на Израиле ненужным, лишним балластом, который нельзя сбросить и от которого нельзя избавиться.
Идея плавильного котла не работает, или работает медленно и со скрипом. Стоит добавить, что в повседневной жизни евреи из разных общин недолюбливают друг друга. Русские презирают марокканцев, марокканцев тошнит от русских и ашкенази, и это только начало списка.

Однажды, после больницы, я попал на лекцию, организованную одной из наших социальных служб и посвящённую еврейским праздникам. Речь пошла о празднике Йом-Киппу;р, «дне искупления» или «Судном дне», «дне всепрощения». В иудаизме это самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Все присутствующие на лекции, а это человек двадцать, знали о существовании этого праздника. Однако, ни один из них не знал ничего о Войне Судного дня. Меня это потрясло, я стыдился своих бывших соотечественников.


Май 2021-го года ознаменовался тем, что в священный для мусульман праздник Рамадан, арабы начали организовывать беспорядки в Иерусалиме. Чтобы уменьшить напряжение, израильская полиция ограничила доступ к мечети Аль-Акса.
После штурма Аль-Аксы полицией, ХАМАС начал ракетные обстрелы израильской территории и Иерусалима. Было выпущено свыше 300 ракет. Израильское правительство в ответ начало проведение военной операции ЦАХАЛа под кодовым названием "Страж городских стен". Это произошло в еврейский праздник «День Иерусалима».
11 мая, после массированных ракетных обстрелов израильской территории, армией Израиля были нанесены сотни ударов по целям в секторе Газа. Были десятки убитых и сотни раненых. Большинство убитых были причастны к обстрелам Израиля и Иерусалима, в частности. Но были жертвы и среди мирного населения. Обстрелы возникли на фоне боёв в Иерусалиме между израильской полицией и палестинскими арабами, в ходе которых за несколько дней пострадали несколько сотен людей.

За этими событиями последовал бунт арабов, проживающих на территории Израиля. Выступления арабов были такими повсеместными, массовыми и внезапными, что Израиль не успел вовремя мобилизовать и стянуть в мятежные города и поселения силы полиции и армии. Начались еврейские погромы, арабы атаковали и отдельные семьи, и целые еврейские кварталы. Евреи, запертые в своих домах и квартирах, панически звонили в службы спасения, но на большинство вызовов никто не приезжал. Обращений с просьбами и криками о помощи было столько, что полицейского персонала в городах не хватало, он просто физически не поспевал везде. Множество евреев было брошено и оставлено без защиты, они оборонялись самостоятельно, как могли, создавая собственные отряды. Прошло два дня, прежде чем страна очнулась от шока и внутреннего паралича.
Это было похоже на начало конца, казалось, что арабское восстание никогда не закончится, что это преддверие последней большой резни. Земля под ногами евреев горела.
Город Арад оказался взятым со всех сторон в плотное кольцо и осаждён бедуинскими деревнями, так что транспортное сообщение между Арадом и Беер-Шевой по 31-ой трассе несколько дней не могли восстановить. Те же, кто на свой страх и риск, пытались прорваться на своих машинах к Беер-Шеве самостоятельно, нарывались на собранные из горящих резиновых покрышек баррикады и на бедуинов в чёрных масках, которые вышвыривали водителей из останавливаемых машин, избивали и калечили, и взрослых, и детей.
Наконец, был проведён массовый призыв служащих запаса,
а пограничные войска направлены внутрь страны, но Израиль полыхал ещё две недели.
Евреи тоже не оставались в долгу, молодые люди, иногда совсем ещё подростки, да и просто все, кто был физически здоров, сбивались в разъярённые толпы и линчевали на улицах еврейских районов случайно забредших на них арабов.
Всё это транслировалось в новостях, кадры были такими страшными, что я отводил свой взгляд от экрана телевизора. В обмене ракетными ударами и в погромах гибли дети.
 
Беспорядки докатились и до Хайфы, города, где испокон века евреи и арабы жили бок о бок. До города, где я жил.
На улице, с которой я недавно съехал, в неблагополучном районе Хайфы, ближе к ночи арабы высыпали на улицы, переворачивали и жгли машины. Поджигали и выкатывали на проезжую часть мусорные баки, били витрины магазинов, обливали бензином и подпаливали деревья. Мои бывшие соседи по дому запирались в своих квартирах на все замки, выключали свет и дрожали, как мыши. В течение утра и дня в городе становилось спокойнее, но тут и там происходили мелкие стычки и перепалки. Арабы только улыбались и говорили:
«Ничего, ничего, вы только дождитесь ночи, и мы вам покажем, что к чему…» 
Для Израиля всё происходящее было позором. Летом того же года американцы с таким же позором бежали из Афганистана.
Это были события разного качества, но сопоставимые по степени национального унижения.


Через месяц после бунта, перемещаясь по Хайфе, я, по своей глупости, сел в машину к арабскому таксисту. Тот сразу понял, что я – еврей. Ошибиться было трудно, так как у меня чётко выраженная библейская внешность. Араб сразу перешёл на крик, из-за обилия гортанных звуков арабская речь всегда была похожа на ор:
«Пусть будет война! Большая война! Пусть этот проклятый и несправедливый мир взлетит на воздух и сгорит под ядерными бомбами! Да рухнут столпы мирозданья!» Эту фразу он сказал на красивом, высоком иврите.
Когда мы проезжали большой перекрёсток, то увидели пикетчиков евреев из партии «Мерец». Это были очень молодые люди, державшие в руках плакаты с лозунгами: «Прекратим оккупацию!» или – «Территории в обмен на мир!».
Таксист высунул голову из окна машины и заорал: «Эта уловка у вас не пройдёт! Всё это – для отвода глаз! Еврейские граждане – оболваненные, непроходимые тупицы!» И снова: «Пусть будет очистительная война!» – и тому подобное…
Я попросил араба остановить машину. Вышел из неё, и единственное, на что меня хватило – это громко хлопнуть дверью. С тех пор, пользуясь такси, я сначала внимательно изучаю физиономию водителя, и если слышу в его речи арабский акцент, то отказываюсь от поездки.


В 1991 году, работая на стройке в Иерусалиме, мой отец, вместе со своим душанбинским другом, делил комнату в общежитии с палестинским арабом. Однажды, отец решил его подначить: 
«Скажи, – обратился он к арабу, – кому принадлежит палестинская земля, нам и вам?» 
На что араб дал умный ответ, который, во всяком случае, показался умным моему отцу: «Пусть Бог решит…»

В ту пору у отца был вызывающий вид: он носил большую, красивую бороду, а череп свой выбривал до блеска. Это запечатлено на фотографиях тех лет. Внешность его была такова, что он был неотличим от араба. Из города он возвращался с довольным видом: «Сегодня меня остановили и проверили у меня документы аж целых четыре раза. Иерусалимская полиция служит и работает исправно». Отец получал удовольствие, когда полицейский с изумлением заглядывал в его паспорт и видел, что имеет дело не с арабом, а с евреем.
               
               
                Глава 10. Хеврон


Хеврон — один из древнейших городов мира, находится
в исторической области Иудея и почитается в иудаизме вторым по святости городом после Иерусалима.

В Библии также упоминается как Кириаф-Арба (также Кириат-Арба). Сегодня этим именем названо прилегающее к Хеврону израильское городское поселение Кирьят-Арба.
Еврейское население непрерывно жило в Хевроне в течение более 3 тысячелетий.

Хеврон поделен на два сектора – арабский и еврейский. Перейти из одного в другой можно через каждый из 16 израильских контрольно-пропускных пунктов.
В Хевроне зачастую происходят вооружённые столкновения между израильской армией, еврейскими поселенцами и арабами. Начиная с конца 1993 года, после заключения Соглашений в Осло, атмосфера жизни еврейских жителей в поселениях, равно как и по всему Израилю, была очень напряженной. В тот период, в ходе постоянных терактов внутри Хеврона и в Кирьят-Арбе погибло несколько людей.

Барух Копл Гольдштейн – израильский врач американского происхождения, в 1994 году совершил теракт в Пещере Патриархов в Хевроне, во время которого было убито 29 молящихся мусульман в мечети Ибрагима и ещё более 150 получили ранения. Мусульмане обезоружили Баруха и забили до смерти.               
Барух Гольдштейн состоял в Лиге защиты евреев, организованной раввином Меиром Кахане.
После окончания срочной службы в армии, Гольдштейн жил
в еврейском поселении Кирьят-Арба в Хевроне, где работал врачом.
Он был женат, и был отцом четырёх детей.


5 февраля 1994 года, через год после того, как наша семья эмигрировала в Израиль, Гольдштейн вошел в Пещеру Патриархов – святое для иудеев и мусульман место.
В Пещере Патриархов он зашел в помещение, служащее мечетью, во время молитвы, в своей офицерской армейской форме, делая вид, что он офицер-резервист, находящийся при несении службы.
В то время в мечети находилось 800 человек, так как это было утро пятничной коллективной молитвы мусульман. Согласно официальной версии, Гольдштейн открыл огонь из автомата, убив 29 молящихся и ранив, по разным оценкам, от 125 до 150 людей.
Гольдштейн был забит до смерти огнетушителем, когда он перезаряжал оружие.

Вслед за этим событием начались восстания палестинцев, во время которых, в течение недели, было убито 25 палестинцев и 5 израильтян.
В связи с начавшимися волнениями израильские власти установили в Хевроне комендантский час, который касался только палестинских жителей города, в то время как все 400 евреев-поселенцев, проживающих в городе, могли свободно передвигаться по всему его восточному сектору.

Израильское правительство осудило бойню в Пещере Патриархов. Премьер-министр Израиля Ицхак Рабин позвонил лидеру Организации Освобождения Палестины Ясиру Арафату и назвал происшествие отвратительным, преступным убийством.

После этого две недели телевизионные каналы и газеты клеймили Баруха позором. Еврейское общество пыталось от него отречься. Религиозные и светские политики заявляли, что Барух не имеет права называться евреем, рвали свои одежды и глотки, требуя, чтобы он не был похоронен на еврейском кладбище, а был зарыт как собака за кладбищенским забором.

А потом у меня произошёл разговор с отцом. Отец говорил:
«Данька, не верь тому, что пишут в газетах и тому, что говорят в новостях. Всё это низкая, подлая ложь. Барух Гольдштейн узнал, что хевронские арабы готовят еврейский погром в иудейской части города, а расстрел арабов в мечети совершил, чтобы этот погром ценой своей жизни предотвратить. Дело в том, что арабы собираются на массовые молитвы, прежде чем идти громить неверных.
Запомни, Барух Гольдштейн – герой. Об этом тебе не скажут ни в одних новостях».
О готовящемся еврейском погроме Баруху стало известно из разговора своих арабских пациентов, которые не подозревали, что их врач понимает арабскую речь. А ещё Барух узнал, что в мечети складируется целый арсенал огнестрельного оружия.



В том же 94-ом году, в Араде, я и мой отец пришли на празднование дня рождения отцовского друга. Городок был маленьким и праздник устроили прямо на небольшой центральной площади Арада, заняв её половину и заставив длинными столами, на которых оказалось много выпивки и закусок.
Друг отца, высокий, физически очень крепкий, был обладателем отвратительной, покорёженной бандитской морды.
В первую же минуту начавшегося застолья, он встал, попросил тишины и, держа в воздухе рюмку, наполненную водкой, сказал: «Сегодня я и мои друзья были в Хевроне, мы посадили на ножи трёх арабов. Давайте выпьем за это!»
Но, прежде чем все начали стукаться рюмочками, и поднялся одобрительный галдёж, мой отец почтительно обратился к бандиту: «Можно сначала я пожму твою благородную руку?» – и протянул через весь стол свою. Произошло крепкое рукопожатие, после чего отец плеснул мне водки:
«Данька, выпей за этих людей! Эти люди нас защищают!»
Авторитет отца был слишком высок, и я не смог отказаться от водки. Поморщившись, я выпил, но приятнее и легче мне от этого не стало: всё-таки это было жестокое, хладнокровное убийство.



Событию 1994 года в Хевроне предшествовал давностный исторический погром.
92 года назад, 24 августа 1929 года, еврейский квартал Хеврона подвергся жестокому нападению со стороны арабов. 67 человек были убиты, 65 – ранены. Почти всё еврейское население Хеврона было вырезано. На следующий день все оставшиеся евреи были эвакуированы из города британскими войсками. Так прервалось еврейское присутствие в Хевроне, ведущее свой отсчет еще с библейских времен.

Еврейское население Хеврона всегда было немногочисленным, но его жизнь не прекращалась никогда. Впервые, начиная со второй половины XIII века, в результате кровавого погрома 1929 года, еврейский квартал Хеврона перестал существовать.

Обстановка в подмандатной Палестине начала накаляться после поста
9 Ава, выпавшего в том году на 14 августа. Массовый молебен у Стены плача, в котором приняли участие около 15 тысяч людей, вызвал недовольство арабов. Любое скопление евреев в районе Храмовой горы они рассматривали как покушение на расположенные здесь мусульманские святыни.
16 августа по окончании пятничной молитвы более сотни арабов ворвались на площадь перед Стеной плача, разогнали находившихся там евреев и сожгли несколько молитвенников.

Маховик насилия начал стремительно раскручиваться.
В районе деревни Лифта на западной окраине Иерусалима произошли новые столкновения между евреями и арабами.
23 августа по окончании пятничной молитвы на Храмовой горе толпа вооруженных палками и ножами арабов атаковала евреев в Старом городе.
К середине дня погром перекинулся на другие еврейские кварталы Иерусалима.
На евреев набрасывались с ножами, толпа поджигала синагоги и жилые дома. В тот день в Иерусалиме были убиты 19 евреев.

Но еще более жуткие события развернулись на следующий день в Хевроне. Лидеры местной общины, понадеявшись на хорошие отношения с арабской знатью, отказались от помощи, предложенной им представителями «Хаганы*». Но утром 24 августа в еврейском квартале появились толпы погромщиков. Среди них были и жители Иерусалима, и крестьяне из окрестных деревень. Они начали забрасывать камнями еврейские дома.
В поисках помощи двое юношей – братья Хайхель – выбрались на улицу, но они были убиты бесчинствующей толпой на глазах у британских полицейских. Никакой реакции на это со стороны британских стражей не последовало. Возликовавшие погромщики с криками «Британское правительство с нами!» начали врываться в еврейские дома.
Ситуация разворачивалась по самому страшному сценарию.
На беззащитных людей набрасывались с ножами и дубинками, душили веревками, надругались над живыми и уже убитыми. Полиция продолжала бездействовать.
 В то же время некоторые арабские жители Хеврона укрывали евреев в своих домах. Абу Ид Зейтун, вооружившись ружьем, встал на пути погромщиков, попытавшихся ворваться к нему во двор. Там нашли убежище несколько еврейских семей. В то кошмарное утро у арабских соседей смогли спастись более 400 евреев. А доктор Абдал Аал не только предоставил убежище целой еврейской семье, но и, рискуя собственной жизнью, ходил по городу, отыскивая раненых евреев и оказывая им помощь.
Но результаты погрома в Хевроне все равно оказались крайне тяжелыми. 67 евреев были убиты, в том числе – 12 женщин и трое детей младше пяти лет. 65 человек были ранены, в том числе 44 – тяжело. Оставшихся в живых евреев Хеврона на грузовиках вывезли в Иерусалим. Так был ликвидирован еврейский квартал города. Опустевшие дома заняли арабы. Еврейское присутствие в Хевроне возобновилось только после Шестидневной войны.

               
                Глава 11. Неожиданная стычка
            

В 2015 году, летом Саша Баргман приехал в Израиль на отдых.
Он был не один, его сопровождала молодая жена Женя Латонина
и маленький девятилетний сын от первого брака Вовка Баргман.
На третий день после их прибытия, мы всей семьёй собрались пойти на море и посидеть там в прибрежном ресторанчике. Мы всегда так поступали, когда Саша приезжал, и это была давно сложившаяся семейная традиция. С нами были также Сашины родители – мои бабушка и дед. Мы все нарядно оделись и тронулись в путь.
Моя мама возглавляла шествие. 
По дороге на набережную и на пляжи нужно было миновать небольшой подземный переход, проходивший под станцией израильской электрички. Переход был не очень чистым, но был частично выстлан зеркалами, глядя в которые Вовка корчил себе смешные рожи.
С противоположной стороны этого небольшого тоннеля, нам на встречу вышел, покачиваясь и неверно держась на ногах, запущенного вида рослый араб.
«Ну, араб и араб», – подумали мы, не особенно его опасаясь. Тем более, что на выходе из тоннеля находился полицейский наряд.
Внезапно встречный приблизился к моей восьмидесятилетней бабушке и, пританцовывая, двумя ладонями громко хлопнул перед её лицом, так что та от неожиданности вздрогнула всем телом, а её очки упали на пол.
Увидев это и, не зная ни иврита, ни арабского, Саша крикнул арабу по-английски: «What are you doing?! It’s my mother!»   
В ответ на это араб произвёл кулаком жест, который достигается при помощи оттопыренного среднего пальца и крикнул Саше: «Fuck you!!!» После чего приблизился к Саше и ко мне, подошёл к нам вплотную, суя поднятый палец Саше в лицо. Араб наклонился к Саше, набычился и тяжело засопел. Мой дядя был идеальным объектом для нападения, так как, во-первых, араб был таким же массивным, как Саша, а во-вторых, Саша был одет как иностранный турист во всё сверкающе чистое, и в-третьих, у него был недвусмысленный, безошибочный иудейский фенотип лица.
Всё наше напуганное семейство отступило за Сашину спину и притихло. Устраивать драку в присутствии маленького ребёнка и при пожилых родителях было немыслимо.
Мы с Сашей стояли плечом к плечу, а промежуток между арабским и Сашином лбами сузился до десяти сантиметров.
Помню, что сам я был противоестественно спокоен, хотя общий градус напряжения рос, и только следил за Сашиным телом, чтобы вступить в драку, если тот нанесёт первый удар. Араб, кажется, не принимал меня в расчёт, потому что я был на голову его ниже. Я сжал кулак и прицелился костяшками кулака арабу в висок.
Нас было двое, араб был один, поэтому у него не было ни одного шанса выйти из драки не покалеченным. Одним скошенным глазом, на секунду, я посмотрел на дорогущий фотоаппарат, который болтался на Сашином пузе и мельком подумал, что вся эта аппаратура в случае драки разлетится в щепы.
Через несколько секунд набежала арабская молодёжь с другого конца подземки и с весёлым смехом и гиканьем оттащила араба в сторону от нас.

Мы вышли из подземного перехода и вскоре уже заняли стол в ресторане, на открытом воздухе, с видом на пляжи, на море, на играющих и плещущихся в воде детей. Глубокие плетённые кресла успокаивали и расслабляли. Настроение у всех было испорчено, никто не заговаривал, и пять минут мы сидели в гробовой траурной тишине.
Наконец, я решил нарушить молчание: «Ну вот, Саша, ты и приобщился к арабо-еврейскому конфликту», – сказал я как бы ёрничая, но так, чтобы это звучало, как беззлобная шутка. Саша булькнул нервным смешком и промолчал. «Fuck you!» – сказал я ему. «Fuck you!» – ответил он.
Произошла психическая разрядка и мы расхохотались.

«От этого обдолбанного козла разило марихуаной за версту –   рассказывал Саша, – ещё одна лишняя секунда и всё, и я бы этого араба ударил!» «Ладно, хорошо, что всё закончилось бескровно, – заключил он примирительно. «В честь чего это нам?» – спросил я. «В честь нашей встречи, мадам, – поставил Саша свою точку. 


                Глава 12. Болезнь



В 1997 году меня призвали в армию. Каждый день службы проходил для меня, как пытка, из-за постоянной боли в спине.
Через восемь месяцев у меня произошёл срыв, и я вышел из армии с психиатрическим 21-ым профилем. То есть – дезертировал. Я вернулся в семью и, живя с родителями, два долгих года провёл в физической прострации. На работу я устроиться не мог: везде требовали справку из армии, а в ней было написано, что у меня помехи в личности. Меня не допускали даже до мытья унитазов.
Теперь представьте себе положение Лёни. Представьте, что ваш пасынок возвращается из армейской службы с волчьим билетом, нигде не работает, ничего не делает, с утра и до поздней ночи не выходит из квартиры, читает книги, слушает музыку, развивает страшную апатию ко всему, что составляет нормальную жизнь, ведёт существование дармоеда и повисает на вашей шее. Всё это происходило ещё в ту пору, когда Лёня работал в фирме, занимающейся изотопным рентгеном. Предложение Лёни работать в этой фирме вместе с ним я отклонял.

Я начинал заболевать. Стал терять в весе, потому что любой приём пищи заканчивался для меня рвотой.

Лёня принял по отношению ко мне своё решение. Его тактика была такова: маму он принялся убеждать, что у меня лёгкая депрессия, которая вот-вот пройдёт:
«Парень немного устал от армии, пусть немного отдохнёт, скоро всё это закончится. Его не нужно вести к психиатру». На самом деле, меня уже давно было необходимо показать врачу. Лёня просто тянул время, точнее – выигрывал его, решив довести меня до экстремального состояния.
Дело в том, что в Израиле, человек, чья болезнь официально квалифицируется, как острое психическое отклонение – начинает получать деньги от государства. 
Мама верила Лёне и его диагнозу, тогда как я уже весил 47-килограммов при росте 171.

Моя худоба становилась концлагерной, а кожа морщинистой и свисающей, как у старика. Фотографии, документирующие тот период, через много лет я уничтожил самолично. Я не допускаю мысли, что образованный, профессиональный врач, не мог отличить депрессию от тяжёлой булимии и шизофрении. Никакой депрессии у меня не было, а вот галлюцинации у меня начались и – настоящие.

Когда обман вскрылся и стал для меня очевиден, когда я понял,
к чему меня всё это время подводили, я совершил нападение на Лёню.
Можно сказать, – покушение на его жизнь. Я вышел из-под Лёниного контроля, — это была уже не депрессия, а – психоз. 

Как-то мы сидели и беседовали с Лёней на кухне нашей квартиры, когда я стал предъявлять ему свои претензии. Лёня выслушал меня молча и внимательно, а потом произнёс: «Ну, что ж, - ты дал себя обмануть. Теперь смирись с этим. Это единственное, что я могу тебе посоветовать».

Так получилось, что Лёня рыл яму мне, а попал в неё сам.
 
Вот небольшой штрих: из армии я вернулся с водительскими правами и с годовым опытом вождения, но Лёня ни разу не допустил меня к своей машине, хотя смена обстановки и новые впечатления могли быть для меня спасительными. Когда из армии вернулся Димка, Лёня тут же передал ему ключи от машины.

Что касается моего нападения, то от него Лёня отделался большим испугом, а я – малым. Лёню вылечили обычные врачи, а меня в течение года привели в чувства израильские психиатры.
 
Самым печальным для меня было то, что Лёня сумел ввести в заблуждение маму, пользуясь её некомпетентностью и доверчивостью. А с ума я начал сходить и терять рассудок не только из-за физических нагрузок, но и потому, что мои отцы с самого моего детства выжигали мой мозг чуть ли не калёным железом.

Перед тем, как попасть в больницу, я полторы недели бомжил, смывшись ночью с места преступления и скрываясь от полиции.
Когда я сдался в руки правосудия, меня несколько дней продержали в тюрьмах и лишь потом определили в психиатрический приют, для лечения.


В больнице меня навестил отец. Я очень ждал его визита.
Утром он вошёл в больничное отделение, где я лежал, и прошёл в мою палату.
Он увидел меня, поздоровался и сел возле моей кровати на стул.
«Я понимаю, как ты вышел из армии, – говорил он, – но я тебя ни в чём не виню и не осуждаю. Всё-таки, я – твой отец».

Я ждал, что папа даст мне поговорить, высказаться, облегчить и излить мою душу в словах.
Но он, как всегда, включил свою обычную «кофемолку» и полчаса его рот не закрывался. Папа молол всякую чепуху, получая удовольствие от того, что его слушают.
Он говорил о деньгах, которые ему удалось заработать в последнее время и о предстоящей ему поездке в Душанбе.
Мне же в его словах слышался укор и насмешка:
«Вот мол, нет у тебя ни образования, ни профессии, ни денег. Вот и поделом тебе, что ты оказался на больничной койке». (так работало моё сознание).
Я почувствовал прилив жара к шее и начало страха. Я взял отца за руку и спросил: «Папа, зачем ты меня убиваешь?»
Отец не сразу понял вопрос, а в его глазах появилась растерянность.
Я встал с кровати и попросил отца следовать за мной. Мы прошли по коридору до пластикового бокса, где дежурили медбратья, я обратился к ответственному за смену и потребовал, чтобы отца выставили за дверь отделения. После чего вернулся в палату, не попрощавшись с отцом.


Через три месяца после выписки из больницы, я отправился к Лёне на работу,
прямо в лабораторию, где они производили изотопную съёмку.
Моё посещение было опасным предприятием, так как, в последний наш телефонный разговор, Лёня обещал мне расправиться со мной, как только я к нему явлюсь. Но я решил: будь, что будет…
Лёня расценил мой визит, как «явку с повинной». Хотя, на самом деле, причина была в другом. Мне не нравилось, что он вторгается в мои отношения с матерью и пытается сокращать частоту наших с ней встреч и общения.

«Зачем ты сделал всё это?» — спросил он у меня.
Я задумался и откровенно ответил: «Лёня, я испытывал такую ненависть! Такую ненависть, которую ты не можешь себе представить! К тому же, заметь, я не тронул никого, кроме тебя, моя агрессия не была направлена ни на Димку, ни на маму.
Я выбирал себе сильного соперника».
«Вот уж спасибо, – ответил он. – Если бы ты меня убил, ты бы не задержался в больнице ни на один лишний день».

Когда закончилась рабочая смена, мы сели в его машину, и наш разговор продолжился.

«Лёня, – спросил я, – может всё, что между нами произошло, — это твоя месть за моё жестокое обращение с Димкой?»
Он посмотрел на меня удивлённо: «Да? Я ничего не знал. А если бы знал, то всё было бы гораздо круче и быстрее».
«А ты не замечаешь за собой никакой собственной вины за случившееся?», – продолжал я. 
«Вот только не надо валить свои проблемы с больной головы на здоровую! В том, что ты потерял рассудок, виноват не я, а – Израиль».  Лёня противоречил сам себе, но вступать с ним в спор у меня не было ни желания, ни сил, ни права: это могло только обострить ситуацию и превратить разговор в грызню.

               
                Глава 13. Фильм – «Клятва»


Думаю, что после случая в подземном переходе, Саша осознал, что наша война, — это, в такой же мере, и его война тоже.   

В 2021 году на экраны вышел фильм «Клятва», в котором Саша Баргман сыграл главную роль. Фильм основан на реальных событиях. Это историческая драма, снятая по биографии врача Наума Исидоровича Балабана. События картины охватывают временной промежуток между 1910 годом и разгаром Второй мировой войны в 1942-ом году.

В центре сюжета находятся Наум Балабан, главный врач психиатрической больницы, и его жена Елизавета, из двух бывших друзей сделавшая выбор в пользу Наума. Помимо главной темы — это также история противостояния двух мужчин, любящих одну и ту же женщину.

Главный герой фильма Наум Исидорович Балабан. В годы репрессий Балабан спасал людей от НКВД, приписывая им психиатрические диагнозы. А оказавшись в немецкой оккупации, помогал евреям и спас большинство своих пациентов.

Наум Балабан – русский и советский учёный-психиатр, доктор медицинских наук, профессор, заведовавший психиатрической больницей в Симферополе, а также кафедрой и клиникой психиатрии в Крымском медицинском институте (1934—1942). Перед оккупацией Симферополя немецкими войсками, отказался от эвакуации и остался с пациентами психиатрической клиники. Спасал их от фашистов, оформляя фиктивные справки. Своё образование Наум получил в Германии, и, используя своё знание немецкого языка, не побоялся контактировать и общаться с нацистами на равных, мешая им в осуществлении их зверских планов. Во время массовых казней пациентов психиатрической больницы в марте 1942 вместе с женой был задержан гестапо и погиб при невыясненных обстоятельствах: по одной из версий он принял яд, по другой — был казнён.

Саша сыграл невероятную по сложности роль Наума.
В фильме присутствуют сцены расстрелов и казней, но, как сказал один из зрителей: «Это – духоподъёмный фильм при всей его тяжести… Смотреть такое кино – огромная душевная работа».   

Я же считаю, что Сашина роль навсегда останется одной из высоких вершин его кинокарьеры. И даже смею догадываться, что это не последнее его достижение. Саша находится на пике своих творческих сил и творит с фантастической интенсивностью и самоотдачей, предпочитая искусство хлебу насущному.

P. S.

В 2021 году Саша оформил израильское гражданство. А его сын Вова Баргман учится сейчас в Израиле.               

               
                Послесловие



В 2015 году, в пустыне Негев, что на юге Израиля, арабский мальчик попал в дорожную аварию. Его доставили вертолётом в Беер-Шеву, в медицинский центр «Сорока». У мальчика, кроме ушибов, были переломы. Его оперировал врач еврей. Операции прошли успешно, мальчика оставили на несколько дней в больнице для выздоровления, и тот быстро пошёл на поправку.
Идя по больничному коридору, врач, спасший мальчику жизнь, увидел такую сцену: мать, пришедшая навестить сына, вся укутанная хиджабом, скрывающим все части её тела, сидела вместе с сыном на скамейке и протягивала ему большой арбуз одной рукой, а второй рукой вкладывала ему в руки большой нож:
«Итбах иль яхуд!», подбадривала она сына.
Что значило по-арабски: «Зарежь его, как еврея!»
         
               
                Примечание:


Хагана; - (на иврите ;; — оборона, защита) — еврейская сионистская военная подпольная организация в Палестине. Существовала с 1920 по 1948 во время британского мандата в Палестине. Британские власти наложили на деятельность Хаганы запрет, однако это не помешало ей организовать эффективную защиту еврейских поселений. С образованием еврейского государства стала основой Армии обороны Израиля.