Рукопись, приобретенная в Париже - 7

Долговязый пожилой человек с резкими чертами лица, с ног до головы закутанный в черный плащ, подошел ко мне в сопровождении факелоносца и четырех «солдат веры» (здесь – полицейских – А.А.), обряженных в стихари.
- Сеньор дон Мигель де Висентело? – спросил он, стараясь пронзить меня взглядом острых черных глаз.
Я кивнул. Опустив капюшон, он церемонно поклонился, откашлялся и назвал себя:
- Антонио Роблес, старший дозорный Святого братства в приходе Сан-Мартин.
Затем, придав важность выражению своего словно вырубленного из скалы лица, начальник дозора торжественно объявил:
- Меня известили, что у вас скрывается женщина в мужском платье, - тут он покосился на донью Исабель. – В соответствии с королевским указом и действующими установлениями я обязан взять под арест эту преступницу, а также вас для последующего препровождения в Трибунал Святого учреждения.
- Сеньор Антонио, - стараясь говорить спокойно и веско, ответил я, - эта дама – весьма знатная особа, близкая к семейству Их Величеств. Облачиться таким образом ее заставили обстоятельства, которых я не могу открыть, поскольку дал клятву не делать этого. Я отдаю себе отчет в том, что появление женщины в публичном месте в таком виде – серьезное преступление против веры и общественной нравственности. Но мне, как, впрочем, и вам, отлично известен священный обычай, осененный веками и подкрепленный Статьями о преобразованиях, принятыми по воле нашего христианнейшего короля сеньора дона Фелипе Великого, повелителя двух Индий.
Старший дозорный в замешательстве оглянулся на одного из «стихарей»,  стоявших у него за спиной.
- Какой обычай? – недоверчиво пробурчал он.
- Обычай, в соответствии с которым, <женщина> в тягости, даже совершившая противоправный поступок, освобождается от какой бы то ни было ответственности, задержания или препровождения в места заключения. –
Тут я сделал паузу, после чего как можно более убедительно продолжал:
- Если же вы, мой добрый сеньор Антонио, не сочтете изложенный мною довод  заслуживающим внимания, я буду вынужден защищать эту знатную особу до тех пор, пока ваши подчиненные не лишат меня жизни. Прошу учесть, моя шпага – не самый последний клинок в королевстве, а я, кстати, был недавно представлен Его Величеству, которому хорошо известно мое благородное имя. 
Добрый сеньор Антонио наклонился к коренастому «стихарю», с жаром зашептавшему что-то на ухо своему длинному как шест предводителю. Наконец глава дозора выпрямился и смягченным тоном скомандовал:
- Сеньор лекарь, прошу освидетельствовать состояние дамы.
В комнату протиснулся немолодой полный человек с сумочкой. Когда он поравнялся со мной, я прошипел:
- Если вы коснетесь ее, сеньор, я выпущу вам кишки!
Лекарь содрогнулся.
- Пусть… касается, - слабым голосом промолвила донья Исабель, видимо, пришедшая в себя после обморока.
Лекарь с опаской посмотрел на меня – выражение моего лица ему явно не понравилось. Затем он перевел взгляд на донью Исабель.
- Сеньоры, - с неожиданной твердостью возгласил врачеватель, - прошу вас оставить меня с дамой наедине.
Всем, и мне тоже, пришлось подчиниться. Выйдя из гостиницы, я увидел экипаж, стоявший между двумя благородными лаврами. Именно в нем и приехала сюда моя несчастная донья Исабель. Я тут же вернулся в <гостиницу, где> расположились  сеньор Антонио со своей братией и испуганный хозяин заведения.  Не прошло и пяти минут, как дверь в комнату растворилась, и вставший на пороге эскулап как-то буднично возвестил:
- Всё в порядке, сеньоры. Беременность несомненна. Плоду около 35 недель.
- Дорогу! – словно голодный пес заревел я, вошел в комнату, подхватил бедняжку на руки и не мешкая двинулся к выходу. Я проделал это так решительно и смотрел так грозно, что дозор почтительно расступился, не смея мне препятствовать. Полагаю, никто из дозорных не признал в донье Исабель супругу христианнейшего короля Испании, поскольку никогда не видел ее лица. Степень осведомленности главы дозора так и осталась для меня тайной. 
Дойдя до экипажа, я увидел в окошке белое от испуга лицо женщины, видимо, одной из фрейлин королевы, которой последняя доверилась, и вновь так выразительно впился в нее своим единственным глазом, что дама чести незамедлительно открыла дверцу кареты.
- Прощайте, моя прекраснейшая, моя единственная, моя ненаглядная! - шептал я, помещая донью Исабель на обитое голубым шелком сиденье. Она  устроилась на нем, слабо <помахав мне> рукой и послав воздушный поцелуй. Ее губы приоткрылись, как будто она хотела сказать что-то, но я не расслышал ни слова.
- Трогай! - рявкнул я съёжившемуся  на козлах кучеру в надвинутой на нос шляпе, с излишней силой хлопнув по крупу одну из кобыл, запряженных в карету. Лошадь испуганно вздрогнула от моего удара и рывком тронулась с места. Кучер встрепенулся, щелкнул кнутом и заорал дурным голосом «arre, arre, bestas!» («но, но, звери!» – А.А.)…
Так закончилось наше единственное свидание… В <гостиницу> я не пошел, хотя там остались мои плащ и шляпа. Остаток ночи и весь день провел я, блуждая по Мадриду в надежде разыскать дона Кристобаля. Но он как в воду канул. Поневоле я решил, что его отозвали в преисподнюю, чтобы примерно наказать за проваленное дело. Надеюсь, на него наложили взыскание и понизили в должности…
Поздним вечером следующего дня, когда я бесцельно бродил по парку Буэн-Ретиро, кто-то в полумаске, по виду девчонка, закутанная в мантилью, сунул  мне в руку кожаный мешочек с прядью волос, перевязанной алой шелковой ленточкой…
О том, что произошло дальше, мне трудно поведать даже сейчас, по прошествии  десяти лет со времени кончины несравненной доньи Исабель. Спустя всего четыре дня после нашего свидания, <королевский> двор погрузился в траур: у королевы случился parto prematurо (выкидыш, преждевременные роды – А.А.). Говорят, она не перенесла мук и потери крови… Она умерла, сеньор медик!.. Еще через пару дней умерла и девочка, которую носила под сердцем моя драгоценная донья Исабель…
Я напился так, как не напивался никогда в жизни, опротивевшей мне!..
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Бесцельно шатаясь по улицам столицы, я добрел до площади Сивелес, рядом с которой располагался городской театр. Месяц траура истек, поэтому в театре  давали комедию «Севильский озорник». На последние деньги я приобрел место в ложе, куда меня пропустили, хотя я был сильно пьян. Когда, в последнем акте, дон Хуан подал руку каменному гостю, а тот пожал ее, отчего «озорник» весьма натурально застонал от воображаемой боли, я, теряя рассудок, заорал на весь зал:
- Сеньор, не поддавайтесь, держитесь, иду на выручку!
Затем я свалился в партер, больно ударился головой об пол и потерял сознание. Как оказалось, мое бесчувственное тело отволокли из театра не куда-нибудь, а прямиком в Столичный трибунал Святого учреждения (в инквизицию – А.А.). Меня допрашивал сам Старший инквизитор Двора сеньор дон Антонио (у них, должно быть, там все «старшие» носят имя Антонио), но не Роблес, а Самбрана де Боланьос!
Еще не вполне протрезвевший, я с необычайным упорством доказывал ему, что на самом деле – именно я и есть великий грешник дон Хуан де Тенорио и потому заслуживаю прогулки в sanbenitо (т.е. участия в церемониальном шествии лиц, приговоренных к сожжению на костре; осужденных облачают для этого в «позорную» одежду – раскрашенный в желтые цвета мешок «санбенито» – А.А.).
Надо полагать, мой вид и речи вызвали у сеньора Старшего инквизитора такую брезгливость и отвращение, что не прошло и часа, как меня выбросили на какую-то свалку, где я благополучно проспал почти сутки. Через несколько дней я по дешевке, за 15 реалов, продал свою шпагу – единственную ценную вещь, которая у меня оставалась. На вырученные деньги я вновь напился, как у нас говорят, до visionеs (т.е. до «видений», до положения риз, до состояния белой горячки  – А.А.), причем в прямом смысле слова.
Мне привиделось, будто <я нахожусь> в Севилье, в родительском доме (который уже давно ушел с молотка); ко мне бесцеремонно заявляются двое неизвестных, по виду столяры, и начинают снимать с меня мерки; я спрашиваю: «что вы делаете?», а они отвечают: «замеряем, какой гроб нужно делать»; я спрашиваю: «а я тут причем?», а они отвечают: «там, - и показывают пальцами на небеса, - нам гроб заказали, чтобы похоронить тебя по-людски»…
 <лакуна – текст разобрать не удалось>
… По правде говоря, не помню, как я оказался здесь, в Валенсии. Помню, что какое-то время я бродяжничал по дорогам Андалусии, обретался в Малаге, где меня зачем-то погрузили на корабль, а потом высадили, кажется, в Аликанте… Всё это время я как бы раздваивался: то сознавал себя доном Мигелем, то вдруг превращался в дона Хуана… Кстати, вы не знаете, почему там медлят с гробом, коли он давно заказан?..»