Ошибка литератора Ройбаха

Семен Моисеевич Ройбах, учитель русского языка и литературы школы в старом районе Москвы, тщательно готовился к этому дню. Как и все фронтовики.
Раньше, пока была жива Раечка, хлопот было поменьше. Жена за неделю до 9 мая вывешивала на «продувку» пиджак. Специальный, купленный под этот день в самом начале 50-х, когда одевать кители и гимнастёрки с наградами гражданским людям стало даже как-то неудобно… что-то в этом стало театральным. Пиджак вынимался из глубин их семейного платяного шкафа, звеня медалями, раз в году, и вечером девятого возвращался на место.
По другим случаям Семен Моисеевич обходился скромными орденскими планками. Он и на «главном пиджаке» носил только те награды, что получил на войне, без всяких «побрякушек к дате». Скромно и солидно, для тех, кто понимает. И никогда не натирал специальной бархоткой – «не зайчиков пускать иду». А пиджак служил ему верно, хозяин оного, возмужав в лишениях, следил за своим весом и не раздавался вширь.
Школа, в которой Семен Моисеевич преподавал, непростая. Непростой она была еще до того, как прибавила к своему названию дописку «…с преподаванием ряда предметов на иностранном языке». Штука в том, что здание ее находилось в десяти минутах ходьбы от Большого Дома, где исторически проживали люди уважаемые, причём многие на правительственном уровне. Ещё ближе от этого святилища номенклатуры находилась другая школа, но располагалась она в новострое тридцатых. А его – в старинном особняке, с неброскими, но качественными архитектурными излишествами. Куда вести ребёнка, растущего в спецквартире для спецконтингента, в их двор не каждый с улицы рискнет заглянуть?
Так и сложилось, в непростую школу поступали поколениями, многие родители одноклассников сами были когда-то одноклассниками. Приходившим со стороны, особенно пролетарского происхождения, отказывали по разным причинам с подтекстом – «ну, вы же сами понимаете…». Понимали… а потом в рабочих курилках вполголоса материли «диктатуру пролетариата». Но это уже после ХХ съезда.
Сам Семен Моисеевич был тоже непростым учителем. Его даже ученики называли не иначе, как литератор. С уважением и обожанием (девочки особенно). И то, не каждый может похвастаться, что учил литературу по учебнику, где среди авторов стоит фамилия его учителя, что часто после урока его педагог спешит читать лекции в МГУ. Есть, чем гордиться.
Хотя и называли за глаза «Семён». Что тоже было своеобразным знаком качества, так передали родители. Настоящая легенда московской педагогики.
Но коренным москвичом Семен Моисеевич Ройбах не был. Родился в крохотном городке в полтысячи километрах от столицы в семье сапожника. Не холодного, с собственной мастерской о двух комнатах и подмастерьями, да какая разница. На жизнь семье хватало, но жизнь приходилось строить внутри своего еврейского ареала – Моисей Ройбах, очень верующий аид, даже помыслить не мог об отказе от своей религии.
И родился Семен не Семеном, а Шимоном, отец, видя потрясающую память и тягу к печатному слову своего третьего, давно договорился раввином о передаче сына из рук в руки. Все жизненные «набойки» смешала революция, открывшая ворота в той самой проклятой черте оседлости.
К этому моменту подрастающий в длину Шимон уже знал наизусть Тору. Но без всякого на то удовольствия, используя каждую минуту без отцовского пригляда на поглощение светской литературы, какую только мог достать.
- Там музыка слова, а не бубнеж, - в запале юношеского максимализма выдал он отцу, за что пребольно получил деревянным сапожным сантиметром по спине.
В середине 20-х пока еще Шимон оказался в Москве, бывшей в те годы для таких головастых еврейских юношей из-за черты настоящей Меккой (ну, или Иерусалимом). Подавать документы в Университет не рискнул из-за местечковых предрассудков, которые правда, быстро из себя выдавил. В педагогическом считался одним из первых, поражая не только педсостав, но и однокурсников памятью и тонким чувством поэтической гармонии.
Жил трудно, отец не простил. В помощь были московские вокзалы, где всегда требовалось чего-нибудь разгрузить. Что сыграло еще одну положительную роль – из «фитиля» завидного роста стал преобразовываться в плечистого атлета.
Судьба ждала его на курс младше. Раечка, дочка московских пролетариев. Не люмпенов, но и не прогрессивного мышления, с трудом смирившихся с фактом, что их романтичная былинка с томиком Блока в руках вряд ли станет продолжательницей славной заводской династии. Дочку в семье любили…
…но категорически не приняли носатого очкастого кавалера. Впрочем, они даже его не видели, хватило одного имени Шимон.
- Пархатых в нашем доме не будет, - сказали люди труда, как отрезали, услышав от дочери имя ее институтского друга, которого она хотела пригласить на воскресный обед «просто познакомиться». Для Раечки это был шок… в их семье даже слово «жид» звучало нечасто.
И именно тогда один из преподавателей, особо благоволивший к студенту Ройбаху, за чаем в институтском буфете ненавязчиво посоветовал ему сменить хотя бы имя, в то нестабильное время это было несложно.
- Нет, конечно, в советской стране нет места национальной предвзятости, - полушепотом мотивировал он. – Но сами представьте, как с таким набором вы будете преподавать русский язык… это же тема для фельетона. Ну, вы понимаете.
Он понимал. И изменил имя, что обошлось бывшему Шимону в три лишних ночи на разгрузке товарняков.
А вот познакомиться с семьей своей девушки так и не вышло. Узнав об историческом изменении в метрике своего суженного, Раечка на радостях расплакалась и рассказала о словах родителей.
- Семен – это же совсем другое дело, у папы на заводе так кладовщика зовут.
И наткнулась на взрыв гнева от своего ласкового и сосредоточенного кавалера:
- А отчество куда я дену, а фамилию куда засуну?! – бушевал новоиспеченный Семен, и так переживавший предательство своего рода. – С твоими буду общаться на расстоянии, или так, или никак.
Получилось, что никак. Узнав, что их дочь таки расписалась с Семенов Моисеевичем Ройбахом, пролетарская семья просто вычеркнула Раечку из своего списка. Додумались прислать в институт записку – «жидят своих сами будете воспитывать», чем разорвали всякие отношения раз и навсегда.
К этому моменту Семен Ройбах закончил институт с показательным дипломом. Тем не менее, получил распределение, хоть и в столице, но в школу рабочей молодежи. И уже через три года работы был переведен в «нормальную», рядом с только что построенным «домом светлого коммунистического будущего». Там за партами восседали детишки с такими фамилиями, что хотелось вытянуться во фрунт. И никаких чудес, тем более, протекции. Просто слава обгоняла учителя Ройбаха, на его уроки ученики «вечерки» сбегали со сверхурочных.
Но перед этим молодую семью ждал еще один удар. Поехали знакомиться с родителями Шимона-Семена, а им от ворот поворот. И из-за нового имени, и за то, что взял в жены «шиксу». Сын молча хлопнул дверью. Раечка рыдала:
- Нас прокляли и твои, и мои, одни теперь на всем свете.
- Ничего, вон сколько вокруг сирот. И мы проживем. Хорошо проживем.
Действительно, жили хорошо. Если бы не одно, не дал им детей ни русский бог, ни еврейский. Просто не дал, без видимых причин. Впрочем, учителя детьми и так богаты… хотя и обидно.
Раечка недолго поработала учителем русского в самой обычной школе, и быстро поняла, что никаких талантов, кроме безукоризненной грамотности, у нее в этой профессии нет. Тихо ушла на тихую корректорскую должность в издательство. Часто работу брала на дом, ссылаясь на общую слабость. Скорее не тела, а духа. Теперь главным и любимым делом всей жизни стало ждать мужа с работы.
А Семен возвращался из школы и фонтанировал идеями. Об его уроках ходили легенды. Как, впрочем, и доносы, что «литератор сомнительного происхождения Ройбах ведет уроки не по методичкам, а несет отсебятину». Не от родителей учеников, от завистливых коллег, которых те же ученики откровенно презирали и наделяли кличками, которые не за каждым столом вслух произнесешь.
Родители как раз его боготворили, их шалопаи после тех уроков стали прочитывать «Войну и мир» от корки до корки. Так сложилось, что эта школа была сугубо гуманитарной направленности, а сочинение приходилось писать и на экзаменах в технический. При необходимости рык «не трогать Ройбаха!» раздавался с самого верха.
Правда, в этом была и своя опасность. Конец тридцатых… вчерашние кумиры, не слезающие с газетных передовиц, через одного объявлялись «врагами народа». Часто после этого переставали посещать занятия их дети. Без уважительной причины, но никто вопросов не задавал. Или становились париями в родном классе, от них отсаживались, а учителя старались не замечать.
Но не литератор Ройбах, он к таким впредь относился с повышенным вниманием, чуть ли не с участием. И сам дождался вызова к директору.
- Вы бы, Семен Моисеевич, интересовались не только творчеством Некрасова, но и политической повесткой. У вас сын… ну этого, сами знаете… в отличниках ходят, как так можно, - увещевала его директриса, утвержденная на должность горкомом ВКП(б).
- Я ставлю оценки за знание, а не за родителей. Вам напомнить слова товарища Сталина или могу идти?
- Ну, как знаете, вам жить.
Семен Ройбах продолжал жить, как считал правильным. Он ничего не боялся. К тому же защитников в Большом Доме у него оставалось достаточно. Вот только Раечка все больше бледнела и начала крестить его спину перед каждым уходом в школу. В университет на лекции, кстати, тоже.
А дальше случилась война.
Как и многие коллеги, литератор Ройбах получил бронь… кто-то же должен был учить. Но это никак не совпадало с тем, что было прописано в русской классической литературе – когда Родина в опасности, на защиту встают все. Он постоянно говорил об этом с Раечкой. И она заранее была готова проводить мужа на войну, хотя замирала от ужаса при одной мысли скорого расставания. Но молчала, в семье говорил только он, она слушала.
Говорил он об этом с учениками выпускного класса, с которыми в конце лета начал ездить на рытье окопов. Это тоже были своеобразные уроки литературы, примеры самопожертвования были исключительно из классики. Взять, хотя бы, Петю Ростова…
И в сентябре они ушли вместе с учителем. Не все. Несколько ребят из семей кадровых военных пошли в военные училищ еще до призывного возраста, такой тогда был «блат». Их отцы, знавшие что почем, резонно посчитали, что так у их сыновей больше шансов выжить в надвигающейся на столицу мясорубки. И некоторые действительно выжили, один, с известной на всю страну фамилией, получил Героя.
Были и те, кого срочно отправили в эвакуацию. Их поступок не обсуждался. У каждой семьи могли быть свои обстоятельства… жившие в Большом Доме это хорошо понимали. Если родился в непростой семье, можешь стать ее заложником.
Раечка почти умирала, провожая мужа. Ее политическое издательство оставалось в Москве «до особого распоряжения», должность корректора стала знаковой, повыше редакторской, за любую опечатку ждала кара. Умирала не от страха гибели, от ощущения полного одиночества в мире, где центром был ее Семен.
У ополченца Ройбаха военная судьба повернулась еще при формировании народной дивизии. Приехали большие люди посмотреть на будущих защитников Москвы. Один из них, в штатском, усмотрел в неровном пока строе разновозрастных мужчин знакомый фас в очках и чуть тронутые сединой черные кудри. Почти сразу раздался командирский голос:
- Боец Ройбах, выйти из строя!
Разговаривали в отдалении, у легковушек с кремлевскими номерами.
- Ну, как же так, Семен Моисеевич! Мой Петька в эвакуацию отказывается ехать, грозится из дома сбежать за вами на фронт. Война скоро кончится, слово коммуниста, вдруг с вами что… Вы же народное достояние, без шуток. Давайте переведем вас в штаб, там поспокойней.
- Спасибо, но я останусь с ребятами, иначе это предательство. Разрешите вернуться в строй?
Штатский чин только вздохнул. Слова «война скоро кончится» уже тогда ничего не значили.
Через день ополченцы приняли присягу. А через два рядового Ройбаха приказом перевели в политотдел совсем другой армии. На лейтенантскую должность, заниматься политическим воспитанием и агитацией. И уже не оспоришь… присяга.
Война есть война. За три года Семен Ройбах вырос до капитана. Помотался по фронту, был ранен и легко контужен. Раза три стрелял из офицерского пистолета по появившимся вдали немцам… но больше из куража.
Два раза повезло встретить своих бывших учеников из прошлых выпусков. И бросались они к нему как к родному человеку. Окружающие, и штабные, и строевики, узнав, что это не дядя, а учитель, уважительно цокали языками, хотя ученики давно обошли педагога в воинских званиях.
Семен Моисеевич на фронте переписывался только с Раечкой, пережившей в Москве страшное время. Перед уходом очень советовал ей съездить к родителям и сестрам, хоть какая-то поддержка. Она впервые в жизни ослушалась мужа, навсегда вычеркнув этих людей из сердца и из памяти. От той семьи у нее только и осталось, что отчество Ивановна, странно звучащее в сочетании с фамилией Ройбах. Злые шутки за спиной не принимала близко к сердцу.
На адрес школы он не послал ни одного письма. С самого начало решил, что незачем. Все по возвращению, если таковое случится.
Война для гвардии капитана Ройбаха закончилась в конце 44-го уже за границей СССР. Машина политотдела подорвалась на случайной мине, которой по всем приметам там не должно было быть. Он единственный, кто выжил, пусть и большим осколком в не самом удобном месте. Настолько большим и неудобным, что был отправлен на лечение в глубокий тыл. Вернулся в Москву в начале 46-го с двумя орденами и двумя боевыми медалями. Ратный труд бывает разным. Своих детей не было, поэтому никто не спросит – «папа, сколько на войне ты фашистов убил».
Три месяца отдыхал. И в школу пошел только когда взвыл от безделья, самого затяжного  за всю жизнь. Шел с тяжелым сердцем, сам себе боясь ответить, почему.
То известие, которого он боялся, настигло его в первый же день после объятий и восторгов в учительской.
- Семен Моисеевич, а вы знаете, ваши ребята погибли. Все. В один день. Представляете?!
И сочувственные взгляды при полном молчании. И небо обрушилось на плечи учителя литературы Ройбаха…
…Его ребята из непростой московской школы, даже потеряв своего предводителя, держались вместе. Козыряя известными всей стране фамилиями… «а знаете, кто жил со мной в соседней квартире»… они уговорили, чуть ли не заставили командование дивизии народного ополчения оставить их в одном взводе. Этот взвод погиб в полном составе при первом же минометном обстреле на Волоколамском шоссе, где готовились принять свой первый бой. Никто даже не успел выстрелить по врагу. Ничего необычного, такое на войне сплошь и рядом.
Коллеги искренне сочувствовали Семену Моисеевичу, они эту утрату пережили еще 41-ом. Обнимали, гладили, кто-то даже произнес:
- Как же вам повезло, звезда хранит.
И тут Ройбаху стало совсем тошно.
Он ещё три месяца не ходил на работу, изводя Раечку своим видом. Курил, молчал, пытался что-то писать. Потом сорвался и поехал в городок своего детства, с которым не поддерживал связь с момента того злопамятного приезда. Семью Ройбахов он нашел… на кладбище. Всю. Их местечко не обошла оккупация, длившаяся всего две недели, эта территория была на самой линии боев и долго переходила из рук в руки. Но евреев зачистить успели, тех, кому некуда и не к кому было бежать от надвигающегося ужаса. Родители до конца своих дней не знали московского адреса своего сына Семена. Они и сами не интересовались.
Все это Семену Моисеевичу рассказали соседи его бывшей семьи. С сочувствием к потере и с гордостью за такого земляка с боевыми наградами. Вернувшись в Москву, он первый раз в жизни напился. На целых пять дней. Потом пришел в себя и больше двух рюмок никогда не поднимал за любым столом, хоть праздничным, хоть поминальным.
Раечка в те дни чуть не сошла с ума. Но молча. Без вопросов и упреков. Она верила в правоту и безгрешность своего Семы.
А потом началась учительская рутина. Впрочем, это расхожее выражение никак не относилось к литератору Ройбаху. Каждый его урок – небольшой спектакль, открытие нового, иногда полузапретного, точно неодобренного ни одной методичкой. Открытие не только для учеников, но и для учителя – он без устали искал филологические таланты. И находил, в его личном «наградном» учительском списке стали появляться имена известных журналистов и писателей.
Новый удар в то самое больное место Семен Моисеевич получил в мае 1950-го. По случаю 5-летия Победы руководство школы решило устроить открытый праздник-митинг на открытом воздухе. Приглашения разослали по адресам воевавших выпускников и семьям погибших на войне. А тех, кто выбыл, переехал, все равно нашли и оповестили, школа была славнА именно долгими связями. На всю жизнь.
В то утро 9 мая, готовясь к парадному выходу при всех регалиях, Семен Моисеевич почувствовал, что совсем не хочет идти. Даже боролся с желанием позвонить в учительскую, сказаться больным и уже к вечеру пойти на аллею Парка Горького, где традиционно собирались в этот день вернувшиеся живыми с войны офицеры их Политотдела. Даже не знал, чем это объяснить… предчувствием?
Оно не обмануло. Уже стоя на сколоченной в пришкольном саду трибуне рядом с еще тремя повоевавшими коллегами, он не мог оторвать глаз от группы рано постаревших женщин в темных одеждах. Они стояли скромно и скорбно, у самой ограды, за радостными спинами остальных приглашенных. И также молча и скорбно смотрели только на него.
Литератор Ройбах помнил всех своих бывших учеников в лицо. Но даже его колоссальная память не могла удержать лица всех родителей.
Он твердо знал – это стоят матери тех, кого он увел с собой осенью 41-го. Тех, кто навеки остался в братской могиле московских ополченцев под Волоколамском.
Женщины ушли еще до окончания торжественной части. А он не бросился из догонять.
 Надо было что-то говорить, отвечать на немые вопросы. Но что говорить?! Что после принятия присяги не мог ослушаться приказа? Или о том, что не мог поступить иначе, уводя их сыновей за собой в бой? Он сам часто думал о том, что дождись его ребята призыва, каждый имел шанс выжить в той страшной войне. Как те, более поздних и ранних выпусков, что стоят сейчас перед родной школой, поблескивая орденами. И даже те, кто погиб… но не в первом же бою, не произведя ни одного выстрела по врагу.
В тот день капитан запаса Семен Моисеевич Ройбах не пошел в Парк Горького на встречу с однополчанами. Просто не было сил. Вместе с Раечкой посидели и выпили две рюмки – одну за Победу и одну не чокаясь. За всех погибших сразу.
Школе традиция митинга понравилась. В 1955-ом решили повторить. Приглашенных пришло гораздо меньше, время безжалостно… особенно последняя сталинская «пятилетка». Но также у ограды их школьного сада стояла поредевшая группа женщин в черном. Сергей Моисеевич убеждал себя, что многие могли уехать, на его памяти жилищный состав Большого Дома обновлялся процентов на восемьдесят.
Но кто-то принципиальный до безжалостности внутри него говорил – не тешься иллюзиями, матери всегда спешат уйти за своими детьми.
В 60-ом традиция была нарушена… по непонятным причинам. Как и в обычные годы День Победы отмечали камерно – торжественной линейкой внутри школы.
Зато в 65-ом праздник вернулся в полный рост с выходным днем в придачу. К этому моменту литератор Ройбах стал настоящей учительской звездой всесоюзного масштаба – по его учебникам учились, он нем писались статьи и даже книги. Сколько раз звали в МГУ на полную ставку. Но школу оставить он не мог. Именно эту. Брал один класс и доводил его до выпуска, каждый раз обещая Раечке:
- Это в последний раз.
9 мая 1965 года у школьной ограды молча стояли только три фигуры в черном…
Через несколько дней не стало Раечки. Никаких совпадений.
…И вот, идя 9 мая 1970-го к школе на торжественный митинг в честь Дня Победы заслуженный учитель литературы Семен Моисеевич Ройбах больше всего боялся не увидеть ни одной фигуры в темном у школьной ограды. Потому что на все незаданные вопросы он так и не ответил.
Прежде всего, самому себе.
(на фото: дивизия народного ополчения идет по Софийской набережной, октябрь 41-го)
Леонид Черток