Доля часть... едут и смеются, пряники жуют... i. 2

Часть I. «...ЕДУТ И СМЕЮТСЯ, ПРЯНИКИ ЖУЮТ...»
(I.2)

Ленинград, 1983 год 
– Ну что, дорогой мой, давайте переселяться в обычную палату. Мы вас стабилизировали более-менее, теперь надо понаблюдаться, подлечиться. Препаратики соответствующие подберём, через пару недель будете у нас здоровее, чем в молодости.
Пётр Алексеевич, молча рассматривал склонившееся над ним наигранно оптимистичное лицо врача. Видел, как шевелятся его губы, слышал голос, но не понимал ни слова из того, что он говорил.
– Получается, что я не умер? – еле прошептал он, во рту еле ворочался сухой язык, и очень мешал металлический привкус.
– Нет, дорогой мой, расстрою вас, ещё не умерли, – хохотнул врач. – А вы решили, что в раю, глядя на наших красавиц, что вас выхаживали? Думали, что ангелочки? Аня, Лиза, давайте готовьте, капельницу оставляем, остальное отключайте – и вперёд. Это теперь не наш пациент. Гоните его в кардиологию, а нас дальше ждут великие дела.
Посматривая на суетящихся вокруг него медсестёр, Пётр Алексеевич пытался разгадать, кто из них Аня, а кто Лиза. Но сделать это было совсем непросто. Девушки были похожи друг на друга как две капли воды – одного роста, волосы под шапочками, лица строгие, глаза серые.
Укрыв его двумя одеялами, одна из девушек позвала санитаров, и так, на той же каталке, что он лежал в реанимации, в сопровождении двух дюжих парней и строгой медсестры, он начал свой переезд.
Передвигались не быстро, по бесконечным и, как ему показалось, путанным коридорам. Он попытался спросить девушку, как её зовут, но из-за грохота колёсиков каталки по кафельному полу она его не услышала. Начал было считать, для развлечения, светильники на потолке, но устал и сбился, прикрыл глаза. Один раз, постояв в короткой очереди, они проехали на лифте, но Пётр Алексеевич так и не понял, вверх или вниз. С грохотом выкатив каталку из лифта, санитары, перехватив капельницу, покатили его дальше по широкому коридору. Медсестра осталась возле поста, начала что-то втолковывать дежурной.
Палата, в противовес коридору, оказалась очень узкой, до соседней кровати, сейчас пустой, при желании можно было легко дотянуться рукой. Еле втиснув каталку в промежуток между кроватями, санитары без особых усилий, слажено переместили его на кровать. Один проверил, как работает капельница, не открепилась ли она на руке. Поправил подушку, по своим представлениям об удобстве, не спросив Алексея Петровича...
Второй быстро и аккуратно сложил одеяла, накрыл его тем, что лежало в ногах на кровати. Ребята работали чётко и слажено. Алексей Петрович, больной Иванов, как он теперь назывался, чувствовал себя имеющим определённую ценность хрупким предметом, который сначала бережно распаковали, а потом так же бережно запаковали.
И смешно, и грустно...

Выдавив каталку из узкого пространства, санитары, предупредив, что доктор сейчас подойдёт, пожелали скорейшего выздоровления и ушли, мягко прикрыв дверь.
Несколько секунд Алексей Петрович испытывал жуткий страх оттого, что остался в палате один и, очень измождённый, не сможет позвать на помощь в случае нужды. Он знал, так бывает после инфаркта, – у кого-то эйфория «Я жив!», а кого-то мучает необоримый животный страх. В дальнейшем эмоции меняются в зависимости от того, что скажет врач...
И доктор не заставил себя ждать...

Дверь палаты распахнулась, и деловой походкой вошёл высокий, чуть сутулый, ещё не старый мужчина с короткой, по-военному, стрижкой, в белом, широковатом для него халате поверх простой клетчатой рубашки. Серый свет из окна придавал его усталому лицу нездоровый цвет. У Алексея Петровича возникло желание предложить доктору прилечь на соседнюю кровать и отдохнуть. Но светло-карие глаза смотрели участливо и живо. Доктор поздоровался и, пройдя по узкому проходу, не задев ни одну из кроватей, принёс от окна стул и сел совсем близко к Алексею Петровичу, так, чтобы можно было без труда расслышать даже самый тихий шёпот больного.
– Давайте знакомиться, Алексей Петрович, я ваш лечащий врач, Антон Данилович Надеждин. Как вы себя сейчас чувствуете? Вы помните, что случилось, как вас сюда привезли?
– Да, помню, – ответил Иванов и почувствовал, что говорить ему стало полегче. – А где я?
– Вас привезли на Литейный...
– В Мариинскую?
– В Куйбышевскую, – поправил доктор.
– Когда-то она называлась Мариинской[ Мариинская больница (с 1935 до 1992 года – больница имени В. В. Куйбышева) – одна из старейших больниц Санкт-Петербурга. Основана императрицей Марией Федоровной в качестве подарка горожанам к столетию Петербурга в 1803 году. Госпиталем Мария Федоровна руководила сама до конца своей жизни (вплоть до 1828 года). После её смерти лечебное учреждение получило название Мариинской.
], меня здесь уже лечили, – прошелестел Алексей Петрович. – В войну...
– Ну, значит, стены эти для вас уже родные, помогут, на поправку пойдёте, – наигранно бодро констатировал Антон Данилович. – А в какие года вы тут лечились? Я дам команду найти вашу старую карту. Сравним, как и что.
– Это было очень давно, ещё в Первую мировую войну, – Алексей Петрович почувствовал, что очень устал. – Доктор, мне очень пить хочется, и во рту сплошной металл...
Все время, пока они разговаривали, врач прослушивал его пульс и сейчас немного нахмурился. Быстро встал, сдвинул стул к окну, открыл дверь палаты и что-то крикнул вглубь коридора.
Вернулся к пациенту, просто взял его за руку и проговорил:
– Металлический привкус – это от лекарств. Сейчас сестричка капельницу поменяет, и станет полегче. Водички принесёт тоже, вы пару-тройку глотков сделайте, но не увлекайтесь пока. Укольчик ещё сделаем и кардиограммку. Посмотрим, как ритм себя поведёт. Вы отдыхайте, надо сердцу дать возможность восстановиться. Кушать хотите?
Пациент Иванов, чувствуя себя очень дряхлым обессиленным стариком, едва покачал головой.
– Это хорошо, так как мы с вами обед все равно пропустили, – усмехнулся доктор и вновь серьёзно продолжил. – Сегодня у вас на обед и ужин только капельницы.
В палату ввалилась здоровая, крепко сбитая деваха. Халат плотно сидел на ней, подчёркивая все особенности фигуры и совсем не скрывая пухлых коленей, толстенная коса была собрана по-бабьи, в пучок, в несколько витков и не желала помещаться под белой шапочкой. Одинаково по-доброму улыбнувшись и доктору, и лежащему на кровати немощному старику, медсестра откинула укрывавшее его одеяло, разместила на кровати железный лоток со шприцем и ампулой и стала набирать в шприц лекарство.
– Результаты сразу мне, – строго сказал Антон Данилович медсестре. – Я не прощаюсь, – обернулся он к Алексею Петровичу и вышел в коридор.

Только сейчас, наполовину освобождённый от одеяла, Иванов осознал, что лежит он на кровати абсолютно нагой, и страшно смутился. В палату, топоча ногами в босоножках на высокой деревянной платформе, влетела ещё одна медсестра, неся в руках две толстые бутыли для капельницы. Еле протиснувшись мимо здоровячки, она приступила к смене капельницы, проверила соединения и как входит игла у него в сгибе локтя. Рядом с первой она казалось маленькой суетливой пичужкой. Не внушала доверие, поэтому Алексей Петрович обратился не к ней.
– А можно мне мою одежду принести?
– Конечно, нельзя, – категоричность ответа сглаживалась густым певучим голосом. – Вся ваша одежда из реанимации поступила на склад, для хранения. Получите, когда выписываться будете. Родственники знают, что вы здесь?
– Нет...
– Продиктуйте номер телефона, я позвоню, сообщу, куда вас разместили. Они привезут то, что можно, – она ловко слегка повернула его на бок и сделала укол, забрала лоток с использованным шприцем с кровати и укрыла Алексея Петровича одеялом. Укол он почти не почувствовал.
– У меня нет родственников, – чувствуя, что по всему телу расходится томная приятная слабость, прошептал Алексей Петрович.
Девушки переглянулись, и здоровячка быстро вышла из палаты.
– Вы не переживайте, – сказала оставшаяся, низко наклоняясь над ним и шебуршась где-то под подушкой, – нас ваша нагота нисколько не смущает. Вы – пациент, а мы медработники. Вика сейчас что-нибудь придумает. Мы с ней тёзки, обеих родители Виками назвали. Она Виктория Большая, а я Виктория Маленькая. Я вам под правую руку разместила пульт с кнопкой. Нажмёте, если плохо себя почувствуете, и какая-нибудь Виктория к вам прибежит, мы сегодня на дежурстве.
Алексей Петрович, несмотря на полное бессилие, не мог не улыбнуться.
В приоткрытую дверь палаты почти бесшумно просочилась Виктория Большая, неся в руках свёрнутые белые простыни. Оставив две штуки аккуратно развешанными на спинке кровати, она свернула третью на манер треугольника и передала Виктории Маленькой. А сама, вновь откинув одеяло к ногам больного, легко приподняла его сухие старческие бёдра. Вторая Вика споро подсунула под него свёрнутую простыню, и Вика Большая запеленала его, как грудного малыша, в подгузник.
Алексей Петрович искренне надеялся, что щёки его не пылают. Он с благодарностью посмотрел на медсестёр, сознавая, что ощущает себя теперь гораздо спокойнее.
– Вот видите, вы переживали, а все разрешилось, – сказала та, что поменьше. – Вы пока отдохните без нас несколько минут, и будем делать кардиограмму. Доктор ждёт.
Обе девушки вышли, одна громко топая деревянной подошвой, другая – совершенно бесшумно.
«Уверенный» в себе пациент Иванов устало прикрыл глаза...

Вятка, 1901 год
Оказалось, что собираться и хлопотать о переезде значительно сложнее, чем решиться продать усадьбу. От навалившихся на его бедную голову дел, которые надо было решить немедленно или которые надо было держать в уме постоянно, с задумкой на перспективу, Пётр Алексеевич совсем растерялся.
Удивлённые неожиданно принятым решением – остаться без усадьбы, но с капиталом, и жить не как помещики, а как рантье, на довольно приличные проценты, – дети никак не могли разобраться в себе. Рады ли они уехать? Хотят ли они уехать или пусть останется все по-старому, как есть?
Девочки пришли в себя довольно быстро. Возможности Санкт-Петербурга и известие о скором переезде в столицу и их подруг, сестёр фон Людевиг, примерили с мыслью оставить дом, в котором умерла мама. Настоятельная потребность посещать кладбище в годовщину смерти и по соответствующим праздникам у Елизаветы и Анны Ивановых ещё не проявилась. Это приходит с возрастом.
Алексей отъезда не боялся. Он и так собирался осенью покинуть родной дом и ехать учиться. Но одно дело – уезжать, зная, что можешь всегда вернуться, и дом тебя ждёт, и совсем другое – когда не вернёшься сюда больше никогда.
Алексею очень жалко было уезжать из Вятки, не выполнив свои мечты – самостоятельно погулять в заросшем Александровском саду, где весной и летом устраивают гулянья, устанавливают палатки с разными вкусностями для публики и играет военный оркестр. Или покататься зимой на коньках на катке, что заливали купцы за Раздерихинским оврагом... Но больше всего Алексею было жалко Агашу.
Узнав об отъезде всей семьи и продаже «родного очага», Агаша залилась слезами и с тех пор плакала не переставая. Никакие доводы её ум, потрясённый горем, не воспринимал. Это барин и дети начинали новую жизнь, а её жизненный уклад рушился навсегда. Куда она денется на старости лет из родного дома? Убедить старую служанку, что она чудесно вместе со всеми переедет в северную столицу, не смогли. Все прекрасно понимали, что в Санкт-Петербурге служить так, как служит Агаша здесь, дома, в Вятке, у неё уже не выйдет. Слишком тяжело будет привыкать к столичной жизни, решать и запоминать, где покупать продукты, дрова, искать прачек... Да и каждый день ходить по лестницам вверх-вниз уже не для её возраста...
Сильно переживали и два старика – дворник и садовник. Они бродили по усадьбе, украдкой вытирая слезу, и поминутно вздыхали. Как и Агаша, они тоже на старости дет оставались не у дел и без собственного угла.
В несколько дней в усадьбе все дела сами собой сошли на нет. Завтракали кое-как и в разное время, обедали с опозданием. У Агаши стали подгорать пироги! Вечерняя трапеза проходила у фон Людевигов. Ивановы зачастили туда почитай каждый день. Слишком много тем было для обсуждения, чтобы усидеть дома.
Именно Карл Карлович и придумал, как решить первую проблему – устроить Агашу.

Барон приехал в усадьбу сам. Скинув становившуюся жаркой по весенней погоде шубу на руки заплаканной старухе, попросил проводить в кабинет к хозяину. Положив шубу в прихожей на широкую деревянную скамью, заплаканная кухарка поплелась впереди фон Людевига, слабо соображая, к чему это старый друг Петра Алексеевича просит провести его в кабинет. Дорогу туда он мог найти с закрытыми глазами. Остановившись в дверях, Агаша наблюдала, как Карл Карлович дружески обнялся и расцеловался с приятелем и что-то пошептал ему на ухо. Хозяин удивлённо посмотрел на барона, на Агашу и вышел из кабинета, подтолкнув её в комнату и закрыв за собой дверь. Остановился, ожидая в коридоре.
Какое-то время из-за двери гудел бас барона, затем вышла Агаша, утирая передником глаза, и решительно доковыляла до барина. Низко поклонившись, она попросила:
– Отпусти ты меня, барин, Пётр Алексеевич, на все четыре стороны, отслужила я тебе.
Оторопевший помещик поверх её головы смотрел в весёлые глаза выходящего из кабинета друга и ничего не понимал.
– Забираю я у тебя Агашу, друг мой. Будет в моем доме жить. Сговорились мы с ней, кухарок моих обучит, чему следует, – и, смеясь, довершил: – А то что это такое, у титулярного советника пироги лучше, чем у барона.
– То есть как это заберёшь? Когда? Куда?
– Да я же тебе и толкую – ко мне в дом. Комнатку ей устрою на первом этаже возле кухни, чтоб ноги зря не топтала. Жалованье с завтрашнего дня положу, не обижу.
– А мы как же?
– А вы пока поживите у неё под крылом, по старой памяти. А как съедете, мой управляющий Агафью и перевезёт. А мы уедем – будет с несколькими людьми за домом следить, сам знаешь, не любят усадьбы без присмотра стоять.
– Друг ты мой дорогой! – кинулся Пётр Алексеевич расцеловывать барона. – Ты такой камень у меня с души снял.
Агаша, уже без льющихся слёз, смотрела на старого и нового барина, хлопающих друг друга по плечам.
Так в одночасье решилась её судьба.

С этого дня все воспрянули духом. Идея обеспечить такую же приличную жизнь здесь, в Вятке, ещё двум старикам пришлась по душе Петру Алексеевичу, и он поутру отправился к дому купцов Каблуковых.
В этот раз ворота были заперты, и экс-титулярному советнику пришлось вскинуть трость и постучать круглым набалдашником о тёсаную толстую доску широкой калитки. Тотчас отозвались собаки. Кто-то, громко ругаясь, что ночному сторожу покоя и днём нет, крикнул из-за ворот:
– Чё стучишь? Чё надо?
– Хозяина позови, – громко и внятно приказал Пётр Алексеевич.
Калитка приоткрылась, высунулась голова в лохматой шапке и с такой же лохматой бородой.
– Хозяина позови, – ещё раз приказал Иванов.
– Прости, барин, не признал сразу, – ответствовала голова. – Тебе какого хозяина? Молодого или старого?
– Да хоть какого!
– А никакого нету. Молодой вчерась днём уехал, а старый час как со двора ушёл.
– Так что ж ты спрашиваешь, какой барин нужен, если ни одного дома нет! – возмутился Пётр Алексеевич.
– А шоб доложить, как положено, по форме, кто куда.
– Когда Каблуков-старший вернётся, скажи, чтоб ко мне приехал, к помещику Иванову.
– Как прикажешь, барин, все рапортом доложу.
Пётр Алексеевич направился домой, обдумывая по дороге очередное предложение фон Людевига.

Иванов всё ещё чувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что меняет землю – основу основ русского человека, на деньги – «презренный металл», который, к тому же, имеет обычай быстро заканчиваться. Тогда как земля, поместье всегда при тебе.
– Вернее, ты при нём! – распалялся вчера вечером Карл Карлович. – Шире надо смотреть, Пётр Алексеевич, шире. Понимать современные тенденции, современное общество! Ты думаешь, что один-единственный безземельный дворянин будешь? Да таких, как ты, уже тысячи! Вот, посмотри, посмотри! – барон подсовывал под нос сидевшему за шахматным столом Иванову напечатанный в Москве журнал с какими-то таблицами на всю страницу. – Что говорит нам статистика?
– Что говорит? – смиренно поинтересовался Пётр Алексеевич. Ему хотелось, чтобы Карл Карлович посочувствовал ему, пожалел, а не ругался. Они обсуждали животрепещущую тему в кабинете фон Людевига. К этому времени, для ясности ума, приняли пару рюмок настойки, вследствие чего от мягкого увещевания барон перешёл к «атаке».
– А я вот тебе доложу, друг мой, ежели ты сам не желаешь вникнуть! – хозяин кабинета закрыл журнал и с громким шлепком положил его на стол.
Пётр Алексеевич скосил глаза на журнал. Это оказался довольно свежий номер сборника «Статистика Российской империи», официальное издание Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел Российской Империи. С этим не поспоришь... Барон основательно подготовился.
Карл Карлович тем временем, собравшись с мыслями, продолжил.
– Дармовой рабочей силы у нас, Пётр, сейчас нет. Это не то что при наших отцах-дедах было, когда даже за службу земельный надел с крестьянами раздавали. А сейчас всех распустили! Хочешь, чтобы твою землю обрабатывали, да доход она приносила, – сначала сам заплати! А нет, так уступи место другому, тому, кто, может, и способен! Земля страдает, когда на ней не работают!
– Какие-то идеи у тебя революционные...
Барон отмахнулся, мол, что за глупости, и постучал пальцем по статистическому журналу:
– Не веришь на слово, цифрами тебе докажу, цифра – она не врёт. Дворянством за службу теперь награждают без земельного надела.
Пётр Алексеевич охнул. Он не мог понять – какой смысл в дворянстве без земли?
– За последние двадцать – двадцать пять лет сорок процентов (!) дворян стали безземельными или, как ты, – с очень маленькими наделами. И перебрались в город, преимущественно в столицы. Землю и дома свои либо в аренду сдают, а чаще всего продают – меньше мороки! Вот так-то! А ты всё боишься, гадаешь – правильно, неправильно. А жизнь, друг мой, так не оценивается, она идёт своим чередом...
«Так-то оно так, – думал Пётр Алексеевич, вдыхая пока привычный ему, но ещё холодный весенний воздух Вятки, – но приходится менять одну головную боль – где взять денег на другую – как правильно ими распорядиться и не погореть! В Петербурге жизнь совсем не дешёвая, и Алешку надо учить, и девчонок хорошо устроить, охо-хо, Софьюшка, Софьюшка, вот когда твой совет нужен!»

Артемий Ермилыч Каблуков заявился ближе к вечеру. Сегодня он был одет скромнее, чем в свой предыдущий приход. Узнав от сторожа, какой барин приходил и что к себе кличет, старый купец расстроился. Решил, что бывший титулярный советник передумал. Всю дорогу до усадьбы, которую уж привык считать своей, он прокручивал в голове новые резоны, чтоб Петра Алексеевича уговорить. И потому немного опешил, когда разговор пошёл совсем на другую тему.
Иванов пригласил купца в кабинет, кликнул Агаше принести штофчик.
– Вот что, Артемий Ермилыч, я хочу тебе предложить, – начал Иванов, купец смотрел настороженно. – Живут у меня двое стариков, наши бывшие крепостные. Да ты их знаешь, с твоим отцом дружны были. Егор Вехляев по саду мне помогает в меру сил своих да Василий Чернуха во дворе хозяйничает.
Каблукову было не очень приятно явное напоминание о его происхождении, но он пока не понимал, к чему клонит барин, и слушал внимательно.
– Ты покупаешь усадьбу, я с семьёй уезжаю, и стариков девать некуда. С собой я их взять не могу, не выдюжат они столичной жизни. На улицу их выкинуть или в богадельню сдать, что равноценно, тоже не могу. Не заслужили они такого отношения, всю жизнь с нами, – когда дело касалось не его лично, Пётр Алексеевич мог быть очень твёрд и убедителен. – Так что давай выделим из всей покупки флигелёчек, в котором они живут. Я им пенсию небольшую положу из своих средств, пусть свой век доживают спокойно. А помрут, ты флигель заберёшь, тогда и рассчитаемся окончательно.
Каблуков-старший не ожидал такого поворота в деле. Все в городе знали, что, несмотря на непомерную и забавную для окружающих гордыню из-за полученного за службу титула, Пётр Алексеевич был человеком добрым. Нищим не жалел – подавал. В вятской благотворительности по мере своих сил участвовал... Но чтобы «титуляшка» без средств, тянувший трёх детей, вместо того, чтобы, ухватив приличный куш и задрав победно хвост, умчаться в столицы или заграницы, решил отказаться от части прибыли и кормить немощных, своих бывших крепостных...
– Ваше благородие, ты меня за басурманина какого не держи! Старики и мне не чужие, пусть живут, сколько Бог даст. Пенсию им положишь, что ж, и отлично. Чернуха, может, дармовым деньгам и обрадуется, да только дед Егор ни за что без дела сидеть не согласится. Будет, как и раньше, по саду топтаться с рассвета и до темноты, за порядком следить. А я ему двух помощников пристрою, пусть обучает. Сад знатный, – дело было уж решённое, и у Артемия Каблукова проявились интонации собственника, – за ним глаз да уход нужен! А усадьбу я у тебя все сразу же целиком куплю, не люблю я этих сложностей...
На том и порешили.
Пётр Алексеевич резко встал и подошёл к окну, надеясь, что новый хозяин не заметил, как исказилось от горького сожаления лицо помещика...

Ленинград, 1983 год
– Алексей Петрович, а вы родились в Питере? Я в карте посмотрел, вы у нас почти ровесник века! И день рождения у вас вот-вот случится, а где родились – не указано, – доктор Антон Данилович Надеждин свободно расположился на соседней кровати, подсунув под ссутулившуюся спину скомканную тонкую подушку – стена была уж очень ледяной.
Больной Иванов по-прежнему был в палате один, и они с доктором вечеряли. Алексей Петрович лежал, чуть приподнятый, на двух подушках, головой ко окну. Убедить медсестёр, что ему лучше бы смотреть в окошко, сил не хватило. Проведя экспресс-консилиум, две Вики дружно решили, что свет будет бить в глаза, а лежать лицом к двери веселее. И он сразу будет видеть, кто к нему пришёл. «А вставать вам, больной, доктор ещё не разрешил!»
Обе Вики как-то сразу взяли над ним шефство, едва прознав, что поступивший под их опеку старик совершенно одинок. Рядом с кроватью появилась высокая узкая скамеечка, на которой, занимая почти всю поверхность, стоял огромный голубой китайский термос. В него Вика Маленькая залила слабенький отвар боярышника и шиповника – для сердца полезно. И теперь, отдыхая от капельниц, с которыми он промучился более суток, Алексей Петрович мог попить «горяченького».
Рядом с термосом примостилась узкая фарфоровая кружка с длинным носиком, такими обычно пользуются на водах. Это был подарок Вики Большой. Она выпросила кружку у квартирной хозяйки. На боку у кружки гордо красовалась эмблема санатория в Пятигорске. Носик был слегка отбит, но все равно полулежа пить из неё было удобно.
На кровати, сразу под рукой, сердобольная медсестра разместила тарелочку с собственноручно сделанными сухариками – нарезанные из белой булки кусочки были неровными, но казались Алексею Петровичу очень вкусными – о нём сто лет никто так не заботился. Благодаря сухарикам мерзкий металлический привкус во рту ненадолго пропадал.
Доктор, оставшийся на вторые сутки дежурства – заменял коллегу, – пил очень крепкий чай, почти чифирь, из гранённого стакана в латунном подстаканнике. Из кармана он добыл купленный в буфете пирожок с яблоками – начинка безопаснее для желудка – и теперь внимательно его осматривал.
Алексей Петрович поморщился. По запаху пирожочек ему совсем не глянулся. Он всё ещё помнил вкус и аромат Агашиных пирогов – пирогов детства, – и можно сказать, что всю свою долгую жизнь «хранил им верность», старался не есть выпечку.
Время подходило к девяти. В отделении, к счастью, кроме Иванова, других тяжёлых в этот вечер не было, и потому доктор мог позволить себе почаёвничать. Кроме того, его страшно занимал этот старик. Необычного цвета глаза с вечным прищуром, тонкое строгое лицо, как на иконах в Русском музее. Пациент явно знал, что жизнь его быстрыми темпами подходит к концу – накануне дня рождения третий инфаркт, увы! – да и возраст не даёт шанса. Но никаких проявлений паники, страха, плаксивости. Он просто ждал своего дня...
– Алексей Петрович, так вы где родились? – продолжил доктор Надеждин. – Сам-то я не знаю толком, откуда родом. Я из кировского детдома, мне и фамилию такую придумали – с надеждой на светлое будущее.
– Так мы с вами земляки почти, доктор, – чуть усмехнувшись, прошелестел пациент, – я родом из Вятки. А в Петербург меня ребёнком привезли, учиться.
– Да вы что! – обрадовался Антон Данилович. – Так вы в нашем городе с начала двадцатого века живёте! Много помните? И события все, и революцию?! Вы же живой учебник истории!
– Из меня плохой «свидетель истории» получится. Я мало жил в Питере. Сначала учился в закрытом заведении, едва кончил курс на инженера – началась Первая мировая, ушёл на фронт. После сильного ранения провалялся почти два года по госпиталям, подхватил тиф... А потом все время в разъездах был – в экспедициях на Дальнем Востоке, на Урале, в Средней Азии. В Питере, верней уж, Ленинграде, только наездами. Вот, выйдя на пенсию, укоренился.
– Помотало вас по стране... Я-то тоже не так давно здесь объявился. Всего третий год работаю, комнату снимаю... А до этого немало поездил – сначала по распределению в Якутске три года, потом приятель в Белгород зазвал. Влюбился – за невестой в Хабаровск поехал, её туда учителем русского и литературы распределили. Но не сложилось у нас... Приехал в Ленинград на конференцию, пошёл вечером гулять по набережным и понял, что не могу оставить этот город, затянул он меня...
Алексей Петрович прикрыл глаза в надежде, что доктор правильно поймёт и ретируется, сославшись на дела.
Не то чтобы Надеждин его утомлял или не нравился, даже наоборот, этот уставший простой человек был ему симпатичен. Но Иванов привык жить в одиночестве, оставив сердце в своём далёком прошлом. И за многие годы научился вежливо отстаивать своё одиночество, сведя к минимуму общение с окружавшими его живыми, настоящими людьми... А этот доктор теребил его память, вызывая неосознанное раздражение.
– А что больше всего любили делать в Питере в ваше время? – услышал Алексей Петрович новый вопрос.
– Не поверите, доктор, кататься на велосипеде!

Санкт-Петербург, 1906
Первый раз Алёша увидел, какая чудесная штука, этот велосипед, во время поездки в Царское Село. Была середина апреля. Весна в этот год случилась, как определил Иванов-старший, «очень резвая». Воздух быстро прогрелся, снег пропал даже за городом. Ветер начинал кружить на улицах и во дворах маленькие пыльные воронки, будто уже лето вовсю... В совершенно неожиданных местах, даже из-под стен домов, вылезли и распустились яркие жёлтые головки мать-и-мачехи. Равномерным ковром начала пробиваться трава, а в воздухе витал аромат лопнувших почек.
Алёшин класс показал довольно приличные предварительные оценки, и было решено до начала основных переводных экзаменов, чтобы снять у детей нервное напряжение, на один полный день вывезти на природу, подышать настоящим весенним воздухом. А всем известно, что самое лучшее место для прогулок учеников Первого кадетского корпуса – это Царское Село.
Первые два часа после приезда Алёша, как и все его приятели-однокашники, прилагал все возможные усилия, чтобы чинно прогуливаться возле дворца. Внимательно слушать объяснения учителя истории, который вызвался сопровождать ватагу одиннадцатилетних мальчишек вместе двумя приставленными классными надзирателями. Но после пикника с лёгкими закусками и лимонадом весна взяла своё. Мальчишки расшалились и, скинув форменные шинельки и фуражки возле разомлевших на солнце взрослых, носились по поляне перед северным флигелем, как молодые жеребята, играя в салочки-догонялки по одним им понятным правилам. Им, гимназистам Первого кадетского корпуса, дозволялось чуть больше свободного поведения, чем настоящим кадетам – мальчикам, избравшим военную службу.
Вот тут-то Алексей и увидел вдали на дороге проезжавшую мимо кавалькаду велосипедистов. Несколько офицеров и дам непринуждённо, смеясь и что-то выкрикивая, катили на двухколёсных сооружениях... Один из офицеров, красуясь перед дамами, разогнался, резко затормозил и, нагнувшись вперёд, ловко развернулся на 180 градусов, будто ехал навстречу. Спрыгнул и шутливо, по-актёрски, поклонился. Вся компания, остановившись посередине дороги, зааплодировала ловкачу.
Мальчик заворожённо смотрел вслед необыкновенной группе так долго, что пропустил свою очередь быть «салочкой».
Подбежавшие ребята из команды хлопали его по спине, пытаясь привлечь внимание и узнать, почему он медлит, но Алёша только качал головой. Потрясённый мальчик внезапно забыл, что они играли. Велосипед занял в его сердце такое же важное место, как и каблуковские собаки, – несбыточная мечта.

Через пару дней, в воскресенье, гимназист Иванов, отпущенный домой так же, как и часть его приятелей, чьи семьи проживали в Петербурге, взахлёб в столовой, поспев ко второму завтраку, рассказывал об увиденном велосипедном трюке.
– Это единственное, что тебе понравилось в Царском Селе? – насмешливо спросила Лиззи.
– Нет, что ты! – горячо возразил Алексей. – Мы много что увидели. Максим Ильич, наш наставник по истории, нам рассказывал, что... – мальчик запнулся, видя, что Лиза совсем его не слушает, листая очередное модное приложение, кажется, к журналу «Нива».[ Модные журналы, издаваемые в Петербурге до революции, в большинстве своём были приложениями: одни – к журналам «Нива», «Север», «Звезда», «Живописное обозрение», «Петербургская жизнь»; другие – к газетам «Нева», «Сын Отечества», «Родина». Но были и специальные издания – «для дам», «для портних», «для модисток», «моды, хозяйства и литературы». 
] Алёша оглянулся на сидящего справа от него отца, тот изучал газету. Взглянул на Аню, ища поддержки. Но сестра с независимым видом смотрела в окно, будто отрешившись от происходящего за столом...
«Опять поссорились, – подумал юный гимназист, – в прошлый раз хотя бы скрывали своё недовольство и были повеселее».

Все очень переменились после их отъезда из Вятки.
Сам переезд Алексей пропустил. Вернее, отец перевёз его в Санкт-Петербург первым, заранее договорившись с генералом Покотило, что мальчика примут за пару недель до начала занятий. Василий Иванович, руководивший в то время Первым кадетским корпусом, тоже служил на юге и воевал в Русско-Турецкую войну[ Русско-турецкая война 1877-1878 годов между Османской империей, с одной стороны, и Российской империей вместе с союзными балканскими странами, с другой стороны.
], и с Алёшиным отцом они быстро нашли общий язык.
Иванов-младший оказался не единственным предварительно приехавшим учеником. К началу занятий он познакомился и сдружился с такими же принятыми первоклассниками и даже с несколькими более старшими ребятами, чьи семейные обстоятельства потребовали раннего приезда.
Первые полгода в кадетском корпусе дались большинству мальчиков не просто. Оторванные от привычного семейного быта и ласкового обхождения, многие плакали по ночам. Капризничали из-за раннего вставания и «холодной» утренней зарядки, плохо вели себя на занятиях... Алексей и сам был из числа таких мальчиков. Он никак не мог заснуть, чувствуя себя брошенным и папой, и Лизой, и Аней. Ему не хватало Аниных «исторических» рассказов за обедом, ласки старшей сестры и чтения книжки перед сном, «серьёзных» разговоров с отцом, да и всего их неспешного вятского уклада жизни... Отец и сёстры, наверное, смогли бы поддержать и ободрить его, но правила первых месяцев кадетской жизни исключали посещение родных. Не у всех детей семьи проживали в столице, и родные не могли их навестить. А условия для кадетов должны быть равными.
Дисциплина военного заведения, с расписанным по часам каждым действием, вызывала у Алёши и протест, и глухую тоску. Очень не хватало свободного времени, которого было так много в вятском доме. Когда можно было поглазеть на что-нибудь занимательное или помечтать о невозможном и несбыточном. А в своей новой питерской жизни мальчик ни на минуту, даже ночью (они спали под наблюдением дежурного всем классом в одном большом зале), не оставался один.
Плохой сон сказывался на учебных занятиях Алексея. На вступительном опросе он сумел показать и наличие необходимых знаний, и пытливый ум. С энтузиазмом отвечал на дополнительные вопросы. Словом, произвёл положительное впечатление. Но в классе учеником был пассивным, отвечать урок не рвался, под диктовку писал плохо – отвлекался на собственные мысли...
Впоследствии, в своей другой, взрослой жизни, и на фронте, и в экспедициях, он прилагал максимум усилий, чтобы сохранить от чужого вторжения своё пусть и крошечное, но индивидуальное пространство и хотя бы толику личного времени.

После Рождества все переменилось как по мановению волшебной палочки. Побывав несколько дней с родными в питерских холодных комнатах съёмной квартиры, которую теперь надо было считать домом, Алексей с бо;льшей охотой вернулся в корпус, к приятелям и уже привычным учителям. Наставники облегчённо вздохнули. Весь новый принятый курс прошёл адаптацию успешно. Кроме того, всем ученикам крупно повезло – среди них не оказалось ни истериков, ни ябед, ни задир и драчунов. Славные мальчишки!
Словом, к началу своего первого кадетского лета Алексей Иванов, как охарактеризовал ситуацию барон фон Людевиг, «прижился и вошёл во вкус».
Для Петра Алексеевича, Елизаветы Петровны и Анны Петровны Ивановых переезд в столицу стал более серьёзным испытанием, чем они предполагали.
Пристроив сына в кадетский корпус, Пётр Алексеевич поуспокоился и перестал уделять время сделке и сборам. Более того, даже будучи в августе в столице, бывший титулярный советник не озаботился поиском квартиры, сколько-нибудь подходящей для нужд его семьи. Оформление купчих бумаг грозило затянуться на пару месяцев, и купцы Каблуковы, посовещавшись, выдали грандиозный аванс в пятьдесят процентов от всей оговорённой цены. Только бы барин съехал пошустрее. А то, не ровён час, передумает. Ермил Каблуков даже вызвался сам съездить и выбрать новую столичную квартиру.
Разумно полагая, что раз «его благородие» начинает новую жизнь, значит, всё должно быть новое, с иголочки, и потому, не долго мучаясь, выбрал только что отстроенный дом на углу Литейного и Фурштатской. Второй этаж, шесть комнат, кухня и каморка для прислуги, печи угольные, ванна, отхожее место с сифоном (!). Что ж ещё желать для троих-то, тем более что, барышни на выданье! Доведя владельца дома почти до истерики, Ермил снизил годовую арендную плату до приемлемых пятисот восьмидесяти рублей.
Но барин прямого намёка не понял. Решил отложить отъезд до «как яблони отплодоносят», а последние яблоки снимали в конце октября! Пётр Алексеевич поутру уходил из дома, бродил по заросшему саду. Набрав в карманы яблок разных сортов, усаживался под каким-нибудь деревом. Он мог сидеть так очень долго, и если девочки обедали у барона, то в этот день Пётр Алексеевич и не вспоминал о еде. Старые слуги, даже Агаша, его не тревожили. Они сами неприкаянно брались то за одно, то за другое дельце... Но тут же забывали, что собирались починить, почистить или приготовить. Так и сидели с опущенными руками, уставившись в одну точку...
Ни дочери, ни барон, ни Каблуковы не могли сдвинуть помещика Иванова с места. Более того, Карл Карлович очень опасался, что в том отрешённом состоянии, в котором его друг пребывал последние недели, он что-нибудь учудит с полученными от продажи усадьбы деньгами. В выбранном бароном банке для открытия счета требовалось личное присутствие Иванова, а он все не ехал и не ехал! И потому они решились на насилие. Нужно было отрывать экс-помещика от земли.

Приближался день рождения Алексея. Предполагалось, что к этому времени они уже разместятся в столичной квартире и устроят новоиспечённому кадету грандиозный праздник. Сестры ещё не знали, что Алёшу в ближайшие полгода они не смогут увидеть.
Напрямую до Санкт-Петербурга было не добраться, и ехать нужно было через Москву. Фон Людевиг, как настоящий друг семьи, взял на себя часть забот. Оставив Лизе на хранение купленные на условленную дату билеты, он сам отправился в Москву на день раньше, чтобы встретить своего «душевно застывшего» Петю. Купцы подогнали подводы и, оставив на день свои дела, по указаниям девочек, руководили погрузкой книг, белья, одежды и части мебели – всю решено было не забирать.
Агаша тихо плакала в каморке, а двое старых слуг, впервые в жизни не сказавшись и не получив дозволения барина, ушли в трактир, только бы не видеть этого разорения!
К обеду подводы были отправлены на вокзал. Ермил выделил четверых спорых работников и отправил их третьим классом, наказав отследить в Москве дальнейшую отправку, принять всё в Питере и расставить по квартире. На робкий вопрос Лизы: «Сколько надо заплатить?» – купец только с досадой махнул рукой: «Скорей бы уж!» У него были большие планы на этот дом, и долгий отъезд не давал развернуться. Намечались убытки, вернее, недополученный вовремя доход, а с этим его деятельная натура не могла смириться. Всё, что тормозит получение прибыли, должно быть устранено.
Лиза ушла в сад искать папу. Аня вытащила из дома Агашу. Прибыли девочки фон Людевига. На их ландо Ивановы должны были ехать на вокзал, а баронессы, дождавшись экипаж обратно, собирались увезти с собой Агашу.
Прощание получилось скомканное, опаздывали к поезду. Лиза, проявляя твёрдость, почти силой затолкала совсем размякшего отца в экипаж. Аня и Лиза, со слезами на глазах, расцеловались со всеми, включая смущённого, покрасневшего от неожиданности Каблукова. Условились с баронессами, что напишут сразу же, как приедут в Петербург, и будут писать часто-часто, каждый день, и что ждут их скоро в столице. Спохватились, что нигде нет ни Егора, ни Василия. Побежали искать по дому и в саду. Пётр Алексеевич смирно сидел в экипаже и только украдкой вытирал слезы. Зарёванная Агаша кланялась ему до земли, причитая: «Прости, барин, Пётр Лексеич!» Стариков не нашли, но дальше ждать не было уже никакой возможности, и семья Ивановых выехала со двора...

Девочки смотрели прямо, сжав руки в кулачки и стараясь больше не плакать. Пётр Алексеевич невидящими глазами уставился в одну точку перед собой. И потому они проехали мимо, не увидев двух опоздавших на прощание совсем пьяных стариков. Еле держась на ногах, бывшие крепостные, навечно преданные барину Егор и Василий, кланялись барскому экипажу и, не вытирая пьяных слёз, крестили его вслед...
Больше они никогда не виделись. Агаша умерла через неделю после весеннего отъезда из Вятки семьи барона – ей не о ком было больше заботиться.
И купец, и бывший помещик честно выполняли свои обещания. Первый платил за «работу», второй не скупился на месячное содержание двум оставшимся старикам. Как и предсказывал Каблуков, дворник Василий Чернуха довольно быстро спился на дармовых деньгах и закончил свою жизнь в сугробе накануне 1905 года.
Садовник Егор Вихляев ни дня не провёл вне вверенного ему сада. Летом, несмотря на возраст, неуклонно переселялся в шалаш. Купец Каблуков пристраивал к деду Егору помощников, но тот всеми был недоволен. Ворчал, что ни у кого нет той любви к дереву и понимания плода, как у барина... Дед Егор «дотянул» до революции, и в мае 1918 года, услышав ночью стрельбу возле родного сада, выполз из флигелёчка (в шалаше ещё было холодно ночевать). То ли с испугу, приняв неожиданно появившегося седого и в белой рубахе человека за приведение, то ли с пьяных глаз, незваные гости всадили в полуслепого старика несколько пуль. И убрались восвояси – продолжать разграбливать и рушить старую жизнь. Иначе, говорят, новую не построишь...

Первая столичная квартира Петру Алексеевичу нравилась, а вот дом – нет. Пять этажей, скукоженный двор, шумный, особенно по вечерам, проспект, жильцы – слишком разношёрстая публика...
– Петя, – увещевал друга фон Людевиг, – какая тебе разница, сколько в доме этажей! Ты же не на последнем живёшь!
Карл Карлович не оставлял «горожан» Ивановых ни на день. Опера, чайные, катания за город... Девочкам нравилось очень, да и бывший помещик начинал оттаивать.
Несколько расстроило, что юного кадета они в день рождения не увидят. Заказали и отправили Алёше огромный торт, в надежде, что он сможет хоть немного порадоваться и отпраздновать со своими новыми товарищами. Получили ответную записку директора Покатило, уведомлявшего, что это, конечно, против установленных правил, но, учитывая все обстоятельства, переезд и прочее, торт Алёше доставили. Он обрадовался, и торт разделили между всеми за вечерним пятичасовым чаем.
Через неделю Пётр Алексеевич казался уже менее обескураженным, чем в день своего отъезда из Вятки. Вместе с бароном они принялись распределять полученную первую половину денег между банками. После некоторого колебания («Ты не финансист, Пётр, нет, не финансист!») Карл Карлович, несказанно удивив Иванова, согласился с его «крестьянским» решением «не класть яйца в одну корзину».
Из тринадцати имевшихся в северной столице банковских домов выбрали три. Конечно, же Русско-Азиатский банк (как же без него!) и Азовско-Донской (в память о военной молодости). Но первым единодушно определили петербургское отделение Московского промышленного банка, принадлежащего хваткому, в хорошем смысле этого слова, сибиряку Второву.
Спустя два месяца, завершив сделку через Дворянский земельный банк и получив по купчей оставшиеся деньги, Пётр Алексеевич отнёс их в банк Второва. Ему очень нравилось, что владелец банка и торгового дома товарищества «А. Ф. Второва сыновья» не только десятками скупал компании и банки, но и по царскому заказу занимался развитием металлургического производства.
Позднее, через несколько лет, стало понятно, что новоявленный рантье не прогадал. Николай Второв и его акционерное общество «Поставщик» получили богатые военные заказы, они принесли сверхприбыли не только банкиру-промышленнику.
С этого момента Пётр Алексеевич Иванов немного встрепенулся. Нет, боль от разрыва с усадьбой и всей прошлой жизнью не ушла, он просто начал к ней привыкать, да и надо было позаботиться о детях. Столичный город – это среда, требующая внимания и осторожности.
За неимением сада, где заботой окружалось каждое дерево, Пётр Алексеевич стал «заботиться» о семье.
К Новому году, вопреки всем предостережениям, они поменяли квартиру. Переехали в выстроенный в том же году доходный дом на Невском проспекте. Больше всего Иванову понравилось, что дом был рассчитан только на 38 квартир («в два с половиной раза меньше, чем на Фурштатской, дорогие мои! И никто не убедит меня, что это плохо!»). Дом располагался недалеко от Овсянниковского сада, и Пётр Алексеевич надеялся, что весной он сможет проводить в этом саду много времени, хоть какая-то замена. Именно из этой квартиры, холодной, неустроенной, неудобной, чужой и дорогой, кадет Иванов был так рад вернуться учиться в Кадетский корпус после рождественских праздников своего первого года обучения. По весне вся семья с радостью покинула эту квартиру, выбрав неожиданно для себя летнее проживание на Рижском взморье.

Следующий год семья несколько месяцев обитала на Смольном проспекте, в доме номер тринадцать. Несмотря на несчастливое число, и дом, и квартира были неплохие. Хороший парк возле собора. Пётр Алексеевич выторговал приличные условия и планировал пожить в этом месте подольше. Но Лиза к этому времени увлеклась эзотерикой и нумерологией и, рыдая, умоляла Рара съехать с квартиры как можно скорее. Она что-то такое высчитала, то ли номер дома с номером квартиры не так сложился, то ли количество ступеней до квартиры неправильное число составляли – домочадцы честно, но безуспешно пытались усвоить, – но жить в квартире было нельзя. Глава семейства никогда не видел старшую дочь в таком истеричном состоянии. И во избежание дальнейших ссор клятвенно пообещал найти после лета новую квартиру.
На третий год питерской жизни семья Ивановых вошла в привычный для петербуржцев ритм – весна и лето за городом, осень и зима – городских квартирах, – поэтому очередной переезд их не пугал нисколько.
И вот теперь, сидя в столовой их последнего пристанища на Гороховой, в доме номер восемь: и адрес, и дом, и квартира наконец-то устраивали всех, – Алексей рассматривал отца и сестёр, пытаясь понять, что же такое произошло.
Вошла горничная с вопросом, можно ли убирать со стола...
Сестры встали. Поцеловав поочерёдно отца и брата, пожелав хорошего дня, по-прежнему не глядя друг на друга, разошлись по своим комнатам.
Алексей с отцом молча сидели за столом, не зная, как себя вести. Младший Иванов видел, что отец расстроен и растерян. Впрочем, в таком состоянии Пётр Алексеевич пребывал последнее время практически постоянно. В Вятке он казался Алёше самым сильным и умным. Сейчас же постарел, в отсутствии физической нагрузки, какую требовал уход за садом, обленился и обрюзг. Чтобы скрыть излишнюю полноту, стал носить более свободную одежду, из-за чего даже дорогой фрак смотрелся на нём неопрятно, как с чужого плеча. Отец превратился в Лизиного Рара и сильно проигрывал подтянутым, остроумным и решительным кадетским преподавателям.
Через несколько минут появилась горничная с подносом и сообщила, что барышни вышли из дома и просили передать, чтобы к ужину их не ждали.
Отец с сыном покинули столовую и, не сговариваясь, направились в кабинет.
– Что стряслось, папа? Почему они такие сегодня? – спросил Алёша, устраиваясь в старом, ещё вятском, кресле.
Пётр Алексеевич несколько раз прошёлся по комнате, остановился против сына и сообщил:
– Они не только сегодня такие, сынок…

За несколько лет обитания в столице обе девочки сильно переменились. Никто из прежних вятских знакомых не узнал бы в девицах Ивановых ни пекущуюся о приличиях Лиззи, ни равнодушную к приличиям и своему внешнему виду Анни.
Первые полгода семейство Ивановых, в отсутствии Алексея, дружно занималось обустройством своей новой, питерской, жизни. Выбирали мебель, гимназии и курсы, портних и парикмахеров, спектакли, которые надо бы посетить, и кондитерские, в которые прилично зайти юным особам без сопровождения, заводили знакомства...
Весной, как и обещали, всей семьёй приехали фон Людевиги, но побыли в столице недолго. Летний сезон все дружно провели на Рижском взморье. Суета и радости общепринятого курорта очень понравились девочкам, но вызывали раздражение и у барона, и у мужской части семьи Ивановых. Слишком шумно, слишком много кавалеров, «мужчины и дамы посходили с ума, раз позволяют себе появляться на людях в таком виде»...
Но Балтийское море Ивановым полюбилось...
В тайне от девочек Пётр Алексеевич с Алёшей выбрали на карте спокойную рыбацкую деревушку с красивым славянским названием Гайнаш – для следующего сезона. В деревне оказались мореходная школа и усадьба немецкого барона, знакомца Карла Карловича.
Втайне от отцов девочки, несмотря на объёмные и не очень удобные купальные костюмы, учились плавать, пользуясь советами журнала «Outing»[ «Пикник» – американский журнал «The Outing Magazine» конца XIX – начала ХХ века. Освещал, в том числе, спортивные мероприятия, советы любителям велосипедных прогулок и т. п.
]. Не отказывались и от помощи вездесущих молодых офицеров, в рамках приличия, конечно.
Карл Карлович и Пётр Алексеевич сбивались с ног, стараясь уследить за старшими дочерьми. Аня с Алёшей, тем временем, наслаждались свободой...
Втайне от барона к середине лета старшая из девочек фон Людевиг, Мария, решила записаться на курсы медицинских сестёр и вовсю склоняла к том же и Лизу. Младшая, Даша, начала брать уроки вокала у довольно сомнительного типа, а средняя дочь барона – восемнадцатилетняя Катерина – оказалась обручена.
К счастью, жених барону понравился. Прилично образованный геолог из провинциальной аристократической, но небогатой немецкой семьи. Молодой человек зарабатывал хорошие деньги в американской нефтяной компании «Standart Oil».
Лето 1903 года Пётр Алексеевич проводил уже без своего друга. Карл Карлович, падкий на любые экономические новшества, увлёкся идеей ведения дел по другую сторону Атлантического океана. Продал всю имевшуюся недвижимость и переехал к зятю.
Больше друзья никогда не виделись.
Последнее письмо Иванов получил от друга в конце 1912 года. Нефтяная компания Джона Рокфеллера к этому времени под давлением американского правительства оказалась разделена на тридцать три независимые компании. Барон удачно пристроил имевшийся капитал в некоторые из них и вовсю уговаривал своего бывшего шахматного партнёра «бросить всё и вдохнуть бодрящий воздух американского предпринимательства». Пётр Алексеевич не письмо не ответил...