Сад осьминога

У Битлов есть песенка из конца 60-х хипповских годов, которая называется Octopus’s garden. И, вероятно, она не имеет отношения к тому, о чём пойдёт речь, разве что слегка, на уровне субъективного и ассоциативного восприятия давным давно минувшего.

Вспоминая курсантские годы, неизменно восхищаюсь разными элегантными ходами, которые придумывали мои однокашники, чтоб увильнуть от рутинных повинностей в роте. Например, наши боксёры Вова и Игорёк просыпались строго за четверть часа до подъёма и убегали “на зарядку”. При том аргументируя ротному, дескать, “режим тренировок требует физических нагрузок”. Они валили из расположения упругой трусцой, в горку, на Жилстрой, где в паре кварталов от мореходки жил один из спортсменов. Соответственно, там у него на хате парни славно оттопыривались, то бишь расслаблялись. А рота тем утренним часом простаивала на построениях, припахивала на приборках…

Или взять судомоделизм. Уйма времени уйдёт пока построишь модель корабля. Потому совершенно обычным был ответ на всякой вечерней поверке за отсутствующего в строю судомоделиста Толю, что: он типа в мастерской, точает и ваяет.

Да, у Толи Завьялова был грандиозный проект. Он взялся построить трехмачтовый барк “Товарищ”. (Так судно называлось в советском прошлом, “Горх Фок I” оно называется нынче.)

— Толян, почему ты строишь херсонский “Товарищ”, а не “Седов”? — с укором спрашивали его сокурсники, имея в виду, что на “Товарище” практиковались курсанты херсонской мореходки, в то время как “Седов” мы считали своим.

—  Чертежи нашёл только “Товарища”, — отвечал рассудительный моделист. Да и что там было делить? В то время и разницы особой не было — всё было народное, социалистической собственности.

Частенько Анатолия спрашивали, когда ж ты уже закончишь, сделаешь свой парусник. Годы-то шли друг за другом, лычки на рукаве фланки, обозначающие курсы, прибавлялись — с первого по шестой, а модель судна долго не представала ко всеобщему обозрению. Мастер всегда находил ответы: то вот-вот парусину подвезут, то лак или нужная краска поступит в продажу в магазин “Сделай сам”. А то ещё скажет: “Вот подсохнет девятый слой краски на корпусе, тогда посмотрим… А то, глядишь, и ещё надо будет окрашивать”. Ответив что-либо в подобном роде, Толя незаметно скрывался в недрах своей мастерской, которая располагалась в подвале общежития №4. Это была уютная берлога, пропахшая краской и канифолью. Но чаще там преобладали чайно-кофейные ароматы, смешанные с запахом камбузных котлет и жареной мойвы. (Хотя мне представляется, вся какофония запахов, весь купаж технического и гастрономического базировался на стойком духе яда против тараканов.) В мастерскую шёл коридор, проходящий вдоль всего подвала общежития. Влево и вправо от коридора вели двери в разного рода хозяйственные службы. Здесь были вещевой склад, швейная мастерская для подгонки формы, разного рода кладовые, камера хранения чемоданов… Но, конечно, судомодельная мастерская была самым диковинным помещением. На самом деле, это была лаборатория остойчивости, и относилась она к кафедре “Теории и устройства судна”. Для прямых целей обучения здесь имелась внушительная ёмкость с водой, в которой плавала прямоугольно-кубическая секция, герметично сваренная из железа. Эта секция являла собой элемент набора корпуса некого парохода и служила пособием для лабораторной работы по кренованию судна. Ставились грузы на определённое расстояние от диаметральной плоскости, по встроенному кренометру замеряли угол крена, высчитывали метацентрическую высоту. Раз в семестр здесь проходили групповые лабораторные занятия. Всё остальное время лаборатория была во власти судомоделизма.

Посему довольно часто случались здесь весёлые сходки. И тогда заведующий лабораторией, пожилой и прихрамывающий мужчина по фамилии Пастернак, в сердцах выговаривал Анатолию:

— Опять вас толпа моделистов тут набилась! Я ж тебе одному ключ доверил, а вас целая орава собралась!

— Мон дьё, Николай Ануфриевич, ведь судомоделист из всех я один, так что условие ваше соблюдено, — отвечал Толя, перевоплотившись в известного авантюристичного персонажа, и добрейший Николай Ануфриевич успокаивался до следующего раза.

Николай Ануфриевич Пастернак был незаметной и в тоже самое время примечательной фигурой в мореходке. Весь из себя строгий на лабораторной работе, он приглашал иногда ребят в гости к себе домой. Устраивал чаепития для курсантов. И тут выяснялось, что Николай Ануфриевич — ветеран Великой Отечественной войны, служил в морской пехоте. Там и получил он ранение из-за которого остался хромым инвалидом. А до войны он любил спорт, занимался прыжками в воду. Меж слов беседы Николай Ануфриевич пояснял:

— Квартиру эту мне однополчанин… Леонид Ильич Брежнев выделил, — престарелый воин не спешил с продолжением, отхлёбывал чай и с наслаждением наблюдал за эффектом, вызванным у слушателей его откровением. Потом продолжал. — Как написал он “Малую Землю”, то поднялась шумиха вокруг книги. Стали её изучать в школах, в вузах, отгрохали мемориал, вспомнили о солдатах, воевавших под Новороссийском. А я жил тогда на съёмных квартирах. Думаю: “Дай, напишу письмо Брежневу!” Так и сделал: “Уважаемый, Леонид Ильич! Обращается к Вам рядовой… воевал на Малой Земле, был ранен… Помогите однополчанину с квартирой…”

— И??? — курсанты, сгрудившиеся за столом, ждали продолжения.

— Прошло какое-то время, пришлось подождать… Двое в штатском, ничем не примечательные с виду, нашли меня. Просто вручили ключи и сказали, к кому подойти оформить документы на квартиру. Вот мы здесь и чаёвничаем! — Николай Ануфриевич с любовью окидывал взглядом свою однокомнатную квартиру, заставленную макетами кораблей, законченными и ещё в работе. Эта квартира как бы являлась продолжением судомодельной мастерской, но в то же время была наполнена особым холостяцким уютом. А Николай Ануфриевич брал в руки “Малую Землю”, небольшую книжку мемуаров Брежнева и продолжал:

— Теперь и не вспоминают совсем об этой книге, о всех жизнеописаниях почившего генсека, библиотеки списали их из своих запасов. Не знаю почему… Если б тогда не решился писать письмо, так бы и мыкался по съёмным квартирам…

А курсанты спрашивали:

— Что же, так или не так написал в своих мемуарах Брежнев?

— Да, расскажите о войне!

— Мне, солдату, не много было видать… Представьте. Бежит вот пехотинец… Снаряд, взрыв… и он, без головы, ещё бежит. — Николай Ануфриевич замолкал, переводил разговор на другую тему.

— Вот скажи мне, когда ты начнёшь строить свою модель? — Обращался он к Сане Подпокровскому по прозвищу Нога (тот в самом начале первого курса, ещё в Тюве ногу сломал и долго мучился с переломом).

— Толян, ты когда закончишь свой “Товарищ”? — Нога тут же переспрашивал Толика.

— Да Бог его знает! — брякал Толя, уставший от преследовавшего его всюду вопроса.

— Так-то, а Бога нет! Значит, и никто не знает! — говорил находчивый Нога, — Чего ж браться!

Николай Ануфриевич с тем же вопросом обращался к другому Сане.

— Ты же ко мне ещё школьником ходил в судомодельный кружок при Доме пионеров!

— Я пароход ещё не выбрал! — открещивался Саня Алейнер.

— Так возьми плавбазу “Полярная Звезда”! Твой отец, Леонид Моисеевич, всю жизнь на плавбазах! Представь, как бы он обрадовался! — наседал Пастернак. Впрочем, безрезультатно.

А Толе надо воздать должное. В конце уже нашей учёбы, на выпускном, наверное, курсе, его барк “Товарищ” занял почётное место в деканате судоводительского факультета. И потянулись курсанты в деканат посмотреть на диковину, на парусник. Хотя кому как… кто-то зачастил в деканат ради красотки Нателлы, нашей секретарши, помощницы декана Брандта Романа Борисовича.

Возвращаюсь, однако, к более ранним курсам. Было очередное построение в роте. Командир Плаксунов Владимир Иванович намеревался учинить строевой смотр. А в строю — кот наплакал, может пол роты наберётся. Остальные — по своим шхерам. Кто моделист, кто спортсмен, кто, наоборот, безнадёжно болен и лежит в лазарете. Весь в делах баталёр заперся у себя. Часовщик с лупой в чёрной оправе, зажатой в глазу, при своём хозяйстве. Художники рисуют стенгазету, оркестранты репетируют, у волейболистов игра, у лыжников эстафета в долине Уюта, пловцы на сборах. И, наконец, хулиганы, те на Броде колобродят.

— Достать всех осьминогов из их нор! — сочно скомандовал Владимир Иванович. Порой кэп любил изъясняться образно с использованием метафор, прибегал к реминисценциям в своей речи, используя популярные мотивы, образы, структуры из песен, книг, фольклора. В довершение назначил время нового построения и распустил редкий наш строй. Естественно курсанты побежали высвистывать своих загулявших товарищей. И в назначенное время в строю стояла рота в полном составе, и командир проводил намеченную им беседу о предстоящем строевом смотре. Говорил он о чистом носовом платке во внутреннем кармане шинели, о белоснежной подшивке слюнявчика, о наличии иголки заколотой в шапке, о цвете и длине нитки, которой надлежит сопутствовать этой самой иголке и непременно быть продёрнутой в её ушко…

Завершая сказ возвращюсь к той старинной песенке, упомянутой мною во вступлении, к Octopus's  garden. К теме моделизма она никак не относится. Разве что косвенно и ассоциативно. О чём там пел Ринго? Он пел о парнишке, который не прочь бы оказаться на дне, в тени, в саду осьминога. Пусть на поверхности моря гуляет шторм, он-то в безопасности, в своём уютном укрытии. Тру-ля-ля! О, расслабимся, не о чем думать! О, какое счастье зависнуть с друзьями в саду у осьминога! Там, где никто не указывает, что и как нам делать. Ау-уа, в саду у осьминога!

И да, к слову, в природе спруты (те что маленькие) имеют обыкновение собирать вокруг своих норок на дне вычурные ракушки, блестяшки, необычные камешки — так незамысловато устраивают они свои садики. Кто плавал, знает!

01-08 мая 2024 года.