Кукушка - переводы и другое

  Aberration - переводы с английского



Они называли меня сумасшедшим, а я вопил, что – они безумцы,
ну и чёрт с ними – их было больше - и они меня перекричали.

               
                Натаниель Ли



Как ни странно, слишком часто, во всяком случае, при изучении
медицинской документации и рассмотрении методов лечения применяемых к пациентам с умственными расстройствами, - содержание заключений этих документов оказывается настолько нелогичным, что ставит под вопрос справедливость деления и предполагаемую разницу между попечителями Разума и теми, кто по утверждению ставит его под угрозу.
Британский психиатр начала восемнадцатого века Джон Кхаслам заявлял в начале своей карьеры, что Разум и сумасшествие так же отличны друг от друга – как чёрное и белое, прямое и изогнутое. В зрелые годы, однако, он признавался, что не знал никого, кто был бы нормален, кроме Бога Всемогущего.
Так что же мы имеем в виду под сумасшествием?
Изъян рассудка? Антитезу Разума? Злой Разум? Порочную Волю – делающую последовательные заключения на базе ложных посылов? Или это безумие от страстной любви к преступлению, замкнутый на себя торнадо необузданных страстей?
Есть ли это нечто само по себе зловещее, гибельное? Извращение воли, искажение личности, - как у психопатов, или всё вместе – как некая амальгама, не подающаяся анализу?
В пику всем философам, теологам, психиатрам и юристам – вопросы: что есть здравость? что есть сумасшествие? – и следующие за ними парадоксы – Бывает ли Рацио иррациональным? Существует ли метод в сумасшествии?
Есть ли момент истины в глупости? - бесконечно обсуждаются в коридорах психиатрии и в словесных упражнениях мудрых дураков – сохраняя в себе тайну правильного ответа.

               


Безумий шквал – Божественнейший Смысл
Для глаза зрящего,
Тогда как Смысл Великий – Ярчайшее из помешательств
в пике.
Где Большинству – Владычество во Всём.
Согласие - и ты здоров – спасён!
А возразишь - так в клетку помещён!
И там – бунтарь – к цепям своим привыкнешь!

             Американская поэтесса Эмили Дикинсон (1862)


Был я мальчик с небольшой
Туповатой головой
Жизнь катилась и бежала
Но мозгов не прибавляла
И пока я не умру
Не прибавиться уму
И чем больше мне годов
Тем скудней запас мозгов.
 
Томас Трион (1689)



Посетил Пекхамский Асилиум (частное заведение) в последнюю субботу. Продолжительное мероприятие – шесть часов времени. Какой отрезвляющий урок! Как мал интервал – с волосок – между Разумом и Безумием. Вид, тоже скажу, вызывающий и поднимающий на поверхность самые пугающие предчувствия по поводу собственного сознания. Сегодня я представитель власти – полномочный визитёр. Не стану ли я завтра тем, кого станут посещать? Благодарения Богу, что есть хоть какие-то визиты. Только-только минули времена, когда такой уход и лечение были неизвестны.            Как ужасно состояние и положение помешанного! Его словам не верят, а его самые невинные чудачества превратно истолковываются. Вполне естественно, что это происходит именно так: мы знаем его за безумца, во всяком случае, нам говорят, что он таков. И мы осторожничаем, и с чувством ироничного превосходства выказываем свою бдительность и придаем каждому слову, взгляду, жесту - значение и ценность, которых они в обычной жизни не несли бы вовсе. Мы с готовностью втискиваем и запираем его в палату, и с превеликой неохотой и ленью освобождаем. И всё-таки – что за удел!

Из дневников Лорда Шафтербэри (1844)



Сумасшествие – это не только острое расстройство. Это бездна, через которую невозможно провести мост. И, несмотря на тот факт, как я сказал, это два берега несводимые мостами между вами и нами - лунатиками.
Эта пропасть более явная, - чем – реальная. Потому что настоящая размежёвывающая линия – слишком тонка.
Безумные невинны, и потому не могут совершать зла. Потому что помешательство – это как смерть, ибо через него человек переходит в другую жизнь. Безумие – как смерть ещё и потому, что переходящий в неё никогда не знает, где он переступил границу. Сумасшедшие – исключительны, так как каждый из них умственно самодостаточен и автономен, и живёт в таком же замкнутом и неясном другим мире. Пытающиеся войти в его мир и уразуметь – не могут этого сделать, тогда, как он неспособен вернуться в обратном направлении.
Это современный вид побега от реальности – от реальности, которая временами страшнее любого помешательства – как я это знаю по собственному опыту.
Для того, чтобы уйти от реальности, мы можем только умереть, -
или превратиться в душевнобольных – что есть одно и тоже, по сути.
Реальность для больного – это эквивалент безумия в его понимании. Для вас безумие – это печальное состояние, которое можно оплакать и которому нужно посочувствовать. Для больного, - реальность – это не только явление траурное и вызывающее слёзы, но также предмет, который нужно избежать любой ценой. Потому что в момент, когда у больного возникает состояние временного «просветления», он сразу оценивает его, как состояние в высшей степени неприятное, отвратительное и непрактичное для его мозга, так как он теряет привычные «логические связи», хотя и понятные только ему одному.
Потому что безумие гораздо практичнее любой фазы реальной жизни;
правда, чтобы это понять надо встать на подсознательные позиции больного.
В фактической жизни реальность и нахождение в ней сопровождены ударами и встрясками, поэтому нормальный становится жертвой всех штормов. Тогда как безумие не встречает вокруг мучительного конфликта провоцируемого внезапным и неопределённым. Человек живёт в том мире, в который он уверовал. Где несмотря на ярость шторма, «его» фантастические иллюзии остаются неколебимы. Его иллюзии неподвижны.
Так, что прослеживание действий больного, очень быстро приводит к пониманию, что его мысль – суть его поступок, и что Вера безумного – это двигатель его поведения и его зеркало. А также и обратное.
 
 * *  *

Если принять во внимание величайшие деяния, совершённые в мире под влиянием единственного человека, такие как:
Установление Новых Империй путём обширных завоеваний,
Продвижение и Прогресс Новых Схем в Философии,
Изобретательство и распространение Новых Религий, -
Мы обнаружим, что Авторы всех этих изменений были личностями, чей естественный Разум претерпевал большие перевороты напрямую связанные с его Диетой: его Образованием, Преобладанием определённой социальной среды, вместе с особенно важным влиянием Воздуха и Климата.
К тому же, есть нечто Неповторимое в человеческом Разуме, -
вспыхивающее порой от случайного Подхода или столкновения
Обстоятельств, которые, хотя неприглядны и ничтожны по своей внешности, очень часто перерастают в чрезвычайно великие События жизни. Ибо великие перевороты не всегда совершаются сильными Руками, но порой через удачное Усвоение, и в благоприятные Сезоны. И не так уж важно – где был затеплен Огонь, если Испарения уже попали в Мозг. Потому что верхняя Область Человека подобна среднему региону Атмосферы: Материал формируется из Событий широчайшего Разнообразия,
Производя в конечном итоге одно и то же действие и эффект.
Туман взбирается вверх от Земли, Потоки наводняют Долину, Газы отделяются от поверхности Морей, Дымные клубы от Огня поднимаются вверх, и все же все Облака одинаковы по составу, и по производимым Следствиям. Но Лицо Природы никогда не извергнет дождя и града, покуда Её верхние Области не перенапряжены и не потревожены волнением бури.
Так же и Человеческое Знание, находящееся в Мозгу, должно быть потревожено, взбудоражено и наполнено резкими Испарениями, поднимающимися от вторичных Способностей, Умений и Талантов, - чтобы излить в мир Новое, Найденное,
и сделать его плодотворным.


Джонатан Свифт (1704)


Полоний: Что вы читаете, мой Лорд?
Гамлет: Слова, слова, слова.
Полоний: Что случилось, мой Лорд?
Гамлет: Между кем и кем?
Полоний: Я - о вашем чтении, мой Лорд.
Гамлет: Мошенники, сэр ; шельмы, сатирики, утверждают здесь,
что у стариков длинные седые бороды, что на их лицах глубокие морщины в изобилии, а глаза из глубокого чистого янтаря, да ещё приписывают им отсутствие мысли и низкопошибные актёрские выходки – всё, во что я со всей силой верю, однако я считаю не честным такое изложение дела; потому что вы сами, сэр, постарели бы так же непоправимо как я, - если бы,
как краб, умели ползать в обратном направлении.
Полоний: (из стороны): Хоть это и сумасшествие, но, всё же,
метод в нём есть.
 

Уильям Шекспир



Расстройства интеллекта случаются гораздо чаще, чем думает поверхностный наблюдатель. Вероятно, если говорить с жестокой откровенностью, никакой разум не имеет устойчивого баланса.
Нет ни одного человека, чьё воображение, хотя бы иногда, не преобладало над рассудком. Кто может регулировать внимание полностью посредством своей воли?
К кому мысли и идеи приходят и уходят по его желанию? Не найти в мире человека, в чьём уме мечтательные нотки и фантазии не превращались бы временами в тиранов, принуждающих его надеяться или бояться вне рамок трезвого восприятия.
Всякая мера преобладания фантазии над рассудком, есть степень безумия. Но до тех пор, пока воображение подавляется, его проявления не заметны для других и не считаются, ни в коей мере, извращением умственных способностей.
Такого рода сумасшествие незаметно, пока оно не становится неуправляемым и не влияет на речь и поступки.
Наслаждаться властью фантазии и пускать воображение по ветру
на крыльях, - вот занятие тех, кто восхищается уединёнными размышлениями.
Когда мы остаёмся одни, то мы, часто не имеем занятия.
Труд, прилагаемый для его поиска, тяжёл, - и очень быстро уступает место – лени, пресыщению и праздности. Тот, кто не имеет ничего внешнего, что могло бы его отвлечь, вынужден находить радость в собственных мыслях, в которых он мыслит себя, часто, не тем, кто он есть на самом деле. Потому как, кто доволен тем, - кем он является?
Он пускается в мыслях в воображаемое будущее, и в этом будущем разыгрывает партию из наиболее желаемых на данный момент событий,
и угождает себе невозможными воображаемыми радостями.
Ум несется от одной сцены к другой, объединяет радости в различные комбинации и сочетания, и буйствует в себе, наслаждаясь плодами, которых природа, обстоятельства и состояние не в силах даровать.
Временами, определённая цепь идей привлекает внимание; фиксация внимания на этой цепи происходит всё чаще, наперекор всем личным интеллектуальным градациям. Разум от усталости или в угоду удовольствию прибегает постоянно к любимой концепции и блаженствует, пребывая в фальшивой реальности, каждый раз когда его задевает грубая правда.
В случае, когда разум уступает владычеству фантазии, - она становится превалирующей, а потом – деспотичной.
И тогда – «вымысел» действует на правах реальности.
Ложные мысли, как и ложные мнения, закрепляются в мозгу, и жизнь проходит в восторженных мечтах или в глубочайшей тоске.
Это, мой Господин, одна из опасностей уединения, которое, по признаниям отшельников, не всегда способствует благу и не всегда благоприятно для мудрости.

                Самуэль Джонсон (1759)



Любимая присказка больных, - когда мы в дурном настроении, и когда нам до лампочки всё: «Психиатрия попахивает чушью, и все психиатры – помешанные. Во всяком случае, такими они кажутся».
Мой врач, например, уверял меня, - что состояние моё улучшается, что я иду на поправку, - и всё это только потому, что я чувствовал себя демонически ужасно.
И только потому, что мне стал противен влажный воздух, что я возненавидел до полнейшего отвращения эту яму, был зол на каждого и на весь мир, был печален и убеждён, что трёхмесячное лечение не продвинуло меня ни на йоту к выздоровлению, - он был уверен, что мне лучше.
Ему стоило большого труда убедить меня в этом, и ещё большего – мою жену, которая приходила к нему каждое утро в слезах и вымотала все нервы доказывая ему, что это место действует на меня подавляюще и не способствует выздоровлению.
Врач сказал, что в том и заключается весь парадокс истины:
«Клиника была бы ужасным местом, если бы он её полюбил».
Госпиталь уже обзавёлся небольшой шлёпнутой группкой «благонадёжных» ( меньше полу-дюжины ), члены которой, подписав отпускной билет, могут быть свободны, и в любой день прогуливаться, где им вздумается, чего они никогда не делают, потому что счастливы находиться здесь, называясь «умственно необеспокоенными», но они потеряли смелость и желание противостоять внешнему миру.

                Уильям Сибрук (1935)



Мы называем сумасшествием заболевание органов мозга, которое мешает человеку мыслить и действовать подобно другим. Он – не могущий распоряжаться достоянием разума, объявляется недееспособным. Не способный производить идеи,
принимаемые обществом, - он изгоняется из него. Если он опасен – его запирают, если он буен – его привязывают.
Важно отметить, что этот человек, ни в коем случае, не лишён идей. Как и к нам, они приходят к нему, когда он бодрствует, и когда он спит. Напрашивается вопрос, - как происходит то, что его дух и бессмертная душа, помещённые в мозг и воспринимающие информацию от чувств явственно и очень отчётливо, никогда не судят здраво?
Они осязают объекты, так же, - как души Аристотеля, Платона и Ньютона осязают их. Каким же образом тогда, воспринимая ощущения и смысловые идеи, они составляют из них дикие сочетания-комбинации, не отражающие никакой критики.
Если эта простейшая и Вечная субстанция имеет те же орудия и органы к действию, как и души мудрейших людей, то почему же она не мыслит и не рассуждает, как они? Что ей препятствует?
Я с готовностью понимаю что - если сумасшедший видит красное, там где мудрый видит голубое, вместо музыки слышит крик осла, а, находясь на проповеди, думает, что находится в театре, слышит «нет», там где они слышат «да», - тогда его душа мыслит иным образом, чем наша.
Такие размышления могут вызвать подозрение, что Способность Мыслить, дарованная человеку от Бога, может подвергаться болезненному извращению, как и чувства.
Сумасшедший – это больной человек, чей мозг болен, так же как болен, имеющий подагру в руках и ногах. Он мыслит мозгом, так же, как ходит ногами, не зная ничего о непостижимости своей способности ходить и не менее непостижимой способности мыслить. У человека может быть подагра в мозгу, так же, как и в ногах. Но после сотни аргументов, только Вера может нас убедить в том, - что простая и Нематериальная субстанция может заболевать.

Учёные и доктора могли бы сказать сумасшедшему: Друг, - хотя ты и потерял в своих суждениях здравый смысл, - душа твоя одухотворена, чиста и бессмертна, как и наши.
Но наши души имеют прочный дом, а твой дом шаток. Окна твоего дома заколочены, в нём не хватает воздуха, и в нём удушающая атмосфера.
Сумасшедший ответил бы им в момент просветления:
Друзья мои, вы опять делаете ошибку. Окна моего дома открыты так же, как и ваши, потому что я вижу те же объекты, что и вы, и слышу те же слова. Из этого следует, что моя душа неверно употребляет мои чувства. Или, - что моя душа сама по себе есть некое извращённое чувство или качество. Другими словами, - либо моя душа помрачена, либо у меня и вовсе нет души.
И тогда один из докторов сказал бы: Дорогие коллеги, Бог, верно, создал безумные души, так же, как он создал и мудрые души.
И тогда сумасшедший ответил бы: «Если верить всему, что вы говорите, то можно свихнуться ещё больше. Ради всего святого, вы, знающие так много, скажите мне – почему я болен»?
И они со «здравым смыслом» ответили бы: Мы не знаем.
Они, мудрые, никогда не уразумеют – почему мозг производит несвязные идеи, и ещё меньше понимания будет у них о том, - почему другой мозг имеет последовательные и взвешенные мысли.
Они будут уверенны в своей учёности, тогда как, на самом деле, не далеко уйдут от помешательства.

                Вольтер (1764)




Лица больных передо мной стали меняться, и каждое из них принимало форму получеловека полу-животного, в соответствии с тем, черты какого из животных преобладали в лице. И, правда, они выглядели гораздо более похожими на ужасных зверей о двух ногах, чем на людей.
И тут я услышал своё имя, дважды произнесённое за моей спиной печальным и угрожающим голосом, похожим на голос моей матери. Я повернулся и рассерженно обвинил одного из пациентов в том, что он проделал это с помощью уловки чревовещания.
И тут мне показалось, что больные впряжены невидимыми канатами в какой-то невидимый плуг, который я должен был вести перед Небом в присутствии всех его обитателей. В то же время, вокруг меня – алое и пурпурное конфетти, вылетающее из моего тела, стало падать со звоном тяжёлого свинцового града в
воображаемую борозду, которую я проделывал плугом. Мне захотелось разбежаться и удариться головой об стену. Но строки из Писания, пришедшие мне в голову, остановили меня:
«Твои грехи – алые, как кровь, будут, в глазах Господа, белы, как снег».
Я увидел Ясона, покоряющего свирепых быков; бросающего в огромные борозды змеиные зубы, которые, тут же, прорастали и становились враждебным войском.
И я понял, что это притча. Он должен был преодолеть свои страсти, раскаяться в своих грехах, вытравить порок из своего сознания. И наградой будет восстановление его царства – царства его отца.
Тот факт, что я был способен мыслить подобным образом в такой момент, доказывает, что, хотя моё тело испытывало боль, моё зрение было искажено, а разум – на грани, - я всё равно владел ещё человеческим суждением.

                Д. Давидсон Воспоминания Религиозного Маньяка (1912)



Быть молчаливым и необщительным – это исключительная Оригинальность. Но эта особенность становится оправданной, когда человеку отказано в свободе самовыражения и действия, когда он окружён чужаками, в интерес которых входит ставить под сомнение и извращать смысл его слов. Сознавая своё положение, - он, обладающий даром более глубокого понимания звука, находит для себя непристойным доверять свои тайны людям, с которыми он едва знаком. Скакать, орать, заниматься идиотской вознёй, корчить из себя дурака, — вот символы поведения в обычной жизни. В моменты приступов все эти действия усилены в нас до ненормальности, однако, мало кто понимает, что это необходимость, для тех, кто хочет заглушить чувства, сила и острота переживания коих, не даёт никакого облегчения, и - слишком велика для обычного выражения, не говоря уже о том, что чувства эти слишком священны, чтобы быть сразу и непосредственно понятыми.

                Джон Персирваль (1838–40)



      Белая река


Я еду в Арад. Автобусная тряска. Злое, слишком яркое солнце. Неприятная, сухая жара, изнуряющая глаза и сердце.
Подготовленная к поездке музыка прослушана уже несколько раз.
Усталость. Отсутствие каких-либо ожиданий: там впереди знакомые до кончиков ногтей люди, старые, бессмысленные байки; время, текущее слишком медленно…
Боязнь слишком много отдать, и мало получить. Не то чтобы депрессия, но всё-таки отсутствие эмоций.

У отца, такая же, как и у меня, проблема самоидентификации. То – речи о еврейской избранности, где мы опять почти что Боги, то – какая-то совершенно низкая и при том справедливая русская жестокость. (Это нелюди, нелюди, мразь…!)

День независимости. Мы с отцом, его женой и моим младшим братом – на оцепленном стадионе – ждём салюта. Элька в коляске начинает плакать.
Отец: «Я с детства не любил толпу, всегда напрягался и отстранялся.
У Эльки – то же самое, мои гены. Заметь, люди, собравшиеся в толпу, чувствуют себя раскованнее и легче…»
Ребёнок просится домой, плачет. И тут же оказывается обступлен тучей великовозрастных клуш.
Отец настаивает, чтобы ребёнка отвезли домой, (отец уже выпивший).
- Мы подождём салюта, он его успокоит, - отвечает ему Маринка - его жена.
(Илья плачет всё больше и сильнее).
Отец заводится, начинает нервничать: «Вот так, Данька, смотри, будь осторожен с женщинами…» И потом, всё больше расходясь, говорит в сторону кудахчущих маток: «Были бы в России, - наехал бы в торец, и всех делов, а здесь посадят, и ничего это не решит и не изменит…»
Оправа его очков светится, выпушка зрачков горит безумно ярко, - всё вокруг наэлектризовано.
- Ану, ударь Миш! Ударь! А? Не можешь? – женщины заливаются утробным хохотом.
- Видишь, Данька, им весело! Им хорошо! А на ребёнка им насрать! Он их просто развлекает! Всё – ради их собственного увеселения!
Одна, особенно противная старуха, как будто всё прёт на рожон:
«Ударь, Миш! Ударь!»
Толстая, дебелая, с пустым ртом, последний кривой зуб прикусывает нижнюю губу. Стоит, опершись локтем о ручку коляски и выпячивая живот, как будто искренне радуясь собственному уродству. Она просто не может остановить свой смех.


Я смотрю вверх и замечаю, что звёзды необычно яркие и что их много (как давно я не видел глубокого и яркого неба!)
Стадион как-то связывается в памяти с картиной Аверкампа - «Люди на льду».
(вместо реки подо льдом – покрытый травой стадион, и люди, выполняющие какой-то бесконечный танец, замирающий в вечности).
- Пойдём отсюда, Данька, я не могу видеть, как издеваются над детьми.
И снова горящая оправа очков и светящаяся выпушка зрачков.

Я вспоминаю свою подругу. Как она на прощанье горько и пронзительно улыбнулась.

Мы с отцом идём по траве к выходу, и я невольно заглядываюсь на красивых девочек подростков. И тут я осознаю, что мне легче: новые впечатления, незаметно заполнив меня и питая, создают ощущение отрады. И люди вроде чуть больше новы, чем я ожидал, и сюжеты как будто богаче.
И вдруг я понимаю что такое – вдохновение – потому что оно пришло. Внезапный душевный подъём, чувство свежести вдыхаемого воздуха, наполнение лёгких и ума
свежим существованием, новым и приятным настолько, что появляются желание и силы его описать.

Отец снова пьёт. Теперь уже водку. Улицы совершенно пусты. Глубокая ночь.
Я сижу напротив и не выпиваю ни грамма. Он опять говорит то – о евреях, то – о русских, - настолько сбивчиво по отношению к тем и другим, что я перестаю понимать – где он, а где разыгрываемая миссия. То – о сталинских временах, их ужасах, то – о предстоящих чудовищных войнах будущего – на уничтожение.

И всё время – о Боге, в которого он верит, но которого не понимает.
- Знаешь, Данька, - изучи эту книгу. Я верю, что это не просто слова. Это действительно шифр. Мой наставник говорит, что в ней каждой букве соответствует число. Почему бы этому тексту не быть самой формулой поля, которую ищут физики.
Кабалисты говорят, что Господь создал весь этот мир из одной только буквы, -
«Бет», - второй буквы еврейского алфавита.
И тогда я посвящаю отца в свою фантазию о том, что слово или буква, или знак,
стоявшие «в начале», запрограммировали весь ход реальности, и, что каждый звук вносит в неё изменения, о масштабах которых мы можем только догадываться…
Буква «Бет»…?

Я смотрю на отца, и мне становится его жалко. Я думаю о том, что он скоро умрёт.
При этом мне не было жалко деда, которому завтра должно было исполниться 80-ть лет. Дед был прагматичнее и проще. Можно сказать, что он нашёл свой путь в этом мире. Отец же этот мир не принимал и называл свой путь руинами, несмотря на то, что имел троих сыновей. Я видел в жизни отца действительную трагедию.

Я вспомнил свою подругу. Как горько и пронзительно она улыбнулась.

Я рассказывал отцу воспоминание о заблёванной душанбинской квартире, и о щелбанах, которые я получал от него за порванные книги.
И тогда по его лицу проходила мышечная конвульсия. Он медленно выпивал стакан водки, и его лицо становилось гладким…



 
Бунт рождённых - посвящается отцу.  Мемуары.   05.03.2007

            Утро


Всё началось с отвращения. Он долго не мог заставить себя встать с постели. Ждал пока действие нейролептика сойдёт на нет – момента, когда ему самому станет непонятно зачем он так долго лежит под одеялом. У него не было никакого, хотя бы мало-мальски ясного, плана на этот день. После пятиминутной борьбы с самим собой он всё-таки решил закурить.
Курево – один из самых лёгких наркотиков – говорил его друг.
Мы всего-навсего пьём вино и курим, то есть, можно сказать, ведём здоровый образ жизни.
Улыбнувшись этой шутке, он почувствовал, как его сердце сделало несколько аритмичных ударов. За окном была жара, но свинцовая полоса на юге обещала, если не дождь, то хотя бы ветер.
Сейчас ему было не до юмора: предстояло сыграть блиц с возникшей неопределённостью: сегодня отсутствие впечатлений грозило перейти в нервный срыв.
Ближайшие две-три минуты он должен был стать композитором этого дня и написать к нему хотя бы прелюдию. Однако возникло ощущение, что имеющаяся в его распоряжении октава, едва ли может удовлетворить его потребности и желания.
Человек так устроен, - что-то должно маячить перед ним на горизонте.
Когда-то его спасали мечты, но теперь, зная этот мир достаточно хорошо, он понимал высокую цену этой прихоти.

Автобус подошёл к остановке. Очень быстро и резко затормозил.
Отчего люди внутри него, потеряв равновесие, стали хвататься за металлические поручни. Корпус автобуса присел до земли, а потом скакнул вверх. Путь до университета занимал сорок минут, и бесконечные остановки вызывали раздражение.
Однажды он видел, как, не успевшая занять место в тронувшемся автобусе старушка упала головой на ступеньки и рассекла себе до крови затылок. В другой раз у одного из пассажиров пошла горлом кровь. Как-то он стал свидетелем скандала, разгоревшегося из-за поставленной на сиденье сумки.
Скопление людей разбилось на два, надрывающих глотки, лагеря: молодое и старое поколение сцепились в бестолковом диспуте о правах и морали.
Кто-то ходит на футбольные матчи, а кто-то просто ездит в автобусе.

Высадившись в университете, он по привычке пересёк улицу, нарушая правила, - на красный. Башня главного корпуса утонула в облаке. Десять лет, проведённых в пустыне, научили ценить каждую каплю дождя и каждое дуновение ветра.
В сумке лежали два штрафа, выписанные израильским полицейским, которые он не собирался оплачивать, так как просто не понимал, почему должен, как дрессированная собака, ходить только на зелёный.
Когда-то он был армейским водителем, и по выработавшейся привычке смотрел обычно при переходе улиц на светофоры, установленные для машин.
Нормальным он не был, не только официально, но и сам для себя. И не из-за комплекса: потому что если он и был в чём-то силён, то это в самооценке. У него было много причуд, но самая главная заключалась в свойстве его разума доводить любую мысль или ситуацию до абсурда настолько дикого, что он того пугался и не хотел запоминать. Он просто шёл по улице, а в его воображении разыгрывались кошмарные наполовину лишённые смысла миниатюры.

        Музыка


Так получилось, что, находясь у друга, он остался один в пустой квартире. Он включил магнитофон и прослушал несколько песен группы «Тату». Мелодии были довольно простыми, но почему-то трогали за душу больше, чем глубокомысленная заумь серьёзных песен.
Если бы он имел возможность вступить в разговор с нами, - он бы выразил сожаление, что не смог продолжить предыдущую главу – последовательно, как было задумано.
От хорошей музыки ему всегда становилось грустно:
возникало невыносимое чувство незавершённости и тяжёлого упущения.

              Глаз


Если описать наши с ним отношения, то он знает себя почти так же хорошо, как и я его. Но, в отличие от меня, он подвержен своим настроениям и внутренним импульсам, причины которых не всегда понимает, тогда, как мне холодному не хватает его чувствительности, ранимости и, может быть, приятных заблуждений. Самое смешное, - что мы с ним – одно. Однако, когда мы расходимся, и не связанны чувственным контактом, - мы высмеиваем друг друга и, даже, слегка презираем.

            Жестокость


Когда ему было восемь лет, противоречия заложенные в него дали себя знать в выходке, которую он не мог понять до конца.
Его мама была во дворе дома с маленьким братом на руках.
В том же дворе стояла машина его отца, водительское окно которой было открыто. Он подкрался к машине и резко нажал на резиновую подушку сигнала.
Все люди во дворе вздрогнули, а мать схватилась за сердце и потеряла дыхание.
Он был испуган случившимся, забежал в подъезд, забрался на последний этаж и несколько часов рыдал от жалости к своей матери. Из носа текли сопли, которые он не вытирал, позволяя им размазываться по одежде, и ему казалось, что так он наказывает себя за совершённое.

                Италия


Летом у него появились небольшие деньги, что позволило попасть на две недели в Европу. Самым удивительным оказался первый день. В аэропорту Милана шёл мелкий дождь, воздух был насыщен запахом зелени, небо было необычно высоким, а облака напоминали по форме те, какие он видел когда-то в детстве в Питере.
Гостиница, в которой они остановились вечером, была расположена рядом с озером, в лесной местности.
Он зашел в лес в сумерки, застыл у ручья, и долго прислушивался к его журчанию и шороху листьев.

Последний день завершился посещением Помпеи, однако болтовня экскурсовода казалась ему глупой и неинтересной.
Он отбился от своей группы, развалины города напоминали ему частично снесённые бараки.
Ему вдруг не захотелось ничего слушать и ничего говорить. Он опередил толпу, довольную занятостью и впечатлениями, и вышел к витринам магазинов. Его глаза были заняты каким-то полу осознанным поиском. Через минуту он поймал себя на том, что ищет нож.
В гостиничный номер он вернулся с трофеем. Выйдя в салон первого этажа, он сел в кресло, которое было настолько мягким, что просиживание в нем расслабляло и лишало воли. Прислушиваясь к разлитым в салоне звукам речи элегантно одетых людей, он вдруг подумал, что сейчас для него они неподвижнее мумий.
Вспомнилась сказка о зачарованной принцессе, сон которой окружал, застывший и выпавший из времени замок. Впечатление было бы ещё завершённей, если бы он не слышал повисшего шёпота слов. Он представил себе, что окружавшие его люди внезапно и одновременно потеряли голос.
Он представил себе их панику, и это его развеселило.


В уборной было чисто. Можно было, не боясь грязи и запахов, лечь на пол. Он подошёл к зеркалу. Собственное лицо показалось ему каким-то уставшим и изнурённым, хотя это было лицо молодого человека. Он приложил лезвие ножа к запястью левой руки и сильно нажал на вены, но кожа не разошлась от нажима. Он не хотел делать поперечного, рассекающего движения. На руке остался глубокий бело-фиолетовый след. Внутри своей груди он почувствовал чёрный камень отчаяния смешанного с экстазом веселья.
Он опустил подбородок на грудь и стал размышлять о последствиях задуманного: завтра группе предстоял отлёт, его смерть задержала бы всех на несколько дней в Италии. Остановило его другое: он не хотел дать такому количеству людей повода для злорадства. Во-вторых, он знал, что у него пока есть выход – возможность снять это дикое напряжение убойной дозой лекарства. Он вынул его из кармана и с облегчением запил сырой водой из-под крана.

               Продолжение утра


Итак, он вышел в университете и перешёл улицу. Но у входа в здание, где стоял, проверяющий сумки охранник, вдруг почувствовал, что под рёбрами образовалась невидимая тягостная пробоина. Следовало пропустить предстоящую лекцию.
Присутствие большого количества людей, всегда только усугубляло его состояние, и в такой же пропорции увеличивало тоску.
Молодые люди в его возрасте обычно ищут друзей, которые могли бы стать соучастниками в жизни. Ему было двадцать пять, но он давно мечтал о соучастнике в смерти.
Понимая, что это естественное желание глубоко порочно, он всё-таки не мог объяснить, почему людям так нужно сочувствие.
И тут ему показалось, что временной отрезок между часами опустошения, испытанными в Италии, и сегодняшним днём – исчез, сжался до нуля, до точки.

               
                Друзья



До девятнадцати лет он был абсолютно одинок. Жил в семье родителей и не творил собственную жизнь. У него не было ни одного друга.
После больницы он стал панически искать себе друзей. Но, обретя их, не сделался счастливым. Одиночество осталось.
Долгое общение с людьми, открыло ему всю глубину и безнадёжную непоправимость человеческих пороков. Главным из них он считал самовлюблённость. Он пришёл к выводу, что именно подверженные самовлюблённости в наименьшей степени
наиболее полно соответствуют понятию «красивый человек».
Но большинство людей вокруг него были фанатиками самих себя. Его привлекали люди с развитым чувством критики, те, кто мог высмеивать себя и свой интеллект.
Он умел прощать людям, даже если боль и разочарование, причиняемые ими, были для него убийственны. Он понимал, что вышеназванное несовершенство – это общечеловеческая беда, корни которой, по всей видимости, лежат вне человека.
Он был в какой-то степени занят сам собой, но если ему случалось слишком долго занимать внимание своего слушателя, он начинал шутливо приносить извинения, высказываясь приблизительно так:
«В моей болтливости нет злого умысла. Не обижайся, -
это скорее профессиональная привычка. Если ты устал, то просто останови меня».


             Прелюдия


В коридоре университета он встретил мать.
- Почему ты не на лекции? – спросила она.
- Чувствую себя довольно херово – ответил он и улыбнулся.
- Но мы платим за это деньги. Как ты будешь сдавать экзамены?
- Давай оставим эту тему. Ты неважно выглядишь.
- Я устала от работы, но тему эту откладывать мы не будем. Я не понимаю - чего ты хочешь от жизни?
- Я не хочу жизни! – сказал он, повернулся и пошёл в противоположную от неё сторону. Она догнала его и схватила за руку.
- Давай ты немножко опустишься на землю и будешь думать о будущем!
- Давай, поднимемся на башню, прыгнем и вместе опустимся на землю!
- Я хочу жить! – в глазах у неё появились слёзы.
- А я не хочу! – он снова развернулся и пошёл прочь. Она догнала его и с мольбой произнесла:
- Не уходи. Я не могу отпустить тебя в таком состоянии. Я могу чем-нибудь тебе помочь?
- Я должен выпить – сказал он тоном констатации вывода, к которому приходит не первый раз.
- Постарайся ни о чём со мной не говорить. Я могу сейчас отмочить и сказать что угодно. Они дошли до уличного кафе, и он заказал себе сто пятьдесят водки и бутылку Карлсберга. Через пять минут ему полегчало – железный ком внутри начал растаивать – алкоголь грел, и через виноватую радость он улыбнулся ей доброй, но уже пьяной улыбкой.

Таким образом, желание причинять людям боль было в нём таким же иррациональным, как и внутренний позыв к саморазрушению.


                Лабиринт


Он любил музыку. Самостоятельно изучил нотное письмо. Он имел мечту – когда-нибудь заняться музыкой всерьёз и написать произведение, которое заставило бы людей невольно смеяться и плакать. Он считал, что музыка – это, в высшей степени, философское искусство. Кроме того, весь его ум был настроен по отношению к реальности философски. Однако это не означало обладания ироничной уравновешенностью, напортив – это было хождением по лезвию ножа. Он был постоянно сомневающимся, и воспринимал жизнь, как колоссальный обман или подтасовку.
Ему казалось, - что того, что он видит и должен принимать на веру, - просто не может быть. Он чувствовал какую-то логическую неувязку во времени. Он был убеждён, что всё лежащее на поверхности и, за счёт этого, явное – есть только божественный трюк, скрывающий подспудный смысл. Как будто он смотрел на нотный лист, покрытый калькой, и различал за ней смутные очертания нот.
Таким образом, он был неверующим, хотя выводы, делаемые им из своего неверия, как раз и были основой и опорой его Веры.
Просыпаясь утром и задавая себе один и тот же бесконечный вопрос, он начинал испуганно ощупывать своё тело, как будто, не веря, что может присутствовать и существовать в мире.
Он не мог понять, где это всё происходит; что такое миг? Он не мог зафиксировать его начало и завершение, и с ужасом заключал, что вся его жизнь осуществлена посредством какой-то мимолётной абстракции. Иногда, ему казалось, что он скрипач, который играет мелодию, заглядывая вскользь на знакомую нотную строку, и внезапно ему приходит в голову, что не будь этой строки (этой записи), то и сама музыка никогда бы не возникла.
 
                Время


Он любил море и морской закат. Любил смотреть, как под погибающим солнечным диском бесконечная водная гладь становилась дышащим испарениями полотном, усеянным бессчетным количеством металлических бликов.
Он испытывал печаль, глядя на волны. Море как будто вздыхало, медленно находя на берег. Он вдыхал солёный запах и хотел удержать закат, потому что в нём было что-то трагическое и нежное. Он любил и саму печаль. По сравнению с грустью, которая могла настигнуть его в любое время и в любом месте, - печаль была чувством более ясным и совершенным. Она была более одухотворена. Грусть же всегда была мимолётной, жалобной и коварной, потому что заставляла страдать.
Когда он шёл по берегу, наитие заставляло его думать, что он очутился в своём детстве, случайно соскользнул назад в прошлое, или попал в одно из своих воспоминаний. Он чувствовал, что тут есть «что-то ещё» - кроме мятых газет,
навязчивых рекламных надписей, сигналящих машин и душных контор. Он знал, что это «что-то» иногда проникало и наполняло абсолютно всё.
Он спрашивал себя - как долго может продолжаться эта игра в прятки. Он смотрел на стенные часы и видел, как кто-то бесплотный выглядывает из-за них и улыбается.
Он чувствовал «присутствие», но оно никогда не становилось тотальным внутри него самого. Что-то всегда мешало фиксировать это состояние. Он шёл по влажному песку, смотрел на комично дёргающиеся фигурки купальщиков, и, если кто-то обращался к нему в такой момент, то он отвечал:
«В студии идёт запись... Тише».
Он был человеком, которого невозможно унизить.
Потому что, когда человек начинает верить в Бога, то он начинает верить в себя, и в этом, наверно, - суть всякой веры.

И пьяные дали рассветы встречали,
А ты оставалась видением сна..
И пьяные гости на стол проливали
Искристые капли сухого вина.

Эти слова пришли из небытия – куда они отправятся потом?
Помедлив на излучинах души, поцарапав висок какофоничностью непомерно грубой метафоры, уйдут, не омрачив, не вдохновив, - как луч уходит навсегда в пустоту пространства, рассеивается и где-то в глубине космоса вдруг вспоминает, что когда-то - был ребёнком, потом мужчиной – но до воспоминания смерти дело не доходит, потому что её не было – был только незаметный переход границы, грани – и он забыл жизнь так же легко, как то, что очутился и помчался в беззвёздности.

Речь – бессмертный, но предательский дар – потому что в слова мы вносим свою волю, таким образом, искусственность – натянутость миров, которые мы создаём, пытаясь подменить своими мировоззрениями гармонию – оборачивается против нас же самих. Гармония же существует сама по себе, и попытка закрепостить её стенами слов – несёт в себе следующую после этого неприятность скованности языковой маски.

Но звёзды всё-таки зажжены, и чтобы их увидеть, нужно только
изменить слегка направление взгляда. Зачем они там – наверху – так долго...?
Вдохновение можно ощутить на рассвете, на закате – как прилив силы, или ночью, когда пьяная звёздная тоска бьёт в глаза. Красота бывает подчас в тоске. Но зачем они там так долго... Ты можешь просто привыкнуть, не обращать на них внимания, а можешь превратить ночной выход в пустыню в мистическое действо очищения.
В пустыне нет слов - только ветер, ветер.
Молчаливая гармония холода. Гармония есть в пустыне,
в лесу, в горах, везде, где дышит природа – прохладностью истины. Гармония есть во всём – она отсутствует только в последней Агонии. Но жизнь наша становится АГОНИЧНОЙ.
Что-то нервное в желании наладить жизнь, нервный рывок к достижению покоя.

Я посмотрел на часы – бездушный сфинкс, взирающий на нас со всех стен. Время ограниченно. А я не смогу сказать всего...
Но если я пишу к тебе – значит, я в тебя верю, значит, ты можешь сверхчеловечески видеть сквозь оболочки слов всё то, чего они не досказывают. И писать я могу – только в этом редком состоянии, когда я в мире. И я зову его «СОСТОЯНИЕМ».
Определения приходят неожиданно сами – и только потом ты видишь их двусмысленность...

Жизнь испорчена ложью. Но счастье птицы - в её парении.
Здесь мы имеем гнёзда – чтобы возвращаться в них всё реже и реже – в перерывах между кружениями...
И вот в моих руках перо птицы, истекающее чернилами.
Я не хочу тебя печалить, но вынужден сказать правду: я живу в словах, но мечтаю больше о музыке.

Аль – так его звали – чувствовал себя в любом обществе и в любой компании чужеродным телом. Он догадывался, что за идеальной дружбой и любовью, обычно скрывается самая банальная тщета. И если люди чем-то очаровывались, то только потому, что за поверхностью фактов не видели их содержания.
Аль знал, что самая прекрасная часть любовной связи, — это её начало, когда мы видим в человеке то, чего нам не хватает. Так же он знал, что собачья преданность и безусловная всеотдача вредны для любви, потому что они её убивают, заменяя удалённую цель – внезапным и никому не нужным её достижением.
Он чувствовал себя мёртвым и потерянным для жизни. Солнечный свет был для него – как отрава. Ночь он любил, хотя не верил, что звёзды своим сиянием могут ещё кого-то удивлять. Ему снился сон: его тело изрешечено пулевыми прострелами, он ходит, здоровается с людьми, пьёт и ест, но никто не замечает, что он давно мёртв.


Из зловонной трясины бессилия поднялись два глаза...
Ты узнал меня? Ты когда-нибудь видел в человеческом взгляде столько жидкого металла?
Или лицо к которому кровь приливает без желания.
здравствуй... это уже было... приятное и мерзкое ощущение.
Но думать об этом дальше - невозможно.
Кадры мелькнули с белыми полосками на измятой плёнке. Кто-то вмешался в игру,
и разобраться - как и почему это сделано - так же трудно, как тебе поверить в искренность моих слов.
Звякнули кандалы и по стенам камеры низким ворчанием прошло дребезжащее эхо.
я подошёл к окну - светлая голубизна - как будто слегка подсвеченная снизу.
сквозь комья облаков - солнечные мучнисто пыльные столбы.
И через замогильный вой аллилуйи что-то плывёт...
Грязный трамвай с широкими стёклами - в которых - человеческие лица с подбородками ниже плеч.
Трудно описать их выражение...
Как будто жуткий механизм изъял из их черепных куколок всю жидкость - высосал!
Поэтому в их глазах нет жизни. глаза, щёки и губы повисли в бессмысленной летаргии безволия.


Когда я был ребёнком – детство... Всё тогда было другим.
И запахи были другие, и солнечный свет был удивительно ярче и желаннее.
И улыбался я тогда по-другому.
И тоску я встречал, как терпкий напиток, вкус которого я должен был разгадать и понять.
Теперь - жизнь – как серый шрам на руке убийцы.
А музыка Моцарта кажется мне ребячливой выдумкой, которая столь же прекрасна, сколь и безнадёжно хрупка.
У меня было Моцартовское детство, и душа моя радовалась и смеялась, как трепещущая в пальцах флейта, - легко и самозабвенно.
Но назад я смотрю холодными волчьими глазами, - глазами бестии, которая помнит неясное, смутное тепло.
И теперь моя музыка – это музыка абсурда – музыка убийцы, швыряющего камень в лоб льва!
Музыка Баха, грозная, как Дух, и доказывающая паникующему разуму, что – внутри величайшего абсурда – величайший смысл. Мощной рукой Бах хватает дьявола за горло, и из его испуганных глаз текут жалобные Моцартовские слёзы.
Бах – это победа сознания над чёрным космосом, - аллилуйя души вечному абсурду творения.
И если речь зашла о жертвоприношении – то Бог узнаётся в костре, когда под языком пламени кожа начинает чернеть, пузыриться и издавать зловоние.
И вот тогда, выгибаясь от боли и теряя сознание, ты замечаешь, как в толпе начинают плакать дети испуганные твоим воплем.
Бог не лжёт и не жалеет ничьи нервы...


           Сон - или размышления о Любви


Он верил в Любовь, пока она не обошла его стороной, и пока он не осознал, что способность восхищаться красотой женщины заложена в избытке в мужчину природой. Когда-то он страстно верил, что Любовь может быть только одна, и что в ней обязательно должно быть от судьбы. Он очень долго думал, что рождён в мир для одной единственной встречи, пока не узнал, что в любви – нет незаменимых, что это, то вспыхивающая, то гаснущая искра, и, что любовь, вообще, - явление Спорадическое. За исключением того случая, когда она, действительно, от Судьбы
(замечал он себе с грустью).

Он закрыл глаза и увидел её над собой. Её голова, окутанная золотыми волосами, медленно опускалась к нему...
Сначала Аль услышал шум ветра, как будто исходивший от её распущенных волос, а, когда прикоснулся к её губам, то почувствовал тёплое дыхание (и он не знал – где дыхание, а где – ветер). Устье её рта превратилось в огромное устье морской раковины, и, целуя её, Аль услышал глубокое и бесконечное дыхание океана.


                Истина

Есть ли у человека его постоянное «Я», и что это значит.
Ты едешь в городском транспорте (шесть часов вечера) и скользишь взглядом по чужим глазам, ты видишь, что глазные впадины как будто оголены и в них повисла, затаилась общая для всех людей мысль, ты чувствуешь себя соучастником в бесконечном, повторяющемся изо дня в день размышлении.
Но именно вечером, когда все уже смирились, напряжение в глазах более заметно. Для большинства скользящих с тобой – главное сейчас не задавать себе лишних вопросов – они сожгли этот день, и в этом заключается тот ответ, который они сами себе дали.

За определённое время до болезни, контакты с людьми стали Алю невыносимы, он постоянно искал уединения, и, только найдя его, чувствовал покой и познавал примирение с собой и миром. Как только к нему приближался человек и задавал вопрос, Аль начинал понимать, что «ситуация» провоцирует в нём реакцию, которую он не может до конца контролировать.
Напряжение появлялось моментально, и как будто пробив внутреннюю плотину, заставляло его бурно и безудержно рыдать. Все считали, что он ненормален.
Хотя всё объяснялось просто – он не мог, не хотел «играть»,
да и не был способен оказаться в какой-либо роли.
Он не понимал саму роль, и только душой, которая рыдала, сопротивляясь внешнему понуждению, понимал, что обстоятельства совершают над ней насилие.
Величайшая слабость сильного сердца – это неспособность к лицемерию, поэтому борьба с внешней ложью, отнимающая столько сил, всё-таки непродолжительна, ибо главного «врага» умный человек находит в себе, и направляет всё своё знание на то, чтобы взглянуть в маску души. Желание «не лгать себе» - цель этого поиска. Таким образом, Истина становится для такого человека – лицедейством высшей степени – меняющий все личины, он ищет и находит счастье - только заглядывая в своё
пустое лицо, там где есть возможность «пустоте быть пустотой» - место где обесценена форма. Льющийся хаос лица, в котором нет смысла, - далёкая и странная Истина.
Но именно таким людям гармония идёт на уступки и одаряет их нахождением совершенных форм, потому что их интересует не результат, а загадка податливости.


Сознание

И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу..

Перья страуса...? – Ну, ну... это сколько надо было выпить?
Тут главное не уронить голову в алкоголь, не зависнуть...
Иначе перья станут мокрым куриным оперением…

Итак… что же мы имеем? Вопиющее и неуправляемое, абсурдное и непроизвольное – «хочу ещё!». Наше ли? – желание или боль неутолимой раны – нанесённой КЕМ? «Хочу быть вечным, быть всегда, урвать у времени, не желаю завершиться ничем...!»
«Ещё! Ещё! Ещё!» - крик обманувшегося духа. НЕЧТО В НАС,
не начавшееся с рождением и не прекращающееся со смертью...
Иррациональная страсть вечности, - тем более абсурдная, что идёт вразрез с нашими физическими возможностями.
И вот на теле ДУШИ образуется искусственный нарост, не менее уродливый, чем она сама, ибо – от неё происходит: «РАЗУМ» - зовёт он себя. С такими словами обращается он к душе: «Вразумись – твоё желание власти по отношению ко времени – порочно. Открой глаза – это лабиринт, состоящий из одних тупиков. Своей слепой страстью ты и порождаешь ВРЕМЯ.
Лучшее, что может быть – это СМЕРТЬ.
Но душа говорит: «Ты мой раб и будешь мне служить».
Поэтому, с оных пор, жизнь мудрых – не борьба тела со временем, - а борьба сознания с душой.
Такое сознание, пожалуй, занимается сначала неосознанным, а потом сознательным самоубийством, и даже, можно сказать, кардинально отличается от усреднённого своего двойника, что находится в служках у души.
Его бытие концентрируется не на продолжительности – но на интенсивности переживаемого. Вид сознания, который ищет сильных чувств и ощущений, заставляя себя наслаждаться только самым легковесным и неуловимым – как Любовь,
надёжность бытия которой заключается в пребывании на самой тонкой и неустойчивой грани сознания.
Таким образом, безвременность такой жизни навёрстывается качеством, что именно и позволяет сделать непосильный рывок к самому устойчивому, продолжительному и самому краткому и мимолётному – как Смерть. К настоящей вечности – из которой навсегда изгнана сама душа и где господствует… безличное НИ-КТО.

Боль проходит понемногу
Не навек она дана...

Чистый лист бумаги и перо – единственный заносчивый экстаз,
который мне известен. Бумага – это Мир, чернила — это Я.
За окном некрасивый дождь – уродливый день. Рассматриваю в зеркало свои зубы: Хорошо – потихоньку подгнивают.

Стакан кофе – самый безобидный допинг. Моя жизнь – это Лес.
Мысль без формы – это то, что понятно психопатам и шизофреникам. Есть люди, которые не могут жить без «НАСТРОЕНИЯ». Чувствуешь тошноту – закуриваешь ещё одну сигарету – и всё проходит.

Итак, человечество вступило
в решающую фазу: половина всеми силами рвётся, через наркотики, в другие измерения; Вторая половина с тоской и ужасом глотает транквилизаторы – чтобы остаться – в этом – известном своим однообразием и постылостью. Мрачная шутка – но и мирок-то наш абсолютно дурной. А мне, в общем – всё равно, с какой стороны баррикады остановиться. Избыточность мысли – делает нас русских апатичными и безвольными.

Где-то идет простой белый снег...

Мне снятся поля снега, залитые мочой и калом. Кто-то надругался над моим подсознанием!
Но ничего – осталась ИНТЕЛЛЕГНЕЦИЯ.

Нет, не поняла она меня – не поняла – когда говорила со мной так насмешливо. Много смеялись над человеком и до меня.
Теперь я хочу осенить этот мир такой отрешённой улыбкой,
Чтобы мёртвый наконец-таки понял – что он мёртв!


Я кусаю свои губы, из моих пальцев сочится кровь. Она не поняла, что я говорил о своём отчаянии...
А теперь я его опишу:
Мой затылок всплывает – упруго и туго, как будто,
подталкиваемый резиной, затылок вскрывшего вены в горячей ванне. Я открываю глаза, и тут же, припадок удушья, из груди рвётся к горлу, жёстко сжимает его, и кажется, никогда уже не отпустит.

Из записок самоубийцы: «Самое смешное, что я видел в жизни, — это гениталии и пистолет.
Скажите – как это стало частью божественного замысла?»

Где-то идёт простой белый снег...

Стрелки часов, как хитро, с украдкой, стесняясь неловкости, как бы поправляя рукав, заглядывают на них...
Я смотрю на циферблат, но не вижу времени, несмотря на то, что мука внутри абсолютно явная, перерастающая в крик. Но удушья не будет – сейчас я растворюсь.... Пуфф... (по записи я у окна, первый раз в жизни курю левой рукой). Я думаю, что время можно пить, втирать в кожу, чесать, можно испражняться
часами, минутами.

Мне нечего сказать, хотя мне просто по-человечески грустно,
Там – в осадке.
 

Тот, кому нечего сказать, готов найти множество предлогов,
чтобы придать своим мыслям весомости. Он не может изменить СЕБЯ, и, как и все мы, стыдно болен мировыми пороками, но ему кажется, что он способен изменить представление о СЕБЕ.

Логово чокнутых, или апрельский листопад.

В центре современного Лондона открывается выставка:
Экспонируются элегантные ярко раскрашенные трупы, у некоторых из них частично спилены черепные коробки, а выступающие бугры мозгов искусно и изящно полакированы разноцветными нитями краски. По залам ходят дети после 16-ти,
немножко ошарашенные, но весёлые, что-то жующие и вполне довольные.
И даже трупную желтизну высохшей кожи сумели выгодно оттенить…?
Всё это разгуливание по залам, где умершие рассажены по велосипедам – завуалированная НЕКРОФИЛИЯ.
Вообще же, она - по сути, и по действию – принятие мёртвого за живое, и выполнение над ним забавных процедур. Да и кто же не хочет стать посмертно таким красивым, вызывающим эстетическое наслаждение других. Как обаятельно и по-доброму улыбаются эти трупы, танцуя и подковыливая.
 Для меня – очевидно, что зал наполнен дышащими мертвецами.

Нет – к закаменевшей пыли претензий быть не может – но, попавшие на это «ристалище» абсурда, живыми названы зачем...?

Поэтому моя жизнь превратилась в предприятие выращивания собственного хаоса, - не для того, чтобы соединить прекрасного разрозненные части, - а – чтобы извлечь из себя зловонные куски Лже-Истины.



Я – в четырёх стенах, и сказать напрямик, просто не в состоянии справиться со своей тоской. Я мог бы измазать эти стены слезами. Я кричу – но бетон не распространяет эха. Если бы мой истошный вопль мог вырваться наружу и ударной волной снести ко всем чертям мироздание ...
Но зачем быть таким жестоким? В спокойном и «праведном» мире, женщины, бывшие ещё вчера девочками, но уже не помнящие об этом, - плодят обречённых быть несчастливыми детей. Не будем им мешать и отвлекать их низкопошибной прозой, хотя именно такую они и любят (способны понимать).
Их дети станут заложниками этого мира и своих матерей.
Главное – чтобы добродушный, но тупой осеменитель был вовремя найден.


Сквозь тоску – непомерную говорили поэты об этом мире.
Потому, что самым справедливым и честным отношением к нему – всегда была тоска. Им не подходила маска весёлости и даже «беспечность» их всегда была шальной – ведущей к краю, к нарушению запретов, высмеиванию социальных химер и лицемерий, всего того, что стало женственно добрым, мягким, с хитростью подстраивающимся под этот мир и его больные и бесчестные обстоятельства. Женщина – хищнее и ближе к земле, потому что для неё нет проблемы слияния и всеохвата.

И через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И всё – уж не моё – а наше,
И с миром утвердилась связь.

Вот то, что не могло быть написано женщиной никогда.
Я не отрицаю, - редкие и избранные из них, были способны и
на более высокую трансценденцию, но это – спорадические всплески, тогда как над мужчиной проблема слияния довлеет постоянно, превращаясь в терзающую и навязчивую вещь.
Будучи самым прочным на земле антагонистом реальности,
только он с философской лёгкостью может её отрицать, и анализировать со всей глубиной.


Лови счастье! Смейся пока на твою голову не упала бомба!
Вот их слова...
А я не понимаю – как можно смеяться в мире где 14 -летний мальчик вздёргивает себя, а 12 -летняя девочка умирает от передозировки героина...
Поэтому смех для меня всегда был порочным, а за самодовольный хохот гуляющих по трупам, я бы плевал в их жирные лица. Ещё меньше понятна мне «мудрая кротость», которая, видите ли, ласково любит этот порнографический абсурд.

В моей стране уродливые дети
Рождаются на смерть обречены...

Для чего ты родила его? – спросил я у неё.
Разве ты не понимаешь, что по отношению к нему – это – жестоко?
Я всё понимаю, но в старости у меня будет хоть какая-то отдушина.
Так расчётливо они вступают в сговор против рождающейся души, которая до конца дней своих будет носить в себе муку смерти, а если окажется честной – то разочаруется во всём, что её окружает...

Пою – пока душа суха –
Гортань – сыра!

Жаль… были уже дни, которых не будет…
Ритм захватил… Пространство!
Вчера я купил экстаз, кажется, я знаю,
что с ним делать!
Ветер с моря! – Приди!

Помнишь? Помнишь? – Магический Театр – Мистерия Жизни –
Магия Слова.
Слова горят и становятся пеплом...

Я оторвался от тебя преждевременно...
К Стене Плача я припадал и ждал… и не верил Чуду.
Жди – единственный грех – НЕТЕРПЕНИЕ.
Жди! И храм строился 300 лет...
Ибо нет спасенья от любви…

За любовью – мы признаём высшее моральное право,
и не спрашиваем любимого – нужна ли ему (ей) наша
любовь, безответная...


        Немного о театре: (а вот и ещё...)


«Волна искренности» - некое продолжение тебя самого – но – истинное продолжение
(пауза, и пустота в глазах – тебя не поняли, и слава Богу...) Потому что в момент откровенности ты уязвим… (хорошо, что не поняли, хорошо, что не выдал до конца – будет что отдать Богу). Не испачкался, - единственное, чего нельзя раздевать до конца – это твоё одиночество – и пусть будет оно неприкосновенно.

«Волна искренности» - в толпе кишащей хамелеонами – вот безумие! (Быть искренним – только с искренним!) – а здесь ты должен защищаться!
Радио, радио, радио, телевизоры, телефонные звонки чередуются, превращаются в вязкую кашу, - до чего же страшно им заглянуть внутрь – неужели то, что они носят
в себе – настолько ужасно и невыносимо, что его нужно постоянно заглушать ?
Тождество – слово – человек – нарушено:
Я просто хочу, чтобы слова - стали словами, люди – людьми,
Но, увы, - гнилая политика хитрой словесной слащавости – щупальца и датчики
блуждают и тянутся в сторону биологического тепла.

            С чего начинается Счастье ?


С некого ВЫГОРОЖДЕНИЯ из мира – своей области, где нет повторений,
дешёвых спецэффектов, и в которую может заглянуть только «ДОГАДЫВАЮЩИЙСЯ»

Солёный ветер над морем,
Провода... и ты один...

Смена мест, текстур, допинги, снотворное – но суть остаётся та же:
Мы умрём.

Я хочу стать бесстрашным (не отклёвывая без надобности от конфетки смерти)
Уйти со сжатыми кулаками: то есть уйти с тем, с чем пришёл !


Я сижу в затемнённом, пустом и, по-видимому, совершенно нерентабельном ресторане. Вокруг меня (единственного посетителя)  суетятся и вьются официантки, как возле доморощенного ревизора: «Приятен ли кофе...?»
(Я человек вежливый и не говорю, что самым лучшим с их стороны – было бы оставить меня сейчас в покое).
Это письмо будет прояснением нашей несколько запутанной ситуации (я надеюсь).
«Доверить свои мысли бумаге» - красивая идиома – но я собираюсь выблевать себя на этот лист: потому что искренними бывают только – полнейший позор или – совершенное превосходство; когда ты на краях этого диапазона – ложь исчезает.


Вопрос: «Кто ты есть?» - уже не связан ни с твоим интеллектом, ни с твоей душой.
Интеллект – прикрытие пороков, а душа...
...кто её видел? – (комочек золы, сбережённой от прошлого, ибо реальность поводов для большой радости не даёт ).

Русский эмигрант – ходит между клубничных грядок
и приговаривает:
«Это всего лишь грядки, не отвлекайся!
Всего лишь клубника, не отвлекайся! –
Делай деньги, делай деньги..
Это пустяк – всего лишь – счастье...
Делай деньги, не отвлекайся...

Меня освещает двойное солнце – одно, бросающее лучи из детства, - второе из противоположной области (чёрная дверь).
Я даже не хочу называть его имени.
Я отбрасываю двойную тень, но меня самого нет, - в центре
«Безумие!» (но это только - первый спазм)

Я наблюдаю за миром, за «нормальным» его абсурдом,
и замечаю, что бред-абсурд этот весь и вся – насквозь –
структурирован, - из чего следует мысль о полной нормальности создателя.

Мне не хотелось бы говорить с любимой возвышенно или идеалистически глупо. Всё это уходит из мира, из жизни, становится непонятным, чужим (или уходит из меня?). Жизнь не понимает этих слов. Тоску больше не лечат тоской – её лечат допингами и снотворным.

Я нарушил гладкость, нетронутость текстуры, я сказал:
«Я люблю тебя...»
И тут же всё лопнуло, как лопается, долго выдуваемый мыльный пузырь; едкие брызги попали в глаза и на лицо – и ты стоишь ослеплённый и глупо смаргиваешь искусственную слезу...
И тут нет цели – обаять: (ложь) как только ты заполучаешь иллюзию (пусть только иллюзию обладания чем-то) – все храмы и капители рушатся, а жертвенные огни гаснут – но, пока идёт дым и я пытаюсь уяснить – слова, слова – смеются надо мной,  но я никогда не отвергну той надежды, которую они, тлеющие и не могущие погаснуть в мозгу, дают:

«Я встретил вас
и всё былое
в душе, как прежде ожило...» )
Стоп! Стоп! Стоп!

Ночь, - я сажусь на какой-то поезд, еду сутки, вторые, третьи
(секундные сны вмещают в себя тоску и радость «ВСЕГО»),
а вокруг почему-то «чернозём» - странная, непроверенная российско-эмигрантская ассоциация. Эти поезда проходят, через камуфляжи моего сознания почти каждую ночь. Стоп!
Точно так же я мог ехать и к другой.
(Я не хочу этому верить – не хочу!)
Пузырь лопнул – а я не могу сморгнуть,
мне страшно открыть глаза –
солнце освещает уже другой балкон...
Восторженность - не может длиться десятилетиями; она – всего лишь порождение гораздо более продолжительной её нехватки.
Всё сказано – от сих до сих.
Только я больше никогда не назову тебя возлюбленной –
мы станем друзьями..,
для того, чтобы я не чувствовал себя униженным,
чтобы у тебя не было ощущения, что ты мне чего-то не додала.

P.S.

Я сплю (вчера я так быстро и так ловко от всего отказался... да…). Но сегодняшней ночью память опять смеялась надо мной.
Нет, она хохотала мне прямо в лицо!
Мы бежали из школы домой, (опять – в белых одеждах), мы очень спешили, останавливались и я обнимал тебя и целовал в глаза.

Мысли так роились, так роились, что я затосковал (В. Ерофеев).

Чем больше я занят внешне, чем больше ролей я на себя принимаю, - тем сильнее ощущение насильственности…
Даже в плане языка (внешнее не сосредотачивает, а – отвлекает). Будучи предоставлен своей праздности, я мог бы использовать свой потенциал более ёмко.
Моя личность только частично совпадает с внутренней интуицией души.
Но появилось сознание дела. Раньше я был существом абсолютно эгоистичным, теперь же я понимаю, что я – не один.

Но всё осуществляется - фиксируется слишком быстро:
ты попадаешь в кадр быстрее, чем успеваешь подготовиться к щелчку.
И, именно - «Это» становится - «Правдой жизни», с которой ты никогда не согласишься, и, ради упущенного, будешь готов даже изменить сам механизм реальности.
Реальности, которая резко и бесцеремонно вмешивается в тонко и трудно налаживаемую связь между нашим сознательным и подкорковым.


Появилось желание быть самому, не идти по течению (и это самое сложное). Из песчинки, несомой ветром, превратиться в нечто устойчивое. Желание управлять временем, а не быть помыкаемым им.

Повернуть колесо назад, чтобы стереть горькие ошибки, - невозможно, и значит ты обречён угрызениям совести.
Но - то, что хорошо в одном контексте, разрушительно – в другом.
Ведь можно уважать и любить человека за его ошибки. Простить ему - за одну искреннюю неловкость.
Тот, кто последователен и всегда имеет на всё готовый ответ, - как правило, просто не честен.

Я закрываю глаза и вижу прошлое: иногда в ярких, выразительных моментах, переживаю запах, вкус, дуновение, интенсивность солнечного света, (освещённости, всё – в полноте).
Я забираюсь всё глубже, и кадры становятся уже блеклыми, смена их – медленней, как будто что-то сопротивляется издалека и изнутри моему вживлению…
И тут мне становится страшно: фактически я ещё там, но воспоминание лишено самого главного – освещённости чувством.
Если вдуматься – то это, все равно, что пережить в мыслях собственную смерть (и не обязательно свою): ты смотришь на тело и на лицо, которое ты любил, и вдруг тебя одолевает ужас: «Куда вышла Сила?»

Это, как лист из твоего гербария, красивый, но блеклый.
Твоя душа холодеет, и последним, оставшимся живым комочком
просит о тепле, которого рядом нет.

Именно эмиграция даёт ощущение нереальности собственного прошлого. Потому что психическая жизнь в разных социумах подчинена разным законам и целям.
Только эмигрант чувствует, как остро расщеплено его «Я» во времени.
И объединить его в одно – цель утопичная.

Сижу в курилке под ласковым названием «жопа».
Представляешь, еду в лифте – там две девушки (такие невинные !!) Одна другую спрашивает – «Ты куда идёшь? – И – она – О, Невинная! – отвечает –
«Я еду в «жопу» ...

За соседним столом «русские», говорят на смеси Иврита и Новояза. Решают математическую задачку. И вдруг один из них:
«Ребята, остановитесь!!! Ша!!!
«N» - нерационален!» (Ха! Ха!)


Реклама – кривляющаяся рожа, кричит с экрана:
«Это не Ты!! – Это Супер Ты!»
Девочка спрашивает у мамы – «Мама, - что такое Супер Я?»

Проблема – если говорить о нас – в том, что мир этот на нас не рассчитан, а мы с тобой не рассчитаны для него.

В тебе для меня самое ценное, то, что я могу быть и становиться с тобой слабым. Ты обладаешь самой настоящей мудростью, потому что не тянешься, как другие женщины, любой ценой, за примитивной грубой силой. К тому же умный человек крайне редко бывает счастливым – да и счастье его из другой сферы чувств.

Не понимаю, как можно лететь с улыбкой по жизни, когда самый простой анализ доказывает, что всё абсолютно проигрышно. «И от страха – рот до ушей».

Но то, что происходит между нами – удивительно!
Это напоминает джазовую партию – где «оба», не зная следующей ноты партнёра, угадывают её, и на непредсказуемом отрезке, создают
гармоничное музыкальное деление.


Бунт рождённых

Часть вторая

Встреча

Я с трудом могу сам себе объяснить, зачем я опять и опять берусь за перо.
То ли тоска – неистребима и требует выхода, то ли – извечное желание изъясниться таким образом, чтобы придать смысл охватывающей и уничтожающей нас бессмысленности.
То ли – подспудное и неосознанное довлеет так, что, не описав его, - рискуешь себя не понять и, по ошибке, впасть в последний, но кажущийся только очередным грех.
Наверное, я ищу примирения с миром, а не с собой; пытаюсь простить, но – плавучесть сознания людей, - как будто только постоянно дополняет и модифицирует их изначальную хитрость, которая мне так противна, и по отношению к которой я так непримирим.
Но - и слова обманывают меня, уводят, совлекают с пути; и вот, ты стоишь под звёздами, на грязной обочине, и с холоднокровием всех нервов ждёшь смерти. И – не эпатаж, а – полностью осознанная готовность.
То, что я вижу при приступах безумия, - настолько страшно, что страх смерти становится упразднённым и не имеющим надо мной силы. И, если я чем-то отличаюсь от большинства людей, то – только тем, что живу не из страха, а из интереса к постигаемому мной явлению бытия вообще.

Всё было – как в поэзии: она сама нашла меня и сама сделала первый шаг в мою сторону:
«И нам потворствует судьба:
Пройдя меж пьяными и столиков,
Она садится у окна…»

Вечер в бильярдной – три часа упоительной игры, - ощущение отсутствия времени, - подарок простой и чистосердечный, который она мне сделала.
Мы вышли из прокуренной залы бильярдной. Прохладная ночь – улицы мертвы: я читаю стихи, говорю откровенно, - но, вместо непонимания, получаю внимание и внимательность, - те, о которых мечтал и считал уже даже невозможными.

Читаю тривиальные, избитые строки, она их не знает и,
с каждой новой рифмой, - становится серьёзнее и задумчивей…
Меня умиляет её неискушённость в поэзии и восхищает искреннее желание понять, проникнуться этим, честно говоря, совершенно нездоровым настроением поэтов.
Она понимает стихи, - так же, как она моментально готова осмыслить любую музыку. Она музыкантша, а музыка и поэзия нераздельны.

Я иду с матерью по коридору университета, и новая волна энергетического искажения реальности охватывает меня и властно берет в холодные тиски.
Моё лицо становится меловым, кровь отливает ото лба и щёк, глаза становятся безумными.
Испуганная мать, видя резкую перемену настроения, пытается выяснить – что со мной.
- Мне отвратительно и мерзко!!!
Пованивает смертью, именно пованивает, - не пахнет.
Этот запах исходит от людей, от растений, от пищи и
шоколада. А от женщин исходит зловоние греха!

Она пытается ко мне прикоснуться, а я – отдёргиваю руку.
- Не надо! – сблёвываю я агрессивно, со слюной, - с испугом и ненавистью – Не надо ласки! Я зверски устал от ваших мягких движений, слащавых слов, хитрых улыбочек, и твёрдого кала.
Все, все, все, – оставьте меня в покое!!

Она рассказывает мне об отце, который болен шизофренией, - я говорю о своём желании умереть. Мы понимаем друг друга –
и нам – не страшно.

Шизофрения – это не болезнь, а – некое иное состояние духа: мы силимся и не можем его освободить.
Может, нам мало простых своевременных потреблений пищи, отсутствия эякуляций, приятных отделений стула.
Мы просто хотим видеть в мире больше того, что он из себя представляет. Иногда нам это удаётся, и, тогда нас запирают, потому что в этом состоянии мы опасны, и никто не может сказать, - даже самая изобретательная психология, - что нами движет.



                В Загробной


Он долго задавал себе один и тот же вопрос:
Почему, на пике физического и умственного роста, у него проявилась болезнь?
Почему он не смог проследить её возникновения, позволил себя запутать, парализовать?
Теперь, ответ был очевиден: всё сводилось к тому, что он потерял связь со своим прошлым: точно так же дерево обречено погибнуть, когда оно лишается своих корней.
Связи, которые он когда-то наладил, с иной психической областью собственной души, сейчас отдавались фантомными болями обрубленных корней.
То, что однажды полностью питало ростки создаваемой жизни, было похоже на высохшие нити вянущего листа. Где-то в прошлом, что-то было не завершено.

Преодолев болезнь и окрепнув, он все равно видел себя другим, воплощённым в прежней ипостаси, растущим из другой, более обильной почвы. То, что он чувствовал под собой, напоминало ему искусственно созданный торф или химические удобрения, а сам он был помещён в тесный цветочный горшок.
Здесь, он не чувствовал той свободы и полного дыхания, которые были доступны ему когда-то, - ТАМ.

Вот, что ему снилось:
Он шёл по берегу того озера, которое было так огромно, что по пасмурным дням
не показывало своего противоположного берега.
Сейчас было солнечно, но вечер уже постепенно надвигал свои тени.
Волны набегали широко, как из постоянно опорожняемого невидимого кувшина.
Люди купались.
Он шёл по знакомому месту, переполняемый каким-то глубоким сожалением.
Вглядывался в движения купающихся фигурок, но ЕЁ не находил.

«Я не знаю – почему, - я ищу тебя в загробной…
В темноте, - над гладью водной…
Я не знаю почему.

И не знаю – почему, - в месте том,
Куда так рвусь я,
Ах, боже мой, - так много грусти…
Я не знаю почему.

Невозможную струну
Там задел благой акустик
И возвёл ещё Луну… »

Он ступал по кромке волн, никем не видимый, и проливал в эти волны слёзы.

Берег пустел. Он сидел на краю уходящей глубоко в озеро косы…
Была уже ночь.
Небо было иссиня чёрным, а над ним, на разной высоте, ярко светились две одинаковые луны. Тишина была таинственно не нарушаемой, когда он услышал приглушённые песком шаги.
Он обернулся. Со стороны берега, к узкому языку косы двигался, грациозно покачиваясь, белый слон.
ОНА сидела на высокой спине своего проводника. На ней была только короткая набедренная повязка. Грудь обнажена, но без намёка на страсть.
Они приблизились ко мне, она легко соскользнула на песок, подошла ко мне,
и мы долго, положив руки друг другу на плечи, всматривались в безмолвие ночного неба и воды…
 

            Где-то там



Вспоминаются самые разрозненные вещи.
Сначала меня потряс аэропорт Бен Гурион. Огромные колонны главного зала, неограниченность внутреннего пространства. Какой бы плотной ни была человеческая толпа, её шум, недовольный ропот и выкрики, лязганье проносимого ей багажа, - все звуки, поднимаясь по колоннам высоко вверх, рассеиваются и, теряя свою силу, превращаются в лёгкий невесомый шелест.

Потом самолёт, начинающий свой разбег. Неожиданная и резкая тяга мощных двигателей. Инерция собственной массы вдавливает меня в спину кресла. Краткость и мощь этого разбега развевает опасения и страхи, и, в момент взлёта, ты уже доверяешь и доверяешься этой фантастической технике.

Потом звучит вступительное слово на незнакомом языке,
мимо меня проходят стюардессы, – которые – сама вежливость, учтивость и грация. При этом они не теряют своего достоинства.
Взлёт и посадка, настолько уверенные и стремительные, что просто восхищаешься мастерством ребят, сидящих в кабине за штурвалом.

Посадка. За иллюминатором пробегает гладкая травяная поверхность. Выходя на первую ступеньку трапа, я уже чувствую приятный запах свежей влажной зелени.
Трава! Трава! – восклицаю я непроизвольно.

Путь до гостиницы занимает меня так сильно, что моё внимание не может отхлынуть от пейзажей за окном автобуса. Флора крайне разнообразна. Она состоит из тополей, клёнов, каштанов, лип, а также сирени, рябин, дубков, берёз и всевозможных кустарников. Не говоря уже о траве.

Первое утро в незнакомом городе. За окном гостиничного номера оживлённая улица, но без лишней сутолоки, приятный и лёгкий звон ярко выкрашенных и аккуратных трамваев. На противоположной стороне – два высоких чисто европейских современных здания оформленных под старину. А над улицей - необъятное, глубокое северное небо, по которому гуляет такой же необъятный и живой прохладный ветер.

Теперь я попробую описать толпу пражского центра.
Красивые, элегантно одетые люди, - все со здоровым румянцем на щеках. Немудрено. Они дышат изо дня в день здоровым чистым воздухом. Но дело не в этом. Есть ещё что-то, кроме пышущих здоровьем лиц и тел. В этой толпе, в этих лицах нет настроения угнетённости.
Они бегут, но не убегают от себя. Эти люди, кажется, довольны собой и жизнью, эта толпа чувствует своё единство.
Каждый её шаг, каждое движение, — это движение навстречу радости. Они просто и естественно наслаждаются бытием. В них нет враждебности и взаимной подозрительности.
По городу ходишь, как по огромному музею женской красоты.
Всюду изобилует лёгкая, ненавязчивая и приятная эротика.
Её так много, что на третий день ты к ней привыкаешь и почти перестаёшь замечать, воспринимая её как часть общего настроения открытости. И, конечно же, вспоминаются строки Мандельштама: «И через тех европеянок нежных, - сколько я принял смущенья, надсады и горя…»

В первую ночь я не видел снов. Я заметил, что когда попадаю в незнакомое место, то новизна обстановки заставляет моё сознание некоторое время перестраиваться.
Всё вокруг, каждая вещь, насыщает сознание яркими впечатлениями. И вот, на вторую ночь я уже летаю меж башен пламенной готики.
Я хожу по изумительно красивым улицам, задираю голову,
чтобы увидеть необыкновенно высокие шпили и соборы.
Возникает ощущение головокруженья.
Кажется, вся эта гигантская красота, вот-вот рухнет на тебя сверху. Осознание грандиозности этой архитектуры.
Первая мысль, приходящая в голову, - какое безумное количество труда вложено в этот город.
Да и цифры подтверждают эту мысль. Так, самый большой замок Праги, строился ни много ни мало тысячу лет. Строился при всех, кроме советского, «режимах», т. е. строился множеством поколений.
Я снова запрокидываю голову, чтобы увидеть бронзовую тройку, застывшую над уступом здания в остановленном порыве бега. Кажется, кони сейчас обретут жизнь и, вырвавшись из оцепенения остановленного мига, рванутся за уступ и опрокинутся вниз.


С первого же дня, меня стали преследовать состояния дежа вю.
Самое замечательное – в том, что эти переживания запоминаются с двойной силой, как если бы кто-то поставил двойное ударение на гласной букве слова. Запоминаются с тем, чтобы потом, в следующем круге, быть осознанными более ясно и быстро. Ещё это похоже на зарубки, оставляемые на коре деревьев заблудившимся в лесу человеком, чтобы быстрее найти путь к дому.

Я сижу у открытого окна в ресторанчике. На подоконнике – живые цветы. Отхлёбываю, не спеша, ароматное пиво.
Пиво, здесь в Европе, выполняет свою функцию. Оно немного расслабляет и радует. В Израиле оно не оставляет ничего, кроме головной боли и тяжести в желудке.
Рядом со мной – близкие, любимые люди. То состояние комфорта, которое вообще редко бывает в жизни.
Я слушаю нежную мелодию и осветляюсь внутри, не замечая того, что мелодия звучит второй раз.
Я сижу и улыбаюсь сам себе. Сейчас я не слышу разговора. Размышляю сам с собой и прихожу к мысли, что мне хорошо.
Я люблю свою душу и мне с ней хорошо.

Потом был Карлов мост и прогулки по центральной Праге, где фасад каждого здания уникален. Старые синагоги, Парижская улица, множество кафетериев и престижных магазинов. Свободные блуждания вывели нас к реке. Мы долго сидели на скамейке, прислушиваясь к плеску воды и наблюдая игру бликов на её глади. В такие моменты душа отдыхает. Кажется, что можно сидеть так часами, не ощущая насильственности времени и забыв о его существовании.

В городе повсюду слышна русская речь. Новообразовавшаяся
прослойка русских коммерсантов-буржуа может себе позволить скупать недвижимость, магазины и квартиры, которые здесь в Праге стоят дешевле, чем в Москве.

Чехи русских явно недолюбливают. Перебранки с русскими здесь не редкость. То тут, то там слышны взрывы мата. Правда, мат у них общий, с той только разницей, что чехи меняют в словах ударения.
Напротив главной гостиницы города, на наземном выступе бомбоубежища, нарисован русский танк и рядом с ним надпись – крик души, - «Rob et Mat».
Мы плывём в большом, отделанном деревом катере, по Влтаве. По реке плавают стайки уток и семейства белых лебедей. Катер подвозит нас к имению знаменитого композитора Сметаны.
- Среди других произведений Сметаны, - говорит гид, - есть и такое. И начинает громко и внятно напевать мелодию израильского гимна. Туристы из Израиля начинают удивлённо поворачивать головы, так как слышат знакомые звуки. Отрывок из произведения Сметаны, стал когда-то официальным гимном Израиля.


Мы подплываем к месту, где раньше над Влтавой находился монумент, восхваляющий советскую власть.
Теперь здесь находится огромный металлический маятник-хронометр, - символ того, что во времени остаются только непреходящие ценности.

Я настоял на том, чтобы мы погуляли по какому-нибудь лесному массиву или городскому парку. Аллеи лиственных деревьев рядом со Страховым монастырём выстроились глубоким амфитеатром над оставшимся внизу старым городом. Фруктовые деревца плодоносили. Миниатюрные груши и яблоки, в большом количестве покрывшие ветви, походили на ёлочные украшения. Аллеи были просторны, но самое большое наслаждение доставляло то, что они были пустынны.
Я оставил родителей отдыхать на скамейке, а сам углубился в тенистую сень парка. И опять казалось, что я это когда-то видел, возможно, в одном из моих диких пророческих снов.
Появилось непроизвольное желание заблудиться, навсегда заблудиться в этом таинственном лесу, забыть дорогу назад.


За день до вылета мы купили билеты на полуторачасовой концерт органной музыки в одном из главных соборов центральной Праги. Придя заранее, мы попали на литургию.
Палаты собора, все его скамьи были заполнены людьми.
Даже современно одетые прихожане и те опускались на одно колено, при входе и при выходе осеняя себя крестом.
Звучала мерная и при этом вдохновенная речь пастора. И хотя она была на другом языке, я понял, что он приветствовал гостей. А одну произнесённую им фразу понял полностью.
«Иисус – добрый пастырь».
Приход громко, вслух произносил молитвы, а в промежутках звучала органная музыка.
В какой-то момент начало происходить что-то непонятное: люди стали протягивать друг другу руки, обниматься, и, улыбаясь, произносить приветствия и добрые пожелания.
Я очень быстро сообразил, что этот обычай – часть обряда, и, может быть, самая красивая и важная часть. Я тоже стал протягивать и пожимать руки незнакомых людей, интуитивно произнося первое, что приходило в ум: «Всего хорошего. Всего доброго». Я почувствовал обыкновенную и естественную человеческую теплоту...
Приход начал постепенно расходиться. Приближалось время органно-скрипичного выступления. Наступила выжидательная пауза. Раздались первые звуки. Это не было музыкой: маэстро настраивал свой инструмент. И – снова тишина, - ещё более глубокая и торжественная. Где-то наверху появился человек в церковной тоге, и его представили как профессора музыки.
То, что последовало дальше, повергло меня в полный шок и изумление. Дело в том, что акустику, создаваемую куполом и стенами собора, практически невозможно воссоздать в других условиях. В сочетании с виртуознейшей игрой органиста, она оказывает неповторимое воздействие на слушателя.
Это была музыка о жизни и о любви, но – в своём высшем значении. Казалось, что воздух накаляется и электризуется от каждого звука. Музыка была космогонической. Почему-то возникла мысль, что такую музыку слушать нужно, припав головой к паперти. Звуковые гармонии обращались прямо к душе, к её самым далёким и тайным закуткам. Пространство сотрясалось от этой нежности и мощи.
Я закрыл глаза и положил свою голову на деревянную парту.
Пока я слушал, музыка как будто отверзала передо мной «пламенные бездны былого», и это - точное описание происходившего. Наверное, я вспомнил добрую половину, давно забытую половину своего прошлого. Может быть, наиболее прекрасную его часть…
Самое непостижимое заключалось в том, что ты не просто вспоминал, а становился этим воспоминанием, и даже не воспоминанием, но и самим временем. Память прикасалась ко времени, и оно обретало новую жизнь. Я видел протоптанную узкую тропинку на весеннем снегу, бесконечные глади закатных морей, дышащие целомудренным покоем леса,
и в глазах проступали слезы.
 

Мы возвращаемся в гостиницу на метро. Мы – немного уставшие, или, можно сказать, - немного замотанные.
Стоим в раскачивающемся вагоне подземной электрички.
Я смотрю в мамины глаза и в глаза своего деда и вижу в них, кроме усталости, глубокую и неисцелимую тоску.
Да мы лишены этих красот. Потом я понял, что это есть та извечная еврейская тоска, которая заставляет наши лица выделяться среди любой умиротворённой толпы.
Дата отъезда придвинулась вплотную, и мы не знали – радоваться или грустить. Я думал о печальной участи своего народа, о том, что он пострадал не от глупости, а от бесконечного романтизма, который теперь евреи вынуждены скрывать за танками, пушками и за горьким смехом.

Для меня, отъезд начался с момента, когда мы встретили израильских туристов на автобусной остановке. Они, как и мы, ждали автобус на аэропорт. Это были молодые ребята, которые вели себя развязно и говорили на иврите демонстративно громко. Это был эпатаж. Мне было неприятно снова слышать разговор на этом, как мне казалось, неблагозвучном языке.
Я успел от него отвыкнуть, и моё эстетическое чувство бунтовало.
Чтобы переключиться на иврит, потребовалось несколько часов.
Сидя в салоне самолета, я внимал речам моих соотечественников и уже смаковал этот восточный колорит, его мягкие, шуршащие, немного сухие звуки.
Пройдя таможенный контроль, я вновь оказался в знакомой реальности, почувствовал, что мне вернули почву под ноги, это была реальность описанная языком, который я знаю.
Я ощутил, что понимание культуры, и, прежде всего – языка, придают мне уверенности в себе.
В Праге меня всюду сопровождала неуверенность – вокруг звучала незнакомая речь, и это выбивало внутреннюю точку опоры.
Итак, в поездке, я нашёл и по-новому понял другую часть себя.
Если, сначала, внешность представителей моего народа казалась мне отягощённой
вечной грустью, то, вернувшись, я увидел много красивых жизнерадостных лиц. И хотя это был совершенно другой фенотип, лица эти были здоровы, и свидетельствовали о большом физическом потенциале еврейской крови.

На этом я заканчиваю свой рассказ, потому что такая заключительная нота видится мне обнадёживающей...

         
              Герцог – перевод с английского



Если я свихнулся, то это вполне нормально и нисколько мне не мешает, -
думал про себя Герцог.
Некоторые считали, что его черепушка дала трещину. Сказать честно, - иногда он сам сомневался в своей вменяемости.
Но пока, несмотря на то, что он вёл себя странно, - он оставался уверенным в себе,
энергичным ясновидящим.
Он попал под какое-то заклятье: писал и отправлял письма всем живущим под Солнцем.
Будучи поглощён и взволнован этими письмами, он переезжал с места на место
с чемоданом, забитым бумагой и набросками.
Оставив позади несколько городов, Герцог укрылся в сельской местности Англии.
Писал с азартом, с фанатичной бесконечной самоотдачей:
в редакции газет, должностным лицам, родственникам и знакомым, и – самое главное, – мертвецу, собственному далёкому и неясному мертвецу, который, в конечном итоге, обещал стать – прославленным.

Был разгар лета. Герцог находился в одиночестве в старом и большом доме.
Когда-то он был привередливым к пище, теперь он ел простой деревенский хлеб,
консервированные бобы и американский сыр. Иногда собирал несколько горстей смородины, растущей прямо у крыльца, но делал это рассеянно.
Спал на матрасах без простынь: либо в одинокой супружеской кровати, - либо в гамаке, покрытом его плащом.
В саду его окружали - высокая изломанная ветром трава, кузнечики и семена клёна.
Когда, он открывал посреди ночи глаза, – то звёзды были близки и таинственны
как во время спиритического сеанса.
Да, конечно, - Огонь, газы, минералы, разогретые атомы – но до чего красноречивыми, становятся они для просыпающегося в пять утра, в гамаке, под отсыревшим плащом.

Когда какая-нибудь новая мысль захватывала его сердце, - он бросался на кухню,
- в свой литературный штаб, - чтобы записать её.
Белая краска отслаивалась с кирпичных стен. Иногда Герцог вытирал своим рукавом со стола мышиный кал, гадая – почему полевая мышь имеет такую страсть
к воску и парафину. Они проедали дыры в запечатанных в парафин продуктах, обгладывали праздничные свечи до фитилей. Крысы проникали в хлеб, оставляя
в его слоях форму своего тела. Герцог доедал остатки хлеба, помазав его повидлом.
Он делился даже с крысами.

Тем временем, - каким-то краем своего сознания, он оставался открытым для внешнего мира. Он слышал ворон по утрам. Их хриплый возглас был прекрасен.
Хлопанье крыльев было слышно в сумерках. Ночью ухала амбарная сова.
Проходя по саду, воодушевлённый воображаемым письмом, он видел розы, склонившиеся над дождевой лужей.
Дни были тёплыми. Герцог старался проникнуться всем этим, но чувствовал себя
наполовину ослепшим.

Его давнишний друг Валентин и его жена Маделен распространили слух о его помешательстве, о том, что его сознание рухнуло.
Действительно ли всё было так?

Он прогуливался внутри пустого дома. В запылённом окне, увидел своё лицо.
Оно выглядело удивительно спокойным. Горделивая линия высвечивала лоб, нос,
губы и подбородок.
Весной он почувствовал неодолимую потребность высказаться, объясниться,
оправдаться, прояснить, поправить.

В это время он давал лекции общего образования для взрослых в Нью-Йоркской вечерней школе. В Апреле он всё еще был адекватен, но к концу Мая он начал говорить бессвязно, перескакивая и путаясь в своих мыслях.
Студентам его курса стало ясно, что они мало что узнают о Корнях Романтизма,
зато – услышат и увидят много странного.
Одна за другой, академические формальности стали отпадать.

Профессор Герцог был неосознанно искренен – как человек, глубоко погружённый
в собственные размышления.
К концу семестра его лекции прерывались длительными паузами безмолвия.
Он останавливался, бормоча «Извините меня», и тянулся к своему костюму за ручкой.
Стол скрипел, а он - записывал на клочках бумаги – со страстным нажимом в руке.
Он был поглощён, его глаза были окружены круглыми тенями.
Всё было написано на его лице. Оно выражало полностью его состояние.
Он постоянно что-то обдумывал, оспаривал, страдая внутри: ему казалось, что он широко открыт и бесконечно узок.
Его глаза, его губы делали всё абсолютно ясным – тоска, изуверство, злоба.
Это мог увидеть каждый.
Аудитория ждала три минуты, пять минут, сохраняя полное молчание.


Поначалу, не было никакой схемы – стратегии в его записях-заметках.
Это были фрагменты – бессмысленные наложения слогов, восклицания,
искажённые наречья и пословицы. Он цитировал свою покойную мать
на Идиш: «Возражения излишни – когда вы идёте по лестнице вниз».

Например, он писал: «Умри - воскресни – умри – снова воскресни».
«Персона – объективация смерти».
Или: «Ваша душа – на коленях? Ну, что ж, - удобное положение, чтобы поскрести пол».
Далее: «Отвечай дураку соразмерно его глупости, иначе он возомнит себя мудрецом».
«Не вздумайте отвечать глупцу в соответствии с его глупостью, ибо уподобитесь ему».
«Выберите одно из двух».
Он записал также: «Я вижу по Вальтеру Винчелли, что И. С. Бах надевал чёрные перчатки для написания реквиема».
Герцог едва ли знал, что думать об этих записях. Он уступал возбуждению, которое их вдохновляло, и, временами, догадывался, что они могут быть симптомом распада… Но даже это его не пугало.
Лёжа на диване, он размышлял, и ему казалось, что он – биологическая индустрия,
которая производит собственную историю. Он видел себя во времени: от рождения к смерти. Взяв ручку, он заключил: «Я не могу себя оправдать».
Взвешивая всю свою жизнь, он приходил к пониманию, что упустил абсолютно всё. Всё прошло мимо него. Его путь был похож на руины. Но если его не стоило начинать, - то не о чем было и жалеть.
Он пробежал в памяти знакомые ему столетья и вынырнул из восемнадцатого с любимым изречением: «Печаль, мой друг, — это вид праздности».

Был он умницей или идиотом? В данный момент, он не мог претендовать на ум.
Когда-то он совершал поступки умного человека. Однако он выбрал для себя мечтательный характер, и его облапошили мошенники.

Итак, что же это был за характер?
В современном словаре он назывался бы нарциссическим.
Он был мазохистским, он был анахроническим.
Депрессия могла служить его клинической картиной, но не в усугублённой форме,
не маниакальная депрессия.
Вокруг было множество ещё более беспомощных калек.
Если вы верите тому, что человек – это заболевшее животное, - был ли Герцог
зрелищно болен, - исключительно замкнут, бесповоротно деградировал? Нет.
Владел ли он интеллектом? Его интеллект был бы более продуктивным, если бы имел агрессивный характер параноика, стремящегося к преобладанию.
Он был завистливым, но недостаточно конкурентоспособным - не настоящий параноик.

А как же – насчёт его образования?
Он вынужден был признать, что из него не получилось настоящего профессора.
Он был слишком откровенным. С огромным количеством незрелой искренности.
Однако он не мог преуспеть в систематичности.
Его философский тезис имел прекрасное начало. Звучал он: «Политическая Философия Англии и Франции в 17-ом и 18-ом веках».
На его счету было несколько статей и книга – «Романтизм и Христианство».
Однако остальные амбициозные проекты отпали один за другим.
Благодаря первому успеху, он не имел проблем с нахождением работы и получением научных грантов.
Некая Корпорация заплатила ему на несколько лет вперёд, за продолжение исследований в области Романтизма. Пятнадцать тысяч долларов.
Результат лежал в шкафу – в старом чемодане: восемьсот страниц хаотических размышлений, которые так и не нашли своего центрального тезиса. Герцогу было больно думать об этом.
На полу рядом с диваном, лежали клочки бумаги. Он склонился, чтобы записать:
моя жизнь – не долгая болезнь, но – продолжительное выздоровление…
… либерально-буржуазный ревизионизм, иллюзия развития, отрава надежды…

Он вспомнил Митридата, чья система учила сопротивлению ядам. Он обманул своих убийц, которые удовлетворились малой дозой. Она задевала, но не убивала.



         Жаль, что венки тонут...


Я сижу у открытого окна в ресторанчике. На подоконнике –
живые цветы. Отхлёбываю, не спеша, ароматное пиво.
Рядом со мной – близкие, любимые люди. То состояние комфорта, которое вообще редко бывает в жизни.
Я слушаю нежную мелодию и осветляюсь внутри, не замечая
того, что мелодия повторяется.
Я сижу и улыбаюсь сам себе. Сейчас я не слышу разговора. Размышляю сам с собой и прихожу к мысли, что мне хорошо.
Я люблю свою душу и мне с ней хорошо.

Я настоял на том, чтобы мы погуляли по какому-нибудь лесному массиву или городскому парку. Аллеи деревьев рядом со Страховым монастырём выстроились глубоким амфитеатром над оставшимся внизу старым городом. Фруктовые деревца плодоносили. Миниатюрные плоды груш и яблонь в большом количестве покрывали ветви и казались игрушечными. Аллеи были просторны, но самое большое наслаждение доставляло то, что они были пустынны.

Мы купили билеты на полуторачасовой концерт органной музыки в одном из главных соборов центральной Праги. Придя заранее, мы попали на литургию.
Палаты собора, все его скамьи были заполнены людьми.
Даже современно одетые прихожане и те опускались на одно колено при входе, при выходе и осеняли себя крестом.
Звучала мерная и при том вдохновенная речь пастора. И хотя она была на другом языке, я понял, что он приветствовал гостей. А одну произнесённую им фразу понял полностью.
«Иисус – добрый пастырь».
Приход громко, вслух произносил молитвы, а в перерывах звучала органная музыка.
В какой-то момент начало происходить что-то непонятное: люди стали протягивать друг другу руки, обниматься, и, улыбаясь, произносить приветствия и добрые пожелания.
Я очень быстро сообразил, что этот обычай – часть обряда,
и, может быть, самая красивая и важная часть. Я тоже стал протягивать и пожимать руки незнакомых людей, интуитивно произнося первое, что приходило в ум: «Всего хорошего. Всего доброго». Я почувствовал обыкновенную и естественную человеческую теплоту...
Приход начал постепенно расходиться. Приближалось время органно-скрипичного выступления. Наступила пауза. Раздались первые звуки: это маэстро настраивал свой инструмент. И – снова тишина, - ещё более глубокая и торжественная. Где-то наверху появился человек в церковной тоге, и его представили как профессора музыки.
То, что последовало дальше, повергло меня в полный шок и изумление. Дело в том, что акустику, создаваемую куполом и стенами собора, практически невозможно воссоздать в других условиях. В сочетании с мастерской игрой органиста, она оказывает неповторимое действие на слушателя. Пока я слушал, музыка как будто отверзала передо мной «бездны былого».
Это была музыка о жизни и о любви, но – в своём высшем значении. Казалось, что воздух накаляется и электризуется от каждого звука. Музыка была космогонической. Почему-то возникла мысль, что такую музыку нужно слушать, припав головой к паперти.
Звуковые образы обращались прямо к душе, к её самым далёким и тайным закуткам. Пространство сотрясалось от этой нежности и могущественности, будто хотело выйти
за пределы храмовых стен.

Я закрыл глаза…
...Наверное, я вспомнил половину, добрую забытую половину собственного прошлого. Может быть, наиболее прекрасную его часть…
Самое непостижимое заключалось в том, что ты не вспоминал, а сам становился воспоминаньем, и даже (О, как?) самим временем. Память прикасалась ко времени, и оно обретало новую жизнь. Я видел протоптанную узкую тропинку на весеннем снегу, бесконечные глади закатных морей, дышащие целомудренным покоем леса, и в глазах проступали слезы.

Я вспомнил свою первую любовь. Её голос, услышанный после годов разлуки.
Мне говорили, - Ты безумец! Прекрати искать бездну там, где её нет! Ведь любовь – лицемерна: она превозносит форму!
А я до сих пор люблю её, за беспощадную живость и детскость, за что-то неповторимое в речи и дикции, за что-то в ней, что не меняется, даже утрачивая внешность…
За музыку…
Да и, можно ли полюбить человека, если в нём нет музыки?
Не музыка ли помогает обойти опасное притяжение чёрных дыр души?

Она и я - оба незрелые, нелепые, худые. Летний сад. Она учит меня плести венки из одуванчиков. Потом мы пускаем их по воде и, чтобы сделать игру веселее, бросаем камушки прямо в венки: кто первым попадёт?
А мне – сладко от сознания, что когда-нибудь она узнает мою самую большую тайну.
Жаль только, что венки тонут…



                Зарисовка 1

 «Пахад акива…»
- Что такое – акива – спрашивает врач.
- Акива – от лааков.
Почему ты не пользуешься стандартным выражением «пахад рэдифа» ?
Мания преследования – согласитесь – звучит тяжеловесно, вызывает в воображении картину какой-то беготни. Тогда как, - опасение слежки –
звучит более благообразно, смягчает картину.
Обход.
Врач заходит в мою палату.
- Да здравствует, оппер группэн фюрер – доктор Крэйзин! – кричит
ШИЗО аффективный Тельман.
Обстановка может быть самой спокойной. Но – чёрт! – Две три секунды, и весь мир переворачивается. Страх овладевает мной потому – что я нахожусь в центре этого мира, который сурово и издевательски подвергает интроспекции каждую клетку тела.
Я даже не знаю – что трансформируется – мир – моё сознание – или совесть.

Ночь приносит тени прошлых ночей и мест прошлого. (Помойные баки городских трущоб. Лучи первых фонарей летящие за чёрной фигурой бездомного алкаша).
Ночные электрички, проезжающие украдкой-исподтишка мимо окон чёрной маски, мающейся бессонницей. Пустые автобусные остановки.
Беспокойный разум, не желающий отключиться. Голова – как комната – завалена охапками недочитанных книг.
Шум джаза – музыки прослушанной в ночных пабах – без моей возлюбленной –
её телефонный номер в давно затёртой книжке.
Классика – Бах – Пассакалия – как нечто космически важное – не говоря уже о Моцарте и Скарлатти – просачивается со скрипом через радио с вещающей в бесполезную пустоту местной станции.
Да, Ночь – в которой человек находит себя в неожиданных местах – для ещё более неожиданных разговоров, вздохов сожаления.
Ножевые удары одиночества…

Были ночи, когда сон отказывал мне в появлении, а мой рассудок отказывал и медлил с ответами. Ночи, когда я созерцал бесконечное, наблюдая полную Луну.
Ночи которыми я наслаждался, или бродяжничал – потому что люблю и то и другое, потому что полиция не любит ни первого ни второго.
Каждый день имеет свою ночь, хотя электрические лампы готовы доказать обратное.

Что есть пережитое – опыт?
Что есть душа? Почему я остаюсь собой?
Что такое Музыка? Зачем она так нереальна?
Что такое облако, лезвие травинки, червь?
Что такое любовь? Почему есть Бог?
Почему я пишу, сидя здесь – сейчас?
Почему мне тебя не достаёт…?
Как красота – становится красивой?

Сегодня я праздную себя, потому что нахожу в себе комбинацию элементов,
отличающую меня способностью самовыражения, не свойственной другим.
Я не знаю, чем это кончится, но знаю, что не должен останавливаться на этом пути,
который приносит неожиданные открытия, внезапные потери и – вновь открытия.
Я чувствую, всё чаще и чаще, что нет времени на тривиальности. Слишком много нужно сделать. Нужно уметь тратить время. Однако, - что является тратой времени, а что – нет?
Любое впечатление действительно, если ты к нему восприимчив.
По какой-то случайности я одарён многими талантами, а вместе с ними я одарён сверхчувствительностью, которая часто помогает этими дарами руководить.
По этой причине, я чувствую свой гений, - своё величие.
Я один из избранных. Но я должен сделать себя Приёмником.
Мне даны многие вещи, достаточные чтобы удовлетворить целую толпу.
Но они принадлежат только мне, и я воспользуюсь этим.

Как удивительно всё вокруг! Абсолютно всё!
Я слушаю Баха и наслаждаюсь каждой нотой, - каждой паузой.
Я счастлив. Слишком счастлив! Я больше не боюсь быть счастливым,
и поэтому часто им бываю.
Мне кажется, что внутри меня полная удовлетворённость Будды.
Его улыбка – на моём лице.
Я так счастлив! Можно заплакать...?



                Зарисовка 2


     На том стою, и не могу иначе.


Спор, конечно, древний и предполагает широкую осведомлённость. Но я подойду к вопросу посредством своей субъективной интуиции.
Итак, живём ли мы в мире свободной воли, где царствует случайность. Или находимся в заколдованном круге, где всё детерминировано, где отсутствует линейное время и где сознание может быть не сиюминутно, а, напротив, - надмирно и всеобъемлюще.
Сначала, я объясню, как и почему я пришёл к этой проблеме.
Толчком к размышлению послужили так называемые моменты выпадения из времени,
или миги-состояния, которые можно, вслед за одним из авторов, назвать
«точками остановки мира». Теперь мне придётся описать эти состояния.

Всё начинается просто. Я иду бриться, беру станок и склоняюсь над раковиной.
Моё сознание проделывает следующее упражнение: я концентрирую
всё своё внимание на руках – конкретно на зрительном их положении в каждую данную секунду; чем дальше я углубляюсь в это, тем менее понятным для меня становится – где находится сам «процесс» бритья, как «целое».
Затем, я проделываю обратное, то есть полностью концентрируюсь на процессе.
Как только я достигаю осознания процесса, тут я перестаю понимать, где находятся мои руки.

Чтобы начать воспринимать вещи изменённым образом, нужно отстраниться от их
«информационной» нагрузки или перевести весь их смысл в чистые сравнительные категории. Меня поражает мысль о том, что вещи-предметы освобождённые от информационного налёта, который мы на них налагаем, - не имеют никакого смысла
и пребывают «сами по себе». То есть – камень остаётся камнем только до тех пор,
пока мы не подумали – «КАМЕНЬ».

Так однажды мне приходилось наблюдать разговор двух людей, говоривших
на совершенно незнакомом мне языке. Ощущение отсутствия смысла в том,
чем они занимались, так весь смысл был «вдуман» в слова. Но так как мне он был не известен, то в «чистом» виде их разговор являлся произношением череды бессмысленных звуков.



            Зарисовка 3

Меня тут одна мысль посетила.
Мы живём в мире, изобилующем суетой, все бегут, несутся, плывут…
Но - это только необходимость обусловленная строением и свойствами мозга-сознания.
Но более всего в этом мире ценится "ПОКОЙ" (внутренний разумеется  (особенно старпёрами и безмозглыми долгожителями , и всё это суе-стремление и разнообразие фона внешнего призваны обеспечить внутреннюю умиротворённость ( я говорю о человеке цивилизации).
Теперь - если следовать мысли о взаимодополняемости и единстве противоположностей - то СМЕРТЬ есть область или состояние, где ПОКОЙ есть необходимость и самопринуждение, тогда как бесценными и желаемыми сверх истины - являются движение и суета (в любой форме). Таким образом, если круг замкнут (лента Мебиуса), а он замкнут, - то выигравших – нет. И по ту и по эту сторону все покараны. Жизнь заставляет играть по законам смерти, а смерть по законам жизни.



                Ибо нелепо



Перемещаюсь туда, как будто под гипнозом. Кто-то считает: «Раз, два, три, четыре, пять». Я открываю глаза и вижу опять перед собой всё это...
но я не знаю, что это гипноз...

Школьный дворик весной: вальсирующие под ветром липы, запах влажного лёсса,
зацветающий яблоневый сад, выщербленный асфальт, пахучая сосновая хвоя, яичный порошок солнечного света...

Зима... ледяные катки, стайки девчонок, разбегающиеся под обстрелом наполовину закаменевших снежков. Крики, смех, тропинки в снегу, коричневые следы сапожек, отпечатавшиеся на этих тропинках… Кто-то выбегает на каток, едет, балансируя на одной ноге, теряет равновесие, падает. Растрескавшиеся, промёрзшие до дна лужи.
Наросшие по краям шиферных крыш сосульки, на следующий день уже подтаивают и начинают падать, как осыпающиеся ожерелья с женской груди...

Футбольная площадка – как под белым шёлком. А отскочивший от ноги, потрёпанный мяч, катится, проделывая широкую, ровную борозду в снегу, который также покрыл и строительную площадку в стороне от школы. Небольшие, узкие шапки на перилах школьных балкончиков, тают и исчезают, как наслаждение, которое невозможно надолго удержать.

Осень… Осадки выпадают иногда в таком количестве, что арычная вода поднимается и затопляет улицы, весь город становится серой водой.
По городскому искусственному каналу течёт бурлящая коричневая масса: это вода растворила в себе глину и пыльные взвеси и теперь несёт с собой переворачивающиеся в потоке то красные, то жёлтые кленовые листья.
В местах, где арыки и канал меняют уровень, листья ныряют под воду,
и, перевернувшись, снова всплывают на поверхность.
Когда сухо, то в школе и во дворах домов появляются старушки с размашистыми мётлами. Они старательно сгребают опавшие листья, и всюду возникают огромные жёлто-оранжевые кучи. Потом листья сжигают, и весь город наполняется лёгким запахом витающей в воздухе, невесомой гари. Иногда листья выгорают не до конца, и тогда, в месте, где остановился огонь, у лиственных гор появляется кривая пепельная кромка. Дети то бегают вокруг дворничих, выкрикивая: «Апушка! Апушка!», то забираясь с ногами в собранные листья, разбрасывают их вокруг себя. Те же горы листьев служат подросткам, местом драк: никто не боится ушибов, листья подхватывают падающие тела, как мягкая перина.


Я пишу и думаю, что, может быть, сейчас, мои мысли, будучи отдельны,
сливаются в нечто большее: как прежде них буквы складывались в слова,
как времена года складываются в единую, последовательную картину, в соответствии с законом о каком-то вечном, тайном вселенским соответствии...

Моя первая встреча со смертью произошла в том же городе, рядом с тем же
подъездом. Мы жили на втором этаже, а на первом находился продуктовый магазин. Новый товар завозился всегда со стороны подъезда.
Однажды в магазин привезли живую рыбу. Привезли на специальном грузовике со специальной канистрой, вокруг которой сразу же засуетились грузчики с гигантскими сачками в руках: рыбу нужно было взвесить. Но рыба была живая и выпрыгивала из рук так же, как и из сачков, - поэтому сначала её требовалось убить. Десятки обречённых рыбин уже лежали и дёргались вокруг грузовика и весов. Был вечер, и стало быстро темнеть. Так как взрослым не хватало рук, они решили привлечь нас – дворовых детей.
Мы стояли в стороне и с интересом наблюдали это необычное зрелище, пока к нам не подошёл один из грузчиков,
- Ребята, нам нужна ваша помощь. Помогите нам убивать рыбу. Это очень весело!
Смотрите, как это делается, - он схватил одну рыбину за хвост, замахнулся и ударил её лбом об асфальт.
Уговаривать нас долго ему не пришлось, и вскоре многие из нас уже осваивали технику этого весёлого занятия.
Взрослые не забывали нас подбадривать, - Спасибо ребята! Спасибо! Молодцы! Настоящие молодцы!
Так что занятие становилось не только весёлым, но и приятным.
Только помню, как сейчас, комья слизи на ладонях и неприятный хруст рыбьей лобной кости во время каждого удара.
Минут через сорок я поднимался домой немного уставший, довольный и даже гордый тем, что сослужил людям добрую службу.
Когда мне открыли дверь, я уже знал, что что-то не так. Родители были мрачными,
и, казалось, затруднялись мне что-то сказать, или не знали с чего начать, но я почувствовал – надо мной висит «туча».
- Даня, разве ты – убийца? – начала бабушка.
- Нет, - ответил я.
- Но ведь ты убивал рыбу?!
- Бабушка, я просто помогал людям, к тому же, это было весело!
- Но ведь она живая!
И тут я почувствовал внутри себя что-то чёрное. Нет, это была не просто вина,
внутри меня колыхнулось что-то похожее на древний огонь, - дикая наследственная память о вселенских всесожжениях... 
Я молчал...
- Ты убивал рыбу, - продолжила мама, — Это – нехорошо. Убивать животных нужно только при крайней необходимости. И нельзя этого делать ради веселья и удовольствия.


После этого события я стал задумываться о том, что такое боль, страдание и смерть. 
Повторяю – это был мой первый опыт. Можно ли сказать, что он изменил мою природу? Не знаю...

Самой приятной частью школьного времени были перемены. Мы ждали их как какой-то отдушины. Часы, проводимые в классах, казались душными и сжатыми.
Ребята уставали от неподвижного просиживания за партами.
Звенел звонок, и мы с шумом и весёлым гиканьем бежали во двор.
Там во дворе, посреди асфальтовой площадки, за небольшой оградой, на аккуратно
вскопанном участке земли, стоял маленький Ленин. Не знаю, кто и почему его таким изваял? Но он имел слишком серьёзное для ребёнка выражение лица. Этот маленький Ульянов был слишком уж отрешён от нас и от того, что происходило вокруг. Частые дожди увлажняли краску, в которую он был выкрашен, и она пузырилась, а затем отколупывалась. И тогда отстранённый, поруганный Ленин, превращался в облупленный кусок железа. Чтобы придать ему цивильный вид, его покрывали слоем серебряного напыления. После чего голова статуэтки начинала напоминать поверхность земного глобуса, Луны или даже металлические ожоги.
Если кто-то из одноклассников приносил с собой мяч, то мы считали, что этот день удался. Но в то утро мяча не было, и мы играли в футбол, бешено носясь за большой сосновой шишкой.
Всё было почти обычно, пока на асфальт не выбежала маленькая серая мышь. А потом произошло то, чего я почти не мог понять. Мои одноклассники, забыв о шишке, начали подбегать и пинать эту несчастную мышь, визжа от удовольствия, и входя в раж. Несколько минут этот попискивающий полу-трупик служил им мячом. Мальчишки наступали на мышь, били её ногами и получали от этого непонятное мне изуверское наслаждение. Стоя рядом совершенно потрясённым, я ничего не мог сделать: их было слишком много, да и, вы когда-нибудь пытались вразумить толпу? Наблюдая за всем этим, я вдруг пришёл к явственному осознанию, что я непоправимо чужд всей этой жестокости.
Вместе со мной, на моих «друзей» смотрел замкнутый и насупившийся облупившийся маленький Ленин.

В нашем дворе жил «блаженненький». Высокий, очень худой, он почти не мог говорить. Он всегда стоял в скрюченной позе, как-то неестественно изогнув обе свои руки, и курил. Кажется, его звали Игорем.
Однажды, он как-то незаметно приблизился ко мне и, улыбаясь безумной, доброй улыбкой, спросил, - нет ли у меня спичек.
Испугавшись, я отбежал от него и, в отместку за свой страх, швырнул в него камешек. Игорь продолжал спокойно и обезоруживающе улыбаться в мою сторону.
Родители объяснили мне, что он стал таким после пьяной драки, но позже я догадался, что он был калекой уже при рождении.

Я проснулся от скрежета тормозов и какого-то удара на улице.
Не придав этому значения, я снова заснул.
Наутро я услышал разговор родителей: «Игоря сбила машина. А, может быть, он сам под неё шагнул. Мы этого никогда не узнаем. Впрочем – это лучшее, что может для него быть. Удар был очень сильным: когда к нему подбежали, он уже был мёртв.

Время шло, я становился всё мрачнее, несмотря на свой смешной возраст.
Я многое понимал. А мрачен был оттого, что наблюдал события жизни,
как будто издалека, со стороны, и может быть дальше… из какого-то прочувствованного трагического будущего. Да, я смотрел на это из будущего,
понимая, что ничего нельзя ни поправить, ни изменить…
Но чего я не понимал, так это того, каким образом жизнь сочетает в себе материальную красоту с мистическим уродством мира…

                Игорь


Четыре часа утра.
08.06.07.

Телефонный звонок.
Успеваю запомнить и осознать приснившееся. К телефону – не подхожу.
Сон – настолько мистический, что мне – страшно: на том конце провода может оказаться Бог…

Часто, в последнее время, - часто – задумываюсь о порочности человеческой души.
«И – что – душа – прошлогодний снег.
А, глядишь, пронесёт и так…»

Почему, мне приснилось именно это?
Может – потому, что так и должно быть: сны (наше подсознание) дают ответы на самые страшные загадки. Скажи мне, - что является тебе во сне – и я скажу тебе –
кто ты.

А предшествовало Этому – вот что.
Уже полтора года я живу бок о бок на съёмной квартире со своим компаньоном.
Имя его – Игорь. Когда Игорь пришёл познакомиться со мной (до вселения),
то Он показался мне неуклюжим, добродушным дурачком, но его улыбка была столь невинна, что я, почти сразу, - согласился жить с ним. Впечатление от Него было – как если бы громоздкий мужик пытался скрыть свою походку, подражая
воздушной лёгкости топ-модели… (передвигался он, тем не менее, - бесшумно).
Я заблуждался насчёт его умственных способностей. Так бывает, – думаешь, что вокруг тебя недоумки, - мнишь себя великим мудрецом, - пока вдруг не обнаруживаешь, что вокруг тебя – сплошные гении.


Человек этот почти всегда улыбался, и – за улыбкой его, подчас, сквозила какая-то странная глубина, как будто, улыбаясь, он на секунду освещал то, что было внутри.
Эта улыбка удивительно шла его лицу, но причиняло её то, что было не снаружи,
а, опять–таки, – внутри.

Полтора года мы жили, по негласному обоюдному согласию, почти не общаясь, - в общем-то – поверхностно: правда, иногда, - то я, то Он – прочитывали друг другу свои стихи.

Ах, да! Этот сон…
Мне стало восторженно страшно и светло…

Это была, всего-навсего, третья или четвёртая беседа между нами, за весь год.
Отличалась она тем, что каждый из нас соблюдал паритет, один по отношению
к другому. Единственной погрешностью каждого из нас в разговоре могло стать
только недостаточное усилие воли в попытке до конца понять собеседника.

Сон:
Я вижу Игоря в качестве талантливого, признанного актёра-лицедея.
Артиста, который, по непонятной причине, бросил своё ремесло, отказавшись от славы и признания.

Между нами происходит разговор:
- Игорь, ну уж, мне-то, как человеку не самому для тебя чужому,
ты можешь объяснить, что дало тебе силу, удалиться от событий и навязчивого внимания людей?

Он улыбнулся:
- Я дам тебе это в виде притчи, игры фантазии, которая попахивает абсурдом,
Однако – в этом есть смысловое зерно, которое всё объясняет:

Энергия в космосе движется по замкнутому кругу – со скоростью
миллион лет в секунду…
если поделить эту меру на объективную «совесть», - то получается забавный вариант – «от себя не убежишь».

И тут я увидел городское ночное небо.
Яркие виноградины звёзд, в огромном количестве.
Сеть светил раскачивалась в общем ритме.
Я смотрел на них ошарашено, как будто – впервые видел…
Рядом с каждой звездой поочерёдно вспыхивало лицо «лицедея»,
Оно перепрыгивало со звезды на звезду и оглашено, раскатисто хохотало…


              Разговор с братом


Он говорил об одиночестве тотальном и необъятном. Естественном, как небо над головой.
Нечто, что глупо и невозможно отрицать, как законченную и совершенную математическую аксиому.
Он говорил об одиночестве в ту пору, когда его сверстники были ещё неспособны задумываться о том, что происходит вокруг, и уж тем более – не о смысле своего существования и значении своего удела в масштабах бытия. Ему было 16-ть лет, а мне было трудно следить за его мыслью и её оттенками. То, что было для него врождённым даром, для меня казалось недосягаемо сложно…
Он говорил о том, что одиночество – есть самое продуктивное и самое рациональное состояние разума и сознания. В том смысле, что не оставляет человеку излишних надежд и упований…
В его словах можно было проследить всё что угодно, но в них не было «логики» самообмана и невинного доверия провидению. В этом было что-то пророческое…
Но надо понимать, что речь не идёт об одиночестве перед людьми, но – об одиночестве перед Вечностью. И нет одиночества более сладкого, глубокого и нежного, чем одиночество перед Вечностью. Я смотрел в глаза своему брату и не видел в них той душной пустыни: это были глаза, которые не страшатся погаснуть.
«Но тебе дана Вечность, и этим всё искупается: любая утрата, любая превратность жизни. И одиночество твоё не прейдёт, пока не прейдёт сама Вечность…»
Может, через такое одиночество и достигается Единение с вселенной. 



       Из воспоминаний о Праге, посещение музея Кафки



Неподалёку от Карлова моста, на Малостранной, находится музей Кафки. Это - место где он жил. Первый этаж музея – светлый, аккуратный, изобилующий брелоками, календарями, открытками с оттиснутыми на них фотографиями писателя, то есть самыми обычными атрибутами почти любого такого музея. Второй же этаж, контрастно мрачен, по сравнению с первым. Комнаты разгорожены фанерно-алебастровыми стенами и заполнены тусклым, сизым сумраком, который призван воссоздать не то атмосферу жизни Франца, не то – настроение его книг, не то – состояние его души. Этим сумраком, кажется, пытаются передать что-то болезненное по сути. Посреди главной из комнат, между полом и потолком, - растянут пластиковый холст, служащий экраном, на который проецируются изображения Праги столетней давности. По изображению плывёт волна, размывая и сглаживая чёткость и прямолинейность углов и рёбер зданий. Вот город фантом, по которому идёт человек. Город, где небо от века исписано его почерком. Почерк Кафки – правильный, как у ребёнка. Он вписывает в строку свои звёзды и кометы. Под панелями из прозрачного стекла - находятся подлинные образцы его рукописей. Оказываясь здесь, попадаешь в книжный паноптикум. В стеклянных саркофагах покоятся, охваченные световыми нимбами ламп книги, как навсегда воскресшие и выпавшие из времени мертвецы. Но они дышат. Дышат не срамом своей обнажённости и бессилия, а покровами скрывающейся в них тайны. Вокруг, по комнатам, распространяется звук придавленного стона. С таким же усилием продвигается звук в толще воды. Так сквозь ночь стонет человек, измученный привидевшимся ужасом.
Надо сказать, что, если кто-либо, когда-либо, что-то смыслил в болезни души, то – это в первую очередь Кафка. Его состояние – это душевная болезнь, при абсолютном здоровье разума. Несмотря на то, что он всё время на грани, он не перестаёт и не устаёт фотографировать, его щелчок предельно точен. Отсюда и неслучайная, бросающаяся в глаза, «чёрнобелость» его прозы. Он смотрит на себя как будто с двух противоположных полюсов, - разума и безумия.
Кафка описывает пограничные состояния сознания, и, если не бояться называть вещи своими именами, он описывает параноидальный его аспект. Мания преследования, - состояние столь специфическое, что описать его достоверно, не представляется возможным. Кафка решает эту задачу с блеском.
Ему не приходится ничего изображать. Для него это состояние естественно, он просто не перестаёт его фиксировать и анализировать. И, всё-таки, его творчество – это трезвость, запутавшаяся в безумии.
Они чередуются, так же, как сильнейшие параноидальные приступы сменяются целыми периодами контролируемого страха. Кафка – нездоров, наверно, потому, что страх – это вид боли. А боль – телесная или душевная – критерий болезни. Кафка здоров – так как способен вдуматься в своё состояние отстранённо и даже отчуждённо.

Нет другого автора, чьё описание параноидального страха было бы настолько же правдоподобно. Не случайно он концентрируется не на самом страхе,                а преимущественно на том, «что его вызывает». Пояснить же причину не всегда возможно, так же, как невозможно отыскать в его текстах простую логику. Здесь действует выражение «логика абсурда». Справедливым будет сказать и обратное: безвыходность его ситуации в том, что «страх» так же внутренне ему присущ, как и человеческой реальности, вообще. Поэтому здесь нет места противопоставлению одного другому: вы просто растворяетесь в мире, который Кафка создаёт, здесь размыты и внешние и внутренние границы. Вынося в реальность подсознательный пласт, Кафка не подвергает его искажениям, ни образным, ни смысловым, - что – почти невозможно для обычной человеческой речи. Подсознательное остаётся подсознательным, несмотря на обретение им речевой формы. Его речь обладает свойством высокоточной камеры. Опять же – если её изображение является чёрно-белым, то - только для сохранения «точности». Точности «размытости».

Творчество Кафки — это подсознание, воплощённое в реальность, одушевившееся и одевшееся для реальности в свои собственные одежды, без боязни выглядеть неуместно - воплощённое без малейшей утраты своего воздействия на читающего. Подсознательное переходит в реальность, не теряя своего подсознательного качества, - хотя и выражено сознательной речью. И лишь потом – глубоко возделанная тема довлеющей государственной административности, мировой бюрократии. Обе эти темы – лишь фон для описания того гнёта, изуверства и насилия, которым подвергается в этом мире не писаных правил душа.
Но если его мир и вывернут наизнанку, то - только в той степени, насколько правдива его болезнь.
Можно сказать, что всё это я понял из текстов его книг, и мне трудно представить, что никто до меня не приходил к выводам подобным моим.

Кафка – не просто гений, а – инструмент божий. Таких, за всю историю, было не больше нескольких сотен. К таким людям можно причислить, скажем, - Моцарта. Обладатели таких "чувство-знаний» создают то, что мистики и эзотерики называют «сверхреальностью».
Он один из немногих, а, может быть, – единственный, кто видит в «страхе» свою «гармонию».
Кто сводит и сближает между собой гармонию и страх. И, действительно, его проза гармонична, несмотря на «злокачественность» содержания.

Вот фотография молодого Кафки. Его улыбка – умная, завораживающая, ироничная.
В лице Кафки – что-то магнетическое, ни малейшего налёта привычной еврейской местечковости.
Улыбка – трезвая и взвешенная, глаза – напряжённые, в них можно найти всё что угодно, кроме душевного здоровья.
В одной из периферийных комнат музея – фотография девушки. Табличка снизу поясняет, что это возлюбленная Кафки, смерть которой ему, волею судьбы, дано было пережить.
Табличка сухо говорит о том, что девушка погибла в немецком концентрационном лагере.
Лицо девушки – благородное и сложное, и настолько, безусловно, прекрасное, что не сразу удаётся отвести от него взгляд.
И тут во мне вскипает невольное возмущение. И даже – не возмущение, а  негодование: каким образом людей такого очевидного духовного отрыва могли отнести к категории низшей расы?!
На этот вопрос, был дан ответ.
Если одних людей подвергают безжалостной и агрессивной многолетней нацистской пропаганде, а других людей бреют наголо и сгоняют в безликие толпы, когда бессмысленное убийство провозглашается добродетелью, - мало кто остаётся способен что-либо понимать и различать.
В таких условиях, - самое благородное лицо сливается в одно пятно со стриженной под ноль толпой, становится стереотипом врага, предметом слепой, не различающей ненависти.
Мой бедный Франц! Из твоей жизни сделали мрачное пугало: и забыли, совсем забыли, - что ты умел и как - любить?!
К своему несчастью, я всегда чувствовал родство, со всеми «безумцами» этого мира.
Поэтому, книги Кафки загипнотизировали меня. Возможность поговорить с ним о жизни наедине, с глазу на глаз, за кулисами реальности, доставила мне наслаждение…




             Моцарт (перевод с английского).



Моя дражайшая и высочайшая Леди, «тот умирает неохотно, кто никогда не проникался мыслью о смерти», «умное сердце не скажет лжи»,
кто любит по настоящему, - тот не забывает.
Вы, да благословит Вас Господь, даровали мне такую приязнь и уважение,
благожелательность и усладу, какие ни одна женщина не даровала в таком изобилии своему слуге и другу, какие Вы оказываете мне.
И, если когда-то рядом со мной были женщины, которые меня привечали, -
ни одна из них не делала этого с такой прочувствованностью.
Таким образом, я держу себя за счастливейшего из живущих людей.
И я знаю – какие бы слова о моей жалкости, бесславии и позоре, не достигали вашего слуха, - всё же, клянусь Богом, - я имею драгоценное сердце друга.
И я знаю, что Ваше благородное сердце никогда не склонится к пустому звуку этих наветов. Что следует из Вашего сладчайшего любовного приятия, которое ниспослано на меня от Вас. Я не знаю, как можно за это благодарить подобающим образом, ибо, говоря начистоту, мой разум не в состоянии произвести должную благодарность.
Потому что, это и есть жизнь, отдушина, утешение, счастье моей души.
Потому что, боль и напасти отступают «при виде и вспоминании», и я исцеляюсь.
И воистину, ни на один день жизни, - через поворот событий, или через сказанное обо мне слово, - не смогу я представить или поверить, что вы не желаете быть моим высочайшим божеством. Ибо дары Ваши необъемлемые.
Мне остаётся сказать, превосходная Леди, что для рыцаря нет другого призвания или науки кроме: оружия, женщины и чести.
Поэтому я клянусь Вам и обещаю, что буду служить преданно и усердно, насколько хватит мне сил во всём, на что я буду подвигнут Вашей волей и желанием, в Вашу честь. Подобно тому, как Ланселот и Тристан служили своим женщинам, но – более страстно. Я стану оберегать Ваш образ, как свой земной идол, - как наиценнейшую находку, подобной которой я не встречал нигде.



    Отрывок из Нобелевской речи Нельсона Манделы (перевод)



Наш самый глубинный страх – не есть страх перед собственным бессилием.
Самый глубокий страх – это страх перед знанием того, что наши возможности безмерны.
Именно свет, а не тёмная сторона нашей личности, пробуждает в нас страхи и опасения.
Каждый спрашивает себя:
Кто я такой, чтобы позволить себе быть очаровательным, одарённым, блестящим и счастливым?
Хотя, на самом деле, - кто ты такой, чтобы не позволить себе быть таким?
Мы – дети божьи.
Когда мы принимаем решение, играть в этой жизни «маленькую» роль, замыкаемся в своём маленьком мире, мы перестаём служить высшему предназначению этого мира.
Нет ничего разумного и просветлённого, в том, чтобы сокращать масштабы собственной личности, в желании угождать всем и каждому.
Божественный свет воплощён почти в каждом из нас, и мы рождены с тем, чтобы поднять на высоту то божественное очарование, которое заключено в нас с рождения.
Каждый из нас несёт это очарование внутри себя.
Когда мы позволяем внутреннему свету «взойти», - неосознанно мы делаем «это» возможным для других.
Когда мы освобождаемся от наших страхов, наше присутствие освобождает от страха
окружающих...





     Перевод вступления к книге Уэллса Машина Времени



Путешественник (так мы будем называть его для удобства) излагал нам свои туманные измышления.
Его серые глаза светились и быстро моргали от возбуждения, а его обычно бледное лицо было румяным и оживлённым. Оно было особенно ярким, так как отражало мягкое свечение раскалённых лампочек, засевших в своих серебряных цоколях на потолке. Свет ламп ложился пятнами и тенями на стёкла наших очков, пробегая по ним в разные стороны.
Наши кресла, кстати – его изобретение, казалось, были созданы для ласк, а не для того, чтобы в них сидеть. Наступала та роскошная послеобеденная пора, когда мысли блуждают в сферах, возвышенных и лишённых каких-либо оков определённости.
Он выражал себя так, как умел, провозглашая свои факты при помощи длинного указательного пальца. В то время как мы сидели и лениво восхищались его истовостью и увлечённостью своими парадоксами (так нам это представлялось).
А также его словесной избыточностью.

«Вы должны внимательно следить за тем, что я скажу. Потому что мне придётся поставить под сомнение несколько идей. Идей, которые универсально и повсеместно приняты. К примеру, говоря, геометрия, преподаваемая в школах, основана на заблуждениях».

«По-моему, Вы начали с сущих мелочей, они действительно будут стоить сегодня нашего внимания?» – произнёс Филби, человек с рыжими волосами, привыкший к коротким доказательствам.

«Я не требую от вас принимать что-либо на веру без разумного на то основания.
Надеюсь, вскоре вы сможете допустить правильность моих идей в той степени, в которой мне это нужно».

«Вам, конечно, известно, что математическая линия, ноль – не существуют в реальности. Вспомните, не этому вас обучали? То же самое – с плоскостью координат. Все эти вещи – обыкновенная абстракция».

«Это верно», - заметил Психолог.

«Точно так же, обладая только длинной, шириной и плотностью, - имеет ли куб существование?»

«Здесь я возражаю», - сказал Филби, - «плотное тело может существовать, так же, как все реальные объекты…»


«Так думает большинство людей. Но подумайте, – имеет ли куб моментальное существование?»

«Я Вас не понимаю», - ответил Филби.

Здесь - вопрос, - является ли протяжённость параметром существования?
Может ли куб, не длящийся в каком-либо времени, обладать действительной реальностью?

Филби задумался.
А Путешественник продолжал: «И впрямь, любое действительное тело должно иметь протяжность в четырёх направлениях. Оно должно обладать Длинной, Шириной, Плотностью и – Длительностью.
Но благодаря определённой неустойчивости материи, которую я объясню чуть позже, - мы склонны опускать этот факт. На самом деле есть четыре измерения, три из которых мы называем тремя направлениями Пространства, и – четвёртое, - Время.
Существует тенденция проводить различие между первыми тремя и четвёртым, по той причине, что наше сознание движется непрерывно в одном и том же направлении вдоль последнего, от начала и до конца нашей жизни».

«Пока всё совершенно ясно», - сказал самый молодой из присутствующих, делая нервные попытки зажечь свою погасшую сигару.

«Теперь, абсолютно примечательно то, что опускание этого факта так широко распространено», - продолжал Путешественник, с небольшим приливом радости.
«Таково значение Четвёртого Измерения, несмотря на то, что некоторые люди, говорящие о Четвёртом Измерении, не подозревают, что это значение всегда подразумевается».
«Просто это один из способов восприятия Времени.
Нет никакой разницы между Временем и любым из трёх измерений Пространства,
за исключением того, что наше сознание движется вдоль него.
Но некоторые люди восприняли эту идею не совсем правильно. Вы слышали, что они говорят о Четвёртом Измерении?

«Нет, я не слышал», - сказал Майор.

Наши математики говорят, что Пространство измеряемо тремя мерами: Длина, Ширина и Плотность. И определяемо ими всегда, в любой точке, на воображаемой плоскости координат.
Каждая плоскость расположена по отношению к другой плоскости под «правильным углом».
Но некоторые философские умы спрашивают – «Почему именно Три Измерения? Почему – не больше, как дополнительная ось под соответствующим дополнительным углом?»
Они даже попытались создать свою «Четырёхмерную Геометрию».
Профессор Саймон Ньюкомб докладывал об этом полтора месяца назад в Нью-йоркском математическом обществе.
Так известно, что в двухмерную плоскость можно внести плотный трёхмерный объект. Они считают, что, на основе этой модели, возможно внесение Четырёхмерного предмета в трёхмерную систему измерения. Нужно только математически совладать с его «внешним видом».
«Понимаете?»

«Да» - ответил Майор, пощипывая свои густые брови и всё больше погружаясь в свои мысли. Его губы беззвучно шевелились, как будто он произносил мистические заклинания, - «Теперь я вижу», - сказал он через некоторое время, почти просветлённо.

«Я с удовольствием скажу вам, что работал над этой четырёхмерной геометрией, и мои результаты в этой области любопытны. Например, вот фотографии одного и того же человека: в 8-мь, 15-ть, 17-ть, 23-и т. д. лет. Всё это, очевидно, срезы трёхмерного существования, какой-то Четырёхмерной сущности, чьё бытие – фиксированная и неизменная вещь».

«Учёные, - продолжал Путешественник после паузы, необходимой для благоприятной оценки факта, - прекрасно понимают, что Время – это вид Пространства».
«Вот научная диаграмма – погодные данные. Линия, которую проходит мой палец, описывает движения барометра: вчера она была высокой, к вечеру того же дня она упала, сегодня утром она снова поднялась. Совершенно ясно, что ртуть не проделала этой линии ни в одном из общепринятых Измерений. Тем не менее, она прошла-проследила подобную линию. И эта линия, как мы и должны заключить, пролегла вдоль Временного Измерения».

«Но если, - проговорил Врач, пристально глядя на угли в камине, - если Время – всего-навсего, четвёртое измерение Пространства, то почему его всегда рассматривали, как нечто отличающееся?
И почему мы не можем двигаться во Времени, так же свободно, как и в других измерениях Пространства?»

Путешественник улыбнулся, - «Вы полностью уверенны, что мы можем передвигаться в Пространстве свободно? Вправо и влево – да, назад и вперёд – согласен, людям всегда это было доступно. Я допускаю, что наше движение свободно в пределах двух измерений, но как насчёт вверх и вниз? Наше движение ограниченно гравитацией».

«Это не совсем точно, - сказал Врач, - существуют воздушные шары».
«Да, но прежде чем появились воздушные шары, человек не имел свободы вертикального передвижения. Это, если не считать старательного подпрыгивания, а также падений связанных с неровностью поверхности».

«И всё-таки он мог, в определённых пределах, передвигаться вверх и вниз», - сказал Врач.

«С гораздо большей лёгкостью – вниз, чем вверх».

«К тому же, движение во Времени совершенно невозможно, вы не можете уйти от настоящего мига».

«Дорогой мой друг, вот тут вы и впадаете в ошибку. Весь мир впадает в ошибку. Мы постоянно уходим от настоящего момента. Наше умственное существование, будучи нематериально, движется вдоль Временного Измерения с равномерной скоростью от яслей до могилы. Точно так же мы бы двигались вниз, начав наше существование в пятидесяти милях над поверхностью земли».

«Да, но величайшая трудность, - прервал Психолог, - в том, что вы можете двигаться во всех измерениях Пространства, но вы не можете передвигаться во Времени».

«Это и есть суть моего открытия. Но вы ошибаетесь, говоря, что движение во Времени невозможно.
Например, когда я вспоминаю какое-либо событие очень ярко, то я передвигаюсь в момент его совершения. Хотя вы правы, что это происходит отстранённо и не вполне осознанно. На секунду я перемещаюсь назад. Конечно, мы не можем переноситься в прошлое на сколько-нибудь продолжительное время. Так же, как дикарь или животное не могут задержаться на высоте шести футов от земли. Но человек цивилизованный, в этом отношении, находится в более выигрышном положении: он может подняться наверх в воздушном шаре, преодолевая гравитационную силу.
Почему бы нам не затаить надежду на то, что однажды человек сможет остановить или ускорить своё перемещение вдоль временного измерения, или даже изменить его направление и двинуться назад?»

- Но всё это… - начал Филби.

- Почему бы нет? 

— Всё это – вопреки разуму – сказал Филби.

- Почему?

- Вы можете доказывать на словах, что чёрное – это белое, но вам никогда не удастся убедить в этом меня.

- Да, но теперь вы начинаете видеть предмет моих изысканий в четырёхмерной геометрии. Много лет назад, у меня возник проблеск мысли о возможности такой машины…

- Для путешествий во Времени!? – воскликнул Молодой Человек.

- Да, при том – в любом направлении Пространства и Времени, - по прихоти «водителя».

Филби удовлетворил себя громким смешком.

- К тому же, у меня есть экспериментальное подтверждение, - сказал Путешественник.

- Это было бы особенно удобно для учёного, - предположил Психолог. Он мог бы пропутешествовать назад и удостоверится, например, что отчёт о Баталии при Кастинге, точен.

- А Вам не кажется, что Вы привлечёте к себе внимание? – сказал Врач. Наши предки не имели точного представления о том, что такое анахронизм.

- Можно было бы услышать Греческий прямо из уст Гомера и Платона, - задумчиво продумал вслух
Молодой Человек.
К тому же, есть будущее. Только подумайте! Можно вложить все свои деньги в предприятие,
выбрать момент, когда они накопят процент, и поспешить на этой «штуковине» вперёд!

- Чтобы обнаружить общество, - сказал я, - придерживающееся строго коммунистических идей.

- Это самая экстравагантная теория, из всех, что я до сих пор слышал, - сказал Психолог.

- То же самое казалось и мне, - вот почему я не говорил об этом, пока…

- Экспериментальное подтверждение! – воскликнул я, - Вы собираетесь это подтвердить?

- Эксперимент! – крикнул Филби, которого эта беседа начала утомлять.

- Что ж, посмотрим ваш эксперимент, как бы там ни было, - сказал Психолог.
Хотя всё это очковтирательство. Вы меня понимаете…

Путешественник обвёл нас улыбкой, и, продолжая неясно улыбаться, с руками, глубоко вложенными в карманы своих брюк, медленно вышел из комнаты. Единственное, что мы слышали, — это шарканье его тапочек, пока он шёл по длинному коридору, в сторону своей библиотеки и лаборатории.

Психолог посмотрел на нас,
 - Интересно, что он там приготовил?


     Перевод с английского - Что такое сознание?



Сознание: обладание восприятием, мыслями, чувствами или – самоотчёт.
Термин невозможно определить, кроме как через термины более узкие, которые мы используем в обыденности, не вдаваясь и не понимая, что они значат в широком смысле.
Сознание – это одновременно самый важный и самый изумительный аспект разума. Сознание – это само сердце нашего существования – как сказал Джулиан Джей – «личность личности».
И всё же, сверх сложно описать его или объяснить.
Этот текст служит введением к объяснению этого сложного и ускользающего феномена, а также к проблемам связанным с ним.
Мы используем слова «сознательное» и «сознание» по-разному и в различных контекстах.
Мы говорим о потере и возврате сознания,
о внимании к собственной внешности и о принятии сознательных решений. Мы говорим о самосознании, сознании социума и сверх сознании, о деятельности, концентрирующей сознание и об активизирующих сознание наркотиках или др. препаратах.
Фрейдисты сопоставляют осознанное с подсознательным, и на этом фоне пытаются выделить сущность первого и второго, гуру прилагают всю свою энергию для продвижения мирового сознания, а мистики заняты культивацией чистого сознания.


Различное применение термина отражает его историю. Первоначальное значение «сознания», — это «бодрствование» или «знание о». Не зависимо от того, идёт ли речь о личном, или об общем. Некоторые наши современные употребления очень точно это отражают и передают. Самосознание есть ощущение себя как личности индивидуума. Классовое сознание связанно с чувством принадлежности к какой-либо социо-экономической группе.
В семнадцатом столетии философы и другие писатели начали использовать это слово в более специфическом значении, имея в виду осознание нами наших внутренних умственных состояний – наших восприятий, чувств, мыслей.
Как выразился философ Джон Локк:
«Сознание – есть восприятие, временная фиксация того, что происходит непосредственно в разуме осознающего».
Ранее это слово использовалось в близком значении, но – гораздо чаще подразумевало
внутреннее этическое начало.
Что, кстати говоря, бывает используемо до сих пор, в философских диспутах.
Осознающий разум, - есть некая степень умственной активности, которая позволяет нам самих себя «видеть-чувствовать» в существовании. Он выступает на фоне подавленного «бессознательного».
Наркотики, активизирующие деятельность сознания, меняют наше умственное состояние, опять же, различным образом.
Чистое сознание, есть прямое, не опосредованное восприятие, лишённое какого-либо содержания.

Определение сознания.
Или – на что это похоже?

Представьте себе, что вам произвели зубную операцию под общей анестезией, и вы начали приходить в себя. Вы чувствуете над собой яркий ослепляющий свет, слышите приглушённое эхо голосов, вас подташнивает, вы чувствуете резкий металлический привкус во рту. Вы переживаете лёгкую панику, пытаясь понять, что произошло.
Повернув голову, вы узнаёте лицо дантиста и вдруг осознаёте, что он произносит ваше имя и предлагает вам глоток холодной воды.
Наконец, вы вспоминаете, где вы, неуверенно садитесь и принимаете стакан из рук врача.

Подумайте о том, что происходило, когда к вам возвращалось сознание. Различные телесные функции стали возобновляться.
Ваши органы чувств снова начали функционировать, реагируя на раздражители и посылая сигналы в ваш мозг.
Ваш мозг тоже возобновил свою нормальную деятельность, обрабатывая входящие сигналы и отвечая на них.
Различные центры мозга стали активны, включая те, что отвечают за зрительную обработку, физиономическое узнавание, эмоции, память, речь и концептуальное мышление.
Сигналы стали передаваться от области к области, переходя от органов к конечностям и обратно. Но это не всё, что произошло, когда вы приходили в себя. Вы также пережили опыт осознания, сопровождаемый различными чувствами.

Представьте себе, те ощущения, которые я описал:
Ослепительный свет, эхо голосов, неприятный металлический привкус во рту, временное чувство паники.
Сфокусируйтесь на том, что значит пережить эти
ощущения – на что это похоже «изнутри».
Каждое чувство имеет свой характер, который моментально узнаваем, однако труден для описания.


Философы используют различные термины для этого аспекта сознания. Они говорят о «качественном опыте» переживания, «феноменальном опыте», «феноменальном характере», «феноменальном содержании», о «субъективном характере», «грубом чувстве», «внутреннем восприятии. Но все они имеют в виду одно и то же явление: как данный опыт переживается «изнутри».

Когда современный философ говорит о сознании,
то он обычно подразумевает именно это.


Другой способ овладения феноменом сознания –
есть сопоставление осознанных умственных состояний с состояниями неосознанными.

Хотя некоторые философы (и среди них Декарт), отвергают эту идею, в наше время распространенно мнение, что мы осознаём не все умственные состояния и процессы, которые проходим или которым подвергаемся.
Этот взгляд широко популярен среди психологов, как минимум с начала прошлого столетия.
Повседневная жизнь даёт тому много подтверждений.
Возьмём, к примеру, вождение. Человек, ведущий машину, привлекает своё знание правил движения на дорогах и управления машиной, не имея при этом сознательного представления о том, что происходит внутри и снаружи.
Или, вспомните о случаях, когда решение проблемы приходит человеку в голову, когда он уже отчаялся и перестал о нём сознательно думать.
Здесь, кажется, имеет место сложная умственная активность, лежащая за поверхностью.

Многие писатели считают, что неосознанное восприятие возможно. На первый взгляд, это заявление может показаться странным.
Как мы можем видеть неосознанно? Идея, однако, не так удивительна.

Можно проиллюстрировать её, представив себе механический робот.
«Ког» - это робот, построенный научной группой Массачусетского Института.
«Ког» имеет механическое тело, приводимое в действие электромоторами и контролируемое микропроцессорами, подобными тем, которые имеются в домашних компьютерах.
Он также имеет зрительную систему, состоящую из двух видеокамер, и сети микропроцессоров - для анализа их сигналов.
Это снабжает «Кога» основной зрительной способностью. Он может различать лица и другие объекты, прослеживать их движения своими глазами, а также использовать зрительную информацию для управления своими руками.

Но, хотя «Ког» имеет некий вид зрения, никто не станет думать всерьёз, что он имеет сознательный зрительный опыт, подобный тому, который мы имеем, рассматривая мир вокруг нас.

Мы можем сказать, что он имеет неосознанное  зрение: он видит предметы, но его зрение не сопровождается чувственным переживанием.

На данный момент научная группа хочет снабдить свой робот звуковыми и тактильными датчиками, но опять же, никто не ждёт, что это снабдит его осознанным переживанием звука и осязания.

Временами, кажется, мы воспринимаем вещи, подобно «Когу». Психологи доказали, что можно воздействовать на поведение человека, посредством стимулов, которые не воспринимаются сознательным образом.
В типичном эксперименте, слово выставляется, экспонируется на мельчайший обрывок секунды, так что человек не имеет сознательного опыта восприятия этого стимула. В дальнейшем тестировании, субъект производит словесные ассоциации, связанные со стимулом. Это значит, что восприятие всё же произошло на каком-то уровне. Это явление известно, под названием «подсознательное восприятие».

То же самое происходит и в повседневной жизни.
Во время вождения или ходьбы по многолюдной улице, мы постоянно подстраиваем наши движения, реагируя на зрительные сигналы, которые не всегда напрямую осознаются.
Мы меняем скорость и направление в соответствии с движениями тех, кто вокруг.
Таким же образом мы реагируем на сигналы, идущие от собственного тела, меняя его позиции, чтобы избежать ушиба или предохраниться от перелома, но при этом, не чувствуем осознанного дискомфорта.
Тело воспринимает информацию и использует её для контроля над поведением, не производя осознанных восприятий, которые были бы отчётливо связанны с каждым отдельным действием. Кажется, часть восприятия протекает на неосознанном, подспудном уровне.

Самый известный пример тому – это «слепое поле». Люди в этом состоянии имеют нормальные глаза, но области мозга, отвечающие за анализ зрительной информации, у них повреждены.
Это является причиной того, что они страдают отсутствием зрения на поверхности большей части зрительного поля. Они заявляют – абсолютно искренне – что ничего не видят в «слепой зоне» зрительного поля.

Однако, если в «слепую зону» вносится объект, с тем, чтобы подопытный сделал случайное предположение о месте его расположения, то эти люди обычно угадывают правильно, и узнают об этом к своему полному изумлению, когда их ознакомляют с результатами опыта.
Похоже они опознают объект, не переживая чувственного качества нормального зрения.

Вы можете подумать, что это просто игра слов, когда мы говорим о неосознанных восприятиях.
Вы уверены, что зрение, по определению, - сознательное переживание?
На самом деле – это предмет терминологии.
Если мы используем термин «восприятие» однозначно, тогда не существует никаких неосознанных восприятий, так же, как не существует никаких «женатых холостяков»

Однако здесь нет противоречия. Так называемые неосознанные умственные состояния, очень похожи на прямые переживания по роли, которую они выполняют; и, называя их «неосознанными восприятиями» мы это только подчёркиваем.
Некоторые писатели говорят также о неосознанных ощущениях и опыте, и здесь так же – свои термины.

Эти размышления о неосознанном должны помочь разъяснить, что подразумевают философы, говоря о сознании.
Центром их внимания является не сама природа восприятий, ощущений и мыслей как таковых, но скорее, то внутреннее чувство, которое их для себя обособляет. Чем оно является – это чувство, которое имеет восприятия, ощущения и мысли в приложение к себе? Откуда оно берётся и как функционирует?
Какими бы ни были ответы, этот феномен грандиозно важен. Как выразился американский философ Томас Нагель: «Сказать, что существо имеет сознательный опыт переживания, - всё равно, что сказать, что оно имеет в себе образец того, чему можно уподобляться, к чему можно стремиться, - что оно наделено внутренней жизнью».

Бессознательное создание, такое как «Ког», способно выполнять сложные задания, используя информацию своих датчиков, но без осознанного переживания, оно не будет иметь внутренней жизни. Оно будет различать цвета и звуки, но никогда не узнает, что значит видеть над собой прозрачное голубое небо, что значить слышать шуршание осенних листьев на ветру.

Оно может регистрировать поломки в частях своего механизма или нехватку электрической энергии необходимой для его работы, может предпринять необходимые действия и даже устранить эти проблемы, но оно никогда не почувствует настоящей боли и голода.
Ког может действовать подобно нам, но он будет мёртвым изнутри, - без любого частного переживания, какие сопровождают наши действия.
Жизнь без сознания, не может называться жизнью вовсе, или это то, что нам пока известно.

Так, например, философ Колин Макджин предполагает, что возникновение – зарождение сознания, было явлением космического значения, событием аналогичным Большому Взрыву. Если Большой Взрыв создал физическую вселенную, то возникновение сознания, (философ называет его «Тонкая Вибрация) создало новое измерение умственной реальности.

Терминологическое замечание. Мы будем нуждаться в стандартном термине для обозначения «ощущения» осознанного переживания. Любой термин будет проблематичным: «чувство» - обозначение двусмысленное, «качество» - имеет теоретические обертоны, «уподобление» — это громоздкий термин.
Поэтому я буду использовать «феноменальный характер». И он будет значить довольно простую вещь: феноменальный характер опыта есть то, что этот опыт переживает.
В некоторых случаях, я буду говорить также о «феноменальных качествах», что будет означать то же самое явление.

Теперь я отделю сознание в смысле подчёркнутом выше, от другого близкого явления.
Это поможет прояснить концепцию в дальнейшем и избежать потенциальной путаницы.
Следующее относится к различиям и терминологии, введенным философом Давидом Розенталем.

Первое необходимое различие уже было представлено выше. Когда я описывал происходящее в кабинете дантиста, я говорил одновременно о двух вещах: о ваших восприятиях и об осознании ваших восприятий, чем-то внутри.

В принципе, — это различные составные осознания.
Когда я говорил, что вы «в сознании», я подразумевал, что вы бодрствуете, и что это отлично от сна или обморока.
Когда я говорил об опыте осознания, я подразумевал наличие «феноменального характера» - или – реакции на первичные, внешние переживания.

Эти два вида сознания называют, последовательно, - сознание существования и умственное состояние сознания.
Конечно же, сознание существования включает в себя владение умственным опытом. Однако, возможно, в других существах такое сравнительное состояние не имеет места. Имеет ли рыба умственное состояние? Я не знаю...

Точно так же, как мы говорим о бодрствовании, как о состоянии сознания, - мы так же говорим о направленности сознания на отдельные вещи. Так мы можем сказать: чьё-то сознание фиксирует чьё-то лицо в окне. Это называется переходящим сознанием,
так как оно направленно на объект.
Осознавать, — значит замечать присутствие чего-либо, или,
что бывает не всегда, - иметь мысль об этом предмете. Опять же,
для человека это называется умственным опытом-состоянием.
Но, возможно, для других существ — это не разумеется само собой.

Так можно сказать, что Ког «замечает» присутствие людей вокруг себя, так как выделяет сигналы их присутствия и реагирует на них.


Следующее отличие - есть отличие сознания, в смысле, обозначенном выше, - от самосознания личности. Самосознание — это понимание себя, как индивидуума. Будучи полностью развит, он включает в себя способность мыслить о себе, как о размышляющей и чувствующей единице, имеющей свои прошлое, будущее и уникальный взгляд на мир.
Это, безусловно, связанно с концептуальной сложностью.
Мало вероятно, что нечеловеческие создания обладают самосознанием в полном смысле, и - если всё-таки да, то они имеют его только в рудиментарном виде.
Даже - если они сознающие во всех других смыслах.

Третье, более спорное отличие, лежит между видами умственных состояний. Так, философ Ней Блок заявляет, что нужно различать различные виды умственных состояний – «феноменальное состояние» и «состояние доступа».
Что такое феноменальное состояние мы уже обсудили.
«Состояние доступа», с другой стороны, есть совершенно другая формула.
Умственное состояние является состоянием доступа, если информация, которую оно несёт, напрямую доступна для других умственных процессов, включая размышление, контроль поведения и речь.
В нормальном состоянии, конечно, наши переживания доступны для разума.
Если я вижу или слышу что-нибудь, то я обычно могу продолжать мыслить об этом, рассказывать об этом другим, и принимать решения о моих реакциях.
Но есть исключения. Люди со «слепым полем» не имеют прямого доступа» к восприятиям своего «слепого поля». И могут завладеть ими только опосредованно, делая предположения, путём угадывания.
Похожим образом, наши подсознательные восприятия являются только частично доступными для умственных процессов, потому что мы далеко не всегда можем их высказать или привлечь для анализа.

Хотя, обычно, феноменальное сознание и состояния доступа – вещи типично параллельные, Блок утверждает, что они отличны и могут происходить отдельно. В виде примера, он предлагает версию, что люди со слепым полем, могут достичь при помощи тренировок, качественного улучшения «доступа» к своему слепому полю, с каждым разом улучшая и повышая вероятность правильного угадывания,
относительно того, - что находится в слепом поле.

При достаточной тренировке, они добьются того, что необходимая информация будет достигать сознания автоматически, без необходимости угадывания.
Так, красный круг, внесённый в слепую область, произведёт спонтанную мысль: «Передо мной находится красный круг». И подопытный человек сможет доложить об этом и даже сможет размышлять об этом, хотя он всё ещё не видит красного круга в обычном смысле.
Возможно, информация будет «доступным состоянием», не имеющей феноменального качества».
Прав Блок, или нет в отношении этого предмета, - вопрос значительного спора.
Как мы увидим, некоторые философы считают, что феноменальное сознание, в своей основе – всего лишь одно из состояний доступа.
И, что мы можем объяснить феноменальный характер умственного состояния, только по его отношению к другим умственным состояниям и процессам.

Есть ещё одно важное определение, которое я хочу подчеркнуть. Некто может иметь феноменально осознанный опыт, не чувствуя его полноты. Например, в течение дня у меня побаливала левая нога. Я не обращал на это серьёзной мысли, однако это ощущение всё-таки было, где-то там «на фоне».
Иногда, однако, мы намеренно фокусируем внимание на наших умственных состояниях и прислушиваемся к их свойствам.

Теперь, говоря о боли в ноге, я начал думать о ней, сосредотачивая своё внимание на её расположении, качестве и силе. Этот вид внутреннего внимания часто называют «интроспекцией», и я должен сказать, что умственные состояния, становящиеся предметом интроспекции, являются интроспективно осознанными. Тогда как состояния, воспринимаемые обычным образом, являются не интроспективными.

Это отличие особенно важно, когда речь идёт о неподобных человеку животных.
Возможно, что переживания собак, например, феноменально осознаются, но при этом они по большей части совершенно не интроспективны.
Вполне вероятно, что они переживают свой опыт совсем не так, как мы.

Представление о сознании, бытовавшее в семнадцатом столетии, напоминает представление об интроспективном сознании – «осознание того, что протекает непосредственно в разуме человека».
В современных дискуссиях, однако, - фокус осуществляется на «не-интроспективное феноменальное сознание» - обыкновенный, рутинный опыт.
Но, что кажется действительно загадочным, — это - как переживание может вообще иметь феноменальный характер. Тот факт, что мы можем намеренно переносить внимание на «этот характер», загадка вторичного плана.

В философских дискуссиях, затрагивающих сознание, принято говорить о самых простых впечатлениях. То есть, обычно, - о впечатлениях зрительных. Однако необходимо помнить, что за ними стоит весь диапазон и разнообразие сознательных восприятий, так как теории сознания должны быть применимы к любым из них.

Кроме того, что восприятие сопровождается чувством, оно также несёт информацию, или дезинформацию о том, что нас окружает.
Дезинформацию – в случае обмана зрения, когда прутик кажется изогнутым в воде.
Информационное насыщение связанно со зрением, слухом, обонянием, осязанием и всяческими телесными ощущениями, как например боль и жажда, или равновесие.
Состояния, несущие информацию, известны как состояния репрезентативные, а информация, которую они содержат, известна, как репрезентативное содержание. Параллельное понятие – «сопутствующее содержание» тоже часто используют в том же значении.

Например, я переживаю зрительное восприятие того, что передо мной находится голубой шар.
Восприятие имеет репрезентативное содержание, - о том, что передо мной – голубой шар.
Если передо мной в действительности находится голубой шар, то – содержание верно, и моё восприятие преподносит реальность верно.
Если снаружи нет голубого шара, к примеру, я переживаю галлюцинацию, - тогда содержание фальшиво, и восприятие преподносит неверную искажённую реальность.

Все ли переживания имеют репрезентативное содержание? Можно ли вообразить иные?
Несёт ли головная боль информацию, - о состоянии кровяных сосудов в мозге? О чём говорит прилив настроения или шквал эйфории?
Что значит оргазм?

Давайте рассмотрим теперь такое явление, как невыразимость. Дело в том, что подчас очень трудно описать впечатление так, чтобы оно - это описание - действительно передавало свойство впечатления и было абсолютно информативным для человека, не пережившего этого впечатления.
И это не потому, что впечатление может быть очень сложным.
В самом деле, сложные впечатления бывает легче описать, чем простые, - потому что мы можем разложить их на основные компоненты.
Например, дегустатор может описать винный букет, сказав что он содержит запахи персика, размораживающей жидкости и стриженой травы.
Но эти более простые, основные вкусовые переживания кажутся непередаваемыми.
Как можно описать запах стриженой травы?
Он отличен от других и легко узнаваем, но, как видно, совершенно не поддаётся определению.
(конечно, можно описать его косвенно, как "запах исходящий от стриженой травы",
но как описать, что он значит сам по себе?)

Стоит задержаться на этом немного. Возьмём простое зрительное переживание - рассматривание простой голубой поверхности.
Как можно передать качество этого переживания кому-то, кто никогда его не имел?
Можно попытаться сравнить его с другими впечатленьями, сказав, к примеру, что - это похоже на переживание цвета зелёного, схожее с переживанием цвета жёлтого.
Но это, будет иметь смысл только для того, кто уже имел эти дополнительные привлечённые впечатления.
Какое описание можно дать тому, кто страдает наследственной слепотой? Единственный выход - прибегнуть к сравнениям с переживаниями из не визуальной области. Но сделать это чудовищно трудно. Знаменитый пример, приведённый Джоном Локом, — это слепой, у которого возникла идея, что пурпурный цвет напоминает бой барабанов.
Какими бы удачными ни были такие сравнения, они слишком далеки от того, чтобы ясно завладеть тем, что значит увидеть, например, красный цвет. То же самое касается переживаний связанных с другими органами чувств.

Трудности описания феноменальных качеств.

В этой связи интересно отметить, что мы не имеем определённых слов для самих феноменальных качеств.
Возьмём человека, смотрящего на красный помидор.
Какой термин мы должны использовать для феноменального характера этого переживания?
Мы можем небрежно назвать это «красным» - в обыденной речи мы иногда говорим об ощущении красного оттенка. Но "опыт" - умственное состояние не является буквально красным, - во всяком случае - не в том смысле как сам помидор.
Мы не знаем - каково впечатление. Да, — это правда, что переживание есть состояние мозга, во что многие философы, как раз-таки, верят. Однако нельзя сказать, что нервные ткани, задействованные в восприятии, будут иметь цвета или постоянные качества, связанные всегда и напрямую с процессом переживания опыта. Ваш мозг не меняет цвета, в зависимости от того, на что вы смотрите.
Чтобы обойти трудности, некоторые писатели выковали специальные термины для феноменальных качеств.
Философ Иосиф Левин, например, пользуется термином "красноватость" для качества сопровождающего переживание красного. Так Левин сказал бы, что красные объекты вызывают красноватые переживания-качества.

Заявление, что феноменальное переживание невыразимо, напрямую связано с другим заявлением, - что оно субъективно.
Феноменальный характер опыта, может быть оценён только изнутри, выражен только от первого лица.
Мы можем тщательно изучить мозговые процессы задействованные в восприятии, но мы всё равно не приобретём знания - каким был опыт, на что он был похож, - пока не переживём его лично.
Чтобы подчеркнуть это свойство феноменального переживания, его определяют так же, как "субъективный характер", - в отличие от объективных, открытых для наблюдения состояний мозга.

Следующий момент нашего обсуждения - произвольность феноменального характера.
Идея состоит в том, что, во многих случаях, - связь между тем что есть раздражитель, и тем - как он переживается, является произвольной. Почему нечто должно восприниматься именно "так"?
Задать этот вопрос - неизбежный соблазн, когда мы рассуждаем о стимуле и об опыте, который он влечёт.

Конечно, речь идёт не обо всех переживаниях. Есть закономерность в том, что, наблюдая куб, мы переживаем одно, и - совершенно другое, наблюдая сферу, и что вряд ли восприятие может происходить обратным путём.

Однако, во многих случаях, - связь кажется произвольной. Цвета, звуки и запахи - являют собой примеры тому.
Почему свет отражённый спелым помидором производит ощущение "красноватости"  (используя прежнюю терминологию ), а не - "зеленоватости"?
Почему звуковые волны, исходящие от телефона, заставляют нас слышать звон, а не, скажем, - скрип?
Почему химические компоненты травяного сока производят в нас определённое чувство травяного запаха, а не какое-либо другое?

Конечно, мы многого не знаем о мозговых процессах, включённых в чувственное восприятие. Но даже, если бы мы знали о них всё, то это не значило бы, что чувство произвольности было бы устранено.
Мы по-прежнему, были бы в недоумении - почему определённый мозговой процесс вызывает определённое ощущение.
Почему активность нервных клеток в зрительной зоне кортекса вызывает ощущение «красноватости», а не «зеленоватости»?
Или – почему стимуляция определённых клеток в области мозга, связанной с запахами, создаёт запах стриженой травы, а не льняного масла.

Явная произвольность феноменального характера предполагает странную возможность.
Если связи между стимулами и переживаниями, которые они вызывают – действительно произвольны, - тогда возможно, что один и тот же стимул не производит одного и того же эффекта на всех.
Возможно, когда другие люди видят голубой объект, они переживают ощущение, которое имею я, глядя на объекты жёлтого цвета.
То есть для них, рассматривание безоблачного голубого неба, похоже на рассматривание песчаной пустыни. Как можно это знать?

Можно ли посредством опроса выяснить у людей является ли их феноменальный характер восприятия голубого и жёлтого различным или противоположным. Подумайте над этим.

Вероятность спектральной инверсии приводит к мысли, что феноменальный характер переживания независим от его репрезентативного содержания.
Мысль в том, что различия в феноменальном характере, могут не влиять никоим образом на то, - как мы классифицируем объекты, и какие названия мы даём цветам.
Вы и я можем прийти к согласию о том, какие объекты желты, даже если эти объекты производят различное переживание в каждом из нас.
Окончательный опыт будет представлять собой одну и ту же вещь – а именно, присутствие чего-то, что мы оба назовём жёлтым – несмотря на различия в феноменальном характере.

Можно представить себе инверсию в других органах чувств.
Например, фисташка даст вам ощущение запаха, которое во мне будет вызываться миндальным маслом.

Такие размышления приводят некоторых людей к мысли, что феноменальный характер переживания является «вещью в себе», что он самостоятелен в восприятии, и имеет безотносительное качество, которым он владеет сам по себе, не зависимо от своих отношений с другими вещами.
Репрезентативные качества переживания, с другой стороны – изменчивы, и определяются своими отношениями к объекту или другому репрезентативному качеству.

Эта концепция феноменальных качеств, описывающая их, как невыразимые, субъективные, самостоятельные, - была очень влиятельной в философской мысли о сознании.
Конечно, не все согласны с тем, что концепция верна. Хотя сознание кажется неуловимым, если рассматривать его с точки зрения первого лица, многие философы считают, что к человеческой интуиции в этой области, нужно подходить с большой осторожностью. Некоторые писатели отрицают, что наш разум способен улавливать
внутреннее, нерепрезентативное состояние опыта. Многие считают, что осознанный опыт – ни что иное, как состояния мозга, которые, в принципе, широко наблюдаемы и описываемы в физических понятиях.




                Письма исчезнувшей

Посвящается Тане Андреевой



Об этом трудно говорить: это был долгий и тяжёлый искус.
И говорить о «сновидениях» было бы напрасно – потому что вы их не видели. Видел их я.
К тому же, чувство, приходящее из полузабытья, – гораздо тоньше и острее любого, испытываемого в реальности.

Логический разум говорил: «Найди её. Скажи всё, что хотел сказать, выслушай ответ. Тогда ты обретёшь покой, а если
 не покой – хотя бы утешение».

И тут я начал длительный и утомительный поиск.
Одновременно с поиском, я начал вынашивать идею этой книги.
Написание же её было для меня действом суеверным, ибо ко снам, удивительным и ярким, переживаемым так остро и так часто, я не мог относиться, как к чему-то прозаическому.
В какие-то моменты я был готов верить в существование «тонких миров», над которыми смеются в среде неверующих людей, - и придавать своим снам пророческий смысл.
Было во мне всегда предчувствие существования некой надмирной сферы, где мысли и видения, сплетаясь друг с другом, живут и невидимо творят наше земное будущее.
Таким образом, своей книгой я пытался не только увековечить имя той, кому она была посвящена, но и – докричаться до этих таинственных сфер, внеся изменения в ход… Судьбы.
Я как бы пытался вырвать Её из небытия, в котором она для меня находилась, пребывая за гранью физического осязания.
Мне казалось, что с каждой строкой она становится ближе, и её образ, витающий в тумане, обретает телесность.

Центр города - вечер. Мимо идут люди.
Я оборачиваюсь на них, мне почему-то кажется, что, проходя так близко, они могут заглянуть в этот лист.
Может быть, сам мир виноват в том, что мы стали так опасливы, осторожны, пытаемся затаиться внутри себя?
Белый лист бумаги... Свободный для вымысла и для правды, иллюзия какого-то начинания. Правда, изощрённые в словах, мы знаем, что вымысла - гораздо больше, чем правды, и, что, пожалуй, самое лучшее — это оставить бумагу нетронутой, белой, неосквернённой чернилами.
Потому что самое прекрасное таинство - не прикасаться.
Чтобы не было сожалений и мелких разочарований. Чтобы сгоревшие и, сжёгшие вокруг себя пространство, слова, не оставили в мозгу после себя тягостной гари, - лучше не называть всё по имени.
Чтобы стать правдой - нужно, наверно, исчезнуть - превратиться в этот окружающий тебя вечер.
Стать таким же тёплым, мимолётным, способным вызывать лёгкое вдохновение.
И всё это было бы так, если бы не человеческая природа, стремящаяся не столько снять - сколько нарушить запрет (ценой ли правды, ценой ли жизни).
Лист... покрывшись вязью знаков, конечно, может стать и чем-то прекрасным, но, если только ты будешь отвечать за каждое из написанных слов.
Я ещё не разобрался до конца - кто кого предаёт: слова - нас, или мы - слова. И могу ли я быть ответственным за них, если я даже не владею тем вдохновением, которое заставляет меня их записывать.
Одно я знаю точно - слова умеют хранить тайны.
Но преступление, всё-таки, произошло: когда-то давно я отверз уста, — значит, я должен платить. Меня успокаивает, что погашение счёта уже изобретено. Есть то, что излечивает от слов. Осталась только мечта: я хотел бы, уходя, погасить за собой звёзды.
Знаешь, - гармония подходит мне больше, чем абсурд. Однако, абсурд меня не пугает, как раньше.
Он становится лишь дополнительным доказательством божественной гениальности (извини, что всуе его назвал).
Ибо он умеет находить и видеть смысл в бессмысленности... Когда-нибудь (пока не важно - с надеждой или без) я стану таким же, как он. А пока отсутствие смысла вызывает во мне бунт.
И без смысла я задыхаюсь, как рыба - без воды. Наверно, мудрость моя пока ещё скромна.
Но уже ночь, скоро нужно будет опустить занавес дня.
Но день этот оставляет после себя сожаление. Мне чего-то не хватает... Чего?
Мне не хватает грустного, красивого лица, в котором я находил бы отдохновение. Не хватает отражения, которое не было бы безнадёжным...
Это - как если бы в пустыне расцвело дерево и не знало, для кого оно цветёт...
Теперь, самое главное, не слишком уйти в мистическое настроение, я не уверен, что оно будет правильно понято. А настроение у меня именно такое. Сказать просто, вся жизнь превратилась у меня в ощущение "дежа вю". И это не было внезапным открытием!
Это результат долгого и последовательного рассуждения. И разве я виноват, что моя здравость считается заблуждением, болезнью?
Иногда, люди не успевают понять, - как они нужны друг другу. Любая незначительная оплошность может всё испортить.
Не хочу погружаться в эту тему - чтобы подсознательный кошмар не истерзал грядущую ночь.
Почему людям так нужно сочувствие? Почему они в нём так нуждаются?
Главное - не сделать ложного вывода. (Стать правдой, раствориться, исчезнуть...)

И тут мой мозг начинает исторгать из себя строчки, строфы...

 "Всё приму - я белая страница,
  Я храненье твоему добру.
  Возращу и возвращу сторицей..."

Наверно, и самая бесцельная пуля находит цель. А фантазия иногда помогает понять реальность.


Всё началось банально, как всё начинается банально.
Было нежное солнечное весеннее утро. Я вышел на балкон, распахнул скрипучие ставни, и с четвёртого этажа взглянул во двор. Пахло жжеными спичками. Внизу шелестела смоква, и лёгкий прохладный ветерок теребил листья виноградника.
Вопрос возник как бы невольно…
Почему я стою здесь, неизбежно в этот момент. Откуда он взялся, откуда пришёл миг?
Свободен ли я, как этот ветер, играющий во дворе…?
И тут догадка, столь же смутная, сколь и отчётливая, пришла мыслью (пока ещё бесплотной), внимательным ответом.
Быть может, волшебный флюид – энергия, проходит, протекает по предуготовленному каналу?
Может, моя жизнь подобна падению-скольжению капли по забрызганному дождём стеклу?
Капли, которая на своём пути, найдя, собирает другие капли.
Может быть, этот балкон и весенний двор были здесь и ждали пока я к ним приду.

И снова было утро. Первоклашкой я сидел в классе.
(любил садиться всегда за последнюю парту, хотя был одним из самых внимательных учеников, но мне было неприятно находиться у всех на виду).
Урок - в необычной тишине, дети были притихшими, никто не мешал учителю, и голос его звучал ровно и плавно, создавая беспечный фон.
Я был полностью поглощён видом за окном (класс находился на втором этаже) и видел пучки длинных иголок хвойного дерева, которое блаженно вздыхало под ветром вместе со мной.
На парты набегали солнечные пятна, и я знал, что запомню это утро навсегда, потому что в тот день солнечный свет был мне братом, а ветер - хранителем моих дум.

Наши фамилии начинались с одной буквы, с первой буквы русского алфавита, и в школьном дневнике стояли одна за другой. Она была первой, а я – вторым.
Андреева – Альтерман.
Нас всегда первыми вызывали к доске.
Был один из первых уроков сентября (мы делились впечатлениями от прочитанного за летние каникулы).
Она читала стихи, а я вышел за ней и пересказал Пленников Бухенвальда. И теперь, через много лет, вспоминая выражение её лица, я вижу, что оно было внимательно-восхищённым.
Именно тогда всё и началось. Она стояла передо мной в чёрном фартуке, а я не мог поднять на неё глаз. Точнее, мои глаза не могли встретиться с её глазами.
И когда мои глаза касались её взгляда, они падали в смущённом смирении. А сердце начинало нервно биться.

Больше всего меня удивлял её смех, такой детский и такой чистосердечно живой.
На уроках я чаще всего видел её со спины.
Я мог долгие минуты наблюдать, как её льняные тонкие волосы ниспадали на плечи. Было что-то чистое во всей её повадке: ни одного грубого или неуместного слова, ни одного лишнего движения.

И пальцы, спотыкаясь, отсчитывают дробь,
ритмически дрожат, чтоб сердце с звуком слить…

В пустыне, когда звёздное небо так ярко,
Луна бывает бледна, низка и безнадежна.

Такой – безнадежной была моя любовь к ней.
Мне казалось, что, если загляну в ее глаза, – я умру.
Так боятся только божества. Но счастье и проклятье моё было в том, что я даже не понимал, что я – боготворю.

Для меня никогда не имел значения пол.
Если в человеке сочетались определённая природная красота, плавность и грация движений, очарование естественное, не взятое ни у кого взаймы, (что только бывает в высших созданиях), такое существо могло стать предметом моей влюблённости.
И влюблённости такие были…

Каждое лето, лет с пяти, я проводил в России, на её благодатных,
успокаивающих душу ландшафтах, - вдалеке от родившей меня Азии.
Да, эти любови были, но в своей безыскусной простоте они не могли сравниться в остроте и продолжительности с тем, что я испытал по отношению к Тане.
Меня влекли эти русские парни и девушки своей внутренней свободой, и чувство к ним порой доводило меня до слёз. Однако чувства эти оказались не так долговечны, как влечение к ней.
Да, я тяготел к ним – северным, не отягощённым, как мы, комплексами азиатам.
И именно они внушили мне волю к поступку и вызову, который я сделал.

Да, прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как я понял, что моё
сердце по отношению к ней беспокойно. И она снится мне до сих пор, как говорят, умножающие штампы классики, - «неотвязным угаром».


Был вечер.
Наш класс танцевал на модной в то время дискотеке. Единственная из разящих странностей, которую я помню, — это паркетный пол.
Пока звучала быстрая танцевальная музыка, все резвились, но, когда зазвучала музыка медленного танца, все, как по команде, расселись вдоль стен, как будто не понимая, для чего звучит такая музыка.
(Пригласить в такой момент девочку на танец, значило стать посмешищем и предметом презрения всей школы на целый месяц)
И я встал, и, под гробовое молчание своих жестоких соглядатаев, подошёл к ней. Я подошёл обречённо. Но могла ли она тогда понять и почувствовать это, ведь она была тогда умным ребёнком.
Я до сих пор помню, как она была одета. Джинсы - гармошкой
над ступнёй и, вязанный рукой, но красивый свитер. Молчание сопровождало наше неловкое покачивание. И блаженство было в том, что её тело находилось на расстоянии моих полусогнутых рук.
И это прошло…
Но мне, так много думавшему о судьбе и о времени, кажется, что этот танец запечатлён навсегда где-то в вечности, и потому должен неизбежно повториться…
Что было потом?
Мы, с именами, начертанными так близко, - строка под строкой, физически близко, оказались недосягаемо далеки друг от друга.

Всё происходило неосознаваемо. Мной овладела преследовательская страсть. Мания.
С утра я заранее выходил из дома, чтобы подсторожить момент и увидеть, как она идёт в школу.
На уроках я следил за её движеньями.
Когда она выходила к доске, мои глаза украдкой поднимались до уровня её лица, и коснувшись его и, как бы, вобрав его в память, мгновенно падали вниз, боясь быть уличёнными.
Она возвращалась и садилась за парту, а я продолжал наблюдать.
Мне хотелось иногда стать этой партой, чтобы держать её детские аккуратно сложенные руки.
И я следил неотрывно, стремясь поглотить своим сознанием её образ полностью.
Так продолжалось день за днём. А вечером я ложился на кровать, опускал веки и видел её лицо, улыбающееся мне из какой-то освещённой дали.

И вот, когда моё сердце и воображение были полны ею сверх предела, меня настигла Идея признания.
И это была не просто идея, а шквал ветра в грудь.
Сама по себе она доводила меня до экстаза.

Я решил, что признание будет молниеносным – в тот же день.
Но, желая остаться с ней наедине и поджидая её после уроков, я обнаружил, что она никогда не бывает одна.
Иногда её провожали совсем незнакомые мне люди. Но чаще всего она оставалась с одним из моих одноклассников.
И, привязанный как будто какой-то невидимой нитью, каждый вечер я следовал за ними и проходил почти весь путь от школы до её дома, терзаемый ревностью и горькой досадой, что она с кем-то, а не со мной…
Часто он нёс в руках её ранец, и мне было очень больно сознавать, что между ними существует согласие - более, чем просто дружеское.

Новая глава. Бытие по-прежнему серо, тоскливо. Крупица золотого горя, до сих пор, во мне. С сожалением и радостью сознаю, что и этот огонь погаснет. Вверяю свои воспоминания словам только, наверное, для того, чтобы по-новому пережить эту муку. Ведь всегда легче отказаться от того, что запечатлено.
Стал физически чувствовать, как коротка жизнь. Пусть моё повествование будет не очень длинным, как и жизнь.
Мне стала смешна спешка, торопливость людей. Им не на чем остановиться мыслью. Какофония реальности однообразна. Ценить один миг больше, чем другой – это им не понятно.
Когда идёшь по лесу, невольно прислушиваешься к шёпоту ветра, остановишься и потрясённо замираешь.

Быть живым труднее – чем быть мёртвым. В момент, когда всё кажется сведённым к равновесию, вдруг появляется она и ранит душу своей красотой.
И ты её красоту, робко благословляешь, за то, что она напомнила тебе, что ты жив. Но любовное восхищение – гаснет.
Одно из явных несовершенств наших – неспособность удерживать экстаз. Человек, как дерево, подвержен всем ветрам, но управлять ни одним из них не может.

Когда-то я любил гулять по весенним паркам, находил скамейку, ложился на неё спиной и смотрел вверх. Надо мной были кроны, и через ветви просвечивало небо. Там, в ветвях, был Бог, и ему пели птицы.

И во всём этом не было червоточины прехождения.

Что бы я ни делал, кончалось это всегда одинаково: я быстро разочаровывался и начинал отрешённо мечтать. Порой хочется вернуться в бездумное блаженство детства. А иногда, кажется, Что Бог – такой же мечтатель, который случайно и неожиданно потерял связь между непохожими мечтами.

Слушай, слушай...
Я потерял себя в том сне, который померкнет, если его описать словами.
Как будто кто-то подошёл ко мне спящему и произнёс самое тайное слово,
которое умеют произносить только дети (или восставшие мертвецы).
Я увидел себя в комнате, лежащим на кровати.
За стенами, под полом, над потолком - не было других стен, предметов
 и вещей. За пределами комнаты со всех сторон была бесконечная чёрная
пустота. Комната была подвешена и приведена в центр вселенской бездны.
Дверь скрипнула и приоткрылась, так что между дверью и косяком возникла чёрная прямоугольная скважина.
Я испуганно напрягся, почувствовав какую-то странную угрозу.
И тут раздался стук - три удара...
Было в этих мерных ударах что-то потусторонне-загробное, а за скважиной не было видно тела.
Эхо от ударов стало раскатываться по беззвездному космосу звуковым полем.
 "Кто ты...!?" - произнёс я соскользнувшим от ужаса шёпотом.
Ни один звук не возник, но я только понял, что он издевательски смеётся надо мной. У этого молчания была сила сметающего всё на своём пути торнадо.
Дверь, зловеще скрипя, начала открываться.
Я закричал, задыхаясь от страха: "Кто ты!!!? Кто ты!!!? Кто ты !!!?"
И пришёл в себя от прикосновения отцовской руки, лёжа в холодном поту.

Был день. Но был он несколько необычен, ибо в тот день подо мной смешались
полюса, широты и меридианы.
Аэробус рейса Ташкент – Тель-Авив завис в воздухе над бескрайним полем белых облаков, которые вершинами своими искрились в лучах солнца. Они проплывали за иллюминатором, словно волны, бушующие за кормой корабля. И было в них что-то невыразимо-прекрасное и лёгкое, такое, что врезается в память, как картина кисти гениального мастера.
Самолёт мелко вибрировал всеми своими конечностями, и мне подчас казалось, что вот-вот он рассыпется на части. Но вопреки всему, он летел, унося меня от голода и разрухи, от человеческого зверства, воцарившегося на земле, бывшей мне Родиной…
А впереди меня ждал пока неизвестный и потому манящий Израиль.

Что будет там, впереди? Вернусь ли я когда-нибудь обратно? - думал я, глядя на сверкающие в солнечном свете облака.
Во время этих раздумий я наблюдал игру света и оттенков, которые так трудно описать словами, но тот, кто хоть раз летал самолётом, поймёт меня без лишних слов.

А Боинг по-прежнему мерно уносил меня в неизведанную даль почти неясной жизни, и с каждой секундой всё резче отделял меня от той, что была для меня дороже всего, находившего место в моей душе.
Было в этом полёте что-то символическое и печальное, словно вибрация самолёта медленно и неуклонно разрушала хрупкий, но прекрасный мир моего детства.
И вот он рушится, и исчезают все связанные с ним радости, все события
 и даже воспоминание о них.
Самолёт словно натягивал нить между прошлым и будущим. Эта нить,
существовавшая только в моём сознании, становилась всё тоньше и тоньше, и вдруг мне стало невыразимо больно от понимания того, что ещё несколько тысяч километров, ещё несколько часов перелёта, и она, эта нить, порвётся…
 Просто самолёт летел, а храм детства рушился, превращая прожитую жизнь в обломки. И отныне прошлое должно было жить только во мне, драгоценным, но не имеющим плоти фантомом.

«Потерялся я в небе. Что делать?
  Тот, кому оно близко, - ответь.
 Легче было вам Дантовых девять
 Атлетических дисков гореть?»

И небо надо мной сияло, и ноги мои задевали круги ада, но не знал я ещё ничего о небе и о преисподнем огне, хотя носил в себе и то и другое. Но уже часто завораживал меня свет, и утро ласкало взор своей предвечной красотой, и что-то горько саднило, порой, под сердцем, как будто начинал уже всасываться яд.
Где-то, высоко над землёй, было разбито зеркало, и осколки его просыпались мелким дождём. В далёком глубоком сне мне приснилось то, что отражалось в том зеркале:
слёзы, тепло чьих-то ладоней, смех детей, непрочтённые мысли.
Из всего этого сложилось первое видение фатума.
Оно находилось в моём взгляде, в памяти, в сознании, но не занимало места в пространстве и времени, потому как само по себе являлось неким высшим отрицанием привязанности к месту.

Когда человек делает последний шаг по направлению к пропасти, когда воплощённая темнота застилает глаза, перед тем как полностью и бесповоротно погрузиться в небытие; человек вспоминает только то, ласково-мимолётное, только те маленькие добрые поступки других людей, которые примиряют его с изуверской неизбежностью собственной судьбы.
Когда отсечённая голова слетает из-под топора плахи к ногам толпы, - дьявол улыбается судорожной жуткой улыбкой; он не может улыбаться по-другому. Он просит у бога простить ему жестокость своей предсмертной маски: как будто говорит: я тоже хотел быть добрым, Господи, как и Ты, - но не сумел.

Но даже те, кто умирает мучительной и ужасной смертью, всё-таки успевают улыбнуться. Это улыбка счастливой бессмысленности в глазах, смех блаженства непостижимый для живых…

Осень всегда наступала неожиданно. Я не успевал заметить её лёгких преддверий – первой прохлады, и кратковременных дождей.
Я ждал затяжного ливня, который являлся переломом в наступлении этой поры. Вода, падая на землю, смешивалась с дорожной пылью и глиной и бурлящими коричневыми потоками наполняла арыки, на поверхности которых крутились жёлто-багровые кленовые листья.
И ждал не столько дождя, сколько настроения, которым проникалась в этот день вся уставшая от жары природа. Ливень.
Верхняя часть ветвей, оголённая и пронизываемая ветром, выгибалась под натиском его порывов. Пучки высохших и постаревших листов, всё ближе прижимались к стволам, и трепетали, боясь оторваться и упасть в пустоту холодного осеннего воздуха. Земля и небо сливались в единое и шумели дождём. О, этот шум дождя! Я хотел бы слышать его всегда – засыпая вечером и пробуждаясь по утрам.
В такой день все предметы наполнявшие город, казалось, глубоко задумывались над сутью своего земного и небесного удела. В стране, которая ожидала меня за видимой гранью настоящего, приходил к концу «Судный день», - день, в который человек должен взвесить груз своих благих и греховных поступков перед людьми, Богом и перед собой, попросив прощения у ближнего, и ждать смиренно у верховной милости «записи в Книгу Жизни».
Именно эта метафора была для меня одной из любимых, потому что казалась мне правдивой и мудрой.

Вокруг меня был бесконечный плотный желто-серый туман. Таким туманом охвачено и скрыто всё, к чему мы стремимся через ночную судорогу снов.
К заколдованному пределу, хранимому только памятью, веками и Богом.
Я должен был что-то найти, невероятным усилием мысли воскресить – увидеть. Раскрыть веки рывком воли; идти чёрными улицами города; разгадывать в размытых очертаниях сна, виденное годами прежде.
Под фонарями, на месте разрушенной школы, высилась осыпавшаяся по краям стена, покрытая местами стёршимися надписями и знаками. С тоской неясной надежды, вглядываясь, и ощупывая пальцами, выщерблены поверхности, я ищу её имя. Напрягаюсь, чтобы отодвинуть наваливающийся со всех сторон жёлтый туман. На секунду надписи приобретают отчётливость:
1977 год. Авг… Амд... Анд… новый адрес... пробел, стёрто. Утро.

«Я знаю, ты уйдёшь,
  И будет небо плыть за тобой…»

Зимний день, похожий на весенний всплеск, случившийся в середине января. Чувствуешь солнечное не только в природе, но и внутри себя.
Снег таял, покрываясь корочками льда и местами образуя проталины, через которые уже зеленела беззащитная травка. Беленькие островки превращались под ногой в тонкие плачущие пленки. Капли воды, отрываясь от кончиков прозрачно-стеклянных сосулек, звенели и смеялись в солнечных лучах, скользящих по раскачивающимся ленточкам водяных жемчужин. Думаю, что никакие драгоценные камни не сравнятся своим блеском с искорками счастья, загорающимися в душе, при виде незатейливого совершенства музыкальности света и льда.
Как и весь этот блаженный день, я был полон прекрасным предчувствием чудесного свершения. Сегодня я ощущал необыкновенное расположение судьбы к моим надеждам.
Прозвенел звонок, возвестивший окончание последнего урока. В сердце моём что-то испуганно-счастливо сжалось. Душа моя была, как мальчик, зажимающий ладонями рот, в попытке сдержать рвущийся наружу смех, который должен был смениться через минуту таким же бурным рыданием.
Я схватил свой портфель, показавшийся мне необыкновенно лёгким и, выбежав из класса, побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через две-три ступени. Нужно было спешить – впереди меня шла домой Она.
С чувством – на грани экстаза, я видел уже как поравняюсь с ней и, не задумываясь, на одном вдохновении, на залпе нервов, мгновенно обрушу на неё признание.
Я бежал по улице, отыскивая глазами её силуэт. И, не находя его, впадал в тревогу и отчаяние.
И тут я заметил её, идущей по заснеженному дворику, в полном одиночестве. В этот миг мне стало ясно, что час пробил.
Преодолевая последние метры, отделяющие меня от неё, я вдруг почувствовал, что мои ноги начинают мертветь, пальцы – дрожать, а дыхание сбиваться. Но, всё-таки, сделав последнее усилие, я оказался рядом с ней и, дотронувшись до её руки, сказал: «Здравствуй!».
Она вздрогнула от неожиданности, но, тут же, как ни в чём не бывало, завела со мной дружеский, непринуждённый разговор. И вновь я почувствовал, как всегда чувствовал в её присутствии, - невыразимую словами душевную теплоту; такую находит скиталец в объятьях давно не виданного друга; я почувствовал внезапно тот покой, какой обретают корабли, оставленные у тихого, спокойного причала.
 
Она говорила о школе, об одноклассницах, о нелепых выходках учителей. И хотя я понимал всё, о чём она говорит, но поглощённый мыслями о предстоящем миге признания, не слышал её за шумом и ударами моего сердца.
И вот так мы шли вдвоём, озарённые солнечными лучами, обрамлённые тающим и искрящимся снегом. Если где-нибудь во Вселенной существует рай, то дорога к нему должна быть именно такой – светлой и лучезарной. И именно с таким чувством, как то, что бушевало в моей груди, должны входить в него изумлённые и очистившиеся через любовь люди.
Собрав всю свою волю, я приготовился произнести самое заветное, то, что вынашивалось долгими ночами мучительных бессонниц, и - днями истерзанными бредом воображения.
Но слова мои застыли, не смея нарушить непостижимости того, что я увидел перед собой в откровении следующей секунды.
Она стояла с невинной улыбкой и недоумением глядя на моё лицо, замершее в благоговейном восторге. А вокруг её лика (О, да! теперь это был лик!), траурным и мистическим светом, озарявшим овал её лица, колыхался светящийся диск, затмевавший для меня в тот миг Солнце. О, нет, этот свет не был резким или разящим. Он был совершенным воплощением тепла её разума и души. И с тех пор колыхание этого света сопровождает меня на всех путях бытия, сквозь время. Это был момент высшего озарения, настолько яркий и ясный, что для его описания мне не хватает земных слов.
Тяжким весом слова застыли на устах, и, в тот же миг, сердце бешеным ударом врезалось в горло, а кровь бушующим потоком затопила сознание. Я должен был произнести эти слова, но не мог.
Таков был бесповоротный вердикт судьбы: признание или жизнь.


«Миры, недоступные для восприятия обычного человека,
  не становятся от этого менее реальными».

В нашем мире всё подчинено законам времени. К точному, чётко определённому моменту, каждая из планет завершает прохождение по своему эллипсу; каждая звезда на небосводе вспыхивает и гаснет в непреложно-назначенный ей срок; механичная слаженность и цикличность космических процессов создаёт иллюзию отсутствия во Вселенной какой-либо произвольности.
Постоянно и своевременно происходит смена годичных периодов зимы, весны, лета и осени. С той же непререкаемостью, под воздействием притяжения Луны, отливы сменяются приливами.
Много веков, наблюдая периодичность явлений природы, человек силился вместить своё сознание в математические рамки материального мира.
Он обнаружил, что реальность – по сути – есть поток времени, фиксирующий в каждый миг соответствующее положение пространства. Усилие же человека приложено к тому, чтобы разбить бесконечную массу этого потока, вливающегося в сознание, на равномерные, потребляемые части, посредством календарно-временного механизма.
Попытайтесь представить себе на секунду: случился катастрофический сбой в налаженном вселенском ритме. Солнце совершенно неожиданно встало на западе; Луна задержалась в фазе полнолуния на несколько месяцев; сутки длились бы – в понедельник – 28 часов, а во вторник – 48 с половиной.
Такие же метаморфозы произошли с пространством: путь от дома до работы, обычно занимавший 20 минут, растянулся на два часа, а от работы до дома сократился до 3-х минут; двухэтажное здание неожиданно превратилось в небоскрёб, а громоздкие пагоды приняли размер ёлочных украшений.
Кто бы из нормальных людей выдержал подобную свистопляску светопреставления?
Только те, кто понимает, что всякая, даже самая абсурдная мысль, так же как любая иллюзия, видение или галлюцинация – существуют на равных правах, вместе и наряду с обычной реальностью, - сохранят рассудок. Ибо даже самые бредовые мысли, и плоды безумной фантазии занимают место в пространстве и во времени, имея ту же силу воздействия на созидаемую реальность, какую имеют так называемые трезвые идеи.
Всякий, даже самый далёкий от философии, человек, наблюдающий за реальностью поверхностным образом, может обнаружить негласные истины и довольно простые принципы, которые будучи понимаемы априорно, тем не менее, осуществляют через себя действие «мирового явления» под названием «время».
Первая, наиболее заметная из этих истин, заключается в том, что все танцы-игры реальности в развитии основываются на законе связности пространственно-временного действия и на принципе общей синхронизации. Поясняя это примером, можно сказать, что два как бы ни было максимально удалённых друг от друга события, будучи частью настоящей действительности, происходят синхронно, или, говоря образно, но конкретно, - сопряжены одной, опять же – общей «временной линией». Оба эти события – суть точки одной плоскости.
Наше сознание интуитивно исходит из того, что все процессы, которым подвергается материальная субстанция под влиянием времени, происходят с равной степенью мерности. Другими словами, можно сказать, что время проявляет и проецирует материю в будущее – в каждой точке – приложением импульса равной силы.
Сказанное выше, более или менее, корректно. Предадимся умозрительным наблюдениям. Модель мира, для человека иеху, сведена к мигу. Прошлое и грядущее видятся им, как две бездны несуществования. Реальность же такой человек нарекает «процессом в развитии», не замечая того факта, что слово «развитие» уже подразумевает под собой протяжённость во времени. Ибо процесс не может являться точкой. Не говоря уже о том, что точка времени – миг, приобретает своё оригинальное значение для человеческого сознания, за счёт своей смысловой привязанности к прошлому, равно как и к будущему.
Иногда так и хочется задать человеку, рассказывающему о своём вчерашнем походе в магазин, вопрос: "Как можешь ты всерьёз говорить о том, чего больше нет и уже не будет?"
Однако есть и более дальновидные люди. Историки упорно и кропотливо продолжают изучать прошедшее, вполне отчётливо понимая груз и, если не физическую, то информационную значимость минувшего. Если уподобить наше сознание телу, то подошвами оно базируется на прошлом.
Убери взаимосвязь между настоящим и прошлым, и получится величайший по своему содержанию абсурд. Всё придёт в состояние бессмысленности.
Трансформации и преобразования сознания, кажется, подчинены тому же закону единовременности. Тем не менее, сознание, являясь чем-то менее осязаемым и конкретным, чем физическая материя, имеет способность не только отождествляться, но и разотождествляться с материей физической.
Отчуждение – есть симптом состояния, в котором тождество – сознание-информация – нарушается, и принимает изменённую форму.
 
Выпадение сознания из общей временной оси является сутью состояния, которое называется «изменённым». В такой момент, когда наведение и фокусировка сознания на предмет резко меняются, - сам предмет претерпевает в сознании изменения вида, формы и смысла.
Представим себе, что по обе стороны каждого отдельного временного среза, за пределами каждой плоскостной фракции, находится не всепоглощающая пустота, а нечто иное, имеющее качество заполненности. Что если все линии времени, благой ли или вероломной силой, - фиксированы? Что если цепь мгновений где-то замкнута на саму себя? Возникает видение непреходящего порядка.
Тысячи людей имеют довольно частый опыт «державу». Называть такое огромное количество людей психически неполноценными, кажется, слишком легко. Гораздо сложнее - объяснить это явление.
Так же, носящие на себе аббревиатуру «SH», с частотой повторяющегося правила, видят историю временного события, как имобильную. Общение с шизофрениками обнаруживает отсутствие в них самокритики. Связанно это, однако, с тем, что миры, которые они видят, имеют вид законченности и основательности, а также - набор всех необходимых логических связей. Предположим, что у каждого из нас произошло одинаковое смещение сознания и восприятия. Другими словами, неординарность нашего видения, характеризовалась бы одинаковым «градусом», или общим симптомом. Человек, оставшийся в такой ситуации нормальным и различающим «реальность», быстро обнаружил бы на себе клеймо душевнобольного, потому, что большинство людей, ничего не знало бы о «его» мире.
 
Всё это началось осенним, пасмурным днём. Я шёл по тротуару широкой улицы района новостроек Ленинграда, по обеим сторонам которой возвышались бетонные «двенадцатиэтажки». Надвигалась гроза. Небо мутнело и быстро заволакивалось облаками. Порывы балтийского ветра дули мне в лицо. Тот же ветер высоко над землёй играл тучами, придавая им причудливые формы. Поначалу они не вызывали во мне никаких ассоциаций, я воспринимал эту небесную круговерть вполне отвлечённо.
И вдруг наступил момент, которого я никогда не забуду. Мой взгляд остановился на очередном облачном завихрении. В этот миг я почувствовал, что от него исходит какая-то неистовая, космическая мощь, которой нет названия на человеческом языке. Я не испытывал страха перед этой необъяснимой силой. Остановившись на месте, я ошеломлённо наблюдал энергетическое излучение, исходившее из клубящегося месива облаков.
Тогда я ещё не знал, что подобные откровения никогда не посещали большинство окружающих меня людей. Произошедшее было принято мной как нечто совершенно нормальное, доступное обычному человеческому восприятию. Мне казалось, что все люди так же свободно, как и я, чувствуют подобные явления.
Что это было? - мимолётное дуновение запредельного в лицо неискушённого ребёнка?
Предупреждение, ниспосланное роком, о чудовищности тех сил, которые было способно высвободить моё сознание? Не знаю…

Я стоял на берегу озера. Где-то вдалеке вырисовывался его противоположный берег. Поверхность озера была лазурно-гладкой, как во время бриза, слегка задетая рябью. Я вобрал воздух в лёгкие и погрузился в его воду. Скользя под водой, я видел дно, усыпанное перламутровыми камнями. На одном дыхании, с открытыми глазами, я должен был покрыть расстояние от одного берега до другого.
Вода была прозрачной и, вместо того чтобы разъедать, как будто ласкала мои глаза. Это было озеро сказки, озеро мечты.
Я вышел на берег, одежды мои были белы. Таким же белым и исполненным счастья был мир вокруг меня. Выйдя из воды, я увидел вдалеке изваяние из воды и мрамора, замерший в воздухе фонтан, над которым распростёрлась лучистая, одетая в прозрачную водяную крошку, радуга. И всё это великолепие красок и света было заключено в круг сверкающего белого камня. А на парапете этого фонтана сидели двое – он и она и о чём-то спокойно беседовали.
Эта пара была облачена в такие же, как у меня, сверкающие белые одежды; возможно именно так должны были выглядеть святые. Но я, вышедший из воды, был равен им. Я подошёл ближе и увидел, что это Таня.

 «О, как ты рвёшься в путь крылатый,
  Безумная душа моя!
  Из самой солнечной палаты
  В больнице светлой бытия»!


Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Я медленно иду по коридору, считая шаги. Кроссовки неслышно соприкасаются с гладким кафелем пола. Прохожу мимо столов, вокруг которых с отсутствующим видом сидят больные: параноики, шизофреники, неврастеники и прочие, кто не вписался в рамки общепризнанных норм мышления и поведения.
Тридцать четыре. Тридцать пять. Тридцать шесть. Кафельные плитки пола вымыты до блеска. На них нет никакого узора, поэтому взгляд скользит по ним, не останавливаясь. Они не пробуждают никаких мыслей, не дают никаких зрительных или смысловых зацепок.
Всё – внутри меня.
Прохожу мимо застеклённой конторки, где сидят дежурные санитары.
Она – в белом халате, черноволосая, лет тридцати пяти, в очках, поддерживает плечом телефонную трубку. Он – в белой рубашке и прямо-таки сияющих крахмальным блеском брюках, заносит какие-то записи в журнал дежурств.
Заметив движение за стеклом, санитар отрывается от своего занятия и глядит на меня. Но – всё в порядке. Я иду дальше, а он опускает голову и снова погружается в свои записи.
Восемьдесят четыре. Восемьдесят пять. Восемьдесят шесть. Я упираюсь в гладкую стену в конце коридора. Опять восемьдесят шесть шагов – среднее арифметическое. Иногда этот путь составляет восемьдесят пять, а иногда – восемьдесят семь, но чаще всего, как и на этот раз – восемьдесят шесть. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду назад. В противоположном конце коридора находится окно. Оно зарешёчено изогнутыми в примитивном узоре полосками. Эдакое своеобразное украшение. Но это те же решётки. Было бы честнее, если бы они, как и во всех местах лишения свободы, выглядели как обычные толстые стальные прутья. Этот узор – мелкий и подлый физический эвфемизм, отделяющий нас от внешнего мира, кажется просто издевательством.
Но я никому не скажу об этом. Об этом и о многом другом, что приходит мне в голову. Потому что откровения с медперсоналом могут кончиться дополнительным уколом или продлением изоляции. Мой лечащий врач недавно сказал мне, что ещё две-три недели и меня переведут из закрытого отделения в открытое. А это значит, что горизонты моей свободы расширятся: нас будут запирать только на ночь, а в остальное время можно будет гулять по территории больницы, вдыхать свежий воздух и прикасаться к многочисленным цветам и деревьям, которые буйно разрослись по обочинам дорог и дорожек, пересекающих территорию. Территорию, окружённую бетонными плитами забора, поверх которого натянута в четыре ряда колючая проволока.
Несмотря на это, перспектива перехода в обычное отделение меня радует – это уже не восемьдесят шесть шагов осточертевшего коридора.

Обратный путь окончен.
Я стою у открытого окна и наблюдаю сгущающиеся сумерки. До ужина ещё около часа, потом будет процедура приёма таблеток и отход ко сну.
Как убить этот час?
За окном раскидистое дерево, почти без листьев, но зато усыпанное светло-фиолетовыми цветами. Я чувствую их запах: какой-то смешанный аромат французских духов и растёртого в ладонях листа мяты.
 Мысли текут плавно и размеренно. Но это уже не мысли нормального человека. Впрочем – что есть норма, и что – патология? Гениальный Ницше кончил сумасшествием. Я с сумасшествия начал. Поэтому я могу себя утешать тем, что впереди меня ждут высоты сверх гениальности, которые пока, правда, видны нечётко и расплывчато. Но думаю, что со временем, (когда мне снизят дозировку лекарства), всё встанет на свои места и само разложится на полочках, или, точнее, - на извилинах мозга.
Рука непроизвольно тянется к карману больничной пижамы и, практически без контроля со стороны разума, достаёт начатую пачку сигарет.
Мысли витают где-то в безоблачной дали, в которой уже зажглись первые звёзды. До слуха доносится музыка популярной песни – санитар переключил телевизор на канал MTV.
Я слышу, как сзади скрипят по полу ножки многочисленных стульев – это оживившиеся больные придвигаются поближе к экрану. Для большинства из них, звучащая сейчас песня пока ещё нова. Я же, проведя уже несколько месяцев здесь, знаю все эти клипы почти наизусть. Если закрыть глаза, то можно запросто вспомнить все моменты этого дурацкого видеоклипа. Но я этого не хочу, потому что в глубине души презираю всю эту поп-культуру, телевидение и, вообще, средства массовой информации. Потому что они прививают безликой массе свои ценности, мировоззрение и взгляд на жизнь.
Лично мне этот телевизор изрядно осточертел. А «массы» (то бишь пациенты) хотят смотреть либо футбол, либо клипы. Либо, в конце концов, нечто среднее между тем и другим – «Новости»!
Пока всё это крутится в моей голове, вызывая внутреннее раздражение, презрение, жалость и ещё целую какофонию чувств, в моих губах уже оказывается сигарета. Но тут возникает препятствие, требующее дополнительного включения мозга: я не обнаруживаю зажигалку. Странно... Ах, да! Я положил её в нагрудный карман пижамы!
Вот она в моих руках, тихий щелчок – и весёлый язычок пламени пляшет рядом с концом сигареты. Я делаю глубокий вдох, блаженство обволакивает полость рта и гортань.

Жадно втягиваю в себя табачный дым. Потом выпускаю его серебристой струйкой за окно. Небо уже совсем почернело. Звёзды яркие, мигающие и будто подающие какие-то знаки, которые я пока не в силах расшифровать. Неожиданно горизонт пересекает яркая светящаяся полоска – это упал метеорит. Конечно же, я не успел загадать желание.
Впрочем, всё это чепуха, и по-настоящему во все эти бредни я не верю. Просто необходимо внести в обыденность элемент чудесного.
Последняя затяжка и сигарета докурена. И вот, прочертив в сумеречном вечернем воздухе красно-жёлтую полоску, окурок летит вниз. Ещё некоторое время я стою у окна, вдыхая вечерние запахи и лёгкую прохладу ветра.
За спиной раздаётся новый звук, очень знакомый и, возможно, даже приятный – это на металлическом столике с колёсиками гремит пластмассовая посуда. Привезли ужин. Санитары ловко расставляют тарелки и кружки, а пациенты, моментально забыв о телевизоре, спешат занять места за столами. Поглощение пищи – одно из немногих развлечений, скрашивающих скуку монотонных дней и напоминающих о «вечном» - издревле присущем человеку желании утолить голод.
Я присоединяюсь к пиршеству и со смесью отвращения и тоски заглатываю уже давно опостылевшую пищу. Совсем отказаться от еды нельзя – санитары тут же навязчиво предложат тебе съесть хоть немного.

Ужин окончен, и пациенты выстраиваются в очередь за лекарствами.
Мужчины – в голубых пижамах и женщины – в розовых с покорной отрешённостью ждут, пока назовут их имя.
Впереди меня в очереди стоит невысокая молодая черноволосая девушка. Толстая, аккуратно заплетённая коса опускается до пухлой попки. Это зрелище (я имею ввиду попку), возможно и вызвало бы во мне какие-то эротические переживания, но я знаю как эта девушка выглядит спереди – невыразительное пустое лицо и чёрная полоска усов над верхней губой. В остальном она может быть милашкой. Но мой, развращённый красотой, ум уже не находит отдохновения на отдельных женских прелестях. Он требует совершенства, - и не только внешнего, но и внутреннего. На меньшее я не согласен.
Я дождался своей очереди. Проглатываю горсть разноцветных таблеток
 и делаю несколько глотков из прозрачного пластмассового стаканчика. Сон придёт минут через пятнадцать, и чтобы сократить промежуток до засыпания, снова спешу к окну. Опять моих губ касается сигарета.

Зажигалка срабатывает только с четвёртой попытки. Прохладный ночной ветерок дышит мне в лицо, табачный дым перебивает запах цветущего дерева, но не совсем.
В голове потихоньку наступает опустошение – лекарство начинает действовать, а это значит, что скоро можно будет отправиться спать.
При этом мне не придётся тупо глядеть в потолок, ожидая сна. Всё случится быстро и незаметно.
Очередной окурок летит во тьму ночи и, коснувшись земли, разлетается россыпью искр. Я несколько неуверенными шагами иду в свою палату, сажусь на кровать и, снимая обувь, уже чувствую, как сон медленно и уверенно одолевает меня. Вот я уже лежу, накрывшись одеялом, и почти чувствую, как разум стремительно проваливается в бездну бессознательного.


Переход в открытое отделение оказался не таким скорым. Время до моего освобождения от тягостной хватки узкого кафельного коридора, показалось мне – вечностью. Начинающие мелькать и приедаться углы и стены, совершенно изнурили мой мозг.
К тому же, монотонная мышечная боль в спине, сопровождавшая мои блуждания по, отупляющему чувства, коридору, и, вызванная неправильным лечением, начинала заново сводить меня с ума. Я ходил, как маятник – из стороны в сторону, а мои, и без того слабые, нервы стали заметно сдавать. Я стал бояться замкнутого пространства. Стены не только давили, но как будто, даже, пытались дотянуться до меня невидимыми руками. В тот момент моё будущее в больнице представлялось мне опасным шествием по качающемуся над пропастью узкому мосту, лишённому перил. Любой неосторожный шаг мог закончиться полным крахом моего разума.
Но вот, долгожданный день освобождения наступил: я бросаюсь к открытому пространству и воздуху с широко открытым ртом; так возвращается в воду выброшенная на берег рыба.
Впервые, после долгого заключения, я оказался наконец-то под открытым небом. Стремясь сбросить с себя психический гнёт, наведённый на меня каменными полами и низким потолком, я, неосознанно, начинаю двигаться по периметру больничного забора.
Вдоль, вдоль, вдоль. Смотреть только в небо, пить его пространство глазами. Только этот голубой купол, дав новое впечатление сознанию, влившись в душу, сможет успокоить мой, так долго находившийся взаперти, мозг.
Скоро, скоро невыносимое давление под черепной коробкой ослабится, нужно только всё время идти вперёд и смотреть вверх. На секунду тиски вокруг моей головы разжимаются, давление падает, как будто под мой «панцирь» впустили воздух.
С переменным успехом я веду эту войну сам с собой и, наконец, кажется, побеждаю.
Появляются и лёгкость шага, и светлеющее настроение, и даже намёк на вдохновение. Я иду, и, с возбуждением подобным наркотическому, выбрасываю вперёд то одну, то другую руку.
Стихотворение, сочинённое в тот вечер, было доработано мной через три месяца, по выходе из этого бедлама. Вот оно:

Я на дорогу выхожу,
Надев безжизненную маску.
Лишь затаённую опаску
За этой маской я держу.

Все на виду и все распяты.
И самых смелых глас умолк.
Вчера ты был свободный волк,
Сегодня на сердце заплаты.

Но кормят ангелы в халатах
Покоем и параличом.
Такой приём не запрещён
Здоровым против бесноватых.

Тоска закрытых отделений
Где десять взглядов за спиной.
Где врач психиатрии гений
Такой же, как и ты, больной.

Где выстрелы электрошока
Привязанного в темя бьют.
Где подавляющего рока
Рабы бессмысленно снуют.

Где немощь скрыта одеяньем,
Как балахоном на святых.
Где очередь за подаяньем
С раздачей снадобий пустых.

И сигареты символ скуки
И умерщвлённости души,
Хотя и стоят нам гроши,
Но смертью обжигают руки.

И пресных капельниц сосуды,
Пластмассовые провода.
Кто побывал там, тот оттуда
Уже не выйдет никогда.

Все на виду и все распяты
И самых смелых глас умолк.
Вчера ты был свободный волк
Сегодня на сердце заплаты.
 

Какой-нибудь древний путешественник, забредший в эти места и увидевший эти коттеджи из белого камня, подумал бы сравнить, стоящий поодаль от остального мира городок с мирной академией Платона. Не сразу узнал бы он о мелких, грязных и порой ужасных делах, творимых над людьми, в безобидном на первый взгляд и «аккуратном» заведении. Потерявшие рассудок, грустные привидения ходят по коридорам этих «голубятен», низведённые до состояния бесправных животных; беспомощные в своём бессилии, но носящие на себе клеймо «социально опасен».


Её я заметил и выделил из толпы сразу: она не производила впечатления больной, хотя бы потому, что в ней не было признаков подавленности. К тому же она подносила себя людям с лёгким кокетством, характерным для здоровой женщины. Когда я спросил у неё, что она здесь делает, она сказала, что просто хочет отдохнуть от жизни и от внешнего мира. На мои недоумение и предостережения, она отвечала улыбкой. Не знаю, что она сказала врачу, но лечение было ей назначено в первую же неделю. Последствия не заставили себя долго ждать. Невосприимчивость, рассеянность, потеря интереса к окружающим, к визитам родителей, к еде; безумное количество выкуриваемых сигарет. Дальше – больше: апатия, пониженное настроение (иногда совсем дурное). Желание высказаться и облегчить своё состояние приводят её в кабинет врача, где она даёт волю слезам и жалобам, что кончается прописыванием убойных доз лекарства. У неё начинаются галлюцинации, и она попадает в закрытое отделение. Мои обращения к её родителям, с увещеваниями забрать её из больницы, ничего не дают. В ответ слышу стандартное: врачи знают своё дело – они ей помогут. Интервалами она ещё выходит в открытое, но чаще попадает в него вечером, на прогулку из закрытого отделения.
Я прошу её подать мне стакан с водой, она идёт куда-то далеко в конец коридора и приносит грязное полотенце. Я пробую возмутиться, но, увидев пустоту бессмысленности в её глазах, понимаю, что возмущение неуместно. Она разбрасывает свои вещи по чужим палатам, прячет их и потом не может найти.
Назначают электрошок.
Девять часов утра. Её привозят в коляске. Я вижу истощённое тело; голова заброшена набок, отрешённые глаза, нижняя челюсть болтается из стороны в строну.

Над прогулочными дорожками больницы – бетонные пирамидки на столбах, создающие подобие крыши, не имеющие никакой функции, кроме как защитить нас от летнего Солнца, жар которого доводит до исступления. Это же Солнце, проходя через прорехи конструкции, высвечивает на земле правильные кресты, вселяющие в суеверных психов мистический ужас.
Больница – микрокосм большого и безумного внешнего мира-бедлама; с той только разницей, что единственная выгода, которую можно извлечь из пребывания в ней, — это разнообразное общение с добрыми, по сути, хотя и нездоровыми людьми.
Встречаю знакомого из соседнего отделения. Он всегда в чёрных наушниках, из которых льётся не музыка, а – громкий скрежет и свист, помогающий заглушить голоса, вселившиеся в его больной мозг.
Закуриваем и начинаем разговор о вреде курения. Мой знакомый говорит, что табак для него – это, прежде всего, духовная пища. Я улыбаюсь, и спорить с ним не берусь. В то же самое время мне в голову приходит мысль, что человек, крепко запавший на никотин, просто вынужден найти себе какое-то оправдание.
Откуда-то доносится громкое и красивое пение. Мы прощаемся, и я иду к входу своего отделения. Там собралась небольшая компания, для которой, приятной внешности человек, стоя, поёт на иврите трогательную песню о любви.
Моментально почувствовав какую-то странную близость к этому человеку, я здороваюсь и сам не замечаю, как с ним знакомлюсь.
Его имя – Узи Бэн Дрор. Он глубоко религиозный человек и истинный еврей, гневно восстающий в своих речах против примитивной версии иудаизма, созданной для широкого потребления и для глупой толпы, которая превратила гордое и глубокомысленное учение в, своего рода современное идолопоклонство. У него звучный голос и талант к пению. Он пишет стихи и философские отрывки на иврите, настроение которых мне близко. Вот некоторые из них:

Когда совесть меня терзала,
Ты не нашла меня рядом.,
Хотя так нуждалась в ней.

А теперь я один...
Как горько я сожалею об этом...
Но это неважно теперь, -
Во времена Закатов.

Пойду дальше... Туда,
Куда понесут меня ноги...
Ноги мои тяжелы, и мозг мой разрушен.
Куда идти? Куда...?

Когда небо окрашивалось в багровые, жёлтые и оранжевые цвета, во время заката Солнца; стало видно мне, как мал и ничтожен я перед лицом Вечности...

Мы быстро стали друзьями, и по вечерам совершали прогулки.
Наши беседы состояли из намёков, которые мы делали друг другу, понятных нам одним, - из слов, над которыми хотелось помолчать. Мы искали уединённые места, где нам никто не мог помешать, и в вечернем воздухе, напоенном сладостью закатного луча, просыпали слова...
Сидя на скамейке, наклонившись вперёд, поддерживая рукой голову и недокуренную сигарету, он грустно произнёс:

«Знаешь ли ты, что не первый раз сидим мы на этой скамейке, слушаем друг друга и тишину... Всё это уже было помыслено Богом...
Мы знаем, что Бог повторяет свои события и весь ход бытия.
Мы делаем путь и приходим к исходной точке.
Но мы не знаем, почему это происходит, и зачем Богу нужны эти бесконечные повторения судеб...»

Он вопросительно посмотрел на меня....

«Да, - я знаю и понимаю, о чём ты говоришь» - сказал я, в миллиардный раз, стряхнув пепел с сигареты. Молчание, которое последовало за этим, закрепило теперь уже осознанную связь между нами.

Мне подумалось, что Творец создал возвратное колесо мира, почувствовав такую же тоску, как и мы, - такую же пустоту внутри себя и снаружи.

Мы встаём и медленно идём. До нас долетает какой-то непонятный звук. Движемся к этому звуку и видим перед собой женщину, напряжённо схватившую обеими руками чёрную трубку телефонного автомата. На режущей, диссонирующей ноте
она во всю силу голоса воет в трубку, по её лицу текут слёзы.
Я спрашиваю Узи, с кем она говорит?

«На той стороне провода никого нет; Она говорит с воображаемым слушателем, пытаясь рассказать ему о ужасной горести своей жизни...»

И тут я замечаю, что лицо женщины представляет собой, сплошной липкий ожёг.
- Вечерами, - говорит Узи, – её можно увидеть здесь. Ей не с кем говорить: люди сторонятся и боятся её уродства.

Утром меня вызывает врач, он хочет испробовать на мне новый экспериментальный препарат, который он не имеет права выписать без моего согласия. Ему нужна моя подпись.
Дрожащей от неуверенности рукой я ставлю подпись, которая может стать для меня приговором.
Врач просит меня ответить на вопросы анкеты. Я соглашаюсь.
Не кажется ли тебе, что ты не владеешь своими мыслями?
Нет.
Не кажется ли тебе, что люди могут читать твои мысли?
Нет.
Способен ли ты передавать свои мысли на расстояние?
Я начинаю злиться:
Не стыдно ли вам задавать мне такие вопросы?! Ведь я же нормальный человек!
- Нормальный – пока принимаешь лекарства. Перестанешь их пить и тогда сразу научишься и мысли читать и передавать их на расстояние.
И тут я понимаю, что этот умный армянин прав, хотя мне
не нравится его юмор.

- Знаете, доктор, - сказал я, - не столько, чтобы сменить тему разговора, сколько чтобы удовлетворить своё любопытство, — вот Вы держите меня здесь уже девятый месяц, готовите к выписке, а хотелось бы хоть раз, наконец, услышать – что же на самом деле со мной произошло?
- Парень, ты можешь обращаться ко мне по имени.
- Арштез, объясни мне на пальцах, что произошло с моими мозгами на клеточном уровне.
Я до больницы биологию изучал. Так что я – пойму, даже если это не очень просто.
Арштез посмотрел на меня глазами человека, который «устал ото лжи и пудры», и сказал:
- Знаешь, у нас тут не в каждом случае и, во всяком случае, не всегда принято посвящать пациента в детали его состояния. Но я тебе скажу. Парадокс и специфика нашей «внутренней кухни» в том, что ни один из нас не знает, что с тобой произошло. А диагноз твой мы отяготили десятком симптомов, которые не имеют никакого отношения к истине. Так же, как и лечение, которое тебе было подобранно на половину эмпирически, в чём ты, кстати, мог и сам убедиться. Так что вся наша писанина нужна только для того, чтобы оправдать наши действия и заставить государство финансово тебе помогать.
Шизофрения может быть тысячью и одной вещью, и только одно вас всех объединяет.
Вы ставите под сомнение реальность. Или – не доверяете ей, и делаете это каждый по-своему.
Можно сказать, что у шизофреника – своя вера и религия, со своими канонами. И переубедить человека, уверовавшего «в своё» - невозможно, вот почему приходится прибегать к лекарству.
Проблема также и в том, что больного нельзя назвать оторванным от реальности совсем.
Просто он переживает некоторые фрагменты реальности гипертрофированно. Опять же, мы не знаем – почему. И вернуть человека к адекватности – сложная задача. Выбор «предмета неправильного переживания» - кажется произвольным.
Тогда я тоже заговорил, — Вот ты упомянул о религии: не значит ли это, что набоковская ремарка о том, что «шизофрения – начало всякой фантазии» - верна?
- Я думаю, что на сегодня, парень, – достаточно, - сказал Арштез, неожиданно заёрзав на стуле и занервничав, как человек, спохватившийся из-за собственной откровенности.
- Свободен.
В словах Арштеза было много логики, - сухой логики, в которой моему уму было как-то тесно. Мне больше нравилось выражение «транспсихический прорыв».

«Если и под таким гнётом не сошёл с ума,
  то вот уж и впрямь – сумасшедший!»
   Д. Свифт

«Дайте мне точку опоры, - сказал Архимед, - И я переверну Землю». Разумный человек, вникнувший в суть этой фразы, с отчётливостью понимает её трагическую двусмысленность.
Блаженны дети, ходящие по этой земле с широко открытыми, удивлёнными глазами. Блаженны, ибо не соизмерили пути и шага.
Каждое время суток одинаково хорошо для них и не несёт угрозы.
Моя первая трагедия, как трагедия разума, началась со слов незабвенного Кьеркегора: «Я полон замыслов, но я не осмеливаюсь что-либо постичь». Именно эта фраза впервые выбила опору из-под моих ног. Я стал маленьким агностиком, который с радостью вдруг понял, что мир непостижим, однако эта моя наивная уверенность была подорвана самим же миром, ибо то, что мне выпало пережить, доказало мне, что мир, к сожалению, познаваем, хотя и не в самой приятной своей части.
Перефразируя Архимеда, кто-то сказал: «Если у тебя есть, хотя бы, две-три точки опоры, - то необходимость ставить мир с ног на голову отпадает». Таким образом, обретя эти опоры, я всё-таки вернулся к миру, а мир – ко мне. Выяснилось, что многие вещи имеют неопровержимо-отчётливую суть.
Человеческое сознание стало источником и создателем первой по своим масштабам мистерии нашего мира. Оно породило то, что называется книжниками «Магией Слова».

Создав слово, сознание попало в неотвратимую зависимость от него. Сознание заключено в «материю слова», - как зерно в мякоть плода, так что под вопрос попала даже сама первичность порождающего, ибо слово стало первым необходимейшим условием поддержания сознания как явления. Скажу вам больше: Я тот Архимед, который, найдя опору, сломал свой рычаг.
Сознание попало в наркотическую зависимость от слова, настолько, что с ужасом стало замечать, что оно на нём только и зиждется.
Вторая же мистерия заключается в том, что сознание пытается познать себя через слово. Так было задумано изначально, но всё извратилось: в бесконечно пустой пре и болтовне сознание забыло о конечной цели. Мы открываем утром глаза и начинаем судорожно затоваривать едва проснувшийся мозг полуобморочным бытием слова. Слово приобрело силу и власть над сознанием за счёт своего энергетического наполнения. За внешней оболочкой каждого слога скрывается не поддающаяся пониманию эссенция, способная творить и приводить в движение не только разум, но и объекты физического мира.

Душа заключила сделку с совестью, а сознание – со словом, сказав: «Ну что-ж, вершины сверх сознания ещё далеки, тогда как впереди нас – ещё целая Вечность.
Так давай же поговорим, поговорим, поговорим...»
Я слышал эти разговоры всюду: на автобусных остановках, в пивных барах и в светских салонах, на улицах и в домах, в притонах наркоманов и в тюремных камерах. Отовсюду лился и просачивался этот слащавый шепоток, издаваемый убогими спроваживателями вечности. Я слышал их везде. Слушал и молчал.
В больничных палатах и театрах. Слушал и молчал. В храмах и общественных уборных... Я начал чувствовать, что схожу с ума.
Зажав уши ладонями, чтобы не слышать этого всепроникающего ядовитого шепота, я, тем не менее, продолжал слышать гулкое эхо пустых, резонирующих в глубинах мозга слов. Осознав, что мне не избавиться от этого навязчивого кошмара, я понял, что должен говорить.


Мёрзлые плахи улиц. Не вы ли распинаете меня каждый вечер
и каждую ночь, когда я потрясённый неожиданным счастьем жизни прохожу по вам, удивлённо и восторженно благоговейно глядя на небо. Вечер, когда Солнце только-только зашло, - магическая и ласковая лазурь наполняет небесный свод.
Мне кажется – этот купол зажжён какой-то вечной мыслью, но вечность её невыразима. Поэтому Бог создал ясный, не знающий лжи, бессловесный небосвод.
Потом цвет неба темнеет и начинает чернеть, запрокидываться куда-то назад, и становится отрешённым, так что в него уже нельзя проникнуть взглядом. Но это – пока нет звёзд, их музыка непреходяща. Зажигаются фонари, их свет жёлто-масляный,
он обливает весь мир прогоркшим маслом горестно-певучей тоски. Я захожу в ночное кафе, заказываю стакан сока и достаю сигарету.
Свет фонаря отражается на моей пепельнице серебристой латунью. Я смотрю на пустую, скользящую вдаль, ночную улицу, по которой блуждают, возникшие неизвестно где, звуки. Её конец теряется в темноте, от чего начинает казаться, что
 она восходит куда-то вверх.
Улицы спят, им снятся резкие, нервные сигналы машин, - жмущиеся к домам, семенящие и как будто чем-то испуганные люди. Это сон о, проведённом в асфальтовых конвульсиях, дне.
Но сейчас улица в покое савана забытья, приложенного к её лбу
 Приближающийся рассвет, - молочным воздухом снимет боль с города и обречет, благословляя, на новые муки.
Ночь приходит к середине. Я чувствую лёгкую усталость и приятное изнеможение, но мне неодолимо хочется жить, потому что сегодня - чистое, необременительное вдохновение колышет воздух в моей груди.
Бог – это вдохновение (и это верно для меня), а вдохновение – надежда. Надежда на то, что Бог встретит меня и завтра и во многие другие, незаметно грядущие, дни, - легким покоем, свойственным моей, умеющей находить радость в малом, душе.
Я думаю о будущем и вижу, как земля превращается в стальной,
закатанный со всех сторон в сплошной асфальт, - шар.
Я улыбаюсь, потому что людям никогда не удастся покрыть асфальтом – вечное небо. И небо тоже улыбается, - его умиляет детская дерзость людей, не желающих больше внимать его грусти. Небо – это просветлённый старик, который прощает своим взбунтовавшимся детям их безразличие.

Он погружается в мир, который неведомо для других, он так нежно любит.
В забвенное – в то, чего не замечает торопливое бытие.
В его памяти – запах лип, забавная паника всполошившихся голубей, услышавших шаги в тополиной аллее, - сказочный омут лужи, отразившей в себе Луну.


Теперь я перехожу к самой трудной части своего повествования.
Мне придётся описать ту область, о которой большинство людей ничего не знает, меньшинство – только догадывается, будучи не способно чувствовать и осязать с полной силой и глубиной. Однако на это меньшинство – я рассчитываю.
Самый лучший способ описать какое-либо состояние – это попытаться полностью проникнуться его настроением, или, как говорят писатели, - войти в поток. Я постараюсь это сделать.
С некоторым ущербом для смысла, моё повествование будет в большей степени оценочным, потому что я не могу позволить себе непредвзятость, так как возврат к «явности» и «неоспоримости» переживаемого, то есть передача информации из эпицентра, является предприятием в высшей степени опасным. Потому что в области обнажения и обострения всех возможных чувств и сознаний, где земля и небо горят огнём непостижимости – нет торных путей, опор и поручней. Неведомое защищается от вторгающегося с абсолютной беспощадностью и коварством. Как только ты вступаешь на неверную почву, из темноты вырывается невидимая рука, и хватает тебя, не успевшего прийти в себя, - отрезая путь к, оставшимся наблюдать тебя за застеклённой рассудочностью.
Попавший в кулак этой руки навсегда теряет возвратную стезю к самому рассудку. Увидевших – много, но, сумевших рассказать – единицы, потому что не все смогли вернуться.
То, что я собираюсь утверждать, - так же «глупо», как утверждение множественности миров. Однако оправдываться я не стану, ибо миров – миллиарды. По количеству субъектов сознания, так как один и тот же предмет вызывает различные переживания в двух, похожих почти во всём, наблюдателях.
Не буду пояснять дальше то, что кажется мне самоочевидным.

Причиной случившегося со мной, как мне кажется, было то, что, начиная с самого детства, я не жил в реальности. Другими словами, я просто изначально понимал её неоднозначность. Знание это приобрелось не за счёт силы интеллекта, а скорее из разнообразия душевных свойств. С самого начала меня больше удивляло и занимало то, что было внутри меня, а не вовне.
Итак, я познавал мир через познание своей души. С пяти лет я испытывал то, чему не мог найти объяснения: приступы неожиданной, нежной и глубокой тоски, экстатическое ощущение единения с людьми и природой, любовь и вдохновение, беспричинную радость и такую же беспричинную скорбь. Мне казалось, что я разрешу тайны мира, если смогу понять тайну одного единственного чувства.
На протяжении столетий наука злоупотребляла интеллектом и его способностью мыслить, обратив её на постижение объектов внешнего мира, и только последние десятилетия принесли с собой попытки изучить всерьёз энигму души.
Если физические предметы имеют отчётливую суть, то её преломление чувственным восприятием даёт такую обширную палитру, приложительно к изучению которой весь научный инструментарий кажется недостаточным и скудным. Ведь одно чувство тоски не похоже на другое, обозначенное тем же словом. Если первое достижение разума – это осознание того, что мир явлений всегда больше и сложнее любой знаковой техники, будь то словесная или цифровая описательная система, - то второе – это понятие о том, что мир души – более удивителен и тонок, чем физический, - хотя бы потому, что неповторим.
В отличие от многих физических предметов, находящихся в доступном виде, - предметы чувственного мира становятся явными только через какое-либо косвенное своё проявление.
Представим, что некий человек увидел своим внутренним зрением (а оно бывает невероятно острым), почувствовал нечто, чего до него не чувствовал ещё никто. Понятое чувством, с неизбежностью запечатлеется разумом (ибо таково изученное свойство памяти – предмет запоминается тем неизгладимей, - чем эмоциональнее он пережит).
Каким образом этот человек донесёт до мира своё новорождённое знание? Либо он попытается прибегнуть к уже существующим терминам, дополняя их оттенками постигнутого смысла, - либо, заключив, что прочувствованное им настолько безнадёжно отлично от всего выраженного до него, впадёт в безумие и начнёт изобретать новый алфавит.

Я вижу их отсюда, - издалека, - запертых в клети, одетых в смирительные рубашки, - возбуждённых своим экстазом, травимых и высмеиваемых – гениев чувства, пытающихся своими словами доказать оглохшему миру, что есть гораздо более, чем косные, сонные рамки понятий.
Но мир не захотел принять за истину найденное через прохождение душевных страданий и защитил себя от мучений само откровения.
Итак, старый софистский вопрос остаётся и сейчас сверх актуальным: можно ли помыслить то, чего нельзя почувствовать, и можно ли почувствовать то, чего нельзя помыслить?
Один этот незамысловатый вопрос ввергает в замешательство обычного человека, по той причине, что средний человек никогда всерьёз не задумывается и не пытается анализировать, что есть чувство и что есть мысль!
Вдумавшись, можно увидеть, что в реальности фигурируют материя и её запечатлённая история, тогда как между ними заключена, уже опознаваемая, масса-посредник: душа, ибо она исполняет роль таинственного инструмента-дешифратора.
В каждой душе, тем не менее, мир находит своё неповторимое отражение. Зададим вопрос, теперь уже логический: что же имеет более постоянную природу – душа или её производное – интеллект? Я думаю, что душа. К тому же, я уверен, что осмыслить через чувства можно гораздо больше, чем посредством ментального восприятия, ибо последнее есть только продукт души – то самое косвенное её проявление.
Я даже склонен предполагать, что одна из величайших иллюзий, характеризующих оценку и отношение к реальности большинства людей – это представление о совпадении и наложении ментального и чувственного.
Существует неколебимое правило: то, что первичнее, то и долговечней. Так младенец приходит в мир, не имея ещё и зачатков интеллекта, который появится и разовьётся позже. Новорождённый не может прилагать к реальности понятий, то есть - интеллекта ещё нет, однако душой и чувствами ребёнок уже обладает, потому что способен переживать боль и страдание. Конечно, можно уничтожить этот слабый зародыш жизни, оставив его погибнуть без слов, в четырёх стенах, в темноте. Однако, если мы дадим этому случиться, - никто не узнает, что пришло и что уйдёт из мира вместе с этим ребёнком.
Наш пример доказывает, что интеллект есть вторичное проявление души и, всего лишь, способ её выражения и адаптации. Можно предположить, что незримая,
с трудом осязаемая материя души, являясь предтечей интеллекта, который по отношению к ней есть временное вспомогательное приложение, вероятно, в силу своей первичности, должна его пережить.
Чем, по-вашему, является сумасшествие? Первое, что я могу вам сказать — это то, что сумасшествие – не случайность. Напротив, оно имеет логическое объяснение. Интеллект, развившийся на базе души и почувствовавший вкус власти, начинает неуклонно и жестоко её порабощать, беря на себя функции отношений с миром и его познания. Интеллект становится тираном души, который посредством стереотипов диктует ей даже – что и когда она должна чувствовать. Разумеется, эта тирания, как и любая другая, не может быть вечной. Она наталкивается на сопротивление, потому что душа имеет не меньшее право на личность, чем интеллект.
В результате душа бунтует; она – имеющая в себе резерв «чувство-знания», заставляет интеллект искать объяснение необъяснимому, даёт ему встряску, в виде знаний и ощущений, находящихся за пределами обычной логики. В результате, человеческое сознание, вынужденное вступить в область чуждую рациональному познанию, теряет опору под ногами. Бунт души приводит к крушению интеллекта - как системы, и человеческий мозг, не в силах выбраться из-под его обломков, начинает работать в несвойственном ему режиме, который и считается у так называемых «нормальных» людей умопомешательством.
Большинство людей считает, что восприятие других миров и переход в непознанные измерения неизбежно связаны с гибелью физического тела. Однако я смею догадываться, что это не так.
То, что произошло со мной, моё сумасшествие, заставило меня прийти к другим выводам, а именно: все измерения заключены внутрь единого мирового тела. Другими словами, вид реальности, которую мы воспринимаем, зависит от способа считывания окружающей нас информации. Если уподобить тело радиоприёмнику, то качество улавливаемой реальности, напрямую, зависит от качества его настройки. В данном случае, качество настройки – это уровень гармоничности сочетания интеллекта с ощущеньями, даваемыми душой.
И тут же вспоминается, как Бальмонт описывает свою встречу с Оскаром Уайльдом. Он пишет: «Его отрешённый взгляд направлен поверх толпы».
Это и в самом деле так, потому что Оскар Уайльд и есть человек «поверх толпы». Если сравнивать его и среднего обывателя, то это люди разного бытия. Они ходят по тем же улицам, вкушают одну и ту же пищу – но лишь в этом они и одинаковы! Во всём остальном – это люди разных измерений!
 
Тому, что я увидел, предшествовало несколько недель голодания. Мой организм был неспособен принимать пищу. Всё это время я провёл, как святые – на воде. То, что я увидел позже, можно назвать «энергетической аурой» мира. Сопровождалось это тем, что я испытывал максимальное отчуждение к окружавшим меня предметам.
И даже собственное моё тело было так же чуждо для меня, как всё, что меня окружало. Я рассматривал свою ногу с таким же ужасом, как если бы от моего тела отросла львиная лапа. Деревья, на улице, по которой я проходил, были так же чужды мне, как морские водоросли. Каждый предмет являлся для меня сгустком энергии, внушавшей мне страх своей непознаваемостью. Если дерево говорило мне – «Я есмь» - то это значило – «Я этой энергией обладаю».
Весь мир располюсовался на плюс и минус энергетического поля. Но отрицательного поля, как такового, не существовало. Оно было лишь резким и чётко проявленным недостатком плюса энергии.
Впоследствии, чувства мои до того обострились, что я стал ощущать приток и отток энергии к моему телу тактильно. Кожа превратилась в сверхчувствительную мембрану, которая фиксировала каждый приходящий и уходящий импульс.
Я стал ощущать заряженность того или иного места. Я узнал, что в природе естественно разлита положительная энергия. Стоило мне в час рассвета попасть в уединённый парк и, слушая щебетанье птиц, обратить свои ладони вверх, как я начинал чувствовать, что энергия притекает, возвращается в мой измождённый организм. Когда же я попадал в промышленную городскую зону, то я ощущал, что в ней разлита энергия разрушения. Было в ней что-то дьявольское.
Стоя на возвышении, я наблюдал котловину, плотно заполненную зловонными заводами и фабриками. И вся эта обитель металла, бетона, серости и дыма, с языками пламени, вырывающимися из труб, - вызывала во мне видения воплощённого ада, разрывающего каждую, попавшую в него душу, на убогие осколки. Сквозь стены этого ада я видел, добровольно сошедших в него людей, которые променяли мир своей души на шелестящие купюры, такие же бессмысленные, как этот ад.

- Мама, что такое Бог? – спросил я у неё, будучи пятилетним ребёнком.
- Это тот, кто всем управляет.
- А как он выглядит?
- Этого никто не знает.
- А где он живёт?
- За небом, так высоко, что его никто не видит.

На следующий день, смотря телевизор, я увидел огромную золотую птицу, медленно летящую между звёзд (это был спутник).
- Мама, вчера я видел Бога.
- Как ты его видел?
- Это большая золотая птица, которая летает за небом так высоко, что её никто не видит.

Когда ему исполнилось двадцать лет, он увидел и познал Бога в некой визуальной метафоре. Было утро. Лёжа с закрытыми глазами, но, не ощутив полностью состояния бодрствования, он увидел нечто: вокруг его тела безгранично был разлит странного свойства свет. Он видел некое, пульсирующее вокруг себя свечение. Самым удивительным было то, что у света не было определённого источника. Он равномерно исходил из каждой точки пространства.
Не справа, не слева, не сверху, не снизу, не из центра, но непосредственно из каждой точки этого объёма.
В какой-то момент он понял, что то, что он видит – есть иносказательная модель вселенной. Присутствовал ещё какой-то звук, не сразу ставший явным. Много позже, вспоминая пережитое состояние, он нашёл точное определение этому звуку в стихах Ходасевича:
«И часто, спеша к трамваю,
  Иль над книгой лицо склоня,
  Вдруг слышу ропот огня
  И глаза закрываю»
Он слышал «ропот огня» внутри и снаружи своего тела. Это был звук, возникающий от, колышущегося на ветру, огня.
В центре этого свечения он мог видеть своё тело. Оно было полностью проникнуто этим звуком, в той же мере, как колебание пространства вокруг тела проникало внутрь него и продолжало в нём вибрировать. В центре свечения он видел своё тело, отдавая себе отчёт в том, что вокруг него находится всё творение. Он наблюдал своё тело как будто со стороны, и даже не был полностью причастен к нему. Внешний свет начал проникать и просачиваться через кожу внутрь этого бренного сосуда, заполняя пустоту ощущением невыразимого восторга. Слабая, и без того еле заметная, грань между светом и его «Я» начала стираться и постепенно исчезать. То, что произошло дальше, можно назвать «растворением», слиянием его, доселе субъективного, сознания с мировым. Это было моментом отождествления с творением. Непобедимым и властным ощущением все проникновения. Это было, как если бы он неожиданно вкусил сладость запретного плода не из рук Евы, а из рук самого Бога.
В, открывшемся ему и невиданном до сих пор, космосе света была разлита непостижимая эссенция торжества, всевластия, блаженства. Постигаемая им тайна бытия была проста – он вдруг почувствовал, что творение совершенно. Именно торжеством совершенства был наполнен, возникший из пустоты неумолимый свет.

Моё тело было приложено к удобной кушетке, я чувствовал приятное мышечное натяжение во всех членах, слабость находила так же медленно и приятно как струя воздуха из поставленного на пол вентилятора.
усталость была такой всепоглощающей и сладкой что обещала короткую и мимолётную агонию.
Я закрыл глаза и тогда начался взлёт - я шёл к центру - к пику уснувшего мозга – там, наверху, была маленькая холодная звезда.
И когда она коснулась своим лучом моего лба - я увидел детство, хотя не мог бы сказать - какое из них.

В полуоткрытое окно входило солнце, а на белом столе - эмалированная посуда купалась в чистоте.
На блестящей эмали выпукло сверкали капли черешневого сока.
Я долго любовался ими, и я облетел каждую из них как прекрасное и неведомое алое полушарие.

Я открыл глаза и увидел серый потолок. Звонок телефона меня рассмешил.
Я не хотел видеть никого из близких.
Учтиво-трагических пауз и придыханий я бы не выдержал.
Они бы решили, что я сошёл с ума - услышав мой лёгкий смех.

            
               Послесловие.

Я выбежал из дома босиком и услышал вой приближающейся сирены.
Было 12 часов ночи, и, когда я добежал до стадиона, - начался ливень.
Я боялся, что меня будут преследовать с собаками, и поэтому решил запутать свои следы.
Я бежал, останавливался, делал большой прыжок и продолжал бежать.
Несколько раз перешёл в разных направлениях маленькую зловонную речку,
наполненную заводскими сливами и ядами. Пробежав несколько километров,
я остановился и осмотрел местность: это была ровная площадка, в центре которой стояла известковая глыба. И тут я увидел, что по ней шарят белые световые столбы.
Я поднял голову и услышал рокот приближающихся вертолётов.
Испытывая страх, я припал телом к этой каменной глыбе, обнял её и простоял в таком положении, пока вертолёты не скрылись. Мокрый и исцарапанный, я продолжал осторожно двигаться к шоссе, но идти было всё труднее и труднее, потому что мои босые ноги были уже сбиты в кровь. Дождь не прекращался.
Я пересёк трассу и спустился в овраг, над которым был небольшой бетонный мост.
Прячась от ливня, я зашёл под мост и встал ногами в лужу. В этой луже я простоял до самого рассвета, в мокрой одежде, продираемый холодом и дрожью.
Я вошёл в самый настоящий ступор и не мог пошевелиться и сойти с места.
Я не знал, что делать, куда идти, как жить дальше. Одно было мне ясно, - в руки полиции мне попадаться нельзя.
Я был уверен, что меня сразу убьют или медленно отравят. Где-то в глубине памяти ещё мыслилось, что здесь нет смертной казни, но мир в тот момент воспринимался мной как абсолютная и универсальная ложь, проводниками которой были слова и люди.

На дне лужи была тёплая глина. В неё я погрузил свои ступни, и переминал её пальцами, чтобы согреться. Каждый час проходил, как пытка, и полный животного страха и исступления я скулил и выл, по моему лицу текли слёзы.
К утру дождь прекратился, я вышел из-под моста и стал сушить свою одежду, развешивая её на кустах. Сушить пришлось также мокрые расклеивающиеся деньги.

Я снова вышел на шоссе и дошёл до квартала, где находился наш дом.
Оглядываясь по сторонам, зашёл в телефонную будку и набрал номер квартиры.
Трубку поднял отец отчима: на вопрос, где я нахожусь, я не ответил.

- Лёня жив? - спросил я дрожащим голосом.
- Нет, он умер.
- Теперь меня убьют? - спросил я у него.
- Тебя давно пора было убить, - услышал я в трубку.
И тут я снова услышал сирену. Из-за угла поворачивала полицейская машина.
Я бросил трубку и побежал. Машина остановилась напротив будки, из неё вышли полицейские. Они осмотрели место, вернулись в карету и отъехали.
Я забился в щель между двух бетонных зданий, - оттуда я мог наблюдать всю улицу и
 прохожих.
Там я тоже простоял до рассвета. К утру ступни замёрзли настолько, что мне пришлось лечь на спину и начать растирать их ладонями. И только тогда мне пришла в голову мысль о том, что мне нужна тёплая обувь.
Взвешивая за и против следующего шага, я пересёк большой перекрёсток и зашёл в солдатский магазин. Там я купил пару резиновых сапог и тёплые шерстяные носки.
День прошёл в блуждании по городу. А ночью, как только я заходил в подъезд, чтобы переночевать, на меня начинали кричать люди, и, в конце концов, отовсюду меня выгоняли.
Я не спорил и не сопротивлялся, и молча уходил, потому что любой звонок в полицию мог положить конец моему бродяжьему инкогнито.
На третий день блужданий и бессонных ночей, я вышел на большую свалку.
Там я раздобыл несколько коробок из картона, что позволило соорудить первое удобное ложе, в котором на следующий день меня нашли играющие на свалке подростки.
Я рассказал им свою историю. Кто-то принёс еды, кто-то несколько тёплых вещей, кто-то - куртку. Они показали мне брошенный вагон электрички, и там уже были матрас и одеяло.
В этом вагоне - первый раз за неделю - я выспался в тепле, испытывая уют и никого
не боясь.
Детей этих, правда, я больше уже не видел.
В вагоне я пролежал три дня, никуда не выходя, и только периодически выдавливал гной из опухших ступней.

Утром третьего дня я открыл глаза. Небо на горизонте было смесью голубого и розового.
Я ждал восхода с мистическим ужасом, как чего-то фатально-трагического.
И вот появилось Солнце. Но описать, то, что я почувствовал, можно только сказав,
что так же я встречал бы первый рассвет на другой планете.
Я видел это Солнце впервые, его огромный кровавый диск излучал совершенно новый свет.
Это было, как если бы Солнце проникло во всё и взяло этот мир в вечный плен.
Нет, это было не Солнце - а злобный хищник, и марево на его краях было, как медленное движение челюстей монстра.
В тот миг, наверно, я был язычником, который потрясён чудовищностью и величием своего бога. В этом боге не было добра, и Солнце было, - как лапа льва, наложенная на горло этого мира. И я знал, что Солнце могло испепелить меня не когда-нибудь, - а сейчас.


          Под оливами



Чтобы писать о ней, - душа должна быть пьяна. Чтобы говорить о ней, - душа должна быть свежа, - чтобы оставить в стороне всё рациональное.
Я совсем не изощрён в литературе, не знаю её точных правил, догм и схем, но надеюсь, что чувство поведёт меня верным путём. Нужно только вызвать в памяти её образ и дать ему ненавязчиво обрасти словами…
Увидеть её лицо в лучах весеннего солнца, её волосы, взбитые ветром, погрузится в дождь её взгляда. Взгляда, говорящего всегда: «А это правда?» «Тебе можно верить?» Но, - нет, - не с той подозрительностью или напряжённостью… но, - с беспомощностью и неуверенностью перед миром и перед собой.

Когда мы знакомились лет десять назад, я не знал, не понимал, что это станет частью моей жизни, и обретёт свою полную ценность только со временем.
Я играл ею, точнее она позволяла мне собой играть. С моей стороны, в этом не было ничего от злобы, скорее от бездумного невнимания, что только отяжеляет мою перед ней вину.
Было чувство, что она меня ведёт. Но тогда я не знал, как, куда и почему.
И вот тут, в самом деле можно задуматься о судьбе. Нашей общей судьбе, ибо судьба не бывает единолична. Или так мне теперь это кажется.
О, сколько поводов и причин было между нами, чтобы расстаться! И, тем не менее, мы остались вдвоём, как будто совершили побег из судьбы в судьбу, вышли из кадра и остались наедине…

Говорят, что любовь, начинается с жалости. Нет, - неправда: любовь начинается с безумия. Но я не способен на безумие, и, значит, недостоин любви. Я говорю не о безумии, как потере контроля, но – о высшей степени верности, перед которой пожертвование жизни – всего лишь смешной мизер.

Больше всего я люблю целовать уголок её губ. Потому что он нестерпимо красив и нестерпимо горек. Любовь начинается со страха. Если когда-то её суждения были для меня безразличны, то теперь малейшая её колкость превращается во мне в землетрясение. Знает ли она об этом? Я никогда не говорил об этом раньше, и здесь пишу впервые. Раньше, я не боялся… и, расстилая перед ней небрежно очередную постель, говорил о любви. Пошло и кощунственно это звучало. А теперь я избегаю этого слова, потому что когда оно наполняется истинным содержанием, то становится страшнее огня. Становится страшно, что, в какой-то момент, оно станет правдой. Правдой, которую нельзя не только отрицать, но за которую нужно изо всех сил бороться…
Я научился чувствовать её тело. Несколько чудесных секунд, воспринимать лёгкую ответную дрожь её дыхания.
Тонкий трепет её выдоха. Конвульсию вздрагивающих мускулов. И этот взгляд, молящий всегда о правде, которую она так же боится обнажать…


Я приходил к ней и говорил слова, но проводником первых слов и объятий был испуг.
Мы спускались вниз по лестнице больничного отделения и шли гулять,
в самое сердце солнечных газонов и тропинок. То, обнявшись, то, расцепив руки.
Я слушал её и смотрел на неё с восторженностью, которой не поверил бы её любимый поэт.
Иногда мы так увлекались разговором, что, не отдавая себе отчёта, забредали в места, о которых и не думали. Её слова баюкали меня, а я уже вёл её в свой любимый закуток. Конечно, там было много солнца и травы, и ещё – одинокие и
счастливые своим одиночеством оливы. На этом островке природы, там сидели мы лицом к лицу, обнявшись. Здесь кончались все мои землетрясения, все волнения.
Островок этот был так далёк и неповторим, что выпадал из очертаний общечеловеческой карты. Волнения и землетрясения сменялись покоем. Благодатью двух понимающих друг друга душ.

В забытьи этом, в этом «Limbo» времени, понимаешь вдруг мимолётность, бренность, и летучесть всего самого ценного. И тогда, тем более хочется, запомнить навсегда: усилием воли, разума и памяти придать настоящему обратное качество. Закрепить в судьбе его последнюю, высшую ипостась. Да, - запомнить всё! Только так, наверное, и можно обрести Вечность…

Мы снова идём по тропинкам. Она провожает меня. Мы знаем, что должны расстаться: Майя говорит и знает, что слова становятся мучительными для нас обоих. Прощаемся долго, неловко, беспомощно… я обнимаю её, и никак не хочу отпустить. Она убегает, а я остаюсь один.
Но мы также знаем, что остались навсегда на этом острове, среди олив…


           Стоило ли?


Не знаю, стоило ли приходить заранее... стоило ли вообще ждать... я ведь знал, что ты не ответишь на мои вопросы... как глупо было ловить губами солнечный зайчик на твоём лбу... когда ты ушла - я понял, что нельзя было слишком щадить твою белую шею…  надо было откусывать от неё по большому, мягкому куску, как от белого тёплого багета... не знаю, стоило ли приходить заранее. я ведь знал - на мои вопросы ты не ответишь... наверно нужно было молчать… и делать руками большие плавные движения... да-да раскачивать плавно руками - как это делают деревья… они не ждут ответов на вопросы...



        Трижды блажен

Трижды блажен заключивший имя в песню…. (Осип Мандельштам).

Ты затронул очень интересную тему. Поэтическое словотворчество.

Что это за процесс? Откуда и как берётся стих?

«Забавно – жить. Забавно – знать,
Что на Земле ничто не ново.
Что мёртвому дано рождать,
Бушующее жизнью слово».
 А. Блок

Да, может быть, мы и есть - армия мертвецов? Вот - почему мы так непонятны!
(Ничего не поделаешь – неизгладимый опыт запредельного).

Мне кажется, что поэзия «неизбежна», благодаря подспудности, в каждом из нас,
чуждо-близких миров, которые своей красотой превосходят скудную красоту этого мира.

Поэзия страдает стереотипами. Так, - для меня совершенно неприемлемо понятие
вдохновения. У каждого творческого человека – отношения с Лирой неповторимо «свои». Хотя, хотя… Когда я начинал писать стихи, то заметил, что это сопровождается еле уловимой трансформацией пространства. Как если бы предметы начинали «дышать».

Необходимо – уединение. Единственным участником творения стиха – может быть природа, или же – она, но вызванная памятью.
Стих идёт либо от груди, - либо - от мозга.
Это два различных состояния: так – поэзия делится на интеллектуально-эрудиционную и чисто душевную (Мандельштам и Есенин).

Поэзия – есть болезнь. Когда я пишу – я ненормален. Т.е. – существую, но не поверхностно. Иногда, стихи пишутся на относительно трезвой основе.
Но, чаще, - они, среди ночи, хватают меня за шкирку и заставляют записывать.
В такой момент моё сознание повышено активно. Душа необычно встревожена,
а мозг возбуждён. Самое главное здесь, способность чувствовать энергию каждого слова – как в отдельности, так и в объединённом виде. Это неимоверно просто – в твоих руках – разно-заряженные магнитики,                нужно только осязать – как они тянутся друг к другу.

Самый яркий стих – это, когда строка приходит сама, когда в ней нет принужденья.
Когда чревовещания Духа нарастают от словесного голода, и, с каждым слогом тебя становится меньше. Стих готов – а мозг обесточен.
Но – на пике расторжения – катарсис! И ты, как актёр, вошедший в сложную роль, чувствуешь себя творцом!

Сожалея об уродстве, смерти и рождения, я, всё же, гораздо чаще задумывался о
смысле краткого промежутка жизни – между ними…
И, в какой-то странный момент прозрения, я осознал, что мудрость
снизошедшая на нас свыше, существует для того, чтобы через творчество-искусство, примирить Любовь со Смертью.

Сказать правду, даже смерть,
порой, я вижу красивой:
когда она примирительна и спокойна:
что-то «ускользающее»,
светло – «изумлённое» - в последней улыбке.



         Утро в Закрытом



У него нарушился, или, скажем, поменялся режим.
Это была вторая бессонная ночь, он был занят художественным переводом книги. Каждые полтора часа он чувствовал позыв выйти из комнаты и покурить. На кухне было более прохладно. Четвёртый час утра. Он делает глубокую, медленную затяжку и пропускает дым через носовую полость, чтобы как следует ощутить вкус табачного дыма.
Этот вкус, а точнее привкус, помогал ему вспомнить своё первое утро в закрытом отделении. Узкий коридор пуст. Тусклый свет лампочек сопровождается первым свечением из зарешёченного окна.
Все спят. На несколько секунд его посещает чувство какой-то давней приобщенности к вечности и сладостного одиночества…
- Хочешь, я пришлю тебе её фотографию? Она служит мне заставкой
на компьютере. Я так часто на неё смотрел, что изучил каждый миллиметр. Видишь, — это её глаза.  Открытые, ясные, весело бесстрашные. Они говорят, – "Смотрите, мне нравится эта игра – бой с жизнью – по мне. Сложность этой войны меня только раззадоривает".
А – это её улыбка. Видишь, она скорбная в странном контрасте со взглядом. Уголки губ направлены вниз. Она говорит, – "Я всегда думаю о смерти, хотя никогда не говорю о ней вслух. Именно это зажигает мой взгляд. Я помню – «Memento mori!»

Он закрывал глаза и видел тёмную арку монастыря. Ему навстречу шли молодые монахи. Они давно смирили свою страсть к миру. На миг они поднимали опущенные веки и взором строгого понимания заменяли все существующие в мире слова.
«Помни о смерти!» - говорили они и быстро проходили мимо.
Он был монахом, размышляющим про себя: «Всё, что не дух – есть грех».

Кроме фотографии у него осталось одно единственное письмо от неё.
Почерк был настолько правильно аккуратным, что можно было только помечтать о том спокойствии, которое царило в её душе.

- Хочешь, я расскажу тебе о ней, и о своей к ней любви?
- Да конечно, - вспыхивала строка на экране.
Людям интересны любые даже самые мелкие любовные интрижки,
а тут тебе предлагают самую необыкновенную, правдивую историю.

Раньше он мог, безостановочно, рассказывать обо всём что знал.
Думал, что – это может быть интересно. Теперь он говорил только с теми, кто мог понять, запомнить. И только о ней.
Его удручало, что его история казалась жалобной. Но в этой жалостливости не было уныния и уничижения. Просто – это было главным.
Фоном его жизни был какой-то божественно бессолнечный мрак, - сожаление о вечности, примешанное к смирению с ней.
А внутри та мера угрюмости, узнав которую многие, наверное, отшатнулись бы в ужасе.

Вот так рождаются грустные истории: иногда от простой сигареты, а иногда от простой затяжки.

В больнице его посещала мать. Она гладила его по руке и старалась улыбаться. Он угадывал, что по дороге домой она плакала. Он не знал,
что оставаясь одна, она переживала истерики.
Мама была единственной женщиной, чьи слёзы не вызывали в нём отвращения, - напротив, он видел в ней несчастную одинокую девочку,
чьим добросердечием пользовались все, кто мог.

И тут ему вспомнилась отдающая древней мудростью фраза:
«Нет человека, который, умирая, держал бы все свои страсти в руке»
Он задумался, и ему показалось, что это не о нём…


P. S.
Забота нужна всем – и больным и здоровым, но – это в рамках
воспринимаемого бытия….


               Шива...




Погода была жаркая, в воздухе висела мелкая пыль. Я трясся в автобусе, пересекая Израиль с севера на юг. Зная, что опаздываю, я искал себе всевозможные оправдания. Первый день «шивы», пришёлся на выходной день, с обычным для него отсутствием междугороднего транспорта.
Всё началось со звонка, которого я давно ждал и о котором не хотел думать, всячески занимая своё сознание другими мыслями.
- Данечка, здравствуй, - раздался в трубке голос, и я напрягся, всё ещё надеясь, что будет очередная отсрочка, - тебя искали из Арада, - продолжал голос.
- Что-нибудь с дедом? – спросил я.
Последовала пауза, - Дедушки больше нет…
В общем-то, опаздывал я почти сознательно, с готовностью выслушать любой упрёк со стороны отца или тётушки. Лишь бы уберечь себя от зрелища похорон. Снова и снова, в мозгу проплывала воображаемая картина: белый саван, жара, худые кости, опускаемые в яму неаккуратно и даже небрежно…
Глядя в запылённое стекло автобуса, на фоне тяжёлого рока, - завсегдатая моих наушников, - я думал о том, что смерть настигает человека неизвестно где и неизвестно как, - хотя и в этом у меня были большие сомнения. Но - скажем правду, - «как?» - нам всем было уже заранее известно.
За два месяца до смерти у деда началась затяжная старческая бессонница. Чья-то незлонамеренная рука отправила деда на психиатрический осмотр, - где ему и прописали сногсшибательные, в буквальном смысле, снотворные средства, от приёма которых у него развилось сильное головокружение.
Однажды, гуляя с палочкой по квартире, он упал и сломал шейку бедра.
Оперировать его боялись, - так как при его больном и изношенном сердце даже самая лёгкая анестезия могла привести к его остановке. Так, врач заявил, что ему вообще неизвестно, как мой дед продолжает жить при сердце, которое давно уже превратилось в тряпичный лоскут…
Я приехал, чтобы навестить его после операции. Тоже ехал через всю страну. Была поздняя ночь, когда я вошёл внутрь нововыстроенного корпуса больницы "Сорока".
Дед спал, лёжа на спине, подогнув острые колени плотно обтянутые чистой простынёй.
Он проснулся и заговорил со мной так будто я давно сижу у его кровати, а он просто продолжает мне рассказывать никем не прерванную историю. Как будто продолжая давнишний разговор.
Всё что он говорил, тем не менее, было связано одной темой.
Он говорил о «судьбе», и слово это повторялось в его спокойной, лаконичной речи.
Я не узнавал его: тот ли это дедушка, - ироничный материалист, которого я всегда знал?
В его словах не проглядывало никакой иронии, - напротив, - сосредоточенная, спокойная серьёзность. Для меня это было настолько непривычно, что где-то в моём мозгу промелькнула ехидная реплика: «Ну, не может быть! Наконец-то догадался!?»
Я наблюдал за ним и не видел в нём никакой беспомощности, - никакого желания вызвать жалость, более того – в нём не чувствовалось безысходности.
Я смотрел и думал, что, наверное, человек с таким количеством лет и хвороб за плечами, в конце концов, привыкает к мысли о смерти, мирится с ней. Я спросил его об этом, хотя чувствовал, что в вопросе моём много бестактности и, может быть, даже жестокости. Но мне хотелось знать, - непременно хотелось знать…
Он посмотрел на меня, - Знаешь, Данечка, человек ко всему приспособлен, он приспособлен к жизни настолько же, насколько и к смерти…
Когда я выходил из палаты, мне в нос ударил резкий, неприятный запах. За ширмой, по соседству с дедом, лежал парализованный старик, чьё постельное бельё было пропитано и вымазано фекалиями. Старика этого, видимо никто не навещал. Он лежал в собственных выделениях, а медсёстры, не боясь никакого контроля со стороны, сидели за конторкой и играли в карты.
На выходе из больницы у меня мелькнула неприятной тенью мысль, что деда я вижу в последний раз…
Я постарался от этой мысли отмахнуться.

На прощанье хотелось сказать ему что-то важное, запоминающееся.
Как мне казалось, - умное, полезное, примирительное…
«Знаешь, - сказал я, - мне пришлось читать в одном месте, что, для того чтобы сделать
смерть посильной, - нужно отнестись к ней, как к самой большой авантюре своей жизни.
Это всё равно, что прыгать в воду со скалы. Никогда не знаешь, чем закончится прыжок.
Во всяком случае, никто, наверное, не станет отрицать, что смерть – это один из самых интимных моментов между человеком и богом…
Дед оставил мою мысль без ответа, и в следующую секунду мне было уже стыдно своего многозначительного умствования с потугами на мудрость.
- О чём ты думаешь? – спросил я.
- Так… ни о чём.
- Странно… такое бывает?
- Бывает. Люди, почему-то, считают, что человек непременно должен всё время о чём-то думать.
Да когда-то, я тоже был таким. Теперь я могу целыми минутами смотреть на потолок, не продумывая ни одной мысли. Я – старик.

Выходя из больницы, я корил себя за отсутствие в себе сентиментальности, за сухость.
Дед вплоть до последней минуты занимал себя умственно: он умер за чтением утренней газеты.
Быстро, как если бы просто упал в обморок.

Выйдя из автобуса, я пошёл по улицам Арада в направлении дедовской квартиры.
В городе что-то неуловимо изменилось, и я не сразу понял – что именно.
Вскоре я осознал, что в этом городе дедушки больше нет…
Дверь в квартиру была распахнута, шёл второй день «шивы».
- А, вот и Данька! – услышал я голос отца, доносящийся изнутри столовой.
Отец был готов охотно говорить, но чувствовалось, что слова сейчас для него не имеют большого значения. Он говорил так, будто был пловцом, предпринимающим усилие сохранять правильное дыхание. Слова были способом отвлечься от происходившего внутри.
Тётушка была занята словообильной, не в меру беспечной болтовнёй, которая меня поначалу возмутила.
Зеркала и экран телевизора были завешаны какими-то мешковатыми тряпками.
Я почувствовал в этом действии какое-то пошлое суеверие. Можно было подумать,
что с изобретением мониторов и зеркал, - душам стало сложнее уходить из мира.
Будто возникла какая-то новая, не бывшая раньше, помеха для исправного умирания…
- Знаешь, Миша, - сказала Галя, - а ведь жаль, что сильнее всего он запомнится нам таким, каким мы видели его в последний раз: в неодушевлённом облике.
Несмотря на то, что в остальных воспоминаниях – он навсегда останется для нас бойцом.
Просто последнее воспоминание превзойдёт и постепенно вытеснит все остальные…
Да что ни говори, - старость, - это ужасно. Всё время вижу его последние дни:
ограниченность в движении, прикованность к постоянно включённому радио.
Когда я буду стара, слаба и зависима, - то попрошу своих детей, чтобы они меня усыпили.

Вот он входит ко мне с прямой осанкой, с деревянной тростью, которая ему, кажется и не нужна. В обычном своём замшевом сюртучке. Протирает очки, не спеша, деловито. Начинает говорить, как всегда, - будто продолжая давно взятую тему.
Да в такой-то статье, - обсуждается то-то и то-то. И - каково моё мнение?
Довольный отсутствием такового, дед продолжает с расстановкой в интонации.
Я слежу за его спокойной, уверенной манерой. Как странно он изменился, помолодел…
Я помнил его другим с последнего свидания: неуклюжего, большого, наивного ребёнка.
Он сидел тогда в кресле, немного сгорбившись, как-то неловко улыбаясь своей наготе и слабости.
Я смотрел на его ноги и видел натянутые тонкие жилы и комочки жира под белой кожей.
Он почти никогда не бывал сентиментальным или размякшим. Только иногда, когда принимал немного водки, одиноко справляя свои печальные даты рождения и смерти, людей, о существовании которых я знал из его рассказов, или – по фотографиям из его семейного архива.
А теперь – он снова молод и уверен в себе. Ни малейшей жалобы или сетования. Поддержание достойной дистанции в разговоре.
Вот, кажется, он сказал всё, что хотел. Довольный моим недоумением, он направляется к двери и, уже выходя из комнаты, заговорщицки мне подмигивает. Вот он скрывается из виду. Я только слышу, как постукивает его трость. Потом – щелчок замка.
И вдруг, там – за дверью, - страшный шум! Звук похожий на звон падающего металлического таза, грохот опрокидываемой мебели, чей-то хрип и сдавленный стон.
Кто-то выламывает дверь, и в комнату вваливаются трое: два огромных санитара и мой дед в белой смирительной рубашке. Санитары толкают его перед собой и заламывают ему руки так сильно, что он с трудом разгибается, чтобы посмотреть на меня с нескрываемой бешеной яростью и презрением. На его лбу пульсирует вздувшаяся от сопротивления синяя вена. Никаких следов недавнего благообразия: передо мной стоит загнанный, дикий зверь. Его вид выражает нестерпимую, безвыходную муку и гнев. В его глазах сверкает безумие. Он ничего мне не говорит – ибо сейчас он забыл все человеческие слова. Только его взгляд пронизывает меня,
как резкая дрожь электрического тока.

Само кладбище находится несколько на отшибе от города. Чтобы попасть туда нужно минут десять трястись по пустыне на каком-нибудь транспорте. Мы всей семьёй едем на машине.
Вскоре, несмотря на расстояние, место захоронений начинает просматриваться издалека.
Это небольшой каменистый холм-возвышение, лишённый растительности и тени. Он – то поднимается над нами, то – теряется из виду загороженный от взгляда такими же, ничем не отличающимися друг от друга холмами.
Вот мы отпираем ворота, у специального крана совершаем омовение рук, - как того требует ритуал.
Узкими дорожками кладбища пробираемся к могиле деда. Могильной плиты, как таковой, до сих пор нет. Её заменяет пластиковая крышка призванная временно имитировать надгробье.
Какое-то время мы топчемся у могилы, переминаемся с ноги на ногу, не зная что сказать.
Все мы ждём человека, который должен произнести кадишь.
- Дед мне часто снится…, - говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.
- Мне – тоже, - говорит Галя, поправляя свой чёрный платок, - сегодня приснилось, будто он жив-здоров и катается с моими детьми на роликах. Я подхожу к нему и говорю, - Папа, нельзя тебе на роликах кататься, - поскользнёшься, упадёшь, ударишься и снова умрёшь.
Все начинают непроизвольно улыбаться этой шутке. Можно сказать, что она уместна: деда, будь он жив, или мог бы наблюдать за нами, вряд ли порадовали бы наши мрачные физиономии. Да он и сам был человеком с изумительным чувством юмора.
Была уместна эта шутка ещё и по тому, что содержала в себе лёгкое, - если не презрительное, - отношение к смерти. Да и, не величайший ли абсурд, - родиться, чтобы умереть…
Галка просто на свой лад «разрядила» ситуацию, и в её «грубости», на самом деле, был большой такт… во всяком случае так мне показалось.
После я понял, что Галкино «легкомыслие» - было особой «данью» отцовской памяти…
- Для меня он всегда был боец, - это были слова, которые она постоянно повторяла.
Кадишь произноситься без души. Мы кладём на могилу по камешку и медленно расходимся.
Снова омываем руки, выходим, садимся в машину. Сойтись здесь всем заново нам предстоит только через год.

Дедушка оставил нам после себя большую библиотеку. Почти в каждой книге была сделана закладка.
Наверное, он чувствовал, что развязка его жизни близка. Поэтому каждая из закладок была единственным для него способом связаться с нами уже оттуда.
Где-то были подчёркнуты строки, а где-то выделены целые абзацы и главы.
Всё это были плоды его долгих размышлений о собственной судьбе и о судьбах мира, которые его, как настоящего интеллигента, конечно же, волновали.
Потом, уже перечитывая отмеченные им книги, я увидел, что все вещи, на которых задержалось его внимание, носили характер сугубо философский. Его заметки состояли из каких-то на половину медитативных, погружений в загадку времени и смерти, попыток вникнуть и предугадать ожидающую его потусторонность.
Существование закладок я обнаружил ещё до его ухода, и в тайне жадно вчитывался в их содержание, пытаясь проникнуться его мыслями, его последними настроениями. Зная, что из них составиться для меня его последний образ. Ведь давно известно, что слова, — это слепок нашего сознания, - если не души вообще…
Изобретение закладок стало для него, наверное, «замещением» … Альтернативой частой невозможности просто с кем-то поговорить.

Вот я, отец и мой младший брат Илька проводим время в бассейне. Ильке пошёл всего-навсего шестой годик. Он плещется в детском "лягушатнике", занят игрой с новым водным пистолетом.
Илька пребывает в блаженной, бездумной беспечности детства и своего малого возраста.
Время от времени, его одолевает заливистый смех, он подбегает к отцу, - Папа, посмотри!
Но отец его не слышит, он погружён в себя, в свои невесёлые мысли. Даже мне приходится повышать голос и усиливать свою интонацию, чтобы вывести его из оцепенения.
Кажется, что он смотрит в самую суть мира, в его теперь уже ничем неприкрытую мощь и немощь.
В глазах отца – сосредоточенная мужская скорбь, а белки как будто залиты расплавленным чёрным пластилином.
Он смотрит на своего сына, кувыркающегося в воде и не понимающего полной разницы между наслаждением и горем. Их смысла. Ещё не осознающего полюсов чувства.
У отца пагубная привычка – давняя, зависимость от алкоголя.
Если когда-то выпивка делала его весёлым, разговорчивым и компанейским, то теперь водочный дурман превращает отца в угрюмого, резкого и замкнутого человека. Он давно уже перешёл тот порог, после которого человек начинает пить в одиночестве. Бывало, вернувшись после дружеского бражничанья или – одинокого возлияния, отец мог спустить всех собак на деда, с которым он некоторое время жил вместе.
Услышав очередные робкие увещевания деда о здоровье сына, отец мог вспыхнуть, злобно гаркнуть на деда, не пренебрегая даже матерной бранью.
Теперь он сидит, потрясённо глядя в пустоту, - не на кого поднять голос, некого терзать…
- Батя, батя, - говорит он, полу немыми губами, сам себе, - ничего-то теперь с тебя не спросишь, "мёртвые сраму не имут". Весь срам – на нас - на живых, а с мёртвых – взятки гладки.

Вот, и закончилась Шива. Я пришёл в дедовскую квартиру в последний раз, чтобы запереть её на ключ. Все комнаты пусты и аккуратно выметены. Несмотря на это всюду едкий запах многолетней невыводимой пыли. Книжные стеллажи пусты: часть библиотеки забрана отцом, часть – Галей.
Жильё было сонно, безжизненно, - как и тело которое недавно его населяло.
В общем, я знал, для чего здесь появился. Искал одну определённую вещь.
Я чувствовал, что она должна здесь быть. Хотя не мог бы объяснить, каким чутьём я это понял.
Это был вид интуиции, - как будто не я, а сама эта вещь меня искала. Плюс какие-то тонкие не вполне осознанные эмоции притягивали меня, как мне казалось, к ней. Потому что я эту вещь, как никто другой, понял, вник в её тонкую адресованность ко мне.
Когда я увидел её на полу у ножки письменного стола, то вздрогнул, настолько откровенно она просилась ко мне в руки. Тут содержался какой-то, почти нереальный «намёк».
Это был самодельный коллаж, сделанный дедом несколько лет назад.
Он состоял из большого куска белого картона, обведённого надписями на нескольких языках: каждая надпись гласила «ЧЕЛОВЕК!». Внутри этой словесной окантовки были помещены два изображения: небольшая фотография деда и крупная журнальная вырезка с выпуклой головой примата гориллы. Так, что маленькая фотография деда находилась на фоне большой фотографии гориллы, в верхнем её углу.
Дед – в тюбетейке и очках, - глаза невесёлые. Голова гориллы являет собой нечто особенное: под мясистыми надбровьями – абсолютно очеловеченный взгляд, осознанность какой-то ясно наличествующей мысли в выражении морды. Глазки – острые, насмешливые с огромной долей иронии к тем, кто в них всматривается. Волосатая лапа приложена в задумчивости к высокому, такому же волосатому черепу. Этакий лесной "Мыслитель" Родена.
В тонкой улыбке обезьяны – скорбный умышленный скепсис разумного существа.
Внизу под фотографией, крупными буквами выведено:
«МУКИ МЫСЛИ – ДАР ИЛЬ КАРА?
ВОТ, ГДЕ, «HOMO», - КУБАТУРА ШАРА!»
Рядом с гориллой – на выбеленном газетном клочке, надпись на латыни: «ESSE HOMO SAPIENS!»
Не стоит, наверное, говорить, что устанавливая разумность человека и обезьяны, мой дед отдал предпочтение последней.

Я просыпаюсь в своей квартире. Внутренние часы подсказывают, что сейчас около трёх ночи.
Хочу встать и чувствую, что мои ноги погружаются по щиколотку в холодную воду. Из ванной слышно шипение прорванной водопроводной трубы. Шлёпая босыми ногами по воде, я выхожу в зал.
Рука тянется к выключателю света, но её что-то останавливает. Я осознаю, что дышу спёртым, нездоровым воздухом, и через секунду понимаю, что в моих ноздрях – едкий, удушливый запах растекшегося газа. Я вижу, что все окна квартиры закрыты и что концентрация газа – предельно высока. Хорошо, что я не поддался панике первой минуты и не включил свет.
Я перекрыл газ, открыл все окна, проветрил квартиру и, лишь потом, вызвал водопроводчика.
Если бы в эту ночь утечка газа не совпала с утечкой воды, я и моя подруга могли угореть и отравиться, и, в конце концов, – умереть.
Я воспринял это событие достаточно спокойно, но мама моя была потрясена.
- Знаешь, Данька, - сказала она, - в таких случаях говорят, что у человека есть Ангел-Хранитель…
Утром я заглянул в календарь: было второе мая – день рожденья деда…

P.S.

Отрывок... Из письма к деду...

Здравствуй дорогой…..
Вот, выкроив час свободного времени, решил попытаться тебе написать.
Вчерашним вечером перечитывал твои комментарии к стихам В.Ф. Ходасевича,
в письме, датированном 94-ым годом. Время – бежит…
(будто – не складывалось, а – вычиталось)

Что я могу сказать о тебе?
Знаю ли я тебя достаточно хорошо?
Что приходит прежде всего на ум?

Человек – любящий хоть и немного иронично, людей и жизнь. Какая-то гениально
мудрая двуличность, которую, я иногда чувствую и в себе.
Вспоминается Измайловский Парк – летний ветерок в кронах деревьев, скаредный крик ворона. Главы из Шалом Алейхема. Время, застывшее в раздумье, над поблескивающей водой.

Возвращение домой: пломбир, запах метро, много зелени, необъяснимо уютная квартирка, ждущая тебя в конце прогулки…

Человек, ценящий время не как обузу, а как некий повод к правильному заполнению. Хранитель семейной памяти. Архивариус мысли.
Создавший между нами Альтерманами круговую поруку интеллектуальности.

Ты говоришь о поэзии…

Я полностью согласен с тем, что поэзия – есть возвышающее душу занятие.
Но только я заболел поэзией прежде, чем мне начали её прививать.
Всё началось в 15-ть лет, когда мне в руки попал томик Блока.
Вместо того, чтобы аккуратно посещать школьные предметы, я часто уединялся
с книгой и наслаждался гармонией слова, чувствуя за каждой строфой – родной дух, я бы даже сказал – братский дух. Дух старшего брата-наставителя, если можно так выразиться.

Жизнь – многообразна, сумбурна (из того – о чём не думалось и не мечталось).
Сохранить себя, не сбиться с пути, и самое важное – сберечь разум, – не так-то просто.
Выясняется, что большинство людей, не только не имеют представления о гармонии, не только к ней не стремятся (подчас обратное), но и готовы жить
всяческими эклектическими видами реальности.

Поэзия – есть некий продукт пережитого и выношенного одиночества. Правда, жить в башне из слоновой кости бесконечно долго - невозможно, и поэт несет выстраданные красоту и мудрость в мир.


P.P.S.

Стихотворение В. Ходасевича, отмеченное дедом.

И весело и тяжело
Нести стареющее тело.
Что буйствовало и цвело, -
Теперь набухло и дозрело.

И кровь по жилам не спешит,
И руки повисают сами,
Так яблонь осенью стоит,
Отягощённая плодами.

И не понять, О, юным вам,
Всей нежности неодолимой,
С которой хочется ветвям,
Коснуться вновь земли родимой…


* Шива - в переводе с иврита, обозначает также "возвращение".



     Школа...




Я стою перед ступенями лестницы. Глаза мои закрыты. Я вижу, что ступени выкрашены в маслянистый коричневый цвет. Краска всюду покрыта пыльно-белёсыми следами от обуви.
Вижу мельтешащее движение чьих-то ног, одетых то в носки, то в гольфы.
В воздухе повис непрерывный шлепающий, барабанящий звук, семенящих по ступеням кроссовок. Я открываю глаза: лестница передо мною пуста, мельтешение исчезло, барабанящий, щёлкающий звук от исчезнувшей обуви, продолжает заполнять мой слух. Но вот и этот звук исчезает, превращаясь в бесплотный звон.

А ещё я любил прогуливать уроки. Хотя не всегда для этого у меня имелся сообщник.
Если выставленный учителем за дверь ученик, как правило, интуитивно стремился вернуться в класс, я – напротив – получал наслаждение от каждой одинокой минуты.
Шёл в столовку, заказывал себе тарелку манной каши, и долго, как заворожённый, следил за тающим в ней кусочком жёлтого сливочного масла. Столовка была пустой, а на стене висел плакат с надписью: «Хлеб – всему голова!».
Вопроса «Чем заняться?» не было, тогда его просто не существовало. Можно было часами наблюдать движение какой-нибудь тени в коридоре, на подоконнике или за окном. Считать дождевые капли или удары зимних градин. Что такое медитация, я ещё не мог знать. Скорее — это было выпадением из коллективного сознания, чем слиянием с чем-либо другим.

Столярные мастерские уроков труда всегда были заполнены запахом свежей стружки.
Я втягивал в себя этот воздух, и мне казалось, что я нахожусь в глубоком сосновом лесу. Часто сквозь свежеобработанную древесину проступали густые капли смолы.
Если на других уроках моя интеллигентность становилась преимуществом,
то на уроках труда я был неумёхой. Здесь ценились другие качества.
Учитель наш был хромым калекой. По какой-то прихоти, я не помню ни его имени,
ни фамилии, а, может быть, никогда и не знал. Хотя имена всех других учителей до сих пор в моей памяти.
Он хромал, глубоко западая на левую ногу, которая была короче правой. Казалось, что он переваливается всем своим тазом с одной ноги на другую, проделывая им какое-то круговое, вращательное движение.
Его череп был деформирован. На месте лобной кости была глубокая вмятина, как будто что-то ассиметричное вдавило эту кость вовнутрь. Было неясно, от чего происходило это уродство: было оно врождённым, или приобретённым, вследствие технической травмы.
Мы не сразу привыкли к его внешности. Несмотря на увечье, от него веяло всегда каким-то чопорным, холодным достоинством. Все мы немного его побаивались. 
Меня занимал вопрос – может ли человек, обладающий таким уродством, быть при этом психически нормальным?
Урок подходил к концу, и мы несли к нему свои дневники. Кто-то шёл за пятёрками, а я – за заранее приготовленной мне тройкой. Кто-то расплывался в улыбке при виде красивой отметки и произносил заискивающе, почтительное «спасибо». Все мы знали, что на этом уроке, отметки зависели от степени приязни учителя.
В раздевалке одноклассники его высмеивали. И даже любимчики за глаза называли его «хромым». Мне это казалось несправедливым, но моя лояльность никак не сказывалась на виде моего дневника.
Как я любил эти уроки! Каким загадочным казался мне фрезерный цех! С каким упоением вытачивал я детали, постоянно бракуя заготовки. Здесь требовалась точность, верность руки и глаза. До сих пор я преуспевал только в самых расплывчатых вещах и науках. А здесь моё усердие не избавляло дневник от злополучных троек. 


Прогуливаю урок. Прячусь под лестницей от директрисы и, между тем, с интересом изучаю надписи и рисунки, оставленные кем-то на лестничной стене.
Читаю… «Х.. й + П.. да = Дружба Навсегда».
Беру приготовленный мелок и пририсовываю своё.
Под лестницу забегает парень из параллельного класса, такой же прогульщик.
Я показываю ему надпись. Он смотрит и издаёт своё плотоядное «Ыыыы…»
- А – это кто рисовал? - спрашивает он, показывая на мой рисунок.
- Я, - отвечаю.
- А – это что? – теперь он указывает на определённую деталь.
- Уздечка, - говорю я.
Он смотрит на меня с видом человека, которого до глубины души оскорбили.
- Никогда не рисуй его таким!!! – кричит он, пытаясь рукавом стереть мой шедевр.
- Почему? – говорю я.
- Ты же – оскверняешь!!! – шипит он, покрываясь потом.

Лидия Андреевна – учитель русской литературы, жена нашего «трудовика», была человеком не очень умным. Но – очень добрым. Да ум её заключался в её доброте. В любви к нам – её ученикам. Когда происходило какое-нибудь ЧП: драка или другое, частое для нашей школы, проявление жестокости, - Лидия Андреевна
рассказывала нам странные истории-страшилки, которые завораживали своим неправдоподобием. Все эти истории, в общем-то, были об одном: о том, что наши «невинные» шалости и проказы были всегда чреваты большими жизненными драмами. Жестокость нашу она доводила до сюрреалистического абсурда. Сейчас, вспоминая эти кошмары, доводившие нашу кровь до оледенения: разбитые головы, хрусталик выбитого глаза, плавающий в чьей-то ладони, чьи-то отнявшиеся после падения руки и ноги, - сейчас я понимаю, что она пыталась нам внушить мысль о том, насколько мы хрупки. А главное – она хотела научить нас любить и жалеть друг друга.
Когда начинался очередной рассказ, класс замолкал. Мы смотрели на неё испуганными глазами и не могли высказать своё затаённое опасение об умственном здоровье нашего учителя.

Когда началась война, Лидия Андреевна стала, как бы, уходить в себя. Её рассказ неожиданно обрывался на своей середине, возникала тягостная пауза, и мы видели, что Лидия Андреевна сейчас не с нами, а где-то далеко... Её потускневший от тоски взгляд был устремлён в пустоту, в её отрешённости было что-то пугающее.
Учителям уже несколько месяцев не платили зарплаты. Но они всё равно приходили в классы. Ими руководила не идейность, а скорее - понимание, что иначе нельзя, плюс - какая-то безнадёжная инерция... Некоторым учителям зарплаты наскребали сами ученики. Для взрослых в ту пору мир рушился.
Жизнь нескольких поколений, их труд, затраченный на создание особых культуры и инфраструктуры столицы, - были перечёркнуты событиями последних лет. Молодое поколение таджиков недвусмысленно давало нам понять, что мы здесь чужаки. Намазы и мечети стали для них важнее политических собраний.
Кончилось это учительское сказительство тем, что Лидия Андреевна сама сломала руку. Ходили слухи, что после уроков её остановили хулиганы и в отместку за то, что вымогать было нечего, сломали ей кость. К тому же, в те печальные дни, для нападения не требовалось никакого повода…   
К тому моменту я уже около месяца брал у неё ежедневные уроки русского синтаксиса. Точнее она мне их бесплатно давала. Перед отъездом в Израиль мне был нужен хороший аттестат.

Я, наверное, был единственным её учеником, который в это сумбурное и смутное время, относился к урокам русского языка серьёзно. А к самому языку – с трепетом и обожанием.
Одноклассникам моим, казалось, не было никакого дела до надвигающихся экзаменов. Они исчезали с уроков и, вооружившись фотоаппаратами, отправлялись в центр города, к городской площади. Там они снимали на плёнку оставшиеся после очередной большой резни изувеченные трупы. В школе фотографии эти имели такое же хождение и спрос, как и порнографические журналы и открытки.
Меня родители, конечно же, не пускали в город, а после всякой большой резни, на день, на два оставляли дома. Да я и не рвался за получением острых ощущений.
После уроков я вызывался помочь Лидии Андреевне с продуктовыми сумками. И мы вместе шли до троллейбусной остановки. Её авоськи задевали сырой асфальт и волочились в пыли. Содержимое было неизменным: две буханки хлеба и две бутылки кефира. По тем временам – роскошь. Никому не приходило в голову, что человеку с покрытой гипсом рукой, необходима помощь. Лидия Андреевна много молчала и трудно выходила из своего забытья, когда я пытался её как-то развлечь своими байками и вопросами.
Где она теперь? Я слышал, что она уехала в Россию. Если она жива, то сейчас, наверно, она совсем старушка…


А ещё была любовь. Настоящая любовь. Это была страсть воистину высокого накала. Я не знал, что чувства такой силы я никогда больше не испытаю. Я любил её, как говорят, до потери памяти, до потери пульса. До пролитых в ночную подушку горючих слёз.
До смерти! Приблизиться к ней или посмотреть в её глаза – было так же страшно, как заглянуть в жерло просыпающегося вулкана. При её виде меня бросало в жар и в дрожь. Мне казалось, что моя кровь закипает, что я дышу горячими испарениями гейзера. Это был страх перед абсолютным божественным совершенством, которое влекло и обжигало, и усомниться в котором я не мог ни на секунду. В сердце моём находилась нить накаливания, которая могла вот-вот перегореть и лопнуть от напряжения. Я любил её тем сильней, чем неосознанней. Мной руководили древние внутривенные инстинкты, которые тогда я мог испытывать, но не мог анализировать. Никто до этого не говорил со мной о любви, не направлял заведомо мои мысли и чувства в область страсти. Всё, что происходило со мной, происходило потому, что я каждой своей клеткой был создан для страсти и любви. Так бокал создан для вина.
За один её благосклонный взгляд, прикосновение, минуту, проведённую с ней наедине, я готов был отдать жизнь. Перед ней я трепетал, как лист под натиском ветра.
А ещё была ревность. Ревновал я её до приступов гнева и удушья. До обмороков.
Когда она шла с другим, то казалось, что мне вспарывают горло. К нему подкатывал такой ком, что я не мог дышать. Иногда было чувство, что по моему сердцу хлестнули холодным ножом. От интенсивности муки я покрывался испариной. «А-а-а-а!!!»
Ревновал с исступлением, доводящим до бесчувствия. Ибо моя богиня была прекрасна! Как мне хотелось оказаться, хоть не на долго, рядом с ней. На какую-то волшебную секунду попасть под лучистость её глаз. Но после уроков она всегда шла домой с кем-то другим, и моя мечта – остаться с ней наедине каждый день рушилась. К провожавшему её счастливчику я относился, как к бессовестному вору, который украл у меня самое дорогое сокровище. Я был беспомощен. Но решил разбить возникшее между ними согласие с помощью угроз и физической силы. Моя выходка, наверно, была смешной и нелепой, но – это был крик души и сердца.


От школы и до её дома они шли пешком. Он нёс её ранец. Она шла налегке, весёлая, свободная, сознающая исключительные права своей красоты. Казалось, она много говорила, а он её слушал.
Я решил опередить их и выйти им навстречу. Я сел в троллейбус и увидел, как их фигурки медленно поплыли за окном, и, отстав от троллейбуса, остались позади.
Я проехал одну остановку, вышел и пошёл назад. Через минуту я уже мог их разглядеть. Тёмные силуэтики, на краю моего поля зрения, смешно подпрыгивали и постепенно увеличивались. Минуты через две, по моим расчётам, они должны были поравняться со мной, и я панически перебирал в голове слова, жесты, и даже пытался настроить в уме громкость своего голоса. Сердце билось, а миг встречи приближался.
Не выдержав ожидания, я ринулся к ним. Губы мои дрожали. Было чувство, что слова просто переполняют мой рот, и нужно держать его закрытым, чтобы они не просыпались.
Когда они меня заметили, по ним было видно, что они сильно удивлены.
- Никогда! Никогда, слышите! Я не хочу видеть вас вместе! – выпалил я, глядя на их изумлённые, ошарашенные лица.

Через секунду они поняли значение моего присутствия.
- Увижу тебя ещё раз с ней, - морду тебе набью! – бросил я её проводнику.
Егор, так звали моего соперника, опешил и отступил назад,
но Таня нисколько не растерялась.
- Уходи! Мы тебя не боимся! – крикнула она, заслоняя Егора.
И при этом сделала рукой такое движение, каким замахиваются гранатой на лютого врага. Этим размашистым движением она как будто отодвигала Егора за свою спину.
И тут я понял всю нелепость моей выходки. Слабея от внутреннего напряжения, я поспешно ретировался.
Стать Таниным врагом – не входило в мои планы. А теперь я видел, что совсем не продумал последствия своего поступка. Да — это был крик, - спонтанный и мгновенный выход для моего гнева. Да я отступил, ведь теперь на меня гневалась моя богиня!
Теперь я понял, что мой бог не только прекрасен, но и отважен, несмотря на всю свою
кажущуюся хрупкость…
Итак, мои угрозы привели меня только к собственному позору. Я сделал несколько шагов, спиной назад, развернулся и двинулся прочь. Чтобы перейти на другую сторону улицы, нужно было переступить через канаву.
Начинался мелкий дождь. И так как я не мог ни о чём думать, кроме своего постыдного бегства, то неожиданно и размашисто поскользнулся на глиняном скате канавы. Вся моя выстиранная и отутюженная с утра одежда погрузилась в воду. Когда я поднялся и выкарабкался наружу, глина и вода стекали с меня густыми потоками. Я опять побежал…
Когда я обернулся, то увидел, что Таня показывает на меня одной рукой, а второй держится за живот, заливисто и весело надо мной хохоча.
 

 ( .. с момента, когда я начал писать этот рассказ, - она снова начала мне сниться.
Я сплю. Мне кажется, что я нахожусь с ней в одной комнате. Она лежит на соседней кровати.
Солнце ещё не осветило мглистой ночи в окне, и поэтому в комнате темно и почти ничего не видно.
Я подхожу к ней спящей и хочу обнять. Почувствовав чью-то близость, она просыпается и пытается меня оттолкнуть. Но я произношу чужое имя, и она, не видя меня и мгновенно успокоившись, всем телом подаётся ко мне. С ударами сердца, мои артерии наполняются эфиром счастья.
Своими поцелуями я льну к её приподнятому телу, к губам и ключицам…)
Через много лет, когда, потеряв её, я всё-таки её нашёл, - оказалось, что она совершенно не помнит этого отрывка из нашей школьной жизни. А ещё она не помнит, как я перед ней щеголял, демонстративно, при всех покупая ей дорогущие эклеры. Ну, да ладно.
Я дорожу тем, что есть, - тем, что осталось от этой юношеской истории.
Через много лет, когда о моей любви стало известно моим близким людям и друзьям, которых я в неё посвятил, следующее рассуждение с их стороны, стало частым для меня увещеванием.
«Ты должен о ней забыть. Вокруг её образа ты взрастил утопию. К тому же, она никогда не видела в тебе достойного мужчину».
И, конечно, я никогда не смогу с ними согласиться…
Ведь я не считаю свою любовь бесплодной, а такое тоже бывает, не имеющей под собой ни почвы, ни реальности. Ведь она, в своём апогее, доросла до объяснения, до признания…


Каждый день после уроков возвращение домой превращалось в довольно рискованное предприятие. На выходе из школы, у ворот и за углами, нас подстерегали небольшие шайки приблатнённых подростков. Не церемонясь, они могли схватить за руки любого «учёного» знайку,
и таким образом, обездвижив его, вытрясти из карманов имеющуюся там денежную мелочь.
У тех, кто был хорошо, а значит – «вызывающе» одет, отнимали шмотки. То есть просто раздевали. Если кто-то сопротивлялся, ему могли для острастки показать нож. Если дело касалось девочек, то их унижали хамством, матом, развязностью движений, грубыми сексуальными намёками. 
Однажды, побоявшись противостояния, я решил обезопасить себя: то есть пойти в обход. По дороге я встретил стайку одноклассниц, и, видя, что они идут «напролом», стал увещевать их вернуться. И чтобы добиться успеха, даже немного преувеличил степень опасности.
На следующий день, идя в школу, я опоздал на первый урок. Когда я открыл дверь нашего класса, то, понял, что речь внутри шла обо мне. Я понял это по тому, как все головы повернулись ко мне, и по всему классу прошёл недовольный ропот.
Наша классная руководительница, строгим и резким голосом, вызвала меня к доске.
- Посмотрите все на этого еврея, - сказала она, - он не смог защитить девочек!


Ходили слухи, что старшеклассники устраивали массовые драки на пустыре городской свалки.
Мы, те, что помладше, на случай стычек, носили в ранцах дубинки, которые состояли из металлических стержней, оплетённых в телефонные шнуры. Дубинки эти, наподобие ментовских, били очень больно, но не оставляли следов.
Однажды я возвращался домой с другом, Лёшкой Зюзиным. У ворот школы нас остановили двое обритых наголо таджика.
- Деньги есть? – спросил тот, что пониже и понаглее.
- Есть, - ответил Лёшка, и полез в ранец.
Неожиданно для меня, он вынул свою дубинку, и, через секунду, она с треском опустилась на бритую голову.
Оставался второй. Он попытался придвинуться ко мне, но я со всей силой ударил его подъёмом ступни в промежность. Он присел, скорчился и захрипел.
Не дожидаясь пока на шум прибегут другие, мы с Лёшей скрылись с места драки.
На следующее утро перед школой у меня произошёл разговор с матерью.
- Мам, я боюсь идти в школу.
- С чего вдруг? – спросила она.
- Вчера была драка. Если я пойду сегодня в школу, меня могут пырнуть ножом.
- Ну, вот ещё придумал?! Да кому ты там нужен?
В школу я шёл, с опаской озираясь по сторонам.
Я подошёл к школьному стадиону и увидел одного из вчерашних незадача-приставал,
которого я ударил в пах. Когда я приблизился, то увидел, что он старательно протягивает мне руку через металлическую решётку стадиона.
- Здравствуй, джура. Давай дружить. 
 («Джура», по-таджикски – друг).

Лёшки уже нет. Он первый из нашего класса, кто ушёл из жизни.
Говорят, он спился. Не нашёл себя. Ему было всего 29 лет.

Я снова один в школьном дворе любуюсь первым зимним снегом.
Провожу одетой в варежку рукой по опушённой снежными кристалликами ветке.
Под согретой варежкой снежинки тают и превращаются в капельки талой воды.
Мне думается, что я похож на эти прозрачные капли, которым уже никогда не стать снова снегом.

Мы ехали в троллейбусе, покачиваясь на кожаных ремнях, она смотрела на меня рассеянно, улыбаясь...
И тут произошло что-то странное и ясное. Пространство, в котором она находилась, отделилось от общего пространства троллейбуса и мягко, но явственно, осветилось... Оно действительно лучилось каким-то странным и удивительным светом... Хотелось прикоснуться, сказать – люблю… разрыдаться…


      Поездка в Петербург... очерк...

Очерк от августа 16-го года.



Действующие лица: Пётр - друг моего детства,
Ирина Петровна - мать Пети, Борис Климентьев - отчим Пети,
Люба - моя жена.


Я только-только вернулся из Питера. Впечатления - самые противоречивые.
Меня несколько дней до поездки изо всех сил пугали и стращали какой-то особенно нездоровой атмосферой в России. Я приготовился увидеть город, усыпанный нищими и калеками. Питер представлял себе обшарпанным и грязным. На деле же увидел место высокой цивилизации во всём и в полном смысле на европейском уровне. А бомжей и нищих там ничуть не больше, чем в Израиле.
Что касается пропитания - то оно там любое и в огромном количестве, правда уровень жизни большинства, если не заставляет жить впроголодь, то заставляет считать каждую копейку и дрожать над каждым кусочком пищи.
Это касается большинства петербуржцев - а не нуворишей, у которых не мерянное количество денег. Старики и пенсионеры бедствуют, так как их доходы издевательски смехотворны, и это сильно контрастирует с остальным внешним благополучием.
Побывали, конечно, на природе, собирали грибы, жарили и ели. Выходили утром в ливень и под тот же ливень возвращались вечером. Купались в Карельских озёрах.
Ну и мне, конечно, очень нравилось, что все дети вокруг говорят по-русски.


Из аэропорта сразу попали под прохладу и приятный ветерок снаружи.
«Воспоминанье – острый луч, преобрази моё сознанье! Пронзи меня, воспоминанье,
о баржах Петербуржских туч!»  В.Н.

Постараюсь как-то соблюдать хронологию событий. Сначала, дам небольшой перечень мест, которые мы посетили в городе. Разумеется, – Лиговка, Невский проспект, Исаакиевский собор, Казанский собор, Гостиный двор, Александро-Невская Лавра, (в Эрмитаж, слава богу, не попали), Петропавловская Крепость, Зоологический музей, Квартира-музей – А. Блока, Аничков Мост, Летний сад, Спас на крови, Ростральные Колонны. Катались на катере.
Плюс всяческие ресторанчики, Петя в основном нажимал на индийскую кухню.
Петя опекал нас самым внимательным образом, и помимо просто постоянного сопутствия, виртуозно организовывал всё, что связано с логистикой. Проще говоря, выкладывался по полной.

Музей Блока – моя давнишняя мечта. Более того – музей-квартира Блока – новый.
И существует всего два года. Сначала побывали в помещениях, где он жил до «уплотнения». Потом перешли на этаж ниже, тот же дом, где он делил с кем-то коммуналку.
Нам повезло, уже с утра были пять посетителей, и поэтому экскурсия с гидом по стоимости поделилась на пять человек, так что мы заплатили сущий пустяк. Блок мой самый ранний поэтический кумир, предмет поклонения. Так что мне было интересно, и я был в полном лепете и трепете.
В квартире разрешили кощунствовать, то есть съёмка была позволена.
Я всё снял, кроме спальни и посмертной маски, посчитал, что это будет слишком пошлым. Экскурсовод делала ошибки в цитировании Блока, иногда приходилось её поправлять.
В главном зале стоял обитый зелёным сукном массивный стол с деревянной рамой. Стол напоминал бильярдный. Экскурсовод остановила группу посетителей музея на несколько минут у стола, на котором, кроме лампы и курительных принадлежностей, ничего не было:
«Вот тот самый легендарный стол, за которым Блок писал большую часть своих произведений. В частности, за этим столом было написано стихотворение – «Ночь, улица, фонарь, аптека…, и это событие зафиксировано в дневниках», - сказала экскурсовод.
Потом внимание группы было переведено на диван с такой же зелёной обивкой, в тон столу.
«На этом диване, очень мило, попивая чай, беседовали Блок и сын Достоевского».
В эту минуту меня посетило чувство нереальности происходящего.
Экспозиция музея, при всём её разнообразии, сжала временной отрезок жизни Блока до двадцати минут. И если на стенах первых комнат были помещены фотографии цветущего франта-юнца, то, в последней, нас уже ожидала посмертная маска. Конечно же, смерть не оставила ничего от мечтательного юноши, смотрящего на нас с фотографий. Маска напомнила мне такую же, виденную в Италии, - посмертный слепок с лица Данте. Во всяком случае, переход от жизни к смерти, в квартире Блока был быстрым и жутковатым.

Современники Блока вспоминали, что на столе Блока всегда царил неумолимый порядок. Что он не мог творить, пока не приводил свой стол к музейной чистоте. Его друзьям хотелось даже, нарушить - эту, как им казалось, идиллически противоестественную красоту, разбросав вокруг стола скомканные листы бумаги и создав, таким образом, атмосферу творческого беспорядка. Когда Блока спрашивали о причине его творческой чистоплотности, то он отвечал:
"Во внешнем мире господствует Хаос. Где-то на земле должно быть место, где существует порядок". Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что, несмотря на все усилия Блока, Хаос всё-таки проник в его стихи.

Во внутренние палаты соборов решили не заходить: очень дорого. На эти деньги, можно было посидеть в любом ресторане центра.
Петька – красивый и обаятельный, как бог. Говорят, что люди, не видевшиеся десятилетиями, разочаровываются во внешности друг друга. Но со мной этого не произошло: я увидел всё того же Петю, в котором всё от бога, и который удивительно чист изнутри.
И может, это связанно как-то с его интересом к религиям, в которые он погружён. В особенности со всем, что связано с буддизмом. И надо обязательно сказать, что в его религиозности всегда присутствует хороший вкус.
 
История Пети не только грустная, но и страшная. И, если я думал, что всех переплюнул в своём беспутстве, то он прошёл вещи ещё более чудовищные и душераздирающие. И я не жалобно сетую или жалуюсь на свою судьбу, я просто констатирую факты. Были дни и моменты, когда он был абсолютно одиноким и отторгнутым миром, и это только психологическая сторона дела, тогда как он неимоверно настрадался физически, и то, что он жив – это большое чудо…

Мои наблюдения за собственным поколением, заставили меня заметить, что все мои одногодки и ровесники, так или иначе, прошли через психозы и психиатрические лечебницы. И я только могу догадываться, почему всё происходит именно так. Проклятье какое-то. С печалью я смотрю на наше поколенье…

Несмотря на огромный временной зазор, некоторые вещи в Пете остались неизменными, в особенности те, что связанны с телесными и ментальными повадками. Так совершенно не изменилась его походка. Такой же мучительно знакомой и неизменившейся была его дикция. Его улыбка по-прежнему была немного детской. Единственным, что изменилось разительно, - была энергия его взгляда. Она свидетельствовала о том, что где-то глубоко внутри его души
присутствует продолжительное молчание. Но, о чём это молчание – сказать было трудно…


Петя как-то так всё организовал, что мы почти не виделись с Ирой и Борей. Пока мы были в Питере, - они находились на даче, и – наоборот. Но, всё-таки, одно общее чаепитие на даче у нас состоялось, то есть мы пересеклись с ними на даче на несколько часов. Говорила в основном Ира, а Боря больше молчал. Ира сказала, что увиденное нами в Питере, - Потёмкинские деревни, и если ступить шаг в сторону, то можно попасть в настоящее восемнадцатое столетие. Вообще Ира показалась мне человеком прямолинейным и строгим, при этом, кажется, - очень справедливым. Она обозлена на российскую жизнь и власть, и когда говорит об этом, то у неё сразу проскальзывает лёгкий матерок. (Петя не матерится вообще). Иру можно понять, - какое-то время назад она перенесла операцию по пересадке сердечного клапана. После операции в больнице не нашлось ни кровоостанавливающего средства, ни даже простых бинтов перевязать рану на руке. Боря две недели провёл рядом с её постелью, ночуя и засыпая в спальном мешке.


Конечно, эта семья очень далека от политического фарса и трагикомической идеологической вакханалии. В перспективе, от сегодняшней ура-патриотической профанации и сложившейся в России обстановки, ждут там народного бунта или войны. Настроение у них давно уже чемоданное. Они купили жилую площадь в Эстонии, хотели продать дачу, но в последний момент что-то их остановило. Дом у них большой и комфортный, и средств и труда в него вложено немеряно, я уж не говорю о душе.
Когда я уезжал из Израиля в Петербург, мама очень просила меня соблюдать чистоту и порядок. Я взвесил ситуацию и понял, что человек с больным сердцем не должен устранять последствия нашего пребывания. Я вставал в четыре утра и несколько часов посвящал уборке квартиры, (подметание, мытьё полов, пыль, посуда, унитазы и т.д.) То же самое сделал с их дачей, - вычистил и вымыл всё до последней песчинки. Когда Ира вернулась с дачи домой, то специально набрала по телефону Петьку и отдельно поблагодарила нас за чистоту.

Брат Пети – Павел, который был зачат в том же году, когда мы с Петей виделись последний раз, уже второй год учится в Америке на журналиста. Он их надёжа и опора, они надеются, что Павлу удастся там закрепиться и постепенно перетащить всё семейство в Америку. На повестке дня и обсуждения стоят даже фиктивные браки. Мы с Петей пошутили даже, вспомнив про браки однополые.

   
В Первый же день за городом навестили Разлив. Домик наш так и стоит на старом месте, нисколько не обветшав, с той же голубой краской на деревянных рейках. Петя сказал, что наш старый дом, как будто «выпал из времени». Всё-таки двадцать три года прошло, а всё до сих пор так до боли узнаваемо.
«Может быть, теперь, когда мы вернулись к точке начала координат, - произойдёт рассинхронизация, и все наши болезни пройдут», - предположил Петя.

Как-то мы говорили с ним, и я сказал ему, что был «небольшой фигурой» в его жизни. На что он ответил, что на самом деле, в те годы я сильно врезался в его память.
Мне это было очень приятно услышать…
Там же, в Разливе, мы с ним и искупались в озере, под изумлённые взгляды Любы, так как купались под грозовым небом и под холодным ветром. Петька и Любу очень быстро
и искренне полюбил.

Я сделал одну фотографию Иры, и, к сожалению, не успел сфотографировать Борю.
Боря очень красивый, из тех мужчин, которых называют патриархами. Из тех людей, которым к лицу старость, которым она идёт. Я бы сказал, что — это благородная старость.


После Разлива мы побывали на Финском заливе и в Сестрорецке. От станции долго шли через лес, к курортной зоне и, наконец, вышли к набережной. Сначала, миновали каменно-бетонный волнорез, потом протопали по кромке вод по пустому двухкилометровому пляжу.
Залив, под ветром и грозовыми облаками, казался сумрачно суровым. Волны выбросили и оставили на берегу зелёную полосу морских водорослей. Идти было трудно, - ступни проваливались в песок, дождь хлестал прямо в лицо, а ветер нещадно срывал и расстёгивал наши хлипкие нейлоновые накидки. Так и шли, пока не достигли ничем не огороженного нудистского пляжа. Из-за погоды пляж был пуст, и над ним высился считок с предупредительной надписью, гласящей, что появление на пляже в обнажённом виде, является нарушением общественного порядка, и сулила нарушителям денежные штрафы. Покинув пляж, мы снова через лес шли в гору, преодолевали крутой затяжной подъём, который закончился обрывом в песчаный карьер. Под карьером, в отдалении, плавно и извилисто протекал рукав спокойной лесной реки, омывающей низкие берега.

Возвышение, на котором мы стояли, венчала гигантская древняя сосна. Она склонилась над краем обрыва и выпростала свои мощные корни в сторону песчаного ската. Вздыбленные изогнутые корни, образовали подобие большой арки. Петя начал рассказывать, что в детстве, он и его друзья, придя в это место, воспринимали эту арку, как временной портал. Они представляли себе в воображении, что, пройдя через эту арку, можно попасть в другое измерение или другую реальность. Сказав эти слова, Петя нырнул в арку и вышел с другой её стороны. Я вспомнил прочитанную мной на днях статью про «квантовый переход» и, пригнувшись, тоже прошёл через арку.
Места и виды, открывшиеся вокруг, были неописуемо красивыми, но с неба лило, и заснять всё это, на камеру, на память, я не рискнул. Несколько минут мы стояли молча.
Пространство оглушало барабанные перепонки тишиной. Тишина эта просачивалась сквозь кожу и заполняла всё тело…

Раза два Петя очень ненавязчиво предложил нам выпить вина на природе. Я отказался. Боялся утратить собранность и сосредоточенность, потерять контроль над собой и над предстоящими событиями поездки.
На второй день пребывания, на даче, Петя зашёл в маленький магазинчик, и нисколько
не советуясь со мной, заказал бутылку вина. Как выяснилось потом – для себя. Я не стал обсуждать его покупку, так как решил, что вино куплено в совместное употребление,
 и, что наша «попойка» - дело решённое.
Поздно вечером, когда Люба поднялась на второй этаж дачи и крепко заснула, мы уютно расположились под козырьком веранды. Петя откупорил винную бутылку, принёс и поставил на стол один большой, изящный бокал. Не сомневаясь в Петиных намерениях, я плеснул пару капель вина себе в бокал, пригубил и тут же залпом выпил содержимое бокала.
У вина был слегка пряный вкус, без резкого и дерущего оттенка. Напиток проникал в кровь незаметно, уверенно, но без угрозы. Скоро на моём лице проступила характерная блаженненькая улыбочка пьяного дурачка. Меня удивило, что винишко такого прекрасного качества, приобретено в совершенно захолустном магазинчике, в десятках километров от города.
Оценив качества напитка и войдя во вкус внезапно создавшегося настроения, я всё подливал и поливал себе вина, прихлёбывал его большими глотками, и наслаждался текущей параллельно весёлой беседой с Петром.
С крыльца, где мы сидели, был слышен шелест ветра и звук барабанящих капель дождя.
Тут же, за разговором с Петром, я вспомнил слова моего друга, поэта – Гая Фридмана: «Нужно уметь себя выпускать из клетки, сколь бы ты не был немощен и убог…»
В какую-то неожиданно возникшую, волнующую минуту, - я положил свою ладонь на ладонь Пети и поблагодарил его: «Спасибо тебе, что «выпустил меня из клетки…»
Вскоре меня посетило состояние невесомости, насколько её может представить себе человек, никогда не бывавший в космосе. Захотелось вскинуть руки и вспарить в воздухе.
Петя говорил на свою любимую тему: о религии, о боге.
Когда он дошёл до «сознания Шивы», я почувствовал себя утомлённым. Я отшутился игрой слов – «сознание Шизы»,
мы оба посмеялись и перешли в дом, потому что снаружи уже стемнело. Бутылка, уверенно зажатая в моей руке, а также единственный бокал – перекочевали вместе с нами вовнутрь дома. 
В салоне первого этажа, мы достали свои музыкальные ключи и начали проигрывать друг другу музыку: я – Пете, а Петя – мне.
Уже на третьей песне Петя заметил мне, что мелодии мои довольно незамысловаты и напоминают классический шансон, но вероятно, львиная доля смысла всё-таки вложена
в слова. Он был прав, что слова этих песен на иврите, - были солью каждой из них, однако было обидно, что за кажущейся простотой мелодий Петя не расслышал сложности и тонкости музыкальных тем. Потом произошла неловкая пауза или заминка, и я решил послушать то, что предложит Петя.
Петя сказал, что записи, которые он поставит, произведены в особом цифровом формате, и, что это позволяет наслаждаться высоким качеством звука.
Музыка была трансом, и не только по названию, но и по действию. Правда – это был не примитивный транс, а некое смешение стилей, которые создавали безжанровость.
Я погрузился в этот музыкальный поток, пока не почувствовал лёгкого головокружения.
Музыка увлекала и вовлекала настолько, что я перестал понимать, где я нахожусь. На меня лилась и надвигалась не сама музыка, а какие-то плотные, физически ощутимые и зримые предметы-образы. Через несколько минут произошло, если можно так выразиться, «разотождествление между моим сознанием и телом». Тело пустое и грузное присутствовало в комнате, сознание – пустое и подвижное бороздило пространство музыки и космоса. Каждый звук был чистым, глубоким, незамутнённым, как прозрачная колодезная вода. А разряженная дробь ударных инструментов, напоминала падение маленьких камешков
в тихую и спокойную воду.
Через какое-то время, мне показалось, что у музыки и моего сознания появилось «обратное течение». Музыка двигалась по траектории ленты Мебиуса, а моё сознание, сливающееся со звуками, льющимися из колонок, шло ей навстречу.   
Во втором часу ночи, Петя стал сдавать позиции, посетовал на усталость, и, пожелав мне спокойной ночи, отправился в свою комнату. Я остался в салоне один, вылил в бокал последние капли винца, вытянул ноги на кухонном диванчике, прибавил звук в колонках и ещё минут пятнадцать слушал и вслушивался в музыку Пети… 
Когда я поднимался на второй этаж, то ожидал от этой ночи долгого, тревожного сна.
Но проснулся ранним свежим утром, - когда все ещё спали. Я спустился по лестнице в салон и остановился, как вкопанный, перед кухонным столом. На столе стояла пустая бутылка и – всё тот же единственный большой бокал.
И тут меня неприятно осенило, что в своём эйфорическом опьянении, я, не заметив, оходил эту бутылку сам. Что Петя, в угоду моему комфорту, веселью и наслаждению, - почти полностью воздержался от вина. С моей стороны, всё это было глупо, неловко и некрасиво.
Скоро проснулся и подоспел сам Петя. Мы вышли на утреннее крыльцо веранды, мой друг протяжно и радостно потянулся, вдыхая свежий воздух. И с интонацией дружелюбной иронии напомнил мне о моей вчерашней «потере контроля», когда я нахраписто навалился и выпил всё его вино, а потом слезливо, сентиментально говорил об освобождении из клетки.
«Из клетки, - сказал Петя, - человек может выпустить себя только сам. Так что не стоит большой благодарности. Ты сам открыл этот замок».

   
А ещё Петя свозил нас в Петеярве, в места своей молодости.
Но самые красивые куски природы не удалось снять – лило как из ведра, а я боялся повредить наши камеры. Мы промокали до нитки и всё равно шли напролом, собирая по дороге грибы.

Грибов в этом году народилось огромное количество, причём в основном – белые и подберёзовики. Я набрал, не напрягаясь, четыре килограмма, и мы два дня питались жареными грибами и картофелем.

Много привёз фотографий и все удачные, снимали на три камеры одновременно.

Люди в городе были очень предупредительные, я не встретил ни одной кислой физиономии.
И всё-таки мне до сих пор кажется, что Питер современный в сравнении с Питером начала девяностых, - шагнул в гору.
Но я могу и ошибаться.

Конечно, я пригласил Петю в гости. Рассказал, что у нас есть комната, которой мы не пользуемся, плюс двуспальная кровать там же, для него и для его подруги, и кондиционер. Петя сказал, что сможет приехать, только тогда, когда соберёт денег для этой цели. Тоскуют они там по солнышку. Петя зарабатывает на заказах в интернете. Работает, не выходя из своей комнаты. Он сведущ в программировании. Как раз за четыре дня до нашего приезда, вернулся из путешествия по Болгарии и Эстонии (ездил с подругой). Она на девять лет его младше, очень женственна, красива и мила. Работает в фармацевтической компании, правда я так и не понял – кем.

Как-то раз в вагон метро вошла старушка и звонким голосом начала петь на весь вагон.
Я не сразу понял, что происходит. Первой мыслью было удивление: бабулька так нечеловечески одинока, что ей нужны какие-то слушатели, что это одиночество и выгнало её в город, а потом загнало в случайный вагон. Когда она вынула небольшой колокольчик и, звеня им, пошла меж сидящими людьми, я, наконец, сообразил, что она старается ради милостыни – поёт песню об умирающей деревне.
Люди собрали ей мелочи, и я тоже выскреб свою мелочёвку. Крупные купюры постеснялся при всех вынимать. Жалко было бабульку до слёз.
А Петя сказал, что не все старики находят в себе силы как-то заработать, а остальные просто умирают.

После трёх суток отдыха в лесу, перед сном, в моих глазах стоял лес. Трудно передать то, что я вижу. Всё тот же лес, усыпанный огромными грибами (как после ядерной войны), те же деревья, но какая-то совсем другая объёмность, как будто между стволами прибавлено большое количество дополнительного пространства. Это, как если в фотокамере резко включить функцию «приближение кадра».
И вот там я летаю меж сосенок, словно маленький лесной божок.

Петька спросил, хочу ли я вернуть детство. И чувствую ли я себя снова ребёнком. Я ответил ему, что чувствую «всё», но, что во мне больше нет той «лёгкости», что есть всё, кроме неё,
и что она уже никогда не вернётся. Что детство тоже не было для меня раем: моя «ломка» началась уже тогда, я был постоянно напряжён, уже тогда я начал «перегорать».

В последний день, перед отъездом, когда мы возвращались на электричке в Питер,
я спросил у Пети, который сидел рядом со мной на скамейке:
«Петя, а ты не устаёшь от слов…?»
Мой друг, не чувствуя никакого подвоха, - ответил:
«Да, конечно, я устаю от общения и людей, - как любой нормальный человек».
«Нет, Петь, - ты меня не понял. Не устаёшь ли ты от слов, вообще?


Тебе не кажется, что нет ничего утомительнее нормативной, грамотной литературной русской речи, со всей её выспренностью и внешней выстроенностью, которые требуют всегда дополнительного умственного усилия, идущего в закулисное упреждение любому диалогу?» 
Петя обернулся, и я продолжил: «Но есть то, что вылечивает от слов».
- И, что же? – в глазах его было недоумение.
Я осёкся и тоже, глядя ему в глаза, выпалил – «Кирдык!»


Поездка встряхнула меня до самой глубины. Когда я вернулся в Хайфу, то мне снова
снилась Танька. Я видел себя вернувшимся в Душанбе, ищущим сначала её подъезд,
а потом, ещё мучительнее, её почтовый ящик.

Последний стишок, прочитанный мной Петру, звучит так:

Мучительница-память,­
Ты - мой восторг и крест.
Твое уменье ранить
И знанье слабых мест

Прощаю. Лучше даже,
Что небом дан, такой,
У совести на страже
 Стоящий часовой.

Одно меня печалит,
Когда прервется нить -
В той лодке, что отчалит,
Тебе со мной не плыть...


         
          На что навёл чёрный монах...




Безумие – состояние, когда врата ада и рая открывают при жизни.
В большинстве случаев происходят вещи трудноописуемые. И тот, кто говорит,
что галлюцинация не поддаётся выражению, нисколько не преувеличивает
и не кокетничает.
Следствием попыток всё-таки передать происходящее, является изобилие в литературе и музыке тех или иных «намёков» на реальность иную, - вкрапление образов, которые подсказывают и доказывают, что открывшееся мне инобытие, доступно и исследуемо так же и другими, - было, есть и будет существовать помимо моих "эксклюзивных" чувств.
То есть, я хочу сказать, что здесь нет обмана чувства. Скорее – это развитие новых, дополнительных чувств, приложимых к старым или новым объектам. В защиту галлюцинации нужно сказать, что она не является полностью таковой. Благодаря своей смысловой выстроенности. Звучит несуразно, но в сумасшествии, действительно содержится своё «здравое зерно», или то, что психологи и психиатры называют «методом».
Помешательство – не какофония, более того, может содержать в себе виды гармонии, и имеет внутреннюю структуру.
Те, кто думает, что болезнь, — это всего лишь болезнь и относится к самим больным с пренебрежением, впадает в большую ошибку.
Потому что не существует стопроцентной болезни, как и стопроцентного здоровья. Нет правила, которое строго делило бы наше существование на - «там и здесь».
Поэтому часто галлюцинация сосуществует с реальностью мирно.
Есть формы шизофрении, когда человек проживает целые месяцы и годы вне специальных учреждений и лечения. Человек может впадать в депрессию, глаза его могут гаснуть, но при этом внутреннее зрение может обостряться многократно. Ибо появляется достойный внутренний объект. 
Не всякий фрукт — это овощ, и реальность продолжается там, где кончается смех. Тот, кто ушёл далеко за грань, кому открылась энергетическая подноготная мира, не может больше чувствовать адекватно. Он говорит с миром через и сквозь свои «искажения»,
чтобы понять эти «искажения», нужен тот единственный «код», которым владеет «больной», код, через который он интерпретирует себя.
В безумии – реальность, её вещи, природа, человек, получают своё особое другое одушевление, (откуда оно приходит?). Реальность дышит, горит, а потом – прибегает к человеческой речи.
Но всё это уже считается бредом. Как считается бредом всё, что лишено «стылости».

Когда-то я перечитывал записки, которые сделал в состоянии психоза,
(позже они были уничтожены моей любящей бабушкой).
Я понял, что они не поддаются дешифрации, так никому
не ясно, какой смысл я вкладывал в каждое слово.
В данном случае смысл принадлежал только мне,
или тому, кто «понял», прошёл через мои «намёки».

Чехов очень точно подметил: да иногда человек действительно тоскует,
по собственному безумию. Это всё равно, что сравнивать чёрно-белое,
немое кино с цветным и трёхмерным...
Это, как если бы человеку ампутировали ногу, и он всю жизнь потом помнил,
что когда-то умел ходить...


     Большое женское исключение или Место Силы...


Она носила узкие и короткие джинсы, так что ноги её были обнажены до колен.
Иногда повязывала на голову белый платок. Ростом была чуть ниже меня, а по городу гуляла всегда в сопровождении своей подруги, тоже невысокой, весёлой и разбитной
 Наны. С Маришей я и познакомился через Нану, которая училась со мной в Университете, и давала в свободное время уроки музыки подросткам.
Иногда мы встречались по вечерам у неё на квартире, где под спокойную музыку беседовали с её другом, мужчиной лет сорока, который запомнился мне тем, что спокойно и без какого-либо стеснения отрицал у человека наличие души,
говоря, что это общее заблуждение.
Когда вокруг не было старших, - девчонки отчаянно матерились, рассказывая о том, как познакомились в городе и развели на деньги какого-нибудь лоха. Но их мат,
ни капельки, не был грязным. Это было баловство и озорство, в котором не было испорченности. Да и в самом деле, в устах пригожей Мариши, слова эти звучали,
как шутка или как хорошо подслащённые сексуальные пилюли. Ругань была пряной специей к её речи и делала невинную Марину безумно сексуальной.
Было также много сленговых словечек из новояза поколения, которое было младше меня. Особенно нравилось мне, как она произносила слово «ломы». Первая буква этого слова становилась покатистой и округлой, и была звуковым ядром этого короткого и смачного слова, которое обозначало «лень». Казалось, первая буква «лопается» прямо у неё во рту. Становилось, действительно смешно: ну как у такой пригожей девочки могут быть наркотические ломки? Позже я узнал, что Марина не брезгует травкой, и даже выращивает коноплю у себя на балконе, к изумлению уже привыкших к этому родителей.
Девчонки как-то сразу приняли меня в свою компанию, - не только потому, что у меня всегда были карманные деньги, но и потому, что со мной было интересно. Я был парнем, для которого делают «исключение». Они брали меня с собой повсюду,
в любые свои блуждания по вечернему и ночному городу. На сеансы авторского кино, кафе и бары, рок концерты, бильярдные залы и даже морские пляжи.
На пиво и такси моих денег хватало, а большего от меня никто не требовал.
Так я постепенно стал «поверенным» их сугубо женских тем, как если бы я был не другом, а подружкой. Иногда я становился свидетелем вещей, которые происходят, исключительно, «на женской кухне».
Я делаю телефонный звонок.
- Нана, привет, — это Даниил.
- Привет.
- Нана, послушай, - если Мариша рядом с тобой, - передай ей трубку.
После напряжённой паузы и томительного треска в трубке, я слышу голос Мариши.
- Мариша, привет. Я хотел сказать тебе всего пару слов.
С тех пор, как мы познакомились, каждая мысль о тебе вызывает сладкое волнение у меня в груди. Я испытывал это и раньше, и знаю, что это признак влюблённости.
Последовала ещё одна пауза. Потом я услышал,
- Я и не знала, что у тебя проблемы в личной жизни.
Её голос был лишён твёрдой, уверенной интонации, и я понял, что — это первое, что пришло ей в голову от неожиданности.
- Да я был бы полным дураком, если бы надеялся услышать что-то другое, - продолжил я, - конечно, конечно, - ты права, - у меня проблемы в личной жизни…
- Пока, - ответила Марина, и я услышал короткий гудок.
Но какая-то странная интуиция подсказывала мне, что она ещё позвонит.   

Она позвонила вечером следующего дня. Сказала, что хочет посмотреть, как я живу.
До этого она ни разу не была у меня на квартире. Мы договорились о встрече.
Я ждал её на одной из остановок района Адара. Она появилась, и мы пошли пешком по затяжному подъёму, ведущему к моему дому. Я предложил ей добраться на транспорте, но она возразила, сказав, что старается не тратить деньги там, где этого можно избежать, и что она – минималист.

Дверь открыла бабушка, и, увидев, что я не один, быстро, деликатно оделась и отправилась за покупками. Мы прошли в мою комнату и сели друг напротив друга за небольшой столик, и только тут я заметил, что Марина сегодня без платка, и в чёрной кожаной курточке, которая её плотно облегала, подчёркивая фигурку. Я не помню –
о чём мы говорили. Кажется, я выпил бутылочку пива, от которого она отказалась,
и выкурил несколько сигарет.   
Я видел, что у неё есть настроение меня слушать, но я молчал, стараясь создать ей максимальный уют. Когда за окном стемнело, я напросился её проводить.
На секунду мне стало грустно от того, что вечер подошёл к концу.
Мы встали из-за стола, и тут неожиданно Марина придвинулась ко мне и обняла руками за шею, прильнула холодной щекой к моей щеке. И, когда сквозь одежду
я почувствовал её щуплое тело, в моём сердце вспыхнула яркая электрическая лампочка счастья. Она загорелась, осветила всё вокруг и погасла. Это был первый момент в моей жизни, когда я узнал, что сердце умеет превращаться в электрическую лампочку. Я смотрел на Марину светлыми глазами, в которых всё ещё были отголоски вспыхнувшего света.

Мы шли назад тем же путём, которым пришли ко мне, только в обратном направлении и на спуск.
Несколько минут мы ничего не говорили. Наступала ночь, включились фонари.
И тут я спросил, - Марина, я хочу понять, почему ты сделала для меня сегодня «большое женское исключение»? Подумай, - ведь в твоём поступке – мало «холодного расчёта». 
Марина ответила не сразу, - Ну, ты ведь знаешь, - в протянутую руку холодный камень не положишь.
Мы остановились,
— Это мой дом, - сказала она, - Я не хочу, чтобы ты провожал меня дальше.
Мы снова обнялись, потом она повернулась и мелкими шажками побежала к подъезду.


Уже назавтра она позвонила снова. Был шестой час вечера.
- Данька, привет! Буду ждать тебя на нашей остановке минут через сорок.
Возьми с собой пустые пластиковые бутылки, но с пробками, так чтобы хорошо, плотно закрывались.
И – сумку, или лучше большой рюкзак.
- Куда мы едем?
- Всё увидишь сам.
Времени было очень мало, но, к счастью, пустые бутылки у меня нашлись.
Мы опять встретились в пустеющем городе, Марина не опоздала.
Подъехал автобус неизвестного мне маршрута, и мы загрузились в него
 вместе с сумками и бутылками.
Марина снова была без платка, в джинсах и джинсовой куртяшке.
Меня вдруг разобрало любопытство, и я спросил – почему она частенько повязывает платок.
- Знаешь, — это отголоски моего детства. Ещё недавно я была маленьким гадким утёнком. У меня на лице было что-то вроде маленьких оспин, и я стеснялась своей внешности.
Вот и теперь иногда я повязываю белый платок. А Нана воспитывает меня, говорит мне что это – комплекс, и, что мне следует не стесняться, а наоборот гордиться.
Что я – красивая…

 
Автобус уже выехал за пределы города. В ярко освещённом салоне мы были последними пассажирами, а за окном перестали мелькать люди. Мы миновали ночной Центр Конгрессов
 и выехали к друзским деревням. 
- Нам выходить, - сказала Марина и подалась к створчатой двери автобуса.
На улице было пустынно, холодно и темно.
Марина пошла впереди и стала подниматься вверх по дорожке, ведущей в сторону деревни.
Стало совсем темно и неуютно. Мы остановились у большого, ничем не освещенного, оврага, который был похож на карьер. Начал дуть холодный ветер. Мы спустились вниз. На дне оврага ветра не было.
В тишине было слышно, как где-то бьёт струйка воды.
Марина взяла из моих рук пустую пластиковую бутылку и подошла к стене оврага.
Привыкшими к темноте глазами я увидел, что из отверстия в стене неровными толчками выплёскивается ключевая вода.
Марина наполнила все бутылки, и мы присели на большой холодный валун.
Минуты две опять помолчали.
- Это настоящая родниковая вода, она очень целебна. Такую в магазине не купишь.
Я пью только такую воду. Но ехать сюда одной немного тоскливо.
Она опять помолчала.
- Знаешь, Дани, - я неслучайно тебя сюда привела. Это – необычное место.
Мы называем его – «Местом Силы».
- Кто это – мы? – спросил я.
- Это неважно, - ответила Марина, почему-то, смутившись.
Я порылся в своей памяти и вспомнил, что «место силы» - выражение, как-то связанное с Кастанедой.
- Ну, так вот, - это место – особое. Здесь человек должен помолчать и подумать о своём самом главном. Место силы – исполняет желания.
И мы стали молчать…
- Интересно всё-таки, о чём ты думаешь? – спросил я.
- А ты – не обидишься?
- Нет.
- Я думаю о своём парне.
- Да? И кто же он?
- Он – Гуру.  Не могу сказать тебе его имя. Он объездил полмира,
и знает, что наша западная цивилизация глубоко порочна, и пытается с этим бороться.
Он учит людей медитации, а ещё он настоящий медиум.

Назад мы ехали на последнем одиннадцатичасовом автобусе.
Всю дорогу я не поддерживал разговор, настолько был поглощён собственной печалью. На следующий день я перестал выходить с Мариной на телефонную связь,
перестал ждать её звонков.
Просто не хотел получать любовь и внимание в виде милостыни и жалости, пусть даже это и не камень, положенный в протянутую ладонь.
А ещё я знал, что не выдержу соперничества с замечательным гуру и таинственным Кастанедой.
Я вспомнил своего бывшего друга Тельмана, который говорил:
«Или – люби, или – ненавидь. А жалости – не надо. Жалость – это не по-мужски».
   

    Леталище, или поездка в Словению...

               
  "Спасибо маме и моей подруге Любе.
   Без них эта поездка не могла бы осуществиться,
   а этот очерк не был написан."
               
               
Путешествие наше началось, как начинается большинство путешествий в наши дни:
мы приземлились на главном аэродроме Словении.
До вселения в гостиницу оставалось ещё несколько часов, и дабы использовать их полно и продуктивно, нас повезли на прогулку вдоль ущелья Винтгар.
В замысел устроителей поездки входило, видимо, желание встряхнуть и потрясти приезжих с самой первой минуты. Ущелье Винтгар, как мы узнали, - одно из самых грандиозных и зрелищных в Словении. Тело, размякшее и затёкшее от усталости воздушного перелёта, вдруг раздышалось свежайшим горным воздухом, а душа, окунувшись в прохладу и речной шелест, на какое-то чудесное мгновение забыла, что у неё есть плоть.
Мы шли по наведённым мосткам вдоль бурлящей реки, жадно впитывая атмосферу ущелья, застывая на ходу и прислушиваясь всем существом к бесконечной думе природы.
Внизу, под мостками, строптивая река неожиданно замирала, образуя обширные заводи, чья изумрудно-лазурная вода просвечивала под солнцем до самого дна,
так что можно было наблюдать плавающую в ней форель. В каждой такой реке или озере обитает до двадцати видов различных рыб.
По своим водным ресурсам эта страна на одном из первых мест в мире. Излюбленное место рыболовов. Река же, о которой я говорю, настолько дика, что не имеет берегов как таковых, она пролегает на самом дне горной пропасти, а туристическая тропа нависает над ней устрашающе. Стоит поднять взгляд, и можно увидеть взметнувшийся вверх по скалам лес, деревья которого, используя любой небольшой выступ, как будто вгрызаются корнями в скалу, чтобы оттолкнуться от неё и начать свой дерзкий рывок к небу по точному невидимому отвесу. 
               
По дороге в гостиницу я был занят размышлениями о новом месте, а также привыканием к непривычным и необычным ландшафтам.
По обе стороны автобусного корпуса проплывали суровые горные хребты, которые были подобны вросшим в землю и навсегда заснувшим гигантам.
Сравнение гор с хребтами животных, - не знаю, кто первым его создал, - вещь совершенно правдоподобная.  И перейти от косности, однообразия и плоскости израильской пустыни к ландшафту многоуровневому, было непросто.
Впечатлением первого дня было странное ощущение, что красота словенской природы не может быть сразу охвачена сознанием. Потом пришло понимание, что для этого необходимо волевое усилие. Красота была масштабная, восхитительная и грозная настолько, что просто не вмещалась в объектив ума и воображения.

               
Площадь этой страны сопоставима с площадью Израиля, но страна эта имеет вдвое меньшее население. В Словении, так же как и в Израиле, несколько климатических поясов, и это несмотря на заданность небольшого общего пространства.
Это некий рог изобилия, бьющий в небо, подобно горячему гейзеру, который исходит из одной зримой точки.               

Было также ощущение несоразмерности внешнего и внутреннего: как будто я привёз
с собой что-то тяжёлое и тягостное. Вживание в новые вехи проходило как сбрасывание змеиной кожи. Только если змеиная кожа легка, то моя облегала
и налипала на меня тяжестью и жаром бетонных плит, которые сваливались и сползали неохотно. Но впереди был Блед, и там меня ожидал покой.

Пройдя небольшое расстояние от туристического центра Бледа в сторону озера, попадаешь в прекрасное и тихое природное захолустье. Озеро – спокойно и приглашающе.
Дуновение ветерка так невесомо, что не дотрагивается поверхности воды.
Если бросить в воду камень, то мягкая и широкая волна медленно поплывет к противоположному берегу. Взгляд скользит за волной и отдыхает.   
Озеро, у самых своих границ, сразу переходит в хвойный лес, резко взбирающийся к горам.  Корни сосен касаются воды и похожи на разведённые и загнутые чёрные когти огромной птицы, присевшей у кромки волны. В солнечную погоду по озеру плавают небольшие катера. Словенцы любят и оберегают свою природу, поэтому все катера оснащены только электрическими двигателями.
               
Зайдя в одно из турагентств, мы заказали на утро экскурсию – катание на лошадях.
Девушка-гид по имени Тина появилась в отеле с поразительной пунктуальностью,
соблюдение которой, как мы узнали позже, было одной из национальных черт словенцев.
Усадив в машину, Тина повезла нас на деревенскую ферму. Там нас ожидали три чёрные лошади.
Это были очень красивые и породистые жеребцы. Чтобы наладить контакт с одним из них, я попытался погладить его по большой, тёплой и мягкой щеке.
Но лошадка отвела голову в сторону, и я понял, что допустил фамильярность. Хотя все, кто имел когда-нибудь дело с лошадьми, знает, что это очень нежные, добрые и чуткие существа.
Потом подошла Тина, успокоила лошадь и водрузила меня на неё, с лёгкостью и виртуозностью мастера. Инструкция по вождению заняла не больше десяти секунд,
и уже через минуту я почувствовал себя хозяином ситуации.
Сначала мы процокали по асфальтовой дороге посёлка. Потом свернули в сторону гор и выехали на грунтовку. Подъём был значительным, и скоро нас обступила дикая зелень.



Я обнаружил, что конная прогулка располагает к беседе, поэтому я и Тина невольно вступили в необременительный разговор. Тина неплохо знала английский.
Дорога снова стала прямой, теперь мы ехали над ущельем, по самому его краю. Глубоко в пропасти шумела река, но её не было видно.
Внезапно со стороны обрыва возникла бронзовая фигура. Я спросил у Тины – что это такое. И она рассказала мне, что изваяние создано в память о расстрелянных немцами заключённых трудовых лагерей, которые здесь когда-то находились.
Фигура изображала человека, приставленного к несуществующей стене и подкошенного пулей.
Он будто навсегда замер в своём соскальзывании в смерть. Поза была настолько неестественной, что не сразу становилось ясно, что она призвана изображать.
И поэтому требовались пояснения экскурсовода. Надо сказать, что красота и райское благолепие вокруг никак не вязалось в мыслях с событиями тех лет, когда эта местность стала ареной разыгравшейся здесь безжалостной, жестокой силы. Людей, которые пытались бежать из лагерей, настигали тут же. Бежать было некуда: вокруг неприступные горы и суровый климат. А теперь место, бывшее когда-то страшным, служило для успокоительных горных прогулок.
Я дышал холодным, свежим воздухом, а моя лошадь беззаботно
пожёвывала зелёную травку. 
Обратно возвращались другим путём и выехали к небольшому горному озеру.
Цветовой оттенок воды, как и везде в Словении, был непередаваемо чист. А под лазурной до неправдоподобия водой, казалось, было подёрнутое солью дно.
Когда я спросил у Тины, - можно ли в этом озере купаться, - она испуганно завертела головой.
Оказалось, что это озеро, на самом деле, - опаснейшая трясина, засасывающая каждого, кто ступил на её поверхность.
- Каждый год, - говорила она, - здесь гибнут туристы,
несмотря на наличие предупреждающих знаков. 
Спускаясь к посёлку, заехали в небольшую таверну, во дворе которой стояла огромная клетка. По толстым металлическим прутьям ползал замученный гиподинамией бурый мишка.
Взобравшись к потолку, он жалобно и безвыходно раскачивался всем телом. Потом, цепляясь за потолок, повисал на нём, подобно огромной обезьяне.
«Если вы встретили в лесу медведя, - комментировала Тина, - не пытайтесь взобраться на дерево».
Люба, моя подруга, - трусиха, всегда боится диких мест, и приглушённый рокот самолёта принимает за медвежье рычание. Я её успокаиваю, говорю, что всех медведей давно уже переловили, если они сами не покинули эти леса. Да если и была хоть какая-то опасность, никто не отпустил бы нас путешествовать по Словении без особого сопровождения.
Вернувшись в отель, мы включили англоязычный канал местного телевидения. Первой новостью было сообщение о том, что бурые медведи вернулись в северные европейские леса.
Впрочем, к телевидению мы ещё вернёмся…

Две трети территории страны – заповедные земли. А национальный парк Треглав – один из старейших в Европе. 
Более половины территории Словении покрыто лесами. В словенских лесах живёт более 400 медведей. Леса, окружающие столицу страны, Любляну, подступают к самому её центру.   
               
На следующее утро нас ждала экскурсия в Постойную Яму. Я не хотел ехать и артачился изо всех сил.
Речь шла о походе в пещеры. Аргументы мои были следующими: «Ну, что я там увижу? Ну, пещеры. Ну, сталактиты».
Впоследствии я не пожалел ни об одной секунде, проведённой там.
Моя же пассивность объяснялась тем, что человеческое воображение, в принципе, не в силах представить себе размах, грандиозность и абсолютную неповторимость места, которое мне предстояло посетить.
Начнём с того, что Постойная Яма – самая посещаемая пещера Европы.
А точнее – это сеть подземных пещерных переходов и разветвлений, общей протяжённостью около 20-ти километров. Из них семь километров открыты для туристов.
Температура воздуха внутри, не зависимо от времени года, держится у отметки 10 градусов.
Влажность - стопроцентная. С потолков, которые правильно было бы назвать сводами, постоянно, капает вода. На выходе замечаешь, что одежды пропитаны влагой.
По дороге в пещеры, нам достаточно строго запретили любые съёмки внутри.
Так что первые несколько минут я был под воздействием запрещающего внушения.
Однако соблазн был слишком велик, да и добрая треть туристов нарушала инструкции бесцеремонно и безбожно. Проблема состояла в том, что никакая, даже самая профессиональная камера, не передавала объёмности зрелища. Для сравнения нужно сказать, что высота сводов местами достигала сорока метров. А для сопоставления можно добавить, что в эту подземную брешь уместилось бы десятиэтажное здание. Освещение внутри частичное, как нам сказали, - для сохранения равновесия уникальной экосистемы. Возможно так же, что тут присутствуют соображения коммерческие.
Обилие сталактитов и сталагмитов – бессчётное. Всех видов, цветов и размеров.
Экосистема, действительно, очень ранимая: скорость нарастания плотных осадков составляет всего несколько сотых миллиметра за одно столетие. Что в свою очередь свидетельствует также о древности пещер.
Эмоции были самыми разными. Невольное осознание того, что ты находишься в самом красивом и уникальном месте планеты. Улавливание демонических обертонов подземного ландшафта. Ощущение космического безвременья – внутри. С таким же чувством смотришь на ночное небо, творение которого исчисляется миллиардами лет. Здесь ощущаешь своё бытие как мимолётное и ничтожное. С таким же изумлением когда-то я встретил Рим, чьи исторические слои и напластования дышат древностью тебе прямо в лицо. Оба этих места живут вечностью. Правда, одно из них является творением природы, а второе – полностью рукотворно.

Вход в пещеры никак не оформлен – обыкновенная небольшая брешь в скале. К местам осмотра туристы попадают на поезде, состоящем из открытых с трёх сторон скамеек. Сначала всё мероприятие походит на катание на американских горках. Низкие потолки, надвигающиеся и налетающие отовсюду с огромной скоростью, грозят размозжить тебе неаккуратно выставленную голову. Затем пространство вокруг непомерно разрастается и раздвигается. И перед глазами разверзается бездна.
Пещеры состоят из многоярусных ниш. Плотно выпирающие сталагмиты в тусклом освещении напоминают подземные кладбища. Всё вокруг пронизано каким-то невероятным демонизмом.
Кажется, здесь должны обитать строгие, угрюмые существа, невидимые для глаза,
ведущие бесконечный, беззвучный разговор. Мнилось, нечто потустороннее, вот-вот обретёт осязаемость формы и поразит ухо и зрение.   
Зигмунд Фрейд, в своё время посетивший эти места, сказал, что Данте Алигьери мог бы черпать здесь образы для своей Божественной Комедии. И в самом деле, трудно было избавиться от иллюзии, что всюду вокруг тебя перешёптываются персонажи Дантовского ада. Сталактиты и сталагмиты воспринимались как мощно ввинченные рога вросших в полы и своды демонов.
Жители Постойной Ямы так и называли в средние века вход в пещеры – входом в ад. 
А с момента открытия пещер для туристов Постойную Яму посетили 35 миллионов человек.

В описываемых мной пещерах есть также и зоологическая неповторимая прелесть.
Здесь обитает уникальное земноводное-саламандра, чьё название переводится на все языки мира как – «рыбочеловек». Название связано с продолжительностью жизни этого существа. Саламандра живёт около столетия, как и человек. Вид абсолютно эндемический. Возможно также, что название связанно с цветом кожи. Кожа саламандры бело-розовая. Жабры, в виде пучка красных нитей, находятся не внутри,
а на поверхности и даже вне тела.
Поразительное свойство этого животного заключается в том, что оно способно обходиться без питания одиннадцать лет. Всё это время саламандра извлекает необходимые для жизни химические компоненты прямо из облегающей её пещерной влаги, при помощи кожного дыхания.
Зрение, в прямом понимании, отсутствует. При этом кожное осязание обострено.
Размер саламандры – 15 - 20 см.
               
Наша группа гуляет по историческому центру Любляны, около тройного моста, спроектированного Плечником, по площади Прешерна, с посвященным ему и его поэзии памятником, символизирующим музу. Тут же, рядом - известный на весь мир Люблянский рынок.
На наших головах – наушники, обеспечивающие радиосвязь с гидом. Кроме прочего, гид рассказывает о социальном устройстве Словении.
Словения – парламентская республика, которой свойственна прозрачность политических и социальных явлений. Страна, где культура и государство сбалансированы. Где власть выборная и подотчётна народу. Власть эта не груба и не заносчива: здесь нет места американскому или российскому политическому жлобству. Поэтому даже самые высокопоставленные чиновники прибывают на рабочие места не на лимузинах, а на велосипедах или пешком.
Можно сказать, что здесь «золотому тельцу» отведено своё место, а культуре – своё. В Словении развит культ языка, музыки, поэзии, – культ искусства вообще. Поэтому здесь власть – это проявление культуры, а не наоборот, - когда культура становится производным государства.  Всюду на улицах Любляны можно встретить музыкальные ансамбли, которые играют не ради заработка, подаяния, а ради демонстрации самого искусства, любовь ко всем видам которого прививается с детства. Я повторюсь, и скажу, что здесь очень бережно относятся ко всему, что является частью национальной культуры.
Здесь каждый делает свою часть общего национального дела. Что создаёт целостность условий, называемых словенской гражданской общностью.
В Словении в полной мере осуществлена идея, по которой государство существует ради гражданина.
Одним из множества поразительных фактов является, к примеру, то, что высшее образование в Словении – бесплатно. Начальное и среднее образование – тоже частично субсидировано бюджетом.
Так что и дети из небогатых семей имеют достаточную возможность учиться.
Для детей Словения настоящий земной рай. Здесь существует традиция и обычай – раз в три недели детей всех возрастов вывозить в лагеря, на лоно девственной природы.
Связь с землёй поддерживается и очень крепка. Словения – это, в основном, множество небольших, не городского типа поселений. Люди не хотят и не стремятся жить в больших городах.
Да и сами многоэтажные постройки – не приняты.
Нежаркое лето, снежная зима, мягкие весна и осень – особенности климата, которые действует на душу благотворно.

В Словении - культ спорта и здорового образа жизни. За всю поездку я не встретил ни одного «полноценного пьяницы» или бомжа. В Любляне я не смог найти ни одного нищего-попрошайки. Развита целая спортивная индустрия. Часть государственной политики – привлечение на территорию страны и проведение всевозможных спортивных мероприятий международного значения. Соревнования, турниры и чемпионаты по всем видам спорта: баскетбол, гольф, горнолыжный спорт, и многие другие – проводятся ежегодно и ежесезонно.
Конечно, я не сказал бы ничего, не упомянув об атмосфере любви. Любви, которая воспринимается словенцами с мягким, бесконечным романтизмом, и которая воспета всем словенским фольклором. Не случайно и то, что корень «любить» присутствует даже в названии словенской столицы. В этой любви мало испанской страсти, зато есть глубокая мечтательная нега, да простят мне мои читатели этот лиризм.

               
По вечерам, после бурных путешествий, в номере отеля мы включали спутниковое телевидение.
В наличии имелось два русскоязычных канала. На одном из них – достопочтенный Путин, целыми часами подряд пускал пыль в глаза и втирал очки своим неосторожным зрителям, изображая прогрессивную деятельность, патриотичность, имперскую деловитость.
Второй канал был противоположностью первого и, в общем-то, показывал – какой жестокой, неприглядной, а порой и беспросветной является жизнь в России для простого большинства. Телевидение же вообще – это тема грустная…
Самое печальное и неотвратимое состоит в том, что в своём долгосрочном действии
 телевидение внушает людям огромное взаимное отчуждение, подозрительность, боязнь и настороженность.
Которые, в свою очередь, становятся исходной точкой бесконечной мирской погони за воображаемым счастьем. Очень верной иллюзии, что беда – повсеместна, и необходимо от неё, от беды, уворачиваться и уклоняться, дабы быть счастливым.
У этого явления, кажется, есть большой накопительный эффект: вместо того, чтобы жить своей жизнью, человек начинает постоянно думать о войнах, терактах, землетрясениях, неустроенности мировой жизни. Т.е. становится несчастным, сам того, не сознавая и не понимая.
Телевизор терроризирует планету больше, чем реальные террористы. Он наводит на Землю страх оцепенения. Мысль о постоянной опасности становится частью каждодневной жизни.
В таком состоянии люди разобщены и не могут противостоять провозглашаемым с экрана псевдо аксиомам, одной из которых является мысль о том, что деньги важнее, чем моральный облик какого-либо отдельно взятого человека, личности или социума. И всё-таки, подавляющему большинству нравится ежедневное кровавое блюдо с названием «вечерние новости».
К слову сказать, на местных словенских каналах насилия не было вообще, - даже намёка на него.
А то, что происходило на каналах международных, звучало полным диссонансом тому покою, что был за окном. 

               
Моя подруга и я утром следующего дня собрали вещи и отправились на озеро «Бохинь» - место дикой природы и первозданной красоты. «Бохинь» - в переводе со словенского значит – «место, где живёт Бог».
Мы вышли из маршрутки, и тут же нас окружила глубокая тишина.
Прислушавшись к этой тишине, можно было различить, что она состоит из плеска воды, дуновения ветра и птичьей утренней распевки.


Медленно идя вдоль лесистого берега, мы не разговаривали. Покой был настолько совершенным, что каждое слово казалось грубым и кощунственным…
Проходили минуты, а цивилизация, из которой мы прибыли, - становилась далёкой
и несуществующей. Все суетные, пустые мысли отступали сами собой, и мы становились частью этого озера, наполнялись его воздухом, его утренним лесным трепетом.
Слияние с природой было полным. Я невольно становился склонившейся у берега сосной, цветущим у тропы цветком, набегающей волной. Шелест воды и леса незаметно наполнял сознание и вытеснял всё тяжёлое и ненужное. Растворение разума в окружающей природе доводило до какого-то бездумного момента, когда лишаешься тела и мышления, и даже забываешь своё собственное имя. Ощущаешь на себе дыхание врачующего забытья. 
Озеро Бохинь окружено с одной стороны расстилающимися на многие километры альпийскими лугами, а с другой – глухими, дикими ущельями. По одному из этих ущелий мы решили подняться наверх. На нашем пути не было даже обозначенной тропы. На подъёме встречались поваленные временем и ветром стволы деревьев. Некоторые были выворочены с корнями и покрыты слоями мха. 
Когда мы, с перерывами, взобрались к венчающему ущелье водопаду, нашим глазам открылся склон горы, покрытый огромными, как будто разбросанными чьей-то могучей рукой, валунами. Это было ложе сменившей русло или высохшей реки. Казалось, что перед нами – место доисторической битвы титанов. Вымытые водой до сверкающей белизны камни напоминали сгрудившиеся великанские черепа, а их скопление – обнажённое временем древнее кладбище.
Исполинские сосны обхватывали и упирались корнями в эти валуны. Бесплодные камни становились опорой для ищущих жизни деревьев. Их корневая дробящая хватка напоминала цепкость гигантских птичьих когтей или щупальца спрута, нашедшие себе соразмерную жертву. Эти корни-щупальца обвивали и заглатывали грубый, неподатливый камень.
И тут на ум приходила мысль о ницшеанской первородной «воле к жизни», о том,
что образы смерти и жизни стоят рядом, питая друг друга.               


С самого первого дня поездки меня начали посещать обычные для меня состояния «дежа вю». Только происходить это стало почему-то чаще и гораздо отчётливее, чем всегда. Если дать отчёт этому ощущению, то выяснится, что оно сложнее, чем это кажется, и разделяется на виды. Первым из них является «предварительное переживание будущего момента», и в нашей речи характеризуется, как предчувствие, интуиция или пророчество. Вторым видом выступает осязание моментов прошлого, как перемещённых и повторенных во времени и ощущаемых, как настоящее. Второму виду я тоже приписал бы пророческое качество, хотя вектор сознания в этом случае направлен в обратную сторону. Оба вида «дежа вю» – непроизвольное соскальзывание сознания по разным направлениям времени, которое сопровождается чувством – «приснилось».
Неприятность же каждого такого «прозрения» для чувств, заключается в том, что ты начинаешь осязать зыбкость своего существования и следующую за этим нереальность собственной воли.
Когда жизнь видится и воспринимается как результат некой подопытности твоей личности силам внешним, надстоящим, использующим и производящим эксперимент с твоим сознанием, -
и «жизнь» в сознании лишается своей полнокровной самостоятельности.

Но "дежа вю" может быть результатом не только подвижности сознания, но и следствием присущих сознанию воспроизводящих свойств, а именно – его статичности. В этом случае сознание уподобляется трафарету, через который, при подобных обстоятельствах, на реальность накладывается одинаковый рисунок. Так при повторяющихся положениях Солнца, объект всегда отбрасывает одну и ту же правильную тень. Это наводит на мысль, что «дежа вю» — это деталь огромного цикла, которая мерит собой его локальную идентичность.
Закулисная часть этого цикла приводит сознание в позиции, когда оно действует как трафарет, и воспроизводит подобные реальности и идеи. Их повтор и подобие приводит человека собственно к «уличению себя в не-существовании». Проблема даже не в том, что реальности «не хватает состояния бытия», а – в том, что она имеет механизм, который нами ещё не вскрыт, и остаётся догадкой, какой бы явственной она не была. Но моё "дежа вю", предощущённое ещё до Словении, стало уже пищей для моей иронии. Значит когда-то моя далёкая «тень» проплыла, прокралась, скользнула по этим лесам, озёрам. Моё сознание вздрогнуло и узнало интенсивность «луча».

Есть и ещё одно объяснение "дежа вю", возможно наиболее рациональное, которое состоит в том, что разрозненные "события-близнецы" сводятся в сознании в одно,
и переживаются как единственное настоящее. Тут включается механизм ассоциативного мышления, которое как бы обманывает само себя.
По статистике состояние дежа вю переживает 97 процентов человечества,
однако изучение и трактовка этого явления очень затруднены для науки.    

               
Напоследок Люба и я посетили место, до которого добрались сами, «на перекладных».
Оно находилось в 50-ти километрах на северо-запад от озера Блед, и называлось «долина Врата».
Это было огромное горное ущелье, но настолько пологое и обширное, что могло бы называться долиной. Казалось, что, окунувшись в эту красоту однажды, можно навсегда в ней потонуть. Здесь было всё для разбега и взлёта души. Всё, чего она могла бы возжелать. Долина располагала такими северными ностальгическими деталями, как растущие целыми рощицами берёзы, а также - мхи, чаги. Размытая грязь лесных дорог погружала куда-то далеко в детство. Были здесь и настоящие северные болота, с зыбкими кочками и запахом гниющего подлеска. Кажется, что я пишу о вещах простых. Но как объяснить здешним словенцам, что можно любоваться не только лесом, но и каждым отдельным деревцем. Ведь для них эта красота стала повседневностью. Они привыкли к наполненности чаши, из которой пьют. Хотя Израиль и Словения бесконечно далеки друг от друга и по происхождению, и по истории, и по культуре, и уж конечно географически, за те недолгие восемь дней, что я здесь провёл, мне удалось породниться со Словенией, привязаться к ней душой, проникнуться увиденным. Частичку этой страны я привёз с собой в Израиль, и мне кажется, она долго будет питать и греть меня своими цветами, запахами,
умопомрачительной красотой и вольностью.               
               

Происходящее вокруг отразилось и в наших лицах, они раздышались, посвежели, оттаяли и расцвели.
И всё же, Гумилёвское – «Но навеки сердце угрюмо», не отпускало меня до конца.
Перед вылетом в Словению я попросил маму сделать для меня музыкальную подборку.
На мой «ключ» были записаны оперные арии, подобранные с большим вкусом и трогательным вниманием. В каждую свободную минуту я предавался этой музыке, так что мамино присутствие было незримо, но неотступно. Музыка была потрясением. Я всегда знал о чуткости и чувствительности маминой души, но я не догадывался о невероятной мощи её духа. В голосе этого духа, в этой музыке был героизм, страшная внутренняя экзальтация, а также непреклонность перед вызовами жизни. Мне казалось, что источником такой музыки должна быть большая вера или большая душевная истина.  Я закрывал глаза и чувствовал, что через музыку мама безмолвно делится частью своего бушующего зарева со мной. Правда, от этого становилось безумно грустно. Я думал о вместилище этого духа, - слабеньком и хрупеньком женском теле. О том, что может, я недостоин покровительства его воинственного бесстрашия и ума. Его любви. И сердце обволакивалось жаркой эмоцией, так слеза, быстро и горячо заволакивает глаз...
               
Кроме описанного, было также много другого. Поездка в Юлианские Альпы - в приграничные с северной Италией территории. Выезд в южную Австрию на знаменитое озеро "Вёртер - Зее", протяжённость которого составляет 16 километров, и где мы с Любой отведали восхитительное мороженное с горячими лесными ягодами. Был также находящийся недалеко от озера австрийский городок Клагенфурт, с множеством торговых центров, где Люба отвела душу, накупив сувениров для Израиля. Был поход в гостиничную сауну, куда пускали только "в чём мать родила",
где молодые парочки предавались ласкам, демонстрируя всем свои тела и игривую раскованность, смущая нас этим необыкновенно.

И всё-таки наше путешествие неумолимо продвигалось к концу.
Ночью должен был состояться обратный вылет. И вечером мы с Любой пошли снова на озеро, чтобы попрощаться с нашим другом – белым лебедем, которого русские туристы почему-то назвали Васькой. Лебедь был огромный и имел наглые замашки невоспитанного существа, тяжело и неловко переваливался с лапы на лапу, и, гогоча, выпрашивал у туристов «свой хлеб». Когда я увидел этого лебедя впервые, то испугался – его клюв доставал мне до рёбер, а гогот казался задиристым.
Лебедь был абсолютно ручным и никого не боялся. И теперь он тёрся белой шеей о мои штаны, как ласковая домашняя кошка.

В два часа ночи автобус доставил нас на «Леталище», - так на словенском языке звучит слово аэропорт. Стоя в очереди на паспортный контроль, я представлял себе, что через три часа снова окажусь в Израиле. Мысль об этом была странна и таинственна.  Ведь перелёт на самолёте – это, в буквальном смысле, путешествие в пространстве и времени. А сам самолёт – своеобразная «машина времени», которая за считанные часы переключает тебя с одной реальности на другую.
Мне не было грустно, впереди меня ждала привычная, тёплая и тоже родная косность.
Вернувшись в Израиль, я написал небольшой стих, - посвящение месту, которое теперь всегда будет в кладовой памяти. Стих – не очень изощрённый, но написанный искренне и по свежим следам.

Вот он:

Вся - для души...

Словения, Словения.
Слова благословления, -
Хорошие слова.
Привет, моя Словения -
Покой, отдохновение,
Омытые мгновения
Зеленая трава…
Твоя вода кристальная,
Как первое свидание -
Безвольность расставания, -
Лазурная страна…
Кристаллы изумрудные,
Вершины ветродувные, -
Задумчивее сна…
И хвоя золотистая,
В которой неба чистая
Мечта отражена…

Твоё величье грозное
за зарево морозное
В Треглав уведено:
Лицо твоё озерное
Всё Солнечными звёздами
Как маленькими зёрнами,
Навек испещрено.


И влажные ущелья, -
И трепет очищения,
Как божие прощение
И новая купель.
Вся для души ты создана,
И нежная, и грозная
Спрошу тебя - «Не поздно ль я?»
И ты - откроешь дверь.

Прими меня, забудь меня,
Лесами, перепутьями.
Прильни скорей на грудь ко мне,
И грусть мою развей…

            
             Будапешт



Я захожу в салон самолёта, устало отыскиваю своё место и, к моей радости, оказывается, что оно находится напротив иллюминатора. До взлёта остаётся минут пятнадцать, и я начинаю прислушиваться к разговорам, завязывающимся между пассажирами.
Кстати, мной давно замечено, что беседы соседей по рейсу, по какой-то странной причине, запоминаются надолго, если – не на всю жизнь. Может быть, потому, что память в такие минуты обострена. В предчувствии впечатлений, она включается очень рано.
Я слышу, как разговаривают двое, громко, через несколько рядов сидений. Один доказывает другому, что если уж ехать за границу, - то непременно в Таиланд.
Так как, из-за тотальной дешевизны, туда можно приехать с одним чемоданом,
а уехать - с семью. Что проститутки там самые дешёвые в мире, - после Кубы, разумеется. Что одним завалящим долларом, можно оплатить полный массаж ног.
И что, вообще, человек с деньгами чувствует себя в Таиланде чуть ли не царственной особой.
Самолёт отрывается от земли. За иллюминатором – утро. Я готов отрешиться от салонного шума и понаблюдать в пластиковое окошко за тем, что называется планетой «Земля».
Сначала я вижу белые ряды облаков, которые, рассеиваясь, обнажают под собой неохватную, спокойную гладь средиземного моря. В зависимости от яркости солнца, вода становится то изумрудно зелёной, то лазурной. Особенно мягкий оттенок она приобретает на островных шельфах.
Ах, да – эти острова! Пока мы летели над морем и пока не приблизились к материку,
я насчитал их около десятка. Изучать их взглядом из стратосферы – гораздо более захватывающе, чем по картам и книгам. Каждый такой остров уникален и неповторим, не только, наверное, очертаньями, но и своими флорой и фауной. Я подумал, - сколько их на свете, таких островов? Сотни? Тысячи?
Один взгляд, брошенный из иллюминатора, напоминает о величии и сложности мира.
Именно привычка подчас заставляет нас воспринимать явления абсолютно удивительные, как нечто обыденное. Размышляю о том, что достижения техники сделали возможными самые невероятные вещи. Тонны металла беспрепятственно поднимаются в воздух и, за какие-то считанные часы, забрасывают сотни людей на другие континенты, в другие физические и культурные обстоятельства, в иные климатические зоны и цивилизации. На небольшом экране над моим сиденьем, цифры показывают, что за бортом самолёта - 55 градусов мороза. От чего становится жутковато и снова – абсолютно удивительно.
Я вспоминаю слова своего друга:
«Вам дали таблицу Менделеева! Вам дали энергию атома! Теорию относительности, наконец!
И вам – до сих пор скучно?»
Землю, такой, как я её вижу сейчас, наверное, наблюдают космонавты.
И вот мне – простому, среднестатистическому путешественнику открывается, тот же вид!
Я обозреваю Землю почти из космических высот.
Острова и материк испещрены вкраплениями больших и малых городов.
Длинные, микроскопические нити дорог и крохотули человеческих жилищ и домишек напоминают, почему-то грибной мицелий.
Отсюда свысока ты видишь, что наша цивилизация не что иное, как редкая, тонкая, уязвимая биологическая плёнка. Что материк до сих пор сохранил на себе огромные лесные и горные массивы, до сих пор не тронутые ни человеческой рукой,
ни безжалостным топором.


Город встретил меня великолепной погодой, нежными объятьями осеннего ветра, ощущением красоты и привольности. С первой минуты стало ясно, что меня окружает жизнь нечуждая счастью, полная простым и естественным настроением покоя.
По всему городу проложены беговые и велосипедные дорожки, по которым движутся неиссякаемые вереницы бегунов и велосипедистов.
Как давно я не катался на велосипеде! Мои ноги просто истосковались по педалям!
А глаза – по плавно скользящим по обе стороны тела пейзажам, по порывистому ветру, бьющему в лицо!
Но моя подруга не умеет кататься на велосипеде, и я не хочу оставить её одну.
Я наблюдаю за велосипедистами, и вижу, что у этой нации здоровый, мерный пульс.
Мы гуляем по острову Маргит и чувствуем вокруг дыхание жизни, растворённое в солнце и зелени. Мир, улыбающийся какой-то душевной озарённостью.
Ах, не всегда, не всегда так светло на сердце.
В следующие два дня стала сбываться моя мечта, побыть немного на настоящей дикой природе.
Рано утром мы вышли из метро на станции Московская площадь, или по-другому Кальман тер. И, сев на трамвай, очень скоро добрались до системы будапештских фуникулёров.
Нам предстоял полуторачасовой подъём на вершину горы Янош, в самую гущу Будайских лесов.
Я слышу перестук колёс и сам покачиваюсь в такт движению поезда.
За окном пробегают стволы деревьев, они налетают на меня, взявшись впереди как будто ниоткуда. Я начинаю дремать и теряю сначала счёт – времени,
а потом и преодолённых километров. Деревья перед моим взглядом начинают мелькать всё быстрее. Я открываю глаза. Оказывается, - я в отеле, - утро, - мне снится бурно и радостно пережитый день.
Всю первую половину следующего дня мы провели, гуляя по главному городскому парку Пештской стороны – Варошлигет.
А нашей целью на вечер должна была стать легендарная будапештская опера.
Мы подъехали к ней в четвёртом часу – времени, совпавшем с открытием билетных касс.
Изучив расписание выступлений, мы увидели, что на наш приезд выпало всего два представления. Чтобы купить билеты, пришлось выстоять очередь в достаточно шумном и душном помещении. Очередь была большой, люди переминались в ожидании и нервничали.
Билетов на облюбованное мной число не оказалось, и я отошёл от кассы весь расстроенный и понурый. И тут я услышал в очереди разговор на английском, о том, что есть ещё билеты на сегодняшнее число. С новыми, непонятно откуда взявшимися силами, я стал продираться назад к кассам, что вызвало недовольство и гнев толпы. Ко мне подбежал какой-то незнакомый парень, зажестикулировал и почти схватил меня уже за шиворот. Но, в последнюю секунду, вмешалась сама билетёрша и объяснила ему на венгерском языке, что я здесь уже был, и никакого криминала в моём поведении не содержится. И вот я держу в руках заветные билеты на выступление сегодняшнего вечера. Моя подруга подбегает ко мне, повисает у меня на шее и целует: «Спасибо Даня!» Сегодня сбывается её мечта.

Наши места находятся в первом ряду, у небольшого бортика, за которым следует оркестровая яма. Можно, не вставая, видеть все внутренности этого странного сооружения. Оно освещено ярким желтоватым светом, дно и стены тоже имеют маслянистый жёлтый оттенок. Музыканты появляются один за другим, располагаются поудобней, начинают при помощи каких-то тряпочек, прочищать свои инструменты, разыгрывать отрывки из предстоящего концерта.
Я никогда не сидел так близко к месту, где музыка буквально рождается. Из-за такой близости, она кажется особенно звучной и яркой. Зал затихает, обволакивается тьмой, освещёнными остаются только сцена и эта огромная оркестровая рытвина передо мной. Я вижу, что музыка создаётся из ритмичного вздрагивания музыкальных инструментов, терзаемых, чуть ли не азартно, руками, входящих в телесный транс музыкантов. Звуки выщёлкиваются и выпестываются умелыми и уверенными пальцами маэстро.
Музыка, всё время меняет своё пространственное положение, то рассредоточивается, то собирается в какой-то звуковой узел, в зависимости от того, какой из инструментов начинает играть основную партию. Напористая звуковая волна то разливается по дну оркестровой ямы, то жадно лижет сотрясающиеся от её ударов стены.
Так бросается и мечется огонь при лесном пожаре, из стороны в сторону, под порывами ветра, охватывая одну за другой новые области горения. Музыка пламенно перелетает от инструмента к инструменту, и вдруг я понимаю, что она живая…
И вот начинается само сценическое действо. Вообще-то, оно состоит из двух основных частей, - как говорится – из двух сюжетных линий. Первая – описывает и воплощает какой-то национальный исторический эпос Венгрии и является непосредственно оперой. Вторая сюжетная линия – изображает реальность современную – и полностью, от начала до конца, является пантомимой.
Как раз пантомиме я и хочу уделить несколько слов.
Сначала огромная и пустая сцена начинает плавно освещаться изнутри, как если бы за прозрачным стеклом вокзальной стены всплывало утреннее солнце. Но никакого солнца нет, - есть только этот медленно и неумолимо прибывающий рассвет.
Потом в сизом сумраке сцены начинает звучать музыка, хотя трудно сказать – какая, так как в следующую секунду она полностью сливается с движением множества тел, выливающихся потоками из-за боковых кулис. Для обычного зрителя, привыкшего к тому, что в пантомиме задействованы не более десятка человек, действо кажется странным, стремительным и захватывающим, так как на сцене в непрерывном движении и видоизменении форм, находится не меньше полусотни мимов. Несмотря на наличие света, сцена продолжает быть погружённой в полумрак. Но нет никакого сомнения, что потоки людей изображают беспорядочное движение вокзальной толпы и возникающую в замкнутом пространстве сутолоку. Но – это не просто стремительный беспорядок: толпа – расщеплена. Потоки людей, одетых в оттенки синего и серого, проникают друг в друга, продолжая жить, каждый в своём внутреннем пульсе. Можно различить шесть или семь отдельных, взаимно обтекающих друг друга ручьёв, состоящих из конвульсивно движущихся и неожиданно вздрагивающих, людских фигур.
Осознание происходит невольно, и оно не требует никакого усилия: люди на сцене изображают мистерию времени. Если проследить за действиями бегущих и снующих, то они как бы оторваны и не имеют своего отдельного смысла: кто-то резко откидывает чемодан и вынимает из него спутавшиеся вещи, кто-то машет рукой далёкому и невидимому соседу, кто-то спотыкается, кто-то раскрывает зонт.
Но все эти разрозненные движения служат единому, общему смыслу:
на сцене существует время, в своей детализированной многоликости.
Внезапно, в такт какому-то странному аккорду музыки, одна из человеческих верениц на сцене полностью замирает. И сквозь продолженное движение других верениц, можно видеть вскинутые к глазам запястья, бесконечно торопящиеся и бесконечно опаздывающие куда-то люди, смотрят на часы, застывая в неподвижном трансе оторванной и вечно длящейся секунды.
Затем, окаменевшая вереница снова оживает и включается в общее движение. С той же внезапностью, музыка обрывается, и вся толпа, будто взметнувшись на приливе какой-то огромной волны, впадает в мрачное оцепенение, словно какая-то сила вырывает время из рук вечности. Сцена начинает излучать безмолвный ужас небытия.
Всё происходящее на сцене – олицетворение времени. Пластическое его вычленение, посредством то ускорения, то замедления его составляющих. Попытка воссоздать его вечный и неуловимый механический бег. Осталось только сказать, что всё это действо оказалось траурным по содержанию, и выходить из него приходилось с траурным ощущением, ибо настоящее искусство заставляет мыслить. Может быть, поэтому некоторое время после этого пантомимного кружения я был печален и задумчив, сквозь наплыв восхищения перед тем, что я наблюдал.

Сама же опера не вызвала во мне глубоких переживаний, так как была воспринята мной, как нечто комическое.
Дело, наверное, в изначальной неестественности самого жанра.
Особенно юмористическими казались сольные женские голосовые партии,
где певицы демонстрировали своё остервенелое владение переливами какого-нибудь одного высокого звука. Больше всего это было похоже на пронзительный истерический хохот, а саму оперу, меня так и подмывает назвать
«искусством художественного визга».
Казалось, певицу охватил нервический приступ, который вот-вот перейдёт в конвульсию.
Певцы выглядели, как одержимые духами, бьющиеся в бурном музыкальном припадке, с какой-то враждебной силой, заставляющей их помимо воли извлекать из себя совершенно безумные звуки.
Невидимая рука хватала их за горло, вызывая удушливые хрипы и стенания.
Мне приходилось подавлять, прорывающийся наружу смех, тогда как остальные зрители, видимо, воспринимали всё происходящее вполне серьёзно.
Точно такие же эмоции я испытал, когда-то посетив ташкентскую оперу.
Певцы изображали постельную сцену между Самсоном и Далилой.
И если Самсон был всё ещё адекватным персонажем, то Далила, которой было уже за пятьдесят, изо всех сил изображала голосовыми связками трепетную молодую страсть.
Её плотное, гигантское тело было обтянуто в какое-то чудовищное резиновое трико, под которым, при каждом новом вопле, вздрагивали и колыхались собранные в жировые складки обширные телеса.
Мне пришлось покинуть зал, потому что я был готов захлебнуться смехом. То же самое происходило со мной и сейчас.
Может быть, был прав человек, сказавший, что я отношусь к той небольшой категории людей, которая во время церковной службы, во время проповеди пастора, слышит ослиный крик.
Одним словом, опера сначала довела меня до смеха, а потом навела на меня сон и скуку.
Был десятый час вечера, неподвижное просиживание в зале утомляло, ноги и руки затекли, тело требовало хоть какого-то движения. Я встал и осторожно вышел.
На улице было темно, если не считать тусклого света фонарей, и – безлюдно.
Вдалеке светились двери и окна ночных кафе и ресторанов. Я был настолько изнурён,
что расстелил ватную подстилку прямо на ступеньках у входа в здание оперы, облокотился и вытянулся всем телом. И, уже проваливаясь в сон, вдруг заметил, что в небе видны звёзды. Это было тем более удивительно, от того что вокруг была городская ночь, освещённая фонарным светом. В городе и при фонарях звёзды обычно не бывают видны.
У неба была своя музыка и своя пантомима, - но только без удушливого крика и аплодисментов.

День следующий был разгрузочным. В нём не было бешеного ритма. Напротив, в нём присутствовала расслабленная плавность. Мы должны были оплыть оба берега Дуная.
День оказался наполовину пасмурный, отчего паром плыл наполовину пустым.
То и дело начинал капать ненавязчивый дождик. Мы заходили в крытое помещение и снимали Дунай на камеру, через выдраенное дочиста стекло. Когда появлялось солнце, мы устраивались на корме и, с её приподнятой площадки охватывали взглядом всю поверхность реки. Между туристами возникают
вежливые, не обязывающие разговоры. Мол, - откуда? И – на сколько?
Моя подруга настолько мила, что наш собеседник шотландец гладит её ладонью по волосам, дёргает за щёчку, как ребёнка. Она обескуражено конфузится, но ласку принимает. На прощанье, он делает для нас общий снимок, один из лучших за поездку.
Отсюда, с кормы, видна обширная гладь Дуная, на удивленье – спокойная.
Как если бы мы заплыли на середину огромного озера. Только - вокруг пикируют чайки, да потревоженная движением катера вода обтекает его однообразной волной.
Мы с Любой увлечены съёмками и впечатленьями. И даже не замечаем, - что катер сделал свой круг, и нам пора выходить. Но, пока мы проталкиваемся к причалу, - катер успевает отплыть. Мы, немного испуганные, ждём штрафа, но никто не ищет и не проверяет зайцев, какими мы невольно оказались. Паром курсирует по кругу,
и наш заплыв продолжается ещё один дополнительный час.
Наконец, под вечер, мы высаживаемся на острове Маргит, гуляем, потом берём напрокат четырёхколёсный фургончик, работающий от педалей, и объезжаем на нём весь остров.

Туристическая публика Будапешта – самая разношёрстная. Англоязычная – всегда улыбчивая, дающая самые лаконичные и ценные инструкции. Жёлтая – услужливая, доброжелательная, как будто всё время щурящаяся от света. Я только-только научился отличать японцев от китайцев, но и те, и другие с цифровыми фотокамерами всегда на ты. И умеют так нажать на кнопку спуска, что получаются великолепные снимки. Израильские туристы – шумные, напоминающие своим поведением большой, нахрапистый цыганский табор. Тут речь – об отсутствии каких-либо манер, израильтяне – естественны, как дети, но иногда становится неловко их товарищества,
и стыдно от того, что это - твои соотечественники.

Туристы из России заслуживают отдельного слова. Мало того, что их много, - тут и там они устраивают демонстративные громкие попойки, заказывая дорогущее пойло и выкаблучиваясь так, будто заехали в свою давнишнюю вотчину. Всё это – и грубая жестикуляция и громкий хохот – часть недавно приобретённых барских замашек. Они сорят деньгами и работают на публику, воображая видимо, что это и есть исконная русская широкодушность. Вокруг них снуют сконфуженные, полу испуганные, венгерские официанты, незнающие как им себя вести с галдящими, яростно оттягивающимися клиентами. Над ресторанами и улочками старого города стоит лагерный русский мат. Давно живя в Израиле, я много лет не слышал русского мата такого густого замеса. Самодовольного, хамского, бесцеремонного. Ну, что ж, -
может быть, это и есть русская цивилизаторская миссия?
Однажды я стал свидетелем короткого диалога, который необходимо здесь привести,
так как он сам по себе – замечательная социальная сатира.


В открытом ресторане сидят двое. Она – молодая, красивая, распущенная, влекущая, испорченная.
Он – средних лет, превалирующий, вальяжный, крупный, с брюшком.
- Я требую развода, - говорит она.
- Никакого развода не будет.
- Почему?
- Я не хочу, чтобы мой сын рос без отца.
- Так, ведь, он тебя годами не видит. Ты приезжаешь на неделю, чтобы наебаться, и после этого исчезаешь на год.
- Повторяю, - я не хочу, чтобы наш сын был при живом отце безотцовщиной.
Я по-другому, сука, бля воспитан.
- Так ты же нас, ни его, ни меня не любишь толком.
- Я бля человек свободный. Ну, и что с того, что мне нравятся другие женщины?
Дался тебе этот развод, у тебя и так бабла дохуя!
- Ты его не любишь!
— Это не тебе судить. Я сука бля в бога верую. А бог, он знает, что каждый бля чувствует, и что у каждого бля на душе.

И снова – городской парк Варошлигет - просторный и обширный, но – как пустой храм, заброшенный людьми, которых в нём нечасто встретишь. Он так пустынен и широк, что теряешь ориентиры, и через несколько минут уже начинаешь блуждать по его прохладным, не везде чётко намеченным аллеям, в поисках каких-либо знаков.
Для меня, выход на природу всегда был актом очищения, растворения в купели бесконечного зелёного сна, мгновений, когда я могу окунуться в игру света, красок и успокоительного шёпота листьев и ветра. Я шёл, воздевая взгляд наверх, рассматривая вековечные деревья, их неохватные стволы и кроны. Раскидистые ветви встревали в небо, и как будто держали его над собой, подобно атлантам. Воздух ступал по листьям клёнов, как будто перебирая свои невидимые чётки. И я понимал, что появился здесь, чтобы прийти в объятья этой тишины, ощутить осенённость её покоем. Чтобы из упоительной тихой мудрости природы выйти, наполнившись новой силой, которая поможет пережить искушение любой каменно-бетонной пустыни.
Печально, но наполненность и наслаждение близко и странно соседствует с опустошением и мукой.
И ты чувствуешь насильственность возвращения в грохот, в этот металлический звон города и его улиц, насильственность втискивания сознания в дребезжащие нити городских дорог.
Мне всегда представлялось, что человеческий мегаполис – это жирная гусеница, въедающаяся в огромный зелёный лист природного лона и ландшафта, на котором он возник. Гусеница настолько огромная, что слышен только шелест перебирания множества невидимых конечностей. Гусеница, пожирающая всё внутри и окрест себя. И я снова прихожу к мысли, что наполненность странно и близко соседствует с опустошением. Что мудрость природы – принимать и переживать время в его неделимости, именно поэтому, попадая на природу, забываешь о счёте часов, и о бешеном беге и ритме реальности.
Мудрость же человеческая лежит, наверное, в избытке нежности к жизни и к окружающему, - в способности встречать и проживать каждый новый день, как день последнего прощания с миром…

Следующий отрывок был задуман, как отдельное письмо близкому другу.
Потом появилась идея плавно ввести его в канву нарождающегося рассказа
о Будапеште. Почти уверен, что мне это не удалось. Тем не менее, мысли, выраженные в нём, кажутся мне важными. Кроме того, они бы не родились в данной форме в отрыве от этой поездки.

Письмо ДРУГУ:

В аэропорт ехал в каком-то чудовищном упадке сил, было грустно, тоскливо,
в голову лезли всё нехорошие мыслишки. Всё больше – о смерти.
Если раньше всё это было игрой, заигрыванием с неизвестным, то сейчас меня пугает - насколько осмысленным и серьёзным бывает желание смерти.
Усиленное восприятие реальности становится причиной усиленной боли.
Можно дойти до такой степени изнеможённости, когда смерть кажется единственным, наиболее логичным решением, - избавлением, искуплением, концом.
Начинает казаться, что устал и весь мир вокруг тебя, что смерть пронизала и пропитала его своими флюидами. Возможно, всё это – какое-то продолжение моих мистических восприятий.
Мистические видения становятся навязчивыми, упорными, мучительными, как если бы это был какой-то назойливый, отвратительный звук, который ты не можешь не слышать, потому что слух твой незащищён.
Чтобы защититься от назойливого звука, нормальный человек надевает звукоизоляционные наушники. А для больного – средством изоляции от звука, «видения» - становится лекарство.
Но, если ты – в «наушниках» — это вовсе не значит, что звук-мистическое, находящееся во вне, перестаёт существовать. И это – самое мучительное, - ты можешь «изолироваться», но не можешь истребить само внешнее явление, «мистическое».

И ты, в своих наушниках-таблетках – как слепой – среди снующей на переходе толпы, выделяешься из толпы, своей оторванностью от мира-реальности. Ты «виден», «выделяешься» - издалека.
Мне кажется, что мне стала доступна какая-то мировая тайна.
Если раньше Логос был для меня более чем странным понятием, то теперь это слово с каждым днём наполняется всё более величественным смыслом.
Всюду, из каждого угла, из каждого лица на меня взирает дикая гримаса вечности.
С каждой картины будапештской национальной галереи на меня смотрит бледный, изнурённый онанизмом Христос...
Мой демон незаметно подвёл меня к бездне, и, таинственно улыбнувшись, сказал, - «Лети…»


Я нахожусь в состоянии, когда чувствительно любое, малейшее насилие над душой, когда тонкое ощущение внешней грани даёт ощущение безопасности грани внутренней. Такое раскачивание над пропастью может стать продолжительным. Более того, в нём содержится и упоение…

Всю поездку сопровождало меня предчувствие какой-то странной трансформации, которую она в меня внесёт.
Многие вещи, по возвращении, воспринимались по-новому, переосмыслялись. Раньше Блоковская «жажда смерти», воспринималась мной, как искусное позёрство.
И при всей видимости понимания его настроения, - истинного понимания не было.
Теперь, ласковое и покорное отношение к смерти – стало частью приобретённого мной опыта. И никакой позы тут нет. Я не говорю о какой-то героической готовности, но скорее – о спокойном согласии и приятии…
Может показаться, что с моей душой произошло что-то катастрофическое, – это не так. Мне кажется, сейчас я, снова, косноязычен. Не знаю с чем это сравнить…?
Это всё равно, что встретить утро, со всей его свежестью, светом, росой, пеньем птиц, лёгким ветром. И почувствовать его глубокую и бесконечную причастность обновлению…


            Переписка с Ниной Ваксман.


Письмо – первое 1. Даниил.

Нинка, как картинка, с фраером гребёт,
Дай мне, Сеня, финку, я пойду вперёд,
Да поинтересуюсь, что это за кент?»


Нина, привет. Извини, что снова суюсь без всякого приглашения.
Вроде, мы как-то переписывались раньше, по поводу твоей прозы,
Знаешь, ведь было у меня предчувствие, что встречу тебя на выступлении В. Смехова.
(ну, где же ещё – если не там…:)) («и полон предчувствием смутным, мечтал я при свете огня…» ) («шутка»). Кроме того – есть у меня жуткое подозрение, что видел тебя на концерте ДДТ, но полной уверенности нет, а хотелось бы знать… проверить, так сказать, работу своих опознавательных механизмов…

Как тебе понравился Смехов? Я впервые вижу его живьём. Чтение – кажется – очень артистическое, хотя, пять-шесть вещей – общеизвестные, затасканные, зачитанные. Постановка не очень энергоемкая, с точки зрения воздействия и восприятия…? Музыка – приятна – но без особой смысловой нагрузки.
У дочурки – чудесный голос, но тексты – беспомощно-простые, кроме, пожалуй, Ахматовой, - «Двадцать первое. Ночь. Понедельник». Стих Иванова, - «Хорошо, что нет Царя» - меня впечатлил, а исполнение – потрясло… Смехов, можно сказать, заново открыл мне Маяковского, точнее я его просто не знал, думал, что это напористая «пустышка». Правда, я очень настороженно воспринимаю творчество самоубийц, - мне кажется, что этот поступок дискредитирует то, что они пишут, но это лично моё мнение, т.к. среди поэтов, как известно, - самоубийц – немало.

Ну, и, конечно, не могу скрыть, что мне понравился твой новый образ.
Ты из тех женщин, что, взрослея, становятся только лучше и неотразимее.
Чего стоит одно только «нервически-грациозное» покуривание перед спектаклем… 
И это – уже не та девочка, что улыбается с давнишней фотографии на Стихиру.

Из моих последних новостей – то, что А. Воронель взялся опубликовать две мои небольшие вещи, в своём журнале «Москва-Иерусалим 22». Не то, чтобы я был очень честолюбив, но «тиснуться» по первому разу – всегда интересно.
Кстати, он подарил мне свою книгу с автографом. «Нулевая заповедь». Если эта книга у тебя мелькнёт – обязательно прочти – не пожалеешь.
Я думаю, ты должна быть знакома с этим товарищем, что он у тебя на слуху.
А так, вообще, я попал в неплохую компанию: в этом журнале, когда-то давно, были впервые опубликованы тексты С. Довлатова и В. Ерофеева.

Ещё – взялся я писать новую большую вещь, несколько месяцев уже поглощён этим занятием. Думаю – это будет лучшее из того, что будет мной написано.

Даю тебе ссылку на свою страницу в прозе. Может, найдёшь здесь для себя что-то интересное.
Некоторое время назад, ты меня обнадёжила, сказав, что почитаешь мои «пражские очерки», но этого, к сожалению, не произошло…

В октябре поеду снова в Чехию, - хочу опять под сосенками да берёзками погулять…

Пиши.
   
Письмо второе - 2. Нина Ваксман.

Отвечаю :)
Даник, привет :) рада тебе очень! Но времени в обрез - ребенок, много работаю, мало сплю. Отпишусь поподробнее позже. По всем пунктам :) и Прагу твою я читала :)

ДДТ - да, видел! Ходили с мужем (разделение - на Смехова пошли с отцом) Так, что твои Опознавательные - в полном порядке.

Теперь "Танго". Собственно, а что ты от танго хотел? Какой такой нагрузки? Возможно, образ Таганки подготовил тебя к чему-то острому и социально-значимому? Амплуа интеллектуального актера давало повод для ожидания откровений Воланда? Как по мне - творческий театрализованный вечер, полностью соответствовавший моим ожиданиям.
Танго - музыка легкомысленная с затаенной грустинкой и.… напором. Кстати, чисто эмоциональным. Это ощущения и переживания - не мысли. То же и с текстами - он стремился передать настроение, поговорить "за жизнь" Свою и дочкину и нашу. Дать светлой грусти и вечерней радости. Как-то так.
Что же касается подбора поэт. вещей - ты эту публику видел? Как говорил Портос "Старость, я, конечно, уважаю, но не у себя в тарелке". Люди шли на Смехова. Посмотреть, как выглядит известный артист, вблизи. Было бы свинством нагружать их усталые крылышки.
Чтение - отличное. Актер он бесспорно - один из лучших. Из той гвардии, в которой "иных уж нет, а те... " и я счастлива, что успела причаститься уходящей эпохе творцов высшего накала.
Он читал, а я видела образы и лица поэтов, их судьбы. Северянин, кстати, хоть его и считали пустышкой не так уж и прост. В.Б. это сумел выразить дал дополнительную глубину за гаерством и манерностью, за красивостями слога. А уж публика - вольна была выбирать слой в меру своей испорченности.
Жаль, что В.Б. уже явно стар и пластика пострадала. Немного, но заметно. Сквозит усталость от жизненных кочек, от бессмыслицы человеческой. Он не смог этого скрыть — это из минусов. Хотя... Я сидела в 3-ем ряду по центру. Он плакал в "июньской" части, посвященной Визбору. Почти все его друзья ушли. Эпоха, борьба, которую вела Таганка, и которая не привела ни к чему.
Алика - тоже уже "под-полтинник" девушка. Пела отлично, и актриса не из последних. Я не очень-то люблю Ахматову. Но Алика говорила, через нее о своем, так же, мне,
к счастью, чуждом. На сцене держалась свободно. Это редкость даже среди очень опытных актеров. Голос у нее, как и у отца - пластичный, послушный, смыслы многослойны и заложены мастерски.
Очень хороши ребята - оркестр. Особенно гитарист. Он умудрился играть о своем, не отходя от темы. Чудил, шутил с музыкой. Аккордеон - лажал. Что-то там у него случилось, что Смеховы его все время подбадривали.
В общем: Тепло, живо, целостно, щемяще и легко.
Вот такие впечатления.

 "Я и Солнце" - было просто взрывом... Люблю Маяковского - не всегда смысл, но очень - подачу и слово. В "Послушайте!" В.Б. меня удивил. Я всегда читала отрывок "Приду в четыре, сказала Мария...", как плачь, как нервы не очень сильного нервно человека. А Смехов прочел этот кусок просто. Констатация факта, повод к другим мыслям и мостик к другим переживаниям человека более сильного, куда более по-мужски (не люблю нытиков), и примирил меня с этим, в общем-то, очень сильным стихом, компрометировавшем поэта в моих глазах.

Что же касается самоубийств... Вопрос спорный. Во-первых, мы не знаем, "а был ли мальчик?" Как по мне, тяжело застрелить себя самого в сердце. Ты пистолет держал? Так же тяжело повеситься на батарее центрального отопления или на гвозде, прибитом в полутора метрах от пола. Мысли о самоубийстве у любого обладателя реактивной психики местами появляются, но я тебе, как психолог говорю - ни один склонный к суициду индивид, никогда не будет об этом говорить много и на публику. Он пойдет и сделает. Знаешь, есть тип людей - эмоциональные шантажисты, так эти товарищи очень пугаются, когда повисают на крышах, мостах и проч... Большинство самоубийств - несчастный случай, когда такой шантажист слишком заигрался. Эти же люди другие. Им проще сжечь себя, как это сделал Высоцкий, чем в петлю.
У Маяковского в стихах полно самоубийства. А значит, он это уже с собой прожил. Племянник Цветаевой (Андрюша - сын Аси) расследовал ее смерть вместе с цветаеведом - Лилит Козловой. К ней пришли люди из дома на набережной, и она кидалась на них и кричала "Что вы сделали с моим мужем!!!" это слышал 6-ти летний внук квартирной хозяйки в Елабуге. После, в доме осталась на плите недожаренная рыба и нарезанный лук. Человек собравшись жарить ужин сыну, вдруг все бросил и пошел вешаться? Сомнительно.  И, да, она не была синей.... Про Сергея Есенина мы уже сегодня знаем.
А, даже если человек действительно решился — это его личное дело. Если данный случай взвешен и выстрадан, если нет возможности жить дальше... его святое право. Да, я одобряю офицерские самоубийства (когда обесчестили), понимаю матерей оставшихся без детей. Смерть - не враг, но и не друг. Да, в этом есть элемент трусости, своего рода побег. Но не всегда и не за любую трусость можно осуждать.

Теперь ближе к нам грешным …
Прага твоя... Ты очень живо передал свое ощущение. Это акварельная зарисовка к впечатлениям. Настроение и ты. И люди. Сама же Прага... ее там не много. На ее месте мог быть другой город. Только это не важно. Это - твой стиль, и в этом твоя творческая сила - передавать через себя. К тому же - мое впечатление немного ревниво и субъективно (как ты ее видишь иначе!!!), а потому не абсолютно и на истину не претендует… 

Остальные вещи обещаю прочесть, но не обещаю, что скоро. У меня на себя каждый день что-то около 2-3 часов. Туда же входит и душ, и чай с книжкой. Этого страшно мало. А планы наполеоновские, а просится пьеса, а Смехов разбудил папу, и мы тоже кой-чего готовим, а на стихи уже совсем ничего....
Меня номинируют, приглашают где-то чего-то опубликовать... Подборки шлю, а за дальнейшим даже не слежу, а иногда и не шлю... Когда это опять что-то в сети, а не на бумаге (в основном шлют приглашения именно из сети). Т.к. предоставить могу только старое. Новое - пресно, холодно и.... мало.

Поздравляю тебя с первой! Чтоб побольше и поразнообразнее! Рада, что в такую замечательную компанию попал. Старт обязывает продолжать… 
Воронель - фамилий знакомый, но что за зверь не припомню. Я, за последние 2 года, повторюсь, отстала от жизни и собственного темпа. Так что ты обо мне лучшего мнения, чем реальность…

За комплименты спасибо, приятно, черт возьми.
Удачи тебе в твоей новой большой работе.

P/S/
Если будешь писать первым, иногда буду отвечать, в противном случае из болота родного могу и не вынырнуть.


Письмо – 3.  Даниил.
Привет…  Да ты права, все эти поэтические судьбы, - вещь неоднозначная.
Пролетариат взял власть, а потом, начал уничтожать, всё, что мешало ему строить счастливое будущее. И надо сказать – очень увлёкся этим процессом…
Кстати, даже о Галиче есть версия, что ему «помогли», так уж он смачно плюнул в их чекистко-стукаческие рожи. А может тут и западная рука, - не захотел ни с кем сотрудничать. Да он и сам напредсказывал себе достаточно,


«Будет серый и скверный денёчек,
Небо с морем сольются в одно,
И приятель мой плут и доносчик,
Подольёт мне отравы в вино…»

С твоими рассуждениями о самоубийцах я полностью согласен.
Кроме того, у меня перед глазами реальный пример, человека, которого,
как мне казалось, я знал… и вот, поди ж, на тебе… петля… 

Вчера ночевал у друга, и поглазел немного телик. Раз в месяц я включаю этот аппарат, (адская машинка) чтобы лишний раз подивиться тому, на какой всё более грубой мякине проводят простолюдина-обывателя.
Я даже стал понимать, что это не дело обмана, просто «им» не нужно ничего другого, они получают то, что хотят. При этом я перестал избегать простых людей, как делал это раньше. В их наивности и зашоренности   – много милого и человеческого.
А идти в одиночку, против всего мира, даже если он сошёл с ума – героизм, который мне не по плечу.
Не знаю, - кто как, а я от этого большого мира слишком завишу… 

Ну, так вот, и включил я свою «любимую передачу» - «Давай, - по…»   
И было всё ну прямо, как в стихах - «Ведьму замуж выдают».
Этой «ведьме», то есть «прекрасной незнакомке» было восемьдесят, ну и женихи ей под стать.
Идёт съёмка из-за кулис, и один жених другому говорит: «А, по-моему, она – очень живая…»  : )))))))))))))))))

«Почему вы выбрали «Васю»?» - спрашивает ведущая.
И незнакомка отвечает: «Ой, он такой классный! Такой прикольный!»
А Ромео – восьмидесятилетний рокер спрашивает, - «я тебе нравлюсь, или ты прикалываешься?»

Спасибо, что так подробно описала свои впечатления о спектакле. Кажется, ты пережила его более эмоционально, чем я. А твой разбор моей Праги довольно точен…
Я даже чувствую, что в мои тексты подмешан и мой нарциссизм, - есть читатель, который сразу отшатнётся, а есть тот, что до конца «покайфует» вместе со мной...
 
Ты извини, но я иногда буду сумбурен, и в своих письмах буду скакать с темы на тему.
Не всё, что проходит через сердце и голову, поддаётся систематизации…      

Пока!

    P. S.
«Чур, чур, меня, - рассыпься, говорю…»
Прочитал твоё письмо ещё раз...
И знаешь, на чём задержался взгляд?

 " Человеческая бессмыслица".
Я не претендую на какой-то
свой, но обязательный для всех и, при этом, "уникальный смысл".
Но я попытаюсь отпарировать, сказанное, скорее всего, вскользь.
Вот, ты - теперь мать... А разве не стоит родиться,
чтобы увидеть ТАКОЙ МИР? Ведь это, изначально, БОЛЬШОЙ ЭКПЕРИМЕНТ,
который, со временем, может быть, и перерождается в человеческую бессмыслицу...
Разве не стоит хоть раз по-настоящему полюбить или по-настоящему возненавидеть?
Да, конечно, в жизни нашей хватает и мрачной мистики, и страданий, и чёрного юмора, и буро-малинового сюрреализма...
Но ведь и сам Смехов зачитал:
 "За погибель, за муку, я знаю, -
Все равно принимаю тебя!"
что он принимает? человеческую бессмысленность?
И есть ли "такая усталость" у того же Шевчука?
 "Знаю, за этой долей, - мир по-прежнему светел и дик"
Конечно, можно увидеть мир таким. Но, человеческая бессмыслица – это не моя мысль, не из моей жизни. Скорее, - все мы - составные огромной мозаики,
которая составляет большой общий смысл.
Это – как интернет – он – есть и «бессмысленность», и «смысл» сразу,
но - смотря, что ты сам в нём нащупаешь.
-----------------------------------------------------------

Письмо номер – 4. Нина Ваксман.

Даник, все что ты написал, не отменяет человеческой бессмысленности ;)
Это такая двойственность. В моих ощущениях, я как бы живу в нескольких мирах сразу. Люди мне интересны, и я их искренне люблю. Всех, любых. В каждом человеке есть и бог, и дьявол. Взять грубо нацистов, СС - они восторгались искусством, любили жен и детей, но это им не мешало (Помнишь - "Женя, Женечка и катюша"?). А сейчас с Украиной? - Принимают либо ту, либо эту сторону, продолжают истово верить, что в Европе рай, что "заграница нам поможет" Но не смотрят на картинку в целом, не видят в ней себя и ту игру, в которую пешками... А сколько среди них умнейших, талантливейших, добрейших? И не каждый может сказать самому себе, тому, что в себе: "Тень, знай свое место!"  Вот это я и называю человеческой бессмыслицей.
Это и утомляет. Вот эта двойственность - абсурд, белиберда... А все, что ты сказал - правда. Но не истина. Истина какая-то другая, и пойди, найди.
как-то так.

P. S.
Наверное, так: Люди - замечательны во многом, но результат их жизнедеятельности зачастую, по Черномырдину. Возьми хоть Маркса. Какая идея была!

Письмо номер – 5. Даниил.

«Двойственность....
- Хммм... - ключевое слово...»

Нина, привет!
Будем плясать от твоей фразы «В моих ощущениях, я как бы живу в нескольких мирах сразу».
Стану исходить из того, что слова – «как бы», здесь лишние, и мы отнесём их на счёт твоей скромности, или на счёт желания построить «корректную» мысль.
Предположу, следующее, - если человек, во втором своём письме ко мне, уже употребляет слова:
«в нескольких мирах сразу», - то – это неспроста, и что-нибудь да значит…
В какой-то момент, я пришёл к пониманию того, что огромное количество нормальных людей, переживает огромное количество пограничных состояний,
просто не все эти «заныры» сразу укладываются в красивые, строгие диагнозы. Реальностей множество: для тех, кто этого не понимает, - выход, как говорится, - через дверь. А сумасшествие – не значит потери всех возможных ориентиров.
Я и сам долгое время стеснялся своих «тёмных сторон», мало кого посвящал в «реальность, облепленную мухами», пока не осознал, что все эти «выпадения» или наоборот «вникновения», дело общечеловеческое, и, что все эти «мухи» постоянно залетают и ко всем другим…
Не говоря уже о том, что «попавшийся на горячем», в современном мире, «лишён «личной жизни», области, в которую он волен кого-то посвящать или не посвящать, он становится предметом наблюдения и исследования – пристального внимания врачей, внимания собственной задетой совести, если таковая имеется, плюс – всевидящего ока Бога, если человек в него верит…
Дело в том, что не все выдерживают это «перекрёстное наблюдение…», (обстрел).
Представление о «нормальности», изначально, наверное, вложено в большинство из нас, - поэтому мы так быстро выявляем и опознаём «неадекватности». Хотя, на самом деле никакой «общей адекватности» и не существует.
Ведь во что можно «объективно» оценить наши мысли и поступки?
Сумасшедший находится в состоянии «голенького», на которого все глазеют через пуленепробиваемое стекло, через которое невозможно протянуть ему «одежды».      
Потусторонние вещи просматриваются в людях, которые по общепринятым понятиям, - нормальны.
Эти «заныры» (я буду часто употреблять это слово) прослеживаются на очень удобном примере того же Набокова. Возьмём его самый короткий трёхстраничный рассказ «Ужас». Здесь вся его психическая подноготная. Или – его строки:
«Признаюсь, - хорошо зашифрована ночь. Но под звёзды я буквы подставил. И в себе прочитал, чем себя превозмочь, а точнее – сказать я не в праве!»    
Тут и отношение к реальности (Богу) как к «шифру» (расшифровка – присутствие тайны, всегда подспудного смысла), плюс необходимость превозмочь «СЕБЯ»,
- а «найти буквы» – значит реализовать себя через творчество (так я это понимаю). Справиться с собой.
Творчество – есть сублимация (ты – психолог). И я ставлю – десять против одного – не имей он возможности писать, он, непоправимо, сошёл бы с ума.
Есть люди, волею судьбы, осенённые, наделённые огромным даром, это можно
по-разному называть: Дар, Гениальность, и даже Благодать. Люди, – которые повышено энергетичны, которым, исключительно тяжело, справиться с собой. Их дар, не будучи направлен в широкое и прочное русло (в случае Набокова – это искусство), начинает «выбиваться» за все «приемлемые» рамки.
Я, вообще, не люблю слово «болезнь», настоящий сумасшедший совершает (по Д. Андрееву), транспсихический «бросок», даже если это приводит его к краху, безвольному и полу животному состоянию или постоянным бесконтрольным «замыканиям».
Возьмём пример К. Бальмонта. Задолго до того, как его «проблема» была документирована», он пишет: «Мне странно видеть лицо людское. Я вижу лица существ иных, со мною – море, и всё морское, всё то, что чуждо для дум земных…» Этот пример я привожу, чтобы показать, что сначала, человек проходит «обязательную стадию «отчуждения»», её можно назвать «стадией накопления».
А вообще, всё начинается так: сначала, человек, ни с того ни с сего, надевает в пасмурную погоду солнцезащитные очки, потом он не снимает их дома, - в глазах рези и песок даже от слабого света,
появляется ощущение сухости на коже и во рту… появляется отвращение к пище, так начинается, развивается классический психоз. Есть, конечно, и другие схемы, но нужно быть во всеоружии…
: )))
А люди…  да ты права… ко всему они ещё и очень забавны,
Помнишь, как у Бродского: «Шарик, Шарик, - Приём, - Я – Жучка…!»
Галич признавался, что лучшие свои вещи писал в состоянии нависшего сумасшествия.

«А недуг со мной хитрил поминутно:
То терзал, то отпускал на поруки.
И всё было мне так страшно и трудно,
А труднее всего — были звуки…»

И, вообще, не пришло ли в психиатрии время,
субъективное, считать объективным,
а сомнительное – очевидным…?
Так человек, имеющий большое Хобби,
хочет, чтобы его интерес разделяли все остальные люди…
(Ха-ха! – хобби – врагам моим такое хобби!)

Письмо номер – 6. Нина Ваксман.
 
Привет.
Отвечаю на твои рассуждения о нормальности.
Ты, извини, но я, хоть психолог и недоучившийся (психология с биологией - слишком много курсов в степени, считай 2 степени - оставила биологию), но копаю тему с 12 лет. Так, вот - среди людей от этой науки далеких, бытует мнение, кстати, самими психологами поддерживаемое, будто и не наука это, вовсе... Отсюда рассуждения об относительности нормальности и вообще - относительность всего сущего нынче модна среди рефлексирующей интеллигенции. Извини за резкость, но тут – наболевшее.  Что такое нормальность? Это умение отделять мух от котлет. Четкое понимание грани - где фантазии, а где сугубая реальность. Когда я говорю: "Как-бы",
я именно "как бы" и имею ввиду. Просто точка отсчета - взгляд либо с одной стороны, либо с другой. Умение видеть мир одновременно с нескольких точек зрения называется интеллектом и не надо стесняться, приписывая себе ненормальность в этом случае. А образность в подаче своего виденья - область разума, называемая воображением. Пограничные состояния - неумение провести грань между своим бессознательным и общественным - отклонение. Остальное от лукавого. Норма - четко определена, и любой психиатр может точно сказать - кто нормален, а кто нет. Вся путаница от неумения работать с психологическими инструментами, при популяризации оных. Что сие значит: есть шкалы распределения, гаусианы, основанные на статистических выборках. И по шкале очень удобно типологизировать. Например, аутизм: есть заболевание, а есть т.н. расширенный фенотип, в который входят люди с той или иной степенью "закрытости". Полно людей, которым тяжело долго напрягаться, вникая в эмоции других, находиться в постоянном взаимодействии с окружающими, но это же не значит, что они этого не могут. У каждого человека есть критическая точка, после которой он должен уединиться, тем более человек мыслящий, творческий. Только точка эта находится на разном расстоянии. Можно сказать, что все творческие люди аутисты, но на самом деле заболевание — это "абсолютный ноль" от которого идет отсчет. Недаром психиатры смеются, что самая страшная вещь — это абсолютная нормальность - т.к. такая же крайность, как и болезнь. На самом деле "норма" — это то, что между крайностями. Так же и с пограничными состояниями.
Я человек рациональный, отвергающий в повседневной жизни всякую эзотерику.
А то, что я принимаю — это те вещи, которым есть логические обоснования. Просто многое наукой еще не освоено. Не значит, что не научно. Когда-то и электричество было из разряда чертовщины, а теперь повседневность. Я - против догм, но элементарная логика должна присутствовать. Это-то, по моему мнению, и есть критерий оценки - поддается логическому анализу или нет. Так вдохновение, это не форма бреда, а способ познания, происходящий помимо сознательного анализа, на более глубоких уровнях мышления и, следовательно, ничего больного в этом нет, пока ты можешь этими процессами управлять и отделять их по своему желанию от повседневного существования. Где ты видел, скажем, писателя фантаста, который с пеной у рта будет доказывать тебе, что придуманный мир и правда существует, и он буквально вчера говорил с зеленым героем своего рассказа? Разве что в шутку...
Есть одно "Но" творческий человек обладает реактивной психикой, да. Он легко возбудим и немного невротичен. Но не все невротики - творцы и не все шизофреники - Дали. А, обладая повышенной чувствительностью, "слететь с катушек", конечно, проще. Вот. Извини за сумбур.


Письмо номер – 7. Даниил.

Нина, здравствуй!
Твоё письмо вовсе не считаю сумбурным, правда, мне пришлось
прочесть его несколько раз, чтобы охватить целиком и в деталях.
Спасибо, что поддерживаешь со мной связь, несмотря на нехватку времени.
Я рад, что у тебя «наболело», — значит, мы беседуем на обоюдно интересную тему.
Мне кажется, тут наметился положительный процесс, - общество стало «принимать»
больных людей, или прошедших временный, но глубокий кризис. И даже шизофренические идеи стали восприниматься с гораздо большей терпимостью. Кстати, подобно тому, как общество всегда частично принимало алкоголиков. А опьянение - изменённое состояние сознания, вызванное искусственными средствами. Тут ты права, - пьяного можно всегда отличить от трезвого, для этого не нужно быть врачом.
Больные люди, впрочем, бывают вполне нормальны, когда проходят целые периоды ремиссии и адекватности, и тут они мало чем отличаются от «среднего»,    
но в свои критические и экстремальные моменты - трудно просчитываемы и мало предсказуемы, только и именно это – «пугает».
Когда-то больных забрасывали камнями. Сегодня такой человек живёт в обществе, имеет доступ к полноценному общению, следит за собой, а, в некоторых случаях, он способен трудиться.
Лет двадцать назад всё это было немыслимо…

Я даю тебе ссылку на мои переводы с английского, сделанные мной лет эдак 7, 8, назад.
Из книги с названием «Superb Book of Madness». Когда-то она меня восхитила
красотой мысли и необычной формой.
Некоторые главы подтверждают твои мысли, а некоторые – мои…
Мне нравятся твои письма, — это небольшие «жемчужины», с твоего разрешения, буду их сохранять,
и вообще нашу переписку, не зависимо от того, долго или недолго она продлится…
 
 http://www.proza.ru/2007/02/20-313

Письмо номер – 8. Даниил.

Нина, мне кажется, я понимаю твои мысли...
но не могу сказать,
что - принимаю.
Я бы использовал такие слова как, «суета», "тщетность"
или "несправедливость"
БЕССМЫСЛЕННОСТЬ - слишком сильное слово...

смотри, что ты заставила меня вспомнить...

 "И рад бы ты уснуть, но - страшная минута,
  средь всяких прочих дум -
  Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта
  придут к тебе на ум.
  и тихая тоска сожмёт так нежно горло..."

А.Б.

Письмо номер – 9. Даниил.

 "В моих ощущениях, я как бы живу в нескольких мирах сразу. Люди мне интересны, и я их искренне люблю. Всех, любых. В каждом человеке есть и бог, и дьявол"

Мне это понравилось... тоже очень моё...

Знаешь, я тут подумал и понял, было бы ложью сказать, что я люблю всех.
Хотя большинству людей я сочувствую, даже если не до конца понимаю.
Есть люди, при одном виде которых, я вскипаю до бешенства.
Сегодня пошёл в аптеку, за лекарством для Любы, и там увидел одну жабу в черепаховых очках и жирно подведёнными губами и с нестираемой улыбкой.

Ты бы видела, с каким кайфом и расстановочкой она выполняла свои обязанности,
несмотря на затянувшуюся очередь! Я слышал только обрывки её речи:
«Анахну ло ёдъим ми, му, ма»
А это пуленепробиваемое счастье в её глазах?! Это нужно видеть!
Меня душил гнев. Люди, которые превращают себя в машину по производству
исключительно положительных эмоций, мне смешны, и я их презираю.
В этой «девушке», я не нашёл ничего ни от бога, ни от дьявола,
одно сплошное и откровенное дерьмо.
Первое, что она спросила, когда я подошёл к кассе, (видимо, - увидев в моих глазах бесконечную любовь), - «Молодой человек, что случилось в вашей жизни?  Почему вы совсем не улыбаетесь?»

Письмо номер – 10. Нина Ваксман.

Раздражают, согласна... И даже бесят. Но, Даник, ты подумай — вот она - реально несчастный человек. У нее наверняка в жизни пусто и многое "мимо кассы", вот она и заполняет дыру, чем может. Таких на сегодня много. А вот мера их оптимистичности, обычно коррелирует с уровнем IQ.

Письмо 11. Даниил

Смириться с ничтожностью человека — вот начало мудрости.  (Федерик Бегбедер)


Странные вопросы.

Мне девять лет. Мы с отцом идём по улице.
Папа задаёт какие-то странные вопросы. Например, «Даня, тебе девочки нравятся?»
Я смотрю на него, как на слабоумного, и молчу.
- Даня, не стесняйся. Просто я думаю, что пришло время поговорить на эту тему. Тебе уже десятый год, ты не маленький. Главное – не пугайся, если тебе вдруг захочется поцеловать какую-нибудь девочку, ну, например, - свою одноклассницу.
Мы заходим в автобус, я думаю про себя: «До чего же глупый у меня отец!»
Если бы он на минутку заглянул в мои сны, то – понял бы, что поцелуи - давно пройденный этап, и, что мне давно уже хочется гораздо большего удовольствия.

Израиль. Год 99-ый. Мы с отцом в кабаке.
- Данька, а ты у меня красавец. Знаешь, меня беспокоит,
что у тебя до сих пор нет подруги. Ведь, - нет, правда?
- Ну, нет, и что с того?
- Хочешь, прямо сейчас закажу такси, - доедем до Беер-Шевы.
Я сниму тебе любую проститутку.
Я поднимаю на него глаза, - Если ты думаешь, что я такие вещи одобряю, то сильно ошибаешься.
Отец разочарованно вздыхает, - Ну, что ж, - остаётся только ждать, что какая-нибудь баба возьмёт тебя, наконец, и трахнет.

Год 2001-ый. Я и моя подруга сидим и травим байки на скользкие темы. Мы дошли
до такой степени доверия и непосредственности, что можем рассказывать друг другу
о своих прежних влюблённостях и похождениях. Делаем вид, что нам всё равно,
и безразлично, но где-то в глубине всё-таки ревнуем.

- У меня был парень, - говорит она, - мне нравилась его спонтанность и иногда даже непредсказуемость. Он выкуривал косяк, потом швырял меня на кухонный стол
и брал меня сзади. Вы с ним чем-то похожи: никогда не знаешь, где тебя настигнет желание – на асфальтовой дороге или – на грунтовке.

- Кстати, ты никогда травку не пробовал?
- Нет, - отвечаю я совершенно наивно.
Я ещё не понимаю, на что мне намекают и во что меня вовлекают.
- Что? Ни разу…? Хочешь попробовать.
- А что я буду чувствовать?
- Смеяться будешь. Расслабишься…
У меня есть немного. Не суррогат. Сушёные цветочки. Качество.

Я подхожу к окну, выкуриваю первую рыхлую сигарету.
Жду минуту, две, но ничего не чувствую.
- Набей мне ещё одну.
Она смотрит на меня озабоченно, - А много не будет?
- Что значит – много?
- Может так возбудить, что потом не вернёшься.
- Насыпь, насыпь, я не боюсь.
Выкуриваю вторую у того же окна, потом захожу в зал.
Она сидит на кровати, поджав колени и обхватив их руками,
и смотрит на меня с любопытством, как человек ожидающий
представления.

Внезапно, я почувствовал, что электрический свет в комнате сделался тусклым и желтоватым. В ту же секунду, в моём горле булькнул первый глупый смешок, такой же непроизвольный, как икота.
Потом целая тирада смеха, похожая на продолжительную отрыжку.
Я посмотрел на свою девушку, - она чего-то ожидала.
- Кажется, - началось, - сказал я и снова захохотал.
И тут мне, представилось, что вокруг меня находятся люди, и, что они наперебой задают мне вопросы. Сначала я пытался отвечать, но потом схватился за голову и стал кричать,
- Пожалуйста, задавайте все свои вопросы по очереди: вас тут много, а я – один.
Девчонка, начала смеяться в голос, но это была та разновидность смеха, которая обнажает всю женскую животность.

При этом я изменено воспринимал свои мысли. Если в нормальном состоянии они «невидимы», то теперь приобрели зрительный образ: сотни золотых позванивающих
нитей одновременно пронизывали мой мозг. А мышление моё меняло форму,
в зависимости от мысли, которую я продумывал, выбрав из других.

Свет продолжал тускнеть, мир сделался жёлтым, и это заставило меня думать о его болезненности. Все эти «умные» и «серьёзные» мысли проходили на фоне оглушительного хохота…

«Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста.
Твой мир болезненный и странный
Я принимаю, Пустота…»

На полу стоял включенный магнитофон. Музыка, хотя звучала тихо,
начинала мне мешать. Закинув правую ногу на правое плечо, я присел на левой ноге,
и выключил аппарат. Девчонка забегала вокруг меня и стала кричать, - Йог! Йог!
За этим последовало пять минут хохота. Я повалился на пол и стонал так громко,
что моя любовница стала носиться по квартире и закрывать окна и жалюзи.
- Ты с ума сошёл! Соседи прибегут! Нам полицию вызовут!
Мне было смешно. От чего? – От того, что я существую. От того что всё существует.


Она отвела меня в душевую. Заставила чистить зубы. Паста из тюбика никак не попадала на щётку и падала большими кусками на палас. Под конец, она сама взяла щётку и начала чисть мне зубы, как ребёнку. Я продолжал смеяться, и паста, разлетаясь, падала на наши рубашки.

Она привела меня в спальню и уложила на заранее приготовленное чистое постельное бельё.
Я разделся и склонился над её телом.
- Иди ко мне…
Она всегда произносила эти слова, когда мы начинали заниматься сексом. Они – эти слова – подспудно ассоциировались у меня с какой-то старой, зловещей русской сказкой. Их могла бы произнести баба яга или вампирша…
Я склонился ещё ближе и увидел свою смерть.
- Ты когда-нибудь видела лицо своей смерти? – спросил я.
- Нет. Почему ты спрашиваешь?
- Да, так, - ничего.

Она стала плавно водить ладонями по моим рукам, груди, спине. И тут мне стало ясно, зачем мне подсунули этот дурман: ощущение полного блаженства. Нет – не блаженства, — это выражается грубым словом КАЙФ. Напряжение и волновая вибрация в каждой клеточке тела. Я почувствовал, как ко мне подкатывает какой-то неопределённый, рассеянный оргазм.
Я вырвался из её рук, побежал на кухню, нашёл где-то лист бумаги и ручку, сел и стал записывать.
Она появилась в дверном проёме с не то удивлённым, не то рассерженным видом.
- Почему ты не кончил?
Я посмотрел на неё, - То, что происходит сейчас у меня в голове, для меня гораздо важнее и интереснее, чем дешёвый оргазм.
Она повернулась и ушла. Я сделал несколько записей и виновато поплёлся назад в кровать.
Минуту мы молчали.
- Ани охев отах, кусит шели, - попытался я разрядить обстановку.
- Что такое – КУСИТ? – спросила она.
Я задумался, - Ну, если перевести дословно, то получится – «пиписечка».
- Слышишь, ты, пиписечный, чтобы завтра духу твоего здесь не было!

Утром я вышел на кухню, закурил. Она ещё спала.
Потом стал читать свои записи…
«Мы, как серые мыши, на битом стекле…»
Фраза показалась слишком знакомой. Я напрягся и вспомнил,
что это слова из Апокалипсиса Наших Дней.

И чуть ниже было написано: "Боги не потеют".


     Ю. Стоянов, И. Губерман, Д. Рубина



Пару слов о выступлении Стоянова, на котором я был вчера. Концерт - был просто непередаваемо интересен. Сначала на огромном экране дали рекламу фильма - "Человек у окна" (обязательно скачаю и посмотрю). Потом целая феерия юмора
и песен: люди сползали с кресел от смеха, сдержать который было невозможно.
Я понял, что передо мной - живой гений. Качество и степень владения речью - исключительно высокие. Почему-то так случилось, что я и Люба, были самыми молодыми зрителями зала. А ещё я понял, что за "Городком" скрывался огромный закулисный план-пласт глубокой и сложной жизни. При всём этом, за всем этим юмором прослеживалось что-то очень горестное. Что меня очень задело, так это то, что в отличие от всех остальных гастролёров, он не отвешивал полит корректные поклоны в сторону Израиля и израильтян. И, под конец, спел очень жестокую
и надрывную песню, в которой нас "эмигрантов", назвал "крысами, бегущими с корабля". И, которая заканчивалась тем, что крысы - попрыгали в воду, а "корабль", несмотря ни на что и вопреки всему - не тонет...  Надо сказать, что, несмотря на весь этот горький и колкий эпатаж, - Стоянов – гений перевоплощения. Дайте ему пару секунд, и он изменится волшебно, до неузнаваемости, превращаясь из интеллигента в нового русского, из генерала в уличного бомжа. При этом – трансформация настолько полная, что образ как бы абсолютно вытесняет личность актёра. Личность приносится в жертву образу. Сейчас он – олигарх, а через мгновение – местечковый еврей.
Какая-то потрясающая пластичность тела и души. 
 
(отрывок из письма моей мамы):

Вот уж и неправда про крыс, бегущих с корабля! Это можно было бы еще в какой-то степени отнести к людям, которые уезжали из благополучных (относительно) мест, где не было военных действий, например, (Москва, Ленинград и проч.). А во многих случаях, люди, уезжавшие из бывших советских республик, были вынуждены уезжать из-за гражданских войн и прочих радостей, которые начались, когда Советский Союз стал распадаться, и правящая верхушка решила освободиться от “окраин”, которыми стало трудно управлять, и бросило все русскоязычное население на произвол судьбы. Вывели даже военные части, расквартированные по республикам. Так что в этом случае получается, что команда корабля (государство) вытолкнуло за борт своих пассажиров без спасательных жилетов, и продолжила свое плавание, не оборачиваясь. Кто выплывет – выплывет, а потонет – так тому и быть. Когда у нас за окном
носились грузовики с бандами ваххабитов и штурмом брали город, по центральному телевидению транслировали репортаж с выставки цветов в Брюсселе.
И даже в новостях никаких сообщений о том, что происходит, у нас не было.
Тогда я и поняла, что у нас нет больше государства вообще. А наш местный президент выступил по телевидению и сказал, что правительство ситуацию не контролирует,
а российские войска больше вмешиваться не будут, т.к. это теперь для них “чужие” разборки, и, поэтому защищайтесь сами как можете.
Так кто же - крысы, бегущие с корабля? Совершенно неправильно и несправедливо! Так что здесь он неправ. Хотя бы по отношению к тем людям, о которых я говорю. Похожая ситуация была в Узбекистане, Азербайджане, Молдавии, Киргизии, Казахстане, Туркмении. Может быть, еще где-то... уже и не помню. В Прибалтике было неспокойно, русскоязычных называли оккупантами, и т.д. А человек он (Стоянов) конечно, очень талантливый.


Идя на выступление Губермана, я, честно говоря, не знал – на что «подписался».
Для меня это был «кот в мешке». Автор собрал зал, состоящий из старушек развратных по натуре и по нраву, а также - из малоискушённой в русском мате израильской молодёжи. В числе других зрителей, конечно же, были его постоянные поклонники.
Я увидел совсем не того Губермана, какого знал из его гариков, книг и газетных интервью. Формат спектакля позволял ему полную раскованность, какой он не мог бы пользоваться на телевизионном экране или на страницах газет. Так как даже самая элементарная цензура отсеяла бы и отбраковала половину его текстов.
Уже на третьей минуте вечера, возникло ощущение безбашенной матерной вакханалии. Я понял, что передо мной – бог мата. Но, даже, достигая своих самых грубых форм, мат этот не казался грязным. Нецензурные слова не существовали ради самих себя, но обслуживали какую-то другую, большую, чем сами они идею.
Идею эстетическую. Прозвучит нелепо, но матерился он мудро, эстетически,
с взвешенностью и тщательностью составителя «икебаны». Чувство свободы, раскованности, причастности к чему-то исключительно разумному в целом, передавалось зрителям, заражало льющимся в зал совершенным настроением.
Одна развратная старуха, на пятой минуте, взметнувшись с кресла, кричала:
«Охуительно! Браво!»
А в середине действа, из затихшего и изнемогшего от смеха зала, вырывалась реплика девушки подростка: «Мама, - нет, нет - ты слышала, - что он сказал!?»
Безусловно, - тот, кто хочет узнать настоящего Губермана, - должен попасть на его авторский вечер. Здесь он сам и характер его творчества видны и выражаются наиболее полно.
Человеческие слабости высмеиваются по-доброму. Во всём присутствует человеколюбивая интонация. При этом степень владения матом наводит на мысль,
что лагерные года не прошли для автора бесследно. Это был «ведьмак на шабаше»: опять же – ведьмак добрый…
Ни в речи, ни в жестах – ни малейшего налёта высокомерия или заносчивости,
столь свойственных другим артистам, успех и слава которых напрямую зависят от отношения зрителя и толпы.
Между залом и автором было единение – в стремлении позаниматься громкой хорошей облегчающей мастурбацией. Весело пооргазмировать. В желании оторваться в смехе от реальности, при помощи натуральных средств. Никто ведь не принимал наркотиков, смех был естественным, несмотря на всю свою необычную бурность.


Это было реализованное желание уйти от быта, ибо мат этот не был бытовым.
В нём – не было никакой скверны, хотя иногда казалось, что действо – «развратно до конца».
Правда и в поведении Губермана бывали проявления самонадеянности и привычки к славе.
Несколько лет назад, на подобном же авторском вечере, Губерман предпослал свою книгу «Тюремные Гарики» автографом, - «на счастье». Мой дед – начитанный интеллигент, указал ему на несоответствие между названием книги и содержанием автографа. Губерман, немного выбитый из седла, быстро совладал с собой
и, снисходительно похлопывая старика по плечу, ответил:
«Ну и чувствуете же Вы язык, батенька!» Этот случай стал непременной байкой в нашей семье.       


Вторая часть вечера отличалась от первой разительно. Новые гарики Губермана зачитывались по-русски и на иврите поочерёдно. На иврите их озвучивал молодой парень, действующий служащий израильских ВВС, получивший местное филологическое образование. Мягко проскальзывающий в его речи акцент тут же наводил на мысль о двуязычности. Если кому-то и привиделся во всём этом какой-то авангардизм, то на меня ивритский вариант гариков произвёл впечатление удручающее. 
Мне кажется, что иврит в силу множества своих очевидных несовершенств,
в процессе перевода уродует, обездушивает и умерщвляет исходный текст, как и все
к чему прикасается. Зал пребывал в невольной солидарности со мной.
Так как переведённые на иврит гарики встречал аплодисментами сдержанными, менее искренними и менее бурными, чем произносимый русский источник.
Дальше выступающая пара перешла к совершенно другому жанру, как будто даже не связанному с тем, что происходило доселе. Жанр этот можно назвать патетически патриотическим. Губерман прибег к самой интимной еврейской теме, - их отношениям с богом и израильской землёй.
Молодой человек пел текст, принадлежащий Губерману, но – серьёзный и никак не соотносящийся с гариками, а, по суровости, напоминающий молитву. Напряжение стало огромным.   
Содержанием молитвы были слова экстатической веры. Она кричала о нервах нашей связи с богом, о том, как невыносимо, до боли они здесь обнажены. Интенсивность этой связи такова, - что нервы постоянно вздрагивают, будто находятся под обжигающими ударами электрического тока. ...О том, что такая близость с богом возможна только на этой земле, клятву о желанной смерти на которой, автор принародно, торжественно приносит. Вот так весёлое стоит рядом с грустным, грустное со страшным, а - страшное со скорбным.
Молодой человек мощной голосовой волной обдавал зажатый в оба кулака микрофон – и молитва обжигала нервы сцены и зала…
Одно мне было непонятно, - как может скабрёзное по смыслу стоять в одном ряду с молитвенным? Наверно, тут нужно быть немного Губерманом, чтобы прийти к богу через юмор и мат. Каждому ли это дано?
Есть тут даже что-то от Гейне, правда последний умер в умилении перед мадонной...  Тогда как в творчестве Губермана, как и в предмете его веры - присутствует что-то оргастическое…

Мне вспоминается авторский вечер Дины Рубиной. Гордо вскинутая голова, острый волевой подбородок, безупречное чтение её текстов, произносимых с расстановкой
и мерным правильным ритмом. Её вечер и зачитываемая ей книга посвящены испанским евреям (анусим), прошедшим насильственное крещение. Правда, можно
с уверенностью сказать, что большая часть публики мало смыслит в подробностях средневековых гонений на европейских евреев. Тем не менее, Рубина проводит осязаемую нить между собой и своими далёкими гордыми, иногда не менее фанатичными, чем их гонители, предками. Она возносит свой народ на пьедестал.
Её книга – это дифирамб мужественности сопротивления евреев, первому из народов, вступивших в прямой разговор с великим Ничто: богом – вне тела и вне времени…
            

       
          Взгляд со стороны.



Он шёл по тропинке, озираясь и задирая голову. Смотрел на качающиеся в весеннем свете листья тополя и улыбался потрясённый их красотой.
Каждый листик, похожий на детскую ручку, махал ему сверху, и как будто просился:
«Запомни меня»!
Детские ручки листьев принимали солнечный свет и, радостно отразив его, попадали в глаза, в чувства, в память…

Я тоже смотрю на него: молодого, глупого, рассеянно вышагивающего
по весенней тропинке. Он не знает, что ветер и листья, – это я...
Что тающий медово-масляный рассвет, — это тоже я – его душа,
весело и снисходительно наблюдающая за ним из окошек вечности…

Он знал, что я где-то рядом, - колышущаяся на ветерке, проплывающая в листьях, бесконечно меняющая невидимые очертания, дышащая на свету, как облако, пронизанное закатом, - его пронизанная жизнью душа…

Нет, он не мог знать всего этого, а просто по-пророчески наивно догадывался:
он улыбался мне, а я – ему.

Он возвращался с прогулки, садился за компьютерный столик и включал монитор.
Перед ним зажигался экран, и пока он всматривался в него, - какая-то волна,
какое-то неощутимое излучение проникало в него и, нащупывая его чувства, находило
в нём его душу. Она просвечивала на свету, как лист.

Он, вообще думал, что человек, по ту сторону обычного восприятия, - тоже,
всего-навсего – вид излучения. Что в мире не существует цветов. И если перешагнуть
за ежедневную субъективность, то все цвета радуги, - суть разные виды излучений.

Ему представлялось, что он сам, - излучение, или – нечто, излучённое в мир.
Что реальность – это встреча и преломление каких-то излучений.

А ещё ему казалось, что его восприятие настолько условно, - что существование света и тьмы, дня и ночи, - абсолютно лишь до тех пор, пока мы не вспомним, что это тоже два вида излучения, которые разделены сознанием…

Иногда он чувствовал себя маленькой клеткой огромного организма, обладающего своим параллельным дыханием, своей собственной реальностью.
Проходит год другой, - думал он, и в человеческом теле не остаётся ни одной клетки, которая не подверглась бы обновлению, и это заставляло его чувствовать, что он лишь продолжение какой-то внешней пульсации. Пульсации какой-то другой, более обширной жизни, происходящей вовне…