Через три войны - Отрывок из книги, 1999

ЧЕРЕЗ ТРИ ВОЙНЫ (Отрывок)

                ЛЕНИНГРАДЦЫ

      I

      В Советской России у Гитлера было два города, которые он люто ненавидел: Москва и Ленинград.
      Если Москва была столицей, крупнейшим промышленным центром страны, то к Ленинграду главарь фашистов относился субъективно: он приводил фюрера в бешенство уже своим названием, тем, что он был колыбелью большевистской революции. В этой «северной Пальмире» его раздражало все: и то, что этот город считался второй столицей государства, и то, что жителей его традиционно почитали культурными, образованными и сверхупорными людьми, и то, что в него никогда не ступала нога вражеского солдата. Дополнительным стимулом ненависти служили его признанные в мире красота и величие.
      Вынашивая и утверждая план «Барбаросса», Гитлер прочертил две жирные стрелки, нацеленные на Москву и Ленинград. Для него эти города были особенно важны. Именно их фюрер мечтал уничтожить до основания.
      Бывший на докладе у Гитлера начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Франц Гальдер записал 8 июля 1941 года: «Фюрер принял твердое решение – сровнять с землей Москву и Ленинград, чтобы там не осталось людей, которых нам пришлось бы кормить зимой»*.
      Уже к середине августа 1941-го положение под Ленинградом стало угрожающим: с севера через Карельский перешеек наступали финны, с юга надвигалась прорвавшая Лужскую укрепленную позицию германская группа армий «Север». Наши войска несли тяжелые потери, которые нечем было восполнить – отсутствовали резервы. Наспех сколоченные и почти безоружные подразделения народного ополчения, состоявшие из ленинградских добровольцев, погибали, чтобы хотя бы ненадолго задержать продвижение гитлеровцев к родному городу
      8 сентября Ленинград оказался в блокаде после того, как немцы захватили Шлиссельбург на левом берегу Невы при истоке ее из Ладожского озера. Последний выход по суше на «большую землю» был закрыт. Оставалось только сообщение по Ладоге – авиация не могла обеспечить сколько-нибудь существенный грузовой поток.
Из военного дневника группы армий «Север» от 12 октября 1941 года: «Оперативный отдел верховного командования сухопутных войск передает группе армий приказ верховного командования вермахта. Фюрер вновь решил не принимать капитуляции Ленинграда, если она даже будет предложена противником»**.
      Но Гитлер недооценил упорства защитников и жителей героического города.
      Боролся Балтийский флот, по-прежнему базировавшийся в Кронштадте. Его корабельные пушки вступали в артиллерийскую дуэль с тяжелыми орудиями немцев – меньше снарядов падало на Ленинград.
------------------------------------------
      *Война Германии против Советского Союза 1941-1945. – Берлин, 1994. с 68.
      **Там же, с. 69.

      Советские войска удерживали Ораниенбаумский плацдарм площадью почти в полторы тысячи квадратных километров и тем самым отвлекали значительные силы фашистов.
      Почти четыреста дней удерживали советские солдаты легендарный Невский пятачок – плацдарм в два километра по фронту и всего восемьсот метров в глубину возле поселка Невская Дубровка.
      Немцы добрались даже до городской трамвайной линии, с юго-запада стояли в пяти километрах от Ленинграда, но преодолеть эти пять тысяч метров так и не смогли.
      На Ленинград упало около пяти тысяч фугасных и свыше ста тысяч зажигательных бомб, около 150 тысяч артиллерийских снарядов. Город жил.
Из строя было выведено более восьмисот промышленных предприятий – почти девяносто процентов от всех. Но оставшиеся продолжали выпускать военную продукцию, ремонтировать танки. Город жил.
      Было разрушено, повреждено или разобрано на топливо девятнадцать тысяч зданий. Город жил.
      Через два месяца после начала войны в магазинах не осталось ничего съестного, кроме дорогих конфет и кофе в зернах. С октября по карточкам выдавали спички, сахар, соль, крупы, хлеб. Потом – только хлеб и тот же кофе. Чтобы заполнить пустые желудки, люди ловили уцелевших кошек и собак. Из домашних аптечек выбиралось все, что можно было употребить в пищу: касторка, вазелин, различные масла. Из столярного клея варили супы и готовили студень. В ход пошли даже изделия из кожи.
      Катастрофически не хватало топлива. Сначала перешли на дрова, которые организованно заготавливались населением. К наступлению настоящих холодов закончились и дрова. Остановились электростанции, замерз водопровод. Проруби на обледеневшей Неве стали единственным источником воды. Но ведра часто выскальзывали из окоченевших рук.
      Люди умирали от голода и холода. Нормативы потребления постоянно снижались. Хлеба, на две третьих состоявшего из примесей, не хватало для поддержания жизнедеятельности. Уже в конце ноября невоенные потери среди мирного населения составили 11 тысяч человек. Потом несколько тысяч человек умирали ежедневно.
      Смерть настигала людей повсюду: в нетопленных квартирах, на интенсивно обстреливавшихся тяжелой артиллерией улицах, у работающих станков. Трупы, завернутые в простыни, обычно отвозили на саночках к кладбищу, если могли, хоронили в братских могилах, но чаще всего за неимением сил оставляли прямо на дороге.
      Засыпая, человек не знал, проснется ли он.
      За время блокады в Ленинграде умерли от голода более миллиона людей.
Но город жил и не покорился врагу.

      II

      Выпускные экзамены Клава Садикова сдала хорошо, чему больше всех радовался отец. В их семье вышло так, что мама, Анна Петровна, вела хозяйство, а отец, Георгий Николаевич, занимался воспитанием детей и контролировал их учебу. Он ходил и на родительские собрания.
      Ленинградский дворик Садиковых находился напротив фабрики «Возрождение» на стыке проспекта Ленина и Большеохтинского. Здесь соседствовали старые дома с каменным полом и деревянными стенами и новое трехэтажное здание, где жили семьи инженеров Юзвуков и Бушинских. Это было большим секретом, но весь двор знал, что главы двух семейств трудятся в конструкторском бюро и корпеют над чертежами каких-то самолетных узлов.
      Клава бывала иногда у Гали Бушинской в квартире. Ей очень нравилась крупногабаритная резная мебель и громадный старинный рояль с пожелтевшими от времени клавишами. Садиковы тоже жили не бедно, только вот из инструментов у них была одна балалайка, которую Клава освоила самостоятельно и даже подбирала на ней популярные тогда «Марш веселых ребят» и «Широка страна моя родная».
      Подруга Люба в отчаянности и спортивности порой превосходила Клаву. Это у них было с глубокого детства: постоянно соперничая с мальчишками, они участвовали в их суровых играх, лазили на деревья и крыши, носились по улицам, собирали смоляной вар у трансформаторной будки, лепили из него шарики и обстреливали друг друга этими «пулями» – особенно трудно было выковыривать теплую смолу из волос, да и пятна на одежде она оставляла такие, что папа долго ругался, а мама не могла их отстирать. Потом появился велосипед, на котором они гоняли по Горошечной улице и Кондратьевскому проспекту. Тома Пискарева, бывшая на три года старше, удивлялась своему брату Женьке, бегавшему с девчонками-сверстницами наперегонки. Точнее, удивлялась тому, что девчонки и здесь ему не уступали.
      Немудрено, что годам к четырнадцати Клава и Люба записались во всевозможные спортивные секции сначала на Металлическом заводе имени Сталина, а потом и в спортшколе на улице Комсомола: они занимались волейболом и гимнастикой, баскетболом и спринтерским бегом. В спортивных книжках стояли отличные оценки по стрельбе и обращению с противогазом. На параде в День физкультурника они шли не с демонстрантами, а гордо вышагивали в колоннах спортсменов...
      С 11-го числа, как обычно, стояли белые ночи. Семнадцатилетние выпускники начали отмечать окончание школы. Получив бесплатные билеты, они всей гурьбой шли на танцы в Домпросвет на Охте или в Выборгский Дом культуры на Лесном проспекте, потом гуляли до утра по набережной мимо разведенных мостов и разговаривали – вспоминали веселые проделки, обсуждали итоги экзаменов и строили планы на будущее
      У Клавы решение, кем стать, еще не созрело. Даже идя в субботу 21 июня на общерайонный выпускной бал в Выборгский ДК, она не представляла себе новой, взрослой жизни вне стен школы. Что-нибудь придумается – потом! А пока ей нужно снова окунуться в вихрь вальса и бродить по родному, такому красивому в эти сумеречные ночи Ленинграду...
      Домой она явилась в половине пятого утра и сразу же завалилась спать. Сквозь сон слышала одиннадцатичасовое выступление Молотова по радио. Лишь днем, когда она окончательно проснулась, обратила внимание на суровый голос из черной тарелки динамика. Значит, все-таки война с фашистской Германией...

      III

      К войне Клава относилась с безмятежностью тылового ребенка. Сообщения с мест боевых действий воспринимались примерно так же, как параграфы учебника истории. Она прекрасно знала, что наши побили японцев на Хасане и Халхин-Голе, освободили Западную Украину и Западную Белоруссию, и даже добросовестно изучила географическую карту. Но эти военные столкновения не оказывали ровно никакого воздействия на ее личную жизнь, все вокруг оставалось по-прежнему буднично светлым и ярким.
      Финскую войну, которая гремела совсем рядом, она запомнила лишь по нескольким конкретным картинам, невольно вошедшим в ее мирный быт. К однокласснице в школу приходил папа-военный с блестящим орденом на груди – говорили, что он получил награду за прорыв линии Маннергейма. Зима была страшно холодной. В городе то тут, то там встречались раненные бойцы. В магазинах на какое-то время пропал сахар, а вместо него продавали сахарин.
И хотя сам воздух был пропитан ощущением грядущей войны с Германией, в глубине души Клава была уверена, что это снова протечет мимо нее, как невская вода, разве что в газетах будет побольше сообщений об успехах наших войск.
В этом она полностью походила на мать, которая совсем не интересовалась политикой, а была целиком сосредоточена на том, чтобы муж и дети были сыты, аккуратно одеты и обуты.
      Зато отец со старшим сыном Михаилом часто обсуждали международное положение, к их горячим спорам прислушивалась и девятнадцатилетняя серьезная Женя. Миша был авторитетом в семье не потому, что ему исполнился двадцать один год, а из-за того, что свою судьбу всегда определял сам и добивался намеченной цели с необыкновенным упорством. Отец хотел, чтобы сын пошел в экономический институт, потому что сам был ведущим бухгалтером на Металлическом заводе. Миша мечтал стать летчиком. Хотя он не смог поступить в летное училище, пошел на завод слесарем-инструментальщиком и начал заниматься в школе Осоавиахима, где прыгал с парашютом и даже садился с инструктором за штурвал учебного самолета.
      Женя, в отличие от кипевшей энергией и разговорчивой Клавы, была молчалива и внешне неприметна. Но она относилась не к «серым мышкам», а к той категории людей, которые без лишних слов тихо и добросовестно делают нужное дело. Не в пример упрямому Михаилу, Женя пошла по стопам отца, но осваивала азы экономики не в институте или техникуме, а в бухгалтерии того же Металлического завода.
      Споры Георгия Николаевича с сыном с началом войны перешли в другую плоскость. Отец убеждал Михаила, что на фронте и без него обойдутся, не зря ведь квалифицированным рабочим бронь дают. На это ему Михаил отвечал, что он не имеет права сидеть в тылу, когда в минуту опасности для Родины другие проливают кровь.
      В начале июля диспуты закончились. Радостный Михаил сообщил, что его зачислили в формируемую десантную часть и после короткой учебы направят «куда надо».
      Провожать себя он не позволил, поэтому попрощались дома. Мать молча плакала и никак не могла оторваться от сына. С отцом расстались, по-мужски пожав друг другу руки. Женя тихо обняла брата и больше не сводила с него печальных глаз. Одна Клава была весела и требовала от Миши, чтобы он почаще писал о том, как бьет фашистов. Михаил неуклюже обхватил ее за плечи, чмокнул в щеку, пробурчал: «Уже выросла, сестренка...», оглянул всех, повернулся и ушел со двора.

      IV

      Еще не подступившая к городу война быстро сказалась на их дворе. В середине июля арестовали обоих инженеров, Юзвука и Бушинского, их семьи сразу выселили.
      Соседей Садиковых, семью Рехлисов – дядю Николая, тетю Надю, дочь Лялю и сына Рудольфа – сослали в Казахстан за то, что они были немцами.
      Встреченные одноклассники шепотом сообщили Клаве, что их строгую классную Николаеву тоже арестовали. По городу ходили слухи, что на Петроградской стороне задержали диверсанта, пытавшегося отравить водоразборную колонку.
      Тем не менее в июле еще продавали белые батоны и не ощущалось никаких проблем в снабжении.
      Любимые Клавой булочки с изюмом пропали только в августе, хотя уже 18 июля ввели продуктовые карточки. Сначала по ним выдавали спички, сахар, соль, жиры, крупы; хлеба работникам оборонной промышленности полагалось 800 граммов в день, иждивенцам – 400 граммов. Но еще действовали рынки на «Черной речке» и Пороховской улице, там можно было купить все без ограничений, хотя цены подскочили до небес.
      Они еще смогли пойти в Мраморный дворец на концерт Клавдии Шульженко. Давно знакомые задушевные песни теперь воспринимались гораздо глубже.
      Мать тоже стала работать на Металлическом, чтобы получать продукты не по иждивенческой карточке – не для себя, а для своих дочек.
      В августе Клава поступила на гидротехническое отделение речного техникума, который находился на 10-й линии Васильевского острова, аккурат забор к забору табачной фабрики. Ехать туда было далековато – двадцать пять остановок на трамвае с пересадкой. Но Клава со своим бурлящим характером очень не любила «высиживать» расстояния даже в движущемся транспорте и предпочитала преодолевать их быстрым спортивным шагом. Так и ходила по набережным – по Арсенальной мимо площади Ленина, потом через Литейный мост по набережной Кутузова мимо Летнего сада и памятника Суворову, по Дворцовой набережной мимо Эрмитажа, по Адмиралтейской мимо памятника Петру на вздыбленном коне, а там уже оставалось только перейти через мост лейтенанта Шмидта.
      Клава очень любила свой Ленинград, эти прямые проспекты и улицы, эти громадины зданий с массивными колоннами... Конечно, она помнила фамилии архитекторов Растрелли, Кваренги, Брюллова, Росси, Ринальди, Монферрана, но все время путала, кто из них что строил. Дело же не в фамилиях. Исаакиевский собор не становился менее красивым оттого, что Клава не помнила имени его создателя...
      Она знала, что в родной город никогда не входила война, и была уверена, что такого не случится и на этот раз. По правде говоря, в ее детском, необремененном заботами сознании младшей, балуемой в семье девочки никак не укладывалось, что этот хрупкий мир вокруг нее, который она считала незыблемым, может когда-нибудь рухнуть под чьей-то черной волей и обратиться лишь в светлое воспоминание. Даже уход на войну брата воспринимался ею как временное явление, как приключение для него и досадное, но вполне преодолимое недоразумение для семьи.
      И когда вечером в середине августа отец сказал, что эта война будет тяжелой, страшно тяжелой для всей страны, а мама и Женя, как обычно промолчали, Клава поспешила его убедить, что скоро все будет хорошо и наши погонят немцев, что она видела в фильмах, какие сильные и мужественные наши бойцы, какие хорошие у них самолеты и танки, а думать так, как отец, это просто паника, и как можно так думать, если в газетах написано, что на фронте идут бои, что во всех боях наши солдаты громят немцев...
      Отец посмотрел на нее и только покачал головой. Он тоже уверен, что Германии нас в конечном счете не победить, но ведь Киев и Минск уже сдали, немцы в Прибалтике и будут добираться до Ленинграда.
      Как он может, воскликнула Клава, как он может думать, нет, они не отдадут свой город никому, это очень, очень плохо, если отец хоть на минуту...
      – Успокойся, Клавочка, – устало улыбнулся Георгий Николаевич, – ничего я такого не думаю, только думаю, что в этот раз нелегко нам придется.
      Клава вспыхнула и, хоть очень любила отца, в знак протеста вышла из комнаты.

      V

      Но Георгий Николаевич понимал ситуацию лучше. Немцы рвались к Ленинграду, и очень скоро им всем пришлось почувствовать тяготы войны.
      Нормативы по карточкам урезали. Все незанятое на производстве население вышло на строительство укреплений вблизи города.
      Сначала Клава вместе с другими учащимися техникума на поезде поехала в Шалагу. Раньше она бывала там в пионерском лагере, а теперь они рыли окопы. Она все больше хотела есть. Здесь давали сухари и суп из чечевичного концентрата. На четвертый день их увезли домой.
      Потом они копали окопы в Парголово, куда до войны ездили кататься на лыжах, и в Дудергофе за Красным Селом. Когда они выбрасывали землю из противотанковых рвов в Стрельне, впервые попали под бомбежку. Клава совсем не испугалась – было всего несколько самолетов, и зенитчики отогнали их так быстро, что они побросали бомбы куда попало, и никто не погиб – но ведь вышло, что отец был прав, и теперь война у них на пороге.
      Клава замкнулась в себе и стала смотреть на мир отчужденно. Сработала защитная реакция, потому что жизнь обманула ее ожидания, и вопреки всему, во что она верила, зло пока побеждало.
      И все-таки ей очень хотелось, чтобы наши бойцы сейчас разгромили немцев, а она могла прийти к отцу и сказать: «Вот видишь, я говорила верно!»
      Вместо этого в сентябре им пришлось копать щели во дворе, чтобы укрываться там от начавшихся бомбардировок. Щели выкопали добротные, почти в человеческий рост. Укрепили стенки досками, но прятаться туда Клава не желала.
      Они с Любой влезли на крышу трехэтажки, чтобы сбрасывать вниз зажигательные бомбы – бомбы были небольшие, почти игрушечные, и их очень легко захватывать щипцами для угля. Только во время второго налета одна такая бомба попала прямо в Любу, и она упала с крыши.
      Клава не могла спуститься или посмотреть вниз. Просто она поняла, что ее подруги Любы нет на свете.
      Клава снова не испугалась, но еще больше ушла в себя.
      Еще сказали, что сгорели Бадаевские склады, в которых хранилась основная часть городских запасов продовольствия, а Ленинград теперь в блокаде, потому что немцы заняли Шлиссельбург, и теперь с питанием будет совсем плохо. А есть хотелось все сильнее и сильнее.
      Клава случайно встретила Галю Бушинскую. Та рассказала, что своего папу она больше не видела, а мама работает на кондитерской фабрике, только конфет они не выпускают, а делают хлебные добавки.
      Действительно, хлеб стал какой-то не такой, он стал сырым и похожим на глину, но ленинградцы называли его по-прежнему любовно «хлебушек».
      На рынке возле Черной речки купить еду уже было нельзя, зато мама иногда выменивала на картошку предметы домашнего обихода и одежду.
      «А раньше мы на Черной речке ловили раков и собирали бруснику в лесу», – мысли Клавы все время вертелись вокруг чего-то съедобного, и она ничего не могла с собой поделать.
      В техникуме дали билеты в Александринку, и когда они смотрели «Кремлевские куранты», начался налет авиации. Там было очень хорошее бомбоубежище, только сидеть в нем пришлось долго. Спектакль продолжили. А после начала второй бомбежки сказали, что на этот раз все, и пришлось идти домой.
      Нормативы урезали еще раз. Теперь работающим полагалось 400, а иждивенцам – 200 граммов хлеба. Еще на карточки давали спички и кофе. Спички меняли на дуранду* и упорно разгрызали эти прессованные кубики, меньше всего похожие на еду. Коричневые бобы кофе тоже сначала шли на обмен, а когда на рынке перестали обращать на них внимание, мама приспособилась раздавливать зерна кофе скалкой и варить эту крошку вместе с мурцовкой**.
      Двужильная Женя, кроме работы на Металлическом, три-четыре часа ухаживала за ранеными в госпитале, а потом шла в рейд рабочей дружины, с бинтами в сумке ходила по улице и перевязывала пострадавших от налетов.
      Отец встал к станку. Раньше он не кичился своим положением ведущего бухгалтера завода, но знал ему цену. В настоящих условиях он счел, что больше пользы принесет в качестве фрезеровщика, потому что фрезеровщик не учитывает количество снарядов, а сам их вытачивает.
      Наверное, по причине большей пользы он все чаще стал оставаться ночевать в цеху. Клава подозревала, что он начал экономить силы.
      Стало холодно. Клава почувствовала это, когда их снова вывезли копать укрепления, теперь уже под Сестрорецк. Девчонки плакали, но лопаты лишь поверху ковыряли мерзлую землю. Когда им выдали ломы, дело пошло скорее.
      Папа соорудил дома буржуйку, выведя дымоход в форточку. Для их русской печи требовалось слишком много дров, а брать их было неоткуда: сначала на улицах спилили деревья, затем растащили доски из щелей, потом пришел черед идти в топку и мебели. Все равно было очень холодно, потому что от бомбежек и постоянных артиллерийских налетов в окнах повылетали все стекла.
      Не работали водопровод и канализация. Отключили электроэнергию.
      Один раз на набережной Клава чуть не погибла – тяжелый снаряд разорвался метрах в тридцати впереди. Ее отбросило взрывной волной, и она долго не могла понять, что же произошло. Дома она ничего об этом не сказала.
      Они теперь ходили в техникум не для того, чтобы учиться. В их бывшей столовой обедали моряки-балтийцы, чьи корабли вошли в устье Невы. Моряки догадывались, что в коридоре за стеной окончания их трапезы ждут голодные студентки, и поэтому всегда оставляли в алюминиевых тарелках чуть ли не половину супа и куски хлеба. После их ухода девчонки не оставляли там ни крошки.
      Во время артобстрела Клава с подругой забежали в первый попавшийся подъезд на улице Пестеля. Увидев открытую дверь, не удержались и заглянули в квартиру.
Там стояла бутылка с каким-то маслом. Такого соблазна они не выдержали.
      Ее тошнило два дня.


      VI

      Как-то взглянув на отца с матерью, Клава поразилась, насколько они постарели. На изможденном, покрывшемся глубокими морщинами лине Георгия Николаевича уже не было так часто гостившей здесь улыбки, пропала спокойная уверенность из глаз Анны Петровны... А ведь они еще молодые – отцу недавно исполнилось сорок три, а маме всего тридцать девять.
--------------------------------------
      *Дуранда – жмыхи, остатки семян масличных растений после выжимания из них масла.
      **Мурцовка – «ленинградский суп», хлеб с солью, разведенные в воде.

      Мать была родом из Калинина*, где отец, коренной ленинградец, ее встретил и полюбил. Там же они играли свадьбу, после которой поехали в северную столицу. В Калинине у Анны Петровны остались брат Леонид и три сестры, Варвара, Татьяна и Анастасия, с которыми Садиковы всегда поддерживали хорошие родственные отношения. Каждый год в Ленинград приезжала одна из сестер с племянницей Лидой, с мешком крупной картошки, несколько раз выбирались в Калинин и Садиковы, и всегда Клаве там было интересно. Они ходили купаться на Волгу, и Клава удивляла своих веселых тетушек – уж очень ловко она плавала саженками.
      Плавать ее научил отец в раннем детстве.
      Неподалеку от их дома Нева делала плавный изгиб. Впритык к набережной из воды торчали образовавшие квадрат четыре сваи, на них отец углами натягивал кусок парусины, середина которой опускалась в воду. Получался маленький бассейн. Клава плескалась в нем, а отец с каждым разом опускал парусину ниже и ниже... Когда Клава научилась держаться на воде, Георгий Николаевич показал ей, как нужно сложить ладошки лодочкой и как грести, и как поворачивать голову...
      Отец вырос без братьев и сестер. Мать его, Татьяна Николаевна, до революции была в горничных у какой-то княгини, а отец служил там же кучером Жила теперь Татьяна Николаевна в двух комнатах коммунальной квартиры на 17-й линии Васильевского острова возле старого немецкого кладбища и была очень набожной. Клава в силу своего атеистического воспитания не понимала, отчего в углу квартиры горит лампада и зачем бабушка водит ее на воскресную службу в церковь. Зато было страшно интересно, что же хранится в огромном бабушкином сундуке у окна...
      Из-за того, что бабушка жила на Васильевском недалеко от техникума, Клава перебралась к ней и жила там больше недели – она тоже ослабла и старалась экономить силы.
      Поначалу учеба шла очень быстрыми темпами. Отчасти из-за этого, отчасти из-за того, что их надеялись поскорее выпустить, всех поступивших в техникум летом в ноябре перевели на третий курс. Но артналеты, а больше голод и холод стали косить преподавателей. В столовой перестали кормить моряков.
Техникум опустел. Поэтому Клава от бабушки вернулась домой. Сестра Женя все еще работала на заводе и продолжала дежурить в госпитале, хотя очень ослабла.
Паек снова урезали. «Первокатегорники» стали получать 250 граммов хлеба, остальные – 125.
      Когда-то встречавший их радостным лаем дворняга Мурзик пошел на котлеты. Мама убеждала, что надо их есть ради себя, но Клава с Женей не смогли.
      А жившая прежде очень бедно соседка тетя Дуся теперь работала продавцом в булочной. Она отпускала хлеб по карточкам, а под халатом у нее блестела новая каракулевая шуба.
      Клаве становилось все равно. Чувство голода, такое жгучее и ненасытное раньше, перестало осознаваться. Клава сама превратилась в Голод. Самой большой ее мечтой было дожить до конца войны и насушить много-много мешков сухарей.
Она совсем перестала реагировать на артобстрелы. Зато когда взрывом разнесло проезжавшую рядом повозку с провизией, она наравне со всеми кинулась подбирать рассыпанную крупу, соскабливала снег с впечатанной в него мукой. Сначала она запихивала это сразу в рот, а потом одумалась, собрала в карман и принесла домой. Для папы, мамы и Жени.

-------------------------------
      *Ныне Тверь.

      VII

      Отец уже совсем не появлялся дома. Однажды мама сказала, что он просит Клаву прийти на завод.
      Ее привели в огромный цех с окнами без стекол и пробитой в нескольких местах крышей. В цеху, как и на улице, было градусов тридцать мороза.
Отец сидел с закрытыми глазами, привалившись спиной к станку, и тяжело дышал. Его руки в варежках лежали на промасленном халате поверх довоенной черной шубы.
      – Вот, Николаич, дочка к тебе пришла, – объявила встретившая Клаву у заводских ворот вахтерша.
      На проходной она скрупулезно проверила документы и долго допытывалась, зачем это Клаве нужно идти к отцу, потом смилостивилась и провела по территории, усеянной воронками от снарядов.
      Отец открыл глаза и, как всегда, подчеркнуто вежливо сказал вахтерше:
      – Благодарю вас, Наталья Митрофановна.
      После того, как вахтерша удалилась, Георгий Николаевич попросил:
      – Подойди поближе.
      Клава присела на корточки рядом с ним. Отец говорил тихо.
      – Скоро я умру... Не перебивай! – остановил он попытавшуюся протестовать дочку. – Не перечь, я знаю, что говорю! Сейчас многие умирают, я, видно, тоже не задержусь. Да и мать плоха. Неизвестно, в чем душа у вас, женщин, держится... Но я тебя не прощаться позвал. Сейчас от завода будут эвакуировать детей. Мать у нас не шибко грамотная, Женечка, как знаю, после завода и госпиталя еще дружинит, не сможет она, да и думать о себе не умеет. Ты пойди, получи все документы на отправку. Вам жить надо. Мне помереть не обидно, а если вы умрете, то какой в моей смерти смысл... Знаю, приказаний не любишь, поэтому прошу. Поэтому уважь. В последний раз...
      Клава шмыгнула носом и кивнула.
      Она скоро выправила все справки на себя и сестру, но эвакуировать сразу всех Ленинград не мог, сначала шли раненые, дети, начиная с самых маленьких...

      VШ

      Вечером, закутав лицо платком – открытыми оставались только глаза, – Клава медленно шла домой из техникума. Автоматически, не задумываясь, определила мороз градусов в тридцать.
      В последнее время она почти все делала автоматически. Длительное голодание заставляло бережно расходовать убывающие силы, мозг впал в тупое оцепенение, вывести из которого могли только мысли о еде. Едва передвигая ноги, она бездумно смотрела на обледеневший и покрытый сверху рыхлым снегом тротуар. Падать было нельзя. Клава знала, что может уже не встать. К тому же вставать и не захочется, ведь так хорошо просто лежать в забытьи, чувствуя нахлынувшее обманчивое ощущение вожделенного тепла и умиротворения... Так люди замерзают. А ее молодой организм неосознанно, но отчаянно цеплялся за жизнь.
      Звякнув звонком, мимо нее проехал на велосипеде красноармеец с нахлобученной буденовкой. Его шатало на скользком льду. А когда на углу он попытался свернуть, заднее колесо занесло. Он мешком повалился на мостовую.
Не ускоряя шага. Клава подошла к нему.
      Солдат лежат на спине рядом со стареньким велосипедом. Его широко раскрытые глаза, не мигая, глядели в бездонное черное небо, а на изможденном лице застыло выражение сосредоточенного спокойствия. Буденовка при падении слетела, и лишь поземка потрепывала русые волосы.
      «Так скоро и легко», – зафиксировал спрятавшийся глубоко разум. Клава пошла дальше. Она все равно не сумела бы его поднять, а позвать на помощь на безлюдной темной улице было некого. Да, безлюдной, хотя то тут, то там лежали тела людей. Живой была одна она, и изредка передвигались тени людей, которые вот-вот тоже упадут...
      В квартире поселился холод – почти такой же, как на улице. Сначала они пытались заклеивать бумагой лопавшиеся при обстрелах стекла окон, но потом сочли это занятие бесполезным, к тому же из оставшегося клея Женя сварила пусть не очень аппетитный, но вполне съедобный суп, которого хватило на четыре дня. Печь-буржуйка давно не топилась. Последним из мебели в ней сгорел кухонный табурет. Кровати,  к сожалению, были железными.
      – У нас есть еда, – такими словами встретила Клаву мать.
      На расстеленной на полу газете красовался здоровенный шматок мяса. Клава оживилась. Появившаяся слюна заполнила рот и заставила ее судорожно глотнуть.
– Где взяла?.. – шепотом спросила она, не сводя глаз с куска, который мог продлить жизнь, словно боясь, что он сейчас исчезнет. Клава знала, что мясу взяться неоткуда, последний раз она ела его в октябре, когда Женя изловчилась поймать на чердаке зазевавшегося голубя. Мысль о том, что мясо украдено, не могла прийти ей в голову – во-первых, мама этого себе никогда бы не позволила, а во-вторых, красть такое сокровище было негде.
      – Я... я его от лошади отрезала, – тихо сказала Анна Петровна. – У нас на заводе лошадь пала... Говорят, нехорошо такое мясо кушать, но... Другие тоже взяли.
      – Лошадь сама умерла? – впервые посмотрев на мать, с ужасом спросила Клава. Есть мертвечину ей еще не приходилось. – Меня же вывернет, если съем!
      – Пойми, доченька, – заторопилась Анна Петровна, – она только что пала, еще теплая была... К тому же сейчас холодно, мясо не портится... И вот что, – добавила она вдруг не терпящим возражений тоном. – Ты его съешь, и ничего тебя не вывернет. Ты должна жить!
      Мясо было жестким, горьким, с отвратительным душком. Когда Клава его жевала, сквозь сомкнутые ресницы при свете фитилька, устроенного из патронной гильзы с ватой и керосиновым маслом, выползли на щеки две большущие слезы.

      IX

      Клава подолгу бесцельно бродила по улицам. Казалось бы, нужно забиться куда-нибудь, сжаться в комочек, чтобы сохранить в теле едва мерцавшее тепло. Но что-то прямо выталкивало ее из стен дома. Может быть, молодой организм чувствовал, что спасение в движении? На вопрос, откуда берется энергия для этого движения, Клава сама не смогла бы ответить.
      А когда однажды в середине декабря она вернулась домой, увидела лежащего на кушетке отца.
      Он умер прямо у станка, на боевом посту. Рабочие принесли его и уложили в сенях на постель, в которой обычно спала Женя.
      Их квартира на первом этаже жактовского дома считалась двухкомнатной. Но сени мама приспособила под кухню, здесь она до войны (эти два слова «до войны» были страшно далекими и означали другую, райскую жизнь) готовила на примусе, здесь же стояла кушетка, на которой раньше спали обе девочки – теперь Клава перешла в зал, бывший до того вотчиной Михаила. В глубине располагалась родительская спальня, а окна длинной прихожей выходили на маленький огородик, на котором мама высаживала зелень и успевала вырастить ее за короткое ленинградское лето.
      Еще в середине осени они тщательно пересеяли огород в поисках хоть каких-нибудь кореньев, кочерыжек от капусты.
      Теперь мертвый отец лежал на Жениной кушетке. Мама и Женя сидели прямо на полу, потому что стулья давно сгорели в буржуйке, а поодаль у стены стоял свежевыструганный гроб из сосновых досок.
      Клава знала, что в связи с нынешним положением древесины в городе почти нет, а то, что здесь стоит гроб, целиком заслуга заводских товарищей.
      Отец и деревянный гроб вызвали в ней странную ассоциацию, и перед глазами всплыло воспоминание из детства...
      Когда им было лет по десять, они с Любкой решили исследовать дворовые крыши. У стены их дома стояла здоровенная поленница заготовленных к зиме дров. Если поднялись они по ведущей на чердак приставной лестнице, то спуститься надо было лихо. Люба-то спрыгнула удачно, а вот Клава «отыскала» торчавший из полена большой ржавый гвоздь и глубоко распорола ногу выше лодыжки.
      Несмотря на страшную кровоточащую рану, Клава не заплакала. Откуда-то прибежал отец, взял ее на руки, и ей стало совсем спокойно. Он нес ее полторы остановки до больницы, а потом держал за ладошку, когда злая докторша наживую зашивала ей рану. Тогда Клава, конечно, плакала и кричала, но отец своей большой рукой сжимал ее ладошку, и становилось легче...
      Теперь Люба упала с крыши насовсем, а отец лежит перед ней неживой, и в холодном воздухе стоит терпкий смоляной запах сосновых досок...
      Дотащить тело до Георгиевского кладбища на окраине Охты они вместе с Женей на санках-салазках еще могли, но вот выкопать могилу в промерзшей земле им было уже не под силу.
      Поэтому мама пошла к дворнику – татарину Мустафе, которого звали на русский лад дядей Гришей, и за полумесячное оставшееся количество хлебных карточек отца тот согласился помочь.
      Дворник с началом блокады забросил свое ремесло и втихую занялся мародерством, вынося ценные, но уже никому не нужные вещи из бесхозных квартир и не гнушаясь обирать трупы.
      Дядя Гриша с помощью лома и лопаты выдолбил углубление почти на метр, помог опустить гроб в яму, а засыпали отца землей они сами.

      X

      Уже в январе, придя домой, Клава обнаружила беззвучно плачущую Женю.
      – Мама... умерла! – она крепко прижала к себе младшую сестру.
Анна Петровна полусидела на кровати, будто решила на минутку отдохнуть, и ее сморил сон.
      Когда они везли на санках запеленутую в белую простыню маму, несколько раз останавливались отдышаться. Оставили ее в братской могиле*.
      Клава уже не могла плакать. Мозг отказывался что-либо воспринимать.
--------------------------------------
      *Ныне Пискаревское кладбище.

      От дистрофии в начале марта слегла и Женя. С безумным упорством Клава ходила на Неву за водой, несла, прижимая к телу, полученный по карточкам хлебушек, отыскивала в городе деревянные обломки, разжигала огонь в буржуйке. Разведенный в горячей подсоленной воде хлеб должен был – так думала Клава – поддержать сестру. Но день за днем таяла Женя, а Клава уже почти не могла ходить.
      Помощь пришла с завода, где работали отец и мать.
      – Садиковы? У вас родители умерли? – спросил такой же, как они, мертвенно-бледный исхудалый мужчина. Получив утвердительный ответ, бесстрастно продолжил.
      – Можете эвакуироваться. Вот вам документ от завода. С этими бумагами вам надо явиться на Финляндский вокзал.
      С фанатичной одержимостью Клава тянула тяжелые салазки, на которых лежала прозрачная, ставшая ко всему безразличной Женя. «Больше не могу!», – кричало что-то внутри, и тут же она приказывала себе: «Должна! Поэтому сможешь!». Шаг за шагом, шаг за шагом...
      На Финляндском вокзале люди из эвакуационного комитета выдали им по черному сухарику, огромные, не по размеру, теплые лыжные красноармейские костюмы и сопроводительные документы. Подняли Женю в кузов грузовой машины, помогли взобраться Клаве и повезли к Ладожскому озеру вместе с другими сиротами.
      У начала ледовой «Дороги жизни», как называли проложенную по замерзшей поверхности Ладоги дорогу ленинградцы, их документы проверили на контрольно-пропускном пункте. Возле него на лютом холоде расположился палаточный городок, там терпеливо дожидались очереди на свободные места те, кто не имел эвакуационного удостоверения. Очень многие из них умерли.
      Днем лед уже подтаивал – шла вторая половина марта. Пребывавшую в блаженном оцепенении Клаву разбудили скрежет и слабые крики. Выглянув из-под брезента, она увидела уходившую в воду через проломившийся лед машину.
– Не останавливайся! Держи правее! – размахивая руками, закричал водителю их грузовика бежавший навстречу военный регулировщик.
      Откуда-то сверху послышалась пальба. В сером небе над Ладожским озером начался воздушный бой наших истребителей с немецкими бомбардировщиками.

      XI

      От Лаврово их довезли до Войбокало, а оттуда по железной дороге отправили в Лихославль.
      В товарных вагонах многие истощенные ленинградцы умерли от холода. На соломе вперемежку лежали живые и мертвые. Это никого не шокировало. Они все слишком привыкли к смерти.
      Многие умерли и на эвакопункте в Лихославле. Теперь они не выдерживали изобилия пищи. Их кормили три раза в день: суп, молоко, каша и целых полкило хлеба.
      Эвакуированных спрашивали, куда их отправить. Кто-то ехал к родственникам, кто-то уезжал в Казахстан и Среднюю Азию.
      Женя не могла говорить. Сквозь помрачненное сознание Клава с трудом вспомнила, что у них есть родственники в городе Калинине. Но перед отправкой туда их определили на поправку в колхоз.
      Через две недели они оказались в колхозе имени Фрунзе, а точнее, в деревне Лиски Васьковского сельсовета Кесовогорского района Калининской области, недавно освобожденной от немцев. Здесь их встретили не очень приветливо и кормили «за просто так» недолго. Всех, кто стоял на ногах, определили на сортировку картофеля (испорченный разрешалось брать на питание), потом началась посевная.
      Чтобы выжить, снова пришлось выменивать одежду на продукты.
Лискинские бабы их жалеть не собирались, а мужиков было всего шесть человек: однорукий председатель колхоза да пятеро не дотянувших до призывного возраста подростков.
      Когда Клава с Женей чуть окрепли, решили узнать, живы ли родственники. В июне съездили в Калинин. Бабушка Марья умерла во время оккупации, а тетушки им страшно обрадовались.
      Из Лисок их отпустили с легким сердцем – разом избавились от двух едоков.
Тетки Варвара, Татьяна и Анастасия приняли племянниц с душой, старались откормить и часто плакали, вспоминая Аню и Георгия Николаевича, плакали, глядя на худющих Клаву и Женю.
      Благодаря заботам родных, девочки стали понемногу оттаивать, отходить от пережитого. Встали на комсомольский учет, там предложили работу, и Женя пошла на военный завод.
      Клава с тетушками поехали в Старицу, оставалось еще кое-что из одежды на обмен. Назад их подвез на полуторке майор Фридман, заведующий продотделом 29-й армии, он ехал на базу в Калинин. Разговорились. Он долго расспрашивал их, приглядывался к Клаве, потом предложил:
      – Ты, я вижу, девушка бойкая. А нам нужны люди на работу в офицерскую столовую. Уж чего-чего, а голодать в действующих войсках не будешь. Подумай, я через два дня снова в Калинин еду...
      Дома посоветовались. Варвара Петровна подытожила:
      – Хоть армия и боевая, так тебе же не на передовую идти, чай вояки свою столовую в обиду не дадут. А ежели насчет Жени думаешь, так не беспокойся, мы за ней присмотрим.
      Так летом 1942 года Клава оказалась в 29-й армии.
      А вскоре Женя получила сообщение, что Михаил Садиков пал смертью храбрых под Ленинградом.

      (Отрывок взят из моей книги, опубликованной в 1999 году. Все имена, населенные пункты и события не выдуманы, а лишь изложены литературным языком. Источники - документы и рассказ Клавдии Георгиевны Адельханян, жены полковника Артура Исаевича Адельханяна, о ком, собственно, и написана книга.)