Первая похоронка

Комья жирной сырой земли прилипали к сапогам. Был сентябрь, сентябрь того злосчастного года, который навечно войдёт в учебники и память, как год подлого и ожесточенного вторжения немецких оккупантов на русскую землю.
Солнце было в дымке, серое тяжелое небо плотным рядом облаков висело над деревней. Зинка глядела в это небо, чувствуя, что её душу, как и солнце, заволокло это беспросветное марево.
Зинке было шестнадцать лет. Вот уже два месяца, как она работала почтальоном в родной деревне. Писем было мало, долгожданные строки летели с фронта через такие преграды и неразбериху, что оставалось удивляться, как они вообще доходили. А вот извещение о смерти дошло. Первое. Первая похоронка.
     Зинка сидела на почтовом крыльце, опустив взгляд на свои грязные сапоги и отчётливо помнила тот душераздирающий день, когда вся деревня собралась для прощания. Мужики уходили на фронт. Здесь были все и было всё: кто-то шутил, кто-то плакал, Сенька из пятнадцатого дома даже растянул меха гармошки, ловко кинув пальцы по кнопкам... многие же просто стояли обнявшись, стараясь, как казалось, вобрать в себя, запомнить навечно эти объятья, пронеся их через всю войну, а те бабы, к кому не вернутся мужья да сыновья, и вовсе через всю жизнь. Здесь был и дядя Жора — невысокий скуластый мужичок, что работал механиком при колхозе. Он не был ни щедрым, ни вредным, был молчалив, часто улыбался, а главное, хорошо знал своё дело. В тот день его провожали на фронт три поколения: мать, жена и две дочери, одна из которых была Зинкиной ровесницей. Мать что-то всё время причитала, девчонки стояли молча, то потупив, то вскидывая глаза на происходящее вокруг, а Клавдия, жена дяди Жоры, почему-то казалась застывшей в какой-то немыслимой оценке, хрупкая, оголённая, как нерв, с прямым бездонным взглядом. О чём она думала? Или что-то предвидела? Или что-то чувствовала?
     Когда, как гром среди ясного неба, раздалась команда "По машинам!", мужики стали забираться на полуторки, которые, как три гроба на колёсах, стояли среди сочной молодой травы и животрепещущих душ односельчан. Здесь были и Митька Кривулин, и дядя Андрей с углового дома, и Захар Иваныч Кандейкий, и Сенька с гармошкой, и братья Шуваловы, и Петька с Терёхой, и дядя Максим, и Егор Селивёрстов... был здесь и Зинкин отец, был здесь и дядя Жора.
     Полуторки тронулись. Кто-то из баб опустился на траву, кто-то шёл за машинами, кто-то скрюченными перстами выводил в воздухе крестик, благославляя мужиков. С бортов полуторок смотрели на своих жён и землю жадные, много чего понимающие, грустные мужские глаза. Сенька, чтобы чуть разбить этот давящий гнёт, горлопанил какую-то хлёсткую народную песню. Через минуту гармошка смолкла. Полуторки превратились в точку, исчезнувшую в дорожной пыли.
     Зинка сидела на крыльце почты и не могла заставить себя подняться. На душе было муторно, в мыслях сумбурно. Ноги были тяжелее прежнего. Зинка думала об отце. Где он? Как он? Что с ним? В тот день, когда полуторки уже завелись, отец поднял вверх руку, махнул им с матерью и крикнул: "Берегите себя, девчонки!" Больше всего на свете хотелось, чтобы он сберёг себя, наперекор и вопреки! Рядом с отцом тогда, держась за край борта, сидел дядя Жора, улыбчивый дядя Жора, на которого сегодня пришла похоронка. Как?! Как сказать тёте Клаве, что у неё больше нет мужа? Как сказать девчонкам, что у них больше нет отца?! Как смотреть им в глаза?! Зинке казалось, что ничего тяжелее этого ещё не было в её жизни. Вина за его гибель лежала камнем на Зинкиной груди, как будто это она, Зинка погубила дядю Жору, а не какой-нибудь проклятый Ганс или Пауль. С этими мыслями Зинка встала и с сумкой наперевес, в которой красным пламенем горело извещение о гибели, поплелась в сторону осиротевшего дома.
     Дом Клавдии был на пригорке. За редким забором виднелась старая яблоня, начинающая желтеть. Её плоды разноцветными шарами висели на склонившихся от тяжести ветках. Сколько в этом было жизни! В том страшном листке, лежащем в почтовой сумке, жизни не было, а была боль, горечь, тоска и несправедливость.
     — Зиночка, мне ничего нет? Крикнула из-за забора тётя Поля, соседка Клавдии.
     — Нет. — коротко ответила Зинка, а как бы хотелось сказать: "Есть тётя Поля, есть! Вот письмо от Васьки! И живой ваш сын! И орден у него на груди красуется! И домой он уже едет! Ведь война-то кончилась!!!"
     Подойдя к дому дяди Жоры, Зинка вдруг оглянулась по сторонам. Ей казалось, что она ворует, нагло ворует средь бело дня, и не какие-нибудь яблоки с веток, а надежду и веру у тёти Клавы, да у девчонок. Зинка быстро глянула за забор и в окна, к счастью её никто не видел. Может, никого и не было дома. А вдруг сейчас раскроется окно и встревоженная тётя Клава спросит: "Зина, ты к нам? Есть вести?!" Что на это сможет ответить Зинка, как протянет из рук в руки приговор, как расстреляет словом живую душу?!
     Зинка ещё раз оглянулась по сторонам. Никого не было. Неожиданно для самой себя, Зинка побежала. Побежала прочь от забора с яблоней, прочь от встречи с семьёй дяди Жоры, прочь от своих мыслей. Чуть подсохшая земля вылетала из-под сапог крупными чёрными мухами, оседавшими на мокрой дороге.
     Деревенская почта, как и всё вокруг, готовилась встречать закат. Солнце было по-прежнему в дымке, но было ещё довольно светло. Напротив окна почты, на тёмном рассохшемся столе лежал желтоватый листок. По глади листка старательно танцевал карандаш, быстро, но аккуратно выводя следующее:
    
     "Здравствуйте, мои дорогие Клавушка,
     Нюрочка и Машенька! Вот и я добрался до письма, правда пишу его не сам, а с помощью сердечной санитарки, что вызвалась мне помочь. Нахожусь в госпитале, но у меня всё хорошо. Накануне был бой, немало мы положили германцев, остальные же разбежались кто куда. Потери есть и у нас, а меня вот только ранило в руку. Подлечусь и опять на фронт. А пока, лежу на кровати, смотрю в потолок, думаю о вас. Как вы там? Скоро начнутся заморозки, а после и вовсе снег ляжет. До зимы, верно, точно не свидимся, а вот до весны, не загадывая, доживём и посмотрим. Скучаю по вам, по нашей родной деревне. Всем односельчанам привет. Матери моей поклон. Скоро окончательно разобьём врага и свидимся. Обнимаю вас.
           Ваш муж и отец Георгий."
         
       На следующий день натруженные женские руки держали перед собой желтоватый листок. Усталые зрачки судорожно бегали по строкам, на губах появилась улыбка.
       — Зинуля, спасибо тебе!
       — Да мне-то за что, тётя Клава. Что пишет?
       — Живой он. В госпитале. Пишет, что ранило немного. Наверное, храбрится, но живой! От отца-то нет письма?
       — Нет.
       — Ничего, обязательно будет!
       — Ну, я пойду, тётя Клава.
       — Иди, Зинуля, спасибо тебе ещё раз!
   Зинка шла по дороге. Плечи были опущены, лицо спокойно. Зинка не знала, правильно ли она поступила или нет, но на сегодняшний день дядя Жора был в госпитале, и Клавдия знала это и жила, надеялась и верила. Как и Зинка верила в то, что её отец жив и здоров, и вернётся домой победителем. Потому, как  расстрелять надежду — особого умения не надо, а вот не схоронить её, пусть и через грех, не так уж и просто.

               10 мая 2024 года