Книга третья
Время Хама
Часть первая
Волшебное зеркало
Глава первая
Счастливчики
Им, конечно, страшно повезло. Несказанно. Просто безумно им повезло! Как мало кому… Нет, не с погодой. Причём здесь?… С погодой им как раз не повезло. То есть совсем. Вот ни разу им не повезло! Дрянь была погода: уже вторую неделю шёл дождь. Чего ж тут хорошего? Временами уже и со снегом… Хотя, наверное, даже такая пакостная погода кому-то да нравится. Пушкин вон, к примеру, без ума был от осени. Даже стихи про неё красивые писал… Или это он золотую осень любил, а не предзимнюю слякоть? Тьфу, эдакую мерзость, прости Господи. Это мы про слякоть… В общем, неважно, что он там любил. Бог с ним – с Пушкиным. Не о нём же мы сейчас будем… С интернатом мальчишкам повезло – вот с чем. Их ведь, счастливчиков, аж на машине встретили! Как дорогих гостей. На большой грузовой машине. С бор-тами! А много ли в нашей замечательной стране окончательно и бесповоротно победившего социализма, где так вольно дышит человек и по которой он, как хозяин, ходит куда ему вздумается, найдётся интерна-тов, у которых свои грузовики имеются? – Вот то-то. А всё потому, что этот замечательный интернат носит славное имя Дзержинского. Феликса Эдмундовича! Не кого-нибудь там… И получается, что это не какой-то занюханный, а самый что ни есть образцово-показательный интернат. Под патронажем НКВД. О котором в самой Москве знают. И оттуда – с самого верху – об нём пекутся.
Что, завидно стало? – Ну ещё бы! Нет, правда, а кто ещё может похвастаться такими солидными ше-фами? Хорошо ещё, если у какого-нибудь заведения, в котором детишкам не дают подохнуть с голоду, крыша не протекает. Или своя лошадь есть. И телега. А тут тебе пожалуйста – и электричество, самое настоящее, и горячая вода. Причём не только по большим советским праздникам, а вообще каждую неде-лю по субботам из крана в душевой тёплая вода течёт. Или вот, к примеру, как сегодня – по звонку заве-дующего куда надо – в абсолютно неурочный день на целых полтора часа дали горячую воду. Отмыть новоприбывшее пополнение. Да разумеется – неслыханно мальчишкам повезло! Воистину – именинники они. Везунчики! И нечего тут…
Грузовик, приехавший на вокзал за детьми, принадлежал, понятное дело, чекистам, а вовсе не интер-нату (больно жирно ему будет свой грузовик иметь), но, когда надо было, защитники самого справедливо-го на свете гос. строя свою машину заведующему давали. На экскурсию там за город политически гра-мотных и в чём-нибудь особо отличившихся воспитанников свозить. Или ещё зачем. Картошку, скажем, на зиму привезти. Без картошки ведь голодно. Всякий любит картошку есть. Вот и в этот раз чекисты свой грузовик дали. Без разговоров. Потому что им ничего для детей, из которых они собрались растить себе смену, не жалко. Чрезвычайно любезно с их стороны. Молодцы. Сознательные они. Одно слово – гумани-сты. Лучше и не скажешь.
Поезд, который привёз с Юга до синевы промёрзшего очкарика с оттопыренными ушами, что удиви-тельно, пришёл вовремя. Такое здесь – явление редкое. Никто на чудо и не надеялся, а вот – пожалуйста. Зато другой, тот, который из Москвы и который должен был приехать первым, как раз опоздал. И сильно опоздал. Чего раньше с московским поездом не случалось. Так что пацана пришлось ждать. Шофёр ру-гался нехорошими словами, но деваться ему было некуда, – он ведь обоих мальчишек у сопровождавших их дебелых тёток в форме тюремных надзирательниц обязан был принять с рук на руки. И расписаться в их бумагах, что всё правильно. Что никого они по дороге не потеряли, и никто от них не сбежал. ЧК – не что-нибудь, это такая организация, которая во всем любит порядок. Чтобы всё было как положено. По закону. По нашему, самому справедливому социалистическому закону. Который за трудящихся. А по-скольку, напоминаем, ребятишек везли в подведомственное конторе учреждение (всесоюзного, можно сказать, значения), водила ждал их как миленький, хоть и нецензурно выражался. Полпачки папирос ску-рил.
Когда репродуктор, захлебнувшись собственным эхом, когда уже невозможно разобрать, что он там пыжится сказать, в очередной раз, словно бы на кого обидевшись, сердито пролаял, что московский за-держивается ещё на час, водитель не утерпел, плюнул прямо на мостовую и, нарушая инструкции, бросил дохленького очкарика. Плюнул, велел ему стеречь грузовик, а сам ушёл в вокзал греться и выпить пива. Перед этим он на всякий случай распахнул полу своей командирской шинели и показал шестилетнему мальчугану, не поймёшь от чего клацавшему зубами, – от холода или ужаса, – пистолет. При этом, сде-лав зверскую рожу, сказал, что, если он, паскуда, куда отойдёт, то он, водила, его как собаку застрелит “при попытке”. При попытке чего – сказано не было, потому что придумывать фактуру чекисту было лень. Но и так получилось убедительно. А, главное, понятно. Пистолет ведь у него был настоящий.
На самом деле водила насчёт перепуганного еврея был совершенно спокоен, намётанным глазом определив, что никуда этот дохляк не сбежит, даже если его без присмотра оставить не на час, а на сколь-ко угодно. Да хоть бы на целую ночь его тут одного бросить! Посадить, к примеру, мальчишку в кузов грузовика, сказав, чтобы он караулил мешки с бельём и при этом не смел спать. По лицу же видно, что этот хлюпик никуда не сбежит. По тому, как он дёргается на всякий звук, видно. Как затравленно он ози-рается. И прижимает к животу свой задрипанный фанерный чемоданчик, словно у него там грелка с горя-чей водой спрятана, и он об неё греется. Ясно же, что никакой это не беспризорник с уголовными наклон-ностями, только и мечтающий, как бы ему от конвоира удрать, а самый что ни есть обыкновенный сирота, каковым, надо полагать, он сделался недавно. Каких-нибудь пару недель назад. Ещё, наверное, и не при-вык. К тому же, судя по очкам – пацан этот из интеллигентной семьи. Ну куда такой сбежит? Да ещё в незнакомом городе. – Смех один. Опять же беспризорников, которые любят бегать и воровать, в такие шикарные интернаты, где куются перспективные кадры НКВД и где кормят три раза в день подогретой жратвой, не распределяют. И где по воскресеньям даже пироги дают. С картошкой, а, бывает, и с печён-кой. А по самым большим революционным праздникам на ужин даже настоящие котлеты подают. Из мяса. Ну, или что им там шефы подкинут. А ещё же и компоту по два стакана.
Ехали наши счастливчики в кузове, сидя на мешках с намокшим бельём. Шофёр детей врагов народа к себе в кабину не пустил – побрезговал, хотя места там было предостаточно. На троих точно хватило бы. Оно, впрочем, и к лучшему, потому что мальчишки получили возможность познакомиться в комфортной обстановке, то есть без свидетелей, и даже сбивчиво рассказали друг другу, за что казнили их отцов. Ев-рей сказал честно, что по этому поводу думает, а москвич про своего отца соврал. Именно потому, что знал правду. Но не рассказывать же её первому встречному! Мало ли, может он из “этих”. Опять же – еврей…
В общем, про отца москвич повторил то, что и так уже во всех газетах напечатали. А про мать ничего не сказал. Из чего очкарик заключил, что по всей видимости её у москвича нет уже давно. И всё с ней хорошо, то есть её не расстреляли за контрреволюционную троцкистскую деятельность или покушение на дорогого товарища Сталина, а она сама умерла от какой-нибудь политически безвредной болезни, к под-рывной деятельности против самого гуманного на свете строя отношения не имеющей.
Поскольку москвич ничего про мать не сказал, еврей из деликатности тоже решил про свою не расска-зывать. И в самом деле, зачем холёному москвичу в дорогом драповом пальто знать, что его мама после первого же допроса, когда ей сломали два ребра, выбили передние зубы и блестящей, очень красивой немецкой машинкой раздавили на обеих руках ногти, пообещав на следующий день начать разговаривать с ней уже всерьёз, а не ходить вокруг да около, словно они не с врагом трудового народа имеют дело… Так вот, не рассказывать же мальчишке, которого ты видишь первый раз в жизни, что твоя мать после допроса спать на нары не легла, а не слушавшимися пальцами, болевшими так, будто их сварили в кипят-ке, расплела шерстяной носок, связала крепенькую (то есть вполне надёжную) удавку и прямо в общей камере повесилась. Возле параши, только рядом с которой и нашёлся подходящий для такого дела крю-чок. Сильно, должно быть, испугалась того, что, когда завтра с ней начнут “разговаривать серьёзно”, она не выдержит и начнёт говорить про своего мужа плохое, ну, то, чего от неё следователи хотят услышать. Любила она его. И он её. Вот она и сказала себе, когда её приволокли в камеру, что умереть ей совсем не страшно. Ни капельки. Хотя, наверное, страшно ей было. И даже очень! Как же может быть нестрашно вешаться? – Страшно, конечно. Соврала она себе. Знать и правда – сильно своего мужа любила. Жалела его. И не знала, что его убили ещё накануне. Пообещали, что не будут трогать жену, если он признается, что продался врагам, сделавшись польским шпионом. Дали ему честное партийное слово, что не обма-нут. Потому что они – коммунисты, а коммунисты никогда не обманывают. После чего этажом выше, уже в другом, очень чистом кабинете, где не бьют, его за три минуты приговорили, а ещё через десять – рас-стреляли. Быстренько сволокли в подвал и там молоденький сержант с добрыми рязанскими глазами выстрелил ему из пистолета в затылок. Потому что некогда было. Не только следователям и судьям. Всем было тогда некогда. План нужно было сдавать. Не успевали они с планом. Сверху с квартальным отчётом наседали. Сказали, чтобы срочно его несли. Грозились премии лишить.
Мама очкарика была нетяжёлая. Так что крючок её выдержал. А потом, она ведь аккуратно повеси-лась. Как и всё в своей жизни делала. Очень старалась не шуметь. Ногами только немного об стенку по-стучала. Но ногами босыми. Так что это у неё негромко получилось. Предусмотрительно разулась. Спе-циально туфли сняла, чтобы никого не разбудить. Знала же, что будет сучить ногами. Много раз сама из петли душевнобольных вынимала, которым совсем невмоготу становилось, и они больше не хотели жить. Она почти всегда к ним успевала. Потому что была внимательная и по ночам не спала, как другие мед-сёстры, а прислушивалась к тому, что творится в палатах. Короче, кое-какой опыт у неё на этот счёт имелся. В психушках ведь именно медсестры первыми на подозрительные звуки бегут. Не врачи. Тех уже только потом зовут – укол какой успокоительный назначить или просто с больным поговорить. По-человечески. Не обязательно его ругать. Или обзывать трусом и паршивым дураком. А просто сказать, чтобы он больше так не делал. Чтобы не вешался в их передовом лечебном учреждении. А то нехорошо получается. И так время тяжёлое. Контрреволюция кругом, от которой народному хозяйству большой урон, а он тут чёрт знает что, сволочь такая, устраивает.
Ну так вот, на её счастье, никто тогда в камере не проснулся, хотя в ней спали больше двадцати жен-щин. Только утром сокамерницы её обнаружили. Когда потянулись к параше. С крючка её снимали уже холодную. А не проснулся никто ночью потому, что заключённые давно уже научились затыкать себе перед сном уши. Дёргали из матрасов вату и в уши её себе засовывали. Чтобы не слышать крики: по но-чам же арестованных допрашивают следователи, которые приходят на работу в ночную смену. Обычно они в полночь начинают. Но иногда, если конец месяца и план горит, могут даже и пораньше начать. И только в три часа ночи “работать” прекращают. Они хоть и не рядом допрашивают арестованных, но всё равно – слышно же. Больно уж сильно кричат подследственные, которые упорствуют и не хотят созна-ваться в том, что они плохие. Как тут под эти их некрасивые крики заснёшь?
Очкарику о том, как умерла его мама, рассказала дочка следователя. Вернее, она ему не дочка и даже не падчерица. Два месяца назад тот следователь арестовал её папу, а потом пришёл к её маме и сказал, что она ему нравится и он хочет с ней жить. Что он добрый и у них всегда будет колбаса. Мама по папе неделю плакала, ну, что его застрелили, а потом согласилась. Куда ж ей было деваться? Вслед за папой, что ли, идти? Этот гад ей так прямо и сказал, что выбора у неё нет. И ещё он сказал, что не надо быть такой красивой. Была бы уродиной, жила бы сейчас со своим мужем. Был бы он у неё живой и здоровый. Так что это она во всём виновата.
Девочка еврею почти всё про его маму рассказала. С подробностями, которые подслушала, когда дя-дя-отчим громко хвастался на кухне. И про то, как мама еврея расплела ночью носок. И как он сломал ей во время допроса рёбра. Потому что она не хотела добросовестно помогать следствию. Упрямилась как маленькая, почему дядя-отчим и рассердился. Только про выбитые зубы девочка не стала еврею расска-зывать, потому что решила, что это некрасиво, когда у нестарой ещё женщины, тем более которую она хорошо знала, не хватает передних зубов. Может, ему неприятно будет об этом услышать. Они ведь дру-жили. Вот и не стала она говорить ему про некрасивое. Они же собирались вместе в музыкальную школу пойти. Следующей осенью. Музыке очкарик учиться в музыкалке изначально не планировал, однако на кларнет или на скрипку (на что дешевле будет) он записаться согласился, только чтобы девочка не воз-вращалась домой одна. Темно ведь в Одессе по вечерам. Опасно одной по улицам ходить. Обидеть могут. Откуда он про выбитые зубы узнал – неизвестно. Но откуда-то узнал. Странно, никто ведь ему об этом не рассказывал. И мёртвую маму он не видел…
Еврей, пока ехал в поезде, постоянно ту девочку вспоминал и всё переживал насчёт того, как она бу-дет через год ходить домой из музыкалки. Одна ведь теперь осталась. Страшно, наверное, ей будет. И далась ей та музыка! Ужасных же денег пианино стоит. Лучше бы в балет пошла. Потому что у неё ноги красивые. Не кривые, как у многих. И вообще, ничего так вся. Глаза особенно. И шея у неё длинная. Нос вот только. Хотя, что нос? – Нормальный у неё нос…
Москвич какое-то время держался, а потом всё-таки не выдержал и похвастался, что у него есть заме-чательный нож с секретом. И он этот ножик так здорово спрятал, что “ни одна собака его ни в жисть не найдёт”. В ответ очкарик сказал, что ничего такого у него, конечно, нет, потому что они совсем небогато жили, зато он везёт в чемодане ужасно редкие книги, которые написаны на немецком языке и поначалу ему трудно было их читать. Не потому, что он плохо читает по-немецки, а потому, что это – папины книги. То есть они по психиатрии и глубинной психологии. Другими словами – очень трудные для пони-мания книги. А всё равно они интересные и, главное, полезные, если хочешь знать, о чём люди думают, или научиться делать их мысли такими, какими нужно тебе. Москвич решил, что нож – гораздо круче, чем книжки, тем более умные и которые без картинок, но товарища по несчастью за учёность обзывать дураком не стал и даже немножко его зауважал. Сам он в свои шесть лет ещё и по-русски еле читал. То есть буквы он уже знал, почти все, но читать у него получалось пока что не очень. Только по складам. (Что странно, ведь память у него была феноменальная.) Это по-русски. На других же языках он мог лишь матерно ругаться. Правда умел это делать очень хорошо. Кстати, пообещал и очкарика научить. Больше они ни о чём поговорить не успели, потому что приехали.
В интернате мальчишек первым делом раздели и всю их одежду сожгли в дровяной печке. Даже паль-то. Прямо тут же – у них на глазах зачем-то сожгли. А пальто ведь были хорошие! Особенно то, в кото-ром приехал москвич. Жалко мальчишкам было – этих пальто.
Затем обыскали чемоданы. Ножик, естественно, мгновенно нашли и забрали себе. Но не ругались. И не побили москвича. Сказали только, что прятать холодное оружие, если ты такой храбрый, нужно с умом. И вообще, неплохо бы уже начать соображать, куда ты едешь. Дескать, здесь не круглые дураки работают.
Потом их наголо обрили, чтобы не допустить в общую спальню вшей и всякого там энцефалита, а под конец велели обоим залезть в огромную ванну, в которой не то, что двое, а даже и четверо мальчишек запросто могли бы уместиться, и в ней их искупали. Горячей водой помыли. С хозяйственным мылом коричневого цвета. Очень приятно было мыться, хоть и тёрли их жёсткой мочалкой. Еврей, наконец, со-грелся. Фельдшер, больно трогая костлявыми пальцами плечи, уши и животы, осмотрел детей. Как-то неприязненно их осмотрел, словно его оторвали от очень важного дела, и сердито пробурчал, что оба дармоеда здоровы как кони, что на них пахать нужно, а не мыло на них тратить, и что к другим недонос-кам их можно запускать. Тогда уж их и покормили хлебом. А ещё им дали попить кипячёной воды.
________________________________________
Глава вторая
Роза Люксембург
На торжественной линейке Костя, ещё в поезде под руководством суровой надзирательницы наизусть заучивший правильную скороговорку, храбро отрёкся от отца – легендарного комбрига Красной Армии, чей портрет ещё месяц назад висел здесь – в актовом зале – на самом видном месте. Большой такой. Ря-дом с портретом товарища Сталина. Громким голосом, ни разу не споткнувшись, он лихо оттарабанил все нужные слова про то, что в трудное революционное время необходимо быть бдительным, чтобы не прозевать притаившегося за спиной у народа коварного врага, который только прикидывается честным и хорошим, а на самом деле он – гад и последняя сволочь. Так вот, ты обязан, ни о чём вообще не думая, куда следует сразу позвонить, ведь врага обязательно нужно изловить и убить как бешеную собаку. По-тому что враги не любят пролетариат и плетут против любимого вождя всего трудового народа разные заговоры. И ещё он сказал, что каждый из нас должен быть принципиальным, то есть безжалостным к этим самым врагам. Даже если одним из таких плохих вредителей окажется твой родной отец. Даже тем более, если отец. Ещё он пообещал хорошо учиться, когда следующей осенью придёт его время пойти в школу, и сказал, что он больше никогда не будет драться, если только это его умение не понадобится мировой революции. А вообще-то он очень даже неплохо умеет дать по роже. Если надо…
Старшие воспитанники, которые в отличии от шестилеток в школу уже ходили и поэтому были поли-тически грамотными, Косте дружно похлопали, а заведующий интернатом, приятно улыбаясь, сказал, что раз так, раз мальчик сам всё понял и осознал, раз он отрекается от всякой вредной скверны и хочет стать достойным членом прогрессивного общества, чтобы строить коммунизм, когда всем будет хорошо, то он по праву может стать в общий строй. Стряхнуть с себя прежние глупые заблуждения и встать в строй таких же, как он, покаявшихся и осознавших свою прежнюю несознательность воспитанников. То есть сделаться одним из будущих несгибаемых чекистов. Которые любят пролетариат. Потому что он, Костя, явно хороший мальчик и правильно оценивает международную обстановку, хоть и проморгал у себя под боком врага. Не разоблачил агента империализма. Не позвонил вовремя куда следует.
Дальше заведующий заговорил о том, что после того, что он только что здесь услышал, он даже и не сомневается, что, если такой честный и принципиальный воспитанник в следующем сентябре начнёт хо-рошо учиться, а он, конечно же, начнёт, куда ж он, сука, денется, то из него обязательно получится тот самый несгибаемый чекист, в котором до чрезвычайности нуждается мировая революция и наша прекрас-ная социалистическая Родина, которая ради счастья всех трудящихся на планете, то есть решительно всех и каждого, то есть поголовно, если кто не понял!, на что угодно пойдёт, решительно ни перед чем не остановится и решительно никого, кто ей вздумает мешать, не пожалеет. А жалеть, как всякий понимает, никого сейчас нельзя, потому что кругом одни враги, которые всех тех, которые готовят счастливое бу-дущее прогрессивному человечеству, ненавидят и хотят поставить всех нас на колени.
Хорошо заведующий сказал. Ему тоже похлопали. Костя, однако, в строй не встал. То есть он уже со-брался было пойти, но вдруг, наверное, из вежливости решил подождать, когда такие же хорошие слова в свой адрес услышит еврей, который умный и, конечно же, знает, какую ахинею полагается громко и смело прокричать, чтобы ему тоже похлопали и сказали, что он хороший. Что он – настоящий юный ленинец и будущий бесстрашный чекист, на которого Родина, когда он вырастет, сможет положиться. Все же эту гадость говорят, хоть втайне и продолжают своих расстрелянных родителей любить, и ничего. А что делать?
В общем, Костя остался стоять там, где он стоял. Не пошёл в строй, хотя ему, конечно, поскорее хо-телось сделаться как все, а не стоять здесь, у всех на виду, словно он не хороший советский человек, а сильно в чём-то перед всеми виноват. Словно он не желает счастья трудовому народу. И вообще проле-тариям всех стран…
Только вот с евреем так же гладко, как в его случае, не вышло. Умный-то он умный, но что-то в его голове дало сбой. Ося громко пыхтел, будто бы припоминая нужные слова, которые вдруг повыскакивали из его умной головы. И при этом он ещё трусливо смотрел в пол. Что совсем уже никуда не годилось. А ещё он как-то вдруг несолидно засопел и вообще начал шмыгал носом, словно собрался заплакать. И уж совсем непонятно зачем о полу выданной ему восхитительно чистой казённой рубашки принялся проти-рать свои смешные круглые очки.
Лучше бы он в тот вечер вообще ничего не сказал. Вот вовсе не раскрыл бы рот! Или сказал бы всё то, что он сказал, но тихим голосом. Так тихо, чтобы его никто не услышал. Но Оська забыл, что он ум-ный и, увы, заговорил…
Так в чём, собственно, состояла его ошибка? Где он оказался неправ? – Начнём с того, что он не за-хотел сказать, что так его родителям и надо, что они умерли. А ещё, когда заведующий его тактично поправил, указав на его принципиальную и политически вредную ошибку, он наотрез отказался говорить, что его папа с мамой ненавидели трудящихся. Потому что никого они не ненавидели. И зла никому не желали! Наоборот – они лечили как пр;клятые всех без разбору. Всех! На совесть и почти бесплатно. Практически задаром. (Разве ж это деньги?! – На них ведь ничего теперь не купишь!) И партийных това-рищей, которые изучают бессмертные труды Маркса-Ленина, лечили, и совсем простых пролетариев, которые вообще без всякого образования, которые не знают даже – кто такие, к примеру, Плеханов или Роза Люксембург. Так вот, несмотря на политическую отсталость беспартийных, они их в своей больнице тоже лечили. И лечили хорошо. Потому что давали клятву Гиппократу. А их взяли и ни за что убили. Папу застрелили. В подвале. Потому что там неслышно, когда в тебя стреляют из пистолета. А мама сама…
От неожиданности, от возмутительного нарушения простой и в сущности формальной процедуры, вследствие какового необдуманного безобразия торжественная вечерняя линейка грозила затянуться на неопределённое время, и это когда в столовой уже стынет наваленная в тарелки пшённая каша (со сли-вочным маслом и сваренная, заметим, на настоящем молоке, её и холодную-то есть – натуральное сча-стье, но тёплую – вкуснее же в сто раз!), воспитанники на мгновение притихли, а потом начали глухо роптать. Заведующий же – тот так даже растерялся. И что, такого несознательного элемента прислали именно к ним? В такой интернат? Они там, случаем не ошиблись? На всякий случай он заглянул в бума-ги мальчика, которые, чтоб не забыть, кого как из новеньких зовут, захватил с собой. Нет, там не ошиб-лись. Всё в тех бумагах было правильно. Оба шестилетки были направлены именно сюда – в его интернат. И подписи в бумагах стояли самые что ни есть авторитетные. С которыми не поспоришь. И печати…
Вот тогда этот кретин – заведующий – рот и открыл. Вообще-то он тоже, как и все в зале, слышал за-пах пшённой каши. А ещё он помнил, что в ленинской комнате под гипсовым бюстом товарища Сталина, который внутри пустой, стоит спрятанная утром лишь чуть початая бутылка водки. То есть почти полная!
Итак, заведующий раскрыл рот и начал, заводясь и багровея, визгливо кричать о том, что, как выясня-ется, среди честных советских граждан попадаются ещё разные безответственные элементы непонятно какой национальности. Которые несознательные. И с которыми наш дружный сплочённый коллектив, который весь как один… Который, не щадя живота, с отклонениями от линии партии обязан весь как один, понимаешь, бороться … То есть, значит, воспитывать своим героическим революционным примером и, как учит газета “Правда”, нещадно перевоспитывать всякие там вредные элементы, чуждые справедливой классовой борьбе с мелкобуржуазными отклонениями. В общем, как говорится, бороться не на жизнь, а насмерть за счастье трудящихся, которые все как один в борьбе за это самое счастье… А иначе как же?! (В этом месте он, понимая, что запутался, чуть не выругался, причём матерно, но вовремя спохватился и мысленно похвалил себя за выдержку, а ещё за то, что он культурный.)
А светлое будущее для всего прогрессивного человечества как же?!… Сукины дети, понимаешь!… Решительно заведём всех в царство добра и справедливости. За рога заведём… В царство, как говорит-ся… За которое все как один проливали кровь революционные солдаты и матросы Кронштадта… Крас-ный цвет нашего знамени… Чему, спрашивается?!… Чему нас учат великие пролетарские вожди – Ленин, Сталин и Роза Люксембург?! (Тут он снова чуть не обматерился, но и в этот раз удержался, чудом, надо сказать, удержался, и теперь уже себя не похвалил.) Так что, если понадобиться, если родная больше-вистская партия прикажет, все как один встанем, дружными рядами, как говорится, на защиту завоеваний социализма и выкорчуем, понимаешь, несознательную империалистическую заразу. С корнем! Без всякой жалости и, как говорится, оппортунизма. До пятого колена… Прямо в затылок ей, сволочи, будем стре-лять! Книжки он, понимаешь, по-немецки читает, гад… А мы тут ему что? Мы как будто – эти, как его?!… Чтобы всякая, понимаешь, мелкобуржуазная сволочь!… Да мы железной рукой разоблачим всех ино-странных шпионов и продажных агентов империализма… Схватим нашей, как говорится, пролетарской рукой гидру за самое горло… Всех грамотеев к стенке поставим и решительно все как один… Ещё Роза Люксембург и товарищ Сталин нам говорят… Они у нас, падлы, попляшут! А то разводят, понимаешь, контрреволюционную пропаганду среди масс…
Произнося свою пламенную речь, заведующий, однако, странным образом избегал смотреть на съе-жившегося под натиском суровых обличений очкарика и почему-то обращал её исключительно к старшим (девятилетним) мальчикам, которые с хмурым пониманием ему кивали, определённо улавливая в этом его бессвязном бреде какой-то скрытый месседж. С чем-то молча соглашаясь. С чем именно, интересно узнать? – Явно не с гидрой. И не с Розой Люксембург…
А не смотрел заведующий на еврея потому… Из-за того… Короче, из-за очков он на еврея не смот-рел. Очень неприятно ему было видеть эти его дурацкие круглые очки. Страшно они его раздражали…
Прошло неизвестно, сколько времени. Оратор зашёлся и нёс уже полную ахинею про счастливое дет-ство коварно брошенных на произвол судьбы несознательными родителями сирот, которых партия без своей пролетарской заботы, ясное дело, не оставит, обеспечив им трёхразовое питание. Ещё он говорил про успехи в индустриализации деревни и про то, что кто-то там (Родина, кажется) может спать спокой-но… Что все как один… Про безжалостный отпор вредителям и клеветникам… Вот он снова, уже в деся-тый раз зачем-то помянул Розу Люксембург. И каждый раз еле сдерживался, чтобы не выругался. Всё потому, что так полюбившееся ему словосочетание “Роза Люксембург” как-то само собой, ну просто автоматически призывало его сказать одно ужасно неприличное слово. Прямо само оно на язык проси-лось. Вот ведь наказание! Если бы не эти проклятые очки… Круглые. Как будто они над ним смеялись. Вот персонально над ним. Не вообще, а именно и только над ним одним! И что, спрашивается, еврей нашёл тут весёлого? – Когда всё так ужасно! Весь коллектив ведь сейчас на них смотрит. И видит эти его проклятые очки. – Именем революции, суки!! Все как один…
Воспитанники слушали заведующего уже без прежнего внимания, с ненавистью поглядывая на несо-знательного еврея, потому что всем хотелось одного – поскорее отсюда уйти и поесть, наконец, пшённой каши. Остывает же! А он тут…
Вот тогда Ося и отколол. Мало того, что, когда заведующий особым чекистским интернатом в оче-редной раз завёл шарманку про мирный сон, Розу Люксембург и “все как один”, мальчишка вдруг с наглым хрустом во всю пасть зевнул и словно шелудивый пёс начал чесаться. Как будто он заснул или остался посреди огромного актового зала совершенно один. Как будто никто здесь на него больше не смотрел. Как будто никого рядом с ним нет и чесаться он теперь может сколько ему влезет… Нет, правда, неприлично же так себя вести. – Зевать и чесаться. Хоть бы рот рукой прикрывал.
А Оська уже не мог остановиться. Вот он снова зевнул. И снова… С оглушительным, можно даже ска-зать, наглым хрустом. С вызовом! Как только челюсть себе не сломал?… И, главное, он ведь не переста-вал при этом чесаться… Ну точно – заснул пацан. Стоя…
Кошмар! Вместо того, чтобы взять себя в руки, включить голову и честно признаться в своих мелко-буржуазных, идеологически вредных заблуждениях… Вместо того, чтобы с гневом… Ну или без гнева – да как угодно! – хотя бы и тихим голосом, если с гневом не получится, признать, что его отец – главврач одесской психиатрической клиники – подло продался империалистическому капиталу, сделавшись поль-ским шпионом, за что, естественно, немедленно понёс суровую и абсолютно заслуженную пролетарскую кару, и что он, Оська, от этого счастлив… Что он вообще теперь с надеждой смотрит в будущее, потому что, обезвредив злобного врага, мир стал значительно чище, лучше и ближе к светлому завтра всего че-ловечества, когда все пролетарии, наконец, объединятся и смогут в своих кроватях спать спокойно… Ну или на худой конец он мог бы просто расплакаться, что все с облегчением расценили бы как признание своей вшивой интеллигентской близорукости, как искреннее раскаяние и желание исправиться, в ту же минуту с удовольствием бы его простили и побежали есть подло остывающую пшённую кашу… Вместо этого он чесаться внезапно перестал (одновременно забыв и зевать), обвёл слепыми от слёз глазами спло-чённый против всякой несправедливости коллектив будущих доблестных чекистов (у каждого из которых обязательно будет в кармане настоящий пистолет чтобы убивать из него врагов) и тихо, как бы ни к кому не обращаясь, заговорил, выхватив последнюю фразу заведующего, который уже давно ходил по кругу со своими “все как один” и “спать спокойно”:
– “Спать спокойно”… Спать… Это как, интересно? Вот я уже вторую неделю не сплю. Ужасно хо-чется, а не могу. Не получается. Притом, что это очень вредно – не спать. Устал уже невозможно как… Даже в поезде не сумел заснуть. Как закрою глаза, так и вижу, как мама пятками об стенку колотит… А вы тут, значит, спокойно спите? “Все как один”… И ничего такого не видите, когда закрываете глаза?… Интересно, как это у вас выходит?… Вы, что ли, таблетки какие специальные едите? –
На какое-то время он замолчал. Но не заснул, как могло показаться, а просто внимательно, наклонив голову, послушал навалившуюся на актовый зал нездоровую тишину, задумчиво пожевал нижнюю губу и продолжил:
– Да, наверное, и бараны тоже спокойно спят. Перед тем, как их… Ну что ж, может им так нравит-ся. Только я – не баран. И маму свою люблю. А знаете, что? – Не буду я вам говорить, что она плохая. Зачем? Чтобы вы от меня отстали? И чтобы сказали, что я такой же, как вы? А, может, я не хочу быть таким, как вы? Да плевать мне на вас! Не дождетесь! Можете и про меня теперь ска-зать, что я шпион. Что я продался… И по животу меня бить. Не боюсь я вас! А отец мой… Он лучше всех вас! Ни за что его убили. Гестапо!…
В гробовой предгрозовой тишине Ося снова взялся кусать нижнюю губу, почесался, о чём-то ещё не-много подумал и совершенно уже ненормальным, неожиданно проснувшимся голосом выдал:
– А тот, кто отказывается от своих родителей, тот… Он… Уроды вы все! Понятно? Бараны без-мозглые. Не боюсь я вас. Точно, уроды. Коммунизм они тут строят… Ненавижу!…
Тишина сделалась похожей на сон. И при этом кто-то икнул. Негромко, но почему-то очень слышно. Все это услышали. Ещё ведь и лампочка на потолке погасла. Одна из пяти. Горела себе нормально. Со-вершенно не собиралась перегорать. И на тебе – погасла, дрянь! – Когда очкарик заговорил про баранов. В тот самый момент и погасла. Словно бы она с ним насчёт баранов была согласна. И, главное, стало так темно, как будто она не одна в актовом зале погасла, а их здесь больше половины кто-то взял и разом выключил. И тогда выяснилось, что горела в зале по-настоящему только одна, – эта лампочка, – а другие просто делали вид, что они светят, в то время как на самом деле…
Да, нехорошая в актовом зале повисла тишина. Опасная. Посреди которой кто-то из воспитанников взял и всхлипнул. Сначала один. Тихонько. Нечаянно. Это бы ещё ничего. Но вслед за ним… Причём сразу двое этот его дурной пример подхватили. Или даже трое…
Прошла ещё минута. Ужасно длинная. Никто ничего не говорил. Даже выпучивший от изумления гла-за заведующий молчал.
Трое, четверо… И вот уже вся шеренга малышей хлюпала носами. Только девятилетние с правого края держались с достоинством. Потому что они жили в интернате с самого его открытия, то есть уже полтора года. Они сюда первыми попали. И естественно, что своих родителей они давно забыли. Ещё год назад забыли. А чего их помнить? Ну и потом – воспитатели здесь на что? – Фельдшер к примеру. Он здесь главный по политической части. А ещё же и ночной воспитатель имеется. Он обычно внизу сидит. Возле двери. Следит, кто куда пошёл. Дедом Морозом его зовут. Хотя это не он, а она. Да, это женщина. Непонятного возраста. Может ей сорок лет, а, может, и за семьдесят. Неважно это… В конце концов заве-дующий в интернате есть. Вот этот. Который пламенные речи умеет говорить. Помогли, надо полагать, все эти воспитатели ребятишкам освободить головы для чего-то более полезного. Политически соответ-ствующего моменту. Историческому, имеется в виду, моменту.
Девятилетки про родителей, может, ещё что-то и помнили, но как-то уже не очень. Не до такой степе-ни, чтобы сопли, словно они маленькие, распускать. Главное, они уже доказали руководству свою пре-данность общему, идеологически важному делу. Почему, собственно, заведующий им и доверял. И они друг друга отлично понимали. Уже без всяких слов. Поначалу ведь многие здесь раскисают. И ведут себя неправильно. Несознательно. В общем, носами девятилетние не шмыгали. Факт. И лишь вопросительно поглядывали на заведующего. – Прямо сегодня, что ли?
А заведующий? – Он неожиданно обмяк. И словно бы замёрз. Странно, обычно ведь так не бывает: ты уж или обмяк, или замёрз. Заведующий же умудрился совместить несовместимое: он сделался каким-то деревянным и при этом словно бы покрылся инеем. Только что так жарко выступал. Вполне себе живой был. Как следует маленького очкастого клопа заклеймил. Может с Розой Люксембург он малость и пере-гнул, но в целом… Нет, ну а что, если этот чужеродный элемент контрреволюционную пропаганду здесь развёл? Молчать заведующий, что ли, в ответ на это должен? Родина ему, понимаешь, сопляку, всё. И то ему, и это. Стелется перед ним, как перед девкой, которая об себе невесть что думает и цену непомерную ломит, как будто она какая особенная… Заботится, понимаешь, об этой очкастой сволочи. Как будто ей, Родине, больше делать нечего. Как на блюдечке она этому неблагодарному скоту свою бескорыстную пролетарскую любовь преподносит. Кормить его задаром собралась. Спать этот гад будет в тепле, а не на земле, голодный… Одеялом, между прочим, укрываться будет. Шерстяным! Иуда!!… Наволочка у него на подушке, понимаешь. Стиранная! Опять же тумбочка возле кровати. Стакан ещё. И ложка. Да, здесь у каждого воспитанника своя тумбочка имеется, между прочим! Чтобы хранить в ней предметы личной гигиены. Ну, или ещё что… Тетрадки там разные. Учебник по географии. Или ещё по какому другому предмету.
Нет, учебники в тумбочке держат те, которые уже ходят в школу, а этот… Да неважно! – Главное, что у него теперь тоже своя тумбочка будет! Как у всех. Так эта образованная скотина… Вот ведь тварь! И, главное, эти его проклятые очки… Круглые… Откуда только он их взял?! Господи, неужели те самые?! Не может этого быть. Так не бывает… Никто не виноват, что это тогда случилось… Господи, почему же так тошно? За что?…
В самом деле, только неприятностей заведующему с этим проблемным новеньким не хватало. Пере-баламутит он тут всё стадо. А таких трудов стоило… Ведь узнать могут… Ещё хлеба ему дали. До ужи-на! Никому не дали. Все как один ждут. А этот целый кусище сожрал. Да как он, вообще, смеет?! Убил бы гада! А может правда убить?… Правильно люди говорят: яблоко от яблони… Одно слово – враг.
Ну вот, приехали: живот скрутило. Да как сильно. Вроде бы ничего такого за обедом не ел… А может рыба всё-таки испорченная была? Голову повару оторвать надо! – Ворюга. Подонок! Вредитель. А ещё партийный! Расхититель социалистической собственности… Всё домой тащит, сволочь… – “Ради Бога, – вдруг неожиданно для самого себя взмолился заведующий, старший лейтенант, к слову. Всё ещё. Тех самых органов… – Только не сейчас, Господи! Устрой так, чтобы не сегодня. Чтобы не он. Ну пожалуй-ста! Пронеси ты, Христа ради, эту проклятую чашу мимо моего рта. Дай её кому-нибудь другому. И присно и вечно буду тебе бога молить… Чёрт, как же там нужно правильно говорить?… Слово коммуни-ста даю тебе, Господи, что буду хорошим отныне и во веки веков!… Матом ругаться завяжу. И водку пить перестану. Вот прямо завтра же брошу… Эту бутылку допью, а завтра… Мамой клянусь… Ничего, что она уже умерла? А, Господи? Слышишь ведь, наверное? А, Господи? Честное слово – больше не буду. Вот как перед богом, святой истинный крест тебе!… Ни разу больше… Не я тогда священника за-стрелил. Что, не веришь?… Он сам… Честное слово! Да пистолет сам тогда выстрелил!! Что я, врать тебе, что ли, буду?… Мне приказали. Он и так старый был. И тот, другой… Зато я теперь сироток люб-лю… Забочусь об них. Аки паче херувимы… Чёрт, как же там говорить полагается?… Остави нам долги наши и я тебе тоже что-нибудь в ответ… Не попусти! Яви божеское чудо. Соделай так, чтобы я живой остался… Чтобы не добрались они до меня. Пусть забудут, что я вообще на этом свете есть. Как будто я уже сдох. Вот как перед Иисусом Христом… Ну чего тебе стоит в самом деле!… А я тебе за это… Какую хочешь свечку поставлю. Гадом буду… Вот завтра же пойду и поставлю. Чтобы ты не думал. Святой истинный тебе крест! Что ж я, не понимаю, что ли? Самую большую пойду и куплю. За три рубля… А хочешь – за пять? Да честное слово! Не веришь? Думаешь, мне жалко? Что уж ты, в самом деле… Чест-ное партийное. Вот как перед богом. На духу… Чёрт, чем бы ещё поклясться? А точно матерью нельзя? А? Ну не сейчас же… Не такое сейчас время. Сам видишь. Спаси и сохрани меня ради бога. Ведь всех подряд уже хватают, изверги… Нельзя, чтобы и меня сейчас… Ну не убивать же очкарика в самом деле… Или?…
Истерике положил конец избавитель, спустившийся с небес. Который всех и спас. Ничего не попи-шешь, честно, всё так и было: внял Господь молитве заведующего интернатом. Искренней молитве, чи-стой и безыскусной, которая от самого сердца. Простёр свою длинную вездесущую длань и по своей доброй воле вмешался в это тухлое дело. Поправил его. И причём решил его по-простому. Вообще же без всяких формальностей и предварительных согласований. Как только Он умеет. Не попомнил, короче, Господь заведующему зла. Взял и разрулил ситуацию. Очень, надо сказать, гнилую ситуацию Он разру-лил. Ведь что дальше случилось: еврей, когда понял, что спорить с ним здесь никто не собирается и, вообще, что он уже всё сказал, как ни в чём ни бывало, как будто он тут никому не нахамил и в душу не наплевал, взял Костю за рукав и спокойно ему сказал:
– Пошли что ли. Чего тут стоять?
– Куда?, – поперхнулся ошалевший москвич, который в отличии от Оськи, кажется, соображал, что тут только что произошло и каковыми у этого произошедшего могут быть последствия.
– Как куда? – В столовку. Ужинать пора. Линейка, похоже, закончилась. Первыми придём – места нормальные займём.
И они пошли. Как?! – Что как? – Ногами они пошли. А как ещё люди ходят? Самое смешное, что их никто даже и не попытался остановить. Впрочем, смешного в этом было мало. То есть совсем ничего смешного в этом не было. Скорее наоборот.
В воздухе, по всему актовому залу, сделавшемуся вдруг каким-то маленьким и тёмным, словно тут вовсе выключили свет, а не просто перегорела одна лампочка, плавал туман. И пах он отнюдь не пшённой кашей, а чем-то совсем другим, тем, наверное, чем пахнет выстрел из пистолета, которого ты уже не слышишь. Когда тебе, к примеру, выстрелили в затылок. Или когда сказали, что за неуспеваемость и плохое поведение тебя исключили из школы. И ты не знаешь, как будешь возвращаться домой и расска-зывать об этом родителям. Впрочем, каким ещё родителям?! Это в интернате для детей врагов народа, что ли?
И в самом деле, оставшиеся лампочки почти не давали света. А пахло здесь страхом. Вот чем. И даже нет – не страхом. Этот отвратительный туман, от которого начинает сосать под ложечкой и казаться, что тебя сейчас вырвет, а колени делаются слабыми, так что хочется сесть прямо на пол и завыть, словно ты собака, которую выгнали жить на улицу, называется просто: УЖАС.
Да, но мы отвлеклись. Через минуту после того, как дверь за двумя новичками закрылась, она отвори-лась вновь и в этот тошнотворный ужас, пошатываясь, вошёл тот самый Божий посланец. Ну, тот добрый ангел. Который, собственно, всех и спас.
Фельдшер, сам того не ведая и уж точно ничего подобного никому не желая, потому как не такой он, действительно тогда всех спас. Заведующего во всяком случае, уже впадавшего в прострацию и подумы-вавшего в этом своем беспамятстве о том, а не пустить ли себе пулю в лоб, вот прямо сейчас спуститься в кабинет, достать из тайника под столом пистолет и застрелиться, он точно спас. После произнесённых очкариком, а, главное, услышанных решительно всеми воспитанниками интерната крамольных слов, с преступного, как может там показаться, попустительства заведующего, в этом заведении не могло, а непременно должно было начаться такое, о чём и думать противно.
Споткнувшись впотьмах о порог и грязно по этому поводу выматерившись, небесный ангел ввалился в благоговейную тишину актового зала. Ангел, а может быть даже уже и настоящий архангел, был явно на что-то сердит. Или на кого-то. И, кажется, слегка пьян. Хотя нет, скорее всего не слегка.
Поскольку фельдшер категорически не мог слышать всего того, что наговорил здесь очкарик, которо-го полтора часа тому назад он нещадно драил в ванне мочалкой и признал здоровым, то, напоровшись на непонятную тишину, он пошёл простым логическим путем, то есть заключил, что торжественная линейка закончилась. Ну и поставил в этом балагане точку.
– Что, устали языками чесать? У-у, дармоеды! (Тут он вставил нехорошее слово.) И о чём мечта-ем? О светлом будущем? (Снова плохое слово.) Так я вам сейчас устрою… Ну-ка быстро все на ужин! Что стоим как бараны? (Опять нехорошие слова. Причём сразу три.) Пошевеливайтесь, недоумки! (Только два слова. Но совсем уж неприличных.) В девять свет в сортире гашу и как хо-тите… Не напасёшься на вас электричества. (Здесь была произнесена длинная фраза, которая по-чему-то не запомнилась. Такая она была обидная и нехорошая.) Забыли, кто вы есть?! (Снова то – первое плохое слово.) В конец обнаглели, сволочи!… Ничего, дождёмся, что и детские лагеря скоро для вас откроют. Кайло в руку и… (Здесь прозвучали три невоспроизводимых слова. Непо-нятно к чему. Что он хотел этим сказать?) Моя б воля, я бы всех вас на мороз и из шланга… Бара-ны!!…
Да, действительно, фельдшер спас ситуацию. Определенно! Ну а как ещё скажешь? Уже через минуту в актовом зале остался один заведующий. А каша, кстати, почти и не остыла. Не успела. Ужасно вкусной она оказалась – та пшённая каша. Потому что сварена была на настоящем молоке. И ещё – фельдшер в каждую тарелку положил по кусочку сливочного масла. Вкуснятина! Честное слово.
Может показаться, что фельдшер – суровый человек. Ну да – суровый. Временами может даже черес-чур суровый. Но зато справедливый. А грубый он потому, что у него было трудное детство. И хорошего воспитания, способствующего зарождению внутри себя разных добрых чувств этот достойный человек не получил. В смольных институтах не обучался. А потому он и не кисейной барышней вырос. Воспитание, понимаешь… Революция его воспитала. Как сумела. По-революционному. Просто, по рабоче-крестьянски, доходчиво она ему объяснила – что к чему. Революция имеется в виду. И научила, как с вшивыми интеллигентами разговаривать, чтобы всего эти наглые твари его боялись. И Родину любили. А то Сталин им уже нехороший!
И да, он любит выпить. Что, наверное, не очень хорошо его характеризует. В частности, как старого большевика-ленинца. Но разве ж он в этом виноват? Разве его вина в том, что спирта он по ошибке выпи-сал на интернат (для медицинских целей) столько, что им теперь хоть залейся. Нет в этом никакой его вины. Просто неграмотный он. И что-то не то в накладной накарябал. Что, скажете, неграмотных фельд-шеров у нас в стране не бывает? – Это у буржуев не бывает. А сознательный пролетарий, если партия прикажет, и в университет какую угодно заумную науку запросто преподавать пойдёт. Сразу профессо-ром! Еще и на хорошем счету в том университете будет. И всех остальных профессоров подтянет. В политическом смысле. Идеологически опять же… А то уже себя, сволочи, не помнят…
Так вот, спирт. Четыре ведра… Ну и куда, спрашивается, его теперь девать? Не отдавать же обратно. Не поймут. Копать начнут. Аттестат потребуют. Где, скажут, скотина, твой диплом. Или какая там бумага положена медработнику? Ладно уж, Бог с ним, пусть себе пьёт, бедолага.
Зато он не вор! А честный коммунист. Настоящий. Не то, что интернатский повар. Тот, хоть и не ру-гается при детях плохими словами, но ведь как есть – отпетый ворюга. Чуждый элемент. Как хорошо, что не он раскладывал сегодня по тарелкам кашу! Этот точно масло в неё забыл бы положить. Домой его, гад такой, отнёс бы. А утром продал на базаре. Или обменял бы на что-нибудь полезное. Ему одному полез-ное, а не общему делу пролетарской революции. На керосин, например, он то масло сменял бы. Или на новое колесо для своего мотоцикла.
А правда ведь – вкусная была каша! Детишки тарелки облизывали. И добавки просили. Но это уж – шиш! Дармоеды. Им дай волю, так они и по три тарелки слопают. Нечего на ночь обжираться!
________________________________________
Глава третья
“Мишка на Севере”
Заведующий интернатом, как истинный капитан корабля, покинул актовый зал последним. Как и пола-гается честному, за что-то стоящее уважающему себя советскому руководителю. Который слуга царю и отец солдатам… Или как там в народе про таких благородных начальников говорят? Которые преданы партии на все сто. И пойдут ради счастья трудящегося на всё. Как только партия прикажет. Решительно на всё. Передёрнет затвор пистолета и пойдёт. Никакую суку не пожалеет, которая против народа! В об-щем, с честью он из актового зала ушёл. Как настоящий герой. Молодец! Очнулся, потряс головой, слов-но на неё таракан с потолка свалился или мухи на неё слетелись, чего-то ещё с минуту подождал, не до-ждался, пару раз оглянулся, ещё немножко потряс головой, прогоняя мух… и смело отсюда ушёл.
Ужинать, однако, в столовку, куда все убежали, он не спустился как обычно, в другие дни, поступал. Во-первых, потому, что к бутылке водки им были припасены завёрнутые во вчерашнюю газету “Правда”, которую он обязательно должен сегодня дочитать, три печёных картошки, луковица, кусище вкуснейшего солёного сала и приличный ломоть чёрного хлеба. Естественно, что для него, как настоящего мужчины и члена парии, такая еда была предпочтительнее пшённой каши. Пусть даже и со сливочным маслом. А во-вторых, после того, что здесь только что произошло, есть ему как-то уже не очень хотелось. Даже скорее наоборот. В животе по внутренностям гуляли странные волны. Переволновался человек. Давно с ним такого не случалось. Недели две, как не случалось. А в чём, собственно, дело? С чего он вдруг так раз-нервничался? Чего он испугался в самом деле? Прямо ведь до неприличия струхнул. Несолидно это. Ну, наговорил новенький всяких глупостей сгоряча. Ребёнок малый, что с него взять? Не освоился ещё. Со страху, должно быть, наговорил. А заведующий-то почему должен паниковать? Разве ж он виноват, что на перековку к нему присылают настолько сырой материал? Ну совершенно же негодный! Заведующий точ-но здесь ни в чём не виноват. Да и кто в самом деле его тронет? Кому он нужен? Теперь-то. Забился в щель как тот самый таракан и тихо здесь сидит. Не высовывается… Как всё-таки хорошо, что пистолет не отобрали… По инструкции – должны были. Просто обязаны! Но не отобрали. Забыли. А может обижать не захотели? Халатность, одним словом, проявили, идиоты!
Скажи кто полтора года назад, что такой храбрый и принципиальный человек станет зубами держать-ся за это кефирное, забытое Богом заведение, заведующий рассмеялся бы ему в лицо. А может не рассме-ялся, а взял бы, да и застрелил шутника. Чтобы тот над ним не издевался. Поскольку назначение на эту должность он расценил тогда как оскорбительное понижение. Ничем не заслуженное и потому обидное. Это полтора года назад. А сегодня? – Сегодня он, не дрогнув, вообще ни секунды не задумываясь, убил бы всякого, кто попробовал бы его отсюда сковырнуть.
Случилось так, что во время допроса четырнадцатилетней школьницы, которая не только не была справедливым, ревностно защищающим трудящихся от коварных врагов ведомством задержана, а тем более арестована, – то есть она не была даже обвиняемой, а проходила лишь как свидетельница, – он несколько вышел из себя. Ну то есть немного перестарался.
Девушка определённо валяла дурака. Откровенно над ним издевалась. Иначе не скажешь. Сидела на стуле в его кабинете развалясь, “нога на ногу”, как будто она в кафе газировки зашла попить, как будто она ни в чём не виновата, и нагло валяла. Даже шутить себе позволяла, гадина! И никак, идиотка, не жела-ла взять в толк, – злонамеренно, конечно, а как же ещё!, – почему это про завуча школы, в которой она училась, нужно сказать, что он сколачивал из старшеклассников подпольную террористическую органи-зацию, целью которой было покушение на всеми нами любимого товарища Сталина. Где их школа и где Москва с живым богом всего прогрессивного человечества – нашим верховным главнокомандующим?
В общем, такая вот непонятливая дура ему в тот день попалась. Всё твердила, как слабоумная, как будто у неё там внутри что-то заело, что завуч у них в школе хороший и против советской власти ничего такого не говорил. Никогда. Наоборот. А уж тем более не собирался он убивать дорогого и, опять-таки напомним, всеми нами горячо любимого товарища Сталина. Зачем ему? Он же не сумасшедший.
Слово за слово… А день был ужасно трудный. Хоть и весна, не лето, но духота стояла просто невы-носимая. Уже с утра. Ещё и кипяченая вода в графине кончилась. А пить после вчерашнего ужас как хоте-лось. Последний стакан как раз эта самая дрянь и вылакала! Налила себе без спросу и выдула. Тварь! И, главное, дело с тем подлым врагом, который только прикидывался завучем, а на самом деле, что даже слепому видно, являлся японским шпионом, давно было пора сдать. Ещё вчера! К тому же любимая жен-щина, директор хлебного магазина, на которой следователь собирался осенью пожениться и уж вещи к ней перевёз, затеяла вечером печь беляши. Хороших знакомых на ужин позвала. И люди всё солидные: зав продмагом с начальником автоколонны. Так что просила не опаздывать. Грозилась закатить скандал, если он опять на этой своей опасной работе задержится. А тут эта гадина упорствует. Не идет на сотруд-ничество с органами, которые её же, дуру, защищают. Мелкобуржуазную несознательность проявляет. И ведь в комсомол ещё, дрянь, в будущем году собирается поступать! Чтобы, значит, за счастье и процве-тание нашего замечательного народа лучше бороться. Под сомнения берёт, сволочь, его (одного из самых квалифицированных следователей районного отдела НКВД, партийца-ленинца, у которого в отличии от других коллег целых пять классов образования и благодарственных грамот полный шкаф!) доводы и не-оспоримые доказательства. Прямо в лицо ему, скотина, бросила, что дело сфабриковано! Ну, может, что сфабриковано, она не говорила. А что же тогда она сказала? Кажется, что всё это похоже на ошибку и навет. Нет, про навет она тоже не говорила. Но всё равно как-то очень обидно она тогда сказала. Сейчас уже не вспомнить – как именно. Вроде того залепила, что не может она поверить, будто такая солидная организация может за просто так честного человека с высшим образованием посадить в тюрьму. Совсем, что ли, дура?! Какая к чёртовой матери тюрьма, когда предателю расстрельная статья светит? Потому что нельзя сегодня с врагами иначе. Разве ж построишь счастливое будущее всему человечеству, если будешь своих классовых врагов в тюрьмах держать и за счёт трудового народа им трёхразовое питание обеспечивать? Да убивать их всех надо! Как бешеных собак. Вот так. Без всякой жалости и, как говорится, оппортунизма. Ещё Роза Люксембург говорила… Или кто там?…
Но, главное, эти её круглые очки. Смотрела сквозь них своими блудливыми синими глазами, и ощу-щение такое, будто она над ним смеётся. Нагло и ужасно обидно. С вызовом. Прямо в лицо ему смеётся. Сволочь ехидная! Шлюха малолетняя!! Поди уже вовсю по подъездам со старшими мальчиками шаста-ет… Которым известно, что надо. Поди всё уже умеет… А корчит из себя… Нога на ногу… Юбку и под-линнее могла бы надеть! Всю его воду, скотина, вылакала… Паскуда!! Высшее образование… Да кто ж такое выдержит! Как будто он не живой человек! Эти чёртовы беляши ещё… Может она вовсе и не смея-лась над ним, но эти её круглые очки определённо такой эффект создавали. Честное слово! Вот как на духу… Хотя, может… Просто уж очень душно в тот день было… Даже скорее всего, что она не смея-лась. Даже и не думала…
Зачем же он начал рвать на ней платье? Четырнадцать лет ведь девчонке… А вдруг она ещё девствен-ница? Ну и что, если девственница? – Да ничего. Возни с ними много. И бельё на ней такое простенькое оказалось. Сатиновое. Или ситцевое? Недорогое. Нет, всё-таки сатиновое. В голубенький горошек. Да ведь как пронзительно завизжала, дрянь! В самое ухо ему заверещала! Как будто её тут режут. И так голова как колокол. После вчерашнего. Точно, похмеляться надо. Правильно товарищи говорят: сто пять-десят утром – и никаких проблем… Ясная будет у тебя голова. И чистые руки…
Он ей и рот прикрыл исключительно для того, чтобы на улице не было слышно этого её дурного кри-ка. Окна ведь открыты. Как будто здесь гестапо в самом деле, а не солидное советское учреждение, кото-рое за гуманизм и законность… Так что эта тварь учудила? – Укусила его. Больно так, сволочь, за палец цапнула! Он её мордой об стол слегка и приложил. Разок-другой. Взял за волосы и привёл в чувство. Об стол. Подумаешь, нос ей расквасил… Тоже мне – недотрогу из себя корчит! Знаем мы этих малолеток. Шлюха подзаборная!…
Короче, ситуация вышла из-под контроля. Забил её следователь до смерти. Под конец уже мёртвую ногами пинал. А всё – эти её проклятые очки. И бельё в горошек. Не собирался он её убивать, но так вы-шло. И что теперь? – Жарко было. Душно. Ещё же вода кончилась… Кто ж тут виноват, спрашивается, неужели он? В общем-то пустяк – в его кабинете и не такое случалось. На прошлой неделе, например, он с одним попом беседовал. Вежливо так предложил ему с органами сотрудничать. На благо трудящегося народа. В руках, заметим, себя держал, всякие спасибо-пожалуйста говорил, хотя представитель враж-дебного антисоветского культа ему сразу не понравился. Очень не понравился. Другие попы быстро со-глашались, не выделывались, никто их даже и не бил, а этот… Это ж у кого столько терпения найдётся? Когда над тобой откровенно издеваются. О тайне исповеди, гнида церковная!, заговорил… Сволочь!…
Он что думал – что пистолет не заряжен. Что не выстрелит. Оказалось, что заряжен… Столько грязи после того попа было. Уборщица снова ругалась. Говорила, что опять насвинячили. Что в следующий раз сами будут пол и стены отмывать. А ей за её жалование вообще положено молоко бесплатно давать.
Но вот ведь какой анекдот получился: девчонка не была даже арестована. Так бы нашли, конечно, как это недоразумение исправить. Подчистить. В конце концов здесь же профессионалы работают. Не подка-чают. Не дадут товарищу пропасть. Однако, очкастая не была арестована. Наглая такая, тварь… В горо-шек… Глаза синие… Всё домой собиралась. Воду пила. Говорила – поздно уже. Что ей, гадине, видите ли, пора. Родители, мол, волноваться будут. Ужинать без неё не сядут. И вот – не ушла…
Коллеги, разумеется, следователя прикрыли. Как настоящие коммунисты. Не бросили своего товари-ща в беде. Сволокли труп в подвал и сожгли его в печке, специально под такие форсмажоры приспособ-ленной. А вечером в ней же сожгли и её родителей. Чтобы уж наверняка. Чтобы никто её больше к ужину не ждал. То есть не волновался об ней. Другими словами – чтобы лишнего шума не было. Не хватало ещё…
Её родителей арестовали через сорок минут. Обвинение стандартное: шпионаж. Оперативно в конто-ру их, миленьких, доставили, но наверх – в кабинет к следователю – не повели. А вместо этого сразу завели в тот самый подвал. Молоденький розовощёкий лейтенант, заметно волнуясь, потому как у него это было в первый раз, красиво выхватил из-за пояса револьвер и выстрелил обоим в затылки. (Неудачно, надо сказать, он выстрелил. Потому что неопытный. С простым делом не справился. Так что капитану пришлось маму очкастой достреливать. Не вовремя та обернулась.)
Оба тела тут же и сожгли. В той самой печке. Быстро всё случилось. Хоть это хорошо. Пол и стены только пришлось вытирать. Промазал ведь лейтенант. Зато каким именинником он потом ходил! Боялся только, что будет блевать. А вот не блевал! Единственно, когда капитан маму очкастой добивал, он немножко побледнел. И руки у него задрожали. Но этого, к счастью, никто из старших товарищей не заметил. А девушке своей он через час по секрету сказал, что его теперь, наверное, в старшие лейтенанты произведут, потому что он сегодня выполнил очень важное и трудное задание. По какому поводу в лет-нем кафе они даже выпили шампанского. С шоколадными конфетами. Ужасно дорогие были конфеты. “Мишка на Севере” называются. Девушку он потом ещё мороженым угощал. Сливочным. Два шарика ей купил. С кремом.
Целовались они под липами как сумасшедшие. Чуть не до полуночи. Девушка сказала, что она его тоже любит, что у неё такое прекрасное чувство в первый раз случилось, и поэтому она будет ему по гроб жизни верна. Ну, если он такой хороший и романтичный. А ещё потому, что он честный. Раз замуж зовёт. Не как другие, которым одного надо. И в первый же вечер руками куда не надо лезут. А как своего добь-ются… Между прочим, она совсем и не была против того, чтобы подняться к нему в комнату. Под его же окнами они стояли и до ночи целовались. Что, если подумать, как бы изначально и подразумевалось. Имеется в виду – подняться к нему. Ну, коль скоро шампанское пили. С шоколадными конфетами. Ещё и ведь замуж позвал… Но не поднялись. Из-за того, что лейтенант был стеснительный. И деликатный. То есть воспитанный. Не как интернатский фельдшер.
Да, очень лейтенант боялся девушку обидеть. До слёз её этим растрогал. Может зря она ему ещё в кафе сказала, что он на Лермонтова похож. В профиль. Может, если бы не сказала, поднялись бы к нему в комнату? И было бы им счастье. В ту же ночь. В общем, просто так они целовались. Он её потом ещё до дому проводил. И там они тоже целовались. Опять же без продолжения. Хоть она и надеялась. До по-следнего.
А что, – вот ведь как хорошо бывает, – заодно и план выполнили. По шпионам. Неожиданный подарок судьбы: дополнительно сразу троих врагов разоблачили. Прямо перед выходными целую ячейку раскры-ли. Разворошили осиное гнездо. За один вечер! Уж и не надеялись на премию. Значит, можно давать план, если работать с огоньком? На совесть. Не жалея себя. Если не миндальничать с врагами. А что – прика-жете с предателями трудового народа церемониться? – Дудки! Не та сейчас международная обстановка, чтобы с врагами цацкаться. Мало ли, что никто признаваться не хочет! Чай с сушками, что ли, за это с ними пить? Разговоры разговаривать? И ждать, когда у этих гадов проснётся совесть? Когда они сами в своём плохом поведении раскаются. А молотком по пальцам не хотят?! – Да, вот именно: с волками по-волчьи. Образованные все стали, сволочи! На иностранных языках книжки читают… Советскую Родину они якобы любят. – Как же! Диверсант на диверсанте. Короче, врагов нужно расстреливать! Как бешеных собак. Чтоб другим неповадно было. Чтобы никто не подумал, будто мы можем дрогнуть перед коварны-ми угрозами всяких там вредных контрреволюционеров, которые не желают счастья мирным советским труженикам полей. И нарушают их заслуженный покой. Стоп, а почему полей, если труженикам?… – Да какая разница! Смерть врагам трудового народа, и точка! Каждый образованный, да если он ещё в пиджа-ке окажется, будет вовремя нашими органами разоблачён и получит от возмущённого пролетариата, который строит счастливое будущее всему человечеству, свою законную краснопролетарскую пулю. Будет знать, сволочь, как к нам лезть. Мы, конечно, самые мирные на свете. И гуманные. Войны не хотим. Но мы ещё и идейные. Да, нечего тут: с духовностью у нас полный порядок! Так что, если кто на нас с мечом попрёт, на того у нас завсегда пуля найдётся. В общем, девочку и её родителей сожгли. Чисто всё сделали.
Слегка перегнувшего палку следователя, который, как выяснилось, всякие мелкие деликатные нюансы принимал слишком близко к сердцу (даже вон круглые очки его чуть до нервного срыва не довели), от-правили на две недели в ведомственный санаторий “Яблоневый сад”. Что на реке построили. Красиво там. Чтобы человек за городом как следует отдохнул и на свежем воздухе мозги себе проветрил. А заодно и нервы поправил. Непростая ведь у чекиста работа. Со всяким несознательным элементом приходится иметь дело. Столько вероломных врагов кругом развелось! Прямо ужас.
Когда отдохнувший от глупых переживаний следователь вернулся на службу, начальник взял его под локоток, отвёл в сторонку и сказал, что надо бы ему пару месяцев пересидеть в тихом месте, потому как в школе, где та, у которой бельё в горошек, училась, одноклассники, среди которых затесалась дочь второ-го секретаря горкома партии, начали задавать глупые вопросы. Про перегибы вдруг заговорили. Про со-циалистическую законность и партийный контроль, понимаешь, умники, вспомнили. В общем, надо бы чуток перестаравшемуся следователю на время сменить место работы. Не совсем, понятно, из органов уволиться, потому как человек он хороший и работник незаменимый, а просто нужно ему на время залечь в укромном шалашике. Ну так, на всякий случай. Чтобы не думалось. Собственно, из органов даже и уходить не придётся. Есть одно такое тихое местечко на примете. От их же конторы. Совсем новое. Как раз сейчас открывается. А потом, месяца через два, когда всё утихнет и забудется, на службу в свой же кабинет и вернуться. Чтобы влиться, так сказать, обратно в родной коллектив. А может ещё и раньше вернуться.
Вот так наш следователь и сделался заведующим интернатом. Временно исполняющим обязанности. В Москве было принято решение побольше таких интернатов открывать. По всей стране. Потому как больно много сирот вдруг непонятно откуда стало появляться. Куда-то ж надо было их девать. Нехорошо ведь получается. Самый гуманный в мире строй, а тут… Прямо какая-то эпидемия пошла – столько детей в самом деле враги народа нарожали. Даже зло берёт в самом деле. И о чём они только думали – все эти шпионы и вредители? Прямо как кролики, честное слово… НКВД, естественно, на инициативу партии и правительства откликнулся первым. Целых четыре интерната открыл. На радость детишкам.
Прошли два месяца и вроде как настала пора в родные пенаты возвращаться… Да только непосред-ственно среди самих следователей НКВД неожиданно прокатилась волна арестов. Первая волна. И до-прашивать чекистов их же коллеги начали известно, каким способом – уже отработанным. Выдержали такое единицы. Которые не сразу поняли, что происходит. Которые как дураки упирались и говорили, что никакие они не шпионы, а очень даже свою социалистическую Родину любят. И лично товарища Сталина. Ну и напрасно упирались: всё равно их всех расстреляли. А, главное, никто о них не пожалел. Никто за них не вступился. И тогда наш временный заведующий, – который с тонкой нервной организацией, – при-нюхавшись к тому, чем в воздухе запахло, и как следует поразмыслив, решил, что, наверное, не следует ему так уж безоглядно рваться сейчас обратно в родимое ЧК. В свой кабинет. Со шкафом, где грамоты лежат. Что в интернате ему не в пример спокойнее будет. Лишь бы только и здесь чего не случилось. Какого-нибудь ненужного ему скандала, к примеру. Мало ли… Начнут ещё копать. План ведь контора по-прежнему должна давать. Что ж он, не понимает, что ли, как этот план делается? Скажут, что он, честный заслуженный коммунист, у которого целый шкаф грамот от начальства, внедрился в органы НКВД по заданию вражеской разведки и занимался в этих славных органах вредительством. И привет! Вывернут всё наизнанку и представят дело так, будто он злонамеренно пытал и убивал абсолютно невинных советских граждан. С них ведь, извергов, станется. Ничего же святого. Весь партактив области уже расстреляли. Коммунистов с двадцатилетним стажем! А заодно с ними и всех тех следователей, с которыми наш заве-дующий ещё недавно работал. Все под нож пошли. Без разбору! Даже тот воспитанный молоденький лейтенантик, похожий в профиль на Лермонтова, который кормил свою девушку мороженым. С кремом. Которую он постеснялся привести ночью к себе в комнату. Этому лейтенанту, собственно, ещё повезло: изловчился выпрыгнуть из окна своего же кабинета, в котором с ним работал теперь новый следователь, необразованный, но невероятно нашей замечательной партии преданный.
Когда в кабинет принесли сверкающую, ужасно красивую немецкую машинку, лейтенант всё про себя понял. Долго думать не стал и сиганул в окно. Знал, каналья, что рама на честном слове держится. Новый следователь, которого только назначили, ещё совсем неопытный был. Отвлёкся. Подследственного, ду-рак, забыл привязать к стулу. Всё с той машинкой возилcя. Отвернулся, кретин! Ребёнку же известно, что первым делом подследственного нужно к стулу привязать. Сам не можешь – конвоира попроси, пока тот ещё не ушёл в коридор.
Короче, наш лейтенант выпрыгнул из окна. Рыбкой. Вниз головой. А под окнами – брусчатка. Испач-кал всё вокруг. Очень некрасиво это у него вышло. Не эстетично. Пришлось потом на брусчатку опилки сыпать. Люди же по ней ходят. Памятниками архитектуры любуются. Нехорошо.
Девушка, которая пила с Лермонтовым шампанское и ела “Мишку на севере”, увидев на столе у сле-дователя красивую немецкую машинку, про которую её любимый много и интересно рассказывал, сразу подтвердила, и минуты не раздумывала, что жених её точно – английский шпион. А главное, он и её тоже подговаривал начать Родине вредить. Но она сознательная. Комсомолка и в профсоюзе состоит. Так что она наотрез отказалась заниматься плохими вещами. Уже ведь и в органы хотела сходить на него, стало быть, пожаловаться. Ну, всё про врага там рассказать. Как на духу. Что дескать засел у них шпион. Да запугал её жених. Сказал, что зарежет её ножиком, зверь такой…
Ей дали всего семь лет лагерей. Вот ведь как повезло человеку! А что? Иногда и в НКВД с людьми поступают гуманно. По-человечески. Не всех ведь там расстреливают. Которые умные, то есть которые сразу раскаиваются и во всём чистосердечно признаются, тех не всегда убивают. Иногда даже почти и не бьют. Дают оступившимся возможность самоотверженным трудом на благо, то есть на пользу Родине искупить свою вину. Кто-то ведь должен индустриализацию в стране осуществлять. Каналы там разные рыть. Чтобы по ним красивые корабли плавали. Опять же золото на Колыме добывать. Чтобы народ луч-ше жил. И веселее. Как же без золота? А кто его, то золото, добывать будет? Пушкин, что ли, будет его на Колыме мыть? Когда вон сколько бездельников по улице бесцельно болтается. Маются люди от этого своего безделья. Песни глупые под гитару поют. Про любовь. Стихи всякие читают. Соловьёв, понима-ешь, слушают. А так – делом займутся: Родине помогут. В любом случае каторга лучше расстрела. Это же всякому понятно.
________________________________________
Глава четвёртая
Ты нас не видел
Несмотря на то, что день выдался непростой, Костя заснул не сразу. Долго ворочался. С полчаса примерно. О том, что случилось на вечерней линейке, он старался не думать. И отчасти это ему удалось. Но эта мерзкая тётка в отвратительной форме, что следила за ним, пока они ехали в поезде! В туалет ведь, ведьма, не давала спокойно сходить. Дай ей волю, она бы и ошейник на него надела. Привязала бы его, гадина, к своей кривой ноге в жутком башмаке, от которого всю дорогу воняло ваксой, и только то-гда, наверное, успокоилась бы. Ужасно эта надзирательница боялась, что Костя от неё сбежит. А куда он мог от неё сбежать? И, собственно, как? На ходу, что ли, спрыгнет с поезда? Да и зачем, спрашивается, ему куда-то сбегать? Вот ведь дура!… Даже не попрощалась. Ушла и ни разу не обернулась, сдав его, словно бандероль, шофёру. Словно какую ненужную в хозяйстве вещь! Водила, конечно, тоже хорош, понятно, как и она, из тех же гадов, которые убили его отца, но всё ж таки не бездушная скотина. Было в нём что-то живое. Опять же пистолет у него настоящий, а у той дуры, случись что, и пальнуть не из чего. Хотя, в кого ей палить?
А может она боялась, что в поезде Костю попытаются отбить тайные друзья его отца? – Ну так напрасно она боялась. Нет их больше. Никого! Интересно, куда они все подевались – папины друзья-сослуживцы? Хвосты поджали, крысы трусливые! Попрятались по норам после его ареста. А правда, куда они все пропали? Ведь так много их было. – Да что там много? – Вся страна мечтала с ним дружить!… Куда все пропали? – Наверное, туда же, куда подевались пионеры с вымытыми шеями и такими предан-ными рожами, что глаз кому-нибудь из них хотелось подбить. Ведь целыми табунами, недоумки, подка-рауливали отца возле подъезда их дома на улице Горького. Чтобы отсалютовать ему и проорать какую-нибудь глупость вроде “все как один”. И ещё, чтобы какой-нибудь дурак сфотографировал их вместе с легендарным сталинским комдивом. Чтобы было потом, чем перед учителями и родителями хвастать. Любопытно, кому они теперь те свои фотокарточки показывают? Порвали уж их, наверное. Осознали, осудили и отреклись. С такой лёгкостью! По свистку… Нет, правда, куда исчезли папины друзья? – Неужели их всех тоже?…
Спал Костя крепко. Как всегда. Но посреди ночи вдруг проснулся. Не потому, что нечем стало ды-шать или приснился плохой сон, который он не захотел досматривать. Нормальный ему снился сон. Даже, можно сказать, приятный. Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо, немилосердно тряс и, судя по всему, делал это уже давно. Впрочем, если быть точными, Костя не то, чтобы действительно проснул-ся…
– Ну пап, – заныл он, не открывая глаз. Смахнул с плеча будившую его руку, с раздражённым сто-ном перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло. – Какой зоопарк?! Рано ещё…
Настойчивая рука, однако, не унималась. Только теперь она ухватилась за другое его плечо.
– Ну чё пристал в самом деле? Не пойду я с тобой ни в какой зоопарк. Мало ли, о чём мы договари-вались… Я спать хочу. Отстань! И вообще, у меня температура. Горло вон болит. Сам иди…
– Проснись же ты! Там твоего друга убивать сейчас будут, – испуганно прошептал кто-то Косте в самое ухо.
Костя навострил его – то своё ухо. Но сон от себя на всякий случай окончательно прогонять не стал. И сквозь него, сквозь тот хороший сон, попытался разобраться, о каком именно друге говорит сейчас с ним отец. Мысленно перебрал лица своих закадычных приятелей. Всех троих. Но нет, тех держат сейчас на дачах. И долго ещё будут держать, потому что они наказаны. Только через неделю их отпустят в Москву.
– Вот будет праздник! Гулять вместе пойдём. Тем же вечером от всех сбежим. И будем камни в фонарь, что на углу, бросать. Его уже починили. Кто первый попадёт… А может война нача-лась?, – вдруг с надеждой подумал он, по-прежнему не открывая глаз, однако же и не засыпая. И сам себе ответил: – Нет, тогда по радио сейчас выступал бы товарищ Сталин, и кругом, по всей Москве раздавалась бы радостная музыка. Потому что это так зд;рово, когда война! Сколько можно ждать в самом деле? Мы им, проклятым буржуям, покажем! Уже к зиме полмира от импе-риалистического капитала освободим. Всех угнетателей победим. В два счёта. Мы ведь сильные и храбрые! У нас вон сколько танков. И у нас самое справедливое учение – Маркса, Ленина и этого, как его… Весь мир нам завидует. Конечно же, мы всех победим! – Костя вздохнул. Просыпаться не хотелось. И вслух получилось сказать только: – Эх, скорее бы…
– Что скорее?, – поперхнулся надоедливый голос. – С ума ты, что ли, спятил?! Убивать его идут! Ты, может, чего не понял? Давай, вставай уже!…
– Сказал, что никуда я не пойду. Ну чего пристал!, – проныл в ответ Костя. – Давай лучше в плане-тарий сходим… Завтра… Только не с утра…
– Что ты его пугаешь, Испанец?! Ничего его не будут убивать, – раздался ещё один голос, уже с другой стороны кровати. – Просто маленько поучат. Чтобы еврей знал, как себя вести. А то очки надел и думает, что ему всё можно…
– Сам ты дурак, – возразил кому-то отец. – Как будто ты не видел нож! Это ж – его. Неужели непо-нятно, зачем заведующий дал его тому гаду?
– Чего? Где? Чей нож?, – встрепенулся Костя. Всякий разговор о ножах вызывал у него живейший интерес. – Кто дал? Кому?
Вот только тогда он и начал по-настоящему просыпаться, даже свозь сон сообразив, что не может отец разговаривать с ним сразу двумя, да ещё такими странными, какими-то детскими голосами. Опять же отец про нож ничего не знает. Костя честно добыл его в трудной драке, и свой трофей от папы скрывал, хотя, конечно, похвастаться ему очень хотелось. А всё потому, что, если бы отец узнал секрет того ножа, он бы его скорее всего у Кости отобрал. Ещё и отругал бы. Потому что это – настоящий бандитский нож. Ну и потом, папа никогда не будит его, хватая за плечо. Обычно он дёргает за ногу. Тут что-то не так. Костя высунул из-под одеяла голову и открыл один глаз.
– Который час?, – спросил он у того, кого недавно обозвали Испанцем.
– Скоро уже придут, – с готовностью ответил ему Испанец и в подтверждение правдивости своих слов два раза утвердительно мотнул головой.
Ответ, признаем, был абсолютно адекватен вопросу. Косте бы растеряться, но он вдруг всё вспомнил. И что никакая это не Москва. И что отец вряд ли теперь его за что-нибудь станет ругать. И уж точно ни-чего у него не отберёт… Вспомнил он и про кашу с маслом. И про вечернюю линейку. И про то, как глу-по вёл себя на ней очкарик, приехавший откуда-то с Юга. Из Одессы, кажется…
Пока Костя спал, дождю надоело лить, и небо впервые за последние дни очистилось. Огромная ма-лышовая спальня, в которой и не сосчитать, сколько столпилось кроватей, осветилась холодным серебри-стым светом. Это вообще-то неплохо, когда из-за облаков вылезает луна. Только здесь она была не жёл-тая, как в Москве, а серебряная.
Чувствовалось, что в спальне происходит что-то странное. Костя, однако, спросонок не мог взять в толк – что именно. Во-первых, кто эти двое, что стоят возле его кровати? Чего им от него нужно?…
А во-вторых, почему никто из шестилеток не спит? Ни один мальчишка! Почему все они на своих по-стелях сидят? Почему в них не лежат? – Ведь ночь уже и всем полагается спать. А главное, почему они одеты? Может они уже поспали, проснулись и, вообще, здесь принято рано вставать? А в самом деле – который час? Нет, тут определенно что-то не так. Не могла ночь закончиться так быстро.
Неизвестно каким образом Костя почувствовал, что никто из малышей в эту ночь ещё не ложился. Даже и не пробовал. Что спал здесь только он один. А остальные с вечера, с того самого момента, как Дед Мороз выключила свет и ушла к себе вниз есть колбасу с морковным чаем, молча сидят на своих крова-тях. И с каким-то затравленным, обречённым видом чего-то ждут. Почему, собственно, не раздеваются и не ложатся спать.
В спальне сделалось как-то особенно тихо. Хотя здесь и раньше никто вроде бы не разговаривал. Кроме Испанца и того – второго. Но эти говорили с Костей шёпотом. А сейчас и вовсе замолчали. Только продолжали сопеть. Тот, второй, сопел громче. Как-то тревожно он сопел. Обиженно. Или испуганно?
– Ты нас не видел, – не сказал, а одними губами прошелестел тот, который сопел громче. – Понял? Заложишь нас, значит ты – фашист и гад. И мы с тобой дружить не будем. На-ко вот – пригодит-ся. Тот, у которого твой нож, у них главный. Ты всё понял?
Аккуратно, стараясь не шуметь, он положил на Костину тумбочку какой-то предмет и исчез. Испанец пропал мгновением раньше.
Косте стало не по себе. Из-за этой ненормальной тишины, наверное. Куча народу в спальне, никто не спит, а так тихо вокруг. Ни шороха. Только мерзкий страх плавает в воздухе. По всей спальне. Как облако пара в бане. И плавает этот страх тоже неслышно. Зато его видно. Луна же светит. Ну, в общем, Костя его видел.
Захотелось в туалет. Причём срочно! А минуту назад не хотелось. Ещё и окна, как назло, закрыты. Понятно, что осень, что ночи уже холодные, но всё-таки… Если бы хоть одна форточка была сейчас от-крыта, звуки с улицы как-то разбавили бы этот плавающий по спальне кошмар. Проехал бы, к примеру, мимо интерната грузовик. Или лошадь поцокала копытами. И было бы не так страшно. Ещё и эти двое сбежали…
Время замедлилось. И тут Костя понял, почему сделалось страшно. И так тихо. – Потому что тишина как раз прекратилась. Нет, в спальне по-прежнему никто не шевелился. Кажется, уже и не дышал. Почему и стало слышно… Наверное, все шестилетки, а не только он, услыхали эти крадущиеся шаги. За дверью. В коридоре. Шаги многих ног.
Костины уши превратились в локаторы и задвигались как у кошки. Играя в индейцев, ему почти все-гда доставалась главная и самая почётная роль – следопыта. И, надо сказать, доставалась она ему по праву, поскольку он был прирожденным разведчиком. Вот и на этот раз он услышал (или почувствовал? – сейчас уже не разберёшь, скорее всё же почувствовал, кожей, наверное), что по коридору идут пятеро. И шаги эти приближаются. Не трое и не семеро – к спальне идут пять человек. Точно пять! И это не маль-чишки из спальни напротив, в которой живут семилетки, потому что шаги, хоть и осторожные, крадущие-ся, но тяжёлые. В общем, идут взрослые…
Костя пошарил рукой, нащупал на тумбочке оставленный там предмет. Поднёс его к глазам. – Кастет. Настоящий! Тяжёлый, черт. Как здорово! Чуть, правда, великоват, но ничего, если держать его крепко и помнить, что он не по размеру, то из руки он не выпадет. Главное, не разжимать большой палец.
Костя аккуратно стёк с кровати. Получилось сделать это бесшумно. Только вот свои тапки он не нашёл. Огорчился. Но не искать же их, ведь сейчас на него смотрят двадцать пять пар глаз. Или сколько их тут? Подумают ещё, что он струсил и хочет залезть под кровать. В общем, Костя не стал искать тапки. А вместо этого огляделся и, поскольку обзор улучшился (он же смотрел теперь с высоты своего роста)… Так вот, Костя увидел, что на шестой или седьмой от него кровати справа не сидит, а кто-то лежит. Оде-тый. То есть спать, как и все, тот пацан не собирается. Это же видно. Но он лежит! А почему не сидит на кровати? Как другие. Чего он вдруг улёгся? Почему? Странно…
Тот, который не как все, который не сидел, а лежал, пошевелился. И что-то сверкнуло. Костя опять же не увидел, а скорее почувствовал, что мальчишка снял очки. Это они сверкнули в его руке. Вот он при-поднялся на локте и положил их на тумбочку. А перед этим он их протер. О полу рубашки. Знакомый жест. Костя уже где-то видел что-то похожее. Причём совсем недавно. Ну конечно, это ведь тот самый еврей, с которым он ехал в кузове грузовика! Который уже несколько недель не спит. И который устроил вчера на линейке безобразный, а, главное, совершенно бессмысленный, идеологически вредный спек-такль. Они ещё ели потом пшённую кашу. С маслом. Вдвоём её ели. В пустой столовке. И только когда уже допивали чай, набежали остальные мальчишки. Странно, но на еврея тогда никто не смотрел. Костя это подметил. На него смотрели, а на Оську – нет. Интересно, почему? Точно, его же Оськой зовут!
Дверь скрипнула, и в спальне стало ещё тише. Невесомая тень просочилась в образовавшуюся щель, скользнула по стене и застыла у входа. Вошедший никуда дальше не пошёл, а прижался спиной к стене и начал водить головой туда-сюда. В спальне сделалось совсем тихо. Хотя куда уж тише?!…
Так, задача тени очевидна: вражеский разведчик оценивает обстановку. Костя замер и сделался неви-димым. Ну, так он себе сказал, что теперь он невидимка. Чудно, а ведь тень его действительно не замети-ла, хоть он был от неё не дальше, чем в десяти шагах.
Разумеется, шпион прекрасно видел, что никто из малышей не спит. И, похоже, это его нисколько не удивило. Похоже, он и не ожидал увидеть здесь что-то иное. Да что там не ожидал, он точно знал, что именно так оно и будет! Но зачем же тогда он сюда заявился? – Затем, чтобы определить, изменится ли поведение малышни, когда вражеский десант войдёт в спальню. Все ведь знают, что здесь сейчас про-изойдёт. И все должны понимать, как нужно при этом себя вести. А все ли это понимают? Вдруг кто-нибудь сейчас возьмёт и заплачет? А какой-то другой нервный дурак закатит истерику, поднимет крик или отколет ещё что-нибудь неправильное. Потому как, если поднимется шум, сюда снизу прибежит Дед Мороз, включит свет и тогда… Но нет, в спальне по-прежнему было тихо. Как в могиле. Вот какой степе-ни может достигать страх.
Разведчик беззвучно открыл дверь. Опять же не было слышно, чтобы он что-нибудь сказал. Скорее всего он просто послал своим какой-то условный знак. И тогда в спальню вошли четверо. Один за другим. А разведчик как раз вышел. И прикрыл за собой дверь.
– Атас пошёл обеспечивать, сволочь, – сообразил Костя.
Он всё ещё стоял возле своей кровати посреди спальни и не шевелился. До вошедших было метра три-четыре. Те самые десять шагов.
– Чёрт, кто ж из них главный?, – попытался он определить. – Нож – это серьёзно. Таким и убить можно.
Трое из четверых карателей бодро направились к кровати очкарика. Они не бежали, но двигались быстро, уверенно ориентируясь в серебристом полумраке. Вот они приблизились к Оськиной кровати. Обошли её с двух сторон. Не сделав ни одного лишнего движения. Не задев ни одного стула. И, главное, не обознавшись с этой проклятой кроватью!
Без резких движений, работая по отработанной схеме, двое из вошедших профессионально зафикси-ровали руки и ноги близорукого смутьяна, а третий проворно залез на его кровать, уселся ему на живот и стал наматывать на кулак полотенце, которое вытащил непонятно откуда. Костя не смог увидеть, откуда оно взялось в его руках.
– И ведь откуда-то знали, сволочи, где его кровать. Ничего не скажешь, хорошо у них тут с этим поставлено. Отлично подготовились, фашисты! Чёрт, да кто ж у них главный?! Который? Он ни-как не может быть одним из тех, что держат сейчас Оську. Главный ни за что не станет работать в паре с шестёркой. Наверное, главный – тот, который будет его бить. А что тогда здесь делает верзила, притормозивший у двери? Караулит? Стоп! Бить или убивать? Если Оська поймёт, что сейчас его начнут резать, а не просто начистят рыло и уйдут, он заорёт. Нож ведь он и без очков увидит. Но он не кричит. Значит убивать, как он, должно быть, сообразил, его не будут, а соби-раются лишь надавать по морде. И, значит, вот что: тот четвёртый, что застрял у двери, и есть главный. Точно!
Непонятно с чего Костя сделал такой вывод. Вообще-то говоря, не вполне очевидный. Но решил и решил. Негромко пошмыгал носом, собираясь с силами. Сказал себе, что ничего ему нестрашно, что он очень сильный и вообще ужасно храбрый, и в туалет, кстати, больше не хочет, а дрожит он просто так – со сна. Потому что толком ещё не проснулся. Встал ведь из тёплой постели, из-под шерстяного одеяла, действительно тёплого, а здесь у них, вообще-то, не жарко. Хоть и все форточки закрыты. Пол ещё ужас какой холодный.
Вздохнул. Помедлил пару секунд… Ещё немного пошмыгал носом. До боли сжал в руке кастет… Вы-дохнул. И, слегка наклонив голову, двинулся на главаря, смешно шлепая босыми ногами по полу.
– Давай сюда мой нож, баран! А не то я тебе…
Естественно, в спальне наступила тишина. Это понятно. Третья или уже четвёртая её разновидность. Экзекуторы, занимавшиеся Оськой, от изумления забыли, зачем сюда пришли. Зажмурившийся от ужаса одессит, стоически готовившийся к тому, что сейчас его начнут нещадно и очень больно лупить, осто-рожно приоткрыл левый глаз. Его палач, уже намотавший на кулак полотенце и картинно занёсший руку над головой своей жертвы, от изумления не то икнул, не то хрюкнул и начал неуклюже сползать с крова-ти. Залезал на неё он куда ловчее. Ожидать можно было много чего, но только не такого поворота собы-тий!…
– Как ты меня обозвал?, – подал голос тот, кого Костя определил как главаря.
– Ты, что ли, ещё и глухой? Я сказал – баран! Тебе же ещё на линейке всё было сказано. Или ты че-го-то про себя не понял? Нож мой отдавай. А иначе я из тебя котлету сделаю.
– Ну что ж, – как-то даже слегка подрастерялся предводитель шайки, у которого, если вдуматься, теперь уже просто не оставалось другого выбора, кроме как драться. Независимо от того, входи-ло в его планы заниматься здесь столь вульгарными делом, как банальный мордобой, или нет. И причём драться ему предстояло не до первой крови. – Давай, шкет, раз такой храбрый, забери его у меня.
Непонятно откуда в руке главаря нарисовался нож. Тот самый! Похоже, до сих пор верзила прятал его в рукаве. С садистской неторопливостью, ухмыляясь и омерзительно причмокивая, он начал вытаскивать лезвие. Туго шло. И, когда оно, наконец, открывшись, лязгнуло, бугай сделал первый шаг к Косте. Кто-то из шестилеток не выдержал и всхлипнул. Не заплакал, а просто всхлипнул. Тихонько, но это было слыш-но.
Вся малышовая спальня знала, что этой ночью здесь должно состояться показательное избиение. Оно не могло не состояться. Такое уже раньше случалось. И не раз. Но сегодня очкарику возможно выбьют ещё и пару зубов, а не просто расквасят нос, как это обычно происходило, поскольку уж больно сильно он проштрафился. Ну и, конечно, ему поставят под глазом фингал. Это непременно. Такой у этой банды фирменный знак. Своего рода подпись. Свидетельство того, что заказанную заведующим работу они вы-полнили как надо. Такая подпись, как можно догадаться, оставлялась пионерами для того, чтобы весь интернат потом целую неделю наблюдал, что случается, когда ты ведешь себя неправильно. Обычно одного фингала бывало достаточно. Однако не исключено, что сегодня еврею их поставят под обоими глазами. А может ещё и по ушам будут бить. Если он решит молчать. Чтобы заплакал его и будут бить по ушам. Ну а что – заслужил! Уж больно вызывающе вёл себя на линейке. С этим всё ясно. Это здесь в порядке вещей. Но убийство того, кто теперь “все как один”! Этого мальчишку заведующий точно не заказывал. Скандал ведь будет.
В лунном серебристом полумраке оружие в руке пионера сверкало особенно зловеще… Такого ужаса не способен нагнать даже фильм про вражеских диверсантов, которые убили мирного советского часово-го, оберегавшего нашу границу. Тот мальчишка, который только что тихо всхлипнул, плакал уже вполне открыто. Уткнувшись, правда, лицом в подушку.
Никто не ожидал от Кости такой реакции. А она, его реакция, и в самом деле была неожиданна. В высшей степени. – Он рассмеялся тому гаду в лицо. И заметим, смеяться Костя начал не истеричным смехом, что было бы естественно и потому объяснимо, а, что ли, смехом радостным. Да, вот именно – радостным! Как будто ему стало весело умирать. А ведь никому не весело умирать! Враньё это, когда кто-то говорит, что не боится смерти. Все её боятся. Так вот, Костя, как и любой нормальный человек, смерти боялся. Очень. Только вот умирать он сейчас не собирался. И рассмеялся он потому, что ему перестало быть страшно. Ещё минуту назад было, а теперь – нет. Ещё минуту назад он всерьёз опасался, что бугай его зарежет, поскольку знал, насколько опасным может быть его нож в умелых руках. А теперь он успокоился. И ему стало легко. Когда он увидел сверкнувшее в полутьме лезвие. Такое знакомое…
Казалось бы, что тут смешного? Детвора сейчас уже в голос начнёт реветь и разбудит Деда Мороза. Та прибежит снизу злая и начнёт громко кричать. Может быть даже отведёт кого-нибудь в карцер. Где жутко холодно и, говорят, есть мыши. А он тут цирк устраивает! На нервах играет.
А в самом деле, что так рассмешило Костю? – Да лезвие, вот что! Разве непонятно? Ведь что в эту минуту выяснилось: – девятилетний бандит, этот недоумок, весь вечер проигравший с ножом, так и не разгадал его секрет. Единственное лезвие, которое он обнаружил, которое обнаружил бы и слепой, было вовсе не тем, которого опасался Костя. Неразгаданный секрет ножа прятался в его рукоятке, которая отнюдь не была монолитной. Она состояла из двух плавающих стальных пластин, с усилием сдвинув которые относительно друг друга, ты заставляешь нож выбросить из себя настоящий боевой клинок. С желобком для стока крови. Во много раз больший, чем то детское лезвие, которым, задаваясь перед дев-чонками, можно почистить яблоко, поточить карандаш или даже обстругать дощечку, но чтобы им кого-нибудь серьёзно поранить, а тем более убить…
Девятилетний бандит наивно полагал, что держит в руке настоящее боевое оружие, которым он кого угодно здесь испугает. Ведь у ножа такая солидная рукоятка. Да этим коротеньким лезвием, когда дома не бывало отца, Костя чистил на кухне картошку!
Дуэлянты сближались… Костя перестал смеяться и угрожающе засопел. Ещё один из малышей вскрикнул и зарылся лицом в подушку. Плакали уже по крайней мере четверо. Причём достаточно гром-ко. Как назло, ещё же и луна куда-то подевалась. Спряталась, наверное, в облаке… Нашла время прятать-ся, честное слово!…
Костя перестал сопеть. И в следующую секунду, подпрыгнув, со всей силы заехал пионеру пяткой по колену. Он не стал уклоняться от ножа, которого элементарно сейчас не видел. Было ведь темно. Эта проклятая луна! Хорошо ещё хоть по колену попал. Не промазал. Но, увы, на нож он всё-таки нарвался. Не сильно, не насмерть, но напоролся. Левым плечом, которым на всякий случай закрывал грудь. Взвыл, однако, не он, а главарь. Ну ещё бы фашист не завыл! Если кто не знает, каково это – получить ногой по колену, тому мы и объяснять ничего не будем. Короче, это не Костя завыл. И уж конечно, не он заплакал. Ещё чего! – Плакал пионер. А Костя рычал. На самом деле он не рычал, а гудел. Но, если сделать скидку на возраст, то это его гудение вполне можно принять за рычание. И тут, слава Богу, у луны проснулась совесть и она вылезла из облака…
Пионер уже какое-то время лежал на полу. Он больше не плакал. И не шевелился. А Костя ползал по полу и что-то искал. Вот тут ему на помощь и бросился шестилетка. Вскочил со своей кровати, поднял нож, залетевший к нему под тумбочку после сокрушительного удара кастетом в челюсть, и вложил его Косте в левую руку.
Трое карателей, потерявшие чуть ли не целую минуту из-за ступора, в который впали, увидев, как Ко-стя одним ударом в челюсть вырубил их предводителя, очнулись, переглянулись меж собой и смело по-шли на него. Молча и страшно. Тевтонской свиньей. Только вот у Кости в руке теперь был его нож. И, хотя плечо горело от адской боли, словно его, это плечо, покусала собака, он нашёл в себе силы именно левой рукой, поскольку правая была занята кастетом, раскрыть боевой клинок. Господи, как же эффектно это у него вышло! Нож так вкусно лязгнул. А, главное, громко. Ещё же и луна, умница, это волшебство как следует подсветила. Бандитское оружие теперь увидели все. И свои, и чужие. Действительно – гроз-ное оружие!
А дальше произошло невозможное. Абсолютно немыслимое! Малыши, явившиеся свидетелями не-давнего позорного замешательства чужаков и того, что самый сильный из них недавно выл тут как ма-ленький, которому накостыляли большие мальчишки, а сейчас и вовсе валяется на полу, дружно, словно по команде повскакивали со своих постелей и, вооружившись кто чем (в основном подушками и стулья-ми), бросились на ненавистных пионеров. Первыми вскочили Испанец и тот – второй.
Обратим внимание: Костя ни разу не пустил в ход свой нож. Возможно из-за того, что от боли не мог поднять левую руку. А может быть потому, что не знал, насколько серьёзно он ранен. И просто берёг эту руку. Но скорее всего потому, что в этом элементарно не было необходимости: нож и так произвёл необ-ходимый деморализующий эффект. А вот кастет, опробованный на вожаке, ему ещё послужил…
Двоим карателям, на которых набросилась разъярённая свора изголодавшейся по справедливости ма-лышни, невероятно повезло: им удалось добежать до двери с минимальными потерями. В основном по-тому, что шестилетки сами себе мешали. Каждому ведь хотелось внести посильную лепту в дело восста-новления попранной справедливости. Или как лучше сказать – поруганной? Нет, правильно всё же ска-зать – попранной. А может и поруганной…
Эх, если бы только они не схватились за стулья! И эти их дурацкие подушки. Пух от них полетел по всей спальне… Ну, или если бы они догадались кидать стулья негодяям под ноги. Ведь только свалив добычу на пол, у них появлялась реальная возможность, не торопясь, с расстановкой проделать с ней всё, чего пожелает оскорблённая долгим унижением душа. Отыграться сразу за всё. Может быть даже и за гибель своих родителей. К чему, вообще-то говоря, пионеры отношения не имели. Ну, если уж быть объ-ективными. Но разве это имеет значение, если враги? Если фашисты. Пионер – он ведь “всем ребятам пример”. А эти злые гады – никакой не пример. Собственно, пример чего?! – Храбрости? – Видели они, как те двое от них улепётывали! – Так что враги. Нехорошие они. Трусы и фашисты! И родителей ма-лышни поубивали нехорошие люди. Никакие не советские! Дело вчера очкарик говорил. Так что всё пра-вильно: эти подлые пионеры – фашисты!
Как бы то ни было, фашисты или не фашисты, на месть дети право имели. Но, увы, до простых вещей не додумались! Не сорганизовались. Почему те два “храбрых” пионера от них и сбежали. Зато подонок, который пару минут назад весь такой смелый и довольный собой сидел верхом на Оське, предвкушая, как начнёт сейчас делать из его лица кровавую маску, от возмездия не ушёл. Ну хоть этот. (Да, воистину, кастет – великое изобретение цивилизации! Газировка и кастет – безусловно лучшее, что изобрёл чело-век!) Выплевывая зубы и отчаянно вопя, совершенно забыв про Деда Мороза, а может и наоборот, призы-вая её на помощь, он пытался ползти к двери. Но лишь пытался, а не полз. Потому что Испанец и тот, второй, который одолжил Косте чудо-оружие, сидели на нём верхом и со всей дури дубасили его тяжё-лыми книжками по психологии, которые без спросу взяли с Оськиной тумбочки. Должно быть у этих двоих было к нему что-то личное. Даже наверняка было. Потому что избивали они его с неожиданным для детей столь юного возраста остервенением.
Во что превратили экзекутора озверевшие малыши, раздосадованные тем, что так бездарно упустили свою законную добычу, нам доподлинно неизвестно. Догадываемся, как там было дело, но в точности этого не знаем. Видели лишь, как Испанцу и тому, второму, пришлось со своего подопечного слезть и поделиться сладким с другими желающими вставить своё слово в обвинительную речь. (Видели, посколь-ку Костя на тот момент ещё не ушёл из спальни, потому как Ося никак не мог найти его правый тапок. Когда же он его нашёл, они сразу ушли в лазарет обрабатывать рану.) Одно известно: праздничный бан-кет имел продолжение. Недолгое, к сожалению, – минут пять или что-то около того. Но имел! И завер-шился он лишь с появлением на сцене разъярённой Деда Мороза, прибежавшей снизу на шум и включив-шей в спальне свет.
Ещё какое тот банкет имел продолжение! Тем более, что на свою беду очнулся главарь. Так не вовре-мя. Лежал бы себе тихонько со своей сломанной челюстью и прикидывался мёртвым ослом. Так нет, ума не хвалило: попытался, дурак, встать и более того, задел при этом локтем Испанца. Ещё же и что-то ему сказал. Обидное. Зря он это сделал. Определённо! В общем, бугай вскоре снова лёг на пол. И больше уже с него не встал. Не пожалели малыши тирана. Ногами они его били. А, собственно, чего он хотел? Какого ждал приёма? И тот, второй, который должен был избить Оську.
Эх, если бы не Дед Мороз!… Страшно повезло пионерам. Жизнью своей они обязаны этой волшебной женщине. Дай Бог ей здоровья. И счастья в личной жизни. Она ведь ещё не старая. Не сто же ей лет в самом деле! Хотя, кто её знает… В общем, чистого неба ей над головой, внуков побольше и хорошей пенсии. Лишь бы только не было войны. Как всё-таки зд;рово, что заведующему интернатом удалось выбить в прошлом году ставку ночного воспитателя!
Итак, что же предстало взору Деда Мороза, когда, включив из коридора свет, она вломилась в малы-шовую спальню, из которой вплоть до самого последнего момента раздавались грохот и вопли, перебу-дившие весь интернат? Отчего-то кажется, что она физически не могла расслышать того, что кто-то из малышей успел-таки пискнуть: – “атас!”. Буквально за мгновение перед тем, как дверь от удара её суро-вой, но праведной пролетарской ноги распахнулась, едва не сорвавшись с петель. Хотя, может и услыша-ла. Неважно. Как бы то ни было, шум, на который она примчалась, не просто прекратился. Или оборвал-ся. Господи, какое же слово тут подобрать? Поточнее… – Его как будто выключили. Словно бы сама Дед Мороз и выключила его перед тем, как выбила ногой дверь. Когда зажгла в спальне свет. Тем самым вы-ключателем. В коридоре. Или, может, она ошиблась дверью? Ведь она вошла в гробовую тишину. Да, вот именно: Дед Мороз открыла не ту дверь. Ошиблась. Точно. Такое ведь бывает?…
Ворвавшись в спальню разъярённой дьяволицей, Баба Яга (её второе прозвище) испытала нечто похо-жее на шок. Поскольку не увидела здесь решительно ничего из того, что увидеть ожидала: никакого тебе побоища, смертоубийства, выбитых окон, растерзанных матрацев и т.п.. – Только мирно спящие в своих постелях, почти с головами накрывшиеся одеялами малыши. Кто-то из них сладко сопит и чуть ли уже не слюну во сне пускает, а кто-то даже и слегка похрапывает. В воздухе разлит безмятежный покой и дре-ма. – Царство благостного Морфея. Вот кто-то дёрнулся во сне, должно быть из-за того, что в спальне загорелся свет, пролепетал что-то невнятное, на мгновение даже приоткрыл глаза… Но так и не проснул-ся. Перевернулся на другой бок и затих… Вот ведь артисты, ей Богу!
Выглядела эта идиллическая картина настолько жизненно и правдоподобно, всё в ней было так нату-рально и обыденно, что ошеломлённая Дед Мороз невольно проявила слабость и спасовала. А ведь ей и надо было лишь подойти к ближайшему симулянту и сдёрнуть с него одеяло. Даже необязательно его бить. Ну и что бы тогда выяснилось? – А то, что никто из этих шкодливых клоунов на самом деле не спит. Что лежат эти черти под своими одеялами одетые. Что это – форменное надувалово и злостное издева-тельство над пожилым сотрудником солидного учреждения. По сути – антисоветский заговор. Причём коллективный. У которого наверняка есть свои зачинщики и организаторы. Которых безусловно надо выявить. Оперативно сообщить по телефону о преступлении в соответствующие компетентные органы и вместе с ними выявить. Потому что бороться с контрреволюцией – святая обязанность всякого советского гражданина – убеждённого строителя коммунизма, который честный, за счастье трудящихся, все как один, и так далее…
Увы, Дед Мороз, проявив непростительную слабость и недопустимую политическую близорукость, то есть безответственность, засомневалась. А усомнившись уже даже и в том, в ту ли спальню она вообще вломилась, не ошиблась ли случаем дверью, она не нашла в себе душевных сил задаться элементарными вопросами: – “как можно заснуть посреди грохота, слышного, наверное, даже на улице?”; “почему у этих милых спящих детишек такие красные и вспотевшие лица?”; и в конце концов – “почему по спальне лета-ет пух?”. Пух же эта идиотка видела! Не слепая. Разве можно было не понять, что здесь только что дра-лись подушками? Как работник идеологического фронта и просто честная советская женщина могла не понять, что имеет дело с бессовестными прохвостами? С беспринципными и несознательными. У которых неизвестно что на уме. – Наверное, должна была. Да пожалуй просто обязана была понять. Поскольку бдительный строитель коммунизма, – как учит нас великий Ленин, Роза Люксембург и заведующий ин-тернатом, – круглые сутки напролёт должен стоять на страже завоеваний социализма и сердцем чуять врага на расстоянии… Даже если от него ничем не пахнет… И вовремя сигнализировать куда следует… Однако, не поняла. Простая женщина – Дед Мороз. Не сильно образованная. Вот и строй с такими горе-охранителями социалистической законности счастливую жизнь для всех как один сознательных предста-вителей рабочего класса и прогрессивного крестьянства. Эх!… Писать, правда, она умела.
Стоп, а кто ж здесь всё-таки шумел, если не эти красномордые малыши? Которые спят… Что побе-дит – трезвость и здравый смысл или гипноз глумливой театрализованной картинки? Над головой Деда Мороза ленивой осенней мухой пролетела мысль, что шум ей померещился. Уж больно тихо и спокойно здесь сейчас было. Неужели и правда померещилось? Вроде бы ещё не пила… – В голове ночного воспи-тателя, ответственного советского человека не за страх, а за совесть, который стоит на страже великих завоеваний идей Ленина-Сталина продолжилась борьба. Мучительная. Трудная. Непривычная. Героиче-ская.
Нет, не могла она ослышаться! И потом, почему вокруг такой беспорядок? Просто погром какой-то. Значит всё-таки здесь кто-то безобразничал. Но кто? Ясно, что не малыши. Они же спят… Так, а это ещё что такое? Чего это они на полу разлеглись?… Ага, вот же они, голубчики! Попались. А ещё пионеры! (Всем ребятам – примеры.) Шпана. Хулиганьё!! Ну вот всё и прояснилось. Всё срослось! А то уже и в самом деле… Чуть ведь на дошкольников не подумала… Хороши – пионеры! – Набезобразничали в чу-жой спальне, устали и прилегли на пол отдохнуть. Руки-ноги пораскинули. С одного вон даже штаны сползли. Так крепко сцепились. Господи, какой же эти свиньи устроили беспорядок! Стулья по всей спальне раскидали. И пол кровью вымазали…
Когда Дед Мороз обнаружила рядом с драчунами грозный бандитский нож и кастет, последние её со-мнения насчёт того, кто завтра ответит за нарушение высокоморальной социалистической дисциплины, растаяли. Всё встало на свои места. Ну не шестилетки же такими страшными игрушками забавляются в самом деле! Удивительно, что эта славная пытливая женщина так и не задалась элементарным вопро-сом, – с какого бодуна девятилеткам пришло в головы подраться в малышовой спальне. Кто мешал им набить друг другу морды в своей спальне. Там и места больше. А потом, они же всегда вместе ходили. Неразлучными друзьями были. Это всем известно. Когда они успели поссориться? И с чего вдруг такая жестокость? Ведь чуть не поубивали друг друга. Вон, даже не шевелятся. А живы ли они вообще? – Да вроде…
Орудия преступления (нож и кастет), естественно, были конфискованы и вместе с докладной запис-кой, подробно описавшей “единственно возможную версию имевшего место безобразного ЧП” легли утром на стол заведующего. Бывший следователь, гордость областного отдела НКВД, увидев эту заля-панную кляксами бумагу, сделался прозрачным и каким-то жалким. Вот только “безобразного ЧП” в под-начальном ему учреждении не хватало! А Дед Мороз, эта дура припадочная!, всё никак не успокаивалась. Взялась даже учить его, кретинка!, как ему с этой бумагой поступить, чтобы дать делу “законный ход”. Куда с ней ему следует пойти. Ведь “с особой жестокостью и с применением технических средств зло-действо свершилось”. Рассказывать пустилась, идиотка, как всё “на самом деле было”. И чему она стала “свидетелем”. Заведующий чуть в сердцах её не застрелил. Еле сдержался. Уже и с предохранителя пи-столет снял. Но так и не вытащил его из кармана. А очень захотелось ему в эту гадину пальнуть. Желез-ная всё-таки у него сила воли. Молодец!
А что, собственно, Деду Морозу надо? Неужели она и правда хочет скандала? Чтобы сюда понаехали органы? Разбираться и карать виновных. В самом деле? Она этого хочет?
Ну и хорошо, что заведующий не выстрелил. Достоин он похвалы за то, что удержался. Ведь скоро всё с Дедом Морозом прояснилось. Когда она начала жаловаться, что еле доволокла драчунов до фельд-шера. На себе ведь их пёрла. Озорники и сейчас ещё лежат в лазарете. Тот, который покрупнее, пока в себя не пришёл. Но жив. Точно. Потому что дышит. А другой – вроде как уже получше себя чувствует. Оклемался. Только вот от завтрака отказался. И говорить пока не может. Только плачет. Очень у него лицо болит. И спина. А ещё, похоже, у него не хватает зубов. Зато руки и ноги у обоих, слава Богу, целы. Ну, почти. Главное, ножевых ранений фельдшер, когда проснулся и похмелился, не зафиксировал. Сказал, что оба головореза здоровы как кони, на которых пахать нужно. А то бы без вопросов пришлось звать милицию и заводить уголовное дело. Ушибов, правда, много. И синяки на обоих страшенные. Ну и че-люсть, конечно. У того, первого, что покрупнее…
А фельдшер – сволочь и пьяница! Действительно ведь самой пришлось тащить на себе в этот его по-ганый лазарет драчунов. Совсем не помогал ей, гад. Даже и не сразу проснулся! Она ему кто – лошадь ломовая? Чтобы на ней пахать… Тяжело ведь ей. Пожилая женщина… Мужа в гражданскую убили… Да ещё за такое нищенское жалование!… Премию вон за прошлый квартал зажали. А ей, между прочим, в драмтеатре на гардеробе стоять предлагают! Давно зовут. На тридцать рублей больше сулят, чем в этой богадельне. И в буфете хлеб даром дают. Бери сколько хочешь. За теми, кто не доел… Уйдёт она отсюда к чёртовой матери! Ей Богу. Вот как на духу! Больно нервная здесь работа. Уже ножами с кастетами де-рутся… Если к Новому Году она премию не получит, точно уйдёт. А повар, он – вор. Как сыр в масле, скотина, катается. И всё никак не успокоится. Решительно всё домой тащит, сволочь! И заведующий ему в этом попустительствует. Можно сказать – потакает. Вертеп разбойничий, понимаешь, развели! Ещё и полы им забесплатно в вестибюле мой…
На сердце у заведующего отлегло, когда он понял, что в действительности нужно Деду Морозу. Чем её совесть успокоить. Награду, гнида, пришла клянчить. Поэтому он и не стал ее убивать. А вместо этого наоборот – поблагодарил за бдительность и преданность общему пролетарскому делу. Официально её поблагодарил. А ещё за беззаветный героизм при исполнении. В наше трудное время. Когда враг у ворот. И шпион на шпионе. Прочувствованно так её поблагодарил. Не только от своего имени, а и от имени всего революционного крестьянства. А также рабочего класса. То есть он даже со стула встал, руку из кармана вынул и официально её от всего сердца поблагодарил. Как он умеет. Как коммунист коммуниста. Она правда не член партии. Ну тогда как своего боевого товарища. Руку ей пожал и сказал, что на таких должны равняться передовики производства. Все как один. Хотел ещё про Розу Люксембург что-нибудь умное ввернуть, но не стал. Во-первых, потому, что и так уже много хорошего ей сказал. А во-вторых, он элементарно побоялся, что сегодня уже точно матом что-нибудь залепит. Очень уж Роза Люксембург к этому располагает. Такое у неё имя для этого подходящее. Удобное. Странно, вроде бы совершенно не в рифму, а вот ужасно хочется сказать. В общем, не стал он про Розу. А вместо этого ещё раз пожал Деду Морозу руку. Она чуть не расплакалась. От себя, от имени органов, НКВД то есть, от лица родной пар-тии, которая за простой народ, и от всей прогрессивной общественности пожал. А ещё он при этом краси-во покраснел. Как будто от волнения. Сказал, что два килограмма сливочного масла она получит вече-ром. И куриных яиц три десятка. За то, что на страже интересов партии и правительства насмерть стоит. Как и подобает… Только чтобы ребятишки не видели. Он распорядится, чтобы повар ей к черному входу вынес. Сумку только надо где-нибудь достать.
Покраснел же заведующий вовсе не от того, что разволновался. То есть он, конечно, разволновался, но вовсе не по поводу тех замечательных слов, которых во множестве наговорил Деду Морозу. А от того, что вдруг вспомнил: руку-то он из кармана, в котором лежал пистолет, вытащил, а вот поставить писто-лет обратно на предохранитель, забыл. Сейчас как-нибудь неудобно повернётся, а пистолет в кармане возьмёт, да и выстрелит. И что-нибудь ему отстрелит. А то и вовсе убьёт. Вот почему он так правдиво покраснел.
Дед Мороз была счастлива. Горда за свою сознательность и по-настоящему счастлива. Из-за того, что она здесь не просто так, винтик какой маленький и бесполезный, а ради пользы большого и очень нужного дела для всей нашей замечательной страны винтик. Что позарез она, как вдруг оказалось, мировой рево-люции нужна. Что никак не обойдётся без неё Родина в лице заведующего. Ну, и масло, конечно, тоже не последнее дело. И яйца. Целых три десятка. От детишек не убудет. Им сколько ни дай – всё мало будет. Баловаться по ночам меньше надо! Спать по ночам надо. Только вот про жалование заведующий забыл сказать. Ну и ладно. Она ему в следующий раз напомнит. Если интересы партии и правительства… Яйца всё-таки. И масла два кило…
Фельдшера ребята нашли быстро. За пару минут до того, как Дед Мороз нагрянула в малышовую спальню. А чего его искать? Он там и был, куда направил их Испанец: в лазарете, состоявшем из двух комнаток с двумя кроватями в каждой. В одной из них псевдо-лекарь и жил. Дома ведь у него не было.
Найти-то они его нашли. А толку? – Фельдшер оказался вдребезги пьяным. Впрочем, оно и к лучше-му. Чем, собственно, он бы им помог? Сами залили рану спиртом, которого вокруг было разливанное море. Он был здесь везде и во всём, во что только можно было его налить. И в склянках из-под лекарств, каковых лекарств в этих антикварных склянках не содержалось почитай с революции. И в импортных бутылках из-под молока, неведомо откуда здесь взявшихся. И даже в чайнике. Из которого они и продез-инфицировали рану. Носик у него для этого больно уж был пригодным. На этом, собственно, лечебная процедура и завершилась. Бинт мальчишки не нашли. Может он где-то здесь и был, но не будить же фельдшера. Да и торопиться надо было. В любую минуту Дед Мороз могла нагрянуть. Отсиделись в уборной. Пока всё не стихло.
– Знаешь, а меня ещё никто не спасал. Никогда! Понимаешь?
– Да ладно, чего там…
– Здорово ты ему этой штукой по зубам заехал!
– Да? Тебе понравилось? Правда?
– Угу. И тому, второму. В общем, спасибо тебе.
– За что? А, ну да. Ладно, подумаешь… И не таким морды бить приходилось.
– Так ты теперь, получается, мой друг?
– Ну, навроде того… Ты только не подумай, я своего отца люблю. Просто не хотел при всех… По-думают ещё, что я – девчонка какая. Сопли распускаю. Я его очень люблю. И никакой он не шпи-он!
– Я знаю…
Вот так и началась их дружба. На всю жизнь. А вообще-то Костя тогда и не думал Оську спасать. Он лишь хотел вернуть свой нож. Только и всего. Но говорить об этом еврею он в ту минуту не стал. Как-то неудобно было. Оська же ему спасибо сказал, и вообще…
А кстати, Косте неожиданно понравилось быть защитником. Как-то по-другому начинаешь от этого себя ощущать. Ещё же и отец ему говорил, что слабых нужно защищать. Сам-то он их защищал. Он всех защищал! А его взяли и убили. Из пистолета. Да еще шпионом перед этим обозвали, сволочи!…
________________________________________
Глава пятая
Ладно, как-то так…
Бог ты мой, сколько ж он, бедный, не спал? Действительно, что ли, десять дней? Врёт поди. Не может такого быть. Ну, два-три дня без сна – ещё так-сяк. Нет, как-то не верится… Да разве можно столько не спать? – Точно врёт!… Это ж какая психика такое выдержит? Хотя, если на него повнимательнее взгля-нуть…
А может, Оська всё-таки спал? Нет, правда… Прихватывал когда-нибудь. По чуть-чуть. Вот смотри, ты как бы бодрствуешь, ходишь как дурак туда-сюда, даже ещё и по дому что-то делаешь. По телефону, к примеру, разговариваешь, обещаешь всё с получки вернуть. Непременно. До копейки! Ну, или в крайнем случае с аванса… А потом вдруг бац! – И ты как будто проснулся. Даже сам удивляешься. За бок начина-ешь себя щипать. А это что значит? – Что до этого ты спал. Вот что это значит. Понемногу, незаметно для себя, но спал. Может и он так же? Или ещё как. Когда не знал, что спит. Просто не замечал за собой ничего такого. Ну или когда о чём-нибудь особенном задумывался, когда ни шевелиться, ни дышать уже не хочется. Говорят, некоторые так умеют. Когда человеку больше ничего не требуется. Ни хлеба. Ни воды. Ни зарплаты. Ни грамоты от начальства. Ни даже воздуха! Когда как-то уж совсем ненормально некоторые граждане задумываются и что-то там в себе непонятное переживают, чего другие хорошие пассажиры, которые честно купили билеты и едут в трамвае сейчас вместе с ними на службу, понять не могут. Поговаривают, сидит один такой в Индии – на дереве. Уже много лет. И ни на кого не ругается. Не ест и не пьёт. Даже не дышит. Короче, чёрт его знает…
А бывает ведь и такое, что человек куда-то идёт, как бы он совсем ещё и не пьяный, более того, умуд-ряется при этом и что-то общественно важное делать, ну, там, политинформацию в коллективе на высо-ком идеологическом уровне вести, уверять трудящихся, что кругом враги, которые нас ненавидят, а мы – самые хорошие и план выполняем на сто двадцать процентов, короче, слава пролетарской революции, которая для того только и свершилась, чтобы рабочему классу было счастье, и чтобы наши внуки жили при коммунизме, в общем, много он чего хорошего делает, а на самом деле всё это время нагло дрыхнет! Вот и наш Оська. Может такое быть? – Кто знает…
В общем так, пёс с ним, с тем, который сидит в Индии на дереве. Ответственно заявляем: – Оська не врёт! В том смысле, что сознательно не врёт. А просто не знает, что на самом деле временами он всё-таки спит. Как все. Господи, когда и так уже вся жизнь во сне!… Иначе помер бы, наверное. Правда же?…
Ну вот, значит, этой ночью Оська, наконец, заснул. И слава Богу: взаправду, по-человечески уснул. Стало быть, что-то его отпустило. И мама, понятное дело, ему тут же приснилась. Но только не как обычно, а вполне себе живая. И об стенку пятками она не колотила. Даже наоборот – кормила его клюк-венным киселём. А ещё она ему сказала, что он у неё уже совсем большой вырос. Раз в третий класс хо-дит. Так что она за него рада и ногти грызть ему теперь нельзя – третий класс всё-таки…
Опять же у него появился друг. Защитник. Да ещё в самый первый день! Прямо вчера. Надо же, как повезло. В общем, Оська, как штаны и рубашку снял, как под одеяло юркнул и кулак под щёку сунул, так сразу же в этот свой сон и провалился. Наверное, сам от себя не ожидал. Поди уже и не надеялся. Впер-вые ведь почитай за последние десять дней отключился. По-настоящему. Да ведь как крепко заснул! Хоть из пушки у него над ухом пали – не разбудишь. Это с ним случилось сразу после того, как они с Костей вернулись из уборной, в которой прятались от Деда Мороза. Когда все малыши в их спальне уже давно спали. Не прикидывались, а действительно спали. Потому что тех двоих пионеров Дед Мороз снесла в лазарет. Потом вернулась чтобы прибраться. Стулья с полу подняла и мокрой тряпкой пару раз по полу махнула. А ещё она пожаловалась Иосифу Виссарионовичу на свою несправедливо трудную за такую маленькую зарплату жизнь, выключила, наконец, свет и ушла к себе вниз в каптёрку – доедать колбасу и думать, что будет писать в докладной заведующему. Чай у неё в кружке, понятно, остыл. – Неприят-ность…
Да, так крепко Оська никогда ещё не спал. Прямо какая-то аномалия с ним приключилась. Утром раз-будить его не получилось. Пробовали. Костя, в частности, несколько раз пробовал. Испанец тоже подхо-дил. Никак. Владелец утраченного кастета предложил прокатить “спящего красавца” на велосипеде. То есть засунуть ему между пальцев ноги бумажку и поджечь её. Сказал, что тут уж любой проснётся и начнёт педали крутить. Спички, сказал, достать не проблема. Испанец идею с велосипедом поддержал, а Костя её неожиданно отверг. Более того, сказал, что не позволит над другом издеваться. Что может за это и в морду дать. Ему поверили. Спорить не стали. А ведь разумная была мысль. Непонятно, чего он упёр-ся. В общем не стали виновника ночного ЧП будить при помощи проверенных технических средств. Ну и зря. Оська ведь даже к завтраку не встал. Что всех уже просто напугало. Потому как на завтрак в столовку спускаются все. Даже те, кто весь вечер накануне как сумасшедшие гоняли в футбол и поэтому с утра их ноги отказываются ходить. Решительно все в интернате идут на завтрак! Как же можно отказаться от еды? – Такого не бывает. Даже если тебе очень хочется спать, если ты несчастный или у тебя что-нибудь болит. Живот, например. Всё равно все встают, даже самые разнесчастные, и дружно идут завтракать. Без разговоров. Как миленькие.
Ребята проявили совесть и честно принесли Оське из столовки тарелку варёной картошки без масла. Повар сказал, что всё масло вчера сожрали. И что нечего, здесь им не санаторий, где на полдник стакан кефира дают. И сдобную булку, которую сверху ещё сахаром посыпают. Что такое полдник – повар не объяснил. Но про санаторий некоторые слышали.
Так вот, поверх той картошки лежал большой кусок селёдки (хвост) и полтора ломтя чёрного хлеба. Всё это богатство шестилетки разложили на Оськиной тумбочке и стали смотреть, что будет дальше. На такой запах продолжить спать может только мёртвый. Это всякому понятно. Так вот: Оська не проснулся.
А ещё ему принесли стакан чая и рядом с тем стаканом положили на тумбочку два кусочка сахара. Положили и начали следить, чтобы никто тот сахар не спёр. Чай, естественно, остыл. Уже через полчаса.
Ближе к обеду мальчишки всерьёз забеспокоились. Вся спальня волновалась. Всё-таки это ненормаль-но: не проснуться, когда у тебя под носом так вкусно пахнет селёдка. И картошка. Ну, картошка, поло-жим, пахла не так замечательно. Тем более, что она была без масла. Даже без растительного. Но селёдка! Это ж какую силу воли нужно иметь, чтобы не проснуться на такой запах. И тем не менее очкарик не проснулся…
Не может быть, чтобы Оська не хотел есть. В такое никто не поверит. Потому что это просто невоз-можно! Ну и что из того, что он спит. Пахнет же. Двадцать пять мальчишек просто-таки слюной изошли от этого волшебного запаха, а он всё не просыпается. И никак этот свой проклятый завтрак не съест. Пря-мо издевательство какое-то! В общем, не утерпели. Долго держались. Вот честное слово! Сколько могли. Но не удержались. Потому что не железные.
Сначала съели картошку. Подождали немножко. Честно звали Оську по имени. Негромко правда. Не кричали, а просто звали. И за нос его дергали. Чтобы он, значит, очнулся. Всё-таки совесть у них была. Но Оська просыпаться не захотел… Тогда уж они съели и его селедку. Всё равно ведь скоро обед. А что, если он такой! Если он не хочет есть. Ну а если сейчас всё-таки проснётся и скажет, что он голодный, то и в самом деле – совсем немножко осталось, потерпит как-нибудь полчаса, встанет и пойдёт вместе со всеми в столовку обедать. Но он так и не встал.
Всем досталось по маленькому кусочку. Никого селедкой не обидели. Испанец и тот, второй, который сообразил ночью, что нож и кастет надо подбросить пионерам, за этим проследили.
Сахар тоже поделили. По-честному. Каждый лизнул. По два раза. Только одному во второй раз не хватило. Расплакался. Но тут уж ничего не поделаешь. Начали было думать на того, кто предпоследним сахар лизал. Подумали, что он смухлевал. И последний кусочек не лизнул, а взял и весь его схрумкал. А что такого – так всякий бы подумал. Но у того мальчишки были такие честные и несчастные глаза… В общем, бить его не стали. Хотя подозрение осталось.
А Оська всё не просыпался. Ещё и Костю зачем-то позвали к заведующему.
И вот тут… Кто-то выпил чай. Какая-то сволочь! Прозевали. Так ведь и не поняли, кто его выпил. И, главное, когда… Подумали было на того, кому не хватило сахару. Но нет, не он. Он всё это время плакал. То есть был на виду. Однако, не сам же чай испарился! Он ведь холодный был. Это горячий чай может испариться, а холодный вряд ли. Прямо мистика какая-то… Ещё и Костя не возвращался. Испанец даже отправился его искать. Обед же скоро. Тот, второй, с ним не пошёл. Чего-то испугался. Чего, интерес-но? – Невозможно понять. Короче, Испанец ушёл из спальни один. А потом позвали, наконец, обедать. Все из спальни и убежали.
Сделалось тихо. Спокойно и хорошо. Вот тогда Оська и открыл глаза. Долго ими хлопал, соображая, где он. Нашёл на тумбочке свои очки. Надел. Не помогло. Так и не понял. Хотел ещё немного полежать, но захотелось в туалет. Опять же необходимо было разведать, куда его занесло. Почему он не дома? И где у них тут туалет в самом деле? Сейчас ведь описается.
Что он не дома – Оська понял сразу. И вообще, как-то всё это было мало похоже на Одессу. И на больницу отца. А где ж он тогда? И главное, где у них тут уборная? Ужас, как не хотелось вставать. Од-нако пришлось. Куда деваться – против природы не попрешь.
– Иди скорее обедать!, – непонятно чему обрадовался незнакомый мальчишка, вошедший в спаль-ню. С виду здоровый. Не псих. Точно не папин пациент. – Через десять минут столовку закроют, – прибавил мальчишка, вдруг открыл дверь и заорал в коридор как настоящий сумасшедший, Оська даже засомневался на счёт его нормальности: – “Ура, психолог проснулся!!”.
Что это за мальчишка и не сумасшедший ли он, Оська понять так и не сумел. Но слова про обед и столовку его отвлекли и немного успокоили.
– Туалет где?, – спросил он строго, сделав вид, что ничему здесь удивляться не намерен.
– Забыл, что ли?, – вместо него удивился подозрительный мальчишка. – Ладно, пошли, отведу. Ты, главное, смотри, на обед не опоздай. Тебе что, и столовку показать, что ли? Вроде как вчера кашу с нами лопал…
Кашу Оська неожиданно вспомнил. Только ему показалось, что она, эта невероятно вкусная каша с настоящим сливочным маслом, ему приснилась. Однако ж откуда тогда этот чужой мальчишка мог про неё знать? Он ведь сейчас ему не снится. Чудеса.
– А здорово мы им вчера накостыляли!, – снова чему-то обрадовался странный провожатый, когда Оська, натянув штаны, направился вслед за ним к двери.
– Кому?
– Как это кому?…
И тут Оська вспомнил всё.
Обед был замечательный. И суп, и второе. Вернувшись в спальню, Оська от усталости даже прилёг. Так наелся, что аж сил лишился. От пуза налопался! А что – хлеба ешь сколько влезет. Он целых три куска умял. А ещё один унёс в кармане. На всякий случай. Мало ли… Компота вот только ему не хватило. Но Оська на это не обиделся. Плакать во всяком случае не стал. Потому как понимал – сам виноват: не надо приходить на обед последним.
– Слышал? Костю в карцер посадили, – подошёл к нему Испанец, какой-то грустный и растерян-ный.
– Кто посадил?
– Дед-пихто! Совсем дурак, что ли?!
– И чего теперь?
– Думай! Ты ж – еврей… Я так полагаю, выручать товарища надо. Там, в карцере, мыши. И ужас, как холодно. Темно опять же…
– Ещё и обед он пропустил, – вставил тот, второй, что остался без кастета. – А на голодное пузо, знаешь, как трудно холод терпеть? Так что правда – давай думай! Из-за тебя же тут ночью всё за-крутилось. Короче, говори – что будешь делать.
– Я? – Ничего.
– Ну ты и гад!, – опешил Испанец и даже отшатнулся от Оськи. Словно тот был ядовитым. Или за-разным.
– Точно, ренегат, – подтвердил умным словом второй суровое обвинение Испанца. – Пацан из-за тебя на нож попёр. В карцер сейчас по твоей милости угодил. А ты?!… Вставай и давай что-нибудь делай! Не будь гнидой.
– Ничего я делать не буду, – упрямо стоял на своем Оська.
– Сволочь!, – брезгливо поморщился Испанец. Огорчился значит. – Пошли, Кешка! Может, сами чего придумаем. Знали б мы, что ты такой…
– Ничего делать не нужно…, – каким-то странным голосом заговорил вдруг Оська. Как будто это не он сейчас сказал. Словно эти слова были обращены вообще не Испанцу. А непонятно кому. – Нельзя.
– Как это нельзя?!, – взорвался Кешка.
– Нельзя, – откуда-то не отсюда ответил ему очкарик. А ему ли? Да и на ответ это как-то не похо-дило. Может это… – Не надо мне мешать. Тогда и случится. Если удастся успокоиться…
– С чего это тебе вдруг понадобилось успокаиваться?!, – взвился Испанец. – Ты вроде как не особо сейчас разволновался.
– Рот закрой и вон пошёл!, –
ответил ему непонятно кто. Негромко этот кто-то сказал. Но в спальне наступила тишина. Не такая, какая приходила сюда ночью. А такая, как будто из комнаты выкачали весь воздух. Не то, чтобы здесь стало нечем дышать. Но всё стало каким-то прозрачным. Разреженным. И неожиданно запахло цветами. Обык-новенными. Простыми. Такими синенькими. Как же их называют?… Хотя, какие могут быть осенью цве-ты? Да и что можно унюхать через закрытые окна?
– Что?!, – поперхнулся Кешка. – Да я тебе сейчас!…
– Вон пошли! Оба, – ещё более замогильным и одновременно необъяснимо властным голосом за-морозил его благородный порыв Оська. – Работать мне мешаете. Ничего делать нельзя. Пускай само…
– Само ничего не делается! Правда ведь, Кешка?
– А в самом деле, почему в интернате нет девчонок? И пианино…, – сказал Оська совсем уж непо-нятное, но зато уже более менее своим голосом. – Веселее же с ними будет… Чёрт, на голодное брюхо быстрее получается. Не надо было обедать…
– Ну ты совсем уже!…, – задохнулся от возмущения Испанец.
Кешка выразился точнее. То есть нецензурно. Поэтому мы не будем приводить здесь его слова. Неко-торое время эти двое ещё говорили всякое обидное в адрес странно меняющегося у них на глазах очкари-ка, который не захотел пойти выручать друга. Но Оська их уже не слышал. Наверное, потому на них и не обиделся. Только через десять минут он пошевелился, пробурчал что-то вроде – “ладно, как-то так… главное про девчонок не забыть… и про пианино…” – встал с постели и, не оборачиваясь, вышел из спальни. Ни с кем разговаривать не стал. Как будто никого здесь, с кем можно было бы поговорить, не было. Ни на кого даже не взглянул. А может рядом с ним и правда уже никого не было?… В общем, если в спальне кто-то сейчас и оставался, этот кто-то вряд ли понял, что задумал Оська, и куда он отправился. Точнее – сквозь что…
________________________________________
Глава шестая
Пустая голова
Оська вернулся в спальню довольно скоро – минут через двадцать. В крайнем случае через полчаса. Сейчас уже трудно сказать. Да это и неважно! Какая, собственно, разница… Важно другое: окна в спальне оказались настежь распахнутыми, почему Оська с испугу даже поежился. Он ведь был легко одет. Но, что странно, холодно ему не стало. Потому что на улице была весна. Не поймёшь только, какой месяц. Май, наверное. Потому как уж больно было тепло. А ещё пели птицы. Громко и весело. И пахло цветами. А как же осень? Куда она вдруг подевалась? Ведь он только что ходил обедать. Компота ещё ему не хватило… Кусок хлеба в кармане заначил. Вот он – здесь и лежит…
– Ты почему на контрольную не пришёл? Училка про тебя спрашивала, – спросил девятилетний мальчишка, смутно Оське знакомый. Имя его он вспомнить не мог, а так – знакомый. Где-то он его уже точно видел. – Мы тебя, конечно, отмазали, сказали, что у тебя опять голова заболела, но, знаешь…
– На какую ещё контрольную?, – сердитым басом оборвал его Оська, пряча за этой своей сердито-стью растерянность и удивление.
– Не придуривайся, психиатр! – По арифметике. Вот не переведут тебя в четвёртый класс – будешь знать.
– В какой?!
– В четвёртый. Ты, кстати, какой язык выбрал?
– Так я что, уже и в школе учусь?
– Ну хватит уже! Знаем мы эти твои шутки. Я английский выбрал. Не желаю говорить на языке вра-га!
– Какого ещё врага?
– С тем самым, с которым наша Родина уже два года воюет. У тебя что, опять мигрень? Какой-то ты сегодня варёный. И соображаешь туго. Из-за головы, что ли, в школу не ходил?
– Да вроде нет у меня… Как ты сказал? Мигрень? А сколько мне лет?
– Столько же, сколько и всем нам.
– А сколько всем вам?
– Да пошёл ты!
– Нет, правда.
– Слушай, ты точно здоров? Бледный какой-то.
– Не знаю…
– Тебе девять лет.
– Ничего себе!
– А ты думал – сколько?
– Ну…, – замялся Оська. – Не помню, – соврал он, чтобы не выглядеть совсем уж дураком. – Так значит, я уже и в школу хожу… Интересно…
– Давай-ка я всё-таки сбегаю за фельдшером. Что-то хреново ты сегодня выглядишь…
– Что?
– Да ничего. Странный ты сегодня. Так сбегаю? Он аспирину даст. Тебе вроде помогало…
– Не надо никуда бежать. И аспирина не нужно. Всё со мной в порядке. Фельдшер мне точно не поможет. Значит, я скоро вместе с вами пойду в четвёртый класс?…
– Если только двойку по арифметике не схлопочешь. Раньше ты вроде не прогуливал.
– Арифметика… Слушай, а вы логарифмы уже проходили?
– А это что такое?
– Ага, понятно…
– Что тебе понятно?
– Ну и где тебя носит, Фрейд долбанный?!, – с порога заорал ворвавшийся в спальню сильно запы-хавшийся Испанец. На вид ему было лет девять. Как и всем здесь. Взрослый совсем. – Нигде не могу тебя найти! Дубина, ты почему школу прогулял? Арифметичка тебе башку отвернёт. Ты где был? На речку, что ли, бегал? А чего меня с собой не взял? Договаривались же – поодиночке ни-куда не ходить. Свалишься ещё где-нибудь со своей дурной башкой, отдувайся потом за тебя! Я уж не говорю о тех козлах…
– Я с заведующим беседовал, – остановил разговорчивого Испанца Оська.
– Что? С кем? Интересно, и о чём же ты с ним говорил?
– Ну, насчёт Кости… А ещё я его спросил, почему у нас в интернате одни мальчишки. Неправильно это.
– И куда он тебя послал?, – как-то нехорошо ухмыльнулся Испанец. Не то, чтобы со злостью, а скорее с недоверием.
– В каком смысле?
– Ну, что он тебе на всё это ответил?
– Согласился со мной.
– Что?!
– Ничего. Сказал, что к учебному году девчонки в интернате появятся. Обещал похлопотать.
– Это ты так шутишь?
– Ну почему же… В НКВД ведь и девчонки должны служить…
– И он тебе обещал?! Похлопотать? Ну вот что ты заливаешь?!…
– А что такого? Погоди… Слушай, я так понял, сейчас война идёт.
– Поздравляю: угадал, – облил его сарказмом Испанец.
– А с кем мы воюем?
– Ты чего, совсем рехнулся?! Хватит уже выделываться. Проснись. С фашистами мы воюем.
– С какими? С немцами?
– А с кем же ещё? Конечно с немцами! Ты что, с Луны свалился?
– Да вроде нет. Не с Луны. Вроде как дружили с ними… А ты меня зачем искал?
– Так Костя же на пустырь пошёл.
– И что? Подожди… А как он мог уйти, когда он в этом сидит, как его… Без обеда ещё остался… Куда? Зачем он ушёл?
– Как зачем? Ты что, не помнишь?
– А что я должен помнить?
– Ну, те два козла его позвали. Ещё утром. В столовке к нам подошли. О чём-то хотят с ним пого-ворить. Опять…
– Какие ещё два козла? Стой! Они ж в лазарете лежат…
– По шее сейчас дам! Достал уже. Психиатр недоделанный.
– Нет, правда… Чего им от него надо?
– А то ты не знаешь!
– Нет, в самом деле, как они могли так быстро выздороветь? У главного ведь челюсть сломана. И сотрясение…
– Не мотай мне нервы! Сотрясение… Лечиться надо!
– Кому, главному?
– Тебе, болван! Сказали, чтоб он один пришёл.
– И чего?
– Да беспокоюсь. Кешка за ним побежал.
– Зачем?
– Идиот!
– Кто?
– Доиграешься. Господи, и что у тебя за страсть придурка из себя строить?! Кешка цепь с собой взял. Не нравится мне всё это.
– Какую ещё цепь?
– Да велосипедную! Хватит уже дурака валять в самом деле! Очнись давай. Кешка хотел, чтобы я у тебя спросил, сколько их на самом деле там будет. Ты вроде как можешь… А тебя, дурака, нигде не было! Вот всегда так, когда ты нужен, никогда…
– Четверо, – остановил Испанца Оська.
– Что четверо? Как четверо?! И, главное, молчит ещё, гад!…
– Так – четверо! И ничего я не молчу. Мне заведующий только что сказал. Я его спросил, за что он Костю в карцер посадил…
– Какой еще карцер, кретин?! Заведующий ему сказал… Трепло! Подожди, а откуда заведующий вообще может про это что-то знать?… Ах ты ж, сука!!…
Оська чуть не задохнулся, и голова у него сильно кружилась, когда они с Испанцем прибежали на тот пустырь. Далеко он. Практически за городом. Но успели. У Кешки в руке действительно была велосипед-ная цепь. Серьёзное, кстати, оружие. А у Кости руки были пустые. Зато у четверых старшеклассников Оська разглядел в руках ножи и кастеты. Костя был красный как рак. Должно быть понимал, что живым он отсюда не уйдёт. Что это – его последний разговор с бандитами. Грань перейдена. И больше они его независимость терпеть не намерены. Дёшево, однако, он свою жизнь отдавать не собирался.
Кешка, напротив, был бледен. И, надо полагать, до крайности напуган. Однако тоже был готов драть-ся. Иначе не прибежал бы сюда. Учуял, что затевается неладное. И прибежал. Испанец не понял, а он почуял. В самом деле – чутьё у Кешки волчье. Не знал он только, сколько будет комсомольцев. Подозре-вал, что бугай на эту встречу придёт не один, потому что он – сука, хоть и комсорг школы. И всё равно, как бы страшно ни было, Кешка на помощь Косте прибежал. Да ещё на всякий случай цепь с собой взял. Но ножи!… Хотя на самом деле опасность в драке представляют не они. Ножи, если и пойдут в ход, то в самую последнюю очередь. Опасны именно кастеты. Один, кстати, его, Кешкин. Сволочь, заведующий! Паскуда!! Вот кого надо бы убить.
Свой нож признал и Костя. Надо полагать, что о заведующем он подумал сейчас примерно то же, что и Кешка.
– Ага, вот и твои защитнички подоспели, – мерзко ухмыльнулся предводитель банды, руководитель комсомольской ячейки школы, в которую ходили все интернатские. – А обещался один прийти… Ну что ж, мы вроде как всё с тобой обсудили. Пора ставить точку. Значит так: обещаю не уби-вать, если…
– На-ко вот, – Оська вытащил из-за пазухи и сунул Косте в руку пистолет. Как он сумел с ним сюда прибежать – загадка. Тяжёлый ведь. – Пугани его. Я у заведующего взял.
– Что?!, – обомлел бугай. И как-то вдруг обмяк. Растерялся. – Говоришь… Это что же?… Тебе что, малец, эту штуку заведующий дал?
– Ага.
– Не может этого быть. Врёшь, сволочь!
– А что ты так разволновался, баран?, – ощерился Костя, который с пистолетом в руке почувство-вал себя несколько увереннее. – Думал, если он тебе мой ножик дал и приказал меня зарезать, значит он тебя за человека держит? Что он доверяет тебе? Ошибочка вышла. Продал он тебя. Бу-дешь теперь подо мной ходить! Понятно тебе, баран?!
– Не будет, – тихо проговорил Кешка, который не в состоянии был отвести глаз от пистолета. И как-то странно они у него заблестели, эти его глаза. – Разве непонятно? Или мы, или они. Вместе нам не жить. Теперь уж точно.
– На колени вставай!, – взревел вдруг комсомольский вожак. – Если хочешь жить. А пистолетик этот можешь обратно заведующему отнести. Кишка у тебя тонка в меня выстрелить.
– У меня кишка тонка?!
– У тебя. Сопляк ты ещё. Да кто ты против меня?, – ещё же и засмеялся, сволочь. – Отец твой мо-жет и выстрелил бы, а ты, слизень… ты у меня…
Увы, Костя действительно не выстрелил. Два раза поднимал пистолет. И не смог. Хотя бы мимо паль-нул. Для острастки. Не догадался. А ситуация накалилась тем временем уже до края. Если до этого и оставался какой-то шанс. Неизвестно какой… Ну не становиться же в самом деле на колени. Старшеклас-сники воодушевились. Поначалу пистолет произвёл на них впечатление. Но после того, как Костя дал слабину и даже не сообразил выстрелить в воздух, непродолжительное, но, как ни крути, заметное, а главное, публичное унижение старшеклассников требовало отмщения. Оно делало кровавую расправу над девятилетками неизбежной. А кастеты – это действительно страшно. И ножи… Испанца откровенно за-трясло. А Оська… Он как будто ещё не соображал, во что вляпался. Поэтому и не дрожал. Такой в другой ситуации умный, а тут вроде как немного отупел. Не испугался в общем.
– Дай-ка сюда!, – это Кешка сказал. – Смотри, как нужно делать, когда ненавидишь…
С этими словами он вынул из дрожавшей Костиной руки пистолет, красиво, на одной пятке развер-нулся лицом к врагам и быстро двумя выстрелами убил главаря и ту мразь, которая прошлой ночью сиде-ла на Оськином животе, готовясь сломать ему нос и поставить фингалы под обоими глазами. Секретарь комсомольской организации получил пулю в лоб. И потому умер мгновенно. А тот, другой, словил свою горлом. И пережил вожака чуть ли не на целую минуту. Во всяком случае Оське показалось, что умирал он ужасно долго.
– Стоять!, – чужим металлическим голосом рявкнул Кешка другим двоим старшеклассникам, кото-рые начали пятиться и собирались уже рвануть со всех ног. – Добудете лопаты и закопаете это дерьмо, – показал он пистолетом на трупы. – Лопаты добывайте где хотите. А в интернате скаже-те, что эти сволочи сбежали на фронт. Сели в поезд и уехали. Потому что они – комсомольцы. Не вытерпели. Удрали, короче, защищать нашу распрекрасную советскую Родину. Я вас здесь подо-жду. Проверю, как вы умеете рыть могилы. Если через пятнадцать минут не прибежите сюда с лопатами, найду и пристрелю обоих.
– А ты как же… теперь?, – спросил Костя, когда комсомольцы убежали искать лопаты. – Как теперь будешь жить?… Вдруг те двое расскажут заведующему правду?
– Правду они никому не расскажут, – жёстко срезал его Кешка. – И какую, собственно, правду? Ту, что они вдвоём тайком закопали здесь своих товарищей? А может тогда уж и убили заодно? Мы же тут вроде на чекистов учимся. На честных и хороших. Понимаем, как на это посмотрит следо-ватель. Конец им, как только рты раскроют. Они до конца жизни будут трястись от страха. А вот я…
– Что ты?, – впервые подал голос Оська, который пока ещё не отошёл от шока.
– Я трястись от страха больше не желаю. И не буду!
– Так ведь это может когда-нибудь раскрыться, – попробовал рассуждать разумно Костя, который дрожать ещё не перестал. – Даже если те двое и будут молчать.
– В том-то и дело, – согласился с ним Кешка и, что самое потрясающее, он казался при этом абсо-лютно спокойным. Да не просто спокойным, а каким-то другим – чужим и незнакомым. Как будто стал уже не совсем Кешкой. То есть совсем не Кешкой.
– Так что же ты будешь делать?, – выдавил из себя потрясённый Оська. Его тошнило. Ещё и с голо-вой творилось что-то непонятное.
– Поеду вместе с ними бороться с фашистами, – задумчиво произнёс Кешка, кивая на мёртвых ком-сомольцев и одновременно засовывая пистолет себе за-пазуху.
– Ты это… пистолет-то отдай. Я его заведующему должен вернуть.
– Перебьётся!, – осадил Оську как-то вдруг странно повзрослевший убийца. На глазах ставший со-вершенно другим человеком. Да и человеком ли… – Мне теперь эта штука самому пригодится. Всё, кончилось моё детство. Пора ехать долги возвращать. А кстати, заведующему вы как раз правду можете и сказать. Только через недельку. Когда я уже буду отсюда далеко.
– И куда ж ты поедешь?, – спросил Костя.
– А вот это уже не твоего ума дело! Да, хорошо мы жили. В тепле спали. И жратва у нас была. Но теперь это уже…, – загрустил вдруг Кешка, на минуту снова вернувшийся в прежнего себя. В че-ловека. И даже показалось, что он сейчас заплачет. Но нет, только показалось. – Теперь я – волк. А что? Мне так даже нравится. Никакая гнида больше не посмеет указывать мне, каким я должен быть. И как сильно я должен эту вашу расчудесную Родину любить.
– Вашу?!, – вскинулся Костя. – Ты слова-то выбирай!
– Вашу, конечно! Нашей она была полчаса назад. Пока эти скоты были живы.
– А трудно убивать?, – впервые за всё это время раскрыл рот Испанец, от потрясения явно ещё не оправившийся. Да, здесь был сейчас только один спокойный из четверых – Кешка.
– Слушай, а тебе их не жалко?, – подхватил Оська. – Ну, чисто психологически… Такой ведь инте-ресный опыт! Костя вон не смог…
– Трудно?, – на мгновение задумался Кешка. – Это ты хорошо сейчас сказал – про опыт. Мне ведь как раз такой опыт и нужен был. Теперь я знаю, что это такое… Теперь мне легче будет должок отдать.
– Какой еще должок?, – полюбопытствовал Оська.
– Какой надо!, – мрачно и как-то нехорошо улыбнулся Кешка. И всем стало холодно от этой его нехорошей улыбки. Девятилетние не должны бы так улыбаться. – Тех двоих?, – вдруг вспомнил он про заданный ему вопрос. – Нет, трудно не было. Не особо. Вот вас мне было бы трудно убить. Хоть вы и собираетесь чекистами стать. Господи, как же я ненавижу это сучье племя! Это ж надо додуматься – определить нас в такой интернат. Каждому бы в башку свинца влепил. За то, что они сделали… Ну всё, прощайте. Может, встретимся когда-нибудь ещё. Хотя вряд ли. Инте-ресно, а кто из нас тогда первым выстрелит? Ну, если и правда когда-нибудь встретимся. Мы ведь тогда уже все будем с пистолетами.
Когда мальчишки возвращались в интернат, им повстречались комсомольцы, бежавшие с лопатами к ожидавшему их на пустыре Кешке. Вид у них был затравленный. И в глаза они не смотрели.
– Слушай, а как это заведующий дал тебе свой пистолет?, –
спросил у Оськи Испанец, похоже только для того, чтобы не молчать. Больно уж тягостная повисла ти-шина. Прямо облако какое-то над ними проплыло. Этой незнакомой тишины. Даже птицы замолчали.
– Я просто спросил его, полагается ли заведующему интернатом оружие?, –
охотно отозвался Оська, стряхивая с себя сны, в которых от усталости он уже начал путаться. Который из них про то, что случилось только что, когда он согласился с тем, что ему девять лет, а который о том, как он ехал вчера с Костей в грузовике? А ведь откуда-то он знал ещё и про логарифмы. То есть где-то рядом, словно в соседнем зале кинотеатра показывали третий сон, который он мог, но не захотел смотреть. При том, что достаточно было лишь пошире открыть дверь и войти… Так который из них главный? Ну, или последний, на котором можно остановиться… А который настоящий?… Оська решительно мотнул голо-вой и сон с убийством комсомольцев на время сделался главным. Нет, уже не на время. А как бы навсегда. Единственным. Все остальные он списал на мигрень. Или какой там болезнью интернатские его помети-ли? И облако, накрывшее мальчишек, перестало быть таким уж густым и безысходным.
– Подожди, а откуда ты узнал, что у него есть пистолет?, –
начал возвращаться к жизни Костя. Произошедшее было для него настолько страшным и невозможным, что и ему тоже стало казаться сном. Чем-то таким, чего на самом деле не было. Вот ничего не случилось полчаса назад на том пустыре! Но… про оружие ему всегда было интересно поговорить. Так что…
– А я и не знал.
– Как это? Это что, снова те твои фокусы?
– Угу. Типа того.
– И чем же ты сегодня вскрыл его мозги?
– Да ничем особенным. Просто спросил, зачем он держит водку в голове товарища Сталина.
– Где?!
– В бюстике. Помнишь, стоит в его кабинете?…
– Стой, а про Сталина ты откуда узнал?, – теперь уже взбодрился и Испанец. Он даже слегка поро-зовел. А то уж совсем серый стал. Какой-то землистый.
– Ниоткуда. Я ведь и про Сталина ничего не знал.
– То есть как?
– А вот так. Я даже и того не знал, что наш заведующий пьёт водку, – тут Оська остановился. Устал. И остальные тоже с удовольствием остановились передохнуть, потому что ноги отказыва-лись идти. – Кстати, вполне возможно, что он вовсе и не пил водку. Ну, в той его прежней жизни. И, стало быть, в голове Сталина он её не хранил.
– Не понимаю…, – начал терять нить разговора Испанец.
– В той, может быть и не хранил, – продолжил Оська, похоже, отвечая уже не на вопросы друзей, а пытаясь объяснить что-то самому себе. – Даже скорее всего, что не хранил. И пьяницей он в той жизни не был. А в этой – в новой – очень даже им стал. Кстати, я ведь даже и не знал того, что го-лова у Сталина пустая, пока не сказал заведующему те слова. Мне раньше казалось, что она мра-морная. И очень тяжёлая. Может она и была когда-то мраморной. Но вот, я произнёс слова, про-сто слова, и пожалуйста – она стала гипсовой. И всегда такой была.
– Что значит – стала?, – запутался Костя. Он даже забыл думать про пистолет. – Была… Стала…
– То и значит. Я сказал те слова себе. А он их подслушал и впустил их в себя. То есть вошёл в мой…, – Оська хотел сказать “сон”, но не сказал. И правильно сделал. А то бы мальчишки на него обиделись. Достал уже он всех своими выкрутасами. – Вот тогда голова у Сталина и стала пу-стой. Ну то есть гипсовой. А заведующий – пьяницей. В этой жизни… А может и в прежней она не мраморной была. Может она у Сталина всегда была пустой. Не это важно…
– Так ты что, сказал ему про водку в голове у верховного и?…, – Испанец сделал вид, как будто он сейчас действительно что-то понял из той вредной чепухи, которую, несмотря на некоторую са-моцензуру, непроизвольно продолжал лепить Оська. – А пистолет?
– Ну, про пистолет он мне уже сам рассказал. Когда я про Костю начал. Опять же до этого у него никакого пистолета могло не быть.
– Как это возможно?, – спросил у Кости Испанец, с недоверием поглядывая на Оську.
– Ну, раз он говорит, значит возможно. Я тоже не понимаю – как. Но знаю, что Оська не врёт. Мо-жет он и сумасшедший, у него же часто голова болит, но он точно не врун. Одного я не могу по-нять, куда теперь Кешка поедет, – вдруг переменил тему Костя. Потому что слушать Оськины фантазии ему надоело.
– Когда его маму арестовали, – начал Испанец, ни на кого не глядя, – ну, не в тот же день, а где-то через месяц его нашла одна тётя. Она тоже была арестована, но только её выпустили. Перепутали с кем-то. Или кто-то за неё заступился. Короче, разобрались и её выпустили. Такие вот бывают чудеса.
– А зачем ты нам всё это рассказываешь?, – не понял Костя.
– Да так… Она его нашла и привела в свой дом. Отмыла. Подкормила.
– Ну и что?
– А то, что через две недели тётка не выдержала и призналась в том, что убила его мать. Они с ней вдвоём в камере сидели.
– То есть как?!, – оторопел Костя.
– Сказала Кешке, что его мама сама об этом попросила. Долго её упрашивала. Неделю или даже две. Вот она и убила её.
– Как?, – проявил интерес к разговору очнувшийся от своих идиотских мыслей Оська.
– Подушкой задушила.
– А разве так можно?
– Можно!, – как знающий человек солидно подтвердил такую возможность Костя. – Я вот знаю один случай…
– Да подожди ты!, – не дал другу углубиться в воспоминания Оська, – А как же та тётя согласилась убить?
– Ну, Кешкина мама рассказала ей, что каждый день с ней делали следователи на допросах. Та в конце концов и согласилась. Пожалела, значит, её.
– А что они с ней делали?, – заинтересовался Костя.
– Его мама была школьной учительницей. Литературу в старших классах вела. А те два следовате-ля, что её допрашивали, – были когда-то её учениками. Она им тройки ставила. Вот за это они её и арестовали. Каждый день в большом кабинете раздевали и…
– Как раздевали?!, – в один голос спросили Оська и Костя.
– Совсем. Вообще никакой одежды на ней не оставляли, – пояснил Испанец. – А потом оба залезали на стол и заставляли её бегать вокруг того стола. У них хлысты были. У обоих. Они её теми хлы-стами стегали, вот она и бегала. Голая.
– Сволочи!, – прохрипел Костя и сжал кулаки. Оська кулаки не сжал, а просто стал смотреть куда-то в сторону. Как будто ему стало не очень интересно всё это слушать.
– Они ещё и других следователей из других кабинетов звали посмотреть, – продолжал свой страш-ный рассказ Испанец. – Ну, тех, кто свободен был. А потом…
– Что потом?, – спросил Костя.
– А потом они её клали на стол и делали с ней ужасные вещи. Эти её ученики… Суки! Тётя не ска-зала Кешке – какие они вещи делали, но, наверное, очень плохие, раз его мама попросила её убить, а тётя согласилась.
– Ты зачем нам всё это рассказываешь, дурак?! Кто тебя просил?, – вдруг разозлился Костя и опять сделался красный. Ему даже трудно стало дышать.
– Так ты ж спросил – куда Кешка поедет.
– Думаешь, он теперь ту тётю застрелит?
– Дурак, – не оборачиваясь, тихо сказал Оська, у которого по щекам текли слёзы. Но он эти слёзы прятал, глядя в сторону.
– Да?…, – задумался Костя. – А как же он их найдёт? Вдруг они там больше не работают. Война всё-таки. Столько времени прошло.
– Кешка найдёт!, – с убеждением сказал Испанец. – Всех. Даже тех, кто просто посмотреть захо-дил.
И почему-то Косте и Оське захотелось, чтобы Кешка тех гадов действительно нашёл. Очень захоте-лось!
________________________________________
Глава седьмая
Счастливое детство
В интернате известие о том, что трое воспитанников сбежали на фронт, было воспринято с восторгом. Мальчишкам откровенно завидовали. Кто-то, правда, больше радовался тому, что банда комсомольцев, наконец, развалилась и дышать интернатским стало легче. Свободнее стало. Впрочем, таких было мень-шинство. В основном же дерзким беглецам завидовали и очень ими гордились. Причём открыто. Особен-но девятилетним Кешкой. И не только интернатские. Весь город ими восхищался.
Как ни странно, на голову заведующего из-за этого громкого ЧП никаких особенных громов не обру-шилось. Даже наоборот. То есть его, разумеется, на партсобрании пожурили. Но как-то двусмысленно его там пожурили, с улыбками и подмигиваниями, дескать слишком уж боевых ребят он у себя воспитывает. Что все понимали как ребят хороших, идеологически правильных воспитывает. Короче, всерьёз заведую-щего ругать не стали. А что – патриотичный же в целом инцидент получился. Чего на него ругаться. Кто ж не мечтает удрать на фронт и умереть “за Родину – за Сталина”. За ту самую Родину, которая тебя любит невозможно как и на всё ради тебя готова. Напротив, интернату после той очевидно положитель-ной истории почти полностью вернули его довоенное довольствие, летом сорок первого урезанное чуть ли не втрое. А и то правда – как-то уж больно голодно стало. И дров на зиму пообещали дать дополни-тельно две машины.
Но главное, тем же летом, в июле, в интернате появились первые девочки. Сначала только семь штук. И какие-то они были забитые. Всего шугались. Повару за еду зачем-то говорили спасибо. Чем его не на шутку смущали. И лишний кусок хлеба за обедом стеснялись взять. На линейке их не заставили рассказы-вать про то, какие плохие у них оказались родители. Только две девчонки вызвались по этому поводу выступить. Добровольно. Одна, как прямо на линейке выяснилось, была просто дура. И трусиха. А вто-рая, с двумя весёлыми русыми косичками, искренне гордясь собой и той начальной школой, в которой ей уже в первом классе доходчиво объяснили, как нужно правильно любить Родину и ненавидеть наших врагов, поведала, что она сама позвонила в НКВД и сообщила дежурному офицеру, что к её папе по вече-рам ходят дяди военные и разговаривают на кухне контрреволюционные разговоры. То есть уже не просто дура. Она ещё удивилась, что ей похлопали не так громко, как той – другой, которая была просто дурой и говорила гадости из страха. Искренне удивилась. Не поняла. Даже на заведующего посмотрела. Дескать, что не так она сказала?
Испанец сказал про девчонку с косичками, что она сука. Костя с ним согласился и сказал – “точно”. А потом ещё добавил, что она некрасивая. Оська ничего про неё не сказал. Не стал подтверждать, что она дура, некрасивая и так далее. Зато сказал, что ей скоро представится шанс поумнеть. Непременно. И уже совсем скоро. Как всегда – что-то непонятное сказал. Вот не может он не выпендриваться!
Девочек поселили на третьем этаже. Всех в одной спальне. Несмотря на то, что они были разного воз-раста и самой старшей из них исполнилось двенадцать лет. У нее уже выросла грудь, каковая неожидан-ная подробность произвела на интернатских мальчишек сильнейшее впечатление. Прямо неизгладимое! Причём на всех поголовно. Без исключения. На несчастную девушку мальчишки смотрели так, что она стала ходить по интернату вся красная. И сутулилась. Потом, правда, привыкла и сутулиться перестала. Не из вредности, а, как предположил Оська, из гордости. С вызовом та девчонка теперь ходила. То есть специально она перестала сутулиться, а, иначе говоря, всем назло! Чтобы все мучились и зарабатывали себе косоглазие. Старшие мальчики поначалу боялись к ней подойти и заговорить про погоду или про то, кто из них дальше всех кидает учебную гранату. А потому, демонстрируя свою мужественную позицию, или просто для повышения самооценки храбро кричали ей вслед нехорошие слова. И после этого убегали. На что она поджимала губы и делала вид, что на дураков не обижается. И вообще этих грубых слов она не знает. А как их можно не знать? – Их каждый ребёнок в нашей советской стране знает.
Жизнь постепенно входила в свою обычную колею. Мальчишки понемногу успокаивались. Уже спустя неделю они перестали кричать в спину той, взрослой, которая стала гордой, обидные слова. А ещё через две недели и вовсе научились вместе с девчонками спокойно завтракать. Ещё, правда, не здоровались с ними и доброго утра им не желали. Стеснялись. Боялись, что их свои же задразнят. Только Испанец бес-страшно говорил девочкам, причём всем подряд, какое-то красивое испанское слово, на что некоторые из них в ответ уже потихоньку начинали улыбаться. Осторожно, пока одними глазами. Словно хотели пока-зать, что они его не боятся. Даже с каким-то интересом они на него смотрели. В общем, всё шло хорошо, своим чередом… И вот тут какой-то подлец взял и подарил той девчонке, на которую все неприлично смотрели, розу! Тайком её подарил. Исподтишка. Как вор какой или гнусный грабитель. Ни с того, ни с сего подарил. И словно бомба взорвалась. Потолки в интернате не обрушились, а так, конечно, самый настоящий взрыв в стенах детского воспитательного учреждения эта роза учинила. Действительно, огромное случилось событие. Можно сказать, поворотное. В сознании интернатских мальчишек – имеется в виду…
Неизвестно, кто был тот хулиган и где он добыл розу. Выдрал, наверное, её из клумбы перед горко-мом партии. Где же ещё? Только там ведь розы растут. Больше их нигде в городе не увидишь. Ну не ку-пил же он её в самом деле! Откуда у него деньги? Да и где б он её купил?…
Расследование по горячим следам положительного результата не дало: ни один из подозреваемых не сознался. Когда мальчишек спрашивали, многие краснели, но все как один отнекивались. Говорили: – что они, дураки, что ли, цветы девчонкам дарить? Клялись, что не знают, кто так скверно себя повёл. Вроде бы все вокруг нормальные. Примерные пионеры. А зачем тогда, спрашивается, они краснели?…
Злополучный цветок обнаружился рано утром в столовке, за завтраком, на самом дальнем от раздачи столике, в углу, за который та взрослая девчонка обычно садилась. Кто его туда ей положил, напомним, вычислить так и не удалось. К сожалению. И она тоже этого не узнала. Так вот: с этой своей розой она весь день на лавочке перед интернатом и просидела! Надела на себя самое красивое своё платье и в таком виде, несчастная, там, у всех на виду, сидела. Только обедать и поужинать в интернат забегала. Ну, мо-жет, в туалет ещё. А так, как часовой, честно на той лавке отсидела. Все ходили на неё смотреть. Потому что в интернате только о ней в тот день и говорили. Но мальчишки не на то ходили смотреть, на что они раньше смотрели, а на её глаза. Они у неё такие странные вдруг сделались, будто она ими сейчас запла-чет и держится уже из последних сил. Или как если у неё от нервов подскочила температура и ей срочно нужно выпить аспирину…
Ближе к вечеру мимо неё проходила лошадь. Пустые бочки она куда-то везла. Так вот, даже лошадь остановилась и стала нарядившуюся идиотку разглядывать. Как будто ей тоже ту девчонку было жалко. Или она просто хотела съесть её цветок. Кучер три раза грозил лошади кнутом, а она всё не хотела ухо-дить. Стояла, молча смотрела на девушку с розой и махала хвостом. Похожие у них были глаза – у обе-их – несчастные от любви.
Покинула девчонка свой пост только когда Дед Мороз сказала, что сейчас будет дверь на ночь запи-рать. И что “некоторым” пора уже про девичий стыд вспомнить. Срам ведь какой! Что не придёт уж к ней, сердешной, сегодня никто. Потому что ночь на дворе. Не сознается, охальник, в своём аморальном по-ступке. Даже Дед Мороз поняла, зачем девчонка на самом видном месте целый день просидела. Всем на потеху.
А раньше, сразу после ужина, её пытался загнать в интернат фельдшер. Он тогда ещё трезвый был. Ну, относительно. И такого ей наговорил… Впрочем, не будем вспоминать слова этого пьяницы. Нельзя такие слова девушкам пубертатного возраста говорить! Скотина!! Язык бы ему вырвать. Детское всё ж таки учреждение…
Пока фельдшер ругался на спятившую девчонку, Испанец с Костей украли из лазарета дореволюци-онную бутылку из-под какого-то, наверное, очень дорогого вина. Красивую. На стреме поставили Оську. Отмыли посудину, налили в неё воды и принесли в девчачью спальню. Оська сказал, что обязательно надо постучать, а не ломиться туда без стука, как поступают только невоспитанные дураки. Постучали. Суну-ли бутылку в руки вышедшей к ним навстречу обомлевшей пионерке, той самой, со светлыми косичками, и сказали ей, чтобы она, дура, ничего не вздумала перепутать, а поставила бутылку на тумбочку Офелии. Или как там её звали, которая в книжке без картинок спятила. Оська сказал, что Офелии, а Костя с умным видом засомневался. Испанец умного вида делать не стал, потому что не понял, о чём они спорили. В общем, мальчишки сказали той гадине, которая из любви к Родине заложила собственного отца, чтобы она не смела рассказывать Офелии, кто эту бутылку принёс, типа, что без неё это случилось, когда её да и вообще никого в спальне не было, а поэтому она ничего не знает. Делают же они это для того, чтобы у той, что сейчас на улице страдает и, похоже, скоро реветь начнёт, на тумбочке сделалась красота. – Ко-гда она сюда придёт спать и свой цветок в эту бутылку сунет.
Увы, никто в возмутительном преступлении так и не сознался! Не сказал, что это был он. Что он не хотел. Что в последний раз и что он больше не будет. Его бы и ругать, наверное, не стали.
Утром Офелия явилась на завтрак без розы и вся зарёванная. Потому что ночью у неё из дореволюци-онной бутылки ту розу кто-то украл, сломал и выбросил в окно. Вот они, девчонки, какими, оказывается, бывают. На какие страсти способны. Прямо опера про Кармен получается. Или как там Оська сказал?…
________________________________________
– Чего ты в ней красивого нашёл, дурак? Да у неё ноги кривые!
Кто это сказал?…
Если на третьем этаже после покражи розы дело до драки не дошло, – то есть драка там может и бы-ла, просто мы об этом ничего не знаем, – то на втором она точно случилась. Ночью. В средней спальне. Кто-то из Оськиных соседей имел несчастие ту самую глупость сморозить – насчёт чьих-то кривых ног. Всего-то навсего! И заметим, как скоро выяснилось, сказано это было вовсе не по адресу заболевшей девчонки с розой. (Любовью заболевшей, если кому непонятно.) Потому что ноги у неё как раз нормаль-ные были. Не худые и не кривые. Даже ничего так себе – ноги. И всё остальное тоже…
Результат: пять фингалов на четверых мальчишек. Один серьёзный, то есть надолго, когда не помога-ет даже постоять, прижавшись ушибленным глазом к спинке кровати, которая всегда холодная. Плюс три выбитых молочных зуба на двоих. И так ещё – по мелочам: царапины всякие и синяки. Разнимала семе-рых драчунов прибежавшая на крики Дед Мороз. Мораль: гадости в коллективе нужно говорить аккурат-но. То есть негромко. А лучше не говорить их вовсе. Рядом ведь – живые люди. Могут неправильно тебя понять. Как-то не так услышать. Элементарно что-нибудь перепутать или чужую беду принять слишком близко к сердцу. Это ведь только потом стало ясно, что у той, про которую были сказаны те обидные слова, ноги действительно кривые. И на лицо она – не писанная красавица. Хотя, может, потом израстёт-ся… В любом случае, не стоит в мужской спальне плохо говорить о девчонке, которая не хочет с тобой дружить. Потому что с кем-то другим она, может, вовсе и не против того, чтобы ходить вместе по улице, если он соглашается носить её портфель. И этому другому её ноги очень даже могут нравиться. Ну, мо-жет быть, меньше, чем улыбка, которой она при встрече награждает своего кавалера. Но тоже нравятся. Так что, если неосторожно начать распускать язык, можно и в ухо схлопотать.
Это мы уже про август рассказывали. Не про июль. А в сентябре девчонок было уже пятнадцать. И их всё подвозили на грузовике и подвозили. Остававшихся на третьем этаже трёх взрослых мальчишек (осколки бывшей банды) ещё в июле переселили на второй. И правильно сделали. После того, как у ком-сомольцев в пользу девчонок отобрали уборную и умывальник, смысла мальчишкам оставаться там не стало. Всё равно ведь в туалет они теперь бегали на второй этаж. В общем, сослали их. И не только из-за уборной. А главным образом из-за того, что они в глазах заведующего потеряли авторитет и послушной его воле организованной боевой группой по поддержанию социалистического порядка в интернате боль-ше не являлись. Главным арбитром во всех спорах отныне сделался Костя. И с этим никто спорить не решался. Те два комсомольца, которые бегали за лопатами, чтобы закопать своих мёртвых вожаков, пер-вые же и сказали, что они с такой достойной кандидатурой согласны. В общем, закончилась их власть.
Да, обитателям второго этажа пришлось потесниться. Зато в распоряжении девчонок оказался целый этаж. В библиотеке, в которой всё равно не было книжек, устроили ещё одну спальню – для самых взрос-лых девушек. А в комнатке, из которой выгнали комсомольцев, оборудовали комнату отдыха. То есть убрали из неё кровати и притащили туда два ободранных, но вполне ещё крепких кресла, стол, на кото-рый постелили скатерть из кабинета заведующего (скатерть выпросил Оська, сказав заведующему, что ей в комнате отдыха самое место, а у него она совсем не смотрится) и четыре стула. И теперь мальчишкам, которые умели разговаривать, не ругаясь матом, разрешалось по субботам приходить туда отдыхать. То есть вместе с девчонками читать вслух книжки, которые некоторые из них привезли с собой. И говорить всякие умные слова. Про революцию, дирижабли и любовь. Про дополнительное самообразование, побе-ду коммунизма во всём мире, про своё счастливое детство и просто на свободные темы. То есть опять-таки про любовь.
А главное, девочки читали на этих культурных вечерах стихи из своих тайных тетрадок. Костя с Ось-кой на эти субботние поэтические вечера тоже приходили. Следили, чтобы никто не говорил там грубых слов. А Испанец в комнате отдыха так просто прописался. Ходил туда в наглую, когда хотел. Не только по субботам. Та, которая чуть не повернулась из-за розы, подумала на него и начала строить ему глазки. Хоть он был и младше неё. Ещё бы – настоящий иностранец! Из героической Испании на корабле в нашу страну приплыл. Увы, это был не он. Так что зря она губу раскатала.
Костя три раза делал Испанцу замечания. Что, дескать, нельзя ходить наверх просто так, когда взду-мается. Для этого субботы имеются. Не он один, между прочим, любит стихи слушать. Многие любят. Однако, терпят же. Не нарушают установленные администрацией правила. Вот пусть и он тоже имеет совесть. Опять же, какой девчонке понравится, что у них по коридору шляется посторонний мальчишка? Случается же выскочить из спальни не совсем одетой. В уборную, к примеру. – “А тут ты, дурак, нарисо-вался! – Конфуз ей будет и нервное огорчение.” – Но Испанец всё равно продолжал наверх бегать. Пото-му что влюбился. И в кого? – В ту самую – с кривыми ногами. Она, когда узнала, что это из-за неё ему выбили зуб, при всех его поцеловала. В щёку. Подошла к нему в столовке (вся такая смелая, только по-краснела слегка, на обеде дело было, весь интернат это видел), ничего ему не сказала, просто встала на цыпочки и поцеловала. А потом повернулась и пошла доедать свой суп. Как ни в чём ни бывало. В сто-ловке тогда сделалось тихо-тихо. Даже ложками перестали об тарелки стучать. И никто ничего не сказал. Все сделали вид, что они не смотрят. А та, у которой украли розу, какое-то время ещё посидела, молча посидела, – свой суп она уже доела, – а потом вдруг словно чем-то подавилась, – как-то смешно хрюкну-ла, – после чего в голос заревела, вскочила из-за стола и убежала. Даже второе не доела. Котлету, между прочим, в тот день давали. Вкусную. И всё равно убежала, несмотря на котлету. Потому что с ней тогда случилась истерика. Из-за неразделённой любви. Она ведь так и не нашла своего любимого. Всерьёз, бедная, на Испанца думала. Потому что все испанцы благородные. Кто же ещё мог девчонке подарить розу? Он уж ей и сниться стал. И ничего, что он чуть ли не на два года младше неё. Она ведь что дума-ла? – Что из-за этой проклятой разницы в возрасте он тогда и постеснялся к ней подойти. А ей плевать на то, что он моложе неё! Она своего рыцаря и так любит. Несмотря ни на что. Сильно-сильно любит. И тут такой облом! Вот горе-то…
В октябре девчонкам повесили в спальнях занавески. Зелёные. А которым зелёных не хватило – тем жёлтые. И тогда жизнь в интернате окончательно изменилась к лучшему. Не из-за того, что у девчонок появились занавески, а потому, что теперь каждое утро они дружной стайкой стали сбегать по лестнице на зарядку в спортзал, и мальчишки, естественно, за ними подглядывали. Спортзал ведь на их этаже! Как же можно не подглядывать? В конце концов куда им деваться? – Пока девчонки делают свою зарядку, мальчишек ведь в спортзал не пускают. А они уже все проснулись. Так что имеют полное право. И, глав-ное, девчонки знали, – не догадывались, мерзавки, а точно знали!, – что за ними бессовестно подглядыва-ют, но никаких мер для пресечения этого безобразия не предпринимали. Деду Морозу ни разу не пожало-вались. Иногда ещё и дверь в спортзал оставляли приоткрытой. Как будто нечаянно забывали её закрыть. И громко там смеялись.
В общем, в интернате началось счастье. Не сразу и не для всех, но началось. Причём самое настоя-щее. Особенно когда шефы привезли в интернат патефон с пластинками. Осенью. А потом ещё и старое пианино. Оська очень тогда заведующего озадачил. Пришёл к нему в кабинет и спросил – какого компо-зитора заведующий больше любит – Шопена или Ференца Листа? Оба, сказал, замечательно на пианино играли. Ему, Оське, к примеру, больше Шопен нравится. Потому что он вообще поляков любит. И боль-ше ничего не сказал. Повернулся и ушёл. Нет, он ещё сказал – до свиданья. А больше ничего.
Заведующий ночью плакал и пил водку, а утром встал, побрился, опохмелился одеколоном, чтобы от него не пахло водкой, и отправился прямиком в НКВД. Долго туда шёл, но хотя бы уже не плакал… И выхлопотал-таки пианино! Красивое. Коричневое. Невероятно тяжёлое. После того, как его затащили в комнату отдыха и старичок настройщик полдня с ним провозился, мальчишкам официально разрешили ходить туда каждый день. По вечерам. Испанец ведь и так уже ходит, без спросу, что для остальных было обидно, так что уж теперь…
Одна из новеньких ужасно тому пианино обрадовалась, прямо до неприличия, и вызвалась учить Ко-стю на нём играть. Что-то вроде общественной нагрузки на себя взяла. Добровольно. В рамках соцсорев-нования. Потому что она через два года собиралась вступать в комсомол и ей для характеристики нужно было накопить побольше хороших дел.
И ведь ничего особенного в той девчонке не было! Во-первых, тощая. А потом – длинная. Ростом чуть ли не с Костю. Да ещё же и старше его почти на год! Зачем она ему? Ну и что из того, что у неё тоже грудь выросла? – Не у неё одной! Их уже штук пять таких по интернату ходили. Выбирай любую. Были среди них и вполне симпатичные. Так нет – выбрал, дурак, эту!… Главное, она ещё назло башмаки с каб-луками стала надевать. Сначала как все в тапках по интернату ходила, ну, пока скромная была и корчила из себя недотрогу, а потом, когда положила на Костю глаз и с катушек от своей неправильной любви слетела, раздобыла где-то эти ужасные башмаки с каблуками. Надела их, дрянь, и стала носить. Чтобы, значит, показать всем, какая она смелая и как ей всё равно. Что плевать ей на то, что она выше многих мальчишек. Дескать, ты даже и не вздумай к ней подходить, если ростом не вышел. Знай свое место.
Постеснялась бы, если такой дылдой уродилась! И чего только Костя в ней нашёл?
Да, нарочно она на тех каблуках ходила. Хотела показать Косте, какая она эмансипированная. И что её можно любить. Ну, там, портфель её носить и всё такое прочее. Исключительно для того ведь в туфлях она и ходила, чтобы ему понравиться. Цокала ими как лошадь, честное слово!…
Оську наглая гордячка учить играть на пианино отказалась. Нет, чтобы соврать, будто у неё нет на не-го времени. Что всё её свободное время съел Костя. Или что-нибудь ещё сказать… А вместо этого она заявила, что у Оськи нет слуха. И что руки у него не из того места растут. Пусть лучше он на барабане играет. Оська и играл на барабане. На всех торжественных линейках. Когда вносили и выносили из спорт-зала красное революционное знамя. Он играл на барабане, а Костя на трубе. То есть это была не совсем труба. Но уже и не горн. В общем, неважно, что это было. Не вышел, короче, Оська ростом! И рожей… А Костя, получается, всем этим вышел?! – Обидно. Ужасно противной оказалась та задавака. Мало ей, ещё ведь и глаза стала подкрашивать! Война идёт, а она глаза красит. Кроме того, что на каблуках ходит.
Одно её извиняло. То есть нисколько это её не извиняло. Свинья она! Но Оська хотя бы из-за этого об-стоятельства не дошёл до того, чтобы её возненавидеть. А то ведь начал уже подумывать о том, как этой гадине, которая уводит у него друга, отомстить: она умела красиво читать стихи. С выражением. И рука-ми при этом вот так делала. Ну решительно на всё уже ради Кости шла! Даже запрещённые стихи ему читала. Не только ему, конечно, а вообще всем, кто в комнате отдыха тогда оказывался. Но понятно ведь, ради кого она старалась. Не Оськи же ради! Или той, у которой сломали и выбросили в окошко цветок…
Запретные стихи длинная жердь читала из разных тетрадок. Из своих и чужих. Девчонки почему-то не боялись ей свои секретные тетрадки давать. Знала, подлая, чем Костю взять. В стихах он ни бельмеса не понимал. Ему больше про пиратов нравилось. Про танки и аэропланы. Но запретное же! Тут всякий сло-мается. А поэзия – она известно что со слабовольными людьми делает. Даже если ты её совсем не пони-маешь… Оська подметил, что, когда пианистка ему какую-нибудь Ахматову почитает, или Мандельшта-ма, так непременно потом оба в спортзал идут. Не сразу, разумеется, и не вместе. Сначала он туда бежит. А потом уже и она своими каблуками по лестнице зацокает. Ну точно как лошадь! Там, за спортзалом комнатка есть. Маленькая. В ней разный инвентарь хранится: мячи, лыжные палки, маты…
Костя попросил однажды Испанца в той комнатке крючок на дверь повесить, чтобы, значит, никто не мог туда просто так войти. Испанец крючок прибил. Крепко. И теперь, когда по вечерам Испанец с той своей, из-за которой ему выбили зуб, не “учили там испанский”, в подсобку отправлялись эти двое. И выходили оттуда красные. Не знали, куда глаза девать. Как уж Костя делил с Испанцем комнату за спорт-залом, Оська не знал, они ему не рассказывали, но, наверное, как-то меж собой договаривались. Ужасно всё это было обидно!
________________________________________
Глава восьмая
Дворяне
Приходу настоящего счастья к трём нашим героям, так удачно и, главное, вовремя перехватившим власть в интернате, – подчеркнём, счастья подлинного, немножко, может, ими придуманного, но которое, однако, не забывается и больше уже никогда в таких светлых красках не повторяется, – не только пред-шествовала, но и парадоксальным образом поспособствовала та печальная ситуация, что в один прекрас-ный день снабжение интерната горячей водой прекратилось. В благополучные и относительно сытые времена, когда на изумление самим себе и всему цивилизованному миру мы так забавно сдружились с фашистской Германией, вместе с которой фактически и развязали Вторую Мировую Войну, местные чекисты, выпендриваясь перед столичным начальством, пошли на беспрецедентный шаг – подключили интернат к городской теплосети. А что такое магистраль? – Это когда по субботам тебе по трубе подаёт-ся горячая вода. Можно ведь было даже ванну набрать. В общем, всё было здорово, пока наш “верный союзник” 22 июня сорок первого года не положил конец этому баловству с эстетикой. Ванна – ладно. Бог с ней. Забыли! В ней и так почти никто не купался. Дед Мороз разве что по большим церковным праздни-кам. Впрочем, в ней ещё новеньких мыли, тех, которых привозили с вокзала на грузовике. А вот то, что горячей воды не стало в душе, это печально. И, конечно, батареи. Как же теперь без тепла? Неужели при-дётся зимой мёрзнуть?
Плевать на Гитлера! Чёрт с ним. Сволочь он. Плохой оказался союзник. Предал. Коварно обманул дорогого товарища Сталина. А он так ему верил! Тосты за его здоровье поднимал… Давайте лучше о хорошем. Тем более, что даже в столь грустных обстоятельствах интернатские мальчишки не повесили носы и нашли в себе силы самостоятельно перейти на автономную систему обеспечения себя теплом и горячей водой, благо таковая изначально предусматривалась. То есть мальчишкам пришлось научиться пользоваться собственной котельной. И теперь по субботам, сразу после завтрака две бригады из особо отличившихся воспитанников (то есть получивших за неделю наибольшее число хороших отметок) раз-девались до трусов и под присмотром Испанца начинали по очереди греть водяной котёл. Попытки тро-ечников и злостных прогульщиков сунуть отзывчивому на деликатное к себе внимание Испанцу взятку в виде сэкономленных кусочков сахара или горсти кедровых орешков за то, чтобы и им тоже позволили покидать в огонь дрова, безжалостно пресекались Костей – генеральным руководителем проекта тепло-снабжения детского режимного учреждения. Зимой этот котёл, понятное дело, грелся не только по суббо-там, а ещё по понедельникам и по средам, – должны же были батареи нормально функционировать. Одна-ко, в будние дни мальчишки работали лениво. Как-то в пол силы. Потому что это было неинтересно. Взяток в такие дни Испанцу никто не предлагал. И тогда Костей в наряды назначались уже все подряд, кто попало, даже и те, у кого были на неделе плохие отметки. Да даже малыши! Зато по субботам, когда печ-ку топили не столько ради батарей, сколько для того, чтобы искупаться самим и дать помыться девчон-кам, когда работать становилось ужасно весело, за право побыть кочегарами могла и драка случиться. Ведь свежеискупавшиеся, в другой ситуации такие застенчивые и вечно прячущие глаза девчонки, соблаз-нительно раскрасневшиеся от горячей воды и удовольствия, очаровательно стесняясь и путаясь в трудных словах, старались как можно цветастее выразить свою благодарность “милым мужчинам”, доставившим им “сказочное удовольствие”. Иногда они обращались к отдельным мальчишкам персонально, то есть говорили им свои “спасибо” не формально, а очень даже с отношением! Закопчённые десяти-двенадцатилетние “мужчины”, потешно изображавшие из себя эдаких повидавших жизнь иностранных матросов, отчаянно краснея, сквозь губу цедили в ответ, что ровно ничего им это не стоило, так что и благодарить их особо не за что. Что, к примеру, в следующую субботу они и ещё больший напор воды сумеют обеспечить. Им это раз плюнуть. Если только какой-то там вентиль ключом на четырнадцать подкрутить и дрова чуток подсушить.
О чём мальчишки, ложась спать, потом фантазировали – Бог знает. Это в конце концов их личное де-ло. Но засыпали они по субботам плохо. Долго ворочались. Драки тоже случались. Как правило, когда начиналось выяснение, кому именно Маша (Катя, Света или кто там ещё) адресовала свою персональную благодарность.
Оське по состоянию здоровья работать на вредном производстве было запрещено. От духоты он мог и сознание потерять, а потом сказать, что не помнит, какой сейчас год и с кем мы воюем. Однако, когда гора поленьев исчезала в пасти ненасытного огнедышащего зверя, и в котельной оставались только Испа-нец с Костей (присматривать за тем, чтобы ничего здесь не взорвалось), ему по блату разрешалось бро-сить в печку два-три полена. Чтобы и ему тоже девочки могли потом сказать “спасибо”. Причём Костя следил за тем, чтобы эти последние дрова оказывались не слишком тяжёлыми. То есть он отбирал их заранее и особо ретивым кочегарам говорил: – “Это Оськины. Кто их тронет – на две субботы от котла будет отлучён.” Мальчишки боялись такого наказания больше карцера. До слёз доходило.
В общем, даже в самые суровые годы войны в интернатской душевой каждую неделю всем желающим предоставлялась возможность помыться тёплой водой. По субботам. Да, лилась она теперь не из леек, так красиво привинченных к потолку, а каждый наливал её себе в тазик из крана. Пусть из одного крана, но она была! И, хотя это был уже никакой не душ, раз в неделю здесь делалось шумно и весело. Хватало и тазиков. Особенно зимой. Зимой мылись почему-то дольше. Прямо не выгонишь…
С появлением в интернате девочек стало ясно, что одной субботы мало. Не умели девчонки мыться быстро, а делать им замечания по этому поводу у Кости не хватало духу. Или, как он сам говорил: прин-ципиальности. Ладно, добавили ещё половину воскресенья. Кочегары мылись теперь и по субботам, и по воскресеньям – всякий раз последними, перед ужином. А вообще-то суббота была объявлена женским днём. Официально. Притом что Костя в какой-то момент вынужден был разрешить девочкам мыться и по воскресеньям. Не всем, разумеется. Список аристократок составляла тощая пианистка. Естественно, не обошлось без злоупотреблений, от чего Костина совесть страдала. Ещё бы она у него не страдала, ведь ему приходилось закрывать глаза на то, что некоторые из этих вероломных созданий уже накануне мы-лись и, стало быть, приходили сюда по второму разу, нагло при этом глядя ему прямо в глаза, как будто они знают про него и длинную такое, что лучше бы ему помалкивать. Причём не только старшие девочки так на него смотрели, но и ровесницы. Господи, эти-то что могут понимать?!
Как уже было сказано, Костя страдал, делая вид, что не помнит, кто уже приходил вчера мыться. Он же не следит за воспитанницами. Нет у него такой привычки. Фамилии не записывает. Их у него вон сколько. Разве за всеми уследишь? И за это его воскресное великодушие ему говорили “спасибо” с инто-нацией, которой ни один мальчишка до сих пор не удостаивался. Особым шиком сделалось чмокнуть его при всех кочегарах в щёку и сказать “бонжур”. Мальчишки люто ему завидовали и сочиняли про него ужасно неприличные истории. В результате чего опять же возникали драки, подчас весьма жестокие, ведь у каждой из еженедельно меняющихся героинь этих лживых пасквилей находилось минимум по два, а то и по три тайных рыцаря-воздыхателя.
Истинная же причина воскресного Костиного либерализма заключалась, разумеется, не в этих раз-вратных “спасибо” и “бонжурах”, и даже не в поцелуях в щёку, а в том, что энтузиазм кочегаров в чисто мужской день заметно снижался. В общем, всё смешалось в доме Облонских. Так, кажется, Оська сказал? Где-то прочитал он про баню. Кажется… Или про водолечебницу? – Костя не запомнил. А началось с того, что по субботам некоторые особо наглые мальчишки тоже стали мыться. Не только кочегары. Дого-варивались с Испанцем. У него же был ключ от душевой, а страсть к бизнесу, как известно, у испанцев в крови. Да, коррупция в интернате процветала. И ничего с этим Костя поделать не мог. Впрочем, особен-ных безобразий и аморалки замечено не было.
Поскольку девчонки не познали довоенной роскоши, когда тёплая вода без всяких кочегаров бесплат-но лилась на головы воспитанников с потолка, представительницы прекрасного пола были всем довольны. Тем более, что хозяйственного мыла было в достатке. Даже на быстренько постирать что-нибудь такое, что они стеснялись давать Деду Морозу, хватало. Но наши-то мушкетеры в отличии от девочек помнили прежнюю барскую жизнь. И поэтому переживали. Ещё и война никак не заканчивалась… Не из-за себя переживали. А из-за того, что обитательницы третьего этажа были лишены настоящей радости. Истинно аристократического удовольствия! Это же ужас как здорово, когда ты не сам себя окатываешь водой из тазика, – что для хрупких девочек должно быть тяжело, да и элементарно неудобно, – а она сама льётся на тебя с неба. Это же просто счастье какое-то! Которого чудесные создания, так красиво по утрам дела-ющие зарядку в спортзале, были лишены. – Несправедливо это! Понятно, что война, но…
Тут ещё и заведующий заговорил про экономию дров.
Оська к нему снова сходил. Всего лишь спросил, куда летом улетают снегири. Удивился ответу, веж-ливо поблагодарил и ушёл. А заведующий про экономию, про тяготы войны и про то, что можно было бы обходиться и одной субботой – потому что не графья, возникать перестал. Молча куда надо пошёл и выбил дополнительно две машины берёзовых поленьев. А что? – На то он и заведующий, чтобы дрова выбивать.
Что характерно, больше всех по поводу отсутствия нормального человеческого душа теперь скулил Оська. Он, естественно, старался не показывать вида, что ноет из-за девчонок. Чтобы над ним не начали смеяться. А просто безадресно жаловался, что ему противно и вообще тяжело. Вот если бы тазики были поменьше и не такие грязные… И зеркало. Вот почему в душевой нет зеркала? Всегда тут висело и вдруг куда-то подевалось… Интересно, куда оно могло деться?…
Странно, а ведь не было в душевой никакого зеркала. Никогда его там не было! Привиделось оно Ось-ке. И, главное, с какой-то просто-таки непостижимой настойчивостью он про то зеркало вспоминал. То есть ему-то зеркало за безнадобностью. На что ему в том зеркале смотреть? А вот девчонки жалуются… Правда? Интересно, когда это? Никто вроде бы ни на что не жаловался. С чего он взял?
Однажды та, которая с кривыми ногами, спросила у Испанца – правда ли, что до войны в душевой ви-село зеркало. А потом ещё и длинная пианистка стала доставать Костю – дескать все говорят про какое-то зеркало, а он, странное дело, помалкивает. Может, он что-то от неё скрывает? Она должна знать. Инте-ресно же!… Испанец с Костей в какой-то момент засомневались и начали осторожно расспрашивать ре-бят. Действительно было? – И что любопытно: кое-кто что-то такое вдруг стал припоминать. Один ста-рожил даже показал место, где это зеркало, “как он прекрасно помнит”, висело. И с ним несколько маль-чишек согласились… В конце концов Оська не выдержал и заявил, что, если у некоторых не хватает фан-тазии и, вообще, если этим некоторым решительно на всех наплевать, то тогда, конечно, любая пустяко-вая проблема покажется неразрешимой. В результате пристыженные Костя с Испанцем призадумались. И вообще, что насчёт душа?! Не этого сегодняшнего безобразия, а самого настоящего! Чтоб как до войны…
Как ни странно, самым полезным участником в затеянном проекте оказался Испанец. Оказывается, у себя на родине он со своим отцом уже монтировал для соседа нечто подобное. Так что сложную инже-нерную конструкцию изобретать не пришлось. Он лишь воспроизвёл ту их заморскую технологию в здешних суровых сибирских условиях. По заявке НКВД в интернат пришёл сварщик с одного из эвакуи-рованных в город военных заводов. Принёс с собой нужного диаметра трубу, кое-какие инструменты, сделал всё, как сказал ему Испанец, и, о чудо, заработало! Горячая вода, правда, стала подаваться пока только в одну лейку, но это был уже душ. Самый настоящий! Из крана вода тоже текла, и в тазики, как и раньше, её можно было наливать, но кому стали нужны эти сиротские тазики, когда тут такое! Разве что постирать…
Оська, добившись от друзей душа, про зеркало вспоминать перестал. И правда, зачем оно ему? Зато о нём не забыла тощая пианистка. А та, которая с кривыми ногами, так прямо Испанцу и заявила, что если он всё ещё её любит, если она в нём не ошиблась, если для него что-нибудь значат её чувства, и если он уважает её как женщину… Десять лет соплячке, а туда же – женщина!…
Длинная пошла ещё дальше: однажды, когда на патефоне заиграла медленная музыка и в комнате от-дыха “случайно” выключился свет, эта змея вместо того, чтобы Костю поцеловать, заявила, что у неё болит голова. И поэтому танцевать она сегодня не хочет. А в комнатку за залом пусть он идёт сам. Один! Если он с ней так. Интересно, что такого плохого Костя ей сделал? И что означает это её – “если он так”? Как – так?
________________________________________
Оська блаженствовал. Кто бы мог подумать, что он так любит мыться. Казалось бы – пустяк, а вот и не пустяк вовсе: из душа он теперь уходил последним. По субботам и по воскресеньям. Однажды даже поинтересовался: – а почему, собственно, душ работает только два дня в неделю? – Нет, ну наглый ка-кой! – Дай ему палец, всю руку оттяпает…
В какой-то момент стало понятно, что котёл лучше всё-таки топить углём, а не дровами. Иначе, как ни старайся, вместо горячей вода всё равно течёт чуть тёплая. Да ещё и еле-еле она течёт. К заведующе-му, естественно, послали Оську – выбивать тот самый уголь. После истории с пустой головой Иосифа Виссарионовича и пистолетом, увезённым Кешкой в неизвестном направлении, заведующий ради Оськи-ной пользы готов был пойти на что угодно. Вот и в тот раз пошёл. Выпил, понятное дело, с вечера. Хо-рошо так выпил. Утром, как обычно в торжественных случаях похмелился одеколоном, чтобы от него не пахло водкой, на всякий случай помолился на портрет Сталина и побрёл, горемыка, в НКВД. Никто кроме Оськи не верил в то, что чекисты этот проклятый уголь ему дадут. Всё-таки война. Заведующий тоже не верил, но не пойти он не мог – Оська же попросил…
И снова случилось чудо: уголь заведующему дали. Причём без разговоров. Не последнее – ещё много их было – тех чудес. Никто ведь не шутил – самое настоящее счастье наши мушкетёры пережили в войну. Не было уж такого потом. Парадокс, казалось бы – страшные годы, война – это же ужас, Господи, что за время было, а вот поди ж ты…
Ну а теперь о главном. О страшной тайне. То есть, собственно, о “проекте”. О том, что последовало за визитом сварщика. Начнём по порядку. Котельная располагалась непосредственно за душевой. Бук-вально за стенкой. Что логично. Где же ещё ей быть? А зеркало до войны висело в раздевалке. То есть уже все мальчишки подряд хором уверяли, что оно там когда-то висело. Висело и никому не мешало. Наоборот, всем нравилось в него смотреться.
Да, кстати, здесь нужно оговориться: спустя год возник спор о том, кому именно принадлежала гени-альная идея – Косте или Испанцу? На полном серьёзе эти двое начали меж собой выяснять… Так вот, прорывная идея целиком и полностью принадлежала Оське. Другое дело – её реализация… Хотя и здесь без Оськи мало что срослось бы. Вспомним хотя бы про уголь. Уголь ладно. Но жаропрочное стекло! Да ещё таких размеров!! Это уже не шутки. Положим, где его искать – вообще не вопрос: на танковом заво-де, ясное дело, эвакуированном в эту Тмутаракань из Ленинграда. На том самом заводе, откуда приходил сварщик. Где же ещё? А вот как такой большой кусок дефицитного закалённого стекла с того завода вы-нести – вопрос нешуточный. Это тебе не дореволюционную винную бутылку у фельдшера стырить.
Костя трижды ходил к проходной. И только на четвёртый раз, когда взял с собой Оську, дело сдвину-лось с мёртвой точки. Причём Оська решительно ничего для этого не сделал. Как всегда. Костя это всяче-ски потом подчёркивал. Ну, что Оська в переговорах не участвовал. Стоял себе в сторонке и помалкивал. Только смотрел на рабочего, который никак не мог взять в толк, зачем мальчишкам понадобилась столь бессмысленная в хозяйстве вещь. Тем более не мог он понять того, что именно они собрались делать с мелкодисперсным порошком титана. О том, что за вынос стратегических материалов с военного произ-водства можно и под трибунал пойти, он даже и говорить не стал. А Оська ведь и тогда ничего не сделал. Всё смотрел на работягу сквозь свои круглые очки и помалкивал. Ни единого слова не произнёс. И вооб-ще, вёл себя так, как будто его там не было…
Когда Костя сказал, что они хотят пристроить для девочек в душе зеркало, рабочий позвал инженера и они уже вдвоём начали давать Косте разные советы. Сказали, что здесь можно и обычным стеклом обойтись. И уж точно титановый порошок им для такого дела не понадобится. Не говоря о том, что, если так уж припекло, готовое зеркало можно банально купить. Все же знают, какие у их интерната шефы. Да неужто не помогут? Какое-то вшивое зеркало! Ну, положим, не вшивое, но и не из дворца же в самом деле оно им требуется, которое метр на полтора!
Да, как-то странно Оська тогда посмотрел на рабочего. И на инженера. А ещё на начальника охраны завода, который тоже потом к ним присоединился. И тоже что-то разумное заговорил про шефов. Повто-римся, ничего другого Оська не делал. Он действительно ни с кем не разговаривал. Чистая правда! Про-сто стоял и смотрел. Молча. Заведующего он хотя бы про снегирей спрашивал. Однако вожделенный кусок ударопрочного стекла, аккуратно обрезанный и отшлифованный по краям, чтобы дети не пореза-лись, а, главное, банку с дефицитным порошком Косте через полчаса вынесли. Просто так. Ничего взамен не попросили.
Понятно, почему Костя сказал потом Испанцу, который подойти к проходной боялся и остался ждать друзей на безопасном расстоянии, что Оська тут ни при чём: потому что это он уболтал работягу, в оди-ночку уболтал, поскольку он очень даже умеет разговаривать с пролетариатом. И с разными там инжене-рами. Да даже и охране он запросто может голову задурить. Ему так выгодно было сказать. С этим всё ясно. Тем более, что Оська в самом деле помалкивал. Испанец же, пока они возвращались в интернат, дурака валять не стал – будто он всему, что Костя ему наплёл, поверил. Подмигнув Оське, он спросил его напрямую, что нужно делать, чтобы и ему тоже везло, как, к примеру, сегодня Косте – с порошком и стеклом. Чтобы всё исполнялось, как он, Испанец, захочет. Костя немедленно начал глядеть куда-то в сторону, но на самом деле уши у него выросли. Просто ему не хотелось выглядеть дураком, если он решит повторить всё в точности, как сейчас Оська скажет, а у него ничего не получится.
Оська как обычно от разговора увильнул. То есть он не то, чтобы вообще не захотел с Испанцем на эту тему разговаривать, а просто выдал очередную глупость. В обычном для него стиле. Дескать, как именно Испанец должен колдовать, чтобы у него всё получалось как в сказке про щуку, он не знает. Зато знает про себя, чего он, Оська, когда ему требуется положительный результат, делать ни в коем случае не должен. Тут уже Костя не выдержал, забыл, что в разговоре он не участвует, потому что это ему якобы неинтересно, и спросил – чего же? – Оська напустил на себя важности и ударился в философствования. Как всегда. Сказал, что он знает по опыту: делать ничего не нужно. Причём в буквальном смысле. Вовсе ничего. И это так здорово! Что нужно просто грамотно суметь полениться. Оказывается, это ужасно вред-ная для колдовства вещь – пытаться что-то делать. Ведь даже просто захотеть что-нибудь сделать – вер-ный знак того, что ничего у тебя не получится. Что, раз ты чего-то хочешь, значит ты заболел. Значит, что ты – дурак безмозглый и вообще не тем местом думаешь. Так что и нечего себя в колдуны записы-вать. Ну, если ты простых вещей понимать не желаешь.
Костя сделал вид, что не обиделся. А Испанец – что всё сказанное Оськой относится не к нему. Ну, раз не он спросил.
– Это ты, что ли, в своих умных книжках вычитал?, –
Костя уже запыхался нести стекло. Неудобно было его тащить. Да и тяжело. Однако, отдать драго-ценную вещь Испанцу он не захотел. Ещё начнёт потом в интернате рассказывать, что это он, Испанец, его раздобыл. Да и разбить он его может. Споткнется и разобьёт. Неаккуратный он. Хотя, стекло же не-бьющееся… Всё равно не отдал. И даже порадовался, что банку с порошком несёт Оська. Так Испанцу вообще не чем будет хвастаться. Больно он хитрый. А сам близко к проходной подойти забоялся!
– Что вычитал?
– Что все кругом тебя дураки!
– Костя, ну ты чего? – Не все же дураки.
– Значит, только мы с Испанцем получаемся? Ладно… Порошок-то тебе зачем? Умные люди сказа-ли, что чем-то другим надо стекло измазать, чтобы из него зеркало получилось. Я только забыл – чем.
– Ты и ещё кое-что забыл.
– Что ты у нас самый умный?
– Нет, об этом ты помнишь.
– А что тогда?
– Про лампы…
– Точно!, – завопил Испанец. – Мы же ещё яркие лампы должны были у них выпросить.
– Мы?! Вот ты в следующий раз за ними и пойдёшь, – огрызнулся Костя, который про лампы дей-ствительно забыл. – Хватит уже филонить!
– А может обычными обойдёмся?, – зашёл с другой стороны Испанец, который почему-то действи-тельно панически боялся проходной военного завода. Может потому, что там стояли солдаты с винтовками? – Наверняка ведь найдутся в интернате…
– Таких, какие нам нужны, в интернате нет, – спокойно, но твёрдо остановил паническую атаку Ис-панца Оська. – И в школе таких нет. Я проверил. Если хочешь, давай я завтра с тобой схожу. Да не дрейфь ты! Не съедят они тебя. Они там все такие… мягкие…
– Какие?, – удивился Костя.
– Податливые. Как пластилин. С такой радостью всему верят…
– Не пойду, – заупрямился Испанец.
– Куда ж ты денешься!, – обозначил свой командный ранг Костя.
– Придётся, – со вздохом подхватил Оська. – Ничего не поделаешь, придётся нам ещё разок туда сходить. Тем более, что мне понадобится инертный газ. Я и про него забыл…
– А это что такое?, – изумился Испанец.
– И эти… как их? Электролиты. Хорошо бы ещё и…
– Ты как себя чувствуешь?, – неожиданно поинтересовался Костя, как-то подозрительно поглядев на Оську.
– Нормально. Он говорит, что мне нужно ещё…
– Кто?, – нахмурился уже и Испанец.
– Что – кто?, – не понял Оська.
– Ну, кто тебе говорит?, – Костя остановился и осторожно опустил толстое стекло на землю. Дей-ствительно – тяжёлое. Устал.
– Он не сказал, как его зовут.
– А ты спрашивал?, – испуганно взглянул Испанец, но почему-то на Костю, а не на Оську.
– Конечно. Каждый раз его спрашиваю. Только он не говорит. Отшучивается. Лает по-собачьи в от-вет. Ну, не хочет сказать – его дело. Какая в конце концов разница? Главное, он дело говорит. Ва-куумную установку пообещал помочь собрать. Сказал, у нас в школе всё для этого есть. В классе по…
– Псих!, – сорвался Испанец.
– Да нет, не псих вроде. Юлием Цезарем, правда, у папы некоторые больные себя называли, я слы-шал, но этот…
– Я про тебя говорю.
– Что?
– Ничего! – Лечиться тебе надо.
– Да не болит у меня голова! Чего пристали…
– Точно, идиот!, – потерял терпение Испанец.
– Подожди ты, – остановил его Костя. – А он что, Юлием Цезарем себя называл?
– Ага. Один раз, – серьёзно ответил Оська. – Когда я его уже совсем достал. Но больше он так не говорил. Обычно, когда я спрашиваю – кто здесь? – он лает. Негромко. Ну, так я и понимаю, что это он, а не кто-то другой ко мне пришёл.
– И как же он лает?, – гаденько заулыбался Испанец.
– Заткнись, кретин!, – возмутился Костя.
– Нет, а чего? Пусть покажет.
– Обыкновенно лает: – ав-ав.
– Только два раза лает?, – продолжил издеваться Испанец.
– Ну ты и скотина!, – сжал кулаки Костя.
– А? Нет, он один раз гавкает. Говорит: – это я – Ав, не бойся меня. И называет меня по имени. Как папа меня называл. Как взрослого.
– Как?, – задал уже совершенно идиотский вопрос Испанец. Как будто он не знал полного Оськино-го имени.
– Иосифом. А ещё…
– Что?, – всерьёз уже забеспокоился Костя.
– Ещё он называет меня своим учителем. Это меня-то! Когда он старше моего папы лет на два-дцать.
– Так это он тебе про титановый порошок рассказал?, – начал подавать Косте какие-то странные знаки Испанец.
– Ага.
– Слушай, а вы с ним на каком языке разговариваете?, – не унимался Испанец. Ему определенно становилось весело. – На немецком?
– Почему на немецком? А впрочем…, – Оська вдруг задумался. – Вроде бы не на русском… Но и не на немецком.
– А на каком же?, – пришёл черед удивиться уже Косте.
– Да в том-то и дело… Не могу сейчас вспомнить… Но точно не на русском. Странно…
– Знаешь что, пошли-ка скорее домой, – забеспокоился и как-то несолидно вдруг засуетился Ко-стя. – К фельдшеру тебе надо. Аспирину выпьешь.
– Значит, говоришь, он Юлием Цезарем представился?, – решил добить Оську Испанец. – И он бу-дет тебе наше зеркало помогать делать?
– Я тебе сейчас по морде дам, сволочь!, – пошёл на него с кулаками Костя.
– Ага. Сказал, что он – Гай Юлий Цезарь Сергиус Катилина. Да вон он стоит.
– Кто?
– Где?!
– Нет там никого…, – почему-то испугался Испанец. И ему сделалось холодно.
________________________________________
Глава девятая
Жульства благородных кабальеро
– Вредно потому, что даже твоё желание… Ну, ты же, когда что-нибудь задумал, ты ведь чего-то хочешь? Правда же? Ты меня, вообще, понимаешь?
– Угу, –
угрюмо буркнул Испанец, у которого от умных бесед с Оськой всегда начинала кружиться голова, когда вроде бы даже простые и понятные вещи делались непростыми и непонятными. С двойным дном. Опас-ными, короче. Но не признаваться же этому очкастому зазнайке, что ты давно уже потерял нить разговора и ни черта не понимаешь из того, что он тебе говорит.
– Да, так вот, это твоё дурацкое желание… Да соберись уже!… Из-под которого ты не можешь вы-вернуться… Оно-то как раз и делает невозможным исполнение того, чего тебе хочется, –
коряво дооформил Оська очередную свою запутанную сентенцию. Помолчал, важно поправил очки, поче-сал затылок, пытаясь припомнить, что же такого ценного он хотел Испанцу сказать, не вспомнил и пото-му поплыл дальше в русле уже сказанного: –
– Вот я, к примеру, когда ловлю себя на том, что чего-то захотел, ну, что я вообще о чём-то сейчас начал думать, в тот же самый момент, пока ещё не поздно, заставляю себя вспомнить, что раз так, раз я чего-то хочу, раз я о чём-то мечтаю, значит со мной сейчас что-то не так. Ну, там, темпера-тура поднялась или съел чего-нибудь не того. Короче, подцепил вирус… Тебе понятно? В общем, что я пошёл не в ту сторону. Заболел и не заметил, как потерял внимание, свернул с нужной мне дороги и стал как все – дураком. Пойми, Испанец, любое твоё желание – это знак для тебя. Ну, должно быть во всяком случае знаком…
– Да понял я, понял! Дальше ты что делаешь?
– Что я делаю?, – снова почесал голову задумавшийся Оська. – Да ничего особенного. Просто ре-шаю никуда не ходить. Ну, сам посуди, если я не знаю, куда идти… И не могу этого знать… Что тогда остаётся? Тут, собственно, никаких других вариантов уже и не остается. В такой ситуации можно сделать только одну разумную вещь: остановиться. Ну, раз ты знаешь, что делать что-нибудь или даже просто хотеть – полная глупость. Ты же не осёл какой-нибудь…
– Не осёл, – с готовностью подтвердил Испанец и предательски зевнул. Потому что заскучал.
Костя молча наблюдал за этим их сомнительным разговором. Вмешиваться ему не хотелось. Пусть Испанец немного пожарится на раскалённой сковородке, раз он такой смелый. Сам же затеял этот дурац-кий разговор. Никто его за язык не тянул.
– Научиться колдовать захотел, идиот?, – даже позлорадствовал он про себя. – Вот и давай. Сам теперь выкручивайся.
– Тут ведь что получается: когда ты куда-то идёшь, то непременно что-нибудь делаешь. Ну, раз идёшь… В то время, как делать ничего нельзя! Это же понятно. Тебе понятно?
– Да понятно! Что ты как этот, как его… Чего пристал? – Никакой я не осёл…
– Ну так вот: я и перестаю идти. Раз тебе понятно… Всё просто. Я вообще всё в себе останавливаю и жду, прислушиваюсь, пока не вспомню… То есть пока не перестану быть безмозглым бараном. Это как проснуться.
– Но что-то же ты всё-таки делаешь!, – сорвался Испанец, возмущённый нежеланием очкарика рас-сказать просто и понятно свой колдовской секрет, подсмотренный им, должно быть, в тех его ум-ных отцовых книжках. В виртуального Оськиного собеседника он, естественно, не поверил. По-тому что не увидел его. Хотя и смотрел туда, куда Оська показывал.
– Точно, – подключился, наконец, к разговору, понимая, что Испанца пора спасать, Костя, который, кстати, в отличии от Испанца, не был до конца уверен в том, что так уж совсем ничего он полчаса назад не увидел, кто-то ведь определенно там у дерева стоял… – Вот, смотри, Оська: ты же по-шёл сейчас с нами на завод…
– Пошёл, – честно признался очкарик.
– А как же тогда говоришь, что нужно остановиться? Ты ведь пошёл с нами, когда я тебя попросил. И ещё: когда нам нужно что-нибудь невозможное, ты и к заведующему ходишь. Значит, ты всё-таки чего-то иногда хочешь. Иначе никуда бы ты не ходил, а лежал бы себе на кровати и читал свои дурацкие книжки. А значит ты всё-таки что-то делаешь, потому что… Не просто же так… То есть ты конкретно чего-то иногда хочешь и потому делаешь…, – слегка запутался Костя, замол-чал и опять решил смотреть в сторону. В конце концов не он затеял этот идиотский разговор. Пусть Испанец сам расхлёбывает кашу, которую заварил, если он такой умный.
– Да, делаю, – легко согласился с Костиным обличением Оська, который этими своими бесприн-ципными соглашательствами способен был довести до исступления кого угодно, не только Ко-стю, а даже и очень терпеливого человека. – И я, пожалуй, даже сейчас тебе скажу, что именно я делаю: я стараюсь вспомнить одну вещь…
– Какую?, – воспрял духом Испанец.
– Ту, что мне в таких случаях всегда помогает. Ну, когда нужен результат…
– И что же это? Говори!, – уже чуть ли не с угрозой подступил к нему Испанец.
– И что в принципе совсем нетрудно бывает сделать, – начал проваливаться во что-то Оська, про-делывая это в той своей совершенно омерзительной манере, когда начинает казаться, что он дав-но уже перестал тебя слышать. – Чего лично мне бывает достаточно…
– Да чего же, дурак?! – не выдержал уже и Костя. А кто бы тут выдержал? Натурально ведь очкарик над ними издевался. – Прямо скажи! Или я тебе сейчас…
– Вот этого самого напоминания, что раз я на что-то смотрю, всего лишь смотрю на что-то глазами, пусть даже и закрытыми, а, стало быть, этого “чего-то” хочу, значит, я ошибаюсь, заболел то есть… мне и бывает достаточно, – продолжил глумиться над своими друзьями доморощенный софист. Или кто он там – психолог? А может тогда он уже и в самом деле колдун?… – Я за него прячусь. За это воспоминание. И мне там делается хорошо. Словно что-то открывается. Само. Во мне… Куда я всегда могу вернуться… Откуда, собственно, я никогда и не выходил… Или не во мне… Где спокойно… Да, пожалуй, само… И делать ничего не надо. Словно всё давно уже и так… Как будто всё уже сделано… Когда даже хотеть становится необязательно. Потому что поздно уже. Да просто глупо! Разве можно чего-нибудь хотеть задним числом?…
Сказал всё это и улыбнулся, гад! Как будто что-то хорошее своим друзьям-мушкетёрам сказал. Что-то им понятное. Или как будто он сам испытал что-то приятное. Вспомнил, к примеру, что у него в кар-мане со вчерашнего ужина завалялся заначенный кусок сахара. Друг называется!…
– Да ну тебя, идиот!, – в сердцах плюнул Костя. Испанец, обозлившийся на Оську, уже бодро шагал прочь. А то бы и он наговорил сейчас еврею резкостей. – Соберёшься с тобой в кои веки серьёзно поговорить, а ты дурака начинаешь валять. Не можешь просто объяснить…
– Куда уж проще?, – не побоялся добить Костю начинающий психиатр. – Я про что тебе говорю? – Про то, что, как оказывается, достаточным бывает уже просто вспомнить, ну, что я не обязан быть дураком… Лично мне этого вполне достаточно. Потому что у меня всё устроено предельно просто. Никаких сложностей. Нет, ты, конечно, можешь упираться, как…
– По морде сейчас получишь, – предупредил Костя.
– А ведь это и правда несложно… Если подумать, умным оставаться даже проще, чем каждое утро возвращаться в дурака. Для этого ведь и делать ничего особенного не нужно… Мне во всяком случае… Нужно всего лишь успеть напомнить себе, что я не баран. Как некоторые…
– Точно огребёшь!, – пообещал Костя.
– Напомнить же совсем нетрудно… Я имею в виду – тому мне напомнить, который знает, что он ничего не может, но что у него есть другой… Сзади. У меня, то есть, за спиной. И он тоже – я… Знает?, – Оська немного запутался. – Стой, о чём это я? Ага… о том, что всё близко… Ближе, чем может показаться. Тут важно что вспомнить?, – что любые мои мысли, а тем более мои хорошие или плохие дела – чушь собачья… Ну, для меня того, который стоит у меня за спиной. В Его гла-зах это всё – чушь и смех один… Вроде мировой революции или счастья для тех, у кого поубива-ли родителей, а потом засунули их в этот чёртов интернат чтобы сделать из них чекистов… Вспомнишь и как-то легко становишься тем, кто и так уже всё может. Ничего не делая… Возвра-щаешься к самому себе… А делать ничего не нужно потому, что ты сам давно уже всё и сделал… Вернее, оно само всё сделалось… А попробуешь что-нибудь делать – точно мимо пройдешь…
– Ты это про волю, что ли?, –
оттаял и как-то даже притих Костя, который иногда, подпадая под чары Оськиной зауми, начинал уже, как ему казалось, очкарика понимать. Далеко не всё, конечно, из того, что тот на ходу придумывает, но хотя бы что-то. А если даже и не понимать, то каким-то образом всё же чувствовать. Переживать. Да, что-то эдакое. Во всяком случае Костя теперь уже не торопился с порога записывать, как ещё год назад, антисо-ветские разглагольствования своего нагло отрывающегося от коллектива друга о том, что да как в этом мире устроено, в разряд больного бреда. В такие моменты он даже начинал допускать, что Оська над ним не издевается, а наоборот, хочет сделать его умнее. И, стало быть, сильнее. Выносливее, что ли, в этом мире. Полном ненужных жестокостей и всякого непонятного. Тем более, что иногда Костя получал и вполне зримые, можно даже сказать – вещественные доказательства… Доказательства чего? – Чего-то. Чего-то вполне реального. Или не очень. Но что тем не менее можно увидеть. Или даже потрогать рука-ми. Вон же – они несли сейчас в интернат это жутко дорогое секретное стекло. И банку с дефицитным порошком. За который, если попасться, можно и в тюрьму сесть. А потом, Костя ведь почти увидел того, который гавкает вместо того, чтобы честно сказать, как его зовут. Который стоял у дерева… Вроде бы он Косте не померещился, хотя…
Испанец давно уже не слушал этих двух ненормальных.
– Можно и так сказать, – откуда-то издалека, неизвестно откуда, но явно не отсюда вернулся в раз-говор Оська.
– А чью волю?, – быстро спросил его Костя, который не засыпал, никуда не проваливался и, вооб-ще, чувствовал себя сейчас на подъёме – ужасно умным, а потому важным. У него даже нос по-краснел.
– Какая разница…
________________________________________
За скучными разговорами мушкетёров о непонятном мы как-то позабыли рассказать о главном: с чего, собственно, в их жизни началось счастье. В Оськиной во всяком случае оно ведь точно случилось. Правда чуть позже. Но то самое – настоящее, которое запоминается навсегда, даже если кто-то потом начинает говорить, что всё это – враньё и ничего такого на самом деле никогда не было. Счастье, которое сделало Оськину жизнь почти что сносной в трясине того липкого кошмара, когда не сойти с ума от страха и же-стокой бессмысленности происходящего мог только безумный человек.
Значит так: если кто думает, что превращение добытого на военном заводе пуленепробиваемого стек-ла в волшебное зеркало – главная и самая трудная часть проекта, тот сильно ошибается. Потому, что занимался этим превращением Оська, и никто не знает, трудно ему было или нет. Испанцу и Косте он про свои трудности не рассказывал. Да они бы его и не поняли. Справедливости ради скажем, что зеркало Оська делал в школьной физической лаборатории не один. Целую неделю ему помогали в этом демобили-зованный с фронта контуженный физик и химичка, у которой с физиком, похоже, что-то было. А с чего бы они тогда после уроков не спешили разбегаться по домам? Короче, Оська со своим научным эксперимен-том пришёлся им очень кстати. Дал им лишний повод… Впрочем, личная жизнь химички, которая с не-давних пор стала ходить в школу вся расфуфыренная и даже затеяла красить губы, нас совершенно не касается. Это нам неинтересно. Нам лишь важно сказать, что о том, легко было Оське делать шпионское зеркало или нет, мы ничего не знаем. А что в таком случае мы знаем? Что было самой ответственной частью проекта, прокол в которой мог привести к реальной катастрофе? – Так вот, самым трудным в том их преступном проекте было приготовить стену в раздевалке, потому что Костя отвёл на это Испанцу всего пять дней. С понедельника до пятницы. И ни дня больше он ему не дал! Не успей Испанец – при-шлось бы отменять помывочную субботу. Что абсолютно немыслимо. Это был бы уже не просто скандал, а настоящее ЧП! И он, Испанец, героически в эти жесточайшие сроки вписался. Причём справился со всем в одиночку! Костя ему не помогал. Он был главным в проекте, а потому на мелочи не разменивался. Он руководил. То есть переживал. И каждый вечер строго спрашивал: –
– Ну как там? Движется дело? Смотри у меня! А может помочь чем? Ладно, понимаю, мешать не буду. Но смотри, не успеешь – пеняй на себя. Шкуру спущу!
Кроме общего руководства Костя отвечал ещё и за моральный дух рядовых участников проекта. То есть обеспечивал команде усиленное питание. Дополнительное. Перед сном они, стараясь не привлекать к себе внимание интернатских, порознь спускались вниз, Дед Мороз, заговорщицки озираясь, отпирала для них столовку, загодя у себя в каптёрке вскипятив чайник, и второй раз вместе с ними ужинала.
В среду Оська вернулся из школы злой. Сообщил, что в самый ответственный момент вырубили элек-тричество и пришлось процесс остановить. На вопрос – не пострадало ли “изделие”? – он как-то нехоро-шо, криво так улыбнулся и сказал, что испытание проходит пока лишь установка. То есть там у него ещё конь не валялся. То, что они принесли с завода, стоит в углу нетронутое. И, если завтра в школе опять что-нибудь с электричеством случится… Испанец и Костя от нервов сделались белые. А Дед Мороз не выдержала и убежала в свою каптёрку. Потому что электричество было не где-то там, в школе, а прямо здесь: – оно плавало невидимой, но вполне себе ощущаемой шаровой молнией над столом, за которым заговорщики ужинали, и запросто могло разорвать столовку к чёртовой матери. Тарелку, правда, с котле-той и варёной картошкой Дед Мороз с собой забрала. Подхватила её и унесла. Машинально. Инстинктив-но, как прокомментировал её осмотрительность Оська. Потому что у неё был богатый жизненный опыт, сказал он. Не то, что у Офелии, которая, когда узнала, что Испанец любит не её, а другую, ту, которая с кривыми ногами, про котлету даже не вспомнила. Оставила её на тарелке и вся несчастная, подавившись своим горем, убежала. Неизвестно, кто за неё съел котлету. Но кто-то ж её съел! Не выбросили же. Такое просто невозможно себе представить.
В пятницу вечером, когда Костя уже весь трясся и, не заметив того, выпил четвёртый стакан подогре-той кипячёной воды из титана, Оська пришёл из школы раньше обычного и сказал, что всё – можно заби-рать. Но он туда больше не пойдёт. Потому что устал. “Изделие” лежит на столе в учительской на старом дворницком халате, в который его нужно аккуратно замотать и в таком виде принести в интернат. А халат потом вернуть на место. Только не класть его на стол в учительской, а повесить на гвоздик возле двор-ницкой, откуда Оська его украл.
Костя тут же в школу побежал и стекло нашёл. Но не только стекло. Ещё он наткнулся на химичку с физиком, которых явно спугнул и которые тут же дружно начали делать вид, что застряли они там не для чего-то такого, а просто ищут какие-то очень нужные им журналы. Или тетрадки. Костя, естественно, тоже сконфузился, потому что не ожидал застать в школе свидетелей его преступления. Думал, что Ось-кины помощники давно уже по домам разошлись. И потому начал сбивчиво благодарить покрасневших учителей за их безвозмездный и самоотверженный труд на Оськино благо, на ходу соображая, как из щекотливого положения выкрутиться. Не сообразил и в итоге просто спросил, может ли он своё стекло забрать. Галантно так спросил. Потому что он умеет быть вежливым. Мушкетёр всё-таки. А ещё Костя попросил Оськиных ассистентов никому не рассказывать о том, что они тут, в школе, после работы вме-сте с евреем делали. Сказал, что в интернате создается кружок “умелые руки”, и это стекло им требуется для научных опытов. Для каких именно – он не сказал, потому что ещё не успел придумать. Какого же было его изумление, когда физик, подозрительно на него скосившись, поинтересовался, о каком таком стекле Костя с ними говорит, а химичка так и вовсе вылупила на Костю глаза: – какой ещё Оська? Кто это? Стекло Костя, конечно, пусть забирает, раз за ним пришёл. Они его тут раньше не видели. Значит оно точно не школьное. И они, физик с химичкой, к нему никакого отношения не имеют. С чего он взял? Что? Как это? Почему зеркало? Что значит зеркало? Какое же это зеркало? Прозрачное же стекло…
Костя сделался ещё более красным, чем физик с химичкой, и мысленно пообещал Оську убить. Вот как придёт в интернат, так сразу его и убьёт. Без всякой жалости. Хотел уже было то стекло об угол стола грохнуть и сказать одно ужасно грубое слово на венгерском языке, но как человек выдержанный и ответ-ственный, делать этого не стал. А просто замотал изделие в ватный дворницкий халат, на котором оно лежало, поблагодарил учителей, и ушёл с ним, упиваясь своим горем и проклиная тот день, когда он решил с этим вруном и задавакой, с Оськой то есть, дружить.
В интернате Костя и правда Оську чуть не побил. Испанец заступился.
Стекло отнесли в столовку, заперли за собой дверь, велели Деду Морозу её – дверь – сторожить сна-ружи, положили на стол завёрнутое в дворницкий халат стекло, развернули его… И тут случилось чудо! Нет, не в тот же самый момент, а когда они его перевернули и чем-то измазанной полупрозрачной мато-вой поверхностью положили на тёмный халат.
А тут ещё и Испанец сказал, что теперь можно. То есть пригласил мушкетеров сходить с ним в душе-вую – принять его работу и сказать, какой он хороший и молодец.
Стена в раздевалке зияла страшной чёрной дырой. Костя от нервов громко икнул и стал нехорошо дёргаться животом, но Испанец сказал, что будет ещё рама. Вон она лежит. Вернее, на полу лежит то, из чего он её сейчас сделает, как только они с той стороны приладят зеркало. Костя дёргаться животом пе-рестал. После чего мальчишки из душевой вышли, заперли её на ключ и отправились в котельную. Точнее в маленькую комнатку, приделанную к котельной, в которой хранились ведра, лопаты, метла и всякая прочая ерунда. Потому что зеркало можно было установить только из этой комнатки, ведь это она грани-чит с раздевалкой, а вовсе не котельная. Лампочки в этой комнатке не было. Что для дела как раз и требо-валось. И при этом она запиралась на ключ. Что тоже важно.
Когда со стеклом, вставив его правильной стороной в аккуратно вырезанные пазы, управились, Испа-нец побежал обратно в раздевалку, быстро прибил по краям зеркала четыре красивых дощечки, и получи-лась рама. Простенькая, но вполне себе симпатичная. Испанец сам стругал те дощечки и был уверен, что они прекрасные, то есть почти что произведение искусства. Спорить с ним не стали, потому что рама получилась действительно крепкая. Как Испанец и обещал.
Мальчишки торжественно поклялись унести свою страшную тайну в могилу. То есть, что ни одной живой душе они никогда и ни за что её не откроют! Даже за целый мешок картошки. Даже под самой ужасной пыткой. В общем, они будут молчать и никому свой страшный мушкетёрский секрет не выдадут. Испанца, как иностранца, Костя заставил поклясться хранить тайну особенной клятвой: хотя бы тому пообещали за предательство три килограмма сливочного масла! Или сгущенного молока сколько хочешь. Испанец пообещал. Костя засомневался и потребовал, чтобы Испанец поклялся ещё и непосредственно свободой Испании…
В конце они все вместе торжественно поклялись мировой революцией. Для верности. И Лениным. Святым именем для всех угнетенных пролетариев. То есть всё у мушкетеров в тот вечер было серьёзно. И вот, что странно: клятву мальчишки вроде бы сдержали, никому о своём преступлении не рассказали, а мировая революция так и не случилась. Не захотел прогнивший капиталистический мир всё до основания у себя дома разрушить и вслед за родиной великого Октября отправиться в светлое будущее, где так вольно дышит человек, который не шпион и не враг своего народа. Значит кто-то всё-таки проболтался. Не иначе! И скорее всего предателем был Испанец. Потому что через год у него ни с того, ни с сего по-явились новые ботинки. Откуда спрашивается? Посылку из Испании он не получал. От кого ему было ту посылку получать? – У него же всех убили. А в интернате такие ботинки никому не выдавали. Костя пер-вый узнал бы.
Эх, лучше бы они здоровьем товарища Сталина поклялись! Лениным-то что клясться? – Он и так уже помер. Не догадались, дураки…
Будем точны: тот год для Оськи был ещё не вполне счастливым. Казалось бы, всё уже для прихода полного счастья было готово, – и патефон с пластинками в комнате отдыха, и хитрое зеркало в раздевалке “по просьбе девочек” пристроили, запрещённые стихи и даже пианино, – а вот никак оно, это счастье, не наступало. Почему-то…
Теперешние субботы и воскресенья, скормив мушкетёрам лошадиную дозу редкостного витамина, который фиг где достанешь, конечно же, существенно обогатили их духовную жизнь. А в картину форми-рования Оськиной личности привнесли и вовсе такие штрихи, что прямо с ума сойти. Они, эти субботние вечера, а в особенности воскресенья, когда в душе мылись уже исключительно взрослые девочки, довели его врожденную склонность к лени и праздному фантазированию прямо-таки до опасного рубежа, сделав их уже просто неконтролируемыми. Хорошо это или плохо? – Наверное, всё-таки хорошо, потому что они, – эти взрослые киносеансы по выходным, – раскрасили чёрно-белое Оськино существование хоть какими-то красками. И не только его – Испанца и Костино тоже. Да что там прибедняться: из-за них, из-за этих бесплатных тайных радостей мушкетёры изменились так, что их стало не узнать. К примеру, они теперь не вскакивали как сумасшедшие с кроватей, когда раздавался клич, что девочки спускаются на зарядку. А прихватывали ещё минут десять-пятнадцать райской околосонной неги.
Господи, как же это поэтично у нас вышло сказать – околосонной неги! Хотя… Кажется, нет ведь та-кого слова… Ну и пускай нет. Мало ли каких слов ещё не придумали. Хороших и таких нужных! Значит теперь будет!
Так вот, эти три благородных дона, подчеркнём, возвышенно (в смысле духовно) радовавшиеся тому, что им мешают спать, прихватывали себе не какие-то там жалкие минуты сна, а самые драгоценные мгно-вения чисто дворянской околосонной неги. Вот так! А что, собственно, не так? Нет, вдуматься только: это ведь действительно серьёзнейшая привилегия – наслаждаться не сном (как ты можешь им наслаждаться? – ты просто тупо в нём дрыхнешь), а пониманием того, что сам-то ты в любую секунду можешь снова как дурак провалиться в примитивный простолюдинский сон, в то время как твой сосед (тот самый простолю-дин) этой возможности начисто лишен, поскольку он уже кубарем летит из спальни глазеть на в общем-то вегетарианское зрелище вполне себе одетых девчонок. Добровольно, заметим, этот умалишенный летит к двери в спортзал. Без какого бы то ни было к тому принуждения! Не заведующий же его к этому безобра-зию призывает. И не Дед Мороз.
Честное слово, спятить можно! А главное, ради чего так страшно над собой издеваться?! – Какая-то плебейская ограниченность. Стыд и срам! Эка невидаль – зарядка. Лучше бы эти озабоченные дураки в городской музей сходили. Там на втором этаже очень даже много чего на эту тему можно посмотреть. Оська, к примеру, ещё год назад видел. Три раза. И Костю туда сводил. Испанец – тот не пошёл. Сказал, что ему некогда. Ну равнодушен Испанец к живописи! Что теперь? Он больше цирк любит. Но какой сейчас цирк? – Война же. Даже фонари по ночам больше не зажигают. И вообще…
Да, конечно, это же настоящее счастье – почувствовать себя дворянином и благородным мушкетёром. Почти что со шпагой на правом боку. Или на левом?… А ещё в шляпе со страусиным пером, про которое вчера вечером тощая пианистка так хорошо читала в книжке про Арамиса, Портоса и этого, как его… Романтиком, короче, себя ощутить, способным ради своей возлюбленной дамы сердца на самое идиот-ское безумство. К примеру, замутить проект с волшебным зеркалом. Чтобы по субботам и воскресеньям любоваться на прекрасное и через это развиваться в творческую личность. То есть посреди жуткой интер-натской серости и никак не заканчивающейся войны стать подлинным гурманом и ценителем истинной красоты. Главным образом, понятно, женской. В общем, эдаким аристократом духа себя почувствовать. Подобные эмоции поистине возвышают тебя над прозой бытия…
Стоп, мы же вроде как про Оськино счастье начинали. А что, собственно, у нас про это имеется? – Французская книжка о трёх мушкетёрах, которых на самом деле оказалось четверо, каковой факт почему-то вызывал у Кости стойкий когнитивный диссонанс; запрещённые стихи умерших на советской каторге поэтов, которые Офелия и пианистка читали исключительно в нагрузку к Дюма, иначе не соглашались (вернее, это Дюма шёл в нагрузку); и волшебное зеркало? – Но ведь читались те крамольные стихи вовсе не для него, не для Оськи, а известно для кого. Это Испанцу и Косте было хорошо и полное счастье, хотя ни черта они в тех запрещённых стихах не понимали. Откровенно зевали. Только про Атоса и несозна-тельную мелкобуржуазную суку – миледи – они слушали, раскрыв рты. А Оська?… Так может он с тоски отправился в госпиталь? – Кто его знает… Нет, наверное, всё-таки не с тоски. Если бы с тоски, то не увлёкся бы так, не стал бы рассчитывать свои шаги, хотя…
Как бы то ни было, признаем, что Оська поступил чрезвычайно умно, подружившись с фельдшером. Ведь именно этот алкаш дал ему необходимые рекомендации. Более того, сам же и отвёл мальчишку в госпиталь, куда с фронта свозили умирать увечных солдат, и где фельдшер, бесстыдно пользуясь личны-ми связями, добывал путем обмена на продукты питания нужные интернату медикаменты. Это же он сказал завхозу, с которым вёл не совсем законные переговоры насчёт спирта, что мальчонка добровольно желает помогать. Потому что поступает через пару лет в комсомол, и ему понадобится положительная характеристика. Это ничего, что он невысокого роста и в очках.
Только Оська вовсе не ради характеристики старался.
Первые две недели он безропотно выносил судна и мыл уборную. Не просто безропотно, а, можно даже сказать, самоотверженно он её драил. Не привередничал и нос не воротил. Не говорил, что для та-кой грязной и унизительной работы он ещё маленький. Потому что приглядывался. На третью неделю он, опять же не выпячиваясь, выступил с бескорыстной инициативой: взялся мыть полы ещё и в процедурной. Ничего удивительного, что уже через день он как бы невзначай попросил медсестру показать, как делать уколы. Два дня Оська яростно упражнялся в интернате на подушке. Исколол её всю немилосердно. Дума-ли уже её выбросить. От усердия Оська её испортил, а вовсе не потому, что он хулиган. И ведь научился!
Ещё через пару дней, когда в госпитале была запарка и на медсестру стало больно смотреть, Оська как-то странно, исподлобья заглянул ей в глаза и сказал, что орхидеи цветут не только на болотах, так что она может сейчас спокойно посидеть на стуле и немного передохнуть. А ещё лучше – прилечь вон на ту кушетку. Спорить медсестра, которая вряд ли знала, как выглядят орхидеи, не стала, сняла с себя халат и прилегла на кушетку. Вот тогда Оська и надел её халат. И шапочку. Взял в руку шприц… А больные всё шли и шли… Те, которые ходячие. И никто из них на полураздетую медсестру, мирно спавшую на кушет-ке, почему-то внимания не обратил.
Когда Оська управился с ходячими больными, он взял каталку с загодя приготовленными медсестрой шприцами, процедурный лист назначений, в котором ею было расписано – кому что колоть, и отправился к лежачим. Что удивительно, никто, ну решительно ни один человек!, даже главврач, который трижды пробежал мимо него с выпученными глазами, не задался вопросом, что здесь делает мальчишка в халате не по росту и в шапочке, сползшей ему на лоб. Почему он разгуливает по коридору госпиталя с каталкой, на которой в большой сверкающей кювете из нержавейки сложены десятки шприцев. Раненые покорно подставляли ему те свои места, куда их нужно было колоть. И только один доктор из четверых, регуляр-но пробегавших мимо, у которого на лбу был большущий шрам, удосужился спросить – “а где медсест-ра?”. На что Оська, глазом не моргнув, сказал, что медсестра устала и прилегла отдохнуть, а уколы “как обычно в таких случаях” она попросила сделать его. Доктор дёрнулся всем телом и как-то странно мот-нул головой, словно вспомнил какой-то свой давнишний сон. А потом, глядя куда-то мимо Оськи, сказал, что раз так, тогда ладно, но что надо бы ещё ему, Оське, зайти в девятую палату и поставить капельницу безногому, что лежит у окна и всё время просит курить. Только курить ему ни в коем случае не давать. Потому что вслед за ним и все остальные начнут просить. Они, раненые, такие… В ответ на что Оська сказал “ладно”, вернулся в процедурную, потрогал медсестру за плечо и сказал ей, что доктор со шрамом на лбу велел показать ему, Оське, как ставить капельницу. Медсестра показала и рассказала про то, как вены убегают из-под иглы, как они, подлые, прячутся, и объяснила, как их следует ловить. Оська произнёс два слова – “Спасибо” и “Спать!”. После чего медсестра легла обратно на кушетку и уснула.
Уже на следующий день Оська ничего в госпитале не мыл. А в понедельник на обходе главврач спро-сил – “А где наш новый коллега?” и “Почему его нет на обходе?”, “Что это за безобразие такое?!” и “Бу-дет уже, наконец, в госпитале дисциплина когда-нибудь, чёрт возьми?!”. За Оськой послали.
Через неделю в интернате закончилось обсуждение самой горячей новости – той, что у них появился собственный доктор. Наконец-то! Настоящий. Давно пора! Не фельдшер какой малограмотный, который неизвестно ещё, какое имеет к медицине отношение, а нормальный, который умеет лечить, потому что он в очках и в госпитале о нём хорошо отзываются…
Когда Оська появлялся в столовке за завтраком, все отлично понимали, что это – Оська. И никому в голову не приходило обозвать его доктором. Естественно. Не слепые же! Однако, когда он надевал на себя белый халат и шапочку, случалось странное: теперь уже никому не приходило в голову обратное: что перед ними их Оська. Потому что доктор был явно выше Оськи, старше и вообще, как их можно сравнивать!…
“Настоящего” доктора быстро зауважали, но при этом его совсем не боялись, как фельдшера, у кото-рого, пока он не похмелялся, дрожали руки. И сказать фельдшер мог такое, что ни в какие ворота не вле-зало. Все теперь и в особенности девчонки требовали, чтобы уколы им делал исключительно “их замеча-тельный доктор”, потому что “фельдшер со вчерашнего ещё не проспался и как пить дать – заколет насмерть, гад!”. Только Испанец и Костя признавали в новом интернатском эскулапе Оську. Да и то пото-му, что он сам раскрыл им свой страшный секрет. Все же остальные, когда надевались шапочка и халат, в общении с ним дружно переходили на “вы” и, терпеливо отстояв очередь перед лазаретом, чтобы попасть на приём к специалисту, жаловались бесстыжему самозванцу на такое!…
Испанец и Костя люто Оське завидовали. Одно дело – волшебное зеркало, но совсем другое – когда девчонка сама тебе показывает, где и что у неё болит, или говорит “спасибо”, после того как этот наглый врун, отходя от неё со шприцем, важно говорит: – “Всё, душенька, можете одеваться”. Или “Голубушка, какая же в такие дни может быть физкультура? Да вы, моя дорогая, право, с ума сошли! Разве ж так мож-но?! Я тут с вами под суд пойду. Фельдшер тотчас же выпишет вам освобождение до конца текущей не-дели. И слышать, барышня, ничего не желаю!”. А ещё Оська завёл себе стетоскоп. Неизвестно, где он его спёр. Нам это неизвестно. И каждый раз он на него дышал, прежде чем прикоснуться блестящей железкой к чьей-нибудь голой спине. Или к груди. И сказать – “дышите, милочка”.
На третьем этаже Оськины “нежные руки” и “невероятная деликатность” сделались предметом без-удержного мифотворчества и в высшей степени неприличных мечтаний. “Если бы ему не тридцать лет было… Нет, он, конечно, не старый ещё…”.
Непонятно, зачем эти наглые выдумщицы так безбожно врали, пересказывая небылицы про то, как доктор смутился и даже покраснел… Именно ведь врали! Потому что Оська после госпиталя уже ничего не смущался, и только один раз покраснел. Офелия, правда, этого не заметила.
А всё равно на душе было пусто. И как-то нерадостно. Однажды Оська даже пожаловался мушкетё-рам на этот свой внутренний холод. На что Испанец сказал, что еврей уже совершенно обнаглел и в конец спятил. И что, если он не сделает его своим помощником, то есть не выдаст ему такой же халат с шапкой, не наколдует и не начнёт брать с собой на еженедельные обходы по третьему этажу, тогда он расскажет девчонкам, кто у них в интернате изображает из себя доктора. На что Оська спокойно ему сказал: – “да-вай”. Равнодушно так сказал. И в глаза посмотрел. Не испугался, в общем. А Костя пообещал набить Испанцу морду, если тот вздумает свою безумную угрозу исполнить.
Случилось же так, что Испанец однажды действительно на Оську люто обиделся. – Когда Костя отка-зался дать ему ключ от комнатки, в которой по выходным они смотрели неприличное кино. Подумал, что это Оська подбил Костю не давать ему ключ. Типа что они больше ему не доверяют. (Кстати, некоторые основания не доверять Испанцу у ребят были. Но в любом случае Оська ни на что Костю не подбивал. Это Испанцу просто от нервов так показалось.) Так вот, Испанец долго, не один день копил злобу и одна-жды гнойник прорвался.
Длинная пианистка только что закончила читать Косте стихи из чьей-то запрещённой тетрадки. Не своей. Кто-то из девчонок ей ту тетрадку дал. Костя и Оська смотрели на пианистку с восхищением. Ну, Оська в меньшей степени, зато мокрыми глазами. Мандельштам всё-таки. Жалко его. Ни за что умер че-ловек… А Испанец вдруг зевнул. И вот тут тощая на него вызверилась. Привела ему в пример Костю, который, может, тоже ещё не всё в хороших стихах понимает, но он хотя бы старается. И по крайней мере не зевает. А Оська… Впервые она об Оське что-то доброе сказала… Испанец ощутил себя загнан-ным в угол. Словно все вокруг вдруг стали врагами и как волка его со всех сторон обложили. Ну и зале-пил, что Оська всех обманывает. В первую очередь глупых девчонок. Что никакого доктора у них в ин-тернате на самом деле нет. А всё это Оська выдумал. Взял и наколдовал. Надевает на себя халат и шапку, чтобы девчонки перед ним раздевались и разрешали себя трогать. “А вы все, дуры, ему поверили!”
Пианистка так возмутилась, что аж пятнами пошла, и сказала, что в своей жизни видала много разных дураков, но чтобы таких… А та, которая с кривыми ногами, встала и сказала, что ей за Испанца очень перед всеми стыдно. Что она просит за него у девочек прощения. И что, – это она уже к Испанцу повер-нулась, – если он, дурак, ещё хоть одно плохое слово про их доктора скажет, она с ним больше дружить не будет. Потому что своему доктору девочки такие вещи доверяют, которые больше никому не расска-зывают. И лечит он их так хорошо, как никакому фельдшеру не снилось. А уколы делает так просто вол-шебно, ну совсем же не больно. И вообще, он такой предупредительный и заботливый! Слава Богу, она не рассказала о том, что Оська, когда надевает свой белый халат и медицинскую шапочку, обращается к ней на “вы” и называет её “милой девушкой”. И что он с ней такой обходительный, такой внимательный и вообще нежно так к ней руками прикасается, что она ему эти его руки целовать готова…
(Добавим уж до кучи: тощую гордячку с её дурацкими каблуками Оська и вовсе обзывал “барышней-гимназисткой”, отчего та краснела от удовольствия, начинала задыхаться и, страшно смущаясь, рассказы-вала про её с Костей отношения такое, чего сам Костя Оське рассказывать не решался. Почему, кстати, не рассказывал? Друг называется!)
Оська, когда после стихов Мандельштама они вернулись в свою спальню, спросил Испанца – “ну как, товарищ Берия, получилось меня разоблачить?”. Испанец вспыхнул, затрясся и бросился на Оську. Одна-ко вместо Оськи он наткнулся на Костин кулак. Да так неудачно на него наткнулся, что целую неделю потом стеснялся из спальни выходить. Даже школу прогуливал. Костя с Испанцем не разговаривали чуть ли не месяц. Даже в кочегарке и в той комнатке, где не было света, они делали вид, что незнакомы. По-том, правда, помирились. Оська их помирил.
А фельдшеру за хорошие показатели в труде власть выделила комнату. Целых девять метров в центре города ему дала. Он был счастлив, сделался важным и лишь с одним Оськой разговаривал вежливо. По-нимал, кому и чем обязан. Но главное – он перестал пить. Не то, чтобы совсем. Дома у себя он, конечно, спирт пил. Но в интернат приходить пьяным Оська ему строго-настрого запретил.
Обретение фельдшером собственной жилплощади привело и к другим положительным последствиям: в лазарете теперь образовались две отдельные палаты, одна из которых по утрам превращалась в Оськин кабинет. А после обеда, когда мушкетеры уходили в школу учиться, она снова становилась палатой. И, главное, там стало чисто. К двери в общий коридор Испанец по приказанию Кости пристроил замок, и лазарет отныне стал называться медицинским изолятором. В одной палате теперь спокойно могли болеть две заразные девочки, а в другой – два мальчика. У них ведь там даже своя уборная имелась. Маленькая, но с умывальником и с крючком на двери. Попасть болеть в изолятор почиталось за великое счастье. Случались, разумеется, и злоупотребления. Однако, симулянтов Оська вычислял мгновенно. И нечего ему градусник в нос совать. Лентяев он безжалостно прогонял учиться в школу. Ишь, чего придумали! Как будто он не знает, как температуру набивают.
На пианистку, Костю, Испанца и ту, с кривыми ногами, запреты и всякие там принципы, понятно, не распространялись. Болели эти влюблённые всегда вместе, часто и подолгу. И Костя почему-то не называл это возмутительное безобразие коррупцией. Иногда по вечерам аморальный квартет приглашал к себе в гости Оську и тогда ему становилось весело. Перед отбоем, правда, девочки его прогоняли, потому что боялись того, что утром придёт их любимый доктор и может учуять, что в изоляторе побывал посторон-ний. Он – доктор – хоть и хороший, но очень строгий. Испанец и Костя над ними посмеивались. В общем, его прогоняли и запирались изнутри, хотя долго ещё потом не выключали свет, и там у себя бессовестно смеялись, что Оське, конечно, было обидно.
________________________________________
А под Новый Год появилась она… Чего сразу некрасивая?! – Ну да, рыжая. Больше того, даже зимой у неё не смывались с лица и шеи веснушки. А что с ней творилось летом!… Ну и что с того? Зато она приехала в интернат с виолончелью. На том самом грузовике, который когда-то привёз сюда Костю и Оську. Который всех сюда когда-то привёз. Главное, она ни разу не сказала, что у Оськи нет слуха. Наоборот, уже через неделю заявила, что он замечательно играет на барабане во время тех прекрасных линеек, когда спортивный зал превращается в актовый и туда вносят красное революционное знамя. И что вообще он, Оська, хороший. Не потому, что уже три раза угостил её печеньем. А потому, что она разгля-дела в нём его многочисленные положительные стороны…
Увы, научиться играть на виолончели он так и не сумел. А ужасно хотел. Старался изо всех сил. Даже ноты выучил. Но вот не получилось. Уколы в вену запросто делал. А тут… Наверное, шпиль у виолонче-ли был неправильный – короткий и какой-то кривой. Одним словом – девчачий. А ещё смычок!… Зато целовалась она не хуже тощей выпендрёжницы с этими её невыносимыми каблуками. Наверное… А мо-жет быть даже и лучше. Да наверняка! В общем, завидовать Испанцу и Косте Оська перестал, потому что тоже сделался взрослым. И таким же счастливым. Настоящим благородным кабальеро, если сказать ко-ротко. Как из той книжки про шпаги, любовь и шляпы с красивыми перьями. Про настоящую дружбу. Господи, как же это было здорово!
И ведь действительно счастливое получилось у наших мушкетёров детство. Хоть и шла война. А ко-му ещё так повезло? – Да поискать! Впрочем, не совсем это, наверное, было уже и детство.
________________________________________
Глава десятая
Подлый план
А через год, тёплым майским днём случилось ужасное. На пустом месте оно случилось – это ужас-ное. К чему, естественно, решительно никто не был готов. Потому что к такому нельзя быть готовым. Хоть все и понимали, где они живут и что творится вокруг. – Костину пианистку арестовали. За чтение запрещённых стихов. Тех самых…
Когда военные с васильковыми погонами и в новых хромовых сапогах, пахнущих почему-то не вак-сой, а рыбьим жиром, из интерната уехали, Костя в школу не пошёл, – какая уж тут школа!, – а вместо этого лёг прямо в одежде на свою кровать и принялся плакать как маленький. Даже неудобно за него ста-ло. Большой уже, а плачет…
Вместе с пианисткой арестовали и Офелию. За то же самое. Обвинение обеим было предъявлено се-рьёзное, но расстрелять их не могли: им ведь не было ещё четырнадцати лет. То есть Офелии четырна-дцать уже исполнилось. Неделю назад. И теоретически расстрелять за антисоветские стихи её могли. Запросто. Но заведующий сказал, что вроде как не должны. Даже пообещал Оське сходить похлопотать. И правда – сходил. Как бы то ни было, расстреляют-не расстреляют, а срок обеим грозил немалый. Но главное, это был конец всем мечтам о счастливом будущем. Из хозяина жизни, из элиты, из будущего уважаемого чекиста с чистыми руками, хорошей двухкомнатной квартирой с балконом, холодной голо-вой и вымытой шеей ты в мгновение превращаешься в бесправного раба. Ведь даже когда ты отсидишь положенное, клеймо на тебе останется по гроб жизни. Разумеется, если ты ещё этот свой срок досидишь. Если не загнёшься от голода или не надорвёшься от непосильного труда и нечеловеческих условий со-держания. Или тебя не застрелит охранник потому, что у него с утра случилось хорошее настроение и захотелось пострелять. Или в первый же год ты не замёрзнешь на лесоповале где-нибудь на Колыме. В сорокаградусный мороз. Или просто не свалишься лицом в сугроб и, как многие до тебя, не скажешь непонятно кому – “всё, с меня хватит!”. В общем, много этих разных “или”. Очень много. Одним сло-вом – это конец.
Ночь выдалась грустная. Длинная и противная. Ужасно трудно было заснуть. И не потому, что в спальне было душно. А потому, что у всех на душе скребли кошки. Погано всем было. Мальчишки вокруг вдруг все стали другими – какими-то тихими. И от этого тоже невозможно было уснуть. Лучше бы уж они шумели. Да, интернат переживал за своих девочек. Молча переживал. Про себя. Собственно, тихо здесь сделалось ещё перед ужином. И лица уже тогда стали у всех серые. В глаза теперь никто никому не смот-рел. Отворачивались…
– Какая сука их заложила?, – подошёл после завтрака к Оське Испанец, который уже не в силах был смотреть на то, как Костя страдает и теряет лицо. – Скажи, ты ведь можешь что-то такое под-смотреть.
– Тот, кто первый войдёт сейчас в нашу спальню…
И в дверь постучали. Тут же! Буквально в следующую же секунду. Как будто Оська это специально подстроил. Испанец от неожиданности дёрнулся, словно из-под кровати выползла ядовитая змея, и ему снова сделалось холодно, как тогда, когда он побоялся увидеть того, возле дерева, кто лает и отказывает-ся говорить, как его зовут. А Оська, как смотрел в окно, так и продолжил смотреть на улицу. Как если бы он тоже испугался. Не обернулся. Только голову в плечи втянул.
Никто на стук не ответил. И тогда в дверь их спальни без разрешения просунулись две весёлые русые косички. Увидев, что Костя лежит на постели одетый, что, вообще-то говоря, запрещено, а вдобавок ещё и плачет, но, главное, что в спальне он не один, косички испугались и быстренько исчезли.
– За что?, – просипел потрясённый Испанец. Он был не в состоянии унять дрожь. Действительно, здорово испугался.
– Не за что, – поправил его так и не обернувшийся Оська, – а почему. Потому, что она его любит.
– Кого?
– Да Костю.
– А разве так можно?!
– Что можно?
– Вот так…
– Как видишь… А кто это был?
– Та дура, что сдала своего отца НКВД.
– Скажи уж проще – убила. Так будет точнее.
Через полчаса, в течение которых Испанец бегал по спальне как сумасшедший и тёр себе виски, он схватил Оську за пуговицу и потащил его из спальни. Чтобы Костя их не услышал.
– Слушай, я вот что придумал…
– Мысль хорошая, но я в такие игры не играю, – разглядывая свои ногти, задумчиво проговорил Оська после того, как Испанец изложил ему свой план.
– Ну ты и сволочь!, – зажёгся благородным гневом Испанец. – Костя ради тебя не на такое пошёл бы. Да он для тебя…
– Ты меня не понял…
– Все знают, что ты его девчонку ненавидишь!
– Да?
– Да.
– Интересно…
– Что тебе интересно, идиот?! Конечно, ненавидишь! Потому что она не захотела учить тебя на пи-анино играть. А может ты перед свой рыжей выпендриваешься? Хорошим хочешь казаться? Типа ты в грязные игры не играешь… Я что-то не понимаю: тебе кого жалко – ту суку или Костину не-весту?!…
– Слушай, Филипп, – остановил его Оська. – У тебя рот, вообще, закрывается?
– Чего?
– Ничего! Заткнись и слушай. Я же не отказываюсь. – Оська по-прежнему продолжал разглядывать свои ногти. Он теперь даже внимательнее их разглядывал, чем минуту назад. – План и в самом деле неплох, хоть он и сволочной. – Отвлёкся, наконец, от ногтей и впервые посмотрел на Испан-ца. Прямо в глаза ему посмотрел. Испанец аж заморгал. Как будто Оська прожёг ему глаза своим оценивающим, каким-то… как бы сказать… прицеливающимся взглядом. – Но ничего не попи-шешь, справедливый… Только тут вот какое дело: один я не справлюсь. Я этого дома боюсь. По-нимаешь? А мне, когда я работаю, волноваться нельзя. Я тогда ничего не смогу сделать. Короче, мне нужен ассистент, который разделил бы со мной…
Оська задумался. Забыл даже договорить. Не сказал, что именно нужно с ним разделить.
– Где ж я найду тебе ассистента?, – растерялся Испанец. – Попа, что ли, из церкви позвать? – Так они ж ни черта не умеют. Ну, я про те фокусы, которые ты делаешь. Да и не пойдёт поп туда. За-боится.
– Не нужно никого искать. Зачем нам лишний свидетель? Болтать ещё потом начнёт. Глупостей всяких насочиняет… Ты будешь моим ассистентом. Всё поделим пополам.
– Так я ж того… Я ничего не умею, – испуганно залепетал Испанец. Его благородный гнев куда-то улетучился. В одно мгновение. – А что я должен делать? Может всё-таки, кого другого поищем? Давай – заведующего…
– Я не про делать с тобой сейчас говорю. Со своей работой я как-нибудь и сам управлюсь… Я про то, что будет потом. Мне громоотвод нужен. Твой же план. Ты, стало быть, у нас теперь главный. За руководителя будешь. И вся слава достанется тебе. Твоя девчонка тебя потом знаешь, как за-уважает. Вот и давай.
– Подожди… Чего давай?… И про то, что будет потом, ты же ещё ничего не сказал. Ты, знаешь, мне голову-то не дури! Что значит это твоё пополам? Это ты насчёт мигрени? Или про то, что не будешь потом чего-то помнить? Или… Или что-нибудь… со мной… случится?
– Филипп, мы с тобой… Ну, в общем, мы с тобой заплатим поровну. Я – может мигренью. А может и ещё чем. А как заплатишь ты – я не знаю. Да не бойся ты, живой останешься. Но заплатишь по-честному.
– У меня нет денег, –
не задумываясь, как-то машинально соврал Испанец. Понял, что сморозил глупость, и пошёл на попят-ную: –
– А тебе сколько надо?
Получилось ещё глупее. Оська даже поморщился.
– Дурак! Ты же сто раз видел, какими деньгами я расплачиваюсь за свои фокусы, когда мне делать вроде как ничего не приходилось?
– Видел… А я точно не помру? Знаешь, не хотелось бы…
– Ну, гарантировать, конечно, не могу. Это уж как выйдет.
– Да?… Не можешь?… А знаешь – чёрт с ним, давай! Пусть даже и помру. Мы всё-таки кто?
– Мушкетёры.
– Угу… Точно: все за одного. И нам надо эту спасать, как её…
– Констанцию.
– Точно.
– И Офелию тоже заодно неплохо бы оттуда вытащить.
– Зачем это?
– Как зачем? – Мы же благородные.
– Ага, дворяне.
– Ну вот, теперь другое дело! Давно бы так. А то развёл, понимаешь, торговлю…
________________________________________
Девчонка с весёлыми русыми косичками раскололась на удивление быстро. Почти сразу. Испанец только один раз стукнул её по ушам. Со всей силы, правда, стукнул. И сразу двумя руками. Очень громко это у него получилось. Словно на концерте заезжего скрипача он хлопнул от радости в ладоши. Звонко так вышло. Смешно, правда, не было…
Сначала она, конечно, поплакала. Ну, это понятно – от боли. Зато потом разговорилась. И выложила всё. Чистосердечно призналась. Не то, чтобы девчонка в чём-то раскаялась – она просто рассказала, как всё было. И, кстати, Оськина догадка подтвердилась: – злодеяние случилось из-за любви. Чистой и пре-красной. Тоже счастья, дуре, захотелось. Нет, ну решительно всем в этом проклятом интернате счастья хочется! Причём любой ценой. Даже вот такой, думала, что можно. И что попутно выяснилось: заложила наших любительниц запрещённых стихов даже не она. То есть не она сама. Она попросила сделать это подружку – свою одноклассницу, не интернатскую, а ту, у которой живой папа работает следователем в НКВД. Стихи, между прочим, из-за которых повязали тощую пианистку и Офелию, читались в комнате отдыха из тетрадки, которую стукачке с косичками дала та самая дочка следователя. То есть по классике они наших девчонок подставили. Последнее обстоятельство особенно возмутило Испанца. Если до этого он в чём и сомневался, то теперь его совесть перестала препятствовать реализации, прямо скажем, этиче-ски не стопроцентно безупречного проекта. Она на время как бы у него уснула. – Мы о совести. Испанец даже захотел той дуре ещё раз по ушам заехать, но Оська его остановил.
– Звони, давай, – тихо сказал он расстроившейся девчонке. Расстроившейся из-за того, что её рас-крыли, и что Костя, по всей вероятности, её теперь вряд ли полюбит.
– Кому?, – не поняла она.
– Как это кому? – Твоей сообщнице. Пусть она нас к своему папе отведёт. Прямо до кабинета про-водит. Только не говори ей – зачем нам это надо. Устроим её папе сюрприз, – подмигнул Оська Испанцу, на ходу подправляя утверждённый сценарий: привлечение в проект ещё одного участ-ника – дочки следователя – изначальный вариант не предусматривал. Оська сымпровизировал.
Брать с собой на дело Костю они, естественно, не стали. Он бы им только помешал. Распсиховался бы и всё испортил. Совсем ведь расклеился.
В городском парке подобрали дочку следователя. Испанец не стал объяснять, зачем они её вызвони-ли. Просто улыбнулся ей как он умеет и сказал “привет”. Неизвестно, что она себе в тот момент нафанта-зировала, ведь в Испанца была влюблена половина школы, но от удовольствия она аж покраснела. Что, собственно, и требовалось. Ещё больше она раскраснелась, когда, не спрашивая разрешения, он взял её за руку. Запросто взял, как свою приятельницу – давнюю и очень близкую. Так они и пошли: впереди весело вышагивал Испанец во всей своей вызывающей иностранной красе, державший за руки сразу двух наряд-но одетых девчонок, а за ними молча плёлся хмурый Оська. Нет, не хмурый, – сосредоточенный. Потому что, пока они шли, он напряженно о чём-то думал. Всю дорогу что-то вспоминал. К чему-то готовился…
Скоро они уже отворяли тяжёлые двери НКВД. Как и обещал Оська, часовой с настоящей винтовкой, который у всех требовал пропуск или хотя бы повестку, останавливать их не стал. Испанец объяснил это себе тем, что они заявились сюда с дочерью следователя, которую здесь наверняка знают. (На самом деле никто её тут не знал. К отцу на работу она пришла впервые.) Оська на всякий случай осведомился у часо-вого, куда конкретно им идти, после чего для верности, чтобы тот не проснулся, отдал ему левой рукой честь и сверкнул в него исподлобья своими круглыми очками, после чего четвёрка странных посетителей беспрепятственно поднялась на третий этаж.
Возле искомой двери Испанец велел подружкам присесть на скамейку, обшитую дерматином, и ждать. Напомнил им, чтобы они громко не разговаривали и не смеялись, потому что это – серьёзное учреждение, где люди не в бирюльки играют, а самоотверженно ловят шпионов на благо Родины.
Вошли в кабинет. Вдвоём. Стучаться не стали.
Оська, как вошел, так сразу уселся на стул, стоявший рядом с дверью. На нём следующие сорок ми-нут он и просидел. В разговоре со следователем не участвовал. Говорил только Испанец. Поначалу наш красавец заметно нервничал, но, убедившись, что всё идёт как Оська и предсказывал, то есть как по мас-лу, он понемногу освоился и даже, можно сказать, осмелел. Конечно, следователь, – который ни с того, ни с сего вдруг сделался пушистым лапушкой, – знает, из какого интерната пришёл Испанец. Как же он может не знать? – Знает прекрасно.
– И заведующий у вас – хороший человек. Надёжный товарищ… О детках бескорыстно печётся. Сердечный партиец. Пенициллин вот зимой попросил. Союзники недавно изобрели. Страшный дефицит. Даже в госпитале его пока нет. Так и что – органы мгновенно откликнулись. А как ина-че? Тут же ему в интернат подкинули. Сколько смогли того пенициллину достать, столько и под-везли. По своим каналам искали… Строгий там, говорят, у вас доктор. Никому спуску не дает. Так и надо! Правильно! Главное, чтоб у вас там детишки здоровенькие были и нам на смену…
Тут следователь опомнился: засуетился и предложил чаю. Тогда Испанец, увидев, что Оська давно уже кивает ему головой, набрался храбрости и прорезал: пятнадцатью словами он рассказал, зачем сюда пришёл. Именно пятнадцатью. Эту страшную фразу, которую Оська для него собрал в одно предложение, он повторял всю дорогу. Пока шёл с девчонками по улице и улыбался. Страшную потому, что она, вооб-ще-то говоря, получилась довольно хамская. Нельзя так разговаривать с теми, кто при исполнении…
Удивительно то, что следователь на Испанца кричать не стал, ногами под столом не затопал и на кно-почку, что была у него под рукой, нажимать не стал. Почему, собственно, охранники не прибежали и по шее Испанцу не надавали. Как раз наоборот – весь этот невозможный ужас, практически ультиматум (и откуда только Оська такие умные слова знает?) следователь выслушал внимательно и спокойно. Вообще ни разу Испанца не перебил. Хотя, когда там можно было его перебить? – Сказано ведь было всего пятна-дцать слов. К тому же Испанец оттарабанил их скороговоркой, на одном дыхании. Потому что боялся что-нибудь пропустить. Забыть какое-нибудь нужное слово. С памятью у него происходило сейчас что-то непонятное. Вроде бы всё он прекрасно помнил. Только вот сам он словно был сейчас где-то не здесь. Непонятно где. Не в кабинете следователя. Не в интернате. И не на улице. Неизвестно где. Железно не здесь. Господи, ну не в Испании же! А где тогда?… Может это с ним от жары приключилось? – Так не было никакой жары. – Наоборот… Ничего уже непонятно… Май вроде…
В общем, следователь на Испанца не рассердился. И кричать на него не стал. А вместо этого вдруг как-то поскучнел и на минутку сделался белый. Не бледный, а какой-то нарисованный, выцветший. Когда через минуту к нему вернулся прежний цвет, он попил из графина воды, жадно так её попил, целый стакан выдул, и сказал, что утром у них тут, на работе, вышла маленькая неприятность. И что он даже не знает, как сказать. С чего начать. Как подступиться. Встал. Походил. Глядя в пол. Пожаловался на то, что какой-то странный в этом году май. Холодный какой-то. И птицы все куда-то улетели… Посмотрел в окно. Вернулся к столу. Сел. Ещё попил воды из графина. Помолчал. Проверил, хорошо ли на рычаге лежит телефонная трубка. Нормально она лежала. Тогда он взял в руку карандашик. Повертел им. Сделал со-всем уж грустное лицо и сказал, что правда – сам не понимает, как такое могло случиться, и что
– это очень даже хорошо, что нашёлся настоящий виновный, когда справедливость, то есть социа-листическая законность восторжествует, а невиновный человек, упаси Господи, зря не пострада-ет… Потому что не за то легендарные герои революции отдавали жизни. Свои и чужие… Врагов преимущественно… Потому что у нас всё ради человека… И товарищ Сталин… Красная армия вон уже погнала немца с нашей родной земли, обильно политой потом и кровью трудящихся в тылу… С керосином вот только перебои и тёплых полушубков катастрофически не хватает… Враги же кругом… Поэтому их, тех полушубков, и не хватает… Стихи, понимаешь, читают… А что истинного виновника поймали и привели – это очень даже хорошо… Неужели сам пришёл?… Правда, в коридоре сидит?… А не сбежит?… Бывали случаи… Как замечательно!… Так, может, чаю всё-таки?… Нет?… А с лимончиком?… И сушки для хорошего человека найдутся… Горе-то какое… Сказал же ему… Деревенщина безграмотная! Вот ведь с каким контингентом приходится работать… С сахарком?… Нет? Так я сейчас его позову, изверга, скажу этому подлецу как перед лицом… скотина такая!… кто он после этого есть… Когда вся страна в едином порыве… Прямо в лицо ему скажу… Вот сейчас же и позвоню… Кто бы мог подумать… А, может, у неё сердце бы-ло слабое?… Кто на пианино играет?… Что, прямо двумя руками играет?… А правда, куда птицы подевались?… Да никто не виноват!… Хорошо хоть родители не дожили… Как удачно всё полу-чилось!… Не увидят… А то расстроились бы… Неприятность ведь какая… Так как – чаю-то? С сахаром. А? В самом деле? И сушки есть… А с лимончиком? Нет?
Следователь устал говорить свой никем не прерываемый монолог, снова встал, подошёл к окну и за-чем-то снова стал в него смотреть. Хотя на что там было смотреть? Он был уже совершенно невменяем. Хуже всего то, что и Испанец тоже сделался весь ватный. Как будто ему нездоровилось. То есть, в отли-чии от следователя, он, как ему казалось, был в полном сознании, вот только ему почему-то сделалось страшно. Очень. До жути. Испанец толком ещё не понимал, что здесь, собственно, случилось, но каким-то образом почувствовал, что произошло что-то настолько страшное, что это может сейчас не впихнуть-ся ему в голову. Когда уже следователь перестанет нести весь этот бред про птиц и сушки?! Когда он обычными словами скажет ему правду. От которой нормальные люди обыкновенно сходят с ума. Испанец попробовал встать. Чтобы размять ноги. Да просто походить – засиделся уже. К окну в конце концов сходить – посмотреть на улицу. Узнать, на что следователь с таким интересом смотрел. Зачем-то ж он к окну подходил…
Только вот встать у Испанца не получилось. Не на что было ему вставать: ног у него не обнаружи-лось. Колени были. И ботинки. А ног не было. Испанец чуть не свалился на пол. Схватился за край стола и в панике оглянулся на Оську, ища у того поддержки. Хоть какой-нибудь помощи. И получил её: Оська снова ему кивнул, глазами вот так сделал, а ещё по-особенному моргнул. Не поймёшь только – печально он кивнул, или это Испанцу со страху почудилось, что печально. Ведь запросто могло случиться такое, что очкарик на самом деле печальным не был, а просто задумался в этот ужасно ответственный момент над какой-нибудь свой посторонней, совершенно никому ненужной сейчас мыслью! Дурацкой и ему, Испанцу, как всегда непонятной. Да просто какой-нибудь вредной мыслью! Абсолютно в эту минуту бес-полезной… А, может, еврей и вовсе про Испанца забыл? Он такой, который может… И ведь правда – птиц совсем не слышно…
Нет, очкарик всё-таки кивнул печально. И про Испанца он не забыл. Филипп это каким-то образом по-чувствовал. Непонятно каким. Кошмар… Аж выть захотелось… Так значит – правда?!… Но тогда всё же пропало!… Как они будут отсюда выбираться? И опять же на чём? – Ног ведь нет. Нечем ходить… Ис-панцу сделалось совсем холодно. Словно наступила осень. Пока они сюда шли, вроде бы было тепло. И птицы пели. Или не пели? Невозможно теперь вспомнить – больно это было давно. А ведь это очень важ-но – вспомнить про птиц… Жизненно необходимо!… Интересно, а зачем ему карандаш? – Не зачем! Просто так он его в руке вертит. Вот же – на стол кладёт. А он что – плачет? Взрослый вроде дядька… Да, конечно, он тоже умрёт. Все умирают… А он это понял только что. Раньше как-то не задумывался, а вот теперь ему стало предельно ясно…
Безумие!!…
Великолепный план Испанца, который утром Оська обозвал подлым, чуть не дал трещину. То есть он её дал: всё же полетело к чертям собачьим. Следователь тут ещё с ума сходит. Достал уже Испанца сво-им дурацким чаем! И сушками… Впрочем, не жалко эту сволочь. Вот ни капельки!
А что в нём подлого? – Нормальный вроде план. Да какой надо – план! Очень даже хороший. А Ось-ка, можно подумать, лучший предложил! Он же вообще никакого не придумал. Только вмешивается по-стоянно в стройную концепцию, не им, кстати, придуманную! Костя, тот наверняка оценил бы. Нет, чтобы заранее на коллективе обсудить… По-человечески… Как же это слово?… – Конструктивно обсудить!… И вынести на голосование… А вместо этого каждую минуту всё в нём меняет. На ходу, как его левая задняя захочет. Что в башку придёт, то и делает, сволочь жидовская!… Даже никогда не посоветуется… Но по-чему же он тогда продолжает колдовать? Вот ведь – голову наклонил. Направо. И нос трёт. Значит точно колдует. А зачем? Теперь-то зачем, раз умерла?… А кто, собственно, умер? Почему следователь прямо не скажет? Которая из них? Спросить, что ли? Господи, как же они будут отсюда выбираться? Где мои ноги?! Ужас…
В глазах Испанца сделалось совсем темно, и он окончательно перестал понимать, зачем сюда при-шёл… Не забыл, а просто… Что просто?… Ну, раз такое случилось… Зачем теперь всё? И надо ведь в самом деле как-то им из этого гестапо выбираться… А как? – Без пропуска же мимо часового прошли. Ну и как они теперь будут отсюда выходить? На чём следователь распишется? Может, правда, согласиться чаю попить? А то ведь вырвет сейчас… Ноги вон уже трясутся… Ноги! – Значит они всё-таки есть?!…
И тут в кабинет вошёл тот, кто пока ещё не был сумасшедшим, – помощник следователя. Вид этого мясника вполне соответствовал его профессии. Только фартука из клеёнки, испачканной в крови, не хва-тало. Тем не менее дышать Испанцу стало легче. Что-то включилось, а потом мягко выключилось. В животе? – Нет, не в животе. А где? – Где-то рядом… Рядом с чем? – Неизвестно где, где-то в воздухе… Точно, вот же опять что-то щёлкнуло! Рядом с головой. Или за спиной? Щёлк, и шок почти прошёл.
Страх подтаял и начал стекать с плеч прямо на пол. Целая лужа его натекла…
Испанцу действительно становилось лучше, хотя он по-прежнему не только не понимал того, что го-ворил следователь, но и элементарно его не слышал. Как тот раскрывал рот – Испанец прекрасно видел, но никаких звуков он при этом не слышал, словно следователь говорил с ним через толстое стекло. Как через то зеркало, сквозь которое мушкетеры подглядывали за голыми девочками. По субботам. И по воскресеньям. По воскресеньям даже интереснее было, ведь по воскресеньям мыться приходили только старшеклассницы, то есть те, которые как раз и нужно. А потом они ещё долго себя перед тем зеркалом разглядывали. И никуда не торопились. Смеялись. Наверное, что-то смешное друг дружке рассказывали. Жалко, что не слышно было. Оська свой стетоскоп к стеклу прикладывал и говорил, что всё он слышит. Жадина! Никогда не дает слушать. Говорит, что это нехорошо. Это, говорит, их интимные разговоры. А сам слушает, сволочь!
И главное, в ней так безопасно – в той кладовке: ты девчонок видишь, а они тебя – нет. Вот ведь здо-рово! И никто у них там, в раздевалке, не умирает. Наоборот, все только смеются. Девчонки, когда они выходят мокрые из душа вытираться полотенцами и потом одеваются, всегда почему-то смеются. И такие все они в эти минуты красивые! Даже если худые. Потому что живые…
А на свою пианистку Костя смотреть не разрешает. Всегда их с Оськой в кочегарку прогоняет. Гово-рит, что надо ещё угля подкинуть. Вот сам бы и ходил подкидывать! Хитрый какой нашёлся! На их дев-чонок смотрит и ничего, а свою никогда им не показывает. Как только она из душевой в раздевалку выхо-дит, так сразу и гонит. Даже ругается на Испанца. Торопит. Нечестно это! Как же тогда – все за одного? Сразу про справедливость, гад, забывает!…
А следователь всё говорил и говорил. И помощник ему кивал. Значит этот урод своего начальника слышал. И может быть даже понимал его. Испанец окончательно замёрз и вдобавок к этому несчастью начал потеть. И как: за несколько секунд сделался насквозь мокрым. Прямо до нитки вымок. А закричать уже не было сил… Они закончились ещё когда он думал, что у него нет ног.
Подошла мама. Почему-то совсем молодая. И стала вытирать ему лицо полотенцем. Непонятно толь-ко, откуда она пришла. Неужели вышла из шкафа? Из вон того. – А больше вроде и неоткуда. Значит оттуда. Удивительно, что она совсем не помнит того, что её убили. Вот и не будет он ей об этом гово-рить. Вообще ничего ей не нужно говорить! А то ещё расстроится. Она ведь не знает про мужа. Как на следующий день и за ним пришли…
Вот тогда Оська и поднялся со стула. Решительно так поднялся, на твёрдых ногах подошёл и положил руку Испанцу на плечо. Сознание к тому не то, чтобы вернулось, но мама испугалась и ушла. Жалко… Интересно, а Оська её видел? И ведь не скажет! Никогда он ничего не рассказывает! А то, про что расска-зывает, так лучше бы не рассказывал, потому что так не бывает… Стоп, вон же полотенце! На столе ле-жит. Испанец подошёл, взял в руки полотенце и в то самое мгновение перестал потеть. Более того – к нему вернулся слух. Всё потому, что полотенце пахло мамой. От чего вдруг захотелось плакать. А ещё он понял, что следователь Оську не видит. Только сейчас Испанец поверил, что, оказывается, и без всякой белой шапочки с халатом можно… А, собственно, что можно?… Да что угодно!… Всё, что в голову при-дёт. Даже, наверное, и оживить можно? Кого? – Нет, глупости! Только не думать о Костиной девчонке. Она там хоть в одежде лежит? Как это не отдадут? В каком ещё морге?! Господи, что они Косте ска-жут?!…
Пол под ногами снова стал живой и ненадёжный.
– Дела забери, дурак! Те, что на столе лежат. Да вон же! Куда ты смотришь? Господи, какой ты не-путёвый. И сопли подбери. Не вздумай свалиться!, – громко заговорил с ним посерьёзневший оч-карик, и Испанец вывалился из обморока. – Спать!, – незнакомым голосом, не тем, которым толь-ко что разбудил Испанца, приказал Оська следователю, – а ты, мил человек, с нами пойдёшь, – он наклонил голову и вот так – откуда-то из-под правой брови – посмотрел своими очками на по-мощника. – По дороге расскажешь, что тут у вас произошло. По сторонам не смотреть. Ты слы-шишь только мой голос. Да, это ты, гад, виноват в том, что мы заблудились. Зачем привёл меня в этот лес? Тебе же сказано было – только грибы. Никаких ягод! Какая ещё речка, идиот?! Ищи, да-вай, теперь дорогу. И чтоб машина была! Ты меня слышишь? Естественно с шофером! Господи, ну одни идиоты кругом!… Пошёл, давай! Что встал? Некогда мне тут с тобой. Хорошо хоть гри-бов успели набрать. Не хватало ещё под дождь попасть. Это его мать была. Не знаю, где-то в Ис-пании… Да, и отец тоже…
На тощую пианистку они смотреть не пошли. Какой ещё морг? – Нет тут у них никакого морга. Ослышался Испанец. Следователь про медпункт говорил. И всё равно они туда не пошли. Оська посчи-тал, что Испанец сломается, если увидит мёртвую пианистку. И всё испортит. И без того уже еле на ногах держится. Надо хоть ту, другую, вывезти. Под шумок. Оська на этом почему-то настаивал. Снова тёр себе нос. Хотя могли бы уже давно отсюда свалить. Безболезненно. То есть без лишних приключений. Хоро-шо, что папки с делами Испанец не потерял. Кретин! Слабак. Даже не помог нести носилки с Офелией, накрытой казённым одеялом, сначала пытавшейся драться, а потом вдруг заснувшей. После того, как Оська показал ей лукошко с грибами и посмотрел на неё сквозь свои круглые очки. Откуда у него лукош-ко? Какие ещё к Дьяволу грибы?!…
Помощник следователя быстро всё организовал. Молодец! Вместе с Оськой донёс спящую Офелию до грузовика. Погрузили её в кузов. Вместе с носилками. Аккуратно погрузили. Голову ей не разбили. Оська ту её голову придерживал. Одеяло обратно помощник требовать не стал и всё повторял, как заез-женная пластинка, что сделать это безобразие с девчонками ему приказал следователь. Потому что они упирались и не хотели по-хорошему сказать, чьей же была та запрещённая тетрадка. Говорили, что не их. А чья – так ведь суки (цитата) и не сказали! Вот он и сделал, как ему было велено. Да, они и раньше такое с женщинами делали. А что такого? – Безотказно работает. Особенно когда они молодые, которые, к примеру, недавно вышли замуж и при этом не хотят говорить про себя, что они шпионки или товарища Сталина хотели убить. Нет, с подростками – в первый раз.
Испанец сел в кабину. В кузов залезть не смог, – так ослабел. Но папки с делами Оське не отдал. Ска-зал, что он ничего и что всё с ним в порядке. Оська напоследок ещё раз посмотрел в глаза помощнику следователя и спросил его – правильно ли тот понял, что ему только что велел начальник. Помощник ответил, что да – всё он понял правильно: в кабинет входить не нужно. Потому что девочки и так уже сидят под дверью. Зачем же он будет тревожить начальника… Ну конечно, на него можно положиться. Ничего он не перепутает: – та, которая с косичками.
Очкарик забрался в кузов и подсунул под голову Офелии белый халат, который надел перед тем, как вошёл в кабинет следователя и который снял только сейчас. Грузовик тронулся…
Стоп, в кабинет следователя Оська вроде как без халата входил! Испанец тому свидетель. В самом деле? – Хорош же наш свидетель! Видели мы его… И что, можно такому верить? Уши, понимаешь, раз-весили и… Давайте тогда уж с его, Испанца, правдивых слов поверим и в то, что тогда был май. Что было тепло и кругом как сумасшедшие пели птицы. – Так вот: никакие птицы тогда не пели! Враньё всё это. Потому что никакой то был не май! И хватит уже нормальным людям мозги компостировать! Нечего всяких дураков слушать. И без того тяжко. Что был ужасный день – чистая правда. К тому же бесконеч-ный. Да просто мерзкий был день! А вот насчёт мая и якобы отсутствующего Оськиного халата…
Помощник следователя долго ещё стоял у ворот своего такого с виду безобидного учреждения и гля-дел вслед уехавшему грузовику. Махал непонятно кому платочком. Зачем? – Оська ведь даже не оглянул-ся.
А махал помощник светлым платочком. Шёлковым. В крупную клетку. Потом он вдруг встрепенулся, вспомнив, что его ждёт важное дело, и как подорванный полетел на третий этаж. Сказал девочкам, сидев-шим у двери следователя, чтобы они шли за ним и быстро пошёл по коридору. Девочки обрадовались тому, что о них, наконец, вспомнили, послушно со скамейки поднялись и побежали следом за этим стран-ным военным.
Долго спускались по лестнице. Прошли больше четырех этажей. Кажется, шесть. Запутались считать. Сколько же их тут? Вроде бы всего три было…
Куда-то пришли. По ощущениям – в подвал. Ну, ясное дело – в подвал. Куда же ещё…
Помощник что-то буркнул молоденькому солдатику с винтовкой. Тот отворил ключом железную ре-шётку, оказавшуюся дверью. Пропустил экскурсантов в полумрак. Стен здесь не было. Вместо них по обеим сторонам тёмного коридора были решётки. Точно такие же, как и та, которую только что открыл часовой. Пахло здесь вагоном, в котором на животноводческие выставки привозят свиней. И протухшей квашенной капустой. А ещё здесь пахло ужасом. Как в театре, когда в зрительном зале гасят свет, а при этом ты знаешь, что вон за той бутафорской колонной, которая качается от сквозняка, спрятался ковар-ный иностранный убийца с ножом, которого положительный герой, который за коммунизм, товарищество и братство всех угнетённых, не видит…
– Тихо мне, озорники, – ласково приказал помощник следователя непонятно кому. – У стенки, суки, стоять! – После чего взял за руку девчонку, которую два часа назад Испанец стукнул по ушам, и к решётке справа наручниками, которые, словно волшебник, добыл неизвестно откуда, одним дви-жением её приковал. – Не трогать!, – опять же непонятно кому сказал он в темноту за её спиной и добавил: – пока я не уйду.
Потом помощник подошёл к дочке следователя. Хотел и её тоже взять за руку. Но она вдруг чего-то испугалась и не дала ему свою руку. А вместо этого плаксивым голосом заговорила, что дома её ждёт мама, что ей ещё уроки нужно делать и вообще… Тогда он одной рукой взял её за волосы, другой выта-щил из-за пояса связку ключей и громко шваркнул ею об решетку, что была как раз напротив той, к кото-рой он приковал интернатскую стукачку. Отворил кусок этой решетки, опять же оказавшейся дверью, затолкал дочку следователя внутрь, запер за ней дверь, ещё раз врезал связкой ключей по решётке и по-смотрел на часы.
– Ну что, скоты, приятного аппетита. У вас шесть часов. Время пошло. В очередь, сукины дети! Не все сразу. И не толкаться мне. Всем хватит…
Сказал и ушёл. Чем он занимался после этого – неизвестно. Какими-то важными делами, наверное. Но ровно через шесть часов он поднял трубку телефона и позвонил на квартиру своего начальника. К аппа-рату подошла жена следователя. Помощник вежливо представился и попросил её приехать к мужу на работу – забрать дочь. Потому что уже поздно и на улице темно. Нехорошо, когда воспитанная девушка вечером возвращается домой одна. Обидеть могут. Люди бывают разные. Попадаются среди них и пло-хие. Сказал, что будет ждать на проходной. Что проводит её.
Через полчаса в кабинет следователя ворвалась громкая женщина. Выглядела она как пьяная. Навер-ное, это и была жена следователя. На каблуках, надушенная, празднично одетая, но вся какая-то растрё-панная. Вела она себя неподобающе, как-то несолидно: кричала и плакала одновременно. Нервничала, одним словом. По коридору забегали растерянные коллеги следователя. А потом в его кабинете раздался выстрел. Это следователь застрелил своего помощника, который ещё за минуту до этого решительно отказывался понимать, за что это начальник на него сердится. Ведь он в точности выполнил его приказ. Всё сделал, как тот ему велел. Ну, как обычно… Не впервой… Чего уж так-то расстраиваться?…
Женщина неприятно визжала. Пронзительно. Так, что дрожали оконные стекла. Следователь божился, клялся своей старушкой-матерью, что не приказывал запереть их дочь в камере с уголовниками. А по-мощник всё твердил: – как это не приказывал, когда именно что приказал, причём при свидетелях, так что если товарищ капитан чего не помнит, то и нечего с больной голову на здоровую валить. Вот тогда сле-дователь, которому, наверное, стало обидно, что ему не верят, в своего помощника и выстрелил.
Через минуту следователя арестовали и куда-то отвели, а его жене дали выпить валерьянки. В это время карета скорой помощи уже везла их дочь в сумасшедший дом. А истерзанная девочка с двумя весё-лыми русыми косичками, с которой кто-то из охранников, не желая в суматохе разбираться в неинтерес-ных ему подробностях, отстегнул наручники, беспрепятственно выбралась из мрачного подземелья наверх, прошла мимо охранника, который очень странно на неё посмотрел, но ничего не сказал и пропуск у неё не потребовал, вышла на улицу, с удовольствием, полной грудью вдохнула свежего воздуха и от-правилась в интернат. Пешком она пошла. Автобуса ждать не стала, потому что автобусы вечером ездят редко. И успела как раз к ужину. Только вот ужинать она не стала. А вместо этого попросила у Деда Мо-роза ключ от душевой.
Кто сказал, что чудес не бывает? – Ещё как они бывают! Откуда, к примеру, стукачка могла знать, что в будний день вода в душе окажется тёплой? – А вот оказалась. Это мальчишки по просьбе Кости прибе-жали в кочегарку и дружно накидали в печку уголь. Старшие девочки, сменяясь по очереди, больше часа мыли там проснувшуюся Офелию, которой так понравилось мыться, что она вообще не захотела из-под тёплой воды уходить. Никогда. Не дралась, а просто не хотела уходить и всё. Сказала, что она останется тут на всю ночь. А чтобы все уходили. И не смотрели на неё. Схватилась за кран и не давала себя из ду-шевой увести. Не кусалась. И нехороших слов не говорила. Просто не уходила. Примечательно, что пла-кали при этом её подруги, а не она. А ещё они больно били её по щекам, чтобы она не глядела на них так страшно. Вернее, чтобы она хоть как-то этими своими неживыми глазами на них посмотрела. А то ведь она и в самом деле как мёртвая стала. Упрашивали её поплакать. Хоть немножко. А она только дрожала, словно вдруг замёрзла под тёплой водой, и твердила, что всё с ней нормально. Тогда она ещё могла гово-рить. Даже пробовала улыбаться. Лучше бы она этого не делала…
Потом, когда в раздевалке она всё-таки потеряла сознание и, наконец, замолчала, её бережно вытерли полотенцами, завернули в две чистые простыни и открыли дверь мальчишкам, которые отнесли её в лаза-рет. Аккуратно её несли. На руках. Про носилки забыли. Очень бережно несли. Старались не уронить, пока поднимались по лестнице. И никто не безобразничал. Потому что командовал ими Костя. После того, как Оська рассказал ему про пианистку и заглянул своими круглыми очками прямо в его глаза, он плакать перестал, встал с кровати и пошёл заботиться об Офелии. И об Испанце, которого подняли с пола возле столовки, на который он свалился, когда вошёл в интернат, и унесли умирать в спальню. Ну, Испа-нец так думал, что умирает, потому что ему уже девяносто лет и он – дряхлый старик. А он и в самом деле трясся уже. Не мог стоять на ногах. И выглядел так, что ужас. Не мог даже стакан ко рту поднести. Ребятам пришлось его поить.
Сходить в уборную тоже стало проблемой. Далеко ведь идти. Три раза Испанец останавливался от-дышаться, пока преодолевал эти проклятые сорок шагов. Но всегда шёл сам. Потому что Оська сказал ему, что, если он хоть раз попросит мальчишек сводить его в уборную, тогда он точно помрёт. Уже через неделю ласты склеит. И именно что от старости. На следующий день Оська принёс ему из госпиталя костыль. Вот Испанец с ним по интернату и ходил. Сам ходил! Почему и не умер. А всё к тому шло…
Ну, конечно, ещё же и девчонка с кривыми ногами к выздоровлению Испанца что-то приложила. Вер-нее, это Костя ей приложил. Прямо по лицу. Наотмашь. Когда она вышла из их спальни в коридор попла-кать. – Мало ли, что Испанец сделался стариком! Со всеми бывает. Нечего сопли размазывать. Война вон идёт. Люди на фронте и вовсе насмерть умирают. По-настоящему. Пианистка вон… А Испанец, может, ещё и не помрёт. Доктор говорит, что Филипп очухается. Что так с некоторыми случается. Депрессия называется. Мало ли, что он у тебя старый стал! Доктора слушать надо. Он глупость не скажет.
Как Оська и предсказал, Испанец через две недели стариком быть перестал и даже попробовал ходить без костыля. А ещё через месяц он уже вовсю целовался со своей кривоногой. Поверил, что она не брез-гует. Что ей не противно с ним целоваться. И никогда уже не просил Оську колдовать. Боялся, что тот опять предложит ему сработать пополам. Ну его к дьяволу с этим его дурацким колдовством. Лучше уж честно жить. Как все.
А Офелия так и не заплакала тогда в душе. Слава Богу хоть сознание в раздевалке потеряла. Хотя лучше бы она орала и дралась…
Вода не то, чтобы из лейки на потолке текла тёплая, но она и не совсем остыла. Хотя нет, остыла, ко-нечно. Прошло ведь уже больше трёх часов с тех пор, как мальчишки перестали топить котел, сами иску-пались и ушли наверх хвастаться – кому что удалось подглядеть. Это после того, как они отнесли Офе-лию в изолятор и положили её на кровать. Однако, девчонке с косичками, на горе всем влюбившейся в Костю, показалось, что вода в душе горячая. Так она этому придуманному ею теплу обрадовалась, что даже смеяться начала. Так из коридора казалось, что она смеется. Почему, собственно, к ней и боялись зайти.
Мылась она прямо в платье. Забыла его снять. С мочалкой мылась, которая после Офелии осталась валяться на полу, но только мылась она без мыла. Нечего смеяться – мыло она съела. Потому что была голодная: обед же она пропустила, а поужинать забыла. Некогда ей было ужинать. И снова Дед Мороз позвала на помощь девчонок, потому как и эта Оськина пациентка упиралась – не хотела из-под холодный воды уходить. Тёрла себя мочалкой там, откуда у неё лилась кровь, и всё просила принести ей ножницы. Сказала, что хочет отрезать себе косички. Что они ей надоели. Что это очень больно, когда тебя за них держат. И поэтому она не хочет их больше носить.
Старшеклассницы, слава Богу, помогли – спасли её косички, потому как она уже руками стала их вы-дирать. А саму девчонку из душевой вытащили силой. А то, чего доброго, простудилась бы ещё. На са-мом деле это Дед Мороз спасла ситуацию. Проявила смекалку и перекрыла в коридоре вентиль, в резуль-тате чего вода в душе литься перестала. А то бы девчонку ещё час уговаривали пойти прилечь на кровать. В раздевалке повторилась та же история, что и с Офелией: на радость всем стукачка отключилась. И мальчишки, чрезвычайно довольные тем, что им второй раз за вечер разрешили подержать руками почти что голое, завёрнутое лишь в мокрую, а потому сделавшуюся прозрачной простыню живое женское тело, снесли несчастную к Оське в лазарет. Сказочно повезло счастливчикам! Знала бы эта дура, скольким Ромео она в эту ночь испортила сон. Скольким зажгла сердца прекрасным, неведомым доселе чувством. Не убивалась бы так.
Платье пропустившей ужин эксцентричной купальщицы, увы, пришлось выбросить на помойку, пото-му как оно всё равно было изодрано в клочья, а бельё на ней просто отсутствовало. Так что его и выбра-сывать не пришлось. То есть, когда она вошла в интернат, на ней, как все с изумлением увидели, практи-чески ничего не было. Ничего! По сути не было и платья. Потому что платьем эти лоскуты назвать было нельзя. Непонятно, как она в таком виде шла по улицам. Почему её никто не остановил и не вызвал мили-цию? Или скорую помощь. При том, что глаза у девчонки были совершенно безумные, а ноги – в крови. Впрочем, кровь прохожие могли и не заметить. Темно же было на улице. Что-то около семи вечера.
Да, темно. Какой ещё, к дьяволу, май?! Кто тут ещё вспоминает про май? Испанец? – Как бы не так! – Конец октября был. Холода уж пришли. Это Оське утром показалось, что май на дворе. Он всегда какую-нибудь глупость сморозит. То у него пара лет куда-то пропадёт, то вдруг май наступит. Больше его, ду-рака, слушать надо…
А в самом деле, как она умудрилась не простудиться? – Ведь практически голая два километра про-топала. Чуть ли не по снегу…
С ума девочка с весёлыми русыми косичками не сошла. Во всяком случае в психушку звонить не ста-ли. То, что в душевой она съела мыло и требовала ножницы, которые ещё неизвестно, как бы использова-ла, замяли. Доктор сказал, что ничего, что так бывает. И чтобы все шли к чёртовой матери! Чтобы близко к изолятору не подходили. Чтобы ни одна сволочь не смела ему сегодня мешать! Кровотечение он каким-то образом ей остановил.
Офелия, когда очнулась и увидела рядом с собой привязанную к кровати стукачку, ужасно обрадова-лась и сказала, что ни она, ни худая пианистка её не выдали. Не сказали следователю, чьей была тетрадка с запрещёнными стихами. И завтра они её тоже не выдадут. Ни за что! Из принципа уже не выдадут. Даже если их начнут бить офицерскими ремнями. Но они не начнут… Потому что Офелия умная. Она знает, что нужно сделать… Только ей понадобится помощь. Какая той – Костиной девушке – понадобилась… Одной ведь несподручно…
– Это совсем не трудно. Я тебя сейчас развяжу. И вот ни капельки это не страшно. Не придумывай! Всё равно ведь отмыться не получится. Никакой воды в душе не хватит. И забыть тоже не полу-чится… Ты, главное, сделай, как я скажу. А я тебе мешать не буду. Изо всех сил постараюсь. Так поможешь, а? Здесь хорошо – подушки есть. А то вчера не было. Пришлось руками… Она меня сама попросила… Так что, поможешь? А давай тогда прямо сейчас? Чего ждать? Никто ничего и не поймёт. Я правда – не буду брыкаться. Честное комсомольское! Я, правда, ещё не комсомол-ка… Ты, главное, когда свою подушку с меня уберёшь, сразу не уходи, а по щекам меня слегка пошлёпай. Ну, там, рот, если что, поправь и глаза мне закрой. Нельзя, чтобы я некрасивая была. А потом спокойно ложись спать и отвернись к стенке. Когда утром солдаты придут, ты удивись, глаза вот так сделай и скажи, что ничего ночью не слышала. Да не переживай ты так: у следовате-ля на тебя ничего нет. Отпустит он тебя. Завтра же и отпустит. Так что, давай? Отвязать тебя? Меня такую замуж всё равно теперь никто не возьмёт. Кому я такая нужна?…
Вот тогда они и расплакались. Обе. Громко. В полный голос. Неизвестно, кто из них первая начала. Надо полагать – влюблённая в Костю стукачка. Всласть, правда, Оська нареветься им не дал. Пришёл в своей белой шапочке с двумя шприцами на эти невесёлые звуки и чем-то их обеих заколол. После чего стал стукачку отвязывать. Называл их при этом красными д;вицами и любезными барышнями, а Офелию так даже невестой. Два раза так обозвал. Сказал, что она красивая. А ещё он называл их хулиганками, которые без спросу ушли за грибами, а в лесу заблудились и до смерти там чего-то напугались. Есте-ственно, ночь же на дворе, а по лесу дикие звери бегают. Волки там разные… Тут из-за них такой перепо-лох случился. Все ужасно переволновались. Искать их в тот лес кинулись. Еле нашли беглянок. Темно же было.
Потом доктор гладил девушек по волосам, что-то ещё им говорил, про то, кажется, что они обе у него умницы и ни в чём не виноваты. При этом он постоянно заглядывал им в глаза. Сквозь свои круглые очки. Вот они и успокоились. Сначала просто зевать стали. А потом и вовсе уснули. Тихо так уснули. Больше не плакали. Халат, который Оська подкладывал в грузовике под голову Офелии, он надеть забыл. Но и так сошло. Хватило белой шапочки.
________________________________________
Глава одиннадцатая
Красивая немецкая машинка
Задурить Офелии голову, убедив её в том, что вовсе не душила она Костину пианистку, а та самосто-ятельно померла от какого-то пока неизвестного передовой советской науке внезапно поразившего её недомогания, оказалось проще простого. Доктору достаточно было лишь протереть свои круглые очки, надеть их на нос, потом сделать за их колдовскими стеклами бездонные глаза, которые смотрят даже не на тебя, а вообще непонятно на что, и поинтересоваться – каким образом можно удавить кого-то насмерть, если тот, кого ты, – плевать, из каких таких своих личных коварных соображений, – вознамери-лась лишить жизни, находится не в твоей, а очень даже в соседней камере? Голыми руками, что ли, через кирпичную стену осуществить такое абсолютно невозможное с точки зрения нашей советской академии наук злодеяние? Да как вы это себе представляете, голубушка?! Тут, любезная вы моя, прямо какие-то уже совершенно нечеловеческие сверхспособности нужны, которые наша прогрессивная марксистко-ленинская философия справедливо и последовательно на корню отрицает. Чтобы, значит, сквозь стену до своей жертвы беспрепятственно дотянуться. Ей-Богу, это уже что-то совсем для современной психиатрии новенькое. Прямо цирк какой-то, честное слово, получается, драгоценная вы моя. На проволоке, знаете ли, под самым куполом цирк. С конями… Да вас в этом случае за большие деньги нужно трудящимся показывать. И именно что в цирке, чтобы, значит, билеты на представление за большие деньги продавать. А лучше сразу на передовую вас отвезти. В составе ударной агитбригады. С заслуженными и всякими народными артистами. Чтобы, значит, наши славные воины, воодушевившись просмотром столь небыва-лого чуда, с ещё б;льшим энтузиазмом гнали проклятого фашиста с необъятных полей и огородов нашей замечательной Родины, где так вольно дышит всякий желающий. Нет уж, увольте, сударыня… Эти ваши нервические фантазии… На сексуальной, полагаю, почве… Давайте всё-таки будем благоразумны… За-чем же окружающих смешить? Серьёзные вроде люди. Через полгода, я слышал, в комсомол намерены вступать. Да вас с такими антисоветскими фантазиями никакая партийная комиссия туда не пропустит. И будет права! Комсомол – это вам не бирюльки. Не шапито! Воля ваша, милочка, а я в такие сомнительные игры вместе с вами играть не буду. Не хватало, чтобы и меня окружающие на смех подняли. У меня, душенька, знаете ли, диплом об образовании…
Офелия Оське поверила, потому что он был в шапочке, и насчёт задушенной ею пианистки успокои-лась. Не будет же доктор ей врать. А вот объяснить, что мыться в душе каждый день это уже чересчур, что это ей слишком жирно будет, оказалось делом не самым простым. Нет, угля, чтобы отдельно для неё топить котёл, конечно, никому не жалко. Хотя его, угля, если честно, не то, чтобы завались. Зима в конце концов на носу. Совесть у тебя есть вообще, дрянь ты такая?!
Тут, понятно, и стукачка, у которой также обнаружились необъяснимые провалы в памяти, не позво-лившие ей припомнить, за каким Дьяволом её понесло вдруг в НКВД, попросилась посещать душевую вместе с Офелией. Не когда вздумается, а строго по вечерам. После ужина. Когда никто их видеть на первом этаже не будет и поэтому завидовать им не станет. Ну и, стало быть, она за компанию будет там с Офелией мыться. Потому что вдвоём мыться веселее…
О провалах в памяти. Понятно, что стукачка отправилась в НКВД выручать подруг. Зачем же ещё! Только вот никак она не могла припомнить, когда именно эта замечательная мысль пришла ей в голову. С чего бы?… Смелая такая мысль. Не должна была она к ней прийти… Совсем же наоборот всё было.
Как завтракала – стукачка отлично помнит. Гречку давали. Хоть и без молока, а всё равно вкусно бы-ло. Наверное потому, что она потом ещё какао пила. Тоже без молока. Зато с сахаром. А вот насчёт НКВД… Амнезия в самом деле какая-то получается. Это ей доктор такое умное слово сказал. Она запом-нила…
Ещё же и одноклассницу свою она зачем-то вызвонила. Дед Мороз божилась, что звонок был сделан у неё на глазах с телефона, который стоит у неё перед носом – на столе возле её каптерки. Ну решительно ничего этого стукачка не помнит! Стоп, а вот ещё: вроде как вспоминает, как она с этой своей однокласс-ницей шла по улице… Или?… Да точно – помнит! Не очень, впрочем, точно. Смутно как-то, как будто она эту прогулку во сне видела… Но помнит же, что они шли и держались за руки!… Ей ещё показалось, что тогда май был. Потому что им было хорошо! И пели птицы… Девочки говорят, что эта её подружка теперь нескоро из психушки выйдет. Если вообще её оттуда когда-нибудь выпустят. Странно, ведь по голове её не били. Только в живот два раза ударили. Перед тем, как стали раздевать. Или три раза… Сту-качка видела.
А ещё вспомнила, как за завтраком она думала о том, что надо бы пойти на второй этаж, случайно встретить там Костю, красиво, как одна знаменитая актриса в кино ему улыбнуться, то есть глаза вот так сделать и сказать, что всё обойдётся. Потому что пианистка делала хорошие политинформации, и поэто-му школа за неё вступится. И, когда она ему всё это скажет, тогда нужно сделать печальное лицо. Даже ведь, кажется, и пошла его искать… А потом вдруг сразу этот мерзкий подвал. Всё платье изорвали. Как не стыдно! Хорошо хоть не били. Через решетку им трудно было её бить. Только синяков везде понаста-вили.
Короче, перед Оськой встала трудная дилемма. Жалобно так девушки в душ просились. Очень уж им хотелось мыться. Да ещё чтоб каждый день! Ну, то есть решительно каждый вечер. Сказали, что ничего, что они и холодной водой прекрасно обойдутся. Только бы мыться! И хорошо бы с мылом… Что ничего с ними не случится. На стенке вон плакат висит, что холодной водой очень даже полезно умываться, потому что это для организма – закалка. И вообще, им это мытьё для бодрости духа необходимо. Для поднятия тонуса и всякого там другого иммунитета. Чтобы окончательно выздороветь, поскорее всё за-быть и пойти учиться в школу, где весело. Доктор против холодной воды категорически возражал и даже ногами топал.
Увы, вырезать из памяти девчонок то, через что им пришлось пройти в стенах заведения, изо всех сил защищающего социалистическую законность, Оське не удалось. Парадокс, но именно потому не удалось, что ему было их жалко. Очень. Он же видел эти их страшные синяки. И всё прочее. Их новые глаза, например. А эмоция в таком деле – плохой помощник. Тогда он попробовал изменить тактику и начал девчонок увещевать. Дескать: что они там хотят с себя смыть? И так уже до дыр замылись. – Ну, случи-лось с ними то, что случилось. И что теперь? Умирать, что ли теперь из-за этого? Или на советскую власть обижаться? Говорить, какие все вокруг плохие? Господи, да с кем не бывает! Пора бы уже забыть всякие глупости. Родина вон – в опасности, фашиста никак с нашей многострадальной земли не прогонит, а они тут, понимаешь, совсем обнаглели и сопли по всяким пустякам жуют. Пусть ещё спасибо скажут, что их там венерическими болезнями не наградили. И зубы не выбили. Что живые вообще остались. Ведь не выбили же зубы? – Не выбили. Ну так и нечего…
А эти две дуры в ответ только плакали. И снова про холодную воду и закалку организма заводили раз-говор. Ну вот что с ними делать?
И потом – как пускать девчонок в душевую одних, ведь с той стороны на двери крючок имеется? За-прутся и кто знает, что они там с собой сделают. Суицид для гражданок, поимевших столь травматичный жизненный опыт, обычное дело. За такими пациентами глаз да глаз нужен.
Чёрт, ну и сколько можно их караулить? Больше, что ли, заняться нечем?! Это же, право, смешно. – Взрослые девушки. Одна – уже почти комсомолка. Другая тоже в своем классе на хорошем счёту. По рисованию одни пятерки. Хотя бы через два дня… Ну ладно – через день. Но не каждый же день котёл для них топить! И в самом деле совесть нужно иметь. Эдак скоро весь третий этаж того же захочет. Мало им всем, видите ли, станет один раз в неделю мыться! Честное слово – в конец уже обнаглели. А как полстраны, которая вообще не знает, что такое горячая вода из крана, а тем более душ, живёт?!…
Можно было бы, конечно, на девчонок и пожёстче надавить, чтобы добиться желаемого результата. Болезненные уколы, к примеру, начать им делать. И пообещать, что дальше только хуже будет, если они не возьмутся за ум. Но их возмутительные мольбы неожиданно и самым бессовестным образом нашли сочувствие у кривоногой и Оськиной виолончелистки. Эти тоже вдруг почувствовали себя несчастными. Оськина пассия перед Новым Годом, когда уже были отрепетированы все номера для Ёлок в близлежащих детских садах, вдруг лишилась аккомпаниатора и от этого сильно страдала. То есть в основном из-за творчества врунья страдала. Из-за высокого искусства. Больше ведь в интернате никто на пианино играть не умел. Костя, как выяснилось, за весь отчётный период единственно лишь Полонез Огинского освоил. Причём исполнял он его так, что слушать это замечательное произведение искусства без слёз было реши-тельно невозможно. И скажем мягко: это – не совсем те слёзы, за которые перед окружающими не стыдно.
Кривоногая же была несчастна из-за Испанца. И тоже требовала за свою бескорыстную, почти что са-моотверженную любовь компенсацию. Нашёлся у обеих и формальный повод – необходимость стеречь стукачку и Офелию. Приглядывать за ними – как бы чего там с ними не вышло. И только уже заодно с ними мыться самим. То есть вовсе не потому, что они капризные и самодурки… Короче, Оська сдался. По большей части, как можно догадаться, из-за своей виолончелистки. То есть опять-таки из-за искусства. На кривоногую ведь ему было наплевать. В общем, Оська капитулировал и отправился разговаривать с заве-дующим.
Трудное это было решение, но на радость девчонкам, пострадавшим от грубого с ними обращения органов правопорядка, котёл теперь стали топить каждый день. По чуть-чуть. И только вечерами. После ужина. Чтобы горячей воды хватало минут на сорок. Всё-таки уголь экономить нужно. Он с неба не пада-ет. Его адскими усилиями приходится выбивать в райкоме. Заведующий ходил уже сам не свой, скрежетал зубами, но держался. Пить вот только стал больше прежнего.
Что касается стукачки, только один человек в интернате знал про совершенную ею подлость – Оська. Испанец в процессе выздоровления и не такие мелочи позабыл. Слава Богу, что вообще оклемался. Вся-кое ведь могло с ним случиться. Другие, которых заранее не предупреждают и квалифицированной забо-той впоследствии не окружают (кривоногая плюс Оська) от такой внезапной старости имеют обыкновение помирать на самом деле. Именно что от старости. Всё это ведь всерьёз с ними происходит. Испанец в какой-то момент совсем уже дряхлым стал…
Так вот, стукачка о самоубийстве не помышляла. Она, конечно, задавалась по первости вопросами “за что?” да “как же так можно?”, но она была, – как бы лучше сказать?, – полегче Офелии. Отходчивее что ли. Тем более, что у неё имелась и сильная позитивная отмазка: она ведь в тот страшный дом отправилась подруг выручать. На святое, можно сказать, дело сподвиглась. Как и положено будущей комсомолке. Которая за всё хорошее. И которая не будет стоять в сторонке, когда заметит рядом с собой какую-нибудь несправедливость. А тут же начнёт с ней бороться. Не испугается и с радостью пойдёт за правое дело страдать! Как завещал нам всем великий Ленин…
В общем, стукачка самоубиваться не собиралась. Скорее наоборот. Опять же и доктор много раз ей повторил, что мальчики как раз таких смелых общественниц очень даже любят. По-взрослому их любят. До неприличия. Просто-таки мечтают о них по ночам и фантазируют в кроватях всякие глупости. Так что дураков, которые согласны будут носить в школу её портфель, у неё наберётся столько, сколько она за-хочет. Сколько ей влезет. А то обстоятельство, что она больше не девственница, это – сущая ерунда, о чём и думать странно. Пережиток, можно сказать, отсталого дореволюционного прошлого. Вчерашний день нашего развит;го индустриального общества. Что это по большому счету просто несовременно. То есть не прогрессивно. Вспомнить, к примеру, поэтов серебряного века… Зачем про поэтов сказал – Оська и сам не понял, но подействовало.
Ну да чёрт с ней, со стукачкой! Плевать на неё. Всё с ней будет в порядке. Такое не тонет. А вот Офе-лия – другое дело. С ней нужно было что-то решать. Не сейчас, так когда-нибудь потом эта психопатка отчебучит что-нибудь эдакое. Непременно! Для Оськи это было ясно как день. Вопрос лишь в том – когда она полезет в петлю. Вбила же эта дура себе в голову, что никто ее такую замуж не возьмет. То есть никто и никогда её уже не полюбит. А лишившись единственной мотивации жить…
Оська думал долго. Дня три, наверное. А может четыре. Никак не мог он допустить суицидального рецидива. Как доктор – так просто права на это не имел. И придумал. Спросил как-то невзначай Офелию, дозналась ли она, кто подарил ей тогда, несколько лет назад, розу. Услыхав, что – нет, что так она, к сожалению, этого и не узнала, – этот изуверский иезуит изобразил на своей хитрой очкастой морде удив-ление и с высоты своего “немалого возраста” и “богатого врачебного и жизненного опыта” не то, чтобы над ней посмеялся, но выразил глумливое сомнение в том, что такое в принципе возможно. Ведь трепет-ное женское сердце не так просто обмануть, как некоторые думают. И уж тем более совершенно невоз-можно обмануть красивую образованную девушку, вошедшую в пубертатный возраст, когда начинаются всякие неконтролируемые гормоны, запрещённые стихи и всё такое прочее. Нет, конечно, встречаются ещё на свете фригидные и нечувствительные к возвышенному особы, которым не дано познать настоя-щую любовь, которая решительно всё на своём тернистом пути преодолевает и способна делать всякие немыслимые чудеса. Он, конечно, как врач, который прилюдно давал торжественную клятву Гиппократа (Оська врал и сыпал умными словами уже напропалую!)… В конце концов он же – не священник какой, чтобы перед ним исповедовались. Он всё понимает. Потому что чужие тайны он уважает. Тем более сер-дечные. О которых на комсомольских собраниях не рассказывают. Так что, если Офелия упорствует и, откалываясь от дружного коллектива и ячейки общества, замыкается в себе, ну, то есть не хочет говорить ему правду, то не нужно. Не больно-то ему и надо! Не такой он, чтобы в грязной обуви лезть в чистую душу гордой и безусловно сильной натуры, которая читает, иногда даже наизусть, стихи про любовь к Родине…
Про Родину Оська, конечно, зря сказал. Можно было остановиться на слове “любовь”. Даже нужно было! Но оно само из него вылетело – про Родину. Увлёкся. Что ж теперь…
Оська ещё немного поговорил в тот день с Офелией про погоду. А потом, без всякого перехода зале-пил, что знает, кто это тогда был, но, конечно, как честный и деликатный человек, сказать этого ей не может. Прекрасный юноша, переживая, можно сказать, сильнейший душевный кризис, доверился ему во время врачебного приёма. И этот замечательный воспитанник интерната не для того ему свою сердечную тайну раскрыл, чтобы доктор потом направо и налево чесал языком. Кому ни попадя… Как у старшего товарища, которому он доверяет как себе, спросил он у доктора совета – как жить с такой незаживающей на сердце раной… Не валерьянку же ему в его молодые годы пить. Неразделенная любовь – это ведь та-кая, знаете ли, голубушка, глубокая личная драма… Такое, милочка, грустное заболевание, когда даже сгущёнка и рыбий жир уже не в состоянии помочь… Тем более, когда всё так близко и, главное, возмож-но. Никто же не мешает в конце концов!… Да действительно – имеется незначительная разница в воз-расте. Абсолютно несущественная. Фактически даже и незаметная. Так что, если смотреть на вещи фило-софски, то есть с позиции марксизма-ленинизма и физиологии высших млекопитающихся приматов…
Через два дня Офелия демонстрировала уже налицо все признаки стремительно и бесповоротно при-ближающегося безумия в открытой, можно сказать, форме. Оська держался из последних сил и муже-ственно решил дожидаться пятницы. Когда же в четверг Офелия отказалась от завтрака, который за неё тут же слопала стукачка и побежала докладывать доктору, что, дескать, дела у потенциальной самоубий-цы совсем плохи, он понял, что до завтра ждать опасно. Что пора. Потому что промедление смерти по-добно. Надев на сей раз на себя не только шапочку, но и халат, который уже давно не надевал, он, ти-хонько постучав, печально просунул голову в женскую палату и трагическим голосом попросил Офелию проследовать в его кабинет – то есть во вторую, до обеда обычно пустующую палату. Сказал, что хочет померить ей давление. (Хотя прекрасно до того мерил ей его непосредственно в женской палате.) Даже стукачка догадалась, что им нужно приватно поговорить о чём-то ужасно важном и как мышь затихла.
Оська действительно померил Офелии давление. Непонятно зачем. Наверное, чтобы посетовать на то, что сегодня оно у его трудной, но в то же самое время потрясающе в сексуальном плане красивой и неот-разимой пациентки уже просто зашкаливает. И что пора, кажется, принимать решительные меры. Пока не поздно. Пока не запустили процесс и не проморгали… После чего начал неторопливо, почёсывая затылок, соображать вслух, какое бы прописать ей лекарство – чтобы поэффективнее, чтобы оно действительно помогло, и есть ли таковое в госпитале. Подождал, гад, ещё немножко, пока Офелия окончательно не раскиснет и, забыв про свою гордость, с ним заговорит…
– Умоляю…
Это, собственно, и всё, что она сумела тогда сказать. Глядела при этом в пол. Что делать с руками – она не знала. А слезы всё это время капали ей на тапки. Зелёные, если кому интересно. Войлочные. Не очень новые…
– Вы его знаете. Это Костя. Только уговор: не выдавайте меня, милая барышня. Некоторым обра-зом на должностное преступление ради вашего будущего совместного личного счастья сейчас иду. Клятву Гиппократа в каком-то смысле нарушил…
Если бы на Оське не было в тот момент белого халата и шапочки, Офелия ни за что бы ему не пове-рила. Но на нём были и шапочка, и халат. А ещё стетоскоп…
Она, конечно, была ошеломлена. Но уже через две минуты взяла себя в руки. И даже плакать переста-ла. Оська, если честно, не ожидал, что она вообще в тот день заговорит. Не особо на это надеялся. Но она заговорила. И, если раньше смогла произнести одно-единственное “умоляю”, тот тут из неё полились уже просто-таки потоки слов. Целых три слова из неё вырвались:
– А как же?…
– От отчаяния, моя дорогая. От отчаяния, милочка. Он же знал, что Вы, голубушка, влюблены в его друга. Очень порядочный, знаете ли, молодой человек – этот Ваш Костя… Потому и не признался Вам тогда в своих возвышенных чувствах. Ну, что это он принёс в столовку розу. Даже не из-за разницы в возрасте. А потому что он благородный. Как д`Артаньян.
В тот же день Оська по страшному секрету поведал Косте, что Офелия, оказывается… Ну, в общем, дальше можно не продолжать.
Костя прятался от людей полторы недели. Про школу он забыл и в изолятор ни разу не зашёл, куда до того регулярно бегал проведать двух героических девушек, которыми гордился весь интернат. Подвигом которых восхищалась вся школа. Страданию которых он горячо сочувствовал и даже слагал стихотворе-ния. Так себе, впрочем, стишки. Какие-то они выходили сопливые и слишком уж выспренние. С пафосом он определенно перегнул. Катастрофически с ним перебрал. Многие их тогда писали – стихи. Девочки – так все поголовно. И не только интернатские. Ну и мальчишки от них не отставали…
Вечером того дня, когда доктор выписал выздоровевшую девчонку с двумя весёлыми русыми косич-ками наверх – в общую спальню, где её встретили испечённым ученицами шестого класса тортом со сгу-щёнкой и прочувствованной речью, Оська сказал Косте, что так больше нельзя. Что это уже просто свин-ство какое-то. Даже больше того – откровенное скотство. Совершенно недостойное благородного дворя-нина. Что нельзя так издеваться над живым, пострадавшим от произвола репрессивных органов человеком женского рода. – “Любит ведь тебя, дурака, не знаю как! Не дай Бог помрёт ещё от этой своей горячей и безусловно прекрасной половой любви. Отвечай потом за неё… Да и над собой зачем так уж сильно изде-ваться?” – Ещё Оська, сверкая из-под своих очков непонятного цвета глазами, говорил про то, что он как пр;клятый борется за жизнь и психическое здоровье достойной представительницы общего контингента воспитанников, подвергшейся ужас чему практически из-за него, – “а из-за кого же ещё?!, – тебе же чита-лись те запрещённые стихи”, – а он, этот жалкий трус и бессовестный садист, которому не жалко восхи-тительную девушку с прекрасной грудью, достойной кисти известного на весь мир фламандского худож-ника, которая страдает всем своим несчастным телом и мучается в своей пустой холодной кровати от неутолённой любви… А ещё в комсомол собрался вступать…
На этом месте Костя не выдержал, потому что как раз в тот самый момент позвали на ужин. Опроме-тью, не дослушав Оську, он кинулся в столовку, где смял очередь, громко всем сказал, что ему некогда и что пошли все к чёртовой матери!, после чего велел повару выдать ему громадный противень, на котором тот сушит чёрные сухари, уложил на него сразу три ужина (один для Офелии, второй – для себя, и ещё один непонятно для кого, так, на всякий случай, про запас, вдруг не хватит, а есть захочется) и в насту-пившей оглушительной тишине с достоинством лейтенанта королевских мушкетёров из столовки удалил-ся.
Естественно, все видели, как он направился в изолятор. Смело туда пошёл. С высоко поднятой голо-вой. Как будто уже вообще ничего на свете он не боялся.
Ночевать в спальню Костя не пришёл. А когда утром, перед тем как в интернат должен был прийти доктор, он в спальню таки вернулся, то задал Оське вопрос, после чего, даже не выслушав ответ, прямо в одежде свалился на свою кровать, на которой и проспал до обеда:
– Ума не приложу, как она догадалась, что это я подарил ей ту розу? Ты уж извини, Оська, я ведь даже тебе тогда не рассказал… Струсил. Понимаешь, боялся, что ты начнёшь надо мной смеять-ся.
В тот день доктор в интернат не пришёл. Офелия волновалась и три раза ходила спрашивать о нём у фельдшера, когда тот ближе к обеду на работу всё же явился и приступил к написанию служебной записки про то, что интернату срочно требуется тридцатилитровая канистра спирта с целью тотальной дезинфек-ции и бескомпромиссной санобработки вверенной ему территории от первого до третьего этажа (включая крышу)… Против клопов. Главное – срочно требуется. Потому как заедают паразиты наших социалисти-ческих детей и наследников высоких идей марксизма-ленинизма. То бишь нашу революционную смену…
Фельдшер раздражался и всякий раз от Офелии досадливо отмахивался. Говорил, что и сам доктора ждёт и уже не знает, что делать. Потому что документу требуется резолюция вышестоящего начальни-ка. – Наверное, в госпитале у них там что-нибудь серьёзное случилось. Внеочередная полостная опера-ция. Или какая ампутация. Вот и не смог он сегодня к нам вырваться. Потому что занятой человек. Не то, что некоторые. Тунеядцы и бездельники! На которых пахать нужно. А им, сволочам, вместо этого жрать по три раза на дню дают. Из тарелок. И бельё каждые десять дней, как графьям и недорезанным буржуям, меняют.
На самом деле Оська ни в какой госпиталь в то утро не пошёл. И школу он прогулял. Вернее, не про-гулял – проболел. Его вдруг накрыла сильнейшая мигрень. На пустом месте – ведь он не собирался кол-довать. Даже и не думал. Совсем же другой придумал сценарий. А вот само вышло – это его колдовство. По-другому. И он к этому другому оказался совершенно не готов. Почему и загнулся.
Дело в том, что, когда очкарик как сивый мерин подло врал Офелии про Костю, он же абсолютно точ-но знал, то есть на триста процентов железно знал – кто ту злополучную розу положил тогда на дальний стол в столовке. И никакой это был не Костя. Это ОН её туда положил!
Пришёл Оська в себя только на следующий день. Когда уже наступила весна. Да и война, кажется, за-кончилась. Обычная, впрочем, история.
________________________________________
Седьмого октября 1963 года в кабинете главврача клиники, в которой много лет назад неприметный очкарик украл у медсестры халат и шапочку, после чего отправился делать раненым уколы, раздался телефонный звонок. Она, правда, в войну клиникой ещё не называлась. Тогда это был обыкновенный гос-питаль. Заштатный. Каких много было в нашей стране.
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Завязывай комедию ломать, кретин!
– А что, уже не полковник?
– Да пока ещё вроде…
– Вот и я о том. Стыдно, говорю, батенька! В твои-то годы… Давно пора бы уже маршалом быть.
– В нашей конторе маршалов не бывает.
– Ах да – запамятовал. Чего звонишь-то?
– Пригласить хочу…
– Рехнулся, что ли?! – У меня тут Содом и геморрой… А куда? В Москву, что ли? Как там Офелия?
– Всё то же самое.
– То есть нужно понимать, что всё у неё в порядке.
– Ну, я бы так…
– Привет ей.
– Передам. Спасибо…
– Извини, Кость, не поеду. Никак сейчас не могу. Тут у нас запарка!… Да и ремонт все мозги выни-мает. Зима скоро, а трубы…
– Я тебя не в Москву зову.
– Тогда тем более не поеду.
– В Одессу.
– Что?!…
– Ты правильно услышал.
– …………
– Чего молчишь?
– Всё равно не поеду.
– Слушай, ну сколько можно?
– Нет у меня времени.
– Да хватит уже…
– Не поеду!
– Не ори на меня, дурак!
– Сам ты дурак. Кто на тебя орёт? Просто не хочу я никуда ехать и всё.
– Надо, Оська.
– Ах даже так…
– Вот именно.
– Так бы сразу и сказал. А то развёл, понимаешь, демократию…
– Как твой Мишка?
– Нормально. Скоро уже из яслей в детский сад переводить будем.
– Подожди, а сколько ему?
– Забыл, что ли? – Два с половиной.
– Ну и о каком ты детском саде говоришь?
– Я же не говорю, что завтра. – Скоро.
– А Рыжая как?
– Да что с ней сделается? Всё то же самое: в Питер рвётся. Домой, видите ли, она хочет. Надоело ей тут.
– Вот и я о том.
– Не начинай.
– Так как насчёт Одессы?
– Ох неохота!…
– Я понимаю.
– Да ничего ты не понимаешь!
– Ну естественно, я ж тупой.
– А когда там нужно быть?
– Сегодня вечером.
– Ты что, спятил?! Как я туда к вечеру доберусь?…
– Обыкновенно как – на самолете.
– Ты точно рехнулся! До ближайшего аэродрома поездом три часа ехать.
– Там у вас военный поблизости имеется.
– Ты это сейчас в каком смысле?…
– Ну хватит уже! У тебя под окном машина стоит.
– Сурово.
– Нормально. Только так с тобой и можно.
– С женой и сыном попрощаться дашь? Или что, прямо отсюда? Не тридцать седьмой! Права не имеете, гражданин начальник.
– Перестань паясничать, идиот!
– Я серьёзно. Домой заехать можно? Успею на самолет?
– Не волнуйся. Без тебя не взлетит. Ты на нём – единственный пассажир.
________________________________________
За те двадцать пять лет, что он здесь не был, Одесса сильно изменилась. Или ему так показалось. Просто и здесь тоже была сейчас осень. А Иосиф больше любил весну. Даже не лето, а именно весну.
– Ну что, узнаешь? Нам ведь сюда.
– Не пойму, его что, перекрасили?
– Тебе виднее. Я здесь впервые. А твой подъезд который?
– Вон тот… был…
– Ты всё понял?
– Да. Ты только не сказал – сколько ему лет.
– Постарше нас с тобой будет. Лет на пятнадцать-двадцать.
– Ну, тогда вообще без проблем.
– Только давай не сразу. Пусть он сначала за стол сядет.
– Это понятно. Что ты со мной как с идиотом разговариваешь?!
– Всякое может случиться. Обещаешь не психовать?
– А с чего бы мне вдруг начать психовать? – Дело обычное. Тыщу раз…
– Да мало ли… Вдруг чего вспомнишь и у тебя какая эмоция к нему проснется…
– Ты что-то не договариваешь. Темнишь, брат…
Мужчина, с опаской открывший незваным и к тому же поздним гостям дверь, был ещё совсем не ста-рый. Просто какой-то рыхлый. И пегий. Выцветший. С Иосифом не поздоровался. Потому что элементар-но его не увидел. А вот с Константином Петровичем, после того, как тот сунул ему под нос свой доку-мент, он подобострастно раскланялся и впоследствии был с ним сама любезность. Визит столь значи-тельной персоны, прибывшей из сам;й столицы, ему невероятно польстил. Он даже не попытался скрыть своего счастья.
Минут пять, которые выговорил себе для работы Иосиф, эти двое, принюхиваясь друг к другу, вежли-во болтали ни о чём. И только, когда Иосиф кивнул Константину Петровичу, после чего прилёг на диван отдохнуть, обмен любезностями закончился. И начался разговор, ради которого полковник КГБ, соб-ственно, из Москвы в Одессу прилетел.
Иосиф отключился и стал проваливаться в сладкую дрему. Свою работу он честно выполнил, сделал, как понял, её хорошо, а подслушивать скучные секреты спецслужбистов он давно уже отучился. К тому же он действительно устал с дороги. Быстрый и юркий военный самолетик дважды совершал посадки, торопясь подзаправиться, прежде чем, наконец, приземлился на закрытом аэродроме под Одессой. Больно уж далеко было лететь. Больше, чем через полстраны. А страна у нас – будь здоров какая большая. Вот эти самые посадки с последующими чуть ли не вертикальными взлетами и вымотали заслуженного докто-ра. Не мальчика уже, между прочим.
Заснуть, впрочем, не получилось. Что-то этому помешало. Запах. Как будто знакомый. И что-то ещё. Ощущение такое, как будто раньше он здесь уже бывал. Это привычное переживание – воспоминание чего-то чудовищно далекого, чего возможно в действительности и не существовало, заменило ему сон. Только освещение в том его нечаянном воспоминании было другим. Ах да, электричества же тогда не было. А что там было?…
Иосиф встал с дивана, потянулся и принялся ходить по комнате. Этого ковра на стене там тоже не было. А там, это где?
Он любил разгадывать подобные ребусы. С детства любил. Вот, к примеру, если бы ему сейчас уда-лось зацепиться, нет, не глазами, и даже не мыслью, а чем-то таким… Сном? – Правильно: зацепиться сном. Точнее не скажешь. А за что цепляться-то? – Да за что угодно! Хотя бы даже и за то, чего точно никогда не было, но тебе очень хотелось бы… Тогда из одного сна начинаешь плавно перетекать в дру-гой. Который длиннее и где тебе всё покажут в подробностях. Не обязательно свой. Действительно не-важно – твой это сон или… А они вообще бывают – чужие сны?…
Равнодушно разглядывая дорогую, но безвкусную обстановку большой и некогда роскошной гости-ной, Иосиф пропустил мимо ушей разговор двух чекистов. И не заметил, когда на столе появился этот странный сверкающий предмет, назначение которого он определить не смог. Но понял, что разговор си-дящих за столом идёт сейчас именно о нём – об этом самом предмете. Не хотелось вываливаться из слад-кого тепла чего-то мягкого и защищённого, во что он вроде как уже начал погружаться… К чему подо-брал мостик… Вот же и голос знакомый… А о чём она сейчас говорит? – О музыкальной школе… Всё, каша какая-то пошла! Ржавая и противная. Она же умерла… Узнавал. Сказано было, что умерла. Можно, конечно, вмешаться и нарисовать что-нибудь повеселее. Например, что не умерла… Но теперь Иосиф уже слышал голоса сидевших за столом. И они ему мешали.
– Откуда? Такая роскошь… У нас игрушки были попроще. Это у вас там – в столицах… Или по блату кому что перепадало…
– Но на эту-то они похожи?
– Что значит похожи? – Практически они и есть. Прототип же наш соотечественник собрал, – с гордостью промурлыкал лоснящийся от удовольствия хозяин квартиры. – А потом он же эту ма-шинку и усовершенствовал, – глаза у говорившего уже странно блестели и были совершенно пья-ные, – такую, знаете ли, с гвоздиками. Чтобы не только ногти… В Гестапо за образец взяли самую простую. Но, конечно, покрасивше нашей сделали. Немцы всё-таки… Тудыть их растудыть… Враги, стало быть…
– Ты левша?, – задал вопрос Константин Петрович голосом, который Иосиф не узнал. А главное, он не понял, почему его профессионально выдержанный друг заговорил вдруг с обмякшим хозяином квартиры на “ты”. Невежливо как-то.
– Никак нет, – испугался чего-то собеседник полковника. И несолидно при этом заерзал, словно ему вдруг захотелось в туалет. Но только встать из-за стола у него не получилось. – А что такое?
– Да так, не хотелось бы твою рабочую руку повредить. Тебе ведь писать потом ею. Ну тогда давай сюда левую.
– Зачем это?
– Давай, говорю, руку, гнида!
– Караул…, – прошептал несчастный хозяин знакомой Иосифу квартиры, обливаясь потом.
– Ну тебя что, учить надо? Не знаешь, куда пальчики засовывать?
– Я ничего такого не сделал. Жаловаться буду. Вышестоящим инстанциям… Не хочу…
– Да плевать мне на твое “хочу”! Неужели непонятно? Нет у тебя выбора. Как его не было у них. Записку ты мне все равно напишешь.
– Какую ещё записку?
– Предсмертную.
– Не по закону. Я – офицер. Честно Родине служил. У меня благодарности имеются. Персональная пенсия…
– Мразь ты, а не офицер! Это я тебе от имени Родины сейчас говорю. И с “благодарностью” от тех, кого ты на тот свет отправил. Суй руку, гад!! И вспоминай, с какого года ты начал сотрудничать с Абвером. Подробно сейчас обо всём напишешь. Родные есть?
– Никого у меня нет. Один я. Как перст.
– Что ты лепишь, сука?! У тебя жена и дочь имеются. Или как это – падчерица…
– Нету их. Умерли. За антисоветскую пропаганду…
– Что, и их тоже?! Из-за этой квартиры? Ах ты ж, сволочь… Всё, давай сюда пальчики. Пора отве-тить.
Честно послуживший Родине капитан НКВД в отставке предпринял отчаянную попытку вскочить из-за стола и добраться до серванта, который стоял у него за спиной и где, очевидно, был спрятан пистолет. Вазочка с миндальным печеньем плавно и беззвучно полетела со стола. Увы, капитан на пенсии так и не понял, что ниже пояса он парализован. В результате чего его стул опрокинулся, а сам он неэстетично шлёпнулся на пол и, судя по всему, больно при этом зашибся. Болевые ощущения Константин Петрович просил Иосифа не выключать. Только обездвижить…
Несмотря на грохот, Иосиф даже не оглянулся на упавшего. Он оглох и совершенно забыл, где нахо-дится. Не отрываясь, словно загипнотизированный, он смотрел на эту блестящую, даже можно сказать красивую немецкую вещицу. Много раз за последние двадцать пять лет он пытался представить себе, как она выглядит. И вот, наконец, увидел. Она оказалась совсем не такой, какой рисовало его воображение. Она была гораздо безобиднее. И намного страшнее…
Константин Петрович неторопливо поднялся, вернул упавший стул на место, подошёл к барахтавше-муся на полу бывшему следователю, взял его за ухо…
Когда они вышли из квартиры, уже стемнело. Спустились по лестнице на один пролёт. Иосиф остано-вился отдышаться. С ним творилось что-то непонятное. Полковник напротив – выглядел абсолютно спо-койным.
– Нельзя так.
– Да?
– Да.
– Слушай, а ты вообще понял, кто это?
– Ну, один из ваших…
– Дурак, это же тот самый следак, который убил твоих родителей!
Глаза Иосифа округлились. Только сейчас он понял, что за спектакль устроил для него Константин Петрович. Сжал зубы так, что они заскрипели. Резко развернулся и начал поднимать по лестнице обрат-но – к той проклятой квартире. С головой творилось что-то невообразимое.
– Стоять! Да постой же ты, идиот!! Оська, не ходи туда. Дай ему спокойно…
И тут раздался выстрел. Иосиф остановился. В голове что-то щёлкнуло. И брызнуло цветным.
– Инсульта только не хватало, – прошептал он.
Нет, не померещилось. Он ясно слышал выстрел. И понял – что именно случилось сейчас за той две-рью. Идти туда теперь действительно было не за чем. Тот гад сам… Страница закрыта. Господи, но как же противно на душе! Ещё же этот сумасшедший перелёт. И всё в один день. Ещё утром он был у себя в клинике. Трубы. Чёрт бы их побрал! Антибиотиков на три недели осталось. А если грипп пойдёт по райо-ну гулять? Осень всё-таки… И этот проклятый ремонт второго корпуса! Санитарок не хватает. Катастро-фически… Хоть сам утки за больными выноси. А что? – Опыт имеется… И сортиры драить… Да, такой опыт не пропьёшь. А вообще-то, есть такая статья: доведение до самоубийства. Интересно, Костя о ней знает?…
Стало душно и как-то нехорошо жарко. Нет, это не инсульт. Просто надо когда-нибудь уже по-человечески выспаться. Отдохнуть. И выпить чего-нибудь в гостинице.
– Ну и как тебе?
– Да знаешь, как-то не очень. Я такие вещи не понимаю… Не большой любитель…
– Вот и я тоже. А Офелия говорит – надо. И сама ходит. Ни одной подпольной выставки не пропус-кает. Обожает их. А я в этих конструктивистах и этих, как их, авангардистах ни черта хорошего не вижу. По мне – Репин с Саврасовым художники, а эти…
– Прости, Костя, ты сейчас о чём?
– Ну, про ту квартиру, куда ты меня привёл.
– Я тебя привёл?!
– А кто? Пойдём уже, что ли, на воздух.
– А с ним что?
– С кем?
– Ну, с тем… который застрелился…
– А той картины я вообще не понял!
– Издеваешься?
– Что?
– Я про того гада спрашиваю.
– Про какого? Слушай, Оська, ты какой-то странный сегодня. Плохо себя чувствуешь?
– Да что-то в самом деле… И голова кружится.
– Я же говорил – не надо было к ней ходить!
– К кому?
– Ну, к этой твоей знакомой – что запрещённые выставки у себя на квартире устраивает.
– Какие ещё выставки? Что ты мне голову морочишь?!
– Так, всё понятно. Я тебя таким уже видел. До дому сам дойдёшь? Чёрт, я же не смогу тебя прово-дить. – На самолет пора. А знаешь что: я тебе свою машину дам, а сам на такси поеду.
На улице Иосифу лучше не стало. Во-первых, потому, что сейчас была не осень. Точно! А во-вторых, он совершенно не узнавал Одессу. Да, пусть он и не был здесь двадцать пять лет, но не мог же город за это время измениться до такой степени. И главное – они вышли совсем не из того дома, в который час тому назад входили.
Проинструктированный Константином Петровичем водитель не только подвёз Иосифа к незнакомому дому, поддерживая за локоть, проводил его до квартиры на третьем этаже, но даже и попросил дать ему ключ. Иосиф, производивший впечатление человека, находящегося в полной прострации, машинально принялся искать в карманах и… Отдал шофёру связку ключей, а сам привалился к стене. Очень уж не хотелось свалиться сейчас в обморок. И это была даже не мигрень.
Закрыв за собой дверь, Иосиф принялся шарить по стенам. Выключатель он так и не нашёл. Зато на произведённый им шум где-то справа отворилась дверь, и в прихожую вошла молодая женщина. Незна-комая. Она и включила свет. Выключатель оказался гораздо ниже, чем его искал Иосиф. Женщина, даже не попытавшись скрыть своё изумление по поводу того, во что доктор сегодня оделся, стащила с него пальто и начала выговаривать ему, что, вообще-то, неплохо бы на градусник смотреть, когда выходишь из дому. Ещё она сказала, что ужин на плите, и что она сейчас его разогреет, а к Мише заходить не нуж-но. Потому как его еле удалось уложить. Он сегодня какой-то перевозбужденный. Прямо бешеный. Слава Богу – заснул. Потом она вдруг замялась. Пару раз зачем-то оглянулась. И попросила отпустить её сего-дня пораньше. При этом она называла Иосифа по имени-отчеству и было в высшей степени очевидно, что знакома она с ним давно и достаточно близко. Всё бы ничего, вот только Иосиф видел её впервые.
– Конечно, голубушка. Идите прямо сейчас. Спасибо вам за всё.
Свет в прихожей Иосиф выключать не стал. Пока не нашёл кухню и не зажёг в ней свет. Похвалив се-бя за первую самостоятельную победу и стараясь поменьше думать о том, что случилось в той квартире, он отправился исследовать эту. Мишкину комнату он вычислил сразу. Осторожно приоткрыл дверь, разглядел детскую кровать, сына в ней не увидел, – слишком было темно, – но услышал, как тот во сне сопит, и что-то в его сердце, если не успокоилось, по крайней мере перестало ныть в ожидании новых убийственных открытий.
Иосиф отправился дальше гулять по огромной квартире, радуясь тому, что он таки не потерял созна-ние. И тому, что может ещё что-то соображать. Вот только где жена? Такое ощущение, что Рыжей в квар-тире не просто нет… Странно, что Костя, когда они прощались возле того необъяснимо изменившегося дома, не передал ей привет. Невежливо с его стороны. Иосиф, даже в том состоянии, в котором он был, Офелии привет передал, а в ответ ничего подобного не услышал. Воспитанные люди в таких случаях что-нибудь говорят… кроме спасибо.
Когда Иосиф разыскал гостиную, полегчало ещё больше. Главным образом потому, что на полках он увидел свои книги. И взбодрился.
Вернулся на кухню. Поставил на огонь сковородку с жареной картошкой. Когда нюхал её, понял, что голоден. Полез в холодильник. Какой-то очень хороший холодильник. Дорогой, наверное… Нашёл там колбасу. А ещё он нашёл там порядок. И не только в нём – везде и во всём. Мысленно похвалил Рыжую. А то везде ноты, чулки кругом валяются, окурки в пепельницах…
После того, как поел, Иосиф сказал себе, что нет, ещё не время анализировать ситуацию, не сейчас. Где-нибудь через полчасика можно будет осторожно попытаться. Не сразу. Главное, без фанатизма. Ми-нут через сорок. А пока что…
Подошёл к окну. К открытому окну…
– Так, спокойно: – это точно не Одесса. Но психовать я не собираюсь. Вот ни разу. И сейчас не осень. Морем пахнет. И всё равно это – не Одесса!! Отставить нервы! Главное, что это не ин-сульт. И Мишка спит. Значит всё в порядке. А где жена? Опять на концерте? Она вообще на часы когда-нибудь смотрит?! Как меня уже достали эти их пьянки! Музыканты – всё-таки ненормаль-ные люди. Сыграла концерт, устала, ну так и иди скорее домой! Ждут ведь тебя…
И тут зазвонил телефон. Причем сначала он зазвонил где-то в коридоре. Или, может, в какой-то из комнат. Иосиф так до сих пор и не выяснил ещё, сколько их в этой квартире. Не меньше трёх – это он понял. А через секунду негромко запел какой-то странный предмет, приколоченный или приклеенный к кухонной стене. Прямо рядом с сидевшим на стуле Иосифом. Времени соображать не было. – Мишку же так можно разбудить! То, что он взял в руку, оказалось трубкой. Вот же и провод. И главное, где-то там в коридоре или в комнате телефон орать перестал.
– Ты как там?
– Здравствуй, Офелия.
– Ну слава Богу! А то Костя меня напугал. Позвонил из аэропорта. Сказал, что с тобой творится что-то неладное.
– Да в общем, правда – не всё здорово.
– А что такое?
– Ничего не соображаю.
– Та-а-к… Опять?…
– Что опять?
– Ну ладно, давай как в прошлый раз.
– А что было в прошлый раз? Кстати, когда этот раз был?
– Оська, давай пока вопросы буду задавать я. Мы так быстрее начнём друг друга понимать.
– Ну, давай…
– Ты знаешь, как называется город, в котором сейчас находишься?
– Вообще-то я летел в Одессу…
– А куда прилетел?
– В том-то и дело, что в Одессу.
– Уверен?
– Абсолютно! Мы с Костей встретились, как и договорились, на Ришельевской. Я тогда ещё город узнавал. Ну, кое-куда зашли по делу…
– Ага, значит, это случилось уже после вашей встречи?
– Ну да.
– И, могу предположить, что в результате. Он опять попросил тебя что-то сделать? Ты сказал, что вы куда-то зашли по делу.
– Это не телефонный разговор.
– По тому телефону, который тебе поставил Костя, можно говорить совершенно спокойно. Его не-возможно прослушать.
– Всё равно не скажу.
– Понятно. Всё теперь понятно. Ты в Новороссийске.
– Что?!
– Есть такой город.
– Я в курсе, что есть такой город!
– И он тоже на море. Как и твоя Одесса.
– Ты меня за идиота держишь?!
– Нет, конечно. Зачем же сразу за идиота?… Ну, ты же всегда про море рассказывал. И про Одес-су… Как Мишка?
– Дрыхнет.
– Ты его видел?
– Из-за двери. Подойти побоялся. Вернее, мне какая-то женщина запретила. А что такое? Что с ним не так?
– Не волнуйся – всё у него в порядке. Кстати, это твоя домработница. Вообще-то она не домработ-ница, а медсестра. С тобой работает. Ну вот – подрабатывает ещё. Её Ниной зовут.
– Класс! Рыжая поди счастлива.
– …………
– Ты чего замолчала?
– Оська…
– Что?
– Давай-ка выпьем.
– Как это?
– Ну, я тут у себя коньячку накачу, а ты – там… у себя…
– Да нет у меня никакого коньяку! Я… не нашёл.
– Ты сейчас где?
– В каком смысле?
– Где сидишь?
– На кухне.
– Холодильник справа?
– Угу.
– Рядом с ним шкафчик видишь?
– Угу.
– Вот там коньяк у тебя всегда и стоит.
– Всегда?
– Привыкай, милый. Ты же не дурак – надеюсь уже начал потихоньку врубаться.
– Честно говоря, немного страшновато. Руки дрожат.
– У тебя там сегодня утром какой год был?
– Шестьдесят третий.
– Круто! Ну давай, наливай, что ли. Я уже себе налила.
– А где здесь рюмки?
– Там же. Чуть ближе к холодильнику подойди. Стеклянную дверку видишь? Откроешь – найдёшь.
– А ты неплохо на моей кухне ориентируешься.
– Ещё бы! Это ж мы с Костей её тебе обставляли.
– Давно?
– Лет десять назад. А сидели мы с тобой на этой кухне последний раз в марте.
– А что у нас сейчас?
– Май.
– Неплохо… Май я люблю…
– Спокойно! Не раскисай. Давай, твоё здоровье.
– А год?
– Ты сейчас сидишь?
– Да не тяни ты кота за хвост!
– Семьдесят девятый…
– …………
– Чего притих?
– Ну давай, говори теперь главное.
– Ты уже выпил?
– Да.
– Тогда налей ещё.
– Да уж налил! Что это было?
– Несчастный случай.
– Когда?
– Год назад. Слушай, Оська. Хочешь, я к тебе прилечу? Прямо сейчас в аэропорт поеду. Утром уже у тебя буду.
– Спасибо, не нужно. А впрочем…
– Решено! Ты там только особо не напивайся. Костя сказал, что ты обещал Мишке сводить его зав-тра в зоопарк.
– А на работу завтра я не должен пойти? Кем я, кстати, работаю?
– Приеду, всё тебе расскажу. Ну давай, ложись скорее. Идёшь прямо по коридору, налево – твоя спальня.
– Слушай, а как же интернат, война и всё прочее? Я, вообще, когда родился?
– Вы с Костей родились в сорок восьмом.
– Так!… Значит, про войну я всё выдумал?
– Не ты один.
– А кто ещё?
– Я. Я тоже всё помню. И интернат на краю земли. И ту проклятую войну. И то, что со мной тогда в НКВД за стихи сделали.
– А Костя?
– Что?
– Он тоже помнит?
– Про стихи?
– Ну, вообще…
– Нет, не помнит. Если бы ты лет десять назад не начал рассказывать ему про интернат, он так бы до сих пор и считал меня сумасшедшей. Или вруньей. Не знаю, что хуже.
– А теперь он нас за кого считает?
– За психов, конечно. Но полезных ему психов. Ты, кстати, не отказывайся от его предложения. Пе-реезжай, правда, в Москву. Я знаю, как ты относишься к КГБ, и тем не менее.
– А это ещё что такое?
– Контора так называется, в которой мой муж служит.
– Что-то новенькое…
– Да ничего новенького! Только название сменилось. А по сути – всё то же самое: ЧК.
________________________________________
Утром Иосифа разбудили знакомые звуки. Какое-то время он лежал в постели, соображая – кто он, где, и что должен делать. К примеру, должен ли он сейчас встать и пойти на эти звуки. А вдруг ему всё, что он пережил вчера, приснилось! Включая телефонный звонок Офелии… Да, комната, в которой он сейчас проснулся, абсолютно ему чужая. Не знает он её! Не помнит. Но эти звуки! Плевать на всё! Навра-ла ему вчера Офелия. Вот гадина! А всё неправда: – Рыжая жива!…
Иосиф встал с постели, что-то на себя накинул и вышел в коридор. Очень громко стучало сердце. И ноги как-то некрепко себя чувствовали. С трудом дошёл до двери, из-за которой раздавались такие знако-мые звуки. В самом деле, Офелия же не приехала! Обещала прилететь. Ну и где она?!… Значит, всё это ему приснилось. А то, что квартира чужая…
Тысячу раз он слышал эти звуки. Практически каждый день. По утрам. Выдохнул. Приоткрыл дверь…
На невысокой табуретке спиной к нему сидел Миша и пытался сыграть на виолончели гамму до-мажор. Ужасно фальшиво у него это получалось.
– Сынок…
– Ура! Наконец-то проснулся! На кухне пустая бутылка под столом стоит. Как не стыдно? С дядей Костей я ещё понимаю, но пить в одиночку!… Ну ладно. Пообещай, что в последний раз. Иди скорей брейся и в зоопарк пошли.
– Слушай, Мишка, а тебе сколько лет?
– Через месяц шесть исполнится. Ты чего – забыл? Обещал железную дорогу купить!
– Про железную дорогу помню, – умело соврал Иосиф, повернулся и “спокойно” пошёл умываться.
Заперся. Включил воду. Присел на край ванны.
Потом он долго мыл лицо. Сначала горячей водой. После холодной. Побриться забыл. Хорошо всё-таки тем, кто носит очки. Можно и не догадаться, что человек только что плакал. Или, к примеру, что он надрался ночью со своей давней подругой. Разговаривая с ней по телефону…
________________________________________
– Игнат, –
коротко представился симпатичный молодой человек в штатском, позвонивший в дверь. Выяснилось, что из Москвы ночью ни один самолет не вылетел. – Непогода. Прямо ураган там у них. И, стало быть, су-пруга товарища генерала прилететь сюда не смогла. Вместо неё пришёл он – Игнат. Вот. К игре готов.
– А кто у нас генерал? И что за игра?
– Генерал – Константин Петрович, – улыбнулся приятный молодой человек.
– Не полковник?
– Нет, – ещё шире заулыбался Игнат. – Генерал! Вы меня не собьёте. Меня Константин Петрович четко проинструктировал. Предупредил… Я так понимаю, что мы уже играем?
– Ну, хоть просвети тогда, что за игра такая.
– Знаю я вас…
– Интересно же!
– Что, правда сказать?
– Ну!
– Вы будете изображать из себя человека, который потерял память…
– Ага, понятно – амнезия.
– Так точно – амнезия. Я просто это слово забыл.
– А ты-то что будешь со мной делать?
– Моя задача – адаптировать вас к современным условиям.
– А если как-то проще сказать?
– Я обязан за неделю вернуть вас к нормальной жизни. Несмотря на то, что вы будете сопротив-ляться. То есть всячески мне в этом мешать. Константин Петрович сказал, что это такой психоло-гический эксперимент.
– Что, и на работу со мной съездишь?
– Обязательно. И водить вас заставлю.
– Кого водить?
– Машину.
– А вот это – дудки. За руль я в жизни не сяду! Боюсь. Ты чего лыбишься?
– Нет, ну честное слово – как правдоподобно вы это делаете! Лучше любого артиста. Так натураль-но у вас получается.
– Ты о чём.
– А то я не видел, как вы по серпантину гоняете. Да таких водителей поискать! Не сядет он за руль…
На улице возле машины, к которой Игнат подвёл Иосифа с сыном, маялся какой-то мальчишка. Он явно боялся того, что о нём могли забыть. А ведь договаривались!…
– Так что, может всё-таки сядете за руль? Это же – ваша машина.
– Слушай, Игнат, не доставай ты меня ради Бога! И без тебя голова кругом идет. А ты кто такой?
– Папа, ну ты чего?! – Это же мой друг. Из второго подъезда. Ты обещал вчера нас обоих в зоопарк свозить. У него тоже мамы нет. И мороженое ещё купить обещал. И сахарную вату, если будут продавать.
– Меня зовут Сергей, – не то, чтобы представился Мишин приятель, а скорее просто напомнил о себе, поскольку вид у Иосифа и впрямь был какой-то помятый. Мало ли, может Мишин отец дей-ствительно забыл его имя. – А Мишка меня иногда на испанский манер зовет Серхио. Но я на него за это не обижаюсь.
________________________________________
;
Часть вторая
“Меня зовут Юми”
Глава первая
Потерянный цвет
В жизни всякого человека, причём не обязательно психа, а и нормального тоже, случаются вещи, ко-торые ему бывает очень непросто выгнать из памяти. Даже с помощью хорошего гипнотизера. Хотя, где ж ты его возьмёшь – хорошего?… Вот, к примеру… Нет, это плохой пример. Неприличный. И потом это слишком личное. Об этом никто не должен знать. Вообще никто! Это страшная тайна. Так что не будем об этом…
Тогда вот такой пример: идёшь ты по улице, почти трезвый и весь из себя положительный, решитель-но никого не трогаешь и даже матом ругаешься не особо громко, в общем, идёшь себе спокойно куда тебе надо и вдруг – бац!… – прямо перед твоим носом на дороге лежит кошелек. А в нем талоны на колбасу, водку и сливочное масло! На целый квартал. Да ещё сто двадцать рублей денег в придачу! Это же – ме-сячная зарплата!!… Какая-то дура потеряла. В очках и заштопанных колготках… – Ну и как ты такое забудешь? – Никак. Впрочем, нет, это – снова неудачный пример, потому как зачем такое чудесное при-ключение куда-то из памяти прогонять? Это же не просто удача, а сплошное удовольствие и глубокое организму удовлетворение. В каком-то смысле даже духовное. Счастье, если уж говорить напрямую. Да, такое хорошее воспоминание прогонять и в самом деле незачем. Наоборот. Такой радостью и перед со-служивцами не грех похвастать. А что? – Пусть завидуют. Лишь бы делиться с ними не заставили. А с какой, собственно, стати с этими козлами делиться?
Так, это мы про хорошее. Однако случаются ведь не только приятные вещи, которые меняют твою жизнь к лучшему, вроде того, когда ты находишь на дороге деньги в придачу к талонам на водку. Случа-ются и такие, о которых вспоминать совершенно не хочется. Как тебя, к примеру, на чём свет стоит обру-гали на собрании трудового коллектива, да ещё полчаса потом на тебя при всех показывали пальцами за то, что ты – лодырь, пьяница и делать ничего не умеешь. Что ты пропил последние мозги и дискредити-руешь моральный облик советского человека – строителя коммунизма. При этом ты не вот, чтобы каждый день вспоминаешь об этом своем позоре. Ты же не хочешь потерять сон и приходить на работу несчаст-ным, чтобы председатель профсоюза – редкостная сволочь – всякий раз интересовался – что это ты опять такой помятый приходишь на работу?; напиваешься, что ли, по вечерам как свинья?; вместо того, чтобы смотреть по телевизору программу “Время” и одобрять ввод советских танков в Чехословакию. Или ещё куда-нибудь…
Кстати, некоторые о таких неприятностях умеют не вспоминать годами. Мало ли, кто что на собрании брякнет?… Подумаешь, пальцами на тебя показывают! А некоторые, которые принципиально по пустякам не заморачиваются, а благоразумно берегут нервы, так и вовсе такие глупости в голове не держат. Как будто ничего обидного с ними никогда не случалось. Как они пили раньше водку, так и дальше продол-жают её пить. С большим удовольствием. И плевать им на всё. Поскольку коммунизм в нашей замеча-тельной отдельно взятой ото всех советской стране всё равно не построить. Потому что слишком много у нас врагов. Ладно внешних, так ведь ещё же и внутренних навалом! Которые из вредности не поддержи-вают линию партии и правительства. Да ещё морду воротят, когда ты разбавляешь пиво водкой. Сволочи! Образованные, понимаешь… В очках они ходят… Дорогого товарища Сталина на них нет!…
Или вот другой пример, который нам для рассказа больше подходит: что-то плохое случилось с то-бой в детстве, когда ты ещё не был тем, во что превратился сегодня. Когда ты был хорошим и нагрешить ещё просто физически не успел. Поскольку у тебя тогда не было особо вредных привычек. Естественно, сегодня ты уже ничего из того, что приключилось с тобой тогда, в детстве, не помнишь. Ведь времени прошло ужас сколько много, а голова у тебя действительно стала дырявой. Ни черта уже не помнит. Так что оно, это плохое, само собой и позабылось.
Да, времени прошло много и как бы за давностью лет тебе положена скидка. Послабление. Ну, по идее… А вот шиш тебе: никакого срока давности для тебя законом не предусмотрено! Даже и не надейся. Как бы ловко ты всё ни забыл, так удачно и кстати пропив свою память, ты, горемыка, продолжаешь жить в той самой реальности, в которой та гадость в твоём детстве всё измазала. Наследила, тварь проклятая! То есть, если бы того скверного факта в твоей биографии не случилось, жил бы ты сейчас совсем по-другому. Неизвестно как. Может и ещё хуже. Хотя куда уж… А вдруг ты, наоборот, стал бы умнее? И удачливее. В институт, к примеру, поступил бы. Водку не пил. Во всяком случае не столько. И только по праздникам. Или на худой конец женился бы?…
В общем, неизвестно, что с этими детскими бедами делать. Как бороться с негативными последствия-ми того, чего ты уже и помнить не можешь?…
А, может, и не нужно со всем этим бороться? Мало ли… Вдруг из всех этих гадостей можно извлечь для себя какую-нибудь пользу? Тут ведь всякое возможно. Какой-то психолог с бородой и в очках, то есть образованный, говорил по телевизору, что это не всегда плохо. Чем чёрт не шутит, а вдруг эта гадость какую-нибудь редкую способность в тебе откроет? В одного типа, к примеру, молния ударила, так он после этого пошёл с лопатой в лес и выкопал клад. Который, конечно же, сдал государству. И получил за это премию в размере годового оклада. А вдруг и ты начнёшь сквозь стены видеть или погоду научишься предсказывать?
Заинтриговал, козёл бородатый, и тут же на попятную пошёл. Ведь как хорошо начал, трепло! Сказал, что лучше это дело на самотёк не бросать, а постараться ненужное тебе воспоминание каким-то образом из себя вытащить и в унитаз его смыть. После чего руки в холодной воде пополоскать и открыть форточ-ку. Сказал, что креститься и плевать через левое плечо можно, но необязательно, а вот форточку, особен-но, если окно у тебя выходит на север, открыть крайне рекомендуется. Даже если за окном зима и в кухню снегу наметёт. А чем, гад, закончил? – Что лучше при этом на себя, неуча, не надеяться, а позвать к себе на квартиру учёного специалиста с дипломом, чтобы с его помощью как следует всё вспомнить и эту скверну с себя соскрести. Это он на себя, подлец, намекал. Деньги, сволочь, у трудового народа вымогал! Знаем мы этих прохиндеев…
Своё нехорошее приключение у Насти, как и у многих из нас, в детстве тоже случилось. Но она, в от-личии от некоторых, у которых имеются проблемы с памятью, о нём не забыла. Просто она его нечасто потом вспоминала. Не вот, чтобы каждый день, а раз в полгода или даже реже того. То есть можно ска-зать, что она про него уже почти и забыла, потому как дело давнее. Но всё же не совсем. Иногда, когда ей становилось совсем тошно и одиноко, а любить и дышать хотелось, она уходила куда-нибудь подальше от людей или просто запиралась в кладовке и возвращалась в тот страшный день, чтобы понюхать насто-ящий воздух и посмотреть краски, которых в её новой жизни не стало. Да, и воздух для неё с тех пор сделался другим. В общем, оно, это плохое событие, в её жизни произошло. И не без последствий. Вполне себе ощутимых. И ещё как ощутимых!…
Настя в то время была уже совсем большая: через пару месяцев ей должно было исполниться пять лет, и она ходила в детский сад. То есть не то, чтобы она туда ходила сама – мать отводила. И это при том, что садик находился, фигурально выражаясь, в двух шагах от дома. (На самом деле – в ста метрах.) Казалось бы, могла и сама ходить. Не маленькая уже. Но, поскольку для этого нужно было переходить улицу Ленина, по которой ездят автобусы и поливальные машины, мама каждое утро перед работой при-водила её в садик за руку, а вечером бежала с работы забирать её.
В тот майский день стояла чудесная погода – солнечная и уже по-летнему тёплая. И вообще с самого утра всем было на удивление весело. Дети бесились и хулиганили сильнее обычного. На обед давали вареную курицу с картошкой (пюре). Что тоже хорошо. И компоту подфартило выпить целых два стакана. Повариха ошиблась и поставила на стол лишний. Ещё же и спать после обеда никого не заставили. Бес-смысленно было детей укладывать: никто спать не хотел.
Настя пошла с мальчишками за беседку играть в ужасно интересную игру – кто попадет камнем в бу-тылку из-под кефира. С десяти шагов. Настя попала с первого раза, ту бутылку разбила и поэтому была счастлива. А вот мальчишки расстроились и стали обвинять её в том, что она сжульничала. А как там можно было сжульничать?
Настя на мальчишек не обиделась, потому что очень уж обрадовалась своей победе. Ходила важная и загадочно улыбалась. Короче, день выдался действительно замечательный. Прямо-таки роскошный день! А часам к трём он сделался ещё и спокойным. Наверное потому, что всем вдруг захотелось спать. При-выкли же ложиться после обеда. А ещё – уже ближе к вечеру – сделалось необычайно тихо. Так что стало слышно, как на деревьях шуршат листья и, разрезая острыми крыльями вкусный весенний воздух, летают ласточки. По своим делам летают. А за домами по улице Ленина ездят машины…
Никто уже ни во что не играл. И вообще, стало как-то пусто. Даже захотелось, чтобы поскорее насту-пил вечер и можно было бы уйти домой смотреть телевизор. Впрочем, ничего удивительного. Так всегда и бывает по субботам. Даже когда детей после обеда заставляют спать. Впереди ведь выходной. Половина родителей забирает детей раньше обычного. Мама за Настей тоже старалась прибегать к четырём часам. Ну, как с работы отпустят. А тут не пришла. Настя, естественно, пошла ждать её к воротам. Вот тогда воспитательница и крикнула ей, что мама не придёт. Что она в суде.
Почему эта идиотка сказала “не придёт” вместо “задерживается” – неизвестно. Вряд ли она сделала это со злым умыслом. Просто брякнула, не подумав. Без задней мысли. Вместо того, чтобы сказать, к примеру, что мама придёт за Настей не в четыре, а в пять часов. Что мама звонила и сказала, что задер-живается на работе. Или что-нибудь в этом роде. Так что и нечего девчонке торчать у ворот…
Ну, как сказала, так сказала. Дура, в общем, она – та воспитательница. И ведь дело даже не в том, что, если мама “не придёт”, то кто ж тогда Настю из сада заберёт и отведёт домой, а в том, что она сказала: – МАМА В СУДЕ!
Насте, естественно, никогда не приходилось слышать про ужасы Гулага. Она и слова-то такого не знала. Потому что времена теперь были другие – вегетарианские, хотя совок никуда пока ещё не делся. Короче, не важно – почему, просто не принято было об этом говорить. Чтобы не поиметь себе неприятно-стей. Сталина немножко поругали, поговорили о нарушении социалистической законности, о том, что теперь в стране всё будет не так, и забыли. Ну, как бы забыли. А, собственно, зачем вспоминать плохое? Теперь ведь у нас всё по закону и справедливости. Про нынешние же советские тюрьмы, – как живётся в них заключённым, – или про психушки, в которых лечат тех, кто не любит советскую власть, Настя знать и тем более не могла. Откуда? Тем не менее, услыхав, что маму за что-то арестовали, связали ей руки и сейчас судят, а именно это она услышала, хотя, повторимся, воспитательница вовсе не эту глупость име-ла в виду, Настя испытала… Чёрт, а вот ведь даже и невозможно сказать, что она испытала.
Щёки у Насти как-то вдруг сами собой сделались горячими. Сразу. Может, они при этом ещё и по-краснели. Этого она не видела. Не было же под рукой зеркала. А вот то, что они сделались горячими и какими-то пушистыми, она очень даже ощутила. И поняла, что такие щёки никому в садике показывать нельзя. Начнут же задавать вопросы. И ещё она почувствовала, что всё в эту минуту сделалось тонким, прозрачным и тихим. Что вообще всё вокруг стало спокойнее, чем было пять минут назад. А ведь было уже и так тихо и спокойно. Как же такое может быть?
О каком к чёрту покое может идти речь в такой ситуации?! – А никто и не говорит про Настю. Разго-вор о том, что тихо и спокойно стало вокруг. Хотя, впрочем, и Настя тоже сделалась тихой. Не спокой-ной, конечно, но тихой. И какой-то пришибленной. А ещё стеклянной…
Вокруг неё и правда лежала тишина. Даже стало слышно, как на втором этаже дома, который загора-живает от садика улицу Ленина, кто-то жарит картошку. Именно что слышно. Шкворчит же в сковородке. Ну и запах понятное дело. Такой ни с чем не спутаешь. Опять же птицы как ни в чем ни бывало летали по своим делам. Лениво и обыденно. Ни на кого не обращая внимание. У гастронома “Дружба”, скрипя тор-мозами, остановился автобус номер три. А вот он снова поехал. Рабочие возвращались с работы домой. Хлопали двери подъездов. Какого-то Сашу недовольный женский голос уже третий раз позвал ужинать. Если бы Настя жила в этом доме, она скорее всего ходила бы в садик сама. Те ребята из её группы, кото-рые жили в этом доме, с четырёх лет уже сами ходили в сад. Потому что тут негде заблудиться. Или попасть под машину.
Всё как обычно. Вот только громче обычного стали гудеть пчёлы и шмели. Особенно шмели. И ле-тать они стали медленнее. Тоже, как и птицы, обленились…
Настя решила пойти за беседку, где лежала разбитая ею бутылка, и там поплакать. Потому что надо было что-то делать. Не стоять же вот так у ворот, коль скоро мама всё равно за ней больше не придёт. Вообще уже никогда не придёт!
Зашла за беседку. Нашла разбитую бутылку. Ещё раз послушала эту странную тишину. Непривыч-ную. Подумала, что, если в садике ещё и остались дети, то, наверное, их уже совсем немного – человека три-четыре, не больше… Те, чьи родители задерживаются. Но которые скоро придут. Обязательно! А её мама никогда больше за ней не придёт…
Зареветь не получилось. Слишком велико было горе. Нет, не горе. И не ужас. А вот эта самая тишина. Этот отвратительный покой идущих по своим домам людей. Или уставших от глупой беготни по жаре собак. Им всем была безразлична Настина судьба. Совершенно! Её отчаяния они не чувствовали и ни-сколько за неё не переживали. Не потому, что они плохие – люди и собаки, а потому, что они просто не знали, какая страшная беда здесь только что приключилась. Какая чудовищная несправедливость накрыла Настю. Ну не идти же в самом деле за ворота и не рассказывать прохожим, что в её жизни только что случилось страшное несчастье. Какая это большая для неё беда.
За ворота?… Ну, конечно, Настя ведь может выйти за ворота. Посмотрит, нет ли поблизости воспита-тельницы, и тихонько прошмыгнёт. Как-нибудь уж перейдёт она улицу Ленина! На самом деле сто раз уже её переходила. Мама только об этом не знает. А то бы Настю отругала.
В общем, придёт она домой. И попадёт в свою квартиру. А чего в неё попадать? – Квартира ведь на первом этаже. В форточку Настя влезет. Не в первый раз! А там уж и ключ возьмёт. Запасной на входной двери висит. На гвоздике. В холодильнике она найдёт суп. Так что с голоду не умрёт. Никто ничего и не заметит. А завтра она выйдет во двор гулять. Чтобы все её увидели. И подумали, что всё у неё в порядке.
А потом, она ведь знает, где лежат три рубля. Возьмёт их и сходит с ними в магазин. Купит чего надо. Никто ни о чём и не догадается! А в понедельник…
Что в понедельник? Как что?! – Как Настя придёт в садик одна? Спросят же – а где твоя мама? Она что – заболела? Ты почему пришла сюда одна? Как так? – Безобразие! Ну и как им всем сказать, что мама сидит в тюрьме? Что у Насти больше нет мамы и отныне она будет ходить в садик сама.
Стыд – вот, что Настя испытала. Потому что тюрьма – это ужасно стыдный позор. Она чувствовала непереносимую жалость к маме, у которой связаны сейчас за спиной руки, и стыд. И то, и другое – в кон-центрированном виде. Никогда ещё Настя не переживала таких сильных чувств. Почему и не смогла за-плакать. Слёзы – это не про то. От таких нечеловеческих эмоций уже не плачут, а, наверное, только кри-чат. Но и закричать Настя не сумела. Попробовала – не получилось. Окаменела. И чем-то внутри сказала себя:
– Всё что угодно отдам, только чтобы ничего этого не было! Чтобы не судили мою маму. Хочу, чтобы ей сейчас же развязали руки и дали чего-нибудь попить. Лучше сладкого чая. Она любит чай с сахаром. И чтобы маме ни за что не было стыдно. Чтобы её сейчас же отпустили. Пусть сделается так, что мне это приснилось.
Что было дальше, Настя не очень хорошо помнила. Ну, летали птицы. Знакомый шмель с жёлтыми полосками на спине тоже пролетел. Туда и обратно. Вот забрали кого-то из детей. Последнего, наверное. И стало совсем пусто. Стеклянно. И тихо. Последней мыслью было:
– Пусть лучше я умру, но только чтобы маму из тюрьмы выпустили и не говорили про неё, что она плохая!
Последней мыслью это было потому, что Настя ни о чём больше подумать не успела: уже в следую-щее мгновение она услыхала голос Марии. Та что-то громко рассказывала воспитательнице. Насте пока-залось, что очень громко. Как-то слишком резко её слова били по ушам. А ещё мама смеялась. Громко. Очень громко. И воспитательница тоже. Непонятно, с чего они обе так развеселились. Ничего же смешно-го не случилось. А потом они вместе стали звать Настю.
Мария была в красивом платье. В крепдешиновом. В самом лучшем своём платье. И накрашенная. А ещё она была слегка пьяная. Что они там в суде отмечали, Настя так и не поняла. Она вдруг как-то поглу-пела и как будто даже немного оглохла. Чей-то юбилей, наверное, праздновали. Или там просто кого-то за что-то награждали. Давали какому-нибудь хорошему медицинскому работнику грамоту за победу в социалистическом соревновании и хлопали ему в ладоши. А потом все вместе пили вино и радовались за того, кому дали грамоту.
Настя маме ничего не рассказала. И, когда они возвращались домой, не капризничала. Только вот её ноги почему-то плохо шли. Не слушались её. И сильно хотелось пить. Не обязательно газировку, просто чего-нибудь…
________________________________________
Всё случилось той же ночью. Настю что-то разбудило. И это был звук. Мягкий шелест. Что-то рядом с её кроватью шуршало. Но это были не листья за окном. Ветра ведь не было. И потом, какие листья? Не осень же…
Настя открыла глаза и похлопала ресницами. Закрыла глаза, потому что всё равно было темно, и вдруг увидела свою жизнь. Всю, которую она прожила. От того момента, как мама привезла её зимой на автобусе номер три в поликлинику, где её вынули из ватного одеяла, положили голую на весы, преду-смотрительно постелив на них гревшуюся на батарее простынку, чтобы девочке не было холодно, – весы ведь металлические, – и начали её взвешивать, двигая туда-сюда блестящие ползунки. Сейчас таких весов в поликлинике уже нет. А жаль. Хорошие были весы. Настя их отлично запомнила. Жёлто-кремового цвета. На них можно взвешивать младенцев, которые ещё не умеют ходить. Те, которые постарше, на них просто не помещаются.
Мама вынула изо рта Насти соску перед тем, как положить дочь на весы. Словно соска много весит в самом деле! Естественно, Настя заревела. Нет, ну правда, зачем было отбирать соску?
Настя снова увидела мамины руки и эти настольные весы. И комнату, где происходила процедура взвешивания. И лицо медсестры. А ещё портрет Хрущева на стене. Стена была зелёная.
Настя увидела свою жизнь, начиная с тех самых весов, и вплоть до сегодняшней ночи. Это был живой ковёр. Живой как кино. Собственно, это и было кино. Ну, раз она его смотрела. И что Настю удивило: из её жизни в этом фильме ничего забыто не было. Вообще же ни одной, даже самой пустяковой мелочи! К примеру, там показывалось такое, чего Настя помнить не хотела. И вообще она думала, что это сделала не она. Сейчас вот выяснилось, что она. И ей стало стыдно.
День за днём, минута за минутой в режиме реального времени на этом длиннющем экране текла перед ней её жизнь. Как можно было посмотреть почти пять лет за несколько минут, непонятно. Но ещё более непонятным было то, что одновременно смотреть можно было кино про весы и про то, что случилось с Настей в прошлом году. И как сегодня она бросала камень в бутылку из-под кефира. А ведь именно так Настя то волшебное кино и смотрела. Всё сразу. И его начало, и конец. И то, что было у него посредине. Причём не потому, что она такая особенная или у неё какое-то уникальное зрение, какого ни у кого боль-ше нет. Просто это такой ковёр: – он волшебный. И ужасно длинный. Как отсюда и до самой речки. А может даже и ещё длиннее. Интересно, как же он влез в Настину комнату? – Неизвестно. Как-то в ней уместился. Действительно непонятно.
Да, так вот – шорох, от которого Настя, собственно, проснулась. Она ведь какое-то время не могла сообразить, откуда он доносится. Наверное потому, что отвлеклась на кино. А в самом деле, откуда он взялся? – Точно не из открытого окна. И не из-за двери. В коридоре и на кухне было тихо. Мама уже спа-ла. И вообще шум раздавался не в воздухе. Оказалось, что шелестел ковёр. Более того, он шевелился. Не кино шевелилось, которое на нём жило, а непосредственно сам ковёр. Словно под ним кто-то копошился. Или в нём…
Когда Настя поняла, что это за звук и кто его производит, она не испугалась. Почему и не стала звать маму. А зря…
Из ковра кто-то выдирал нитку. Одну. Совершенно конкретную. Это была ужасно длинная нитка. Од-на из немногих, из которых был соткан этот бесконечный ковёр. И она была в нём везде. В каждой его точке! В каждом мгновении длинной, почти пятилетней Настиной жизни. Конечно, все эти живые картины были сшиты и другими нитками, но их почему-то решено было не трогать, а эту чья-то невидимая, но, наверное, очень сильная рука из ковра вытягивала. И вот уже кино стало невозможно смотреть. Потому что экран перестал быть гладким: всё на нём взъерошилось. Только что картинки были ясно видны, так чётко на этом ковре было всё нарисовано. Но без этой одной нитки всё превращалось в однородную се-рую кашу. В бессмысленность. В какое-то махровое полотенце. Грязное и мятое. Как будто трактор вспа-хал поле, на котором только что цвели ромашки и прыгали кузнечики. Где всё было зелено и радостно. А теперь там не стало ни ромашек, ни кузнечиков. Ни радости. Воздуха там тоже не было. Голая земля, которую взлохматили и с которой стёрли все картинки. Просто голая земля. Серая и унылая.
Через три дня мир, слава Богу, понял, что продолжаться так больше не может, о чём-то с собой дого-ворился и прежние узнаваемые формы начали возвращаться. И, хотя это было уже совсем не то, в чём ещё недавно жила Настя, но он, этот мир, по крайней мере перестал отвратительным образом меняться. И на чём-то остановился. Может, не доехав, куда должен был. Но сил сражаться с опасными волнами у него уже не осталось. Вот он и прибился к какому-то берегу. И это было хорошо. Ну, так себе. Не зд;рово, конечно. Но всё же хоть какое-то спасение. Ужасно противно ведь, когда у тебя под ногами земля ходит ходуном и вообще нигде ничего определенного и твёрдого нет. От этого уже не просто кружится голова. Это как если ты ходишь босиком по змеям.
Ну вот всё и затихло. Ничто больше не менялось. В тот день, когда мама разрешила Насте встать с постели, шёл дождь. Должно быть он шёл уже несколько дней. Вот и сегодня он лил с утра. Но хотя бы ничто больше ни во что не перерождалось. И поэтому Настю почти не тошнило. А на следующий день и вовсе показалось солнышко. Не очень, правда, яркое. И не особо тёплое. Вот тогда Настя и поняла, что случилось. Что за нитку из её мира выдернула непонятно чья рука. – В её жизни не стало одного цвета. Всего лишь одного. Из многих. Но без него всё изменилось и в сам;й её жизни. Всё стало не то, чтобы серым, – нет, какие-то краски в этом её новом мире остались, – но он стал блёклым. Тусклым и неинте-ресным. А самое страшное, что никто, кроме неё, этого не замечал. Все дружно соглашались жить в нём и дальше. Как ни в чём ни бывало. В том мире, каким он вдруг стал. И даже радоваться. Чему?!…
Через неделю мама отвела Настю в детский сад. Было немного страшно переходить улицу Ленина, потому что по ней теперь ездило много быстрых машин. Причём таких, каких Настя раньше не видела. Но мама их не пугалась. Потому что, пока Настя болела, возле автобусной остановки поставили свето-фор. И, когда на нём загорелся зелёный свет, все машины остановились и Настю с мамой пропустили. Но и это ещё не всё. В садике Настя услышала совершенно новое для неё слово “перестройка” и узнала, что генеральный секретарь теперь совсем не Брежнев, которого назначили только в прошлом году, а какой-то неизвестный ей Горбачев. Настя изо всех сил старалась ничему не удивляться и не показывать виду, что она теперь другая. Вот только она никак не могла понять, куда подевался май. И почему вместо лета вдруг настала осень. Только ведь полторы недели проболела.
Пока не узнала, какой теперь год…
Настя какое-то время помнила название цвета, отнятого у неё тем плохим переживанием. А потом за-была. Но она отлично помнила тот день, когда мама отмечала в суде какое-то весёлое торжество. И ей совсем нетрудно было в него возвращаться. Только тогда её жизнь и наполнялась настоящими светом и воздухом. А сами эти возвращения становились собственно жизнью. Взаправдашной. Какой у других людей больше не было. И без которой все эти вруны каким-то образом научились обходиться.
________________________________________
Глава вторая
Алмазные серёжки
Второй раз он загремел в клинику уже по собственной глупости, когда ему исполнилось двенадцать. Вернее, в психушку он угодил из-за любви к чтению. И ни за что бы сюда не попал, если бы та неприят-ность не случилось с ним непосредственно в классе. На уроке алгебры. То есть у всех на виду. Почему скорую и вызвали. А учительница, прямо скажем, тоже хороша – не догадалась, балда, сперва позвонить отцу. Та ещё овца! Иосиф, ясное дело, ни за что не положил бы Сережу к себе. Не хотел он его светить. Это в его планы не входило. Вот ни с какого боку! Как и Мишку, он готовил его совсем для другого. Тихо готовил. Для чего-то большого, крутого и, понятное дело, совершенно немыслимого. – Для чего же ещё! – Для ужасно сложного и важного. Хотел, чтобы мальчишка переплюнул его. Однако в той ситуации ему просто некуда было деваться. И в самом деле, Сережа нашёл, что читать. Он бы ещё маркиза де Сада в школу притаранил. Идиот!
И ведь, если разобраться, ничего особенного в той книжке не было. Ну абсолютно же ничего страш-ного! Так себе чтиво. Сопливая третьеразрядная беллетристика конца XIX века про российскую провин-циальную жизнь. Рассказывалось в ней про какого-то рязанского помещика. Причём не то, чтобы особо свирепого. – Самого обыкновенного. Даже вполне себе интеллигентного. По английской технологии вы-ращивавшего в своих теплицах какие-то экзотические сельскохозяйственные культуры. Ананасы, кажется. Или авокадо. То есть про любителя наук и прогресса была та книжка. Про поборника всего хорошего против всего плохого.
К чтению этой душещипательной книженции Сережа приступил на первом уроке, а на алгебре уже подобрался к эпизоду, в котором с несколько избыточным натурализмом повествовалось о том, как этот высокообразованный дворянин, имевший обыкновение по субботам собственноручно пороть своих кре-постных (всех без разбору, для профилактики; а что? – имел человек право; иногда, кстати, бывает, что и надо привести лодыря в чувство, если он вежливого слова не понимает)… Так вот, прознал этот передо-вой аграрий про то, что одна из приближённых к его телу горничных, не испросивши высочайшего благо-словления, то есть не посоветовавшись с ним, закрутила любовь с конюхом.
С молодым человеком производитель редкостной сельхозпродукции обошёлся на удивление гуманно: убивать разрушителя духовных скреп империи, которая от Москвы до британских морей, он не стал, а, не помня зла, просто отдал озорника, покусившегося на его личную собственность, в солдаты. На двадцать лет. Или на двадцать пять. – Сколько раньше в солдатах ходили?…
Про незадачливого Ромео в той малохудожественной повестушке больше не было сказано ни слова, в отличии от опрометчиво забывшей про благодарность по отношению к своему хозяину за всё хорошее, от него полученное, и про элементарную конспирацию рязанской Джульетты, которая на время вышла на передний план рассказа. Потому как за её воспитание барин, засучив рукава, и взялся. Больно уж она его огорчила. И пуще всего раздражало его то обстоятельство, что девица на уроках православной морали и нравственности не желала кричать. И забывала после каждого удара благодарить своего благодетеля за науку.
Ну, розги – так, мелочь. Баловство. От них только рука устает и потом неприятно ноет. А эффекта от них чуть. Вот и стал он подбирать для неё подходящий кнут. Сначала испробовал простой. Потом сыскал потолще. А проку всё равно ноль. Заупрямилась девка. Норов свой барину решила показать. Ещё ведь и любить его отказалась, неблагодарная. Сказала, что больше не будет приходить к нему в кровать, потому что он стал ей противен после того, что сделал с её любимым. Ужас какой врединой девчонка оказалась. Никакого воспитания! И уважения к старшим. Молчать она вздумала! Прямо партизанка какая-то, честное слово. И откуда только такие берутся? А главное, какое самомнение! Откуда, спрашивается? Как будто она не дура деревенская, а курсистка с образованием и чистыми ушами из большого губернского города, где мостовые регулярно подметают и есть фонтаны с амурами. В общем, некультурная она. Так что поде-лом ей.
Когда терпение благородного дворянина лопнуло, тогда уж позвали кузнеца. И тот показал, как сле-дует обращаться с кнутом. Причём с самым обычным. Барин так не умел. Чтобы с оттягом. Или просто физподготовки ему не хватило? После второго удара наша белобрысая, слава Богу, голос подала. Завыла, наконец. Да так протяжно, словно песню какую народную решила спеть. Красивую. Жалистную. Это по-сле второго удара. А после пятого её, милую, пришлось уже водой отливать.
В аккурат на этом месте Сережа и опрокинулся. Честное слово, даже как-то неудобно за него. – Пла-кать-то зачем было? Да ещё навзрыд. – Взрослый уже мальчишка. А расплакался как маленький. Все же на него смотрели. Девочки, понятно, тоже. Весь класс. До судорог дело дошло. Жалко ему, видите ли, ту дурочку стало, которая отказалась с барином спать. И что теперь? Нет, ну правда, всем нам её – предста-вительницу угнетаемого подневольного крестьянства – жалко. Любой советский труженик такой посочув-ствует. Потому что мы все – гуманисты. И выступаем за справедливость. Единым фронтом. Все как один. Но это же не значит, что трудящиеся в знак солидарности обязаны штабелями валиться на пол, рыдать и дрыгать ногами. Должно быть на раннее половое созревание это у него наложилось.
Через неделю Сережу можно было уже и выписать. Тем более, что проблему удалось купировать практически сразу. За пару дней. Но быстро отсюда пациентов отпускать не принято. Окружающие граж-дане и контролирующие органы могут не понять. Вопросы разные начнут задавать. Так что проформы ради продержали его здесь две недели. Поделали кое-какие уколы. В основном укрепляющие. И от не-рвов. А ещё витаминчики. Группы b… Ничего страшного: обычная история – возраст. В общем, пора было его отпускать. К тому же он и сам уже в школу просился. Мишка, правда, сболтнул, что есть там одна. И Серхио вовсе не на уроки рвётся. Они уж и целуются. В открытую. За школой. И в парке. А ещё в подъезде. Про большее он не знает. Но всё может быть. Даже скорее всего… Нет, ничего так. Худая толь-ко. Белобрысая и в очках. Серёга из-за неё уже и музыкалку собрался бросать. Только боится дома про это сказать. Но, похоже, бросит. Да точно! Ну, если у них такая любовь…
С выпиской, однако, пришлось повременить.
________________________________________
Из записной книжки Иосифа, которую он с работы не уносит, а внаглую, не таясь от сослуживцев, оставляет в своём кабинете под горшком с фикусом, а иногда и просто на столе, мало кому удастся из-влечь что-нибудь для себя полезное. Не для того он её завёл, чтобы всякая любопытная Варвара, сующая в его тайные дела свой длинный нос, с помощью той записной книжки узнавала его секреты. Пускай гото-вится к сюрпризу: Иосиф специально сделал всё, чтобы обломать такой дуре кайф. Ничего она из той его книжки не поймёт. Вот так! Сплошные сокращения, непонятные значки и цифры. Читай себе на здоровье. Глаза только, смотри, не испорть.
И дураку известно, что страсть к шифрованию – стыдная детская болезнь. Глупая и ужасно вредная. Можно даже сказать – настоящая паранойя. В своей записной книжке советский трудящийся обязан писать так, чтобы любому в ней сразу всё было понятно. Чтобы не приходилось ломать себе мозги.
Так-то оно так, но не будем забывать, в какое время этому непредсказуемому доктору довелось жить. Вернее, не время – времена. Их ведь у него много было. И каких разных! – Этих времен. Не во всякое можно было оставлять свои мысли на бумаге. Вот он и привык играть в секреты. А привычку, как извест-но, ничем из себя не вышибешь. Даже если очень постараешься. Иосиф же, как мы поняли, не больно-то и старался. Как бы то ни было, свои бумажки он не прятал. Вот что более всего раздражало обществен-ность. И эти его странные игры с КГБ…
Из того, что о Серой Мыши, на протяжении многих лет на счёт своего морального облика успешно вводившей в заблуждение дружный коллектив клиники, поддаётся расшифровке, это – бессмысленные анкетные данные. Бессмысленные потому, что никаких особо ценных сведений о характере её заболева-ния в тех Иосифовых записях не содержится и которые почти открыто можно собрать, заглянув в её лич-ное дело, которое лежит в отделе кадров. Или если полистать историю её болезни. Ну, судите сами. Вот они – те жалкие полстрочки, которые ей посвящены: – “35. Лм – нз. – ?++ -12. ох. Впс + Ст – ох! 4, № 2. ; Э +”.
И всё? Это, вообще, что – шпионская шифровка? Просто издевательство какое-то! Что тут бдитель-ный советский человек, который всегда держит руку на пульсе, может разобрать?
И всё же, давайте попытаемся этот ребус решить. Мы же не дураки какие. Первая цифра – возраст. Тут и думать нечего. То есть преступница – уже не маленькая девочка. И должна за свои неблаговидные поступки отвечать. По всей строгости закона.
Пошли дальше. Двенадцать лет назад (это “-12”) погиб её жених. Разбился на автомобиле. Это все знают. Стало быть “Лм – нз” означает: – “любовник мёртв, [а эта психопатка до сих пор] не замужем”.
Что значит “?++”, не очень понятно. И это странное “ох”. Есть подозрение, что за этими двумя с виду безобидными буквами скрывается обычное “очень хорошо”. А чего ж тут хорошего, когда речь идет о вещах совсем невеселых? Ведь “Впс + Ст” – это “врожденный порок сердца плюс стенокардия”. И там тоже стоит это проклятое “ох”…
Иосиф – известный в городе врач, и человек в целом хороший. Совестливый. По мнению нянечек даже гуманный. (Что они понимают в совестливости и гуманности? Но предположим.) И о персонале печётся. (Что правда.) Не может он таким плохим вещам радоваться. Все знают, как он к своим сотрудникам отно-сится. Как защищает их. К примеру, когда на перевыборном профсоюзном собрании на ту самую мед-сестру, которую какой-то идиот, не подумав, предложил выдвинуть в профорги, вдруг покатила касте-лянша, обвинив её в том, что Серая Мышь сама стирает себе халаты; то есть что она брезгливая и, стало быть, откалывается от коллектива, которому в её, кастелянши, лице выражает открытое недоверие, раз считает, что халаты ей тут стирают плохо; всем нравится, а ей видите ли… А сама, между прочим, бес-партийная и на политинформациях инициативу не проявляет. Во время доклада про положение трудящих-ся в Заире зевала и деньги в Фонд Мира вносит неаккуратно. В прошлом месяце три рубля не додала. Самым наглым образом трёшку зажала. Наверное, уже и к советской власти претензии имеет, раз халаты себе сама стирает!…
Иосиф, услышав про три рубля, дёрнулся во сне, крякнул, открыл глаза, решительно со своего стула встал, зевнул, потянулся, почесался и… направился к выходу. А по дороге негромким голосом сообщил притихшему от такого его откровенно диссидентского демарша залу, что раз так, то и он тоже теперь деньги на поддержку африканских людоедских режимов, равно как и на оружие арабским террористам давать не будет. Он лучше лишний раз сыновьям эскимо купит. Или даже на ленинградское разорится. Серёжа ведь больше ленинградское любит. Которое по двадцать две копейки. Что же касается больше-вистской партии, развязавшей массовый террор против собственного народа в тридцатые тире пятидеся-тые годы, и лично у него за это прощения до сих пор на коленях не попросившей, то он в неё запишется разве что под дулом пистолета. Или если его с работы будут грозиться погнать. И ещё, уже взявшись за ручку двери, он добавил, что, если кто в эту клинику пришёл языком чесать про неминуемую победу коммунизма, успехи на полях и надои, а не самоотверженно, забыв про личные неприятности и всякие прочие невзгоды, лечить больных, то вряд ли он с такими политически ценным кадром сработается. Та-кому сознательному медработнику, всем сердцем сочувствующему революционно настроенным товари-щам из числа передовых африканских негров, нужно не на собраниях в этом лечебном учреждении горло драть, где у него недостаточно большая сочувствующая аудитория, а сразу в горком партии пойти. На вахте там работать. А ещё лучше – непосредственно в КГБ. Там, может, и оружие за хорошее поведение дадут. Сказал он всю эту возмутительную антисоветчину и вышел.
Все слышали эти его страшные, политически вредные слова. И всех они потрясли. Словно громом среди ясного неба для сплоченного коллектива они стали. Никто, правда, не слышал, как через десять минут он, позвонив из своего кабинета по межгороду и разговаривая с каким-то Костей, пожаловался на то, что некоторые отдельные сволочи собираются шить ему непосредственно на рабочем месте политику и стопорят почти уже готовый к запуску фиалковый эксперимент, к которому “твой драгоценный Бреж-нев” имеет повышенный интерес. В ответ на что тот самый Костя громко сказал по телефону в адрес Иосифа крайне неприличное слово, а может быть даже и не одно, потому что он заговорил вдруг тише и слышно его не стало, но в конце концов, судя по довольному выражению на лице смутьяна, его невиди-мый собеседник в конце концов растеплился и пообещал принять меры.
Четыре негодующих работника клиники – врач (он же – парторг и вообще очень сознательный обще-ственник), старшая медсестра, чаще всех поднимающая на собраниях руку, повариха и та самая касте-лянша – немедленно после скандально сорванного главврачом профсоюзного собрания – отправились в Обком партии. Вызвали такси, вчетвером в него каким-то образом влезли и поехали туда, где их внима-тельно выслушали, куда следует быстренько позвонили, после чего к Обкому на чёрной казённой Волге с грозными номерами прикатил взъерошенный Игнат и, багровея (будем считать, что от волнения), поста-рался вежливо разъяснить бдительным поборникам классовой справедливости и социального равенства всех трудящихся, что сейчас не 37 год, однако, несчастные случаи всё ещё к сожалению происходят. Причём в самых неожиданных местах. Идёт, для примеру, честный советский гражданин, поддерживаю-щий внутреннюю и внешнюю политику партии и правительства, по улице, а ему – бах – и кирпич на баш-ку сваливается. Или даже два кирпича. Сначала один, а вслед за ним другой – для верности. Ни с того, ни с сего. Никому этот сознательный кретин зла не делал, только доносы на порядочных людей в компетент-ные органы строчил, и вот – такая неприятность с ним случилась. Прямо ведь насмерть убился, дурак.
На этом Игнат не остановился. Он ещё сказал, что это, конечно, огорчительно, что уважаемый глав-врач образцово-показательного советского медучреждения для спятивших с ума идиотов, где всё по по-следнему слову техники, лекарства какие хочешь, и пальмы в кадках растут… Так вот, очень печально и до слёз обидно, когда такой образованный человек не хочет вступать в партию, которая за справедливое распределение общественных благ, социалистическую законность и помощь революционно настроенным африканским трудящимся в их освободительной борьбе за народное счастье… и денег из своей зарплаты в Фонд Мира давать больше не будет. Но, в конце концов, и то, и другое – дело сугубо добровольное. Так что формально привлечь его к уголовной ответственности, а тем более вынести ему строгое партийное взыскание с занесением в личное дело нельзя, поскольку, – как явившиеся с честным доносом присут-ствующие здесь товарищи и сами знают, – он беспартийный… Так что если какая тупорылая гнида посме-ет ещё раз слово плохое сказать о заслуженном человеке, которому в день его рожденья генеральный секретарь нашего родного и всеми любимого ЦК КПСС собственноручно отправляет по почте открытки с красивыми видами или редкими животными, а также с пожеланиями дальнейших творческих и производ-ственных успехов на пути… В общем, особо бдительных и ретивых защитников социалистической демо-кратии, решивших бежать впереди паровоза и органов правопорядка, он насчёт несчастных случаев пре-дупредил. И, если кто чего по причине избытка сознательности не понял, то он, капитан органов Госбез-опасности, ни разу в этом не виноват. Дураков ему вот нисколечко не жаль. Потому что незаменимых у нас нет. Это дураков у нас чересчур уж много расплодилось. Значительно больше этой сознательной дряни развелось, чем её требуется для успешного построения самого справедливого на свете общества. А вот незаменимых… Впрочем, как же… Одно исключение, пожалуй, имеется: Иосиф. Он как раз и есть тот самый – незаменимый! На которого кирпич просто так не свалится. Потому что он, Игнат, лично просле-дит за тем, чтобы не свалился. А тех, которые мутят воду и простых вещей в упор не желают понимать и при этом открыток от нашего дорогого Леонида Ильича с видами Гурзуфа и МинВод не получают, так чего ж их, собак, жалеть? Кирпичей у нас на всех (неприличное слово) хватит…
Иосиф никого не уволил, даже когда ему про Обком рассказали. И коллектив психушки зауважал его за это ещё больше. Хоть он и беспартийный.
Но не будем отвлекаться. У нас остались ещё “4, № 2. ; Э +”. Которые с трудом поддаются расшиф-ровке. Но мы попробуем. Правда же? – “№ 2” вполне может относиться к размеру груди. Хотя означать это может и что-то другое…
Ладно, так уж и быть – не станем интриговать. Не дети в конце концов. К тому же грамотно интриго-вать ещё уметь надо. Для этого настоящий Артур Конан-Дойл понадобится. Или ещё какой член Союза Писателей. Четвёрка – не что иное, как оценка интеллектуальных способностей неудавшейся кандидатки в профорги по семибальной шкале, по которой Иосиф классифицирует всех своих сотрудников. Не Бог знает, какая высокая оценка. Но, заметим, что в среднем она выше, чем у большинства других членов коллектива. Так что…
А двойка – действительно размер груди. Непонятно только – он что, жениться на той идиотке собрал-ся? Хотя, может и собрался. Все ведь видели, как он к ней в столовке подсел. И любезничал с ней. А она вся раскраснелась, пока пила свой компот из сухофруктов и как дура озабоченная подхихикивала. Словно ей не тридцать пять лет, а только тридцать. Или даже двадцать восемь! Стыд и срам. Смотреть противно!
Идём дальше. “;” – это степень риска. Железно! Всем ведь известно, что медсестра, на которую Иосиф положил глаз, уже трижды пыталась с собой покончить. Дома она безобразничала. А соседка по коммунальной квартире её из петли вынимала. Все три раза. Одна и та же соседка. Поди надоело уж ей…
Это кем надо быть, чтобы не допереть до того, что любому советскому школьнику известно с младых ногтей, можно сказать – как “Отче наш” у этого нашего советского школьника от зубов отскакивает: же-лаешь правильно повеситься, так, чтобы не смешить народ, а по-деловому за один раз отстреляться – намыль, дубина ты стоеросовая, верёвку! И лучше Детским мылом. Хозяйственным, конечно, дешевле будет. Но Детским – надёжнее. Пахнет оно к тому же не в пример лучше хозяйственного. Короче, про мыло не нужно забывать. И не придётся тогда соседке стресс для нервов устраивать.
А потом, как можно не снять перед таким ответственным делом туфли? Или не знать, что нормальные люди вешаются посреди комнаты! А то ведь такой грохот она все три раза устраивала. Мало ли, что в её комнате подходящий крючок только на стене есть. А люстру снять? Что, слабо?! Ту же соседку, к приме-ру, позови. Неужто не поможет? – И за что только Иосиф ей четвёрку по уму поставил? Ей и двойки-то много будет!
Опять-таки никто не запрещает тебе наглотаться таблеток. Как будто на работе таких, какие для столь ответственного шага в вечность сгодятся, нельзя спереть. – Да бери сколько хочешь! – Смех один. Какая может быть четвёрка в самом деле?!…
Кстати, о её неудачных попытках самоубиться. Это ведь только то, что официально известно. Что от-ражено в её личном деле. А также в истории болезни. Но она ведь о чём-то могла и смолчать. Она такая – своими тайнами с коллективом не делилась. Тихоня эдакая. С виду. Вот ведь дрянь! Типа она не озабо-ченная. Хотя, Иосифу трудно соврать. Насчёт того, что не озабоченная. Не просто же так он с ней в сто-ловке флиртовать затеял. Чуть ли уже не за локоток её взял. И сквозь свои круглые очки ей в глаза по-смотрел. А может ему нравятся женщины с маленькой грудью? У него в кабинете фотография на столе стоит. На киноактрису не похожа. Больно рыжая. Даже на чёрно-белой фотографии видно, что рыжая. Значит, не киноактриса. Так вот, у той тоже второй номер.
Коллектив лишился покоя и совершенно потерял интерес к работе, гадая, о чём заслуженный человек, которому сам товарищ генеральный секретарь присылает открытки с дикими зверями и красотами Крыма и других мест культурного общественного отдыха, мог говорить в столовке с этой ехидной. Ведь даже старшая медсестра, которая хоть и замужем, но совсем не против… И грудь у неё какая надо – третий номер. И бельё в последнее время она на всякий случай надевает импортное. По блату где-то достала. Не говорит – где. Комбинация, так просто сумасшедших денег стоит. И всё остальное… О чём же они гово-рили?! Ведь с ума можно сойти, гадая…
И опять же не будем интриговать: Иосиф просто поинтересовался тогда в столовке, зачем горе-самоубийца стала тайком бегать в церковь. Ему ведь докладывают. Иосиф обозвал её голубушкой и ска-зал, что там ей не помогут. Не вернут ей жениха. Пусть она даже и не надеется. Сказал, что не по адресу она обратилась. Не в то учреждение. Когда можно и поближе найти… Совсем близко… И, если ей дей-ствительно так уж надо, если до того припекло, что уже почти на всё она согласная, лишь бы на этого своего, как его, который на машине убился, ещё разок посмотреть… То есть, если она пообещает хорошо себя вести и отнесётся с пониманием к нуждам отдельных высокопоставленных товарищей из Кремля, то, может, с помощью Иосифа она не только на чудесным образом ожившего любовника собственными гла-зами лично один раз взглянет, но, может, даже и руками его потрогает. И, заметим, никуда при этом хо-дить не нужно. Прямо здесь – в клинике… Может быть… Если только она будет Иосифа слушаться… И никому потом ничего не расскажет.
Ну и, как водится, после всех этих волнительных для неё слов он снова посмотрел ей прямо в глаза. Сквозь свои круглые очки. От чего, собственно, она тогда и раскраснелась. Хихикала же она от нервов. А вовсе не из-за того, на что все подумали.
Их потом ещё не раз видели вместе. Как будто им по дороге было ходить домой. А все ведь знают, что ей совсем в другую сторону нужно идти. И вообще, не идти, а на автобусе ехать…
Короче, всё понятно: риск огромный. Вплоть до летального исхода. Но раз “Э +”, значит даже и такой серьёзный риск оправдан. Ведь “Э +” означает, что эксперимент готов стартовать и что он в приоритете. То есть что не один Иосиф, а даже и сам генеральный секретарь нашей родной компартии на него по-крупному ставит. Что именно он там себе ставит – непонятно, но раз Иосиф через очки на медсестру смотрел, значит есть, что дорогому Леониду Ильичу ставить!
Ну и что из того, что риск?! В конце концов, чего эту слабоумную дуру жалеть? Кому она вообще нужна? Беспартийная к тому же. Даже если и помрёт… Чёрт с ней! Сама же на рожон лезет. По своей доброй воле. А науке в лице Иосифа какую-никакую научную пользу принести может. И генеральный секретарь опять же не просто так красивые открытки по почте регулярно шлёт…
К чему главврач клиники для душевнобольных, славящейся хорошим отношением к пациентам (их здесь кормят по три раза в день и уже почти не бьют) аж с августа готовил склонную к богопротивному суициду медсестру, и как именно он это делал – нам неведомо. Что это, вообще, за эксперимент такой и причём здесь товарищ Брежнев? – Может и ни при чём…
Так вот. В конце недели, после завтрака, когда Сережа начал уже потихоньку сходить с ума по при-чине незаконного удержания его под замком, и даже стал подумывать о том, а не высадить ли ему в са-мом деле к чёртовой матери оконную раму и не дать отсюда дёру (не высоко, второй этаж всего), к нему в палату вошла та самая Серая Мышь со шприцем в руке (какая-то печальная она вошла, может не выспа-лась?), хотя она уверяла потом, что приходила туда с градусником. Иосифу обладательница № 2 и чет-вёрки по умственным показателям заявила (на следующий день, когда пришла в сознание), что просто хотела померить Серёже температуру. И больше ничего. Никаких других мыслей в её в голове тогда не было. А тем более неприличных. О погибшем женихе, клялась Богом, даже и не думала.
Иосиф ей не поверил. В глаза врунье посмотрел и не поверил. Наверное, что-то в них увидел. Почему, собственно, она и принялась плакать. А ещё она просила вернуть ей сережки. Потому что ей их жених вчера подарил. И он очень расстроится, когда в следующий раз к ней придёт, а их у неё в ушах не увидит. Обещал же прийти. Она не знает – когда, может в обед, а может и ближе к вечеру, но раз он сказал, значит точно придёт. Он такой. Слов на ветер не бросает. А потом – он её любит. Сильно-сильно. Так что придёт обязательно.
Ну так и что – смерила та развратница Серёже температуру? Чёрт с ним – со шприцем. Врёт про гра-дусник – ладно, пусть будет градусник. Градусника, кстати, в палате не обнаружили. И шприца там тоже не нашли. Зато на тумбочке рядом с кроватью с возмутительной наглостью стояла открытая и уже осно-вательно початая бутылка с вином. А рядом стояли два стакана. Не больничных – хрустальных. Дорогих. Санитары божились, что не видели, чтобы медсестра по коридору шла с вином. Шприц в её руке они, кажется, видели, а бутылку – нет. Тем более винную. И стаканы она точно не несла. Куда бы она их спря-тала? За пазуху, что ли? Короче, ничего подозрительного санитары не заметили. Всё на вверенной им территории врага в тот день штатно было. Как всегда. Почему бдительность и потеряли: не подняли тре-вогу.
Хватились её ближе к обеду. Да и то сказать – не больно рьяно её искали: мало ли, может она в дру-гой корпус по каким производственным делам ушла и там застряла. Господи, да кому она вообще нужна! Кто она такая?!…
Так вот: об обеде. Принесли его, значит, Серёже. Подвезли, вернее, к его палате на каталке. А внутрь с ним войти не сумели. Потому что дверь у его палаты особенная. У этой и соседней, в которую потом сошедшую с ума медсестру и определили. То есть обе эти двери совершенно обыкновенные, как и все здесь, только вот замки в них такие, что можно изнутри запереться. Если кнопочку отжать. Для психиат-рической клиники вещь вроде как недопустимая. Да просто немыслимая! Так ведь в том-то и дело, что это не совсем обыкновенные палаты. В них совсем не тех держат больных, которые мыло или цветы из горш-ков едят и потому окружающих настораживают. Время от времени в эти палаты Иосиф помещает самых что ни есть нормальных граждан. И ненадолго. Ну, может быть, не то, чтобы совсем уж нормальных, но и не откровенных психов, которых от людей полагается изолировать. В обеих палатах, между прочим, имеются совершенно немыслимые удобства: умывальник и туалет. В каждой – свои собственные! Санато-рий, одним словом. Одноместные номера люкс! Это Иосиф такое чудо пробил. Никому не объяснил, зачем ему в психушке понадобилась такая антисоветская, просто-таки вопиющая роскошь, но денег у городских властей на эту свою причуду выбил. Он вообще здорово умеет деньги из начальства выбивать. Ему почему-то не отказывают. Причём, как правило, не особенно кого он о чём и просит. Просто надева-ет свои старомодные круглые очки, смело заходит в них в самый высокий кабинет, не созваниваясь и ни с кем ничего заранее не согласовывая, с порога начинает нести хозяину кабинета мозголомную пургу (в последнее время чаще про перелётных птиц), а уходит оттуда с уже подписанной бумагой. Как ему нужно подписанной.
Да, так вот. Обед Серёже подвезли, а войти в его шикарный апартамент не смогли. Попробовали от-крыть дверь своим ключом. Обычным. Который у всех медсестер и санитаров имеется. Не тут-то было! А главное, эти звуки. Всё же слышно. Попытались со злостными нарушителями больничного режима через дверь договориться. По-хорошему. Усовестить то есть распоясавшихся озорников. Поняли ведь, что внутрь проникла посторонняя женщина, заперла, бесстыжая, за собой дверь и сейчас там безобразничает, только ещё не знали тогда – кто такая. Спрашивается, а как все поняли, что там происходит? – Странный вопрос. Чего ж там было понимать? – Там, внутри, не особо кто чего стеснялся. Полным ходом процесс шёл.
Старшая медсестра хотела уже в милицию позвонить, чтобы, значит, аморалку как положено офор-мить – по всей форме. С протоколом. Сообразила, однако, прежде позвать Иосифа. Ведь за все ЧП в кли-нике, даже и не за такие серьёзные, отвечает он. Ну а потом, там за дверью – его сын. Хотя, вот что странно, неизвестная развратница звала своего любовника не Серёжей. И санитары хором подтвердили: Игорем она его звала. И, главное, Серёжа на этого Игоря откликался. Причём не своим голосом. А каким-то чужим, взрослым. И смеялся он так, как никогда раньше не смеялся. Не своим смехом. Они же знают, как Серёжа смеется. Так только взрослые и причём подвыпившие мужчины смеются.
Прибежавший Иосиф разволновался и сказал, что никакой милиции не надо. Сказал, что он сам во всём разберётся.
Когда дверь выбили (ногами) и спасатели вломились внутрь, медсестра была уже без чувств. А Серё-жа как ни в чём ни бывало лежал с этой аморальной гадиной в обнимку и спокойно взирал на вошедших. Странно он на них смотрел. Не мигая. Не испуганно и не виновато. А просто странно. Как будто он о чём-то своём глубоко личном задумался, а здесь ничего такого не случилось, чтобы ему волноваться и тем более оправдываться. Сказал спокойно и вполне миролюбиво: – “Добрый день, господа. Чем обязан?”.
Старшая медсестра аж вся белая стала. От возмущения. Это когда она увидела в ушах у спящей на груди у подростка самоубийцы эти самые серёжки. С двух метров разглядела алмазы немыслимой стои-мости. Таких не может позволить себе даже жена директора промтоварного магазина. Во всяком случае не посмеет такие драгоценности открыто на улице носить. Даже в театр их не наденет. Общественность же начнёт интересоваться, на какие такие нетрудовые доходы она их себе купила. Не иначе как муж у неё вор и расхититель социалистической собственности. И сама она – та ещё штучка…
А эта развратная тварь лежала себе преспокойно в своих немыслимых бриллиантах и отдыхала после трудов праведных. Головку мальчику на грудь положила и вся такая довольная дрыхла. Совершенно голая!! Тьфу ты, пакость какая! Пусть она беспартийная и, соответственно, не такая сознательная, как некоторые другие члены коллектива, но состояла же когда-то в комсомоле! Значит какая-то совесть у неё тогда была? Неужели ничего от неё не осталось? А стыд советской женщины куда у неё подевался?!…
Иосиф сказал, чтобы все, как только снесут повредившуюся в уме медсестру в соседнюю палату, уби-рались к чёртовой матери. И не смели попадаться ему на глаза. И вообще, чтобы с этого этажа немедлен-но исчезли. Все! Он сейчас с этими двумя тяжёлыми больными работать начнёт. Чтобы здесь тихо было! И никакой милиции. Вон пошли!!…
Старшая медсестра, смертельно, прямо в самое сердце простреленная антисоветским бриллиантовым огнём, выдвинула предположение, что опозорившая коллектив недостойная высокого звания советской медсестры безответственная шлюха употребила какое-то запрещённое сильнодействующее средство. Не просто же так она отважилась на столь отвратительный и в высшей степени безнравственный поступок. Вот же и пахнет чем-то. Да как сильно! Как будто цветами. На фиалки похоже… А за окном у них ничего такого не растёт. Под окнами – помойка. Так что цветами здесь пахнуть не должно. Значит точно – опас-ный наркотик! Может даже иностранного производства. Она же беспартийная. С неё станется. Такая и Родине запросто изменить может. Никакой ведь сознательности. Вон уже и алмазы в ушах – награду за предательство своего народа от врага, гадина, отхватила, а теперь открыто своей антигосударственной изменой перед всеми хвастается. Серёжу, мерзавка, пришла неправедным богатством склонять на сторону американского империализма… Может он на улице или ещё где военные секреты случайно подслушал. И по молодости лет этой саморазоблачившейся шпионке нечаянно проболтался. Надо бы собрание коллек-тива срочно созвать, чтобы обсудить поведение нашей бывшей сотрудницы, которую мы все, как один, осуждаем. И проголосовать с занесением в личное дело. Ну и милицию, конечно… – “А ведь тут, навер-ное, и дышать опасно. Без противогаза-то. Надо бы окна распахнуть. Вон уже и Сережа какой-то на себя непохожий. Глаза стеклянные. Надышался поди, бедненький.” – Вот тогда Иосиф и велел всем убираться к чертям собачьим. После чего даже ногами затопал.
Как уже было сказано, в отличии от утомившейся от четырехчасового греховного труда, вследствие чего и уснувшей мёртвым сном медсестры, Серёжа сознание не потерял. Напротив, мальчик был спокоен и удивительно свеж. Полон сил и вообще!… Почему и выглядел подозрительно. Он был не по-советски светел. И этот его антиобщественный взгляд… Словно он вдруг стал взрослым. Как будто он только что посмотрел увлекательный художественный фильм про войну и что-то в его голове, да и вообще в нём изменилось. Или он узнал что-то такое, что в его голову пока не влезало. Но что обязательно надо будет постараться каким-то образом туда засунуть. Хотя бы и силой. Потому что новость эта – важная. С от-цом, впрочем, он заговорил своим обычным голосом. Каким говорил вчера. И позавчера. А, когда лишние люди из палаты ушли, даже попросил есть. И попить. О том, что он только что, грубо нарушив больнич-ный режим, распивал здесь алкогольный напиток, он почему-то не помнил, при том, что вином от него пахло. Но больше от него пахло фиалками…
Иосиф страшно разволновался, однако, торопиться с расспросами не стал. Съел вместе с сыном его обед. Покурил возле открытого окна. Налил себе вина. Осторожно его понюхал. Выпил. Ещё налил. Про-тер очки. Внимательно посмотрел сквозь них Серёже в глаза. Сказал, что его абсолютно не интересует, как медсестра оказалась в его постели и что вообще здесь только что произошло. А вот насчёт шприца… Сережа поправил его: – “с градусником она вошла, только это было не сегодня. Может быть вчера?”…
В ответ на предложение Иосифа поговорить “как мужчина с мужчиной” Серёжа во всём храбро при-знался и всю вину взял на себя. Сказал, что, когда к нему в палату вошла тётя с градусником, он уже ка-кое-то время думал о той крепостной девочке, которую за её незаконную любовь чуть не до смерти заби-ли кнутом. И при этом представил себе, – как их с Мишкой учил Иосиф, – что он и есть тот самый конюх, из-за которого все ужасные несчастья со светловолосой крестьянкой случились… Короче, влез в его шку-ру. Буквально. Свою шкуру снял, аккуратно положил её на пол рядом с кроватью (то есть не помешал ей самостоятельно стечь с кровати), а на себя надел его жизнь. Вернее, она сама на него наделась. После чего сюжет стал раскручиваться уже сам по себе, почти что без его участия. В частности, Сережа увидел, как он бросил своё ружьё (прямо на землю его бросил), сбежал из солдат и отправился в деревню под Рязань спасать свою любимую. Долго шёл лесом. Потом переходил по мостику какую-то речку. Чтобы, значит, освободить побитую девочку. И сделать её счастливой. Как называлась река он не помнит. Но как-то она называлась…
– Я так и сказал ей: – давай сбежим туда, где нас уже никто не достанет.
– Как-нибудь при этом к ней обращался?
– Чего?
– По имени её называл?
– Кого?
– Медсестру… Нет, не медсестру! Что я такое говорю… Ту – твою белобрысую из рассказа.
– Так ведь там вроде никаких имён не было…
– Как это не было?! А что, правда не было? Ну ладно… И как же ты к ней обращался? К той, что к тебе пришла.
– Никак.
– Врёшь!
– Ничего я не вру!… Ну, я ей сказал – “девочка моя”…
– Кому, медсестре? Это она тебе – девочка? Совсем рехнулся, что ли?! Да она тебе в матери годит-ся!
– Так ведь я же в ней другую тогда видел. Ещё не взрослую. А ту, которая меня любит. Та вроде моих лет была…
– Хочешь сказать, что медсестру ты не видел?
– Ну а как я мог её видеть? Ко мне ведь только одна из них пришла. Та, которую кнутом побили.
– А как же градусник?
– Какой ещё градусник? Что ты меня всё время путаешь?!
– Сам говорил… Сказал, что у неё в руке был градусник. А шприца не было.
– Да, правда, я так говорил…
– Ну и как тогда? Путаю я его!… В чём она была? Это-то ты хоть помнишь?
– В каком смысле?
– Ну, в чём она к тебе пришла? В халате? Когда она его с себя сняла? Или это ты его с неё снял?
– В каком ещё халате?!… Нет, она голая была. Ты ж сам видел.
– Что?!… Хочешь сказать… То есть это она его сняла? Не ты?
– Да говорю же тебе – не было на ней никакого халата!
– Хочешь сказать, что она к тебе в палату голая пришла?
– Ну да…
– Открыла своим ключом дверь, вошла… И при этом уже была голая?
– Точно.
– Т-а-ак… А дверь она когда заперла? Сразу, как вошла?
– Нет, после того, как я ей сказал: – давай убежим.
– Дословно! Что ты ей сказал?
– Я сказал: – девочка моя, давай сбежим от всех туда, где нас уже никто не достанет. И будем там любить друг друга бесконечно.
– Бесконечно, угу… Правильное слово угадал… А она чего?
– Ничего. Сказала – давай.
– Сразу ответила?
– Нет, сначала поплакала.
– То есть? Это она так на твоё “бесконечно” среагировала? Что, кричала? Испугалась, да? Шея у неё красной сделалась? Что-нибудь при этом говорила?
– Нет, просто у неё из глаз полилась вода. Как из крана. Никогда не видел, чтоб люди так плакали.
– Эх, чёрт, как похоже!… Так, Серёжа, перед смертью некоторые плачут. Которые понимают, что с ними происходит. Когда уже и сами этого хотят. Она ведь…
– Что?
– Ничего. А в руке она что-нибудь держала?
– Я же сказал – градусник.
– Не шприц? Никакого укола она тебе не сделала?
– Точно градусник. Какой ещё укол? Я бы запомнил…
– Запомнил бы он!… Так, значит, плакала, говоришь…
– Ага. Смотрела куда-то мимо меня и плакала этой своей водой. А ещё она меня очень в это время любила.
– Это как? Голая?
– Нет. Причём здесь это? Тогда ещё нет.
– А как же ты говоришь?
– Ну значит я что-то напутал. Тогда она ещё одетая была. Просто одежда на ней была вся белая.
– Ты про халат?
– Ну да. Наверное, я его потому за одежду и не принял. И вообще я не на одежду её смотрел!
– Орать необязательно.
– Извини. Вот тогда, как поплакала, она, наверное, дверь и заперла. Этого я уже не видел.
– Откуда у тебя родинка?
– Какая?
– Вот эта. Над правой бровью.
– Ты чего! Она у меня всегда была.
– Да?… Что-то не помню… Значит, вошла, говоришь, сняла халат…
– Да не помню я никакого халата! Что ты пристал ко мне!… Она сразу голая была.
– Ты же только что… А может это ты захотел, чтобы она была голая? А она вовсе и не собира-лась…
– Да? А ведь и правда – может быть… Она мне ночью как раз без одежды снилась… Мы с ней…
– Давай без подробностей! Вино у вас откуда взялось? И стаканы…
– Какие ещё стаканы?
– Вот эти! Ты что, вино уже пьёшь? Давно?
– Да я в жизни ещё вина не пробовал! Ну, один раз… Не понравилось. Я ситро люблю.
– А серёжки?
– Какие сережки?
– Те, что у неё в ушах были, когда мы вас застукали.
– Не знаю я ничего про серёжки! Не видел я на ней никаких серёжек.
– У тебя первый раз с женщиной было?
– ………
– Так как?
– Не скажу.
– Угу. Ну и с которой лучше было? С той, из-за которой ты музыкалку собрался бросать, или?…
– С той, которая мне сейчас приснилась. Потому что она меня любила по-настоящему. Сердцем.
– О как! – Сердцем… Приснилась, значит… В том-то и дело, что не приснилась она тебе!… Ты хоть понимаешь, дурак, что она могла умереть? Раз так заплакала. Водой… Вернее, не умереть, а уйти. Исчезнуть. Так ничего для нас и не успев сделать.
– Куда уйти?
– Не валяй дурака! Ты ж её за собой позвал.
– Ну и что из того, что позвал? Ничего бы ей не сделалось. Да и как она могла умереть? – Она ведь придуманная. Из книжки. Её на самом деле нет. Это во сне и утром я верил в то, что она живая. И что она меня любит. Как ночью. Во сне. А сейчас…
– Что? Ты чего?!… Ну-ка посмотри мне в глаза. Не моргай! Корень квадратный из 15876. Быстро считай и в глаза мне смотри! Да не темно здесь. С чего ты взял… Какая ещё ночь? Не бойся, сей-час это пройдет. Так всегда бывает. Плечи распусти. Покрути башкой. Чего весь напрягся? Лежи спокойно. Вот и правильно, пусть она на тебя льётся. Какая тебе разница – откуда! С потолка она льётся… Что, горячая? Да не вода это! Терпеть можешь? Ну а чего тогда? Конечно, знаю. Есте-ственно – приятно. Ещё бы!… Кому больно? Да забудь ты уже о ней! Не будут ёе больше кнутом бить. За стенкой твоя крестьянка лежит. Захочешь – увидишь. Кто ж тебе запретит. Живая она и здоровая. Просто спит. Устала… Господи, она ж теперь с цепи сорвётся! А как она тебя кормила? Не смей мне врать! Что значит – не скажешь? Я тут что – в игрушки с тобой пришёл играть, дрянь ты такая?! Чего молчишь? Ну тогда про велосипед забудь… Ах даже так?… Это что-то но-венькое… А почему только из левой? Попросила или сам сообразил, что нужно укусить? Да нет, какая кровь! Что тебе непонятно? – Кровь же солёная и фиалками не пахнет. Много дала пить? Что стал видеть? Сразу? Да нет здесь никаких стен! Слепой, что ли? Какой же это потолок? Ты уже совсем! – Это звёзды… Не волнуйся, они все мимо тебя пролетят. Да, и те, что под ногами, тоже. Ты, главное, не отвлекайся. Какое ещё небо? Нет тут уже никакого неба! Не дёргайся, я ря-дом. Никуда не уйду. Я знаю, что ты сейчас очень сильный. Так вот каким ключиком ты эту дуру взломал. А я с ней по-другому собирался… Нет, ты не умрёшь. Здесь уже не умирают. Послушай: ты сейчас кое-что должен для меня сделать. Ничего особенного. Нет, смотреть на страшное не придётся. Собственно, тебе и делать ничего не нужно. Это я кое на что взгляну. Дядя Костя про-сил. А ты просто шагни. Нет, не туда. Да не вперед, дубина, – назад иди! Хотя, где здесь “назад”?… Нет, всё-таки назад. Вот, правильно. Умница! Правда зд;рово? А ещё один шажок. Сможешь? Ради меня. Вот, молодец! А ещё немножко? Ты же на месте сейчас топчешься, а не идёшь! Струсил, что ли? Нет, ты давай не обманывай себя. Ты же врёшь сейчас себе – спиной иди… Ну вот – и молодец. Первый раз такое вижу. Я даже и не знал, что можно таким сильным быть… А я вам с Мишкой что говорил? – Конечно зд;рово! Нет, ничего запоминать не нужно. Мы ещё никуда с тобой не пришли. А ты ни на что и не смотри. Главное, сделать ещё один шаг назад. Сейчас, наверное, уже последний. Сам сумеешь или помочь? Нет, держаться тут не за что. Риск? – Да какая тебе хрен разница! Ты мужчина или нет? Что ж она зря, что ли, тебя кормила?! Чуть ведь не померла, бедолага. Сволочь ты! Трус!! Тупой дегенерат!!!… Вот, милый, всё ты пра-вильно сделал. Только давай потихоньку. Теперь не спеши. Мы уже почти на месте. Да рядом я! Ну что – попробуем? Не против?… Ну, если и остановится – мы его тебе снова запустим. Тут же. Током его долбанём – оно и забьётся. Реанимация уже в коридоре. Понимаешь, дядя Костя очень просил. Ему до зарезу нужно, чтобы ты это сделал. Только ты ведь сейчас можешь меня прове-сти. Больше некому. Я же из неё не пил. Не будь дураком! Чего тут можно бояться? Соберись. Облака видишь? А на что похоже? Да не глазами смотри! А что видишь? Ленту? Какая ещё, к Дьяволу, лента?! На что похожа? Прозрачная? Липкая? Как что? Подожди, я тебя что-то не пони-маю. Как будто тебя серебряной краской покрасили? И что? Дышать можешь? А, собственно, за-чем тебе дышать? Ну так порви её. А как хочешь. Нет, руками не получится. Ты меня видишь? Как это не видишь?! Ты что – уснул?! До вот же – я! Не туда смотришь, идиот! Я – в тебе… Ну вот и молодец. Смотри, как хорошо у нас с тобой получается. А то паниковать он вздумал. Да ни-как! Просто не мешай ей порваться. Она сама сейчас с тебя слетит. Как только перестанешь дёр-гаться и забудешь о ней. Она ж тебе только снится. А ты как думал? – Ты сейчас спишь. А вот так! Ты что, не веришь мне? Подожди, а ведь мы, кажется, уже… Да забудь ты! Зачем тебе ды-шать? Что ты – маленький, что ли? Да, вот так. Сколько можно повторять, балбес, шею не напря-гай! И опусти плечи. Пошевели ими. Всё само сейчас… Да вот уже и… Нет, это еще не вечность, хотя… Слушай меня, сынок: дальше тебе придётся пойти одному. Не забоишься? Нет, я не могу туда с тобой пойти. Я ведь из неё не пил… А ничего делать не нужно… Ты, собственно, уже на месте. Что Он тебе говорит? Спроси, быстро спроси, как Его зовут! Нет, это Он не лает. Это Его так зовут. Да уж знаю… Ну всё, пора домой. На сегодня хватит. Всё, что нужно, я посмотрел. Дя-дя Костя будет доволен. Хотя нет, вряд ли. Не валяй дурака! Выходи. Дыши давай, идиот! Глав-ное, спорит ещё со мной. В другой раз ты будешь геройствовать. Господи, сколько ж она дала те-бе выпить? Если когда ещё случится, ну, если ещё разок захочешь из неё попить, или из какой другой… которая тебя любить захочет… их же много таких… ты, главное, голову не теряй – кон-тролируй ситуацию. Всю её не выпивай. Мало ли, что она просила! Она же не для тебя угощение готовила. Они, дуры, в такие моменты уже ни хрена не соображают…
________________________________________
Благополучно возвратившись с первого боевого задания, – пусть нечаянного, но самого, что ни есть настоящего, – Сережа перестал называть Иосифа папой и снова начал звать его дядей Осей, как называл его до тех пор, пока не попал в эту клинику в первый раз. Шесть лет назад. Когда с ним случилась непо-нятная болезнь, в результате которой он всё забыл. Вот решительно всю свою жизнь он забыл! Даже соб-ственное имя. Вообще всё! Он ведь и ходить тогда учился по новой. И разговаривать. Но ничего, к школе с Божьей и Мишкиной помощью успел разговориться. В музыкалку только поначалу не хотел идти. Упи-рался. Кто сказал, что он скрипку любит? Может, лучше пианино? Или на трубе…
На Мишку, которого учительница сорвала сегодня с урока, сказав, чтобы он срочно бежал к отцу на работу, потому что там что-то стряслось с его братом, Серёжа не рассердился. Спрашивается, а за что на него можно было сердиться? – За что? – А за то, что он, сговорившись с Иосифом, так долго его обманы-вал. Иосиф ведь все эти годы называл Серёжу своим сыном. А Мишка – братом. И жили они вместе. В квартире, которую Игнат срочно подыскал им шесть лет назад. Когда Серёжа мёртвым сном заснул в клинике. Вернее, когда он проснулся и начал учиться жить. Эта квартира была гораздо ближе к работе (не нужно было ездить на автобусе) и, главное, Иосифу она понравилась. К тому же она было больше преж-ней. К которой он так и не привык. Да и не хотел привыкать. Чем-то она ему не нравилась. Новая кварти-ра, правда, была не в центре. Но выбирать не приходилось, потому что из того дома им необходимо было срочно съехать. Буквально уже на следующий день после того, как случилось несчастье. Нельзя было Серёже туда возвращаться. Мало ли. – А вдруг его ещё продолжали искать?…
Года через три, когда обоим “братьям” исполнилось девять лет, Иосиф специально провёз их в такси (управлять автомобилем он так и не научился) мимо их прежнего дома. В котором оба мальчишки когда-то жили. В соседних подъездах. Иосиф внимательно наблюдал за Сережей. И на всякий случай держал в кармане заряженный шприц. Но тот своего дома не узнал. И улицу. Как будто впервые там оказался.
Обманывать, конечно, нехорошо, но Серёжа сказал, что, наверное, они правильно тогда поступили. Потому что помнить такое нельзя. Тогда было нельзя. Маленькому нельзя. А теперь можно. Потому что сегодня он выпил очень сильное лекарство и от этого стал ужасно сильным. А ещё он вырос. Совсем большой стал. Так что бояться за него не нужно: устраивать истерики он не будет. Ни здесь, ни в школе. Да, правильно дядя Ося тогда сделал, что перед тем, как разбудить его шесть лет назад, выключил ему память. Не стёр, а выключил. Короче, он ни на кого не сердится. Для него тогда лучше было всё забыть и вообще ничего в этой жизни не знать, чем помнить такое. Это же ужас, что он подглядел тогда, сидя в коробке из-под телевизора. Запросто мог свихнуться. А может и свихнулся…
Но теперь – другое дело. Сегодня он увидел то, что случилось тогда в той комнате и оказался в со-стоянии с этим справиться. Потому что изменился. Он теперь вообще другой. До такой степени другой, что пока ещё и сам к себе не привык. Но обязательно привыкнет. Хорошо хоть – на этот раз не придётся заново учиться ходить.
А ещё Серёжа спросил, почему на улице так тепло, что даже окна в палате настежь пооткрывали. Но-ябрь же вроде был. На что Миша сказал, что на улице май и скоро каникулы. А насчёт родинки он Иоси-фу сказал, что у Серёги отродясь таковой на морде не было. Измазался, наверное, где-нибудь. Или сам её себе чернилами нарисовал. С него станется. Чтобы выпендриться или просто над всеми поиздеваться. Однако, уже через неделю он заговорил совсем другое: что родинка над бровью у его брата была всю жизнь. Кстати, нашли фотографию: действительно была…
После разговора с Серёжей, оставив своего странным образом внезапно повзрослевшего приёмного сына на Мишку, Иосиф побежал звонить в Москву. Не из клиники – из дома. По телефону, который не-возможно подслушать. Попросил Офелию передать Косте, когда тот придёт с работы, что Брежнев сыг-рает в ящик, как и договаривались, через десять лет, большего для него сделать не получилось, а после генеральным станет Черненко. И будет им долго. Очень долго. Лет пятнадцать. А под конец своего без-дарного правления этот кретин прикажет ударить по Афганистану водородной бомбой мегатонн в трид-цать, в результате чего Совку придёт кирдык, потому как после этого пиротехнического фокуса нас про-клянет уже весь мир. Даже Северная Корея и Куба от нас отвернутся. Не говоря уж о соцлагере, который уже сегодня ненавидит нас как незнамо кого. – И, кстати, Офелия, есть за что. Так вот, через двадцать с чем-то лет в нашей стране начнётся голод, потому что он не может не начаться, и в один прекрасный день коммуняк и гэбистов начнут вешать на столбах. Восстание начнётся в Свердловске и покатится… Воен-ные, естественно, перейдут на сторону восставших, потому что и им тоже нечего будет жрать. При этом Костя может быть за себя спокоен: без чекистов даже новая московская власть, которая сплошь вся будет состоять из прежних, не обойдётся, потому что это сучье племя неистребимо, а бараны обожают, когда ими командует всякая мразь. Кстати, всё, что за Уралом, у нас оттяпает Китай. Придёт защищать своих граждан, уже потихоньку заползающих сегодня на нашу территорию. И тут уж ничего поделать будет нельзя. –
Ещё Иосиф попросил Офелию передать Косте, чтобы тот связался с ним на случай, если из услышан-ного будет с чем-то не согласен или у него появится какое-то встречное предложения, потому как ему, Иосифу, а точнее им с Серёжей (не спрашивай – почему с Серёжей) в ближайшие неделю-две возможно представится ещё одна, но теперь уже скорее всего последняя возможность попробовать… Ну, то есть девчонка-донор пока жива… Только надо поторопиться, потому как после того, как их “вскрывают”, они долго не живут. Впрочем, что он Офелии рассказывает? – Как будто она не в курсе… Короче, пусть Костя не тянет. Единственное пожелание: держаться в рамках приличий. То есть не просить о невозможном. Совок грохнется по любому. Хотя бы потому, что это его, Иосифа, голубая мечта. Может быть, им с Серёжей и удастся что-нибудь переиграть, к примеру, как-то получится обойтись без ядерных грибов, но требовать, чтобы все вдруг до потери сознания нас полюбили, не следует. В общем, хорошо бы оставать-ся реалистами и особо на них с Серёжей не давить. Девку Иосифу не жалко, то есть жалко, конечно, но она – ломоть отрезанный и, похоже, сама уже догадывается, чем эти фокусы для неё закончатся, а вот Серёжку он за просто так, ради этого паскудной власти, под нож класть не собирается. Больно много этому антинародному режиму чести!
А вообще он, старый и глубоко несчастный еврей, сидит сейчас в омерзительном одиночестве на кухне и пьёт с горя дорогущий Мускат чудовищной выдержки, который уже лет десять, как снят с произ-водства, и которого в продаже фиг найдёшь. Так вот, этот грустный и ужасно хороший еврей любит Офе-лию невозможно сказать как… Короче, если она поймёт, наконец, что от чекистского генерала пора бе-жать куда глаза глядят, потому как это же противоестественно – жить с таким занудой, то она знает, куда ей прийти, а вернее прилететь… И там, куда она прилетит, то есть здесь, вот на этой кухне, её согреют, нальют вина, которого в магазине давно не продают, впрочем, нет, не нальют, потому что оно, увы, в эту самую минуту закончилось, но к сердцу её точно прижмут, к бескорыстно и при этом отчаянно любящему её сердцу… – Куда же этот чёртов коньяк подевался?! Да закусываю я! Где, говоришь, его поискать? А ты откуда знаешь?… Чего? Сама его туда запрятала?… Эх, что бы я без тебя делал!… –
Константин Петрович Иосифу не позвонил. Он в Новороссийск прилетел. Через два дня. Говорить в помещении не захотел. Вышли прогуляться. Против ожидания, за Совок он просить не стал. Чего уж тут. Всё же понятно. Не дети. Ну и ладно. Чёрт с ним – с Совком. Опять же генерал давно знал своего друга и, как это ни парадоксально звучит, его идеологически сомнительную позицию уважал. То есть он её, конеч-но, категорически не разделял, поскольку в его глазах она была легкомысленной и безответственной, однако антигосударственным преступлением он её почему-то не считал. Хотя председатель КГБ товарищ Андропов уже устал пенять ему на то, что выбирать себе друзей из числа “смертельно ненавидящих нашу контору, а вместе с ней и самую передовую, то бишь коммунистическую идею, как-то неправильно”. Вот и накануне он вызвал Константина Петровича к себе в кабинет, как выразился – поболтать о «всяко раз-ном». Мирного задушевного разговора, однако, не получилось. А чуть ли не с порога, велев секретарю вырубить все телефоны и убираться к Дьяволу, он на повышенных тонах принялся распекать генерала за то, что: –
– твой (неприличное прилагательное) колдун уже все берега потерял! Совсем зарвался. В море он, что ли, перекупался? Докладывают – какой-то уж и вовсе махровой антисоветчиной увлёкся. На живых подчинённых с неустойчивой психикой в солидном государственном учреждении на народные деньги непонятные эксперименты ставит. Ты мне скажи – как он может знать про ядер-ный удар по Афганистану? Мы ж вроде дружим с Шахом… И потом, я, конечно, понимаю, но де-сять лет, которые он Брежневу пообещал … Не чересчур ли он размахнулся? Он что, газет не чи-тает? Телевизор не смотрит? Совсем уже не видит, в каком состоянии находится этот… наша эко-номика. Цены на нефть на нуле… На что зерно у врагов покупать будем? Своё ведь у нас только в телевизоре растёт. И настроение у отдельных сволочей… Кругом враги! Не много ли он вообще на себя берёт?! За моей спиной уже с генеральным переписывается! Открыточки они, видишь ли, друг другу шлют. Это что такое, я тебя спрашиваю?! Скоро уже напрямую начнут созваниваться и военные тайны по телефону обсуждать, чтобы Пентагону проще было… Нет, при чём здесь, скажи мне, Черненко? Это вообще кто?! У нас что, других достойных кандидатур не имеется? Так мы что, правда по Афганистану ударим? А с какой стати? Мы же… Это же – полная катастрофа (тут на самом деле было сказано другое слово, но мы не расслышали – какое). Про Китай, я по-нимаю, это, конечно… – тоже фантазии?… Или нет? Ты мне вот что скажи, а почему всё-таки он не хочет в Москву перебраться? Скажи ты ему, что достойные жилищные условия мы ему обес-печим. Хорошую квартиру дадим, с балконом. И машину с шофёром. Дети в нормальную школу пойдут… Значит настойчивее нужно предлагать!! Друг твой всё-таки… Что, подходов не знаешь? Учить надо?! Жену попроси. Пусть посодействует. Она, как мне кажется, имеет на него влияние. Вот именно: заботиться нужно о ценных кадрах! Грамотно заинтересовывать. Д;роги же ему в конце концов интересы Родины? Откроем для него институт… Небольшой… Если научится за своим поганым языком следить… Не понимаю, за что он нас так ненавидит… Но мы же выше все-го этого, не правда ли? Мы на увлекающегося человека обижаться не будем? А? Лишь бы он был здоров и работал на совесть. Главное, чтобы были результаты! Даром мы ему только могилу вы-копаем… Да помню я, кто обеспечил нам подписание договора по стратегическим вооружениям! Вот я и говорю, что мы умеем быть благодарными. И внимательными к нуждам творческой ин-теллигенции… Ещё бы он что-нибудь с ценами на нефть подсказал… Впереди ведь переговоры с Саудовской Аравией. Слышал – они под Штаты ложатся. Ты бы спросил, как там у них сложится. Стоит ли нам вообще?… Да ты садись. Наливай себе нарзану. Слушай, а тебе не кажется, что Леонид Ильич и двух лет не протянет? Нет? Как-то неважно он в последнее время выглядит… Нет, не кажется? А я вот что-то волнуюсь. Знаешь что, слетай-ка ты в Новороссийск. Да прямо завтра. Чего тянуть… И попроси уточнить. Политбюро обеспокоено. Мы, конечно, сделаем всё возможное, чтобы наш дорогой генеральный секретарь как можно дольше оставался в добром здравии. Ничего для этого не пожалеем. И чтоб никакого Черненко!! Ты меня понял?! Он что, других фамилий не знает? Ну так подскажи своему товарищу! Сунь ему под нос газету с правиль-ным портретом. И чтоб я больше этой чуши не слышал! Да, и не забудь про Саудовскую Аравию спросить. Хотя, чёрт с ней. Это сейчас не важно… На-ка вот, передай ему от меня. Это, конечно, не коллекционный Мускат, который он непонятно откуда добыл, но и не самогон. Мне ж врачи пить совсем не разрешают, а Рейган вот подарил… Жене привет передавай. Не понимаю, почему она меня избегает. Скажи ей, что я не кусаюсь. Заехали бы как-нибудь в гости. Вечерком. Посиде-ли бы… Ну, как вернёшься. Кстати, у меня для неё подарок имеется. Да знаю я, что ты этих аван-гардистов терпеть не можешь. Ну так пусть она и не вешает картину в столовой. Нечего товари-щей по ЦК раздражать. Два года – не больше. Ты меня слышал? Всё, дел полно. Некогда мне тут с тобой… Завтра вылетаешь. Свободен!
________________________________________
Известие о том, что у медсестры, за плохое поведение решительно и принципиально осуждённой со-знательной частью трудового коллектива, во время её преступно продолжившегося романа со своим по-гибшим в автокатастрофе любовником странным образом исчезла стенокардия, для Иосифа неожиданно-стью не явилось. Словно бы он даже ждал этого. Как чего-то само собой разумеющегося. Словно бы он знал, что так оно и будет. Вообще ведь без каких-либо следов ушла стенокардия! И порока сердца приве-зённый Игнатом из кардиоцентра чем-то сильно напуганный специалист также не обнаружил. Впрочем, и этой новости Иосиф также не удивился. Ей-Богу, странный он человек…
А никто шутить и не собирается: повиниться и встать на путь исправления ведьма не пожелала. Напротив, со своим умершим любовником она нагло встречаться продолжила. Не каждый день и не сразу, но вино с ним пила. И не только… А пока не научилась самостоятельно с ним встречаться, – первую неделю у неё с этим не складывалось, – то взяла себе за правило, потеряв к ночи терпение, громко плакать и скрестись в Серёжину стену. Звала его. Чтобы он, значит, помог ей. Ещё разок. По старой памяти. Обе-щала за услугу “всё что угодно”. Совсем уже голову потеряла, идиотка! И последний стыд. Такое вслух подростку предлагала, бессовестная, что и цитировать её противно!
Серёжа всё слышал. Не через стену – окна ведь в палатах были открыты. Так что он за неё, конечно, переживал. Не каменный же он. И не деревянный. Опять же это его раннее половое созревание, будь оно неладно…
И вот что: как Иосифу показалось, мальчишка на фиалковый допинг подсел. С одного раза! Да что там показалось – определённо подсел! По всем классическим признакам. Словно какой-нибудь асоциаль-ный наркоман из безыдейной капстраны, с которой мы категорически не собираемся брать пример. Он ведь уже не просто каждое утро интересовался у Иосифа – как там медсестра, что у него за стенкой по ночам плачет, а конкретно предлагал перестать быть фашистами, сходить туда и помочь хорошему чело-веку. Не сложно ведь. “Не звери же мы в конце концов…” Он – так совсем и не против, чтобы хоть сейчас пойти и сказать этой душой и телом страдающей женщине что-нибудь приятное. Про бесконечность. Чтобы она, поплакав своей водой, сделалась довольная и спала ночью счастливая. А если Иосиф чего боится, так это он зря. Опять же, раз дядя Костя просил их ещё раз сходить туда, куда можно попасть только попив из заболевшей любовью медсестры её фиалкового запаха, значит дело это хорошее. Пусть даже он частично и крадёт его у того – другого, которого она в действительности хочет напоить. Чтобы он жил и любил её. Ну, перед кем она снимает с себя халат. А что такого! У неё этого запаха много. На обоих хватит. И нечего тут партсобрание ему устраивать с обсуждением морального облика строителя коммунизма! А что медсестра ведёт себя странно и с тем своим знакомым его путает, так он, Сережа, на это совершенно не обижается и ради общего, полезного для Родины дела готов ещё и не такое стерпеть. Ну, если дяде Косте нужно…
– А что, кстати, ему нужно?… И никто меня не совращает! С чего ты взял? Я уже взрослый. Вовсе мне не этого надо… А может ничего такого в следующий раз уже и не будет? Я просто из неё немножко попью и тут же к себе в палату сбегу. Ты, главное, двери открытыми держи. Да ничего плохого я делать не буду! Слово даю. А хочешь?… – Можешь поприсутствовать, если не веришь мне. Скажешь ей, чтобы она халат не снимала… Да, – а чего ты улыбаешься?!, – я желаю немед-ленно пойти в ту палату за стенку и той хорошей женщине, от которой так вкусно пахнет, бес-платно ей помочь! И никто здесь не орёт!! Я спокойно говорю. Просто нельзя быть такими без-душными скотами! Гуманными нужно быть. Даже с не совсем здоровыми людьми, если они такие несчастные. Они ведь против советской власти ничего не имеют.
– Ну что ж, если тебе надо, если хочешь бескорыстно дяде Косте помочь, если не за велосипед, ко-торый он тебе за эту работу пообещал, пожалуй, давай – сходи к ней. Вперёд! Я ж не против.
– Интересно, и как я к ней схожу, когда ты теперь нас на замок снаружи запираешь?!
– А это, знаешь ли, милый мой, твои проблемы. Ищи выход. Не маленький уже. Своей головой начинай соображать. Я тебе что – всё объяснять должен? Если ты у нас такой большой вырос, что прямо вылитый дон Жуан… И умный, что прямо некуда… Давай, включай мозги, если неймётся… Если тебе так сильно эту идиотку жалко стало… И нечего на меня зверем смотреть. Пока не до-думаешься до того, как можно её через стенку вскрыть, будешь взаперти сидеть! Тоже мне про-блема – сквозь стену девку за руку взять… По мостику через речку переходил ведь уже… К той своей белобрысой… В общем, надоело мне с тобой цацкаться. Не можешь? Обленился? – Так и скажи. Мишку попрошу. Или вот что – насчёт Мишки: чтоб тебе не отвлекаться, я попрошу его больше сюда не приходить. Отдохните друг от друга. Ты меня понял? – Все свидания отменяют-ся. И никакой я не фашист! Сам ты дурак. До простых вещей допереть не можешь!… Всё ему разжёвывать надо, как маленькому. Бездельник и слабак – вот ты кто!! Взрослым он стал… Жен-щину ему голую в кровать подавай! Лежи давай здесь спокойно и размышляй о прекрасном. Спя-тившую идиотку он пожалел… Всё, кончилось детство!
– Сегодня я не могу работать. Устал…
– Знаю. Вижу. Первый ключ.
– Не смотреть из глаз.
– То есть всё, что ты видишь глазами и о чём в это время думаешь или можешь подумать…
– Я помню, что значит не смотреть из глаз!
– Орать незачем! Нужно оставаться спокойным. Ну ладно… Давай второй.
– Я – проекция. Как диафильм у нас на кухне. На стене.
– Третий.
– Ничего не делать.
– Четвёртый.
– Так их же всего три…
– Дубина стоеросовая! Господи, и в кого ты такой идиот беспамятный уродился?!
– Ну не помню я четвёртый ключ…
– Дебил! И на кого я только время трачу?! Точно, Мишку позову.
– Да мне и трёх ключей достаточно.
– Оболтус – “Когда?”
– А-а…
– Бэ!
– “Сейчас.”
– Повтори.
– Прямо сейчас.
– Или?…
– Или никогда. Потому что дверь закроется. Её только сейчас можно открыть. Так устроена наша…
– Устал он, бездельник! А сразу нельзя было сказать?!…
Неделю медсестра выла за стенкой. Не так, как белобрысая из рассказа, но похоже. Преимущественно по ночам эта ненормальная мотала Серёже нервы, хотя иногда начинала буянить уже и в дневное время. Скажем, перед обедом. Тогда санитары бежали за Иосифом, и он являлся в её палату со шприцем. Но, как правило, Серую Мышь он не колол, а старался обходиться словами. Разве что в глаза ей смотрел. Сквозь свои круглые очки. И говорил, что вон – Серёжа за стенкой тоже переживает, не глухой же он в самом деле, но не безобразничает же как некоторые. Не воет, как пёс шелудивый под луной. А думает, как своей поехавшей мозгами соседке помочь. По-человечески… Пока, правда, не придумал – как. А так – очень даже хочет помочь. Потому что он благородный. К тому же медсестра ему в целом нравится. Лицом там, фигурой и вообще. То есть он, Иосиф, в крайнем случае его, конечно, приведёт. Возьмёт за руку и к ней запустит. Только по-тихому. Чтобы никто не увидел. Но лишь в самом крайнем случае. Не сейчас. Иначе он в сложившейся ситуации поступить не может. Он хоть в этой клинике и главврач, то есть, можно ска-зать, всем тут заведующий, но не Бог же он в самом деле! И так уже медперсонал на него косо смотрит. Серьёзные претензии коллектив к нему на счёт её аморалки и пьянства на рабочем месте предъявляет. Письма анонимные в разные инстанции, в частности в исполком строчит. Надо же понимать!
И, кстати, хорошо бы уже начать прислушиваться… Как это к чему?… Что, действительно не пони-маешь? А подумать? – Тебе же вроде надо, не мне. Вот именно!… Не просто так в кровати валяться должна! Помни, ты тут не на отдыхе. Наготове должна быть. Даже во сне нужно его ждать. И верить, конечно. И в Серёжку тоже. Помощь уже близка… Я думаю – он скоро допрёт, как это устроить. Но и ты…
На очередное собрание коллектива Иосиф не пришёл. Он о нём просто забыл. Просидел весь день у Сережи. Зато на то собрание приехал Игнат. Сказал, что у него совсем мало времени, поэтому выступать он будет первым. И выступил. Коротенько. Как и обещал. Начал с того, что вытащил из-под мышки пи-столет, передёрнул затвор и начал внимательно рассматривать серийный номер. Что-то его в нём смути-ло. Как будто он этого номера на пистолете раньше не видел. Или цифры в нём поменялись. Минуты две он таким манером разглядывал свой пистолет. Пока в ленинской комнате не сделалось совсем тихо. И тогда Игнат сказал, что, если кто из санитаров ещё раз ударит поехавшую мозгами медсестру по лицу или в живот, или просто какая-нибудь дура слабоумная без особой нужды лишний раз пройдёт мимо тех двух палат, – все понимают – которых?!!, – чем, конечно же, помешает главврачу работать по просьбе партии и правительства на благо Родины, то может случиться беда, потому что нервы у него, Игната, ни к чёрту, а из Москвы ему уже третий раз звонили. Всё спрашивают – как там дела. Не мешает ли кто уважаемому главврачу лечить кого ему следует лечить, не отвлекаясь на всякую ерунду?…
Игнат сказал всё это, засунул пистолет обратно под мышку и ушёл. Не прощаясь. На том собрание и закончилось. А хотели же ещё об отпусках поговорить…
________________________________________
Издевательство продолжалось уже почти неделю. Глаза у медсестры под конец сделались совсем безумные, и под ними нарисовались тёмные круги. Она похудела и выглядела несчастной. А Серёжа ниче-го, держался. Иосифу больше не грубил. Но в какой-то момент он перестал разговаривать. Вообще! То есть забыл, зачем ему это нужно и совершенно в себе замкнулся. Нет, есть не отказывался. И выглядел при этом подозрительно спокойным. А вот медсестра от отчаяния объявила голодовку и дошла в своём моральном падении до того, что набралась наглости и обратилась за помощью в своём преступном деле уже непосредственно к Иосифу. Ну раз с Серёжей ей нельзя. Раз у него там что-то не получается. Иосиф как опытный психиатр на возмутительное предложение спятившей пациентки не отреагировал, а сделал вид, будто не понимает, про что такое она говорит. Выглядел он, однако, в ту минуту растерянным, по-скольку явно не был готов к такому повороту. Как бы то ни было он собрал всю свою волю в кулак и сказал, что, если она не начнёт есть, придётся назначить уколы. Она в курсе – какие. Подействовало. Карательную медицину медсестра принципиально отвергала. Не одобряла она её. Наверное потому, что боялась от этих подлых уколов уснуть. Она ведь, как велел ей Иосиф, честно ждала своего Игоря. Почему и перестала спать. Не хватало ещё проспать такой нужный ей визит. В общем, есть она так и быть согла-силась.
А ещё Иосиф стал давать ей гранатовый сок. Приносил его из дома. Пила, не сопротивлялась. Куда ж деваться. А как-то утром встретила его совершенно голая. И опять начала склонять к неприличному. Говорила, что никто ничего не узнает. В конце концов он же – мужчина. Сказала, что даже красивый. Не может такого быть, чтобы ему вообще ничего не нужно было. Или она уродина?… В общем, она никому не скажет. Иосиф посмотрел на неё сквозь свои круглые очки, и она спряталась под кроватью. При этом он опять сделался несчастным. Как будто на самом деле вовсе и не был против чего-то такого, но по какой-то причине не мог себе этого позволить. Непонятно в самом деле, зачем было отказываться. А мо-жет он постеснялся того, что Серёжа за стенкой? Слышимость ведь здесь известно какая…
После этого случая Иосиф медсестру не то, чтобы решил наказать, но приходить к ней перестал. А всё время теперь проводил в Серёжиной палате. Других больных он забросил.
А Серёжа по-прежнему молчал. Иосифа за жестокость не ненавидел, а просто молчал. Он вроде бы даже прислушивался к тому, что говорил ему Иосиф, одновременно продолжая думать о чём-то своём. Он ведь думал теперь даже во сне. Во что-то погружался. Иосиф это видел и ничего не предпринимал. А Серёжа уходил всё дальше и дальше. И смотрел уже вовсе непонятно куда. Куда-то в никуда. В ничто. Но при этом что-то там видел…
Однажды Сережа слушать Иосифа перестал. Этого нельзя было не заметить. Завтрак съел. То же са-мое случилось с обедом. Но глаза его стали… Нет, не стеклянными, но такими, как будто он теперь научился смотреть чем-то другим, не глазами… Да и смотрел ли он теперь куда-то? Здесь ли он был вообще? Слава Богу, хоть есть не отказывался.
Иосиф несмотря ни на что продолжал к Серёже ходить. Даже к такому. И больше уже ничего ему не говорил. Понимал, что никаких слов больше не нужно. Просто садился к нему на постель и молчал с ним заодно – как будто о том же самом. А, когда медсестра устраивала за стенкой очередной кошачий кон-церт, он минуты три смотрел в сторону, потом громко сморкался в платок и уходил домой пить коньяк. Уже чуть не по бутылке за вечер выпивал.
Зададимся естественным вопросом: – почему Иосиф так долго и жестоко мучил своих несчастных подопытных? Зачем ему это? Он что – садист? – Нет, сразу и со всей ответственностью заявляем: Иосиф садистом никогда не был. Вот ни разу! И страдал он в ту жуткую неделю ничуть не меньше, чем эти его два трудных пациента. Просто он никак не мог понять, что же всё-таки тогда случилось, когда медсестра вошла в Серёжину палату со шприцем. Или с чем она туда вошла? – Точно не с вином. Иосиф прекрасно понимал, что это именно Серёжа, а не кто-то другой, не соображая, что и как он делает, вызвал из невоз-можной дали человека, насмерть разбившегося много лет назад. Не сама же медсестра устроила всё это! Что тут непонятного? Собственно, Иосиф и сам ведь намеревался совершить нечто подобное. Только, в отличии от Серёжи, он готовился к этому вполне осознанно. То есть понимая, что и как будет делать. Да по сути уже последние месяцы и делал. Вот только становиться Игорем он не собирался! Хотел лишь украсть у медсестры, когда под его взглядом она начнёт проваливаться в неведомое и прекратит что-либо соображать, немного нужного ему вещества, которое в разное время ему уже доводилось пить из запира-емых здесь на время тайных пациенток. Чтобы после того, как выпьет фиалкового аромата достаточно и сделается сильным и бессмертным, потихоньку от неё свалить. Чтобы к ней смог прийти этот её Игорь. Как уже с другими бывало… Никто и не заметит покражи…
Ну, может, Иосиф хотел ещё немного подсмотреть, что и как у них там будет происходить. Интерес-но же. Но Игорем становиться в его планы точно не входило! Не такой он. Да и вообще это же совсем другая технология! Куда более опасная. Причём для всех. Не только для медсестры. А Серёжа, перепрыг-нув сразу через три ступеньки, взял и превратился. Да ещё эти чёртовы стаканы… Плюс алмазные серёж-ки! И дефицитное вино… Это-то всё откуда взялось? Просто в голове не укладывается…
И вот ещё что. До сих пор Иосифу его задача была понятна. Причём всегда. В каком-то смысле она для него была даже простой. То есть на человеческом языке она формулировалась простыми и понятными словами без какого бы то ни было выпендрёжа и мозголомства. А что зазорного в том, чтобы знать точно, что тебе предстоит сделать? Разве тайные опыты Иосифа от этого превращались в рутину? – Вовсе нет. Не превращались. Напротив, его секретная работа с годами становилась для него только интереснее. Хотя бы потому, что его опыты не переставали быть опасными. К тому же он постоянно придумывал что-нибудь новенькое, не ограничиваясь совершенствованием старых технологий, случайно изобретённых им ещё в военные годы. В том его – далеком интернатском детстве, вспоминая о котором, они с Офелией напивались до крика, нескромных объятий и пьяных слёз. В детстве, которое ему так и не удалось пока-зать Косте. Трусы они все – эти наши хвалёные разведчики! Бесстрашные… Простого гипноза испугался, дурак!
В конце концов подозрительная деятельность Иосифа на благо ненавидимой им организации своей парадоксальностью и вопиющей безнаказанностью будила в нём и такое полезное для всякого мужчины чувство, как честолюбие. Ведь это сомнительное с точки зрения уголовного кодекса и социалистической морали творчество давало ему возможность чувствовать себя исключительным, а главное, кому-то по-настоящему нужным. И не просто кому-то. Открытки на дни рожденья от генерального секретаря он ведь и в самом деле получал. И не только от него… Да, хождение за грань мыслимого, являясь в высшей сте-пени рискованным приключением, щекотало нервы. В общем, это совсем неплохо – знать, что именно ты должен делать. Народное хозяйство у нас какое? – Правильно: плановое. Вот и он положил себе за прави-ло держать перед глазами какой-никакой планчик. Без излишней конкретики, но всё же… Плюс к тому не лишне было бы иметь некоторое представление о целях и способах их достижения… Чтобы не оказаться в дураках. Логично же?
А, собственно, что и как Иосифу необходимо было делать, чтобы не оказаться в тех самых дураках? – Да по сути сущую ерунду. И причём почти всегда одну и ту же: войти в комнату, у которой нет дверей, потому как им некуда открываться, посмотреть, что нарисовано на стене и бегом обратно. Всё. Такая вот несложная малость. Разумеется, домой желательно не просто вернуться, а ещё же и сохранив при этом рассудок. Хотя бы за тем, чтобы суметь потом адаптироваться к прежним (или новым? – это как посмот-реть) реалиям и более-менее адекватно пересказать заказчику проекта, что там было да как. Вернее, что случится здесь потом. Интересное слово – “здесь”. Здесь – это где?…
Если с простым мы разобрались, то почему ему всё-таки приходилось опасаться за свою психику? С его-то рассудком что может случиться? Он ведь – опытный психиатр. Всякого поди уж насмотрелся. И что ещё за проблемы с адаптацией? – Своё же вроде, родное, знакомое… Неужели к нему необходимо привыкать? – Да вот приходится. Неизвестно ещё, кстати, что труднее – войти в непредставимую нашими мозгами и потому “несуществующую” комнату или возвратиться из всемогущей вечности к своему затх-лому земному убожеству. Якобы реально существующему и, смех один!, такому “надёжному“. А всё потому, что с желанием там возникают проблемы. – Очень быстро ты отучаешься чего-либо хотеть. Вообще. И, как следствие, не имея убедительного мотива, можешь элементарно не захотеть возвращаться к тому, что тебя ну совсем уже не греет. Надышавшись-то чистого воздуха.
Впрочем, кому что. Это у Иосифа возвращения особых восторгов не вызывали. Он после этого ханд-рил и бывал раздражительным. Плохо ел. И разговаривать ни с кем, кроме Офелии, не мог. А у кого-то другого с этим, возможно, был полный порядок. Беда только в том, что этих “других” что-то не больно уж много бродит по нашей замечательной стране, строящей самое замечательное общество на свете, – духовное до такой степени, что аж дух захватывает. От чего весь окружающий нас мир просто уже охре-невает и от зависти готов все наши природные богатства прибрать себе. Прячутся они, что ли? Таятся? – Может, кстати, и прячутся…
В общем, зашел-вышел и свободен. Как ветер. Такова опробованная технология. Больше ты ничего делать не обязан. Можешь расслабиться и отдыхать в полное своё удовольствие. Хорошо бы ещё, правда, на обратном пути угодить именно в то самое – своё время. То есть не промазать. Всякое ведь уже случа-лось. Оно, конечно, время, в котором ты окажешься, в любом случае будет твоим, а то чьим же, но всё ж таки нужно быть ко всему готовым. Сюрпризы не всегда бывают приятные. Это к разговору об адаптации.
Иосифу ещё несказанно повезло: – не каждого возвращенца с того света на запасном аэродроме ждёт своя Офелия, которая подскажет, где у него на кухне припрятан коньяк и сколько лет его детям. Сколько их у него вообще. А вдруг ты утром неженатым из дома уходил? Или как-то ещё. Разное уже бывало…
Как бы то ни было, во что бы Иосиф ни возвращался и требовалась ли ему неотложная помощь от Офелии, описываемая им Косте картинка всякий раз рисовала генералу случайное событие, ожидать ко-торое нормальному человеку, живущему в том времени, в котором Иосиф просыпался (или засыпал?), и в голову не придёт, потому как оно именно что случайное, а, стало быть, в принципе непредсказуемое. Случайное оно или нет, а шефам Костиного ведомства некомфортно было чувствовать себя дураками, даром лопающими свой хлеб. Даже про непредсказуемые вещи они желали знать заранее.
Короче, задача и технология предельно ясны: вошёл, поглазел, как оно там когда-то будет (то есть оглянулся из будущего на то, что некогда уже случилось), понюхал тамошнего целебного воздуха и до-мой. Всех-то делов! Ну а сейчас что не так? Что такого страшного случилось. – Да в том-то и беда, что на этот раз Иосиф зачем-то выступил с инициативой. Вызвался, дурень, выполнить пятилетку в четыре года. О чём Андропову тут же и доложили. (Тоже мне телефон, который нельзя подслушать!) Сам же спьяну предложил в ту волшебную комнатку ещё разок смотаться, чтобы не просто повнимательнее оглядеть её стены, а взять и переклеить в ней обои. То есть что-то в непредсказуемом завтра поменять. Такую работу Иосиф раньше не делал. Потому что, – как взрослый человек, с детства начитавшийся умных немецких книжек и уважающий логику, – он искренне верил в то, что это в принципе невозможно.
А вот, как выяснилось, и не правда – очень даже возможно. Верил он, как же! – Лукавый старый хрен… Как будто раньше он не позволял себе хулиганить с тем, в чём до конца уверен не был. Типа мы забыли, чем он занимался в интернате… Ведь уже сто раз с возмутительно корыстной выгодой для себя он менял то, чего сознательно не желал знать наверное. – Вот именно и нечего вокруг да около ходить: в ситуации феноменального прозрения, когда уже никакие круглые очки не нужны, чтобы видеть всё и сра-зу, этот меркантильный напёрсточник умудрялся уворачиваться от бьющей ему в глаза правды. Непости-жимым образом подменяя выпадающий результат. Законно, по заслугам ему полагающийся. И, стало быть, нагло разворачивая объективный ход вещей в другую сторону. Повторимся: себе его, злостному эгоисту, на пользу разворачивая. Хотя… Тогда ведь – в войну – это были не совсем те фокусы, в которых сегодня товарищ Андропов выказал личную заинтересованность. Люди добрые – ну кругом одна корысть. Решительно везде. Вплоть до ЦК. И даже… Господи, как не стыдно! А ведь тоже очки носит…
Ладно, проехали. Бог с ней – с корыстью. Она – неизбежное. Объективная реальность. Мы заговорили о нежелании Иосифа знать что-либо наверное. Не будем, однако, погружаться в дебри. Тем более, что ничего внятного по этому поводу Иосиф нам всё равно не скажет. Вывернется старый лис. И наверняка соврёт. На голубом глазу соврёт. Скажет, что это у него зрение такое – с дефектом. Потому он в очках и ходит. Или что ему какая-нибудь дрянь постоянно в глаза лезет. А то и вовсе, если заленится придумы-вать, спишет свое жульство на плохое настроение, больной желудок или на что-нибудь ещё. Дескать, в той комнате ему показали одно, а он по причине неважного самочувствия увидел там чёрт знает что. Ну просто совершенно же другое! И в это другое он с дуру поверил. Ну а как – если он его своими глазами увидел. Пусть и близорукими. С ошибками увидел. Понятно, что не совсем то. Но увидел… Имеет чело-век право на ошибку? Он ведь не Бог какой, который никогда не ошибается. – Конечно, имеет. Да уж, эта его избирательная доверчивость…
А ведь именно Иосиф постоянно твердит, что не нужно быть слишком доверчивым. (Нет, каков гусь!) Дескать, говорит, легковерные, они чаще других, – тех, которые умные, – оказываются в дураках. А всё потому, что видят, как правило, то, чего на самом деле нет. Что сами себе напридумывали. Причём не то, чтобы сослепу, – они ведь думают, что зрение у них хорошее и очки им не нужны, – а просто забыв не-много посомневаться. Не успев сказать себе: – мало ли, и не такое может привидеться. Не всему же нужно верить. Вот прямо так – брать и сходу во всё безоглядно верить. Без проверки и оправданного сомнения… (Ну и трепло! Да, такой кого угодно запутает. И как Мишка с Серёжей ещё не спятили от его уроков?)
Однако, мы что-то уже совсем в туманное забрели… Давайте выбираться, а то завязнем. И в любом случае отдадим Иосифу должное: на легковерного кретина он точно не похож. Наоборот. Когда, казалось бы, уже и слепой обоими своими глазами видит, что дело верное и нечего тут сомневаться, заставить поверить Иосифа, что всё там действительно в порядке, задачка не из простых. Изо всех сил упираться начнёт. Ссылаться на свободу совести. Прописанную в конституции. И презумпцию невиновности. Гово-рить, что он, как свободная личность, имеет полное моральное право на собственный, то есть особый взгляд. Короче, не поверит и точка.
Резюмируя, скажем: в отличии он многочисленных легковерных слепцов Иосиф, особо не заморачи-ваясь на объяснение, а тем более оправдание своего несоветского поведения, очень многое научился ста-вить под сомнение. Да всё! И единственно для того, чтобы лишить себя возможности сказать: – я точно это знаю. Я это в твёрдом уме и трезвой памяти собственными глазами увидел и потому со всем увиден-ным согласен. Или как правильно сказать? – Что именно должно быть трезвым, а что твёрдым?
В общем, как мы выяснили, Иосиф ещё и сейчас продолжает шалить, хотя, заметим, делает это уже реже и с некоторой опаской. А стрёмно ему стало озорничать из-за Мишки. То есть раньше он, вообще ни на что не оглядываясь, с лёгким сердцем затевал безумные игры с завязанными глазами, нагло назначая выгодный для себя вариант из бесчисленного количества предлагаемых. А порой из лихости даже и нагло настаивал на самом из них невозможном. Требуя для себя подчас чего-то ну совершенно уже немыслимо-го! Однако, сегодня…
А что, собственно, случилось? – Сущий пустяк: в сложившихся обстоятельствах он со всей ясностью осознал, что привычную хулиганскую игру ему сегодня не запустить. Просто не получится у него! Он, Иосиф, не сумеет этого сделать. И даже не потому, что в неё вмешался посторонний. (Какой же Серёжа посторонний? – Очень даже хорошим он оказался помощником.) А потому что в этот раз Иосиф точно знал, что должно случиться. Ведь с Серёжиной помощью, после его неподстроенной и в каком-то смысле действительно случайной (ох, не любит Иосиф это слово!, терпеть он его не может, потому как ни в какие случайности не верит)… Так вот, после романтической Серёжиной встречи с медсестрой и последующего их совместного визита в комнату без дверей, Иосифу было показано то самое – неизбежное. И он его не просто в полглаза подсмотрел, а очень даже внимательно, в подробностях разглядел. Поскольку отпра-вился туда именно за этим. И с ним – этим “неизбежным” – согласился! Более того, как последний идиот, тут же, ещё не отдышавшись, побежал хвастаться увиденным Офелии. А в довершение ко всему ещё и произнес вслух слова, которые даже сегодня прекрасно помнит. Которые ему уже не удастся вытравить из памяти. То есть увиденную картинку он зафиксировал! Это всё равно как фотокарточку после проявителя бросить в кювету с закрепителем. Так что кивать сейчас на непротёртые очки, что он якобы чего-то там не досмотрел, потому что был недостаточно внимателен или что у него было мало времени, уже не полу-чится. Никак! Число вероятностей, из которых до того, перенастроив оптику, ещё можно было выбирать, не просто сократилось, а свелось к одной единственной. К той, которую он увидел и о которой, гордясь собой, кинулся докладывать в Москву.
Ну и как теперь быть? Как пойти против того, во что пусть сгоряча, но исключительно же по доброй воле ты, дубина, поверил, и в чём твоё существо отныне лишено самой возможности усомниться? Теперь ведь, чтобы изменить рисунок на стене и выполнить данное Косте обещание, его, это твоё существо, воз-можно потребуется разрушить. Не произвести косметическую трансформацию, чтобы твоя совесть от тебя отвязалась, а осуществить существенное и, в чём ужас, неведомо ещё в чём заключающееся превра-щение! Себе же не подмигнешь и не скажешь, что вчера ты неудачно спьяну пошутил, а сегодня давай сработаем по-взрослому, то есть переиграем это дело, потому что серьёзные люди попросили. Очень хороший друг попросил. Нельзя отказать.
Дурить можно кого угодно. Того же Костю, например. Или Брежнева. Да даже Офелию! Запросто. Но как обмануть себя? То есть дураки постоянно этим занимаются. И вполне успешно. Как им кажется… Это дураки. Иосиф же ещё в детстве, нафантазировав, будто он прозрачный как стекло и своих мыслей не имеет, которые Бог мог бы в нём подсмотреть и надавать за них по шее (сюда же и его нездоровый инте-рес к зеркалам), дошёл до того, что обмануть себя стало решительно невозможно, поскольку никакого себя в нём больше не осталось. Такая вот беда. И пробовать нечего – обмануть себя не получится.
Короче, не меняя себя, выполнить данное Косте обещание сегодня не удастся… Фигово… Жалко ведь. А вдруг что-то ценное в себе испортишь? Сломаешь что-нибудь нужное. Или просто концы отдашь. Испанец вон, когда в интернат из НКВД привезли Офелию, чуть дуба не врезал. От старости…
Эх, как хорошо было бы сейчас всё забыть! Так ведь и лишив себя памяти… Наколдовал же он шесть лет назад с Серёжей. И что? – Мальчишка не прошлой неделе всё взад вспомнил. Тут же надо сработать так, чтобы действительно насовсем! С гарантией. Намертво! Как-то холодно… Уж больно это на реаль-ную смерть похоже. Только Она даёт подобные гарантии. Как-то неохота. То есть в принципе, попробо-вать можно. Годные технологии и на такой случай имеются. Только вот стоит ли оно того?… – А что, если в результате трепанации психического аппарата я превращусь в идиота? Ничего ведь исключать нельзя. Не то, чтобы всё на то указывало, но… Мишке же ещё в консерваторию поступать. А что, если ему стипендию срежут? Схлопочет, к примеру, тройку по истории партии и привет – минус сорок рублей в месяц. То есть целых ноль рублей в месяц. А есть он там, в Москве, что будет? Струны на что купит? И Сережка. Он, правда, не решил пока, на кого будет учиться. Но когда-то ж и он поедет учиться. Надо их обоих ещё лет десять тянуть, пока на ноги не встанут.
Серёжка… Увы – единственный выход. А если парень умом повредится? Не дай Бог… С другой сто-роны – вариантов нет. Придётся его и в этот раз запрячь. Но как его попросить зайти с этой несчастной дурой на второй круг? Только теперь уже без меня… Подростка в одиночное плавание отправить… А почему, собственно, несчастной?… Дура озабоченная!… К тому же доброе дело пацан сделает… Причём сразу всем… Тем более она ему голая понравилась. Вон какие у него сделались глаза. Про любовь заго-ворил…
Теперь понятно, почему эта неделя явилась для Иосифа таким же кошмаром, как и для двух его паци-ентов, “отдыхавших” в привилегированных палатах с собственными умывальниками, унитазами и замка-ми на дверях? К концу недели уже не только Серёжина голова, но и Иосифовы мозги готовы были взо-рваться. Главное, стареющий очкарик понял, что в этой ситуации он не сможет успокоиться, а, стало быть, не сумеет проводить Сережку даже до первого поворота. Вообще ни в чём ему не поможет…
Сделавшись заложником чёрной истерики, Иосиф как-то не обратил внимания на то, что за стенкой с некоторых пор стало вроде бы потише. Причём не только днём, но и по вечерам. Ещё же и Серёжа про-должал меняться. Он вообще уже ни с чем больше не сражался. Как будто ему всё стало по барабану. И в довершение ко всему начал чему-то улыбаться. Не то, чтобы тупо лыбиться, как это делают пациенты, которые, если за ними не доглядеть, и фикус в холле могут слопать, но как-то обидно он это делал. Как если бы лежать в психушке ему понравилось. Раньше его до чрезвычайности возмущала запертая дверь, а теперь он готов был днями напролет валяться одетым на постели и улыбаться непонятно чему. Словно он для себя узнал что-то очень приятное. Или начал смотреть по телевизору в своей голове какое-то инте-ресное кино. Про вражеских шпионов и наших геройских разведчиков. А может даже и участвовать в этом их кино. Во всяком случае он определённо чем-то руководил. Играл какую-то свою игру. И этот запах… Казалось бы, ещё неделю назад должен был выветриться, а он как будто только сильнее стал.
А, может, с обонянием что-то случилось? И оно теперь всякие обидные фокусы устраивает? Или из-за нервов начались галлюцинации?
Когда Иосифа посетила мысль, которая не могла к нему не прийти, потому что она была абсолютно логична, и только в первый момент показалась ему трусливой, Серёжа заскрипел пружинами своей койки, боксерским ударом взбил подушку, то есть продемонстрировал явное с чем-то несогласие, собрался было встать, однако передумал, улегся обратно и бодрым, совершенно нормальным голосом полюбопытство-вал, когда, наконец, лечащий врач выпишет его из этого Гестапо. Потому как уже все сроки вышли. К тому же он скучает по одноклассникам и нуждается в прогулках на свежем воздухе, которые положены даже политзаключенным. Иосиф вытаращил на мальчишку глаза и, чуть ли не плача, заговорил про неза-конченный проект, который вынул из него уже всю душу и который он ненавидит.
Серёжа сочувствия отцу не выказал. Не наплёл ему тех тёплых, от чистого сердца идущих слов уте-шения, которые на его месте сказал бы любой воспитанный мальчик. Не отличник, хрен с ними, с отлич-никами, а самый обыкновенный советский пионер. Который открыто во дворе не курит, громко матом при девочках не ругается и, если надо, так и быть – уступит согбенной старушке место в троллейбусе, потому что ей скоро помирать. вместо этого, опять-таки таинственно улыбаясь, словно он Джоконда какая, кото-рая знает про Иосифа какую-то неприличную тайну, но всем всё прощает, потому что он выше вульгарно-го шантажа, не то, чтобы ехидно, но как-то издевательски простодушно сказал, причём самым обычным своим голосом, что проект, собственно, закончился. Ещё позавчера. И странно, что дядя Ося до сих не звонит дяде Косте. Тот ведь, наверное, ждёт… Может быть там, в Москве, – добавил он, – опять будут чем-то недовольны, но только он, Сережа, в этот раз ничего больше менять не будет. Не то, что за вело-сипед, а даже и за мопед с бензиновым двигателем внутреннего сгорания. Разве что за настоящий мото-цикл. Потому что медсестру нужно пожалеть. Она ведь – живой человек. Опять же она теперь ложится в кровать со своим Игорем, а не с ним, так что ему, Серёже, всё это стало неинтересно. И вообще, ему осточертело в этом отвратительном застенке валяться и ничего не делать.
Иосиф, со смешанными чувствами, размышляя по большей части почему-то о бельевой верёвке, на которой дома в ванной со вчерашнего вечера сушится Мишина куртка, и отчаянно завидуя Игнату, у которого есть пистолет, неуклюже сполз с Серёжиной постели и, по-стариковски шаркая, на негнущихся ногах побрёл к двери. При этом он зачем-то вытянул вперёд правую руку. Словно вдруг не только поста-рел, но вдобавок ещё и ослеп. Словно не хотел въехать лбом в дверной косяк. Его не хило так подташни-вало и голова кружилась невозможно как. К тому же захотелось в туалет по-маленькому, но воспользо-ваться тем удобством, мимо которого сейчас тащился, он почему-то постеснялся. До двери, однако, до-брался без травм. Взялся за ручку…
– Не ходи к ней. У неё там сейчас этот её, Игорь. Разве не чувствуешь? Они теперь стараются не шуметь. Понимают, где находятся. А дяде Косте скажи, что “сделано!”. Всё случится так, как он тебя просил. А чего, кстати, он от тебя хотел?
Серёжины слова убитый отчаянием Иосиф может быть и услышал. А может и нет. Непонятно. Во рту стоял мерзкий вкус хозяйственного мыла. Выйдя в коридор, Серёжину дверь он не запер. Остановился и начал соображать, чего сейчас не сделал из того, что был обязан сделать автоматически, не задумываясь. И никакие мысли к нему в голову не пришли. В довершении ко всему он забыл, что решил больше не посещать капризную медсестру. Машинально сунул ключ в замок её двери…
– Ох, чёрт, пардон… Я лучше попозже зайду… Снова, значит, нарушаем… И опять спиртное упо-требляем?… Между прочим, посещения родственников после ужина строжайше…
Причём здесь мыло и бельевая верёвка? А при том же, причём и Игнатов пистолет. За нервами нужно следить! Нельзя так распускаться. В конце концов можно же и таблеток наглотаться. Растолочь их в ступ-ке, чтобы порошок сработал быстрее. И никаких тебе мучений. А потом, так гораздо эстетичнее. Даже в голову ведь не пришло! При том, что нужные таблетки у него в кабинете лежали. В столе. На всякий слу-чай. В нижнем ящике. Вот до чего довел человека этот чёртов проект, будь он неладен!
Хорошо хоть на пол не грохнулся, а то уже начал было по стенке сползать.
Только через несколько минут Иосиф окончательно пришёл в сознание. Вернулся в палату к Серёже.
– Чего развалился?! Собирайся давай, бездельник! Домой пошли. Голодный как собака. Если по-обещаешь картошку пожарить, я тебе по дороге ситро куплю. Вставай давай!
– Дядь Ось.
– Чего?
– Ты про вулкан слышал?
– Про какой ещё?…
– Да уж второй день по радио трут… То ли в Исландии, то ли… Самолеты над Европой больше не летают…
– Нет, не слышал. И чего?
– Вроде бы не должен был он взорваться. А вот поди ж ты.
– Ты это серьёзно?
– А ты разве как-то иначе думаешь?
– И? Как себя по этому поводу чувствуешь?
– Не пойму. С одной стороны – вроде как ужас, если так… А с другой…
– Так и должно было случиться?
– Ага. То есть я тут ни при чём? Где правда?
– Жрать охота. Долго ты будешь собираться? Пошли уже!
– А всё-таки?
– И то, и другое – правда.
– Но ведь должно быть что-то одно!
– Это кто ж тебе сказал? Для советского труженика полей – победителя в соцсоревновании – всё, может, и должно быть простым и однозначным.
– Подожди, но я же нормальный человек…
– Уверен?
– Вот давай только сейчас не будем! Я совершенно нормальный.
– Как скажешь… Ладно, предположим, что нормальный… Если хочешь, могу даже справку по бла-ту выписать. Не понимаю, чего ты вдруг?…
– А то, что мне должно быть хреново, если это я такое нагородил, – вот чего!
– Так ты ж не всё на себя взял. У тебя громоотвод был. Вот пускай твоя белобрысая за вулкан и расплатится. Частично… Напополам с тобой.
– А так, чтобы вообще никто не платил?
– За твои шалости?
– Угу.
– Сделай работу чисто. И не придется пеплом города посыпать. Понимаешь, что-то непременно должно измениться. С соседкой ты неплохо сработал. Да и с собой тоже. Но, похоже, недоста-точно. А дело при этом сделал. Вулкан – это про твоё изменение. Ну, раз ты теперь не можешь про него забыть. Вулкан – твоя плата. Можешь о нём помнить. А можешь и забыть. Типа это – не твоя работа.
– А что значит – чисто? Я старался. И потом, я же хорошее дело хотел сделать. Чтобы дяде Косте польза была. Так хочется, чтобы всем было хорошо. И чтобы никому не пришлось платить.
– Задаром значит… Ты, конечно, вырос за эту неделю. И не слабо так подрос. Но это – только начало. Хорошо чтобы всем стало?… Да ещё бесплатно…
– А что такого? Я действительно всем добра хочу.
– Всему прогрессивному человечеству?
– Ничего смешного!
– А кто смеется? Это как раз не смешно… Добрый, значит?
– Да! И чтобы никто на Земле не болел. Вообще никто!
– Да ещё чтоб никто за это не платил?
– Вот именно.
– Так, Серёжка, не бывает. Билетики в кино кто-то должен покупать. Ты, главное, смотри, как бы за эту твою доброту ко всему прогрессивному человечеству Луна на Землю не свалилась. Тогда ко-нечно – никому уже плохо не будет. Ни одна божья тварь страдать больше не будет. Потому как вообще некому будет болеть. Так что, ситро покупаю?
– Разумеется, две бутылки!
Утром во время обыска изолированной от внешнего мира палаты Иосифом были найдены (в уборной, за бачком) и на законных основаниях экспроприированы четыре бутылки того самого вина. Початые, недопитые и заткнутые самодельными пробками (скрученными из одинаковых передовиц “Правды” за 1973 год). А также восемь хрустальных стаканов, стоявших на тумбочке и прикрытых полотенцем, чтобы их не было видно. Алмазные серёжки (в количестве восьми штук) преступная медсестра добровольно отдала Иосифу сама. По первому его требованию. Она прятала их в коробке из-под зубного порошка. Отдала спокойно. Не плакала. И вообще, больной или недовольной грубым с собой обращением не вы-глядела. Наоборот, она всё время чему-то своими сумасшедшими глазами радовалась. Тепло, где-то внутри себя улыбалась. Завтрак съела весь и даже попросила добавки. За это Иосиф погладил её по голо-ве и сказал, что скоро уже можно будет поговорить о выписке. А перед обедом так и вовсе зашёл к ней, взял за руку, на глазах у всех провёл её через всю психушку к выходу и пятнадцать минут гулял с ней во дворе. О чём он её расспрашивал, никто не слышал. – Они далеко от двери отошли. Возможно, просто так гуляли. Да и о чём её было спрашивать? – Какой у неё Игорь хороший? – Так про него и так всё понятно.
В тот же день Игнат на крыше своей Волги привёз Сереже новенький велосипед. Дорогущий, с кожа-ным седлом. Мишка люто завидовал, но делал вид, что ему всё равно. И вообще он музыкант, а не спортсмен. Плохо делал вид. Заметно было, что он страдает. Серёжа его не понял. Сказал, что раз у них в доме завёлся велосипед, то ездить на нём может кто угодно. Какая разница, кому его дядя Костя подарил? И за что. Главное – в подъезде его на ночь не оставлять. Сопрут же! Миша на сольфеджио поехал на ве-лосипеде. И вечером ещё на нём катался. До темна.
Через неделю Иосиф, решив не испытывать терпение коллектива, тайно выписал честно отработав-шую своё медсестру и отправил её в отпуск своим личным приказом, который ночью, словно вор какой, он криво (потому что торопился) прикнопил к доске объявлений в вестибюле психушки. При этом попро-сил её уехать из города куда-нибудь подальше. Неважно куда. Все семнадцать комплектов бриллианто-вых сережек он ей, прощаясь, вернул. А вино, которое все эти дни сливал в трёхлитровые бутыли, унёс к себе домой. Ей не отдал. Сказал, что вино ей пить вредно. Пусть лучше она гранатового сока побольше купит, чтобы он у неё всегда под рукой был. И, когда к ней будет приходить её жених, она перед тем, как начинать плакать водой, выпивала этого сока один стакан. А лучше два. Написал ей на бумажке адрес ювелира, дочь которого в прошлом году лежала в этой самой палате, и сказал, чтобы больше чем три пары серёжек она ему не предлагала. Передумал и при ней же тому ювелиру позвонил. Договорился о встрече. Связался с Игнатом и попросил его сопровождать медсестру на ту встречу. Для подстраховки. Чтобы ювелир не наделал ошибок. Не стал, к примеру, говорить, что это плохие бриллианты или что у него нет столько наличных денег. Или что он вообще сейчас позвонит куда следует. Игнат, проследил. И на прощание сказал ювелиру, что если он, гнида жидовская, начнёт трепаться с посторонними насчёт этих драгоценностей, то у него дома найдут валюту. А это – расстрельная статья.
На общем собрании коллектива Иосиф волевым решением, то есть авторитарно снял с повестки дня вопрос об увольнении миллионщицы. И её не уволили. Да только она сама не захотела возвращаться. Ни в клинику, ни вообще в Новороссийск. Пока была в отпуске, съездила в дико дорогом спальном вагоне (одна в купе) в Москву и купила трехкомнатную кооперативную квартиру рядом с метро “Проспект Ми-ра”. Дружный коллектив клиники, понятно, испытал шок. Приобретение квартиры явилось последней каплей и было единодушно воспринято всеми как личное оскорбление. Глубокое и абсолютно незаслу-женное. Как нож в спину, госизмена и плевок в душу. Если раньше медсестру за предосудительное с точ-ки зрения высокодуховной пролетарской морали поведение просто осуждали, а за дорогие серёжки ей банально завидовали, то теперь её открыто возненавидели. Иосиф оказался не в состоянии более сдержи-вать коллег от писания коллективных писем в компетентные органы с просьбой разобраться, на какие такие шиши всякие сомнительные личности без высшего медицинского образования, на чьём моральном облике пробу негде поставить, скупают в столице нашей Родины городе-герое Москве дорогостоящие квартиры с метро в пешей доступности.
И опять Иосиф звонил по секретному телефону. Просил Константина Петровича разыскать в Москве беглянку и, по возможности, защитить её от “всякой сволочи”.
Через какое-то время Константин Петрович позвонил. Сообщил, что защитить беглянку возможным не представляется. То есть её квартиру его люди вычислили быстро, практически сразу, и установили за ней наблюдение. Ещё неделю назад. Да только позавчера ему доложили, что в квартире по ночам пере-стали зажигать свет. Сегодня он в ней побывал. Никакая медсестра там больше не проживает. Пропала без вести. И соседи подтверждают, что уже два дня там тихо. А прежде тихо не было. Особенно по ночам. Розыск, конечно, объявили. Квартира опечатана. Запах фиалок повсюду, но более всего он слышен в спальне и в ванной. Эксперты взяли пробы воздуха. Сказать ничего определенного пока не могут. Но это точно не отравляющее вещество. И не наркотик.
– Как ты и предполагал, все бутылки оказались на кухне. Под столом. Вино из них я слил и отнёс Офелии. Сказал, что от тебя. Получилась пятилитровая канистра. Полбутылки, правда, пришлось пожертвовать криминалистам. Анализ показал, что сами бутылки сделаны двенадцать лет назад. При том, что вино в них свежее. То есть оно выдержанное, но разлито по бутылкам совсем недав-но. И это при том, что такого вина в продаже нет уже лет десять. Офелии вино ужасно понрави-лось. Ну а теперь о главном. Не спрашиваю, как ты это сделал и как такое в принципе можно узнать, не побывав в квартире, но завещание она действительно оставила под хлебницей. И се-рёжки, как ты сказал, были спрятаны в жестяной коробке из-под печенья. Давай так: пусть они по-лежат пока у меня. Их там сорок шесть штук. В общем, если твоя пациентка не объявится, а, судя по всему, искать её уже смысла нет, через полгода твой Сережка станет обладателем шикарной квартиры в Москве и всего этого богатства. Пристроить бриллианты помогу. Кстати, ты просил узнать, кто это был. Не знаю, скажет тебе что-нибудь его имя? – Филипп…
– Нет. А должно?
– Супруга сказала, что ты должен его помнить.
– Даже так?
– Угу. У него ещё есть прозвище. Имеющие доступ к телу за глаза зовут его Испанцем.
– Как?!
– Что, действительно знаешь его?
– Так это он убивал?…
– Нет, убивал не он…
– Подожди, дай угадаю: – Кешка.
– Точно, Викентий. А его-то ты откуда знаешь?
Что и как сделал Иосиф, мы не знаем, но про коробку из-под телевизора, стоявшую на шкафу в той квартире, Серёжа снова забыл. И как раньше стал звать Иосифа папой.
________________________________________
Глава третья
Мамина фотокарточка
Кто сказал, что в детских домах ребятишкам живётся скучно и что там совсем не бывает весело? – Да неужели! Что, даже в Новый Год? – Глупости всё это. Враньё! Не жил там, не знаешь – вот и молчи. Очень даже бывает в сиротских приютах весело. Если, конечно, тебя там не каждый день бьют. Ну так Настю каждый день и не били. С чего бы, собственно? Можно даже сказать – её почти не трогали. Есте-ственно, в спальне девочки дрались, причём чуть ли не каждую ночь, как без этого. Но это же – подушка-ми! Что уже само по себе весело. А так, чтобы вчетвером на одну, да ещё кулаками в живот или по лицу, такое случалось нечасто. И почти всегда за дело. Просто так, вот совсем ни за что, Настю кулаками не били. Во всяком случае, как уже было сказано, не каждый день.
Единственная неприятность – в драке Настя не умела отвечать адекватно. Как здесь полагается. То есть долбануть как следует обидчицу подушкой – это пожалуйста, за милую душу. С лёгким сердцем и даже c удовольствием. Но так, чтобы со всей дури вмазать ей кулаком по морде – рука отказывалась. Не поднималась Настина рука на мордобой и всё тут. Как чужая она делалась, предательница. А врезать в рыло иной раз очень хотелось. Прямо до слёз. По местным понятиям Настя так просто обязана была давать сдачи. Или даже вперёд начинать дубасить зазевавшуюся дуру, не дожидаясь, когда та разобьёт тебе нос. Не только, если её словили на воровстве (здесь все приворовывали, так что страшным грехом это не считалось), или если она за лишнюю котлету стучала заведующей (что уже было нехорошо), или если эта гадина говорила про Настину маму неприличные гадости. Да даже если она ничего не говорила, а просто была сволочью! Причём доказательств того, что она плохая, обычно не требовалось. Достаточно было и того, что кто-нибудь говорил про неё, что она – сволочь. Тем более, что девчонка, которую реши-ли затравить, даже и не спорила. Потому что это бесполезно. Так вот, в этом случае её тем более требо-валось побить! Ради справедливости. Чтобы знала. Чтобы жизнь не казалась ей сахаром. Или сгущёнкой.
Настя прекрасно это понимала, за малодушие обзывала себя обидными словами, кусала в кровь свои беспокойные губы, громко сопела и всячески копила злобу, подогревала, в общем, себя как могла, а всё равно не хватало пороху засветить какой-нибудь нехорошей девчонке кулаком по морде. Так, чтоб аж брызнуло. Что, конечно, для среднестатистического детдомовского воспитанника, – что мальчика, что девочки, – качество безусловно отрицательное. Которое сразу всех против тебя настраивает. Нужно ведь понимать, что здесь, если у тебя есть руки и ты в принципе здорова, а как все не дерёшься и матом не ругаешься, это настораживает. Да просто обижает! Потому что ко всем в душу закрадывается подозрение, что ты своих соседок презираешь. А в приюте народ живёт гордый. Если в ответ не даёшь в глаз, значит ты себе на уме. Что, естественно, нехорошо. Соседку по кровати ты можешь ненавидеть сколько твоей душе угодно, говорить про неё, что она грязнуля и в свои полные шесть лет ещё не научилась, дура, чи-тать (здесь до школы вообще мало кто умеет читать, так что это не очень обидно), но презирать её… За это можно и осколком стекла по щеке получить. А утром это самое стекло воспитательница у тебя же под подушкой и найдёт. Вот когда у тебя и начнутся настоящие неприятности. Имеется в подвале на такие случаи специальная кладовочка без окон – карцер называется. А ещё его зовут вытрезвиловкой. Там жи-вут мыши и очень страшно. Ну и наконец можно укол “для здоровья” получить. Может этот укол и по-лезный, но ходить после него ты сможешь не сразу. А сидеть так и вовсе через день.
В общем, это, конечно, большая беда, что Настя кулаками по лицу или в живот не дралась. Не научи-ла её Мария правильным вещам. Простым и, главное, полезным. А в садике, куда девочка ещё недавно ходила в городе, название которого она как-то уж больно скоро позабыла, почему-то не дрались. Девоч-ки – так просто никогда. Может потому, что родители могли им за это ремня всыпать. Здесь же родителей ни у кого не было. И наказать, стало быть, они никого не могли. Вот поэтому девчонки и дрались. Не хуже мальчишек. Часто даже до крови.
Кого-то такая грустная картина может смутить. Ну и пусть себе смущается, если он такой. А мы вот что скажем: не всё в приюте было плохо! И чёрной краской всё подряд мазать не будем. К примеру, в праздники здесь вкусно кормили. Не только в Новый Год. А ещё заведующая регулярно устраивала экс-курсии. Самые разные. По музеям она, конечно, малышей не водила. Им же это неинтересно. Разбредутся ещё, ищи их потом. А вот приехать на школьном автобусе на хлебозавод, где можно обожраться пирож-ными, или зайти в цех газированной воды – это же просто мечта! Но особенно Насте нравились утренние коллективные походы в городской драмтеатр, где было страшно, но вместе с тем и ужасно интересно. Страшно потому, что в зале в самые ответственные моменты выключали свет, и злые актеры совершали в этой жуткой темноте свои нехорошие преступления. В зале тогда становилось тихо и можно было услы-шать, как кто-то, не выдержав, начинал хлюпать носом. Когда же свет включали и становилось уже не так страшно, Настя всё равно ещё долго потела, вжавшись в кресло, вся красная и никак не могла отдышать-ся.
Перед сном, когда ночная воспитательница гасила в спальне свет, какая-нибудь дура непременно начинала вспоминать особенно страшные моменты из утреннего спектакля и дело нередко доходило до визга. Тогда ночная надзирательница прибегала в спальню, включала свет и начинала громко ругаться матом. А тех, кто громко плакал, угощала затрещинами. Рука у неё была тяжелая. И в спальне тогда ста-новилось тихо. Самое интересное, что после визита ночной сторожихи засыпалось почему-то легче. Ко-нечно, если пощечины доставались не тебе. А ведь ругаться матом при детях, наверное, нехорошо. И тем более бить их по лицу…
Почти все девочки хранили фотографии своих родителей. Ну, по крайней мере своих матерей. Про отцов они чаще рассказывали небылицы. То у одной папа вдруг оказывался героем-космонавтом, который сгорел в ракете за Родину во время секретных испытаний на Земле Франца-Иосифа, то это был ужасно тайный шпион, кавалер множества советских орденов, который отправился на опасное задание в капстра-ну и который, когда обратно в Совок вернётся, обязательно свою любимую дочку из этого клоповника заберёт. И тогда она начнёт каждый день есть шоколадки, а Пепси-колу будет пить сколько в её живот влезет. Жить при этом они с папой будут непременно на море, а не в каком-нибудь вонючем городишке, где не то, что метро нет, так у многих ещё и уборные во дворе. Но чаще невозможно как сильно любящим отцом оказывался дьявольски удачливый бизнесмен. Который вынужден сейчас спасаться, причём не от бандитов, а от КГБ. И вот он пропал. Наверное, смотался за границу. А мама с горя спилась. Все же по-нимают, что с бандитами ещё можно как-то договориться, а с КГБ – никогда. Если ты честный, но вдруг стал богатым, потому что ты умный и работящий, они к тебе обязательно придут и тогда тебе труба. Из солидарности девочки во все эти глупости про успешных, любящих, но очень несчастных отцов верили. Потому что, если не будешь верить в чужую ахинею, кто ж тогда поверит в твою сказку, которая может оказаться ещё большей глупостью.
Случались и досадные ляпы, вроде того, когда девочка из средней спальни, которая уже ходила во второй класс и умела далеко плеваться сквозь зубы, признала в мужчине на фотографии “любимого отца” своей подружки французского киноактера Алена Делона. Врушку, разумеется, той же ночью всей спаль-ней побили, но фотографию у неё потом всё равно спрашивали. Привыкли уже к Делону. Пусть он и ника-кой ей не отец. Честное слово – спрашивали. И к кому побитая девчонка хорошо относилась, тем она его показывала. Счастливицы на него смотрели и мечтали каждая о своём.
А вот у Насти фотографий не было. Никаких. Про отца она вообще ничего не знала. И наврать здесь про него ещё не успела. Что же касается фотокарточек Марии, то времени найти их ей просто не дали. Больно уж торопили её те две тётки в сером. Которые, громко меж собой ругаясь, обмеривали клеёнча-тым сантиметром кухню в маминой квартире, а потом везли Настю сюда. Долго они ехали в казённой машине. Часа три. Настю укачало и машину три раза пришлось останавливать, чтобы её вырвало.
Мамины фотографии дома, конечно же, были. И Настя даже знала, где они лежат. Там же, где все до-кументы: в платяном шкафу в серой сумочке из кожзама. Но, когда Насте сказали, что на сборы у неё пять минут, она думала совсем не про те фотографии. А бросилась искать свою куклу. Любимую. Тряпичную. Единственную. Которую сшила для неё Мария. И которую Настя, когда никто не подсматривал, кормила грудью. Под подушкой куклы не оказалось. И девочка сбилась с ног в поисках. Нашла её в кладовке. Сама же туда её и положила. Потому что кукла в тот день в чём-то провинилась. Кажется, не захотела чистить зубы. И, естественно, была за это наказана…
Пока ехали, те две сердитые ведьмы говорили Насте, что в детдоме ей будет хорошо. Наверное, и должно было быть, потому что Настя видела, как они давали заведующей деньги. Наврали, конечно, про хорошо. Дома было лучше. Первый месяц Настя плакала каждую ночь. Под одеялом. А потом ничего, попривыкла. Как и все.
Однажды заведующая привела дошколят в театр, в котором ни кресел, ни буфета не было. Билеты на входе там тоже не проверяли. Что было подозрительно и Настю насторожило.
Обычно в антракте детдомовским детям велели взяться за руки, пересчитывали их по головам и пара-ми отводили в буфет, где поили газировкой. Ради газировки многие на эти культурные мероприятия и рвались. А тут не то, что буфета – даже туалета не было.
Во время представления Настя откровенно скучала. И вообще – в зрительном зале было как-то не-уютно. Может потому, что не хватало света. К тому же сидеть было не на чем. Пришлось всё представле-ние простоять на ногах. Почему дети и устали. Актеры тоже были странные. Если бы здесь были клоу-ны… Короче, спектакль Насте не понравился. Она так и не поняла, о чём он был и почему все актеры ходили в женских платьях. Они же – мужчины. Ну, раз с бородами. Всё ждала, когда начнётся антракт и всех поведут пить газировку. А обошлись одним действием, ужасно длинным. И газировку зажали. Обид-но.
Не поняла Настя и того, зачем публика всё время кланялась. Может зрители тоже во что-то играли? Пели, правда, красиво, но Настя, поскольку половину слов не разобрала, да ещё и ужасно устала стоять, в целом тем представлением осталась недовольна. Когда же все выстроились за печенье целовать главному актёру руку, и заведующая шепнула, чтобы Настя тоже к нему шла, девочка, хоть и была голодной, взбунтовалась. Тихонько шмыгнула за колонну и там притаилась. Вот тогда чудо и случилось.
За толстой колонной было темно. Ведь вместо лампочек везде горели свечи. Тем не менее Настя сра-зу углядела на стене фотокарточку Марии. Минуту девочка остолбенело глазела на мамину фотографию, соображая, откуда она могла здесь взяться. Потом пришла какая-то старушка и воткнула в специальную дырку возле маминой фотографии тоненькую свечку. Стало светлее. Ну точно – мама! Платье только на ней чужое. Настя его не признала. У соседки, наверное, взяла, чтобы дядя Федя из третьей квартиры её сфотографировал. Они всегда платьями менялись. У соседки их было три штуки, а у мамы – два.
Заведующая ужасно рассердилась из-за того, что Настя не пошла вместе со всеми целовать руку за-важничавшему актеру с бородой. А вдобавок ещё и спряталась за колонной. Вывела девочку из театра за ухо. Было больно. Очень.
В спальне, после обеда Настя не утерпела и рассказала подружкам про случившуюся с ней в театре чудесность. Одна девочка (которая нарочно не ругалась матом, чтобы всех злить, и за это её били по ушам), как смогла, объяснила Насте, что это за фотография (Настя ничего не поняла, но переспрашивать не стала), а потом умная девочка сказала, что к той карточке нужно приносить что-нибудь для тебя доро-гое. Что у тебя есть. Ну, или просто свечку на входе покупать, поджигать её рядом с той фотокарточкой и обещать ей, что будешь хорошо себя вести. Можно вслух обещать.
Свечку Насте купить было не на что. Поэтому она принесла в церковь яблоко. По дороге, правда, его слегка объела, потому что оно было вкусное, а на ужин давали только по одному яблоку. Однако, Настя не растерялась: пристроила его рядом с карточкой так, что следов её преступления заметно не было. Она ведь специально кусала яблоко только с одной стороны. Не дура же она! – Сообразила. А ещё она пообе-щала маме, что хулиганить и запоминать плохие слова не будет.
Через два дня (мимо вахтёрши незаметно улизнуть можно было не каждый день) она принесла матери два куска чёрного хлеба. Докторскую колбасу, которая между ними сначала лежала, Настя не утерпела и по дороге съела. Один кусок хлеба тоже слегка обглодала. Больно уж была голодная. А может от волне-ния? Но всё равно хлеб колбасой пах. А значит это был уже не простой хлеб, а вкусный. Маме он должен был понравиться.
Настя ужасно обрадовалась тому, что мама съела её яблоко. Огляделась. Понюхала хлеб. Убедилась, что он всё ещё пахнет колбасой. Положила его на то же место, где в прошлый раз оставила яблоко. По-том вытащила из дырок по соседству три свечки, горевшие перед карточкой какого-то сердитого дядьки, и воткнула их куда нужно. Маме стало совсем светло, и Настя вернулась в детдом довольная.
Через неделю тайным встречам с мамой в том театре был положен конец. Потом уже Настя сообрази-ла, что сама была виновата. Потому что пришла в тот раз с пустыми руками. Ничего в столовке раздо-быть не удалось. А есть очень хотелось. Так что завтрак она слопала сама. В общем, понадеялась на то, что соберёт побольше свечек, и мама за то, что дочь ничего съестного ей не принесла, сердиться на неё не будет. Кормят же их там, наверное…
Настя договорилась с собой, что красть свечки она будет по-честному: то есть только те, которые уже наполовину сгорели и, стало быть, достаточно посветили тем, для кого они были куплены за деньги. Что-бы никому не было обидно.
Ее поймал на месте преступления тот самый дядька, которому она не захотела целовать руку. Похо-же, он специально тут её караулил, потому что взялся он из ниоткуда. Настя ведь оглядывалась. А как же! Так вот, он вывел её из церкви тем же манером, что и заведующая в самый первый раз – за ухо. Только он схватил её куда больнее. Ухо потом оттопырилось и долго болело. Даже когда перестало быть красным.
Через две недели Настя пришла в церковь удачно – когда там никого не было. Прокралась к маминой фотографии. Всё время оборачивалась. Проверила неприметную дверку, из которой в прошлый раз, наверное, тот дядька в женском платье, у которого были ужасно жёсткие пальцы, выскочил. Больше ему взяться было неоткуда.
Заглянула. Никого. Осторожно сняла со стенки мамину фотографию. Вместе с рамкой. Завернула её в наволочку, которую предусмотрительно стащила после завтрака со своей подушки.
Настя была осторожна. Никто её в церкви не поймал. В спальне она установила трофей на тумбочке возле своей кровати. И сказала девочкам, что это – её мама. У всех есть фотокарточки, а у неё нет. Теперь вот будет. Очень она радовалась.
Скандал был страшный. До того громкий, что Настю даже не стали сажать в карцер к мышам. Вместо этого её заставили пойти к тому злому дядьке и сказать ему, что она плохая, но что она больше не будет.
Когда отдавала икону, Настя ревела как белуга. И потом. Наверное, поэтому воспитательницы не ста-ли её бить. Укол для здоровья, впрочем, ей сделали. Ничего, вытерпела. Не кричала. Губы только сильно покусала. Самое интересное, что соседки по спальне поняли её правильно: то есть что плачет она не по-тому, что её обозвали воровкой и не из-за укола магнезии без новокаина, а потому, что у неё отобрали мамину фотокарточку. Вернее, заставили её вернуть. Отдать такую важную вещь, да ещё собственными руками!…
Настю после этого случая зауважали. И воспитанники, и администрация. Ну, насчёт администрации, это она так решила. Потому что ей разрешили мыть полы на кухне. Не в столовке, а именно на кухне. Непосредственно там, где готовят еду! Где жарко и нечем дышать. Вообще-то говоря, то, что её опреде-лили на кухню, по мнению заведующей, должно было послужить для девочки унизительным и тяжёлым наказанием. Однако, сама Настя, равно как и вся спальня восприняли это назначение с точностью до наоборот – как поощрение. Ведь теперь Настя всегда была сыта. Да и девчонкам в спальне через неё ста-ло что-то перепадать. В общем, поощрение, не иначе. А то, что произошло через две недели, только за-крепило уверенность девчонок в своей правоте: в одно прекрасное утро заведующая принесла Насте фо-токарточку её мамы. Ту самую! Из церкви. Только без оклада. Купила её за семь рублей на рынке и при-несла. Прямо в спальню. В подарок. Настя была счастлива. И ужасно заведующей благодарна. Даже рас-плакалась.
Случилось так, что Настя однажды всё-таки сказала те два слова. А это – плохие слова. Очень. Их нельзя произносить вслух. Притом, что все девочки в спальне их знали. И не просто знали, а даже и часто их говорили. Естественно, когда рядом не было воспитательниц. Только та вредная девчонка, которую били по ушам, и Настя их пока не говорили. Но ведь вечно так не могло продолжаться. А вдруг она не сможет больше приносить из кухни еду? И что – её тоже тогда начнут бить по ушам? Потому что нельзя так обидно отрываться от коллектива. А это очень больно – когда тебя сразу двумя руками бьют по ушам…
Короче, Настя решила быть как все. Готовилась три дня. Повторяла про себя те слова. Ужасно волно-валась, краснела, потела и вот – сказала их вслух. Негромко сказала. Никого в спальне не было.
Мама взяла Настю за руку и отвела её в уборную, где к стене привинчен умывальник. Настя шла по-корно, не вырывалась. Мария вымыла дочери рот хозяйственным мылом, вытерла ей рукавом слёзы, по-думала и вымыла все её лицо. Потом заставила девочку высморкаться, после чего, наконец, отпустила её и сама куда-то ушла. Ничего Насте не сказала.
Через два дня случилось происшествие, у которого на сей раз оказались свидетели. Сразу три девочки потом говорили одно и то же: что Настьке кто-то залепил по роже. Да так звонко ей врезал, что они все обернулись. Настя стояла посреди спальни и у неё из глаз градом катились слёзы. А левая щека так про-сто пылала! Сама себе нанести такой страшный удар она не могла. Никак. Железно! Это было совершен-но для всех очевидно. При этом Настя у кого-то ещё и прощения просила. Девочкам, когда наплакалась, она сказала, что мама никогда с ней раньше не дралась. Что это было в первый раз. И вообще – у неё самая лучшая мама на свете! А, когда вырастет, она и сама сделается хорошей мамой. И никогда не будет бить по лицу своего сына. А матом она ругаться больше не будет. Потому что никого она не боится. Пусть её тоже бьют за это по ушам. Все равно не будет. За эти оскорбительные слова девчонки тем же вечером оторвали у её куклы правую руку. Саму Настю, однако, не тронули. Всё-таки на кухне человек работает.
Назло всем Настя перед сном продолжала кормить своего сына грудью. Пусть ему и оторвали руку. Она его любого любила. Даже без руки.
О чём Настя думала, стоя тогда посреди спальни? За что схлопотала по физиономии? – Это так и осталось тайной. Но сама она поняла, что плохие слова не только нельзя говорить вслух – ими нельзя даже думать. Трудно было отучиться. Но пришлось.
В другой раз, когда Настя стала уже большой (ей было тогда почти восемь), повариха послала её в аптеку за марганцовкой. Дала трёшку и сказала, что вся сдача – её. Марганцовка стоила два рубля и Настя почувствовала себя богачкой. Ей сделалось в той аптеке так хорошо, что она не смогла сразу оттуда уйти. Стояла столбом посреди холла, нюхала воздух и разглядывала картины, на одной из которых очень красиво была нарисована огромная, ужасно страшная муха, а на другой – иностранный мужчина, который чистил щёткой свои сверкающие зубы. Как будто внутри тех его зубов горели фонарики. И при этом он был как-то не по-русски счастлив. Как не бывает. Настя была потрясена. Но вовсе не картины произвели на неё столь сильное впечатление. А то, в чём тётеньки с той стороны прилавка, одна из которых только что продала ей марганцовку, ходили. То, во что они обе были одеты. Рубль у Насти украли тем же вече-ром, но она этого не заметила. Так она была потрясена пережитым в аптеке.
Неделю Настя почти не спала и сделалась рассеянная. Повариха спрашивала – не заболела ли она? Нет, Настя не заболела. Просто она всё время теперь думала. Даже когда ела. И придумала.
Заведующей аптеки она сказала, что воспитательница послала её сюда в наказание за плохое поведе-ние; что она должна целых две недели бесплатно мыть тут полы, с пяти до семи, когда здесь особенно много народу, и все ходят в грязных ботинках; что денег ей давать не нужно, но хорошо бы в шесть часов вечера давать попить тёплого чаю с сахаром; а главное: – её нужно одеть точно так же, как и тех двух других тётенек, которые здесь работают, но полы не моют.
Что подумала заведующая аптекой – неизвестно. Но даровая рабочая сила за стакан чая даже в лице столь мелкого клопа… Проблемой обещала стать Настина униформа. Но и в этот раз случилось чудо, которое Настя целую неделю выпрашивала у мамы. Однажды она принесла маме на свою тумбочку даже целую котлету. (Кто её ночью съел – неизвестно. Настя решила, что мама.)
Дочка заведующей аптекой в прошлый Новый Год у себя в садике выступала на ёлке именно в том, чего Настя так вожделела. Примерили. Пришлось в двух местах распороть и прострочить на машинке. На ужин в детдом Настя теперь прибегала счастливая. Никогда раньше её такой не видели. И, главное, она стала всё успевать: и на кухне помыть полы, и в аптеке. При этом усталой она не выглядела. Наоборот.
А через месяц произошло очередное чудо. Случилось так, что обе продавщицы куда-то пропали. Ну, к одной пришёл любовник. Они заперлись в кладовке и обо всем там позабыли. А другая девушка ушла позвонить, да так увлеклась разговором, что… В общем, ей тоже стало на всё плевать.
Покупатели начали уже понемногу звереть. И тогда один из них шутки ради попросил Настю, раз уж “такая большая девочка” здесь работает, продать ему лекарство. Настя покраснела и сделалась важной. Не торопясь, она ушла за перегородку, придвинула к окошку скамеечку, залезла на неё, чтобы из-за при-лавка её было видно, взяла из рук мужчины рецепт…
– С ума сойти – грамотеи!… На латыни без ошибок совсем уже разучились писать. А тебе, соб-ственно, зачем это снадобье? Какой кретин тебе его выписал? Чего молчишь? Ты его точно себе покупаешь? Ты что – рожать собрался? В глаза мне смотри! Нет, не так… Да куда ты смот-ришь?!… А-а, понятно: тебя на бабки, милок, разводят.
Странно, но никто почему-то не засмеялся. Несмотря на то, что у Насти на прошлой неделе выпал передний молочный зуб. И девочки над ней смеялись. Напротив, в аптеке стало тихо.
– Чего молчишь? Или тебе деньги девать некуда? Что, давление замучило? А ты бы, дружочек, с водкой поаккуратнее обращался? Ты ведь уже по пол-литра перед сном выпиваешь. Каждый Бо-жий день! Ещё бы оно у тебя не зашкаливало.
Настя слезла со скамеечки. Подбежала к стеллажу. Быстро залезла по лесенке. Что-то с полки взяла. Вернулась.
– На-ко вот, держи. С утра до еды будешь по одной таблетке есть. А вот из этой пачки – на ночь. Тоже одну таблетку. Смотри, не перепутай. Красная коробка – утром, синяя – вечером. Запом-нил? И перестань уже пьянствовать! Ты ведь не алкоголик. Дочка у него, видишь ли, заберемене-ла… Подумаешь, горе какое!… Сам же мечтал о внучке. Вот девочка у неё в животе сейчас и си-дит. Дедом тебя, дурака, называть будет. Радоваться должен, а он… Да какая тебе разница – от кого?! Ты платить собираешься? Чего застрял? Сто рублей. Нет, одной бумажкой давай. Мне сда-чу давать нечем. Я ж тут не на кассе сижу. Не знаю, как её открыть… Ну чего ты вылупился! Ка-кой ещё аборт, идиот?! Пошёл вон! Не держи мне очередь. И вот что, сегодня так уже и быть… Хоть ты этого и не стоишь… Об аборте он думает, скотина!… Сам его себе пойди и сделай. Сего-дня ты не сможешь водку пить… Попробуешь, да только ничего у тебя не получится.
Через два дня тот дядька принёс Насте в аптеку живую гвоздику и шоколадку “Алёнка”. Кусочек от неё соседки Насте оставили. Очень вкусная была шоколадка. А у гвоздики пришлось отломать половину стебля. Иначе она в стакане не стояла. И заваливалась маме на щёку. Та, которую били по ушам, сказала, что святая на фотокарточке стала улыбаться. Настя за это принесла ей вечером с кухни варёное яйцо. Съели его вдвоём. Ещё одна просилась, но от неё удалось отбиться.
А с понедельника Настя в аптеке полы уже не мыла. Она стояла на скамеечке с той стороны прилавка, ухватившись, чтобы не свалиться, за перегородку, и разговаривала с покупателями. С пяти до семи вечера очередь была только к этому окошку. Одна из продавщиц уже который день изнывала в эти часы от без-делья и была рада любому случайному покупателю. Их, правда, у неё было мало.
Вторая продавщица не произносила ни слова. Что бы ни откалывала Настя. И глаз на девочку не под-нимала. Она занималась деньгами. То есть работала на кассе. И ещё она как угорелая носилась к стелла-жам и обратно. Настя в общении с ней окончательно перешла на латынь. Продавщица с трудом её пони-мала и умоляла говорить по-русски. Товарооборот аптеки заметно увеличился, поскольку приезжать люди стали сюда отовсюду, даже из области. А вот выручка, увы, снизилась. Три четверти рецептов Настя отбраковывала и заставляла клиентов покупать совершенно другие, как правило, более дешевые лекар-ства. Назревал конфликт. Врачи районных поликлиник роптали, потому что теряли деньги…
Точка была поставлена скоро. И жирная.
Как обычно работала только одна касса. Вторая аптекарша в тот день на работу вовсе не вышла. А зачем? Всё равно к ней никто не обращается. А с утра покупателей теперь не стало. Все подтягивались к половине пятого. Занимали очередь. И ждали.
К семи, когда Насте нужно было уже убежать в детдом на ужин, в аптеке сделалось особенно шумно. Как всегда перед её уходом. Покупатели нервно следили за тем, чтобы в эти последние, самые дорогие минуты никакой гад не пролез без очереди. И не отвлёк Настю бессмысленными рассказами о том, что у него болит. Новичков заранее вычисляли и наскоро инструктировали. Говорили, куда смотреть и как в трёх словах описать свою проблему. Особо наглым и непонятливым объясняли, что девчонка вот ни разу не нуждается в его тупых откровениях. Что есть вещи, за которые можно и по зубам схлопотать. – Вре-мени без четверти семь, а он тут доклад о международном положении читать собрался, гнида очкастая!… Приходи после семи и хоть целиком всю “Войну и Мир” пересказывай… Кто тебе тут тыкает?! Ты сейчас у меня, падла!… Да кто на тебя орёт?!… Нет, вы его послушайте, люди добрые… Ряху наел и думает, что ему всё можно!… – Больше всех возмущались женщины.
Что-то случилось. Настя, как обычно, мельком взглянула на рецепт. Потом на покупателя. Мужчина лет сорока. Хорошо одетый. Трезвый. До сих пор не хамил. Очередь свою честно отстоял. Не возникал.
Настя протянула рецепт обратно мужчине и, не глядя ему в глаза, тихо сказала – “следующий”. Му-жик, естественно, возмутился. Очередь стала дружно выдавливать его от окошка. Необслуженный поку-патель пошёл на принцип и начал качать права. Заявил, что пойдёт жаловаться. Вот прямо завтра с утра и пойдёт… Очередь заволновалась. Послышались неясные угрозы в адрес отвергнутого покупателя. Чья-то крепкая рука уже взяла его сзади за воротник…
И тут Настя заговорила. Сказала, что никакие лекарства ему больше не нужны. Ничего ему уже не поможет. И что даже она не может ему помочь. Не потому, что не хочет, а потому что уже поздно и он сам во всём виноват. Он, конечно, сам не убивал, но… В общем, с сыном он… Нет, уже не успеет… – “Мне очень жаль. Следующий.” –
Поздно вечером домой на квартиру к заведующей детдомом пришла другая заведующая – аптекой. Принесла перешитую ею два месяца назад Настину униформу, семь тысяч рублей и сказала, чтобы девоч-ка в аптеку больше не приходила. А то хуже будет. Может несчастье случиться. Кому это надо?
Тот сорокалетний мужчина, оказывается, до своего дома не дошёл. Его насмерть сбил автобус. Но не в высшей степени подозрительное пророчество явилось причиной Настиной отставки. Милиция о её страшном предсказании даже не узнала. Главную роль в этом деле сыграло справедливое возмущение лишившихся дохода врачей районных поликлиник. Ну и не будем скидывать со счетов убытки, которые весь отчётный период несла аптека в лице её заведующей. Настя ведь продавала клиентам недорогие лекарства. Но так же нельзя! – Бизнес. Всё же понятно. Ничего личного.
Настю помнили долго. Чуть ли не полгода. Специально заходили в аптеку. Справлялись, не выйдет ли юродивая снова на работу, а то уже ничего не помогает. Прямо хоть ложись и помирай. А потом о ней забыли. И всё стало как раньше.
________________________________________
Когда Насте исполнилось десять лет, с ней, что вполне закономерно, случилось то, что с детдомов-скими девочками и должно происходить раньше, чем с домашними. Может кто не в курсе, но в этом воз-расте любой воспитанник отечественных богаделен с лёгкостью расскажет тебе, в результате каких дей-ствий на свет рождаются дети. Причём в подробностях. Кто его знает, может гормональный сдвиг у Насти действительно был спровоцирован порнографией, которая ещё до крушения Совка в больших городах стала общедоступной, а после того, как железному Феликсу накинули на шею веревку, обнаруживалась даже в портфелях победительниц математических олимпиад. Да, и в детдомовских спальнях тоже. Пона-чалу девочки прятали эту дрянь под матрацами, а потом плюнули и стали обмениваться ею в открытую.
Жизнь изменилась. Чекисты брали реванш за унижение августа 91 года. И соревнование с бандитами выиграли.
Куда это мы заехали? Лучше не будем о грустном. Жизнь ведь продолжалась. Всё-таки ещё не война. Хотя…
Но правда, было же и хорошее! Два мальчишки и три девочки, к примеру, за истекший период нашли себе родителей. Вернее, это те их нашли. А ещё вернее – купили их.
Да, за деньги! – А что такого? Что не нравится?! Какая разница, как такие дела обтяпываются, если ребёнок сумел вырваться из этого ада? Кому от этого плохо? – Ну, разве что тем, кого не купили. Тем, кто в этом аду остался…
Когда в приют приезжали потенциальные родители, Настя забывала обо всем и от плиты уже не отхо-дила. Особенно ей удавались пироги. Заведующая давала ей утром деньги, и Настя сломя шею бежала на рынок. Хорошо, если удавалось купить печёнку. И нормальную сметану.
Он приехал сюда после обеда. И заведующая сразу же отвела его в столовку. Настя налила им обоим суп и побежала мешать в кастрюле макароны. С заведующей он договорился быстро. Что-то ей дал. И сказал, кого бы ему хотелось. Сказал, что возраста – примерно, как вон та их буфетчица. И, желательно, такую же светленькую. Да, и с грудью, такой же, как у буфетчицы. Заведующая не доела суп и ушла гото-вить девочек, а Настя, подслушивавшая их разговор, прибежала рассказывать гостю про своих подружек всё хорошее. Что она о них знала. И чего не знала. Что на ходу придумывала. Выходило, что не девочки в её спальне живут, а чистое золото. Сплошные ангелы и херувимы.
Смотрины состоялись уже через полчаса. Поначалу девочки жались по углам. Стеснялись близко по-дойти. А ведь покупателю хотелось с каждой из них ещё и поговорить. Просто, по-человечески. К сожа-лению, этого они как раз и не умели. Но ничего. Когда в спортзале включили магнитофон, они немного осмелели. Сначала они ему станцевали. А потом стали просто ходить под музыку и делать красиво рука-ми. А глазами… Ну, в общем, они это тоже делали красиво.
Под конец претендентки ходили перед покупателем уже в одних купальниках. Они бы и их сняли, но заведующая, внимательно наблюдавшая за покупателем, такой команды им почему-то не дала. Настя волновалась больше всех. У неё так странно устроен рот, что, даже и слова не сказав, он выбалтывал решительно всё, что она чувствовала или о чём думала. Покупатель незаметно за ней подглядывал. Не выдержал. Поманил пальцем. И стал задавать ей уточняющие вопросы. Как зовут ту? Давно ли курит вон та? А у рыженькой много ли уже было мальчиков? Умеет ли кто-нибудь из них готовить? Ну, хотя бы, к примеру, яичницу…
Настя врала напропалую. И глаза у неё были на мокром месте. Так сильно она за девочек болела. Ведь кто-то из её подруг сейчас станет принцессой. Поедет с этим дяденькой к морю. И будет мыть окно в СВОЕЙ отдельной квартире. С балконом. На четвёртом этаже. А, может быть, потом ещё и напишет. В гости позовёт…
На другой день покупатель уехал. Настя отпросилась у поварихи сходить на вокзал. Проводить того покупателя. Испекла ему свои фирменные пирожки. С печёнкой.
Он так никого и не купил. Сказал, что подумает и заведующей напишет. Или позвонит. Она ему не по-верила. Но мило улыбалась. Ещё бы: деньги ведь он ей дал. Целую пачку. Аванс. Настя видела.
Когда поезд тронулся, она побежала за ним, махала покупателю руками и кричала, что все девочки хорошие. Пусть он думает скорее, потому что другие могут их всех удочерить. Вообще ведь всех! И он тогда останется с носом. Желающих ведь полно. Каждую неделю приезжают. Со всего Союза. Разреве-лась. Кричала, что “дурак, заболеешь, будет хоть воды кому тебе подать; она тебе ребёночка родит, ну хоть кого из них возьми, не будь гадом!…”. Слава Богу, он её уже не слышал. А, может, и слышал. Тоже махал ей рукой. И кричал “спасибо”. За пироги.
Не написал. И не позвонил. Через три месяца о нём забыли. Обычная история. Во всяком случае гово-рить о нём перестали. А поначалу все в Настиной спальне плакали. По ночам. Пытались угадать, кто же ему больше всех понравился. Фантазировали разное. Смотрели на карте – где находится этот волшебный город – Новороссийск. Действительно – на море. Настя тоже вместе со всеми плакала. Она, хоть и не принимала участия в смотринах, горячо за своих болела. Кормила своего тряпичного однорукого мальчи-ка грудью, которой у неё ещё почти не было, и плакала. Как же она любила всех этих несчастных дуро-чек!…
________________________________________
Заведующая, в какой-то момент ошибочно избравшая отдающий авторитаризмом и ведущий к моно-полизации отрасли способ борьбы с детской проституцией, по её мнению приносившей пусть стабильный, но явно недостаточный доход, в одно прекрасное утро была найдена мёртвой. Контрольный выстрел, как полагается, был сделан в голову. Злоумышленника, естественно, не нашли. Видели какого-то мордастого милиционера, выходившего ночью из её подъезда… В общем, убийцу не нашли.
Пришедшая на смену опрометчиво решившей играть в свою игру заведующей (буквально на следую-щий же день пришедшая) молодая, но уже понимающая что почём выпускница местного пединститута оказалась куда осмотрительнее и успешнее своей предшественницы. Число беременностей среди двена-дцати-четырнадцатилетних девочек резко пошло на убыль. Самоубийства, психические и венерические заболевания также практически сошли на нет. Носительниц заразы оперативно выявляли и увозили ле-читься в дорогой стационар за город. Лечили их там, наверное, хорошо, по какой-то прогрессивной мето-дике, но больше девочки в приют почему-то не возвращались. Поговаривали, что вся эта “прогрессивная методика” сводилась к пуле в затылок. Впрочем, трупы не находили. Так что, может, это и враньё, ведь девчонок увозили на машинах скорой помощи.
Но правда же, никто из них не вернулся! А вопросы их подружки задавать боялись. Жаловаться? – А на что? И потом – кому? В милицию что ли писать заявления? – Так милиционеры те машины скорой помощи и сопровождали. Если бы это были бандиты, какие-то концы еще можно было бы найти. В общем, лихое было время…
________________________________________
Прошел ещё год.
Настя изменилась. Во-первых, она выросла. А во-вторых, обросла комплексами. Да, в детдоме все знали про её уродство. И с удовольствием обсуждали эту её “стыдную болезнь”. Спасало то, что она по-прежнему работала на кухне. Теперь уже официально помощницей поварихи. Так что в спальне её оби-жать не решались. Хотя дурные слухи про неё распространяли именно подружки.
На танцах по субботам мальчики её не приглашали. А, когда до неё снисходили, прямым текстом требовали такого и сразу, что она сочла за благо вовсе в комнату отдыха по субботам не ходить. Чтобы не испытывать жгучего стыда и унижения.
В общем, к десяти годам Настя свыклась с мыслью, что выйти замуж ей не светит. Раз она такая не-красивая (вопрос – с чего она это взяла?), носит очки (ну и что, некоторым, кстати, девчонки в очках нра-вятся), а в придачу, как недавно выяснилось, она ещё и больна (с этим – история тёмная). Вены она себе не резала, но переживала, конечно… Тем более, что ей пришлось столкнуться ещё с одной проблемой, напрямую связанной с целым клубком всех вышеперечисленных несчастий. За Настей, отказавшейся от субботних посещений комнаты отдыха, закрепилась репутация фригидной девчонки. А на самом деле…
Может, кто ещё думает, что двенадцатилетние девочки в глухой провинции, когда остаются наедине со своими сверстницами, решают задачки по алгебре или вышивают крестиком? А может они готовятся к поступлению в столичный институт или, как Настя, мечтают о местном медучилище? – Увы, в массе своей они мечтают совсем о другом. Вот именно: уже с двенадцати лет. А некоторые даже и раньше. И не надо делать большие глаза. Где-нибудь в нормальной семье, скажем, в Самаре, где ребёнка любят и водят в школу фигурного катания, двенадцатилетняя девочка, возможно, думает не только об этом, но в нашем детдоме всё обстояло иначе. Казалось бы, высокообразованная красавица-заведующая, трое воспитателей с соответствующим образованием, должны были бы… Воспитатели!…
Кстати, заведующая. Слава о ней гремела уже по всему городу. Воспитанники на спонсорские деньги неплохо одеты и обуты. По воскресеньям все поголовно посещают церковную школу. Девочки в шёлко-вых платочках. Мальчики в чистеньких костюмчиках поют в хоре. Епископ на детишек не нарадуется. Заведующую всем ставит в пример. Россия возрождается. Духовность, вставание с колен и всё такое. Отцы города на заведующую просто молятся. Подарили приюту японский джип. С правым рулём, правда, но настоящий джип! Сам ездит. Без лошади. Девочки из года в год выигрывают призы на областных кон-курсах красоты. И в спорте, кажется, тоже отмечались кое-какие успехи…
После обеда заведующая сказала Насте, чтобы к пяти часам вечера она помылась в душе, надела всё чистое и ждала внизу. В вестибюле. Поедет с другими девочками в дорогое заведение обслуживать нуж-ных людей. Еду и водку не воровать. Вести себя скромно. Губы не красить. Рта не открывать. С постной рожей не ходить. Счастливую улыбку на морду наклеить – и так с ней ходить! Всё делать быстро и стара-тельно. Быть незаметной. Да не тронет там тебя никто! Господи, кому ты нужна?! – В зеркало на себя посмотри. Размечталась, дура!…
Ровно в пять часов к интернату подъехал импортный автобус. Японский. Поехали в нём за город. Настя и не знала, что в нашей стране бывают такие замки. А, оказалась, это – просто баня. Ну, то есть не только баня. Но баня там тоже была. И бассейн. Настю впервые позвали прислуживать таким уважаемым господам. Поначалу она сильно волновалась и поэтому была скованна. Не понимала, что это за небожи-тели такие. Но по тому, как стелились перед ними заведующая и девочки из старшей спальни, она сообра-зила, что это были чрезвычайно важные и очень полезные для их детдома люди. Одного, впрочем, она узнала. Это был тот самый артист в женском платье, который чуть не оторвал ей когда-то ухо. Он и сей-час был в похожем платье. Только это было уже другое – очень дорогое платье. Настя это сразу поняла. Другие гости шикарной бани с почтением называли его епископом. И матом при нём старались не ругать-ся. Епископ. Это слово Настя знала. И отдавала себе отчёт в том, до какой же степени это звучит солидно. Забавно, но париться здесь никто даже и не собирался. Интересно, а зачем тогда они сюда приехали? Почему именно сюда?
На Настю, слава Богу, внимания никто не обращал. И часа через полтора она успокоилась. Даже стала улыбаться. Как учила заведующая.
Была здесь и кухонька. С холодильником и плитой. Вот из этой кухни Настя и носила гостям всякую еду и выпивку. Собственно, здесь всё было уже приготовлено. Ей ничего не пришлось нарезать. Разве что пару раз кое-что разогреть. Главное, она помнила наставления заведующей: каждый раз, когда выходишь с кухни, не забывай вытереть рот. Вот она и не забывала. Чтобы никто не заметил, что она подъедает те волшебные деликатесы. Одного она не могла взять в толк: – почему она прислуживает гостям одна? По-чему шесть девочек, которые приехали сюда вместе с ней и которые зачем-то вырядились школьницами младших классов, ей не помогают? Даже Настя не выглядела школьницей. А эти красавицы из старшей спальни, которые не отходили от мужчин, а иногда уже и садились к ним на колени, зачем-то надели на себя старомодные белые фартуки, которые в школе давно не носят. Неужели это красиво? А ещё девочки всё время приятно смеялись. Громко и заливисто. Особенно одна. С ней куда-то и ушёл дяденька с рыбь-ими глазами. Когда через полчаса они вернулись, она снова смеялась. Но Насте почему-то показалось, что она только что плакала. Заведующая показала Насте глазами, чтобы она сходила в комнату, из кото-рой только что вернулись эти двое, и всё там убрала. Настя пошла. И поняла, что весёлая девушка дей-ствительно здесь недавно плакала. И не только. Ей в этой комнате стало нехорошо. Съела, наверное, что-то несвежее: её здесь вырвало. Прямо на пол. Хорошо, что там была своя туалетная комната. Настя нашла тряпку и всё убрала. Хорошо всё с пола вытерла. И там стало чисто. После чего она и сама умы-лась. Села на унитаз. Пописала. Встала. Вымыла руки…
Когда Настя вернулась к гостям, ей показалось, что здесь, пока она отсутствовала, что-то случилось. Стало тише. И все как-то странно теперь все на неё поглядывали.
Подошла к гостям. Покрутилась, соображая, чем бы себя занять. Подумала, что пришло время пода-вать фрукты. Сложила на поднос грязную посуду и отправилась с ним на кухню. Когда проходила мимо заведующей, ей показалось, что той вдруг захотелось шлёпнуть её по заду, но кто-то эту уже занесённую её руку остановил. Настя обернулась. Если кто-то и не позволил заведующей её ударить, то это мог быть только епископ. Больше некому. Остальные сидели далеко. Они бы элементарно не достали до руки заве-дующей. Странно это.
Когда Настя вернулась к гостям с персиками и грушами, она почувствовала, что здесь произошли ещё б;льшие изменения. Правда уже в хорошую сторону. Мужчины смотрели на неё совсем другими глазами. Добрыми. Можно даже сказать, ласковыми. И заведующая ей теперь улыбалась. Правда, как-то испуганно она это делала. Ну, так Насте показалось.
– Пятьсот баксов.
Это сказал бандит. И вокруг стало ещё тише. Заведующая сделалась белая. Она по-прежнему стара-лась улыбаться. Но было видно, что ей совсем не весело. Девочки тоже притихли. Настя обошла всех четырёх мужчин, каждому по очереди предлагая фрукты. При этом, как учила её заведующая, она всем им кланялась. Не сильно. Не в пояс. Собственно, не наклонившись, им ведь и невозможно было что-нибудь дать. Они же в креслах сидели. В низких. И некоторая неловкость заключалась в том, что, кланя-ясь одному, ты при этом оказывалась спиной к кому-то другому, а юбка у тебя короткая, но куда ж было Насте деваться. Не давать им, что ли, из-за этой дурацкой юбки персики? Замечаний, впрочем, ей никто не делал.
– Семьсот пятьдесят.
Это был начальник милиции. Девушка, сидевшая у него на коленях, громко захихикала, сделала вот так губками и начала что-то горячо шептать ему в ухо.
– Штука.
Впервые за весь вечер Настя услыхала голос человека, который заставил плакать девочку, которую недавно вырвало в той красивой комнате.
– Господа…
Заведующая начала вставать с кресла.
– Сиди тихо, дочь моя… Полторы.
– Тысяча семьсот, – быстро откликнулся начальник милиции, и девушка, сидевшая у него на коле-нях, смеяться перестала. На заведующую стало больно смотреть. Должно быть ей было душно.
– Две, – отозвался бесцветный дядька с рыбьими глазами.
– Десять штук, – пробасил бандит.
– Пас.
– Пас.
– Ну что ж, она твоя. Эх, грехи наши…
Бандит встал и металлической рукой взял Настю за локоть.
– Пошли.
– Куда?
– Со мной. Ты – моя.
Проходя мимо заведующей, бандит уронил ей на колени пачку долларов.
Что произошло, Настя поняла только когда бандит одёрнул её юбку. Уже в той комнатке. Получается, что всё это время… Господи, ужас какой!
Оказывается, выходя из комнаты, в которую заведующая послала её убраться, Настя нечаянно запра-вила юбку в трусики и последние двадцать минут… Господи, какой кошмар! Настя готова была сгореть со стыда. Она даже не могла сейчас думать о том, зачем бандит привел её в эту комнату. Хорошо хоть не свалилась в обморок, а просто сделалась вся красная. И вспотела.
– Ложись на живот.
– Зачем это?
– А как ты хочешь?
– Ну ты совсем уже спятил?!
– Кто здесь?
– Она же несовершеннолетняя!
– Кто здесь?! Ты где?
– Мама, ну ты чего! Я уже большая.
– Замолчи, дрянь! Большая она… Я с тобой потом поговорю!
– Ты кто?
– Её мать.
– Как это может быть?…
– Что, у тебя никогда не было матери?
– Была…
– Ну а что тогда тебя удивляет?
– Я тебя не вижу.
– Мама…
– Заткнись, шлюха! А ты не только меня, ты, между прочим, уже вообще ничего не видишь.
– Что значит?… Чего я не вижу?
– Да ничего ты не видишь! О душе, милок, пора подумать, а ты с моей дочерью собрался развлечь-ся.
– Зачем это мне о душе думать? И что значит – пора? Я ещё молодой…
– Молодой он!… А что, молодые, по-твоему, не умирают?
– Ну, я пока не собираюсь…
– Да плевать мне на то, что ты там собрался! В пятницу тебя убьют.
– Что?!
– Что слышал. Вопрос решённый.
– Кем?
– Твоими собутыльниками.
– Какими?
– Ты всегда такой тупой, или сегодня день какой-то особенный? Разуй глаза!
– Не понимаю.
– Поп тебя заказал. Сказал, что пора тебя остановить. Ты ему сигареты мешаешь продавать.
– Как это… То есть… Кому заказал? Что ты мелешь?!
– Повежливее, молодой человек! Гэбэшнику он тебя заказал. Что тебя удивляет?
– И что, Рыбий Глаз согласился?
– Что ж он, из-за тебя будет с епископом спорить? Конечно, согласился. Легавому поручили тебя оформить. Хорошие же у тебя друзья!
– Когда?
– Глухой, что ли? – В пятницу.
– Нет, когда они успели договориться.
– Перед тем, как ты сюда приехал. Ты ведь последним явился?
– Да.
– Ну вот. Главное, спорит ещё со мной. Так что, давай уже о душе думай. Самое время. А дочку мою…
– Что?
– Ушла она.
– Что?
– Ушла мама.
– Куда?
– Не знаю… Она не говорит, откуда приходит… Ну так что, как мне ложиться?
– Да погоди ты!
– Чего годить-то? Давай, пока она ушла. А то ведь и вернуться может. Даст тебе чем-нибудь тяже-лым по башке. Ты только свет погаси…
Неизвестно, что бы здесь сейчас произошло. Настя, опять начала сильно потеть. И в её животе сдела-лось горячо. Ещё и пить захотелось. Почему-то она подумала, а знает Бандит про её стыдную болезнь и не начнёт ли он над ней сейчас смеяться. Ещё обзовет её как-нибудь обидно…
Да только Бандит, похоже, забыл, зачем привёл сюда Настю. Как можно было забыть про десять ты-сяч долларов?! – А вот забыл. Задумался о чём-то своём и забыл. Так крепко задумался, что не заметил, как раздавил бокал с виски, который всё это время держал в руке. Разволновался и раздавил его. Сильно поранился. Настя, как бывший аптечный работник, в каком-то смысле уже почти что медик, вызвалась перевязать рану своим носовым платком. Сказала, что он у неё чистый. Только бандит от её услуг отка-зался. Вместо того, чтобы замотать ладонь предложенным ему платком, он этой своей окровавленной лапой грубо полез Насте под юбку и провёз ею сначала по одной ноге, а потом по другой. Настя чуть на пол не свалилась. И долго ещё потом не могла в себя прийти. Даже дрожать начала. И вся гусиной кожей покрылась. А вообще-то ей было приятно. Очень. Ещё бы! К ней ведь прикоснулся мужчина. Впервые. Да ещё так прикоснулся!
В спальне никто Настю ни о чём не расспрашивал. А о чём её было пытать? – Все же видели, с какими ногами она вернулась. И про десять тысяч баксов все уже знали. Самая красивая детдомовская девствен-ница была прошлой осенью продана заведующей начальнику милиции за две с половиной тысячи. И до сих пор никому этот рекорд побить не удавалось. А тут – сразу десять! Немыслимо… И это ведь даже не старшая спальня. Девочки чувствовали себя именинницами. Грелись в лучах Настиной славы.
Заведующая распорядилась открыть душевую. Специально для Насти! И девочки, вернувшиеся вме-сте с ней в автобусе, вынуждены были ждать, пока она вымоется. Одна! Это было неслыханно. Естествен-но, такой поступок заведующей горячо всеми обсуждался. Настя внезапно стала звездой. Гордостью спальни. А сама звезда лежала в постели со стеклянными глазами и ничего вокруг себя не видела. Ей очень хотелось плакать. Но не поймут же. Побьют ещё… Разумеется, она понимала, что всех сейчас об-манывает. Ведь все думают, что она теперь такая же, как они. То есть нормальная. А вот и не такая же! Она прежняя. И вообще, она – всё ещё девственница. Господи, стыдно-то как! Эх, если бы не мама…
В пятницу утром машина Бандита выехала из ворот его загородного дома. И тут же была обстреляна из окон двух милицейских машин, стоявших здесь с ночи. Притаившихся за деревьями. Стреляли из авто-матов Калашникова. В общей сложности было расстреляно восемь рожков. Когда патроны кончились и милиционеры собрались с места преступления уехать, со всех сторон стали съезжаться машины. Не ми-лицейские. Их приехало девять штук. В основном немецкие. И все – чёрные.
Один милиционер, когда его начали спрашивать, сказал, что он тут ни при чём, что это не он стрелял, и что он вообще не знает, кто всё это затеял. Когда ему отпиливали болгаркой ногу, он вдруг вспомнил, что это начальник милиции попросил его и других милиционеров арестовать преступника. Бандит, он же – преступник? Так что всё по закону. А поэтому милиционера нельзя убивать. Он же на службе. При исполнении. И у него дети. Ипотеку за квартиру ещё не всю выплатил…
Но их всё равно убили. – Милиционеров. Всех. А потом, в тот же день в разных местах изловили начальника милиции, бесцветного дядьку с рыбьими глазами и епископа. Этих троих силой, потому что они упирались, усадили в автомобиль начальника милиции, который потом столкнули в карьер. Такой вот получился несчастный случай. Непонятно, зачем их убили, ведь Бандита в расстрелянной машине не было. И даже его водитель остался жив. Из бронежилета потом вытащили семнадцать пуль. Хороший был бронежилет. Импортный. Очень дорогой. Бандит в то утро дал водителю свой. Как бы то ни было, грудь у водителя всё равно долго ещё потом болела.
В субботу какой-то мужчина в тренировочных штанах занёс в приют корзинку. В ней лежали три бу-тылки вина, ветчина с рынка (килограмма полтора), хлеб и помидоры. Дежурившая на вахте сторожиха сказала, что вино она Насте передавать не будет, потому что рано ещё этой пигалице алкоголь пить, а ветчину она сейчас снесет в столовку, потому что это – детское учреждение, и здесь у них почти что коммунизм. То есть всем достанется поровну. Мужчина может не волноваться: разделено будет по-честному.
Что ей на это сказал мужчина в трениках, мы не знаем, но корзину насмерть перепуганная вахтёрша в спальню принесла сама, ничего из неё не украв. И там случился праздник. Настю в тот день все любили. И говорили, что она хорошая. На запах пришли две девчонки из старшей спальни, но от них отбились. По-тому что это – ветчина! Тут уже все без уговоров объединились, чтобы дать старшеклассницам отпор. Обошлось без крови.
Вино было очень вкусное. Все громко смеялись и никого не вырвало. Потому что закусывали.
А через неделю случился этот кошмар. Они пришли ночью. Втроём. И среди них был принц, в кото-рого были влюблены решительно все девчонки. И не только детдомовские. Школьные тоже по нему сох-ли. И Настя, как все, по нему тоже страдала. Даже во сне его видела. Почти каждую ночь. В последнее время уже вообще без одежды. Как он приходит ночью к ним в спальню и садится к ней на постель… В дневное время принц Настю не замечал. И вот – пришёл…
Четыре девочки тут же выбежали из спальни обеспечивать атас. Настя не поняла, что происходит, да-же когда ночные гости начали стаскивать с неё одеяло. Ведь среди них – принц. Когда она поняла, было уже поздно. А потом, стыдно стало кричать. Ей замотали голову одеялом и она в нем чуть не задохну-лась. Насиловали её по очереди. Минут сорок. Девочки смотрели, затаив дыхание. Которые посмелее, подходили поближе. Чтобы лучше видеть.
Эти сволочи даже не поняли, что изнасиловали девственницу. Темно же было. Только потом сообра-зили. То есть ничего они не поняли! Вообще же ничего!!…
Когда заведующая примчалась и увидела голую Настю, сидевшую в душе на холодном кафельном полу с совершенно сумасшедшими глазами, она снова сделалась вся белая, потому что она-то как раз поняла всё и сразу. Как двенадцатилетняя Настя сумела вырвать из петель дверь душевой, её не волнова-ло. Ей было на это наплевать. Она за это на Настю не рассердилась. Наоборот, заведующая быстро вышла в коридор и отвернула вентиль. Чтобы пошла вода. После чего вернулась в душевую, чтобы Настю иску-пать. При этом она забыла снять с себя платье. И поэтому вся вымокла. Долго мыла Настю. Чтобы та согрелась. Потом чем-то её вытерла и отвела наверх. Но не в спальню, а в мед. изолятор.
Рано утром, задолго до подъёма всем девочкам Настиной спальни досталось по уколу здоровья. Ещё до завтрака всех закололи. Причём для верности сделали сразу по два укола. Так что никто из них потом в столовку не спустился. Это было физически невозможно. К тому же спальню снаружи заперли ключом. И в уборную никого не пустили. Да, собственно, никто и не просился. Девчонки только жалобно скулили и говорили, что они ни в чём не виноваты. Посреди спальни поставили ведро. На всякий случай. И тем не менее, слух на волю просочился.
Один из трёх насильников был повешен на фонарном столбе в непосредственной близости от детдо-ма. На автобусной остановке. В семь часов вечера. В аккурат перед ужином. Дети ходили на него смот-реть. Многие не по одному разу. Некоторых частей тела у повешенного не хватало. Это было хорошо видно. Девочки тоже ходили смотреть – чего именно у него не хватало. Интересно же. Очень? Он ведь без штанов висел.
Второй сбежал ночью через кухонное окно, выходящее во двор. К утру он пешком добрался до же-лезнодорожной станции в тридцати километрах к северу от города, честно купил себе билет и сел в элек-тричку. Но как-то неудачно он в ней поехал: выпал из поезда. Прямо на ходу. И тоже, как рассказывают, у него чего-то на теле не доставало.
Весь следующий день за джипом заведующей ездили две неприметные машины. Впрочем, нет – очень даже приметные, они же не прятались.
Заведующая сначала заехала в мэрию, где пробыла около часа. Потом ездила по магазинам. Машину каждый раз оставляла на платной стоянке. Потом она ещё два часа колесила по городу. Заезжала туда и сюда. Бросала машину где попало. Сходила в кино. Показывали какой-то боевик. А вечером она решила поехать в споркомплекс поплавать в бассейне. Две бандитские машины устали за ней следить. Когда они исчезли из виду, заведующая ни в какой спорткомплекс не поехала, развернулась и рванула вон из города. Через час она остановилась возле тихого озерца. Открыла заднюю дверь. Вытащила из-под тряпок прин-ца, и он тут же побежал к озеру. Когда он отмылся, она дала ему поесть и выпить водки. Потом они долго целовались. Великая всё-таки вещь – памперсы. На прощание заведующая дала ему сорок тысяч долла-ров. Вернувшись поздно вечером в свою квартиру, она страшно напилась, легла на пол и долго плакала. Пока не уснула. Прямо на полу…
Через полтора месяца Настя поняла, что беременна. Об этом ей сказала мама. Новость эту она вос-приняла спокойно. Пошла в туалет, встала перед зеркалом, подожгла сигарету и сказала: – “Вот выкурю сейчас эту сигарету и не будет его.”. Выкурила. Утром она уже не была беременной. Мама её не била. И ничего ей не сказала. Просто надолго пропала. Через две недели Настя пришла туда же – в туалет. За-ткнула раковину, пустила тёплую воду и ножом, который взяла на кухне, перерезала себе вены. На обеих руках. Сначала на левой, а потом на правой. Если бы она ещё догадалась подпереть шваброй дверь, что-бы сюда никто не смог войти. Она же не одна в уборную ходит. Одна ведь уборная на этаже. Но Настя не догадалась. И слава Богу! Заведующая не стала вызывать психиатричку. Снова спрятала девочку в изоля-торе. Потому что очень за себя испугалась. Вспомнила про свою предшественницу. А вдруг кто-нибудь ещё метит на это хлебное место. Тогда ей начальник милиции помог. А сейчас его нет…
Да, тогда пронесло. Но в мае случилось то, в результате чего Настя в психушку таки угодила. Всё по-тому, что скорую вызвали посторонние люди. Случайные. Которые просто гуляли по городу. Заведующая и в этом случае воздержалась бы от столь опасного шага. Опасного для неё. Но заведующей рядом не оказалось.
В тот день было особенно тепло. Неудивительно – скоро ведь лето. И вообще – каникулы! Настя за последние пять дней уже три раза купалась в речке. В общем, всё было просто замечательно.
Настя вышла с мальчишками из кинотеатра, где они смотрели “Девять с половиной недель”. Биле-терша сначала не хотела пускать подростков на такой взрослый фильм, но, увидев среди них Настю, сда-лась. Собственно, детдомовские за тем Настю с собой и взяли. Даже денег на билет ей собрали.
Так вот. Вышли, значит, они из кинотеатра. На мороженое денег, естественно, ни у кого не было. По-этому они просто стояли и грелись на солнышке. Ни о чём таком не говорили. Переваривали увиденное. Вокруг было спокойно. Птички разные чирикали. Поливальная машина проехала. В общем, ничего осо-бенного… Только тут у Насти эта её стыдная болезнь и началась. Снова. Как в тот – первый раз. Когда заведующая не стала вызывать скорую, а спрятала Настю на неделю в лазарете.
Мальчишки ничего такого не ожидали и, понятно, растерялись. То, что Настя стала вся красная, – так они все были с красными рожами. Фильм-то про что! Но у Насти красными были ещё и уши. Вернее, они были не красные – малиновые!
И глаза. Такими глазами не смотрят. Ничего ты такими глазами не увидишь. Вот она никуда ими и не смотрела.
Настя какое-то время стояла на ногах. Тогда она ещё не упала. Только странно как-то стояла. И уже не понимала, где находится. А еще у неё сделалось испуганное лицо. И какое-то несчастное. Как будто у неё только что оторвалось сердце. Или нет, оно только ещё собиралось оторваться. И Настя это понима-ла.
Через полминуты она вся выгнулась и завыла. Страшно так. Словно ей стало очень больно.
А потом она закричала. Вот на этот крик люди и сбежались. Кричала Настя действительно громко. Словно её ударили ножом в сердце. Или в живот. Да, пожалуй, именно в живот. Ведь если ударить ножом в сердце, закричать ты уже не сможешь. Точно. А она закричала.
После этого она упала и начала кататься по земле. Ноги у неё из-за судорог некрасиво дёргались. Кто-то из прохожих сказал, что ей нужно сунуть в зубы палку. Палку не нашли. Зато догадались сбегать к телефону и вызвать скорую.
Все видели, что Настя описалась. Как и в тот – самый первый раз. После которого над Настей и нача-ли в детдоме смеяться. В общем, когда она описалась, прохожие поняли, что она – точно психическая.
Когда скорая приехала, Настя была уже мертва. И мальчишки больше не смеялись. Вернее, Настя не умерла. Это люди так подумали. А врачиха, послушав её сердце, сказала, что никакая это не смерть, а что-то вроде летаргического сна. И всё спрашивала, шла ли у девочки изо рта пена. А у мальчишек она спросила – в первый ли раз с ней такое, или раньше уже было. Мальчишки сказали правду. Ну, тогда скорая непосредственно в психушку и поехала.
В палату к Насте мама пришла. Впервые за последние несколько месяцев. Простила значит её. Это хорошо. И с врачом Насте повезло. Бывают, оказывается, и среди них нормальные. Не сволочи и не коно-валы. Быстро во всем та женщина разобралась. И, кстати, хорошо, что это была женщина. Неизвестно ещё, стала бы Настя с ней откровенничать, окажись на её месте мужчина.
На следующий день врачиха отвела Настю за руку в другой корпус – не психический. И там Настю заставили залезть в гинекологическое кресло. Она сначала брыкалась, но врачей было двое, и они с ней быстро справились. Хорошо, что и вторым врачом тоже оказалась женщина. Иначе Настя умерла бы со стыда.
Ну и что выяснилось? – А то, что Настя практически здорова. В том числе и психически. Таковым было мнение обеих врачих. С которым, парадокс, не была согласна как раз сама Настя. Спасибо, что ей не пришло в голову начать с ними спорить, но только она им не поверила. Решила, что взрослые как всегда врут. Непонятно только – зачем.
Что такое оргазм, Настя поняла не сразу. Потому что в детдоме это называли по-другому. К тому же в её спальне его никто из девчонок ещё не испытывал. И поэтому все описывали его по-разному. Про свою “многоопытность” врали решительно все. Даже та девочка, которая не ругалась матом. Стыдно же признаться, что у тебя ещё ни разу не было. Однако единственной, у кого он действительно случился и, как выяснилось, не впервые, была Настя. – “Да, пожалуй, рановато, но в тёплых странах, бывает, что девочки и раньше созревают.”
Возможно, если бы Настя начала рассказывать врачам про маму и тот коротенький эпизод с аптекой… Но она же не дура. А эти врачихи приехали сюда недавно и ничего про юродивую из аптеки не слыхали. В общем, никакая это не эпилепсия. И не шизофрения. Небывало сильные девочка испытывает оргазмы, аж сознание, бедняжка, теряет… Ну и где же здесь патология?
Насчёт того, что описалась, ей также рассказали, что это такое. Дура, должна судьбу благодарить! Мужики от такого заводятся как ненормальные, ведь это невозможно подделать. Радуйся, балда, как ни-кому тебе повезло!
Когда Настя раскололась, о чём, а вернее о ком она думала перед тем, как возле кинотеатра с ней случилось это весёленькое приключеньице (после просмотра фильма с эротическим контентом), мнения врачей касательно её диагноза поменялись. – О принце. Она думала о том уроде! Оказывается, эта идиот-ка продолжала его любить. Даже после того, что он учинил над ней со своими приятелями. Всё она ему простила. И уже не только во сне – наяву им грезила… – Гинеколог сказала, что это чистой воды деби-лизм. Причем клинический. Что по сути уже и является диагнозом. А психиаторша пошла даже дальше, назвав это форменным безумием. Лечить которое нужно электричеством. Но лучше, конечно, ремнём. И мама с обеими была согласна. На все сто процентов.
________________________________________
Глава четвёртая
Серёгины сны
Давай вместе подумаем: что случится, если у себя в квартире возле метро Проспект Мира между ку-хонным шкафом из ДСП и ржавой батареей ты приколотишь к стене настоящую Мону Лизу? Спокойно! Не живого человека. – Картину. Но ту самую. Не подделку какую за триста рублей. Которую, – да успо-койся же ты, наконец!, – никто ее из музея красть не будет. Обойдёмся без уголовщины. Зачем нам кон-фликты на международной арене? Ещё не хватало! Им ведь, буржуям, только дай повод обвинить нас в чём плохом. Как будто сами они не воруют. – Ещё как! Да тащат они всё, что плохо лежит.
Ну, то есть картину ты, конечно же, из Лувра сопрёшь. А как иначе? Но не совсем. Как бы это лучше объяснить… Назовем этот фокус как… Короче, возьмёшь ты её из музея во сне. (Хотя никакой это не сон. Вот меньше всего это на сон похоже! Скорее наоборот.)
Так вот, аккуратно, значит, ты её со стенки снимаешь… в городе Париже…
И разумеется, делать это лучше ночью. Что, впрочем, даже и ребёнку понятно. После полуночи. Под покровом ночной, как говорится… Чтобы, значит, никто тебе не помешал. Не путался под ногами и не отвлекал тебя своими бестолковыми замечаниями и восклицаниями. Ну и хорошо бы отрывать её от сте-ны с помощником, то есть в четыре руки, потому что, предупреждаем, картина тяжёлая. Только где ж его взять – такого квалифицированного помощника?… В общем, хорош мечтать! О деле пора думать.
Записывай: поскольку работать ты по любому будешь один, первое и главное – береги спину. Они ведь что там, черти, придумали: – Джоконду больше не страхуют. Потому как не знают, во сколько её оценить. Не в миллиард же! Такие вот крохоборы живут в бездуховном мире чистогана. А, стало быть, сэкономленные по причине своей неуёмной жадности бабосы они решили потратить на охрану картины. Прикинули и решили, что так будет проще. И надежнее. Сигнализацию какую-то хитрую там поставили, пуленепробиваемое стекло и всё такое прочее. Вот почему она такая тяжёлая, зараза. Короче, помни, и больше напоминать не будем: насчет спины это – никакая была не шутка.
Что касается верёвок, проводов от сигнализации и прочих мышеловок для начинающих воров-дилетантов: – об этом забудь. Не заморачивайся на всякую ерунду. Твоя задача – руками за картину ухва-титься. То есть не забыть, зачем ты сюда пришёл и почему не спишь, когда все нормальные люди смотрят уже седьмой сон. Вот, собственно, и всё. Больше делать ничего не нужно.
Для надёжности – последний совет – берись за картину обеими руками. Чтобы быть уверенным в том, что ты действительно за неё держишься. А об остальном, как уже было сказано, не парься. Наплюй ты на всё это. Потому что это уже не твоя забота. Главное, не дёргайся, если эта штука зазвенит. А предупре-дить мы обязаны: зазвенеть может. Но тебе это должно быть фиолетово. По барабану то есть. Поскольку тебе это только на пользу пойдёт: скорее проснёшься. Чёрт, вот и опять неправильно говорим: – не проснёшься ты, а благополучно к себе домой воротишься. Самое важное, что ты должен запомнить: дер-жись за свой трофей как можно крепче. И ни в чём не сомневайся. Не говори себе, что это бред и сума-сшествие; что всё это тебе только снится; что ты выпил вечером лишнего и теперь тебе всякая глупость мерещится; и что, вообще, воровать нехорошо. А чего ж тут нехорошего? – Ты главное о спине думай. Она у тебя одна. Как Родина-мать. Лучшая из всех. Какая исключительно только у советского трудящего-ся может быть. И ни у кого больше. Которая тебя, дурака, страсть как любит. И бесплатно в школе учила. Всяким хорошим вещам. В частности тому, как ты должен её, скотина, любить. И защищать от всяческих врагов. Которые кругом. Которые спят и видят, как бы наши недра прикарманить. Это мы ещё не вспоми-наем про врага внутреннего. Которому тоже всегда чего-то надо. Которому постоянно неймётся. И кото-рый против коммунизма и всеобщего равенства среди пролетариев и колхозного крестьянства. В общем, про спину помни. Запросто можешь её сорвать. И не разогнёшься, когда окажешься дома с этой дурой в руках. Бывали уже прецеденты.
Для справки: а ведь это не кто-нибудь, а именно Мишка, этот долбанный гуманитарий!, предложил Сергею придумать жульство насчёт Моны Лизы. Провокатор хренов! Сказал, что только в этом случае он Сергею поверит. Мало ли, что там отец про алмазные серёжки рассказывал. Ну и потом, классная же вещь в доме появится. Будет чем гостей удивить. А то всё видик. Надоел уже! Опять же – грабителей бояться не приходится. Потому как ни одному нормальному человеку не придёт в голову, что у тебя на кухне на стенке миллиард в твёрдой валюте висит. Помощником брату он при этом быть отказался. Трусло!
Сергей подумал и сказал, что держать на кухне подлинник Леонардо – бред собачий и преступление против здравого смысла. Некультурно короче. Ведь картину грибок сожрёт. Элементарно. Отказался, одним словом. Почему Мишка ему и не поверил. Тогда Серёжа предложил ему тем же манером оттира-жировать взамен импортной картины какую-нибудь раритетную отечественную ценность. Бриллиант, к примеру, из Алмазного Фонда. Выбрать который покрупнее. Там есть из чего выбрать. Алмаз “Шах”, к примеру. Который иранский шах нашему царю за убитого Грибоедова прислал в подарок. Извинялся шах таким образом.
Всё-таки камень – свой, отечественный. И обидно никому не будет. Чего французов обижать. Но тут уж отказался Мишка. Непонятно, чего он испугался. А ведь напрасно сдрейфил. Вот уж никто ворованный камень за алмаз не принял бы. Опять же орехи им можно колоть. Ну, если только знающему человеку не дать посмотреть на него в лупу.
Стоп, а ведь мы о чём-то серьёзном собирались говорить… О чём же? – Да о том, что может случить-ся, если Джоконда неважно каким образом поселится на Проспекте Мира. В трехкомнатной квартире на пятом этаже. С балконом во двор. Хорошая, между прочим, квартира. С большой кухней. Для такой кар-тины – в самый раз. И самое ей место – как раз на кухне.
Так вот, первое, что нужно сделать, чтобы начать хоть во что-то врубаться, – это успокоиться. Ничего страшного с иностранной картиной не случится. В конце концов ей можно обеспечить нормальные жиз-ненные условия – температуру и влажность воздуха. Хотя нет, на этой кухне – не получится. Мишка без макарон не может. Каждый день их варит. Вся кухня в пару.
Наплевать! Не это главное. Какое тут ключевое слово было произнесено? – Правильно: картина посе-лится, а не переселится. В общем, ничего страшного с ней не произойдёт. Друзья по выходным будут приходить в гости и цокать языками. А девчонки – дружно млеть. Они всегда от таких вещей млеют. И завидовать, что у мальчишек есть собственная хата в центре Москвы. Причём у каждого в ней по своей комнате имеется. С большой кроватью. Остаться заночевать здесь – ни разу не проблема. Отказов никому пока что не было. И магнитофон импортный бешеных денег стоит…
По поводу картины девчонки наверняка будут спрашивать, кто это им так здорово Джоконду нарисо-вал. И дорого ли Серега за работу заплатил. Поди рублей триста отвалил. Вот некуда ему деньги девать. Миллионщик чёртов! Хотя, он вроде не жлоб. На такси каждый раз трёшку в карман сует. Каждой по трёшке! И вино у него всегда только самое лучшее. Из Берёзки. За валюту купленное. И простыни чи-стые, шёлковые. Мыло в ванной швейцарское. С ума сойти! Занавеска пластиковая. Дефицитная. Чтобы вода, значит, на пол не лилась. Везёт же некоторым! Другого давно бы уже по 88-ой статье закрыли. А этот назло всем ещё и мерседес собирается купить. Демонстративно. Ну ничего уже не боится! Счастлив-чик. Жениться вот только ни на ком не хочет. Беда с ним…
Стоп, мы, кажется, лупу упомянули. А что, если на Джоконду в эту самую лупу посмотрит эксперт из Лувра? Тот самый, который сегодня утром разглядывал её в Париже. Потому как это – его работа. И у которого на этой картине имеются только ему известные метки.
Вот он оглядел картину у себя в Париже, сказал, что всё с ней в порядке, сел в самолет, за какой-то надобностью прилетел в Москву, а тут ему ещё на одну Мону Лизу предлагают взглянуть. Внимание: – в той же самой раме. С его тайными метками. Да ещё лупу, гады, подсовывают…
Или вот другой пример: на день рожденья своему приятелю, счастливому обладателю Голубого Мав-рикия (да хоть бы и Розового – не принципиально), на котором вместо «Post Paid» какой-то осёл по ошиб-ке выгравировал «Post Office», вследствие чего этих испорченных марок (весь тираж которых, понятно, тут же уничтожили) осталось только 26 штук!, и то случайно, почему стоят они сегодня немыслимых денег, так вот – ты даришь этому имениннику целый кляссер бракованных Маврикиев. С теми самыми «Post Office». Штук двести в большом кляссере. Ты же – щедрая душа. Не жалко тебе. Главное, чтобы тех редких марок у него побольше стало. Чтобы, значит, она у него не одна была. И, соответственно, чтобы он почувствовал себя настоящим богачом.
Интересно, кто-нибудь в курсе: что с ними обоими произойдёт – с тем глазастым луврским экспертом и осыпанным твоими баснословными щедротами филателистом? – Ошибочка вышла – не угадали: кон-дратий их обоих обнимет. Вот что их ждёт! Что, в самом деле нужно объяснять – почему? Неужели непо-нятно? – Да потому, что Джоконда тут же перестанет стоить миллиард! В ту самую минуту. Она ведь больше не одна. По-умному выражаясь – вещь больше не уникальна! И напечатанные с ошибкой почто-вые марки тоже вмиг обесценятся. В ту же самую секунду. Кстати, мы кое о чём забыли: несчастными станут и все прочие хранители Маврикиев. Проклянут они тебя, дурака. Можешь не сомневаться. Хоро-шо, если морду тебе не набьют. Впрочем, нет – не набьют. Потому что они адреса твоего не знают. А если бы знали – скорее всего убили бы тебя к чёртовой матери. Ты же вмиг сделаешь их бедными. И глу-боко несчастными.
Это мы зачем-то заговорили про уникальное. Зря, наверное. А что, если спуститься с небес на землю и поговорить о чём-то попроще. К примеру, могут же кому-нибудь понадобиться идеально похожие друг на друга бриллианты? И водой, и весом. Ну, конечно, не с грецкий орех размером. За такие тебя сразу грохнут. Железно! Нет, которые поменьше. Хотя тоже немаленькие. Вроде тех, которые унаследовал от сумасшедшей медсестры Сергей. От той, которая плакала водой. Прямо скажем: для того, чтобы воткнуть их в страшно дорогие швейцарские часы, они не подходят. Слишком для этого велики. А что, если в ко-рону? Да, в корону – самое то. Но где ж их взять – такие, чтоб совершенно одинаковые? Понятно, куда мы клоним? – Правильно. Очень здесь пригодилась Офелия с её подпольными выставками современного искусства. А где ещё она могла показать атташе по культуре одной маленькой, но ужасно благополучной скандинавской монархии горсть идеально похожих бриллиантов? Как сказали бы сейчас – клонов.
Поскольку обоюдовыгодная сделка была проведена по официальным каналам, советская власть, ото-брав у Сергея б;льшую половину валюты, оставшуюся часть выдала ему совершенно официально. Друго-го за тысячу долларов в нашей гуманной и самой справедливой стране приговаривают к высшей мере и быстренько в подвале расстреливают, а этот баловень судьбы на зависть окружающим абсолютно легаль-но сделался обладателем более чем двух сотен тысяч долларов, и ничего ему за это не прилетело. В са-мом деле ведь мерседес собрался купить! Остаётся только права получить. Мишка – так тот давно уже на права сдал и Серёгу подгоняет.
Понятно, что с валютой это Константин Петрович Сергея прикрыл. Он, кстати, недавно звонил спро-сить, – а что, и правда, алмаз “Шах” можно размножить? Просил, когда Иосиф приедет, вместе с ним к нему в гости зайти. Сказал, что хочет с обоими кое о чём потолковать. Обещал, что разговор будет инте-ресным. Ох и трепло же – Мишка! Сболтнул, гад, отцу. Вообще ведь не умеет язык за зубами держать. Зато на виолончели играет зд;рово. И за это ему многое прощается. Счастливый он человек. Опять же все девчонки – его. Ну, которые не Серёгины.
На комсомольском собрании Сергея прямо спросили – не хочет ли он, как сознательный советский гражданин, который линию партии одобряет и всячески поддерживает, добровольно сделать посильный вклад в Фонд Мира? Не обязательно отдавать сразу всю валюту. Сначала можно половину. Сергей сказал, что нет, не хочет. Валюта ему самому нужна. А с какой, собственно, стати? Вот церкви, что неподалеку от дома (рядом с Безбожным переулком), он денег может и даст. Потому что поп там хороший. Не гнида брехливая. И живёт по своей вере. Честно. Денег ни у кого не вымогает, людей любит и говорит всегда то, что на самом деле про всё то дерьмо, что вокруг творится, думает. Ничего не боится. И про Бога расска-зывает так, что даже верить ему хочется. Жаль, если сошлют его в провинцию. А как пить ведь дать со-шлют! Сейчас уже почти все попы в КГБ на своих прихожан стучат. А этот по совести живёт. Ну и пусть ссылают. Лишь бы не убили. Точно, вот ему он денег даст. Больно уж с ним интересно за жизнь разгова-ривать. И о смерти. А про то, какую линию Сергей одобряет и поддерживает, он как-то не припомнит, чтобы когда перед кем душу открывал. Не было такого. Так что лучше каждому за себя говорить. А на него чужого не вешать.
Скандал разгорелся ужасный. Сергея не то, что из комсомола собрались погнать. Ребром был постав-лен вопрос – а может ли такой антисоциальный элемент, который угощает одноклассников импортной жевательной резинкой и Кока-колой учиться в передовой советской школе. Скандал, однако, как вспых-нул, так же быстро и погас. Генеральный секретарь нашей родной коммунистической партии товарищ Юрий Владимирович Андропов лично позвонил директору школы и попросил его не в службу, а в дружбу напомнить Сергею о том, что, когда в четверг он отправится к нему, к товарищу Андропову, в гости, то чтобы не забыл захватить с собой брата. Хватит ему уже Мишку прятать. Все знают, какие они оба злоб-ные антисоветчики, но нельзя же вечно от Юрия Владимировича бегать. Пусть скажут генеральному в глаза всё, что о нём и про советскую власть думают. Он, Андропов, не кусается. Опять же в четверг и дядя Костя к нему с женой придёт. В обиду своих подопечных не даст. Будут пирожки с брусникой и малиновое варенье. Приходить к пяти.
У директора школы поднялось давление и случился понос. А завуч братьев-антисоветчиков вдруг по-любила. Горячо и в тот же самый день. За искренность, наверное, и за комсомольскую прямоту.
Спасибо Офелии. Её работа. Кто ещё мог тот судьбоносный для ребят телефонный звонок организо-вать! Да, много чего полезного эта добрая женщина сделала для Сергея. И для Мишки. Очень она их лю-била. Своих ведь детей у неё не было. После той истории, которая, как она рассказывала, произошла с ней во время войны, что-то у неё с деторождением разладилось. Странно, ведь родилась она после войны. Жалко, что умерла.
Как Офелия могла так долго скрывать свою болезнь, загадка для всех. Даже Иосиф не почувствовал. Замотался и проморгал беду. Страшно горевал. Когда прилетел на похороны, так и сказал Константину Петровичу:
– Лучше бы я вместо неё умер.
– Нет, уж лучше я. У тебя же дети.
– Или ты, – тут же согласился с другом Иосиф. Они уже прилично выпили.
– Нет, лучше всё-таки ты, – передумал Константин Петрович. – Серёжка с Мишкой уже выросли. И вообще живут отдельно от тебя. Нечего ими прикрываться.
– Пожалуй. Тогда, конечно, я. Ты мне вот, что скажи – как теперь жить будем? Все меня бросают. Может, и в самом деле в Москву перебраться? Что ты там про институт говорил?…
________________________________________
Когда Сергею исполнилось пятнадцать лет, он понял, что со страхом смерти нужно что-то делать. Причём срочно. Решительно и радикально. Потому что так больше нельзя. И придумал, что он умрёт не тогда и не так, как умирают все остальные прочие граждане, которые живут в постоянном страхе. И не только не в состоянии из этого страха выбраться, но, за долгие годы с ним свыкнувшись, уже его и не замечают. Считают, что всё с ними в порядке. То есть что ничего на свете они не боятся. Правда ведь уже не замечают. Ну, раз живут в нём постоянно. Практически с рождения. И каким-то образом к нему при-способились. Страшная вещь – привычка. Воистину, когда плывёшь в лаве, температуры потока уже не чувствуешь.
Так вот, Серхио, как до сих пор его обзывал Мишка, положил себе иной финал: когда покажется, что он уже достаточно пожил, то он сам поставит точку в этой игре. Жёстких рамок устанавливать он не стал. Сказал, что не сейчас, а когда-нибудь потом. Необязательно когда чем-нибудь заболеет. В общем, непо-нятно когда. А до тех пор он смерти бояться не будет. Ну, раз сам касательно этого деморализующего вопроса примет решение. А до тех пор он будет открыто смотреть ей в глаза и категорически её не боять-ся. Потому что не она его заберёт, когда ей вдруг вздумается, а он сам храбро самоубьётся. То есть когда этого захочет он! Мишка над ним посмеялся. Но в действительности за него испугался. И, естественно, тут же позвонил отцу.
Что любопытно, бояться Сергей действительно перестал. Причём уже не только смерти, но и чего бы то ни было ещё. В прошлой жизни он особым храбрецом не был и в море мог заплыть шагов на двести. Не больше. Дальше, кстати, и другие не рисковали плавать. Страшно всё-таки. Теперь же, приезжая с Мишкой к Иосифу на каникулы, он надевал ласты и уходил в море. Четыре часа он плыл в сторону Тур-ции. Четыре – обратно. На вопрос, – что и кому он хочет этим доказать и чего он там, в море, хамски играя на нервах окружающих, ищет?, – Сергей ответил хорошо и просто, что он ищет настоящую тишину и одиночество, а вообще-то присматривает для себя подходящее место и ситуацию, когда ему захочется комфортно умереть. Иосиф от этих его слов про “комфортно умереть” чуть с ума не сошёл. И Мишка тоже весь испереживался. Оба они, однако, скоро убедились в том, что Сергей и в самом деле перестал бояться того, чего боятся все нормальные люди, которые градусники не раскусывают и пальцы в розетку не суют.
На рожон, однако, Серёжка не лез. То есть не заявлял, что он бессмертный. И глупостей не делал. А посему и нечего за него волноваться.
По этой ли причине Серхио стал меняться или потому, что близко сошёлся с тем попом, который за христианство не агитировал, а просто кормил его умными разговорами о том, какая ещё бывает на этом свете, то есть при нашей жизни, замечательная любовь, неизвестно. Известно лишь, что от избытка шаль-ных денег, недостижимой для советского человека свободы говорить крамолу и располагающей к развра-ту квартиры, он каким-то чудом умудрился не испортиться. Более того, в девятом классе он уже подраба-тывал санитаром на станции скорой помощи. Так что, когда Мишка поступал в консерваторию, Сергей с первого раза, вообще без всякого труда сдал экзамены в медицинский институт. В тот же институт через год пришёл и Мишка. Как он умудрялся учиться одновременно в двух вузах – загадка, но как-то умудрял-ся. А вообще-то оба они к концу каждого учебного года оказывались на грани нервного срыва. Сергей ведь скорую не бросал. Более того, уезжая по вызову, скорая уже иногда обходилась без врача. Одного Сергея и водителя вполне хватало.
Однажды, понимая, что нервы не железные, и могут невзначай порваться, братья решили рвануть на денёк в Новороссийск. Поехали поездом. От самолета отказались сознательно. Поскольку железная доро-га уже сама по себе – неплохая терапия. Оба любили ездить на поезде.
Хорошо им было ехать. Спокойно. Даже вино пить не хотелось. Хотя оно у них с собой было. Вече-ром забрались на верхние полки. Свою нижнюю Сергей отдал женщине, которая ехала с маленьким сы-ном. С её мальчишкой была беда: его ноги совсем не ходили. С рожденья. Вот мамаша и везла его к како-му-то знахарю. Про которого рассказывали сказки, будто бы он чудеса творит.
Когда заснуть не получилось и они отправились в тамбур покурить, Мишка сказал, что такое не ле-чится. И Сергей с ним согласился. Понятно, что никто с этой проблемой им уже не поможет. Никакой знахарь. Даже за очень большие деньги.
Спать захотелось. Но, когда Сергей лёг на свою полку, сон куда-то пропал. Полночи он не мог уснуть. Всё думал об увечном пацане – спавшем на нижней полке. О том, за что ему прилетело такое несчастье. За какие-такие грехи? Утром Сергея растолкал Мишка. Сказал, что хватит дрыхнуть, потому как уже Москва. Кольцевую проехали. И поэтому туалет закрыли. Так что придётся до дома терпеть. Мамаша внизу заплетала дочери косичку. Весёленькая такая девчонка, забавная, а, главное, совершенно здоровая! Свои чемоданы женщина уже выставила в коридор. Мишка сказал, что с поклажей из поезда он ей выйти поможет. Пусть лучше она за дочерью следит. Никакого мальчишки в купе не обнаружилось. У той жен-щины, как успел выяснить Сергей, вообще не было сына. Никогда! Она даже искренне удивилась вопросу. Вроде бы не было об этом вечером разговора.
Когда приехали домой, Мишка сказал, что с головой у него сегодня что-то не то происходит. Укачало должно быть. Вроде и не пили вчера, а как пьяный. Ну вот совершенно не отложилось в башке, что они побывали на море. Как будто кто-то взял и вырезал ножницами это их путешествие-экспромт. Причём целиком вырезал! Нет, как ехали в Новороссийск, он помнит. И как в Москву вернулись – тоже. А вот чтобы они к морю ходили. Или со школьными друзьями встречались… А главное, если они выехали из Москвы в среду вечером, то как они могли вернуться домой утром четверга?! Может это они в ту среду к отцу поехали, что неделю назад была? Как-то всё спуталось…
Сергей прямо спросил, помнит ли он мальчишку с парализованными ногами. Мишка изумился:
– Что, и тебе тот же сон приснился? Может, мы оба съели чего-нибудь? А мы точно вчера не пили?
– Сон, говоришь? Да ты сам сказал – уехали в среду вечером, а утром в четверг уже вернулись. Среда – это не на прошлой неделе. Та наша среда была вчера.
– Ну, может, я что-то напутал… Слушай…
– Чего?
– А может это у тебя как во втором классе?
– Ты о чём?
– Ну, помнишь, ты рассказывал, как с каникул вернулся?
– После второго класса?
– Ну да! Второй класс ты помнил. И летние каникулы. Вплоть до 31 августа. А, когда первого сен-тября пришёл в школу, выяснилось, что ты пришёл не в третий, а в четвёртый класс. У тебя тогда куда-то целый год пропал. Да как чётко! Словно его корова языком слизнула. Вчера 31 августа было одного года, а сегодня – первое сентября уже другого.
– Да, правда… Не знаю, куда тогда год подевался.
– Вот, может, и сейчас?…
– Что сейчас?
– Ну, кто-то вырезал у нас обоих из памяти поездку в Новороссийск. Мы там с тобой, конечно же, побывали, с кем-то, может, даже и встречались, а вот…
– Да не были мы с тобой ни в каком Новороссийске, идиот! Собери уже мозги. Когда? Мы бы толь-ко сейчас подъезжали! Тот наш поезд на Новороссийский вокзал через полчаса придёт. Вернее, пришёл бы…
Спустя месяц Мишка ни про какую “поездку к морю” уже не помнил. – Какая поездка? Что за глупо-сти? Посреди семестра? В какую ещё среду? Пьяный ты, что ли?
Сергей доставать Мишку не стал. Понял, что это бесполезно.
Иосиф, приехавший навестить ребят, выслушал Сергея внимательно. И разволновался. Спросил, не пил ли Сергей из той женщины. – Ну, может ночью, когда все спали? В сексуальном плане она тебе не приглянулась? Что, просто пожалел её? Не её? А кого? Мальчишку безногого что ли? Звёзды перед тем, как заснуть, видел? Нет? А как же? Любопытно…
– Людей, значит, любишь?
– Угу.
– Что, всех? Без разбору?
– Угу.
– Даже козлов безмозглых? Или сволочей.
– Всех люблю. И не только людей. Вообще всё живое.
– Почему?
– Не знаю. Просто люблю. Потому что не могу по-другому. Это же так естественно. Может пото-му, что мы все умрём. Я словно бы весь мир в себе обнимаю… Такой он, если глаза поднять, огромный, а весь во мне умещается… Ну чего ты на меня так смотришь?!
Иосиф, узнав, что Мишка сдался и предпочёл эту историю забыть, расстроился. Такой сильный опыт выпала удача пережить! Не исключено ведь, что и он тоже в том Серёжином проекте каким-то боком поучаствовал. Даже скорее всего. Свидетелями подобного просто так не оказываются. Статистов здесь не бывает. Копнул бы поглубже. Чего он в самом деле испугался? Вдруг припомнил бы что интересное. Приоткрыл бы дверку. И увидел… А с этого и началось бы его вхождение в профессию. Психиатром ведь захотел стать. Опять же музыкант такие тонкости должен ловить на уровне ощущений. Все эти эфемерные материи… Чего как бы и не было, потому что это якобы в принципе невозможно. А на чём ещё он собрал-ся учиться? Просто умные книжки, что ли, читать? Не им, кстати, написанные. Зачёты сдавать… Серёжка, тот свой шанс не упустил. И ничего забывать не намерен. Это же – подарок судьбы! Растёт мальчишка. Впрочем, уже и не мальчишка. Как он красиво заехал Косте насчёт того, что в войну противостояли две практически идентичные тоталитарные системы! И, как одной хребет тогда сломали, так и другая скоро к чертям собачьим загнётся. Под собственным весом обвалится. Когда жрать окажется нечего. Потому как уже вся насквозь трухлявая. И никто здесь больше ни во что не верит. Одно враньё кругом. И насилие над личностью. Молодец!
А, может, Мишка вообще зря в психиатрию подался? Тут ведь в каких-то вопросах нужно не просто смелым быть. И не бояться рисковать. Учился бы своей музыке. Неплохо вроде у него с этим получается. Уже сейчас лучше своей матери играет. Чего разбрасываться? На кой чёрт ему два верхних образования?
________________________________________
Каникул еле дождались. Наряду с плаванием в море у них теперь завелось другое развлечение. И хоть каждый год – одно и то же, а вот до сих пор не надоело. Иосиф эти их гастроли уже ненавидел. А ребятам они действительно нравились. Во-первых, лето. То есть – учебе конец. А во-вторых, приключение. И вполне себе романтическое. Мишка тут, понятно, всегда бывал главным. Поскольку он единственный из всего студенческого театра был настоящим профессионалом. У остальных энтузиастов образование в лучшем случае ограничивалось детской музыкальной школой. А он был настоящим студентом консерва-тории. Даже их дирижер не имел столь высокого образовательного статуса. Надо сказать, что студенче-ские театры существуют сегодня почти в каждом вузе. Но чтобы самодеятельный театр обзавёлся вдоба-вок ещё и собственным оркестром – действительно редкость. Пусть их оркестр был совсем небольшой, но зато самый, что ни есть, взаправдашний. Так что даже сказки для детей студенческий самодеятельный театр ставил музыкальные. Ну и, конечно, эстрадные концерты. Выездные. По колхозам. Как же тут без оркестра? Собственно, концерты и делали гастроли возможными. То есть в каком-то смысле рентабель-ными. Так-то кому в провинции нужен студенческий драмтеатр? Пусть даже из сам;й Москвы…
По странному стечению обстоятельств гастроли в том году проходили в Рыбинске, который вслед-ствие недавней смерти очередного престарелого генсека спешно переименовали в Андропов. Словно бы нарочно приурочив эту глупость к приезду москвичей. Знали бы рыбинцы, кого они должны были за это счастье благодарить, наверняка пришли бы сказать Сергею спасибо. Может ещё и глаз ему подбили бы. Но они были не в курсе. И это хорошо. Слава Богу, Мишка хоть этого секрета не знал. Дядя Костя просил Иосифа никому ничего не рассказывать. Даже Сергею. А то не про кого стало бы эту книжку писать. Ры-бинцы, они такие…
Насыщенная личная жизнь на ежегодных гастролях отнюдь не мешала братьям успешно и с удоволь-ствием музицировать. То есть на качестве выездных концертов по области и вечерних стационарных спектаклей в местных театрах она никак не сказывалась. Выступления всегда проходили на ура. Апло-дисменты, хвалебные заметки в районных газетах и временами даже цветы. Всё было просто замечатель-но. Опять же, не будем забывать, лето. Ребята чувствовали себя фантастически свободными и счастливы-ми. Как будто их выпускали погулять из лепрозория среди здоровой и ещё нераспуганной публики, кото-рой ничего про их диагноз не сказали. Так всегда случалось на летних гастролях. Почему братья и ждали их весь год. Оба семестра. Особенно плотно начиная с февраля. Однако, на этот раз ребята решили: ника-кой личной жизни. Ничто не должно помешать им расти над собой и духовно развиваться.
Удивительно, но это ведь Мишка первый высказался насчёт того, чтобы духовно подрасти. Должно быть потому, что осенью ему предстояло сыграть в Большом зале Московской консерватории ужасно ответственный концерт. С оркестром, состоящим из студентов первого и второго курсов. Вот почему он и ударился в повышенную нравственность. Чуть ли не в монахи решил податься. Тем не менее уже в поезде он умудрился закрутить любовь одновременно с двумя подружками, которые из-за этого очень скоро начали друг дружку ненавидеть. А вчера он на всякий случай сделал ещё один “нечаянный” заход, отве-сив мимолётный и почти невинный комплимент рыжей студентке-невропатологу насчёт её маленькой, но, как он выразился, восхитительно красивой груди. Про запас её похвалил. Что называется замотивировал на будущее. Исходя из принципа “много – не мало”. Поскольку у этой рыжей в Москве был жених, дру-гую на вокзале провожал любимый муж, а у третьей и вовсе уже имелся ребенок, Мишка чувствовал себя в полной безопасности, когда можно не заморачиваться на всякую пошлую ерунду вроде женитьбы, а думать исключительно о высоком. И при этом он ведь всё успевал. Даже позаниматься после спектаклей. Прямо там – на опустевшей театральной сцене. Перспектива исполнить осенью концерт Дворжака с кон-серваторским симфоническим оркестром – это действительно серьёзно. Вылететь из сольной формы никак нельзя. Притом, что игра в любом оркестре, а тем более в любительском очень даже эффективно из неё вышибает. Даже заметить не успеваешь, как форму потерял.
Мишка сделал вид, что не заметил того, что плоская рыженькая студенточка, сама на себя изумляясь, прокралась в зал и спряталась за колонной. Непонятно с чего ей вдруг захотелось послушать из зала – как звучит хвалёная итальянская виолончель, которую Мишке подарил Сергей (не спрашивайте, сколько она стоит!!). Просто послушать и составить собственное объективное мнение. Ведь слушать со сцены – это же совсем не то. Когда не видно лица. А то все говорят…
Господи, какая же потрясающая музыка у этого Дворжака! Прямо до мурашек пробирает. Все чакры сами собой раскрываются. Совершенно невозможно ей противиться… И какой, оказывается, замечатель-ный инструмент – виолончель. Вот ведь не знала. А все говорят – скрипка, скрипка… Царица музыки. Какая же она царица?! – Когда… Господи, какое это счастье, когда можно вот так: – только ты и эта пре-красная музыка… Для меня одной ведь сейчас играет… Как всё вокруг так возвышенно и прекрасно. Так чисто… В двух вузах, говорят, учится. Бедный. Наверное, даже и девушки у него ещё нет… А когда ему? Такой красивый… И несчастный… Господи, какое вдохновенное у него лицо! Только он и эта его боже-ственная музыка… Ну и что из того, что еврей… Они, говорят, мужья хорошие. Всё в дом несут. И в постели ничего так себе…
Зато Сергею развратный рыбинский воздух расти над собой и любить сразу всё человечество не по-мешал. Причём какой-то уже оторвавшейся от реальности, совершенно нечеловеческой любовью. Дово-дящей нормального человека до нездорового выключения рассудка и потери трезвого взгляда на вещи.
Как обычно, где-то в половине десятого он возвращался после спектакля из театра в гостиницу. Вдоль набережной. Шёл один. Мишка остался доводить до нужной кондиции рыжую. Эх, доиграется парень! Как с цепи сорвался.
Почему Сергей лишил на этих гастролях себя личной жизни, ведь Мишкино предательство автомати-чески освобождало от данных сгоряча обещаний и его, сейчас сказать уже невозможно. Неизвестно поче-му. Короче, шёл он один. Но почему-то нимало от этого не страдал. Что уже само по себе ненормально и должно было бы его насторожить. Не для того люди ездят со студенческими коллективами на гастроли, чтобы возвращаться вечерами в гостиницы в гордом одиночестве. Как бы то ни было – факт: Сергей шёл в их с Мишкой номер один, но при этом несчастным себя не чувствовал. Наоборот, с ним уже с утра начали происходить всякие непонятные вещи: после завтрака, к примеру, он весь изнутри засветился и даже сей-час ещё продолжал чему-то глупо улыбаться. Пьяным, заметим, он не был. И тем не менее, повторимся, он улыбался.
Сергей прекрасно видел, как его ноги ступают по асфальту. И видеть это ему было тоже приятно. Что-то мягкое и пушистое, как вымытый шампунем и высушенный феном лисий хвост, ласкало его воспален-ный лоб. А вот уже и тёплое молоко полилось за шиворот…
Начали зажигать фонари. Со зрением всё было в порядке. Никаких галлюцинаций и даже намека на мигрень. Спрашивается, какому нормальному человеку будет приятно смотреть, как его ноги вышагивают по асфальту? Что в этом хорошего и чему тут можно радоваться? Ещё раз повторимся: Сергей был абсо-лютно трезв. И ничего у него не болело. Пожалуй, он был сегодня даже как-то избыточно трезв. И точно здоров. Железно!
Уже прилично стемнело и начиналось то время, которое в народе ошибочно называют “куриной сле-потой”. Но Сергей продолжал видеть всё предельно чётко. С необыкновенной ясностью. Фары машин в глаза не били. Никто их не слепил. Потому что никаких машин и не было. Куда все они подевались – ещё одна неразрешимая в этой истории загадка. Но их и правда не было. Должно быть поэтому Сергей стал как-то особенно тих и спокоен. Как будто он остался в этом городе и вообще на всём белом свете один. Как будто он не ушёл с опустевшей сцены, а продолжал идти и вообще жить посреди декораций какого-то волшебного театра.
Кстати, прохожих он также не встретил. Никто его не отвлёк и не напугал. На всём пути до гостиницы он не встретил ни единого человека. Что, конечно, очень и очень странно. Но даже и это ему странным тогда не показалось. Вот он придёт сейчас в номер, переоденется, заварит чай… Впрочем, до гостиницы он не дошёл…
Когда его ноги перестали касаться асфальта и тем не менее, даже оторвавшись от земли, не перестали куда-то идти, Серхио, наконец-то, насторожился. Не то, чтобы испугался, но по крайней мере подумал о том, что у него должна сейчас закружиться голова и надо бы шагать осторожнее. Ведь он всю жизнь бо-ялся высоты. Даже по бордюру высотой в пятнадцать сантиметров он не мог ходить. Земля уходила из-под ног. И голова начинала противно кружиться. Пройти по висячему мостику для него было делом со-вершенно немыслимым, требующим подлинного героизма. Водитель скорой помощи, который при виде крови запросто мог грохнуться в обморок, над Сергеем смеялся.
Голова, однако, не закружилась. Что Сергея немного успокоило. И даже позабавило. Он ведь уже с утра предчувствовал, да что там предчувствовал – точно знал, что в его жизни сегодня случится что-то важное и чрезвычайно хорошее. Во всяком случае может случиться. Вот он и ждал весь день этого вол-шебства. Готовился к нему. Наверное, оно сейчас уже и начиналось…
Сергей продолжил восхождение. То есть никуда он на самом деле не восходил, а шёл себе прямо, по чему-то ровному и вполне твёрдому, как и прежде шёл, только вот тротуар уходил из-под его ног всё дальше и дальше вниз. А ещё куда-то в прошлое. В темноту и забвение. Страшно тем не менее не было. Но вот что его удивило: по мере того, как он удалялся от земли, а он был уже метрах в ста над городом, становилось теплее. И светлее. По идее, должно было быть наоборот. Во всяком случае теплее стано-виться не должно было. Точно! И ещё – воздух, который он вдыхал, становился влажным и ароматным. Пахло чем-то нездешним. Не рекой. Во всяком случае не Волгой. И вообще не этим городом. А как этот город вообще называется?…
Потом он увидел деревья. И ничуть этому не удивился. К ним ведь, собственно, он и шёл. Знакомая тропинка вела прямо к ним. Откуда-то он знал, что сейчас придётся пройти через лес. Поэтому и не уди-вился. Неведомые ему птицы, шелестя огромными мягкими крыльями, летали вокруг.
И небо здесь было необычного цвета. Не синего, а какого-то зеленоватого. Нет, оно скорее было би-рюзовым. И невероятно высоким. Солнца вот только нигде не было. Но и без него здесь было светло. Как днём.
Выбравшись из сумрачного и немного душного тропического леса, Сергей увидел картину, опять-таки показавшуюся ему знакомой. Словно бы он уже видел где-то открытку, на которой всё это было сфото-графировано. Горы вдали. С белыми вершинами. Наверное, очень высокие. Ну точно – знакомые горы! Что-то родное. Как хорошо! И как тихо было вокруг…
Сергей сказал себе, что здесь сейчас определенно полдень. Самый разгар дня. Пусть и без солнца. А там, на Земле, уже ведь стемнело. Наверное… Никакого Рыбинска, впрочем, Сергей давно уже под собой не видел. А что такое “стемнело”? И какой ещё Рыбинск? Где это? На какой ещё Земле? Что это слово вообще означает? Ноги шли по твёрдому. И голова была необыкновенно ясная. Совсем не кружилась. Усталости также не было.
Потом он увидел людей. И очень этому обрадовался.
Они сидели по краям дорожки метра в полтора шириной. И Серхио даже не сразу понял, что идёт по столу. Вернее, по ковру из полевых цветов, по бокам которого прямо на голой земле сидели люди. При этом они что-то ели. Он не видел, чтобы они жевали, но откуда-то знал, что они сейчас трапезничают. Может потому, что в руках они держали чаши с питьём или с чем там ещё?
Сергею стало неловко идти по столу, но деваться было некуда. Слава Богу, он хотя бы не наступал на фрукты. А только на траву и цветы. Всё-таки стол был широкий. Опять же никто не сказал ему: – “Куда прёшь, дебил?! Ослеп, что ли? Не видишь – люди культурно закусывают? Сойди немедленно со стола, дубина, пока тебе в лоб не настучали!”. Напротив, все ему улыбались и приветливо кивали. Как старому знакомому. Которого здесь уважают и любят. Которого они как раз понятными жестами и приглашают идти по этому странному столу из цветов туда, где, судя по всему, ему тоже отведено посадочное место. Где он мог бы так же сесть на землю и чего-нибудь со всеми выпить. И съесть. Да, длинный был стол.
Поначалу Серхио просто вежливо кивал на приветствия незнакомых ему людей. В конце концов он же – воспитанный человек. Но в какой-то момент он начал понимать, что не так уж они ему и незнакомы. Вот он решился заговорить с одним. Потом с другим. На каком языке? – Со вторым на санскрите. Навер-ное… А с первым? – Он не мог сказать точно. Но они друг друга отлично поняли.
Вот он остановился поболтать с похожим на мумию… Даже невозможно определить его возраст… Поболтать? – А разве были произнесены какие-то слова? – Однако, как-то ж они общались? Из того раз-говора, в частности, Сергей вынес, что его здесь заждались. Так что нечего бревном стоять и лясы точить. Нужно дальше идти. И поскорее садиться на отведённое ему место. Потому что солнцу пора было вста-вать.
– Так это у них сейчас ночь? А день ещё только впереди? В самом деле? Это у них такой рассвет?! Ничего себе! А как же в этих краях выглядит настоящий дневной свет? Тёмные очки не понадо-бятся? Чёрт, в гостинице остались. Не знал же…
Сергей чуть не спросил у слепого старика, – почему на завтрак пришли одни мужчины и почему они все такие старые, девушки у них тут вообще есть?, – но постеснялся. Во-первых, потому что вдруг понял: все эти люди умерли не одну тысячу лет назад, и спрашивать их про девушек с его стороны было бы бестактно, а во-вторых, как-то в принципе неправильно задавать вопросы в такой ситуации – его тут за умного держат, а он… Короче, Сергей пошёл топтать цветы дальше, не видя конца и края этому диковин-ному столу.
В какой-то момент он взял, наконец, правильный темп. Не то, чтобы ускорил шаг, но больше уже не застревал. Теперь, не останавливаясь, он успевал не только кивнуть каждому приветствующему его аске-ту, но и сказать тому на его родном языке несколько добрых слов, называя его при этом по имени. Стран-ное у него было к ним чувство…
Он шёл так час или два. Пообщавшись по меньшей мере с тысячью святых… За кого же эти отшель-ники его принимают?
Мимо пролетела прозрачная птица. Это была мысль. Но она не уместилась в его голове. Голова для этого должна была быть не больше в сто раз, а вообще другая. Не человеческая. Уже не просто умная. А такая, которая вообще не думает, потому как думать ей больше незачем. Которая и так всё знает. Вообще всё! И давно. Ну, то есть, которая уже всё знает. Она ведь такой родилась – уже всё знающей.
И тем не менее птица не зря пролетела, задев крылом его щеку. Сергея ошеломила чудовищная до-гадка… О чём-то таком он нечаянно подумал сегодня утром. В гостинице. Когда его прострелило сума-сшедшее предчувствие. Он ещё обозвал себя тогда идиотом. Поделился этим своим наваждением с Миш-кой. Тот тоже посмеялся. И насчёт идиота подтвердил. Сказал, что надо завязывать обсуждение с попом вопросов, в которых ни черта не смыслишь. Что всё это – опиум для народа. Что нужно крепко стоять на земле, а не витать в облаках. Сейчас конец двадцатого века, а не средневековье какое. И ещё он добавил, что на Сергея тощая девчонка со вторых скрипок пялится уже просто неприлично как. Так что с этим надо что-то делать.
– Может посодействовать? Она с той рыжей в одном номере живёт. Можно что-то придумать. Ты здесь – я туда… А вот не надо было угощать эту дуру мороженым! И шутить с ней на такие темы. Она ведь завелась как эта… Забыл? – Мы ж на гастролях. Идиот!
И тут Сергей увидел… Да действительно, обеденный цветочный стол должен был когда-то закончить-ся. Всё ведь когда-нибудь кончается. И стало понятно, что на земле ему сидеть не придётся.
Назвать креслом эту конструкцию было нельзя. Никак. Но не трон же! Впрочем, а как иначе ты его назовёшь?… Неужели? Они что, совсем уже? Точно не ошиблись? У каждого столько заслуг. И все они – такие хорошие! Почему он? Стоп, а, может, они сговорились его разыграть? – Вроде нет. Все были с ним приветливы не из вежливости, а выказывали ему своё дружелюбие абсолютно искренне. Да здесь такие театральные штуки просто и невозможны! Господи…
Шагов за пятьдесят до толстенного столба бело-золотистого живого света, бьющего прямо из земли словно из упавшей на траву гигантской газовой горелки (который Сергей издали принял за трон и кото-рый, пожалуй что, троном в действительности и являлся), Он уже ни в чём не сомневался и глупых вопро-сов Себе больше не задавал. Какие тут вопросы? Он ведь уже вспомнил, Кому полагается сидеть на этом троне. – Тому, Кто всегда на нём и сидел. Ещё прежде, чем эти умершие тысячелетия назад праведники родились. А ещё Он понял, почему здесь завтракают одни мужчины. Потому что Он никогда ещё не был женщиной. Подумал и сам себе удивился:
– а почему, собственно? Как это может быть? – Бред какой-то Я сегодня несу! Совсем уже заиграл-ся, идиот…
Ещё бы Он не знал всех этих стариков, когда прожил жизнь каждого из них! С первого и до последне-го их вздоха. В разное время Он побывал ими всеми. И, здороваясь с каждым из них, Он здоровался, по-лучается, с самим собой! Нет, как это Он не рождался девчонкой?! – Да сколько угодно! Тыщу раз. Он был всеми. Даже Пилатом. И Тем, кто лает, когда спрашивают, как Его зовут. Даже собственной матерью. Наверное… Да что там – наверное? – Наверняка был!
– В самом деле – сумасшедший какой-то сегодня день. Форменный сексизм получается! Надо с этим что-то делать. Неудобно получается. В следующий раз обязательно нужно будет девчонок на завтрак позвать. Чем вот только их угощать? Овсянки, что ли, для них сварить?
Когда Он уселся в своё кресло и снова стал светом, Леонтина налила в глиняную чашу, непонятно от-куда взявшуюся в Его руке, только что сваренный ею обалденно ароматный кофе. Эфиопский должно быть. Ужасно вкусный… Свет, исходивший из Серхио, разливался в мир застывшим временем и покоем. Начинался новый день…
________________________________________
Когда Сергей открыл глаза, на его губах ещё оставался вкус кофе. Мишка, пытаясь глядеть в сторону, возился с кипятильником. Собирался выпить растворимого кофе. Вот, начал помешивать в стакане эту бурду, стараясь громко ложкой не звенеть. Сахар он не нашёл. И, разумеется, по этому поводу расстро-ился. Но спрашивать у Сергея, куда тот положил сахар, не решился. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы Сергей проснулся и начал расспрашивать его о том, где и с кем он провёл ночь.? И почему явился в гостиницу лишь под утро? О том, как он будет играть на выездном концерте ужасно красивую вещицу Форе (чтобы не растерять сольную форму), не поспав ночью ни минуты, Мишка старался не думать. Его и так уже неслабо подташнивало от недосыпа и от того, чем он всю ночь занимался. Лишь бы Серега не взялся читать ему нотации и не устроил скандал. Где надо, там он и провёл ночь! А с кем – не его собачье дело. С кем надо Миша её провёл! Что он – мальчишка, что ли? Отчитываться должен?! Большой уже мальчик. Знает, что хорошо, а что не очень. Как-нибудь сам разберётся.
А Сергей ни о чём таком спрашивать его и не собирался. Потому что в это время пытался вспомнить лицо женщины, недавно наливавшей ему в глиняный бокал невероятно вкусный кофе. Только что, минуту назад он его ещё помнил. Вот прямо перед собой его видел. И, главное, понимал тогда – кто она. Даже знал её имя. А сейчас…
Давайте разбираться – что испытал Сергей по пробуждении? Ну, когда он сошёл с небес на землю. Какие чувства его обуревали? Господи, какое красивое слово мы нашли – “обуревали”! Да, прекрасно сказано. Обуревали! А, может, лучше было сказать – накрыло? “Сергея накрыло чувство…” Нет, как-то не очень. Что-то здесь не то. Слишком уж плохая у этого слова коннотация. Отрицательная. Что-либо накрывает обычно медным тазом. То есть когда всё прекращается. С концами. И ничего хорошего тогда больше не происходит. Тут же – совсем другое дело. А может – обуяло?…
Ладно, всё понятно: остановимся на “обуревало”.
Итак, что Сергей чувствовал, когда проснулся? – А что может испытывать Бог, который ещё не забыл, что Он – Бог? Времени ведь прошло совсем ничего. И не беда, что Он проснулся на втором этаже воз-можно не лучшей, но и не самой плохой рыбинской гостиницы (с санузлом непосредственно в номере между прочим, а не в конце коридора, как в прошлом году в Саратове) в шкуре без пяти минут дипломи-рованного московского доктора, которого так ценят на станции скорой помощи, что уже и не знают, как будут без него обходиться, когда он закончит вуз.
Так что он ощущал? – А чего тут думать? – Он испытывал то же самое, что обычно испытывает Бог, который в миллионный раз запихивает себя в тело случайно подвернувшегося Ему человека. И причём на сей раз почему-то никакого не аскета. Даже скорее наоборот. Ну вот ни разу не святого! Что ж тут непо-нятного? – Это самое чувство Сергей сейчас и испытывал.
Ладно, всё ясно. Не хочется говорить по-человечески, хочется валять дурака? – Тогда зайдём с другой стороны. Было Сергею стыдно за то, что в действительности он не святой? Только по-честному. – Скажем со всей прямотой и ответственностью: – нет, стыдно ему не было. Не потому, что он – чурбан бесчув-ственный. И совесть в нём не ночевала. А потому, что он всё ещё был Богом. А Богу незачем стыдиться. Чего бы то ни было! С какой, собственно, стати? Да это у Него элементарно и не получится! Можете по-верить на слово. Независимо от того, кто и что из нас думает про Бога. И предполагает, что Он может чувствовать. А, между прочим, Сергей в этот утренний и судьбоносный для него час (ещё бы, конечно, судьбоносный, какой же ещё!) и не испытывал чувств или желаний, которых нормальный человек мог бы начать стыдиться. Ну не может дерево переживать за то, что газета “Правда” врёт напропалую и ни разу, даже случайно слова правды не написала! Или что в Совке сейчас идёт перестройка, а про Чернобыль людям всё равно забыли сказать. По привычке.
Ему, дереву, всё это фиолетово. То есть ему просто наплевать на всё с высокой колокольни! Вот и Сергей в эти благословенные минуты был выше всего суетного и бренного. Было только немного неловко из-за того, что та шелуха, которая вообще ни черта не стоит, занимала раньше его мысли. Что какие-то мелкие глупости, помноженные на идиотские фантазии и пустые мечтания являлись содержанием его жизни. Казались ему чем-то важным. За которые он себя уважал и гордо называл “человеком”. Вместо того, чтобы просто парить над облаками. Кто мешал ему и раньше летать над многоэтажными домами?! Кто запрещал ему прозревать истинные ценности? Отделяя пшеницу дорогих твёрдых сортов, за которую мы платим заграничным врагам валютой, от плевел. И переживая этот потрясающий покой. А, главное, обладая властью. Невероятной! Котору люди называют волей. Господи, что они в этом понимают!…
Признаем честно: Сергей не был самым умным и талантливым человеком на Земле. И он это созна-вал. В частности, играть на скрипке так же хорошо, как на виолончели это проделывал Мишка (почему на него девчонки и вешались), он так и не научился. И много другого он делать также не умел. Стихи, например, писать. И всё равно он теперь – Бог! Захочет, и научится сочинять стихи. Самые замечатель-ные! Похлеще Пушкина. Или играть на скрипке. Лучше Ойстраха. Или Хейфица. Как нечего делать! Гос-поди, как же приятно быть великим и неподвижным. Знать такое, чего не знает никто. О чём миллиарды людей даже и не догадываются! Не предполагают, что такое в принципе возможно. Это как летать во сне. Ведь летают, как известно, многие. Да почти все! Вот только – эти “многие” – как проснутся, так и привет: конец полётам. Конец волшебству! С чем они с непостижимой лёгкостью и соглашаются. А Сергей, даже проснувшись, ещё не разучился летать. Потому что те, которые проснулись, себе во вред растеряли веру. Отреклись от неё. По глупости. Или из-за лени. От невнимательности. А он…
Стоп, какая ещё вера?! Причём здесь она? Сергей ни во что такое не верит, а вот всё сейчас может. Захочет – ветру повелит… Или скажет горе куда ей пойти, и гора пойдет. Куда она, миленькая, денется! Пойдёт, конечно. Побежит! А всё потому, что он не верит, а знает, помнит ещё…
То есть верить, это не плохое слово. Это, наверное, даже хорошо, – верить, – если ты не умеешь дру-гого. Если не умеешь или не знаешь чего-то такого, что сильнее веры, которая способна превращать лишь в подобие реальности то, что ты сам же на ходу придумываешь. Если не умеешь делать что-то настоя-щее, когда уже и придумывать ничего не надо. А нужно вот как Сергей сейчас – просто помнить, кто ты есть. Знать. Когда сомневаться в этом совершенно уже невозможно. И захотел бы – не получится! Вот если бы люди именно это называли верой, тогда конечно…
– Совсем рехнулся?
– А что такое?, – не оборачиваясь, немедленно занял оборону Мишка и на всякий случай сделал не-винное лицо.
– Ты же её совсем не знаешь.
– Кого?, – продолжилось валяние дурака.
– Ту местную, на которой ты только что пообещал жениться. Три часа назад. После того, как полу-чил от неё свидетельство любви и вечной преданности. У неё в общежитии. Мало тебе, что ли, наших?!
– Никому я ничего не обещал, – опешил Мишка.
– А жить вы где собрались?
– Так у меня ж своя комната есть.
– Вообще-то, формально это – моя квартира. Так что мог бы ради приличия и спросить…
– Ах вон ты как…, – задохнулся от возмущения Мишка. – Вон как ты заговорил?! Не думал я…
– А ты думай! Иногда бывает полезно. Дурак, ей просто прописка в Москве нужна. А ты ей на фиг не сдался.
– Что ты понимаешь?! Мы любим друг друга!
– Пятая неделя беременности.
– Что?… Что ты мелешь, скотина?! Пять недель назад мы ещё не были…
– А никто и не говорит, что это твой ребёнок. Мальчик, кстати, у неё…
– Ну вот что ты несёшь?!
– Вторая группа.
– Какая ещё группа?
– Вторая группа крови.
– У кого?
– Ну хвати уже! Не строй из себя идиота! У неё. А у её ребенка – первая.
– И что?
– А то, что у тебя четвёртая. Это тебе ни о чём не говорит? Да женись ты ради Бога! Только знай, что воспитывать ты будешь чужого ребёнка. Мне это как бы всё равно. Не я же рогоносцем буду. Но ты мне брат… вроде как. Просто предупредить тебя хотел.
– Врешь ты всё! Не можешь ты этого знать. Тебе просто своей проклятой квартиры жаль.
– И это тоже… А знаешь что?
– Чего?
– Ты ведь действительно однажды начнёшь воспитывать чужого ребёнка.
– Как это?
– Только ты этого не будешь знать. Ну, того ты не будешь знать, что он не твой сын.
– Как это не буду? Ты же мне сам только что сказал. Про пятую неделю.
– Успокойся, я уже совсем про другую девчонку.
– Ничего не понимаю.
– И у него тоже будет первая группа крови… Смотри, какое совпадение!
– Что ещё за бред! Подожди… А зачем мне его воспитывать?
– Потому что так надо будет.
– Кому?
– Ну, и тебе тоже… Странно, а ведь, похоже, и мне…
– Что тебе?
– И мне тоже это будет зачем-то нужно. Странно. Больше не вижу. Что-то я уже и сам запутался.
– Вот не можешь ты без цирка!… Вечно туману напустишь, пустобрёх. А что, правда? Что-то опять увидел? Что за девчонка? Красивая хоть?
– Чёрт, не пойму, куда вдруг делась… Лицо мелькнуло и пропало…
– Знакомое хоть лицо?
– Если бы…
– Может, кто из наших? Подумай. Из института. А, может, ты её здесь, в Рыбинске, видел?
– Нет, точно не в Рыбинске. И не из наших. И вообще это нескоро произойдёт.
– Не в этом году?
– Нет. Похоже, только через несколько лет. Она ещё несовершеннолетняя. Но, правда, уже не де-вочка. Была беременна. Выкидыш.
– Эх, ни хрена себе! Ты кого мне сватаешь?!
– А разве я сказал, что ты на ней женишься?
– То есть как? Не женюсь, а за её ребёнком буду ходить? Неизвестно от кого прижитого?!
– Вот именно. Впрочем, очень даже известно – от кого.
– Ну и от кого же? Кого мне за это счастье придётся благодарить?
– Это будет мой ребёнок.
– Да ну тебя к дьяволу! Я думал, ты серьёзно. Увидел там у себя в башке что-то интересное. А ты, как обычно, выделываешься. Я же тебя по группе крови элементарно вычислю. Ты меня совсем уж за идиота не держи! Не на такого напал. Ладно, я пошёл.
– Куда?
– Куда надо! Ты что, надзирателем ко мне приставлен?
– Да плевать мне на то, с кем ты амуры крутишь! Ты бы лучше поспал. Заснёшь ведь на спектакле.
– Не твоё собачье дело.
– Никуда ты не пойдёшь, кобель!
– Ох как я сейчас не понял!!
– А чего тут понимать? Ты ведь уже практически спишь.
– Что?
– Смотри, вот уже круги перед глазами поплыли. Жёлтые… Правда же?
– Да, в самом деле…
– А не помнишь, как ту девчонку зовут?
– Какую?
– Которая от меня мальчишку родит. И которого ты за своего примешь.
– Как же я могу это помнить?
– А ты напрягись. Помнишь хотя бы, где мы с тобой сейчас находимся?
– В каком смысле?
– Ну, как этот город называется?
– Конечно, помню.
– И как?
– Кострома.
– Хорошо. Очень хорошо… Слушай, а ты когда-нибудь был в Москве?
– Нет ещё…
– А хотелось бы?
– Естественно. Кто ж не хочет?
– Может, съездим?
– А башли где возьмём? И потом, кто нас отпустит? Война всё-таки…
– С кем?
– Ну хватит уже придуриваться! – С чеченцами.
– И давно?
– Что?
– Давно война идёт?
– Второй год. А что?
– Да так. Смотри мне в глаза. Ну как – вспомнил?
– Что?
– Как девчонку зовут?
– Какую?
– По шее дам!
– Лара. Да не виноват я, Серёга! Сколько можно мне поминать?! Я же честно тогда тебе всё расска-зал. Она сама ко мне в палатку пришла… А вот не надо было на вертолете улетать!…
– Ладно, я не сержусь. Успокойся. Который сейчас час?
– Не знаю. Полночь, наверное…
– Спать-то хочешь?
– А ты как думаешь? Раненых весь день везли. У тебя одного, что ли, тяжёлый день был?
– Ну так и ложись.
– Угу, пожалуй. А почему темно так?
– Так ведь ночь. Сам же сказал.
– А-а… Что-то у меня с головой сегодня…
– Переработал. Бывает. Не пей ты эту бурду. Это же – не кофе.
– Угу. А в Москву и правда хорошо бы когда-нибудь съездить.
– Ты в группах крови что-нибудь сечёшь?
– А что там понимать?
– Ну, кому какую можно переливать?
– Нет, у меня с этим затык. Не могу запомнить. Я же – психиатр. Мне это как бы и не нужно.
– Вот и хорошо.
– Чего ж хорошего?
– А то, что ты никогда с этим уже не разрулишь.
– В каком смысле?
– Ты никогда не запомнишь, кому какую можно переливать. Более того, ты никогда не будешь даже пытаться с этим разобраться. Запомни: словосочетание “группа крови” для тебя – слепая зона. Белое пятно. Пустота. Плохой сон. Укус гадюки! Ты меня понял?
– А что я должен был понять? Ты сейчас о чём?
– Я про группы крови.
– А что это?
– Ты смотри, как с тобой легко сегодня… Когда последний раз снегирей видел?
– Да не брал я твой велосипед! Что ты меня достаёшь?! Сам колесо погнул, а на меня всех собак вешаешь…
– Не холодно? Укройся.
– Нет, спасибо, нормально. Так ты не обижаешься?
– За что?
– Ну, я про Ларку. Она ведь правда ко мне сама пришла. Я не хотел. Только цветы ей подарил. И духи…
– Да забудь ты о ней! Ты хоть понимаешь, что спишь сейчас?
– Ясное дело.
– И что этого разговора не было.
– Само собой.
– Мы сейчас где?
– Дома.
– Где именно?
– В Новороссийске. Где же ещё?
– Ты про чеченцев вроде говорил.
– Про каких ещё чеченцев?
– Ладно, спи уже…
________________________________________
Два дня Сергей летал. Иначе не скажешь. Не то, чтобы он при этом размахивал крыльями и задевал антенны на крышах. У него же не было крыльев. Но он именно что летал. Свободно парил там, куда звуки города уже не добирались. Где начинаются стеклянная неподвижность и покой. И где нет ни времени, ни мыслей. Откуда можно только смотреть. В том смысле, что видеть. Причём видеть решительно всё, что тебе захочется. Где ничто не сможет укрыться от твоего взгляда. Вот только с этим самым хотением получалась какая-то ерунда. Не то, чтобы серьёзная проблема. Просто там уже ничего не хотелось. Ну а в самом деле, чего там можно захотеть? Люди ведь хотят того, чего у них нет. А у Сергея сейчас было всё. Неправильно: надо это слово написать с большой буквы. – У него теперь было ВСЁ. И Он этим ВСЕМ полноправно владел. Оно не могло быть без него. Ни единого мгновения! Даже в чьём-то сне.
Когда утром в кафе Сергей ел оладьи со сметаной, он поймал себя на мысли, что ест их не потому, что ему хочется есть, а чтобы Мишка не начал задавать глупые вопросы, с ответами на которые сам же потом и не справится. В первую очередь как врач.
Часом позже он поймал себя уже на другой мысли: что и дышит он теперь не потому, что так уж до зарезу это ему нужно. Как другим людям. Иначе они задохнутся. На самом же деле он вдыхал воздух теперь только тогда, когда ему случалось с кем-нибудь заговорить. Хорошо хоть сердце не нужно было запускать каждый раз, чтобы поздороваться со знакомыми. Никто ж не знал – бьётся оно у него или нет. Этого ведь не видно. И оладьи. А правда, зачем их нужно есть? Потому что они вкусные? Или? – Да про-сто привычка. Опять же и в деньгах получится экономия. Если перестать есть. Ведь не хочется. Да и не нужно больше. Нет, правда, зачем?
А вообще-то он был счастлив. Наверное… Ну, так можно было бы сказать про какого-нибудь нор-мального советского трудящегося, который переживал бы сейчас что-то похожее на то, что Сергей чув-ствовал все эти дни. Впрочем, зря мы устраиваем ему дискриминацию. Как будто Сергей – какой ненор-мальный. Самый он что ни есть нормальный! Так что и говорить нужно просто, с уверенностью и метал-лом в голосе: Сергей был счастлив. А действительно, как ещё сказать? Ну и что из того, что он теперь не улыбался? И вообще, сделался тихим. Как будто его здесь больше не было…
В одиннадцать часов вечера Сергей ощутил беспокойство. Чему даже несколько удивился. Последние два дня он ведь ни о чём не беспокоился. Ни по какому поводу. Во-первых потому, что этих поводов элементарно не возникало. А во-вторых, он вообще забыл, что это за чувство такое – беспокойство. И тут…
Естественно, это противное беспокойство возникло из-за Мишки. Из-за кого же ещё! Спектакль закон-чился полтора часа назад. Договорились, что он поработает над Дворжаком минут сорок, просто поставит руки на место, и тут же – в гостиницу.
Гречку в термосе Сергей заварил ещё перед спектаклем. Осталось только тушёнку открыть. Ну и где этот гад? Для него же ужин готовился. Сергею ведь есть необязательно. Вот сволочь! Опять за старое взялся. Снова по бабам пошёл, кобель! Честное слово, как с цепи сорвался.
А вдруг с ним что-то случилось? Он сегодня и выглядел не как всегда. Глаза с утра были несчастные. Как будто он собирался плакать. Из-за той беременной девки переживает. Прижал её – она и раскололась. Разочаровался в людях. Страдает теперь… А может у него диабет? Когда с той гадиной порвал, сахар у него единиц на двадцать подскочил. И ведь скрывает, скотина! Нашёл от кого… Главное ещё же конфеты жрёт! И печенье… Точно, лежит сейчас на сцене в коме. И подыхает! А я тут…
Сергей вылетел из гостиницы забыв надеть куртку.
А прохладно здесь у них по ночам. Сыростью с реки тянет. Как из погреба…
До театра ходу было минут двадцать. Сергей преодолел этот маршрут меньше чем за семь. Но перед самим театром притормозил. Беспокойство стало перерастать в панику. И тогда он подумал, что так не годится. Надо взять себя в руки.
Оказалось, что эти самые руки, в которые Сергей собрался себя взять, у него сильно дрожали, когда он впотьмах начал искать ручку двери служебного входа.
Ночью в театре всё было по-другому. На электричестве, понятно, в стране экономили. Рыбинский те-атр – не исключение. Горели лишь три жалких противопожарных фонарика, света от которых почти что и не было. К тому же горели они красным. Словно ты попал в фотолабораторию. Вот только пахло здесь не как в фотолаборатории. Хотя тоже химией. Но только другой. Какой-то тошнотворной. Тараканов, что ли, решили ночью травить?
Да, со светом беда. Ну, разве что не сразу убьёшься. Если, конечно, ты не впервые сюда попал. Если уже бывал здесь днём и более-менее ориентируешься на местности. Ступени по крайней мере разгля-дишь. Во всяком случае догадаешься, где они могут быть.
Ладно, и на том спасибо – что хоть красным горит. Сергей что-то в себе остановил и начал вспоми-нать, где днём были ступени. Действительно, там они и оказались. Вот только лестница совсем уже не освещалась. Беда. Троица тусклых красных огоньков, оставшихся в прошлой жизни, своим замогильным светом сюда не доставала. Ну и чёрт с ним, со светом. Чтобы не убиться, Сергей ухватился за перила.
Интересно, а где сторож-то? И почему дверь была открыта? С ума они тут все, что ли, посходили? – Заходи, кто хочет! Бери всё, что душа пожелает. Тут, между прочим, ребята свои инструменты оставля-ют. Некоторые из них больших денег стоят. Мишкина виолончель одна как три квартиры возле метро…
Лестница ночью показалась необычайно длинной… И незнакомой… А ещё слишком крутой. По ней и днём-то было трудно подниматься. А сейчас, когда идти приходилось наощупь, так и вовсе… Темнота, должно быть, фокусничала. Меняла представление о времени и пространстве. Казалось, что всё в этом театре вдруг сделалось огромным. К примеру, потолок над головой совершенно не чувствовался. Но должна же у театра быть крыша! Звёзд не видно. Значит, он есть – этот чёртов потолок. А вот ведь совсем не ощущается! И ещё: судя по тому, сколько времени Сергей взбирался по этим опасным ступеням, он давно уже должен был добраться до сцены. Там-то хоть свет гореть будет. Должен он гореть. Даже но-чью. Даже если Мишке поплохело и он, свалившись, лежит сейчас без чувств на полу, до этого он ведь в этом зале на своём итальянце играл. Стало быть, по крайней мере дежурный свет он включил. Не станет же он играть Дворжака в полной темноте. Хотя, этот дурак может и в полной темноте заиграть. Но ведь не играет же!! Тихо как в могиле…
Сергей сообразил, что дверь на сцену он благополучно промахнул. Просто не заметил её в темноте, вот и промазал. Думал, по звукам виолончели догадается – где она. Но Мишка не играл.
По идее Сергей должен был забраться уже на самый верхний ярус. Но что удивительно: лестница и не думала кончаться. Просто даже любопытно стало. – Когда этому идиотскому путешествию наступит конец? По логике вещей Сергей давным-давно должен был упереться головой в крышу. Не небоскрёб же в самом деле. Обычное здание. И даже не особо высокое…
И тут Сергей получил подтверждение тому, что сцену он действительно промахнул. Причём действи-тельно давно. Он услышал голоса. Точнее гул голосов. Раздававшийся откуда-то снизу. Из зала, понятное дело. Откуда же ещё! Значит в театре кто-то есть? Странно, Сергей ничего не слышал о том, что этой ночью в театре затевается какая-то тусовка. В принципе – обычное дело. И устраивать такие мероприятия могут не только артисты. Театр запросто может кто-нибудь арендовать какое-то из своих помещений. Собрались тёплой компанией и сейчас празднуют. Может даже выпивают. Ничего особенного. Так, спо-койно. Никаких причин для беспокойства. В любом случае Мишка при таких раскладах не должен сейчас лежать бездыханным на сцене. Может быть он уже пьянствует вместе с новыми друзьями. Он быстро находит общий язык. Со всеми. Психиатр всё-таки. Мог и сыграть им что-нибудь. Форе, например. Тогда они его уже точно не отпустят. И вообще, с чего Сергей решил, что у Мишки диабет? Мало ли, почему у него сахар сегодня подскочил. Он же – психопат!
Да, но почему на вахте не было сторожа? И почему дверь служебного входа была открыта? А может сторож вышел покурить? Интересно, как же тогда Сергей умудрился с ним разминуться? Сторож ведь не за угол ушёл курить. Здесь же, рядом с дверью, скорее всего и закурил бы… Кошмар!… И откуда этот мерзкий озноб? Простудился, что ли? Когда? Где? Лето ведь на дворе. Ну и что, что лето? – Ночи здесь холодные. И главное – тёмные. Ужас какие они тёмные…
А нет в театре никакого сторожа! И вообще никого живого здесь сейчас нет!!…
С головой стало происходить что-то невообразимое. Откуда-то на лбу взялся жёсткий и очень холод-ный металлический обруч. А на самой голове под волосами… Что это может быть такое? Что-то тяжёлое. Может корона? Какая к чёрту корона?! Ну не рога же… С рогами пусть Мишка ходит. Вполне их достоин.
Дьявол, что же это за театр такой?! Прямо какой-то безразмерный. Да, зал Сергей видел только из ор-кестровой ямы. Но сколько здесь ярусов, чёрт их побери? Не десять же в конце концов! Ну три-четыре. Максимум пять… Да хоть сто пять! Как в них попадать? Должны же быть двери. Когда эта сатанинская лестница закончится? До неба, что ли, она в самом деле?!
А вот и дверь. Ну наконец-то! Сергей определил её по тусклому могильному свету, пробивавшемуся из-под косяка. Слава тебе… А то уже прямо чёрт знает что в голову полезло…
Сергей взялся за ручку двери и тут его накрыла вторая волна страха. Более мощная, чем первая. Аж живот свело. И затошнило. К тому же он вдруг замёрз. Прямо до дрожи. И всё никак не мог решиться открыть эту проклятую дверь. Обругав себя неприличным словом за беспричинную трусость, он всё-таки преисполнился решимости и заметил, что дрожат у него теперь не только руки. Ноги тоже. А по спине волнами гуляют судороги. Словно он подцепил лихорадку. Или что ещё похуже. Но когда? Только что был здоров. Для Мишки гречку в термосе запарил. Спектакль отыграли. В номер пришёл. Тушёнку уже собрался открывать. Если Мишка не в зале, поди ищет его сейчас по всей гостинице. Один ведь ужинать не сядет. Какая к Дьяволу гречка?! Когда тут такое!!…
Страх уже приблизительно нарисовал картину, которую Сергею предстояло сейчас увидеть. В соот-ветствующих красках. Но не бежать же отсюда. Куда? Да ещё по этим жутким ступеням. В темноте. Сва-лишься – шею себе свернёшь. Да и как бежать, когда ноги вообще уже не слушаются. Еле стоит ведь… Да, конечно, сторожа убили. Вот почему его не оказалось на вахте. Убили, сволочи, и спрятали труп под столом. А входную дверь закрыть забыли! Бред какой-то…
Сергей осторожно приоткрыл дверь. К счастью, она не заскрипела. Разглядел что-то вроде коридор-чика, поднимающегося чуть вверх. Ну да, точно – ложа. Вон за той бархатной портьерой. Стараясь не дышать, на негнущихся ногах Сергей добрался до портьеры и немного её раздвинул. В самом деле – ло-жа. Где-то под самым куполом театра. На немыслимой высоте. А внизу…
Никакого зрительного зала с креслами под ложей не было. И сцены тоже. Вернее, всё пространство внизу и являлось сценой. По которой в ожидании неизвестно чего прогуливалось несметное количество… Нет, это были не звери. Но и людьми их назвать – язык не поворачивается! Это были уже не люди. Может быть, они ими когда-то были…
Сергей поблагодарил судьбу за то, что догадался не ввалиться в саму ложу, а предусмотрительно остался за портьерой. Выглядывая из-за неё, ему было вполне удобно наблюдать за приготовлениями к шабашу. Хотя какому нормальному человеку захотелось бы явиться свидетелем такой мерзости? И о каком ещё удобстве вчерашний Бог мог сейчас рассуждать?! Может он имел в виду относительную без-опасность своего убежища? Какая там безопасность…
Он уже начал понимать…
Ужас, который Сергей испытывал, оказался безусловно сильнейшим переживанием его жизни. Боялся, что закричит. Или свалится на пол. Тем более, что ноги давно уже сделались чужими. Да их у него просто не было! Он даже не знал, где они сейчас находятся. Куда-то к чёртовой матери отсюда ушли… Сергей не просто боялся потерять сознание. Он ведь понимал, что сделаться свидетелем такой сходки и сохранить при этом рассудок – утопия. Если же эта нечисть вдобавок ещё и обнаружит его, то судьба убитого сто-рожа покажется ему завидной. Да просто счастьем! Наверное, быстро умер старик. Дай ему Бог…
И тут в голову Сергея змеей прокралась тошнотворная мысль, что вся эта осклизлая мразь, копоша-щаяся внизу, ещё не самое страшное. Но что же может быть страшнее этого? Как что?! – А подумать? – Не на шашлыки же эта нечисть сюда пожаловала! Чтобы потусоваться, обменяться последними новостя-ми и мирно разойтись. Вернуться домой к детишкам. К себе в преисподнюю. Освободив театр для зав-трашней утренней сказки, на которую со всего города пригонят малышей.
Сергей понял это не умом. Голова уже давно ничего не соображала. Он это почувствовал позвоночни-ком: в воздухе было разлито их поганое ожидание. Ночные твари сползлись сюда из ада вовсе не за тем, чтобы полюбоваться друг на друга. Сергей даже про себя боялся произнести имя того, кому эта сволочь пришла поклониться.
Стало совсем худо. –
– А я ведь сейчас, наверное, поседею. – И сам же себе криво, как-то обречённо улыбнулся. – Гос-поди, да что такое поседеть?! Это же – чепуха! Для меня сейчас смерть – радостный выход. Са-мая сладкая награда за всё хорошее, что я в своей дерьмовой жизни успел нечаянно сделать. По-тому что умереть – далеко не самое страшное!…
И тут по залу, по всей этой гигантской сатанинской сцене прокатилась волна взволнованного оживле-ния. Неумолимо приближалась кульминация. Как прилив. Или цунами. Развязка короче. Вот сейчас всё и произойдёт. Закончится. Погрузится во мрак. Перед глазами Сергея поплыли отвратительные коричневые круги. Всё понятно: Он идёт. Он уже близко! Они Его почуяли.
И стало тихо. Сергей понял, что умирает. И не удивился. Подумал только – а как именно он умрёт? Сердце разорвётся, которое колотилось уже так громко, что он реально испугался того, что собравшаяся внизу нелюдь услышит этот грохот? Или, может, кровоизлияние в мозг? Скорее бы – сил уже больше нет…
Ноги подвели. Сергей успел схватиться обеими руками за портьеру. Кольца, на которых она висела, оборвались. Нечистая толпа как по команде дирижёра разом задрала головы. Развернулась на звук зазве-невших колец. В Его сторону! Осклабилась в счастливой подобострастной улыбке и… выказала Ему по-ложенные знаки своей бесконечной преданности и восхищения. Вся эта сволочь приветствовала Сергея поклонами и радостными восклицаниями…
________________________________________
Первой мыслью, когда Сергей проснулся, естественно, была мысль о самоубийстве. Вторая и третья – о том же. Варьировались лишь способы. Сама же суицидальная идея считалась им спасительной и в сло-жившейся ситуации абсолютно логичной. Единственно разумным выходом. Подарком судьбы.
В гостинице это сделать неудобно. Лучше пойти на Волгу. Как бы купаться… Заплыть на середину реки и “случайно” утонуть. Никто не будет чувствовать себя виноватым. Скандал, конечно. Неприят-ность. Но зато никто не будет чувствовать себя виноватым. Отец во всяком случае ругаться на Мишку не станет, что тот не доглядел…
Утонуть не получилось. Когда Сергей вышел из гостиницы, чтобы поскорее исполнить задуманное, два автобуса готовы были уже тронуться в путь и противно воняли давно работающими дизелями. Мишка официально проинформировал Сергея, что это настоящее свинство, когда шестьдесят человек ждут его одного, а ему даже и не стыдно. То есть понятно, что великому врачу, на которого молится станция ско-рой помощи, на всех наплевать, но вряд ли стоит демонстрировать своё в высшей степени пренебрежи-тельное отношение к людям, у которых нет мешков с валютой, а отсюда нет и этого хамского отношения к простым советским гражданам, так откровенно. Потому что это уже – неприкрытый цинизм и плевок в душу собратьям по цеху, которые ничего плохого ему не сделали.
Сергей покорно, с мёртвым лицом полез в автобус. Никому ничего не сказал. Даже ни с кем не поздо-ровался. Что было воспринято великодушными студентами, как чистосердечное признание своей вины. Как то, что ему ужасно неудобно из-за своего плохого поведения, и он не знает, куда прятать глаза и как ему теперь вообще быть. Вот он и помалкивает. Виноватится таким образом. А вообще-то он – хороший и, конечно, так плохо вести себя больше не будет. Договорились ехать в девять, значит без десяти девять он отныне будет топтаться возле автобуса, чтобы, не дай Бог, никому не пришлось его ждать. Урок ему. Надолго. Жестокий урок. Но он его заслужил.
Приехали с экскурсией в Углич. На часовой завод. Сергей впервые слышал про эту экскурсию. К ча-сам он был равнодушен. Даже к швейцарским. А к отечественным – так и тем более. Скорее всего не поехал бы. Если бы знал, что затевается. Но тут было не отвертеться. Врасплох его взяли. Сейчас, навер-ное, он бы уже утонул. И на душе сделалось бы легко и спокойно.
– Интересно, видят они на мне чешую? И ядовитые шипы. А рога? Не дали, сволочи, умереть спо-койно! Продлили пытку. Ладно, вечером. После спектакля. Вода правда уже холодная будет. В Новороссийск звонить незачем. Только с дядей Костей поговорю. Так, ни о чём. И надо бы ещё какую-нибудь записку оставить. А то ведь отец Мишку запытает. Что бы такое сочинить? Может, про несчастную любовь? Отец не поверит. Константин Петрович – тот запросто. А отец – нет. Вот кому надо было бы всё рассказать. Ему для работы пригодится. Но с ним-то как раз ни о чём говорить и нельзя. Потому что отговорит. Уболтает. Железно! Он умеет. Велит выпить водки. Срочно. Послать Мишку в магазин и нажраться вместе с ним до потери сознания. Запивать то-матным соком. При этом ничего не есть. Вообще! То есть напиваться нужно без закуси. И ждать, пока он не прилетит. Никуда из Рыбинска не уезжать. Из номера не выходить. Никаких спектак-лей. Обойдутся как-нибудь без них. Утром он уже будет здесь. Дядя Костя даст самолет. Да, и квартиру Мишке надо завещать как полагается – с официальными бумажками. Проклятье, это ж с утра к нотариусу тащиться! Вот гадство – умереть по-человечески не дадут… Чёрт, какая ещё за-писка?! – Ведь всё как несчастный случай должно выглядеть. Значит без записки. А дяде Косте позвонить обязательно. Какой-нибудь анекдот ему рассказать. Вместе посмеяться. На Мишку то-гда точно никто наезжать не будет. Несчастный случай. А Мишка вроде как ни сном, ни духом. Стоп! А как же?… Про какую ещё войну с чеченцами он позавчера плёл? На которой мы как бы оба должны быть… Ну и что это значит? Что я не пойду сегодня купаться? Да чтоб они все сдох-ли, гады!…
Разглядывая стеллаж с часами, которые ему были сейчас, мягко говоря, малоинтересны, Сергей вдруг почувствовал на своей спине взгляд. И при этом он точно знал, что это всего лишь взгляд, не более того, но физическое ощущение было таким, как будто девушка прыгнула ему на спину. Прыгнула, обхватила его руками и ногами. Прижалась к нему всем своим горячим телом. Как-то уж больно неприлично – вот так домогаться.
– Эх ничего себе – какие у нас фантазии! Это кто ж такая? Грудь – так себе. Грудь ладно, а вот с нервами у неё явно непорядок. Мишка именно таких девчонок любит – костлявых и психованных. Может она нас перепутала? Что, и в самом деле так припёрло? Вот дура озабоченная! Несчаст-ная…
Сергей резко обернулся и на мгновение перехватил взгляд испуганных разоблачением глаз, которые она моментально отвела. Действительно, девушка стояла в двух шагах от него. Типа ждала своей очере-ди. Чтобы после Сергея тоже поглазеть на эти дурацкие часы. Типа она просто ждала. А ничего такого и в мыслях не держала. Ни на кого она не прыгала.
– Ага, Рыжая. Значит Мишка уже и её бросил? Ну дает! Бедная, – загрустил Сергей, – знала бы ты, на кого сейчас прыгнула, бежала бы впереди собственного визга. Куда подальше. Ко всем чертям. Балда слепая, не надо меня хотеть. Ничего хорошего от этого не будет. Наплачешься. Не полюб-лю я тебя. К твоему же счастью. Давай сделаем вид, что я ничего не понял.
После обеда в гостиничный номер влетел радостный Мишка. Сказал, что вечерний спектакль отменя-ется. Так что – образовался выходной день. Его, Мишку, к ужину не ждать. Может даже и ночевать не придёт.
Действительно, Мишка пришёл только следующим утром с новостью, что и сегодняшний спектакль, похоже, также отменят. Так что гуляем. А в чём, собственно, дело? Исполнительница главной роли (ну та Рыжая с плоской грудью – помнишь?) не может играть. Ревёт. Слёзы у неё из глаз льются. Непрерывно! Возили уже в поликлинику. Поставили диагноз “электрический конъюнктивит”.
Сергей сказал, что этот их диагноз – бред собачий. Миша с ним согласился: такого диагноза не может быть. Но врачи девку порасспросили – что, когда да где. Выяснилось, что плакать она начала вчера в Угличе. Ещё на часовом заводе. Без всякой на то причины. Вот они и решили… Сергей, разумеется, по-нимал, кто явился виновником безудержных рыданий Рыжей. Сопоставил детали. Но Мишке ничего пока рассказывать не стал.
Через три дня ситуация стала уже просто критической. Гастроли срывались. Что делать? Миша ска-зал, что девчонку ему жалко. А главное, полна гостиница врачей (ничего, что будущих), а помочь никто ничем не может. Вот тогда Сергей и рассказал ему про те свои два сна. И про то, как на заводе он спиной определил размер груди озабоченной рыжей девчонки.
Впервые в жизни Миша Сергею поверил. Сразу и безоговорочно. Даже не потребовал доказательств и теоретических выкладок. Сказал только, чтобы Серёга немедленно вертал всё взад. И вот тут уже упёрся Сергей. Сказал: – хрен тебе, сам вертай. Если тебе так ту дуру жалко.
– Это ж ты её бросил. Не я. А то больно хороший ты у нас всегда получаешься. Как жалеть и в кой-ку девку тащить – так ты первый. А как вертать всё взад – так давай, Серёга. Фигушки! Сейчас и увидим, какой ты хороший. Сам вертай, если такой жалостливый. В конце концов ты же – врач. А то языком трепать всякий горазд.
Вышли на улицу. Сели на лавочку. На набережной. Очень там удобные скамейки. Мишка ужасно вол-новался. Всё переспрашивал – что конкретно нужно делать? Никак не хотел поверить в то, что у него получится. Вдруг изменился в лице и стал какой-то грустный. Серьёзный.
А тут же ещё и гроза собралась. Сергей сказал, что никуда не уйдёт. Плевать он хотел на грозу. И Мишка тоже будет сидеть вместе с ним и здесь мокнуть, пока не сделает чудо. Обозвал его для верности трусом. И, как отец, посоветовал валить к чёртовой матери из врачебной профессии. Сказал, что лучше сконцентрироваться на том, что получается. То есть на виолончели. Чтобы ездить, значит, по западным заграницам. И гостинцы оттуда импортные им привозить. А не морочить голову окружающим. Не лезть в то, что явно не по зубам. Дерьмовых врачей и так до хрена в стране победившего социализма развелось.
Почти уже уговорил насчёт импортных гастролей и гостинцев. Но Мишка от обидных слов вдруг взбрыкнул и сказал, что он тогда тоже никуда с этой лавки не сойдёт. Добровольно здесь останется сидеть и невинно, как Агнец, будет страдать от дождя, из принципа и верности профессии, а вовсе не потому, что Серега держит его тут своим безнравственным шантажом. Из медицины он никуда не уйдёт. Потому что в психиатрии он уже кое-что понимает. Побольше некоторых. Так что нечего на него давить!
А гроза уже начиналась. Ужас, какой поднялся ветер. По Волге от него побежали высокие волны. С седыми бурунами. Даже страшно стало. Прямо буря какая-то.
Крупные капли начали громко лупить по асфальту, а эти двое продолжали храбро сидеть на лавочке. На Мишку, правда, ни одна капля пока не упала. А потом началось. Лило так, что даже Волги видно не стало. И грохот был страшный. Про такой ливень говорят: дождь стоял стеной. Вот именно стеной он и стоял. Буквально. И стена эта была совершенно чёткая. Её даже было видно. Вокруг лавочки образовался словно бы стеклянный колодец метра в три диаметром, внутрь которого ни одной капли того яростного дождя не попало, при том, что за пределами кольца бушевало что-то уже, ей Богу, невообразимое. Прямо сажем, нечто тропическое.
Сергей тупо смотрел непонятно куда. И никаких эмоций его лицо не выражало. Словно бы он с от-крытыми глазами уснул. На самом же деле он просто ждал, когда Мишка, наконец, разродится. Должно ведь это когда-нибудь случиться. Иначе он так никогда ничему и не научится. В самом деле – на хрен кому нужен ещё один врач, который ни черта не может. Подумаешь – чудо сделать. Не Боги горшки об-жигают. Не так уж это в конце концов и трудно…
Скорее всего даже больше Серёгиных слов на Мишку подействовала разбушевавшаяся стихия, кото-рая странным образом не посмела коснуться их лавочки. И в какой-то момент он почувствовал себя чуть ли не равным этой спятившей стихии. Ну, раз она его испугалась. Испугалась она его и Серёгу, если уж быть дотошными и не присваивать себе одному чужих заслуг… А что вдруг сразу – присваивать?! Никто здесь ничего не присваивает. Больно нужно! Мишка ведь тоже на этой лавочке сидит. Значит и он посиль-но влияет на погоду. А Серёга так и вовсе сидит, как будто его тут нет. Как будто он просто разглядывает разгул стихии и ничего такого не делает. А может он и правда ничего не делает? И на рыжую девчонку ему наплевать? Сказал же, что её маленькая грудь ему не понравилась. Или он так не говорил?
В общем, это он, Мишка, командует сейчас грозой! И озабоченную Рыжую, перед которой немножко виноват, он сейчас непременно вылечит.
– А чего сказать-то?
– Кому?
– Ну, сам знаешь…
– Не знаю. Ты лечить собрался. Вот и давай. Кто тебе ещё нужен? Кто у нас здесь сейчас за главно-го?
– Понятно… Талифа куми…
– Идиот! Ты когда-нибудь уже станешь человеком?! Трус паршивый… Психиатр твою мать… Урод! Бездарь… Хватит уже юродствовать. Ты ещё Саваофа призови. Или Перуна. Говорю же тебе – делать ничего не нужно. Просто отпусти девку. Прости ей. Это же – в твоей власти? Тем более, что там и прощать-то особо нечего… Ты уж скорее с собой разберись, кобелина! Неужели трудно? Ну, поехали…
– Я выше неба. Я пыль. Ничто. Прости меня. И я тебя прощаю. Не так, как Серёга всяких сволочей прощает. Чтобы они поскорее кони двинули. А по-человечески… Потому что это – мой косяк. Больше не буду. Вот честно! Я твоими слезами сейчас омылся. И стал чистым. Аки снег. Вот и ты теперь будь… Всё, ты здорова! Я так хочу. Больше на тебя не сержусь. На тебя вообще некому теперь сердиться. Меня же нет. Ну, того меня – прежнего… Я теперь совсем другой стал. Хоро-ший. А значит и всего того, что с тобой случилось – не было. Вырываю эту страницу. Не было её. Тебе приснилось. И всем… Отпускаю тебя. Давай оба станем новыми. Живи…
Вечерний спектакль не отменили. Был полный аншлаг. Рыжая играла так себе. Но ей всё равно хлопа-ли.
________________________________________
За год Сергей сильно изменился. И он не просто вырос – стал настоящим врачом. На станции скорой помощи ему так и сказали, что никуда его не отпустят. А если после окончания института он всё же захо-чет от них уйти, тогда все сотрудники станции Скорой Помощи поголовно (включая водителей) в знак протеста против такого его вероломного предательства устроят себе коллективное самосожжение. Пуб-лично обольют себя чистым девяностошестиградусным спиртом и абсолютно трезвые мученически сго-рят в священном голубом пламени. Пусть Сергею будет стыдно. Чтобы он раскаялся и поскорее к ним вернулся. Они будут его ждать.
Неожиданно для всех и в первую очередь для Иосифа и Константина Петровича, Сергей выбрал себе специальность не психиатра, что как бы изначально подразумевалось, а хирургию. Мишка тоже его отго-варивал, но без толку. Виновата, конечно же, была Скорая Помощь. В последний год Сергея посылали исключительно на кровавые бандитские разборки, которые стали в столице чем-то обыкновенным. Как будто так всегда и было, что в центре Москвы бандиты расстреливали друг друга из автоматов Калашни-кова. Менты, впрочем, вели себя не лучше.
А, кстати, как Сергей относился к бандитам? – Со всей определенностью можем сказать: плохо он к ним относился. Гораздо хуже, чем Иосиф, который любил поговорить о том, что самые опасные банди-ты – это чекисты. За которыми идут прочие менты, а за теми уже политики. У которых вообще нет и ни-когда не было совести. И только на четвёртое место в этом рейтинге он ставил бандитов. То есть они, конечно, оба их не любили. Но Сергей ставил их не после, а перед чекистами. Он ещё питал тогда какие-то иллюзии на этот счёт. Опять же непонятно, как тогда объяснить себе дружбу отца с Константином Петровичем? – Значит, и среди чекистов бывают порядочные люди? – Иосиф обозвал его за это наивное предположение сопляком и придурком. А Константин Петрович промолчал. Но однажды по пьяни сказал, что, когда он пришёл в контору, там ещё попадались порядочные люди. А начиная с семидесятых гово-рить о порядочности чекиста “может либо дурак, насмотревшийся советского кино, либо подонок. И дальше только хуже будет.”
Как бы то ни было, чекистов Сергею спасать не приходилось, а вот бандитов – практически каждый день. Не лечить, а именно спасать. И, что любопытно, эти гады под его руками не хотели умирать. Даже когда по всему выходило, что обязаны были. К примеру, однажды, в дежурство Сергея, машину направи-ли в Марьину Рощу, а потом по рации сказали, чтобы они возвращались. Что, дескать, местные и сами там разберутся. Вызвали уже труповозку. Сергей спросил, – а в чём, собственно, дело? Оператор – моло-денькая девчонка – ответила, что “стреляли в сердце, так что, правда, мальчики, езжайте домой.” Врач велел водителю поворачивать, но Сергей вдруг сказал, что мужик тот “ещё жив и потом, уже ведь почти приехали.”
Стреляли действительно в сердце. И попали. Что сделал Сергей, никто не понял. Врач точно ничего не делал. Он ведь даже не подошёл к убитому. Сказал, что у него спина за такие мизерные деньги болит наклоняться. И так всё понятно. А через месяц тот мужик, которого убили в сердце, подарил станции Скорой Помощи шикарный реанимобиль. Импортный! И это был не единичный случай. Ещё бы Сергея хотели со Скорой отпускать!…
Следующая история случилась, когда сессия была уже сдана, но каникулы ещё не начались. То есть за неделю до гастролей их студенческого театра в Армавир. В июне это случилось.
В тот вечер у Сергея пошла носом кровь. Ни с того, ни с сего. Пустяк, если вдуматься. Только он от-нёсся к этому подозрительно серьёзно. Даже спать перестал. Стал ходить по друзьям и дорогим ему чем-то московским улицам. Прощаться со всем этим. Даже отцу позвонил. И дяде Косте. Сказал, что уезжает. Константин Петрович и без него знал, что он уезжает. Не понял, чего тот звонил.
Сергей упросил Мишку поехать в Армавир раньше. Не вместе со всеми, а с администрацией их само-деятельного коллектива. То есть за два дня до всех. Мишка ни чёрта не понял, но Сергей был так настой-чив, что спорить с ним не стал и уехал готовить площадку для выступлений. Вернее, площадки. По всей же области предстояло выступать с концертами и спектаклями.
Войдя в вагон, Сергей в общем веселье участия не принял. Впрочем, к его странностям все давно при-выкли. Когда студенты начали укладываться спать, он тоже полез на свою полку. Но что любопытно, раздеваться при этом не стал. Даже свои фирменные импортные кроссовки, которые ему из Италии после победы на международном конкуре привёз Миша, он не снял. Может, побоялся, что ночью их сопрут? – Может быть… И паспорт положил в нагрудный карман куртки, который закрывался на пуговицу. В этой куртке он и лег. Не странно ли?
Интересно, и как Сергей собрался в таком виде спать? Неудобно же! А кто сказал, что он забрался на вторую полку спать? Вовсе и не думал. Всю последнюю неделю он пытался разобраться в том, что про-исходит. А то, что происходит нечто из ряда вон, он ни секунды не сомневался. Кровь. Не будет же он рассказывать, что кровь из него просто так никогда не льётся! Что для него это всегда – знак. И знак хре-новый. Даже просто так, случайно палец порезать – означает получить предупреждение. Многократно проверено. И это при том, что он каждый день имеет дело с кровью. Но одно дело – с чужой и совсем другое – со своей собственной кровью. Вот и на этот раз…
Что он заслужил смерть, Сергей понял за два дня до отъезда. Не то, что она к нему придёт, а то, что он её вполне заслужил. Что она случится, он знал уже неделю назад, а вот то, что это будет по отношении к нему абсолютно справедливо и оправданно, только за два дня. Мог даже по пунктам рассказать – чем он её заслужил и когда. Но, естественно, никому ничего такого он рассказывать не стал. И Мише не сказал, почему тот должен уехать из Москвы другим поездом. Брякнул какую-то непонятную глупость, на кото-рую Миша даже не обратил внимание:
– Потому что поезд, на котором поедет наш театр, никуда не приедет.
Других объяснений не было. Миша плюнул и ушёл на кухню варить макароны.
Сергей точно знал и то, когда именно это случится: – в котором часу всё для него закончится. Вот по-чему он и не стал в поезде раздеваться. Единственное, чего он не понимал, это то, зачем вместе с ним умрут и все остальные? Целый поезд ведь народу! Они-то с какой стати? Он – понятно. Вопросов нет. Спорить и оправдываться бесполезно. Но их-то всех за что? Сказал себе, чтобы немного успокоиться, что, наверное, и их тоже есть за что. Причём каждого.
– Жалко, конечно, ребят. Такие безобидные с виду. Но тут уже ничего не попишешь. Приходится платить. За прегрешения. “Вольныя и невольныя…”
В какой-то момент, когда он почувствовал, что скоро уже, попробовал заплакать. Ничего с этим не вышло. Да и как-то глупо было в такой ситуации плакать. Взрослый уже. Неизбежное надо принимать мужественно. Без соплей. И всё равно разволновался, когда перед глазами возник тот жуткий чёрный циферблат без стрелок, на котором был один светлый сектор – между цифрами девять и двенадцать. Ко-торый с отвратительной неумолимостью стал на глазах сжиматься. Последние пятнадцать минут его жизни!
Вот осталось тринадцать минут…
А вот чернота отъела ещё три минуты. И осталось их десять.
Захотелось кричать. Да так сильно захотелось, что даже трудно стало дышать.
Когда светлым остался отрезок от одиннадцати до двенадцати, то есть пошли последние пять минут, Сергей сказал себе, что, конечно, он ни хрена не спокоен, но ему за это ни капельки не стыдно. Потому что не каждый день приходится умирать. По сути – впервые. Хотелось бы, конечно, самостоятельно при-нимать такое решение. Ну, как он определил для себя когда-то. Чтобы не бояться смерти, да ещё так позорно, как сейчас. Но чего уж теперь… И что да, он знает, за что с ним всё это происходит. Претензий не имеет. На самом деле ему наплевать, больно ему будет или нет. Какая сейчас уже разница! Хотелось бы только, чтобы всё произошло быстро. Впрочем, как получится. Тут он командовать не собирается. И ничего ни у кого просить на коленях не намерен. Обещать исправиться и больше так не делать.
Сердце билось как сумасшедшее…
Последнюю минуту он истратил на разглядывание девчонки-педиатра с нижней полки, с которой сползло одеяло и за ней невозможно стало не подглядывать. Ноги у неё слишком уж красивые. На третьей полке она везла виолончель. У Мишки с ней ещё ничего не было. Но она ему явно симпатизировала. Сер-гей пожелал ей быстрой и небольной смерти. Во сне. Чтобы она не успела проснуться.
Секунд за десять до конца он вдруг дрожать перестал и в каком-то смысле даже успокоился. А ещё он сказал – Я ПРИНИМАЮ. Может быть даже вслух это сказал. Неизвестно…
И в следующее мгновение, за полторы секунды до катастрофы циферблат перед глазами погас. Как может погаснуть в темноте абсолютно чёрный циферблат? – Оказывается, может.
Сергей перевернулся на живот и стал смотреть в окно. Они проезжали мимо бесконечного товарного состава, вагоны которого зачем-то охраняли вооруженные автоматами солдаты срочной службы.
Взрыва, снёсшего с лица земли приличный кусок Арзамаса, Сергей не услышал. Должно быть он раз-дался позже, когда их поезд отъехал от того зловещего товарняка на достаточно большое расстояние. Зато он начал слышать, как дышат во сне его соседи. Было странно, и всё ещё немного тревожно. Тем не менее он разделся и заснул как нормальный, даже почти что счастливый человек, которого за дело приго-ворили к повешению, но в последний момент верёвку с его шеи сняли и сказали: – хрен с тобой, иди, поживи ещё.
Администраторы и Миша встречали поезд со странными лицами. Глаза у них были явно зарёванные. Оказывается, встречавшие совсем не были уверены в том, что поезд со студентами в Армавир приедет. Но он приехал. И всех, кого должен был привезти, привёз. Живыми. Дело в том, что в Армавире об Арза-масском взрыве уже знали. А вот для приехавших эта новость явилась полной неожиданностью. Так что они даже и не особо обрадовались. Скорее удивились.
В гостинице мест на всех не хватило. И часть студентов пришлось расселить в частном секторе. Ми-ша, определенно имевший по этой части особенный талант, пробежался по окрестностям и снял для них с Сергеем небольшой, но милый домик с двумя чистенькими смежными комнатками. У бабы Лены. Где она сама прожила тот месяц – неизвестно. Появлялась она у себя дома только по утрам. Приносила братьям настоящую деревенскую сметану и сливки. В сливках алюминиевая столовая ложка стояла и не тонула. А сметану приходилось и вовсе резать ножом. Купил бабу Лену Мишка мясными консервами. Столь ред-костного дефицита, да ещё в таком бешеном количестве она отродясь не видела. На следующий же день всё это богатство она отправила посылкой сыну. Кажется, в Иваново. Баба Лена была счастлива. И страшно Мише за консервы благодарна.
Душ, состоявший из подвешенной непонятно на чём бочки и того, что лишь условно можно было назвать лейкой, Сергей наладил за полчаса. Натаскали из колодца в бочку воды. Баба Лена была уверена, что это – дохлая затея. И вот, во второй раз за день сделалась счастливой. Душ ведь ей забесплатно оста-нется. К полудню вода в бочке под щедрым южным солнцем нагревалась и мыться было сплошное удо-вольствие. В общем, ребята попали в настоящий рай. Дураки, дравшиеся за номера в гостинице, в которой воды, случалось, не бывало полдня, не то, что горячей, а даже и холодной, никакой!, откровенно ребятам завидовали. А девочки, даже те, которые ещё ни разу в жизни ни с кем не спали, стали находить братьев красивыми и ужасно умными. Просились в гости. Мишка, естественно, был с ними барственно великоду-шен. Пускал помыться. И, кажется, опять пустился во все тяжкие.
Баба Лена своих постояльцев полюбила. Не только за консервы и починку душа. А ещё за городские интеллигентские манеры и чистоплотность. Хозяйская собака, зверского вида кабыздох, лохматый и веч-но в репьях, тоже их привечал. Но не за манеры. И не за чистоплотность. А за сметану. После того, как баба Лена уходила со двора, он, выждав положенную паузу и убедившись, что хозяйка действительно свалила, без спросу входил в большую проходную комнату, в которой жил Сергей (Мишка спал в малень-ком алькове за занавеской), ничего при этом не говорил, но начинал смотреть так, что сердце Сергея не выдерживало, и он наваливал этому гаду полмиски сметаны, которую тот сжирал в одно мгновение. И потом минут пять ту миску облизывал. Мыл, значит, за собой посуду…
Это случилось в шестой день расслабленной и невероятно сладкой, ну просто невозможно какой вос-хитительной эйфории. До автобуса, который обычно отправлялся от гостиницы в пять часов вечера и заезжал за нашими музыкантами в частный сектор, чтобы увести их на вечерний выездной концерт, оста-валось минут пятьдесят. Миша, как всегда, где-то пропадал. С кем – Сергей уже перестал интересоваться.
Прилёг на кровать. Спать не хотелось. Какой тут сон? Но делать действительно было нечего. Решил просто поваляться. Убить время. Мыслей никаких. По комнате разлилась оцепенелая пустота. День был жаркий. Слава Богу от реки, кажется, повеяло чем-то свежим.
Время лениво куда-то текло. А может уже никуда и не текло? Надоело ему течь. А что? – Даже мухи ведь устали летать. И куда-то пропали. Так что стало совсем тихо.
Осточертело лежать. Сергей поднялся с постели, проверил, всё ли собрано – скрипка, костюм, кон-цертные ботинки… – и вышел во двор. До автобуса оставалось полчаса.
Мимо ворот шли какие-то люди. Должно быть с работы. Редкий ручеёк. Основная масса, Сергей это уже знал, начнёт возвращаться домой после пяти. А пока так, один-двое пройдут…
Сергей вышел за ворота, повернул налево – к реке. Зашагал вслед за двумя стариками, которые толь-ко что прошли мимо его ворот. Кубань здесь неширокая, но красивая и быстрая. Купаться в ней холодно, зато смотреть на неё – сплошное для глаза и души наслаждение. Минут пять до неё ходу. – Успею, – подумал Сергей и ускорил шаг. Обогнал тех двоих, что брели впереди, поздоровался… И вот, что стран-но: они ему не ответили. Да ещё и цвет их лиц был каким-то несвежим, нездоровым. – Устали, наверное, – возраст всё-таки…, – сказал себе Сергей и, решив ни на кого не обижаться, прибавил темп.
Через минуту он обогнал ещё четверых. Та же история. – Странно, народ сегодня какой-то непривет-ливый. И что у них у всех с лицами? –
А этот их взгляд! Какой-то серый, выцветший, в никуда. Не то, чтобы себе под ноги, а именно что в никуда. По сторонам никто не смотрит.
Еёе через пару минут Сергей шёл уже в колонне. Так было много людей. И все они были на удивление одинаковые. Скучные. Странным было и то, что колонна по мере приближения к реке не редела, а наобо-рот, увеличивалась. По идее люди должны были заходить в свои дома, а получается, что они из этих сво-их домов выходили и…
Собственно, что “и”? – А то! Они что – на реку отправились купаться? Кстати, а где Кубань? До неё же идти было совсем ничего…
Сергей терпеть не мог находиться в толпе. С детства этого не любил. Даже праздничные демонстра-ции игнорировал. Причём делал это весьма изобретательно. Мастерски избегая наказания. Вот и сейчас он, аккуратно лавируя и пропуская шедших плечом к плечу с ним странных попутчиков вперёд, незамет-но из толпы выбрался и вообще сошёл с дороги, по которой шли уже сотни людей. Человек по восемь в ряд.
Идти по полю было не совсем удобно. Сергей слабо разбирался в ботанике, почему и не понял, что там у них росло. Какой-то злак. Но хотя бы он уже не был в той неулыбчивой толпе.
И тут он всё понял. Вернее, увидел. Ни к какой реке эти люди не шли. Потому что никакой реки впе-реди не было. Зато вместо неё из-под земли росла гора. Которой ещё вчера здесь не было. Точно! И гора эта была огромная. С дыркой посередине. Похожей на автомобильный тоннель. Или на воронку. Которую положили на бок. Почему она и была похожа на тоннель. В кино он видел торнадо. Так вот на воронку торнадо, напоминающую хобот гигантского пылесоса и всасывающую сейчас в себя всё подряд, та дыра и была похожа. И все эти серые люди прямиком шли к ней. Не то, чтобы обречённо, но как-то уж больно покорно они шли. По сторонам не смотрели.
А что, собственно, Сергей понял? – Ну, то самое. Про этих людей. Которым уже ничего не надо. И, соответственно, про себя самого он тоже всё понял. Вспомнились часы в поезде. С чёрным циферблатом. И подумал ещё, как хитроумно в итоге решился его вопрос. Так, чтобы никто из невиновных, которых ему стало тогда жалко, не пострадал. А только он. Ну, раз виноват он один. Действительно с выдумкой к делу там наверху подошли. Вот, что понял Сергей – что его смертный приговор вовсе не был тогда отме-нён. Его просто на несколько дней отсрочили. А теперь…
Страшно не было. Главным образом потому, что не было больно. – Когда умирал, не было. А, стало быть, теперь уже и подавно не будет. Ведь этого же все боятся. Больно и в самом деле ему не будет потому, что для него всё уже кончилось. Несколько минут назад. Наверное, когда он прилёг на кровать в ожидании автобуса.
Радостного, конечно, было мало. Сергей даже подумал, а нет ли какого способа прокрутить ситуацию назад. И сам себе ответил, что нет. То есть, может, такой способ и есть, только вычислить его Сергей уже не успевает. Сколько времени человек может пребывать в состоянии клинической смерти без фатальных для себя последствий? – Считанные минуты. А сколько он уже здесь? Столько времени грохнул на путе-шествие к реке, пока не допёр, кретин!, что он – труп!! Минут десять, если не больше. Так что – привет. Приехали! Можно уже не спешить. Необратимое нарушение мозговой деятельности…
Противно, конечно. Но что теперь? Сопли, что ли, мазать? – Хрен! Нужно, как советуют девчонкам, которых собрались насиловать, расслабиться и постараться получить удовольствие…
Так вот как это выглядит! Ничего интересного.
– Что ж они как бараны лезут в ту гору?! А ведь наверняка почти все – христиане. Чего ж у них то-гда такие кислые рожи? Что, никто про своего Бога уже не вспоминает? Куда подевалась их вера? Сволочи! Я хоть не ломал комедию. Не разбивал себе лоб в церкви об каменный пол. Да, так и не поверил в Христа. С этим его сомнительным воскрешением. И честно могу об этом сказать. Сказ-ка это. Хорошая, но сказка! Мишка прав… А вот не пойду я в этот их дурацкий пылесос! Пусть делают со мной что хотят. Здесь помру. Пойдут они все!! Погуляю ещё немного. Нормальным воздухом напоследок подышу… Хотя, я ведь вроде как того уже… Стоп, а меня, кажется, никто и не заставляет идти в ту дыру. Да и кто здесь может кого заставить? Не вижу, чтобы тех ослов кто заставлял. Сами в мясорубку прутся. Наверное, мой мозг скоро уже сдохнет, и я отрублюсь. По-тихому. Просто перестану быть. Больно мне во всяком случае уже не будет. Это понятно. Ну и на том спасибо…
Сергей решил не смотреть на мертвецов, безропотно бредущих в безвременье. В конце концов не пус-каться же с ними в дебаты. А потом, что он им скажет? К чему призовёт. Он ведь и сам не знает, сколько продлится его вольное гуляние по полю, на котором растёт неизвестно что. Судя по всему, не очень дол-го. Ну с полчасика ещё. А может и того меньше. С головой уже что-то непонятное начало происходить. И с обонянием. Вроде как только что здесь ничем не пахло, а сейчас…
Когда Сергей вспомнил, как называются те цветы, от кого и при каких обстоятельствах ими пахло, ему впервые сделалось по-настоящему грустно. Ужасно грустно. И одиноко. Даже плакать захотелось. А что? Кто его тут увидит. Некого стесняться. Ну поплачет он немного. Что особенного? Она тоже тогда водой плакала. Но ведь не сразу после этого умерла! Ещё пару месяцев прожила. Квартиру вон ему оста-вила. Бриллианты… Мишка поди счастлив будет. Квартира в Москве… Эх, хреново-то как!…
Сергей отвернулся от толпы, сделал несколько шагов и замер. Метрах в пятидесяти от себя он увидел Человека. Живого! Тот сидел на большом камне правильной кубической формы. Просто сидел. Не гру-стил. И эти Его глаза!… Ни отчаяния, ни сожаления в них не было. Ни по какому поводу. То есть Он, понятно, не веселился, чего ж весёлого в том, чтобы ты тут оказаться, но Он точно не грустил. Скорее был сосредоточен. Думал о чём-то своем. Глубоко так задумался. Сергея не заметил.
Естественно, Сергей к Нему пошёл. Решил порасспросить, что тут да как. Пока есть время. Пока ещё в сознании. Судя по всему, сидит Он на этом камне давно. Может что полезное скажет. Знает, какие здесь порядки. Лицо вроде не злое. Одет вот только… Ну, в чём был, наверное, в том сюда и попал. Знал бы заранее, поприличнее оделся… В общем, судя по глазам, прогнать не должен.
Сергей приободрился и поспешил к сидевшему на камне местному старожилу. В голове сами собой начали формулироваться вопросы, которые имело смысл задать в первую очередь. Но ушёл он недалеко. Не потому, что идти по овсяному полю было непросто. Дело в том, что Сергей догадался, Кто перед ним. И, естественно, притормозил. Идти помешало волнение: сейчас же придётся Ему всё про себя рассказы-вать. Вываливать даже такое, что и вспоминать противно. В частности то, за что ему был устроен поезд с чёрными часами. Который в последний момент заменили вот на это… Сергей подумал – а может не хо-дить? Всё равно ведь я уже умер. И прощения мне быть не может. За такое не прощают. За такое плюют в рожу и говорят – пошёл на фиг, дрянь, на тебе пробу негде ставить, ты весь в таких страшных грехах, за которые тебя уже сто раз следовало убить. Нет тебе, скотина такая, прощения. Даже и не надейся! Прова-ливай пока тебя, дурака, палкой не отходили. Палки, однако, у сидевшего на камне не было.
Минуту Сергей боролся с собой. Непросто было решиться. Наконец сказал себе, что он смелый, вот сейчас преодолеет стыд и подойдёт к Нему. В конце концов можно же, наверное, не всё рассказывать.
И тут Сергей увидел, где именно находится тот камень. То есть понятно, что посреди поля. Но не со-всем: посреди поля было налито озеро. Просто издали его не было видно. Так вот, в центре этого жёлтого озера камень и лежал.
В какой-то момент Сергей понял, что Он его увидел. Поэтому медлить стало больше нельзя. Неудоб-но. По мере того, как он приближался к озеру, голова начинала работать всё с большей и большей интен-сивностью. С одной стороны, Сергей видел сейчас всю свою жизнь, каждую прожитую им секунду, при-чём все эти секунды он видел одновременно и мозг, что удивительно, при этом не взрывался. С другой – стыд, который он недавно начал испытывать, разогрелся в нём да такой температуры, что образное выра-жение “сгореть со стыда” приобретало для него вполне себе вещественную буквальность.
Когда Сергей вступил в золотое озеро, всё то, что должно было взорваться, достигнув критической точки, взорвалось. Мозг больше не работал. Но в этом теперь и не было необходимости. Всё, что можно было знать, он знал и так – без размышлений. Всё. Вообще всё! В частности, он знал, что сидевшего на камне в принципе не интересуют его, Сергея, так называемые грехи. Что Ему глубоко наплевать на все эти глупые мелочи, которые вдруг обессмыслились и стали ничем в сравнении с тем, что Сергей начал чув-ствовать в эту минуту. Это его потрясло и изменило. Его новым переживанием или, как сказал бы Иосиф, опытом стала любовь. Пожалуй, это слово следовало бы сейчас написать прописными буквами. ЛЮ-БОВЬ! И исходила она непосредственно от озера. Собственно, густое жидкое золото, в которое Сергей вступил и было любовью. И дело не в её потрясающе высокой концентрации. А в том, что, как выясни-лось, любовь – это совсем не то, что Сергей раньше называл этим словом. И что подавляющее большин-ство населяющих нашу планету людей будет и дальше этим словом называть. Потому что ничего про настоящую любовь это самое большинство не знает. И не узнает.
Понятно, что источником расплавленной любви являлся тот, Кто сидел на камне. Что это горячее мокрое золото натекло из Его сердца. Это Сергей понимал. Он ведь, как уже было сказано, знал сейчас всё. В частности, знал он, кто этот Человек и зачем здесь сидит. – Чтобы никто уже, искупавшись в Его любви, не имел возможности сказать: – у меня полно грехов и поэтому я лучше побуду слепым и малень-ким. Я же ничего не ст;ю. Я ничтожество. Зато я хороший. А потому не буду наступать на этот камень, чтобы сделаться выше и свободнее. Чтобы, к примеру, увидеть небо. Потому что это некрасиво – так поступать. Ему ведь, тому, Кто на этом камне сидит, может быть неприятно, что на Него наступают. Он ведь и есть этот камень.
Впрочем, нет, была одна вещь, которой Сергей не понимал. – Почему толпа, понуро, но абсолютно добровольно топавшая в отверстую пасть темноты и забвения, даже сейчас не хотела обернуться на этого тихого Человека, сидевшего на своём камне в двух шагах от неё? Не исключено ведь, что тащилась в бездну она как раз с Его именем на своих мёртвых губах. (Хотя откуда они могут знать Его имя?)
Да, этого Сергей понять не мог. Когда всё так близко! И совершенно бесплатно. А может они не знают самого главного, – что Он ни на кого не ругается? А любит всех подряд так, что просто невозможно. Ведь эту его золотую любовь можно ножом резать. Она по консистенции – как сметана бабы Лены. И, что важ-но, тут этого жидкого золота хватит на всех. Может, кстати, и не придётся тогда идти к той мерзкой горе? Во всяком случае не с такими постными рожами…
Сергей долго не мог сообразить, что мешает ему как следует сосредоточиться. Понятно, слишком много новой информации. Но не только это. А что же ещё? – Звук. Точно, его отвлекал звук. Какой-то он был нехороший.
Вот уже и со зрением стало происходить что-то непонятное. После того, как Сергей узнал, что такое любовь, он ведь и видеть стал по-другому. Как будто ко всем известным ему цветам спектра прибавился ещё один. И палитра мира стала на порядок богаче. А тут вдруг всё опять стало скатываться во что-то… не то, чтобы серое, но какое-то блеклое. Бедное и не очень-то живое. Как если бы ты взялся рисовать радугу простым карандашом. Какой же он всё-таки мерзкий – этот звук!…
Когда Сергей открыл глаза, то сначала ничего не увидел. Как будто глаза ему залили глицерином. И только когда он вытер слёзы, увидел того, кто выдернул его из нечеловеческого покоя. Это был их вечно голодный кабыздох. Этот гад не только без разрешения пробрался в комнату Сергея, но и расположился у самой его кровати. Уселся у изголовья, вытянул лохматую башку к потолку и во всю свою собачью глот-ку отчаянно выл. – Прямо как по покойнику, – подумал Сергей. И понял, почему ему захотелось немед-ленно подняться с постели. Потому, что его голова лежала на подушке, которая была насквозь мокрая. Словно её полили из чайника. Причём вылили сразу чуть ли не половину. А чайник у бабы Лены был большой.
И снова, уже второй раз за сегодня, Сергей вспомнил про сумасшедшую медсестру. Как она плакала водой. И всё про себя понял. В частности, что Божественная Охота на него закончилась. Да, собственно, это и не была Охота. Скорее приглашение на экскурсию…
________________________________________
На следующий день, сразу после завтрака, Сергей отправился в церковь. Креститься. Приметил он тут одну церквушку. Как раз по дороге к Кубани, к реке, которая вчера так по-свински от него спряталась.
Сегодня она была. – Река. А вот горы не было. К счастью. Сергей на всякий случай проверил. Пони-мал, что выглядит это глупо, но тем не менее проверил. Мало ли. Горы не было.
В церкви людей не оказалось. Вернее, был там один. Сергей сначала принял его за сторожа. Потому что уж больно экстравагантно тот был одет. То есть обыкновенно он был одет. Бедная ряса. Местами заштопанная. Вместо пояса – верёвка.
Ничего особенного странный мужик не делал. Просто мёл пол метлой. А правильнее было бы сказать, гонял тучу пыли из одного угла в другой. Во всклокоченной бороде служителя религиозного культа за-стряло пёрышко лука. Вроде бы не пьян, но взгляд у него был дикий.
– Тебе чего?, – грозно пробасил хозяин метлы и невежливо посмотрел куда-то мимо Сергея. Куда-то ему за спину.
– Мне бы главного, – растерялся Сергей. Оробел малость. И подумал: – пьяный кажись. Не вовремя я нагрянул.
– А я Тебе зачем?
– Так это… Креститься я пришёл.
– За мной пришёл?, – переспросил его непонятливый поп.
– Чего?, – удивился Сергей и подумал, что поп вдобавок ещё и глухой.
– Не готов я.
– К чему ты не готов? У меня и деньги есть. Я не знаю, сколько нужно. Но должно хватить.
– Дашь с супружницей проститься?
– А причём здесь твоя жена? Я слышал, ты должен мне всего лишь воды на голову вылить. Что, неужто сам не справишься?
Странный поп изменился в лице и поднял метлу над головой. Словно боевой стяг. Или саблю. Второй рукой он взялся за большой медный крест, висевший у него не на груди, а почему-то на животе. Его взгляд при этом стал уже просто бешеный. Сергей решил, что действительно выбрал не самый удачный момент. И вообще, надо бы поискать церковь поближе к центру. Попрезентабельнее. А то ещё прибьёт его здесь этот алкаш. И никто его хладный труп не найдёт. Вокруг сплошь сумасшедшие. Начал уже пя-титься к двери.
– Погоди, пощади Ты меня, Господи!, – взмолился поп. – Я, конечно, пойду с тобой. А что я сде-лал?
– Да ни хрена ты ещё не сделал!, – не выдержал Сергей, сообразив, что поп не в себе и разговарива-ет явно не с ним. Судя по слезящимся глазам, уставившимся куда-то Сергею за спину, он его сей-час вообще не видел. – Очнись, дед! Ты меня покрестить должен. Вместо того, чтобы цирк здесь устраивать…
– Тебя, что ли, крестить?, – кажется, очнулся плачущий поп. – А тебе зачем?
– То есть?!… – опешил Сергей.
– Не посмею.
– Слушай, дед, хватит уже дурака валять! Будешь меня крестить или нет?
– Так тебе того… – пролепетал насмерть перепугавшийся старик.
– Что того?!
– Тебе не надо.
– Как это?
– Ты уже.
– Когда это?, – начал копаться в памяти Сергей. Для него это явилось достаточно неожиданной но-востью. Только Иосиф мог его в детстве покрестить. Но в том-то и штука: никак этого Иосиф сде-лать не мог! Не такой он.
– Вчера.
Через год Сергей понял, что он больше не христианин. А ещё через месяц, зайдя в Третьяковскую га-лерею увидел портрет, написанный может быть и по памяти, но точно с натуры! И понял, что он не един-ственный, кто видел Его. Кто побывал на том самом поле. Овсяном, кажется… Порадовался за художни-ка. Но, когда они с Мишкой оказались в Чечне, поймал себя на мысли, что стал забывать Его лицо. Рас-строился. Однажды даже напился по этому поводу. Когда тот чёртов вертолет привёз его обратно с пере-довой. Мог бы уже и не привозить…
________________________________________
Глава пятая
Миранда
Акт возмутительного мародёрства, давно уже превратившийся в рутинную процедуру, осуществился без лишних телодвижений. Без этих испуганно-растерянных переглядываний (как ещё четыре года назад) и задаваний идиотских вопросов вроде “что это было?” или “что нам теперь с этой дурой делать?”. Всё прошло по отработанной схеме на ура. Можно сказать – на пять с плюсом. И Юи, и Лаура за прошедшие годы, слава Богу, уже отшлифовали нехитрую технологию и прекрасно знали, что в таких ситуациях сле-дует делать. Вот и сегодня они сработали слаженно. Времени даром не потеряли. Джулия, наблюдавшая из окна за происходившим на ступеньке кареты бесчинством, так ничего и не поняла. Только хлопала обалдевшими глазами и крутила головой. А кучер, сидевший на козлах, так тот даже не обернулся по-смотреть, что это за беззаконные колдовские безобразия вершатся у него за спиной. Возможно потому, что давно уже привык ко всем этим чудесам. А может и в самом деле ничего не заметил? – Этого мы уже никогда не узнаем. А, вообще-то говоря, за свою долгую жизнь он всякого насмотрелся. Это ведь он по-могал тогда Элене увозить Старого графа из замка герцога Арагонского – в день рожденья Анастасии. Одно можно про него сказать: – этот старик вряд ли удивился бы, увидев маркизу – свою молодую хозяй-ку – в джинсовом костюме. И оттаскивать от неё наглых грабительниц он также поостерёгся бы. Потому что это его не касается. Не убивают же они её в конце концов!…
Первым делом Юи приняла из рук Анастасии бутылку шампанского и бокалы, аккуратно составила эту заморскую экзотику на землю, после чего крепко зафиксировала свою безумную подругу с тем, чтобы Лаура могла быстрее снять с неё часы, очки и золотую цепочку. Раздевать прямо здесь её не стали. Реши-ли сперва затащить в карету. Мало ли – а вдруг Романо сейчас выйдет во дворик и увидит.
Случалось, ещё не потерявшая сознание Настеа пыталась протестовать против бесстыжего произвола. Особенно когда Лаура начинала стаскивать тоненькую золотую цепочку с крестиком (подарок Миши) прямо через голову, больно при этом цепляясь за волосы, или зубами сдирать с её пальца дешёвенькое пластмассовое колечко. Особенно жалко ей бывало бриллиантовых сережек спятившей в Иосифовом застенке медсестры (свадебный подарок Сережи). Но Лаура каждый раз просто и эффективно гасила сти-хийные бунты своей подопечной – подзатыльником. Особо не миндальничала.
Удивительно, но сегодня хозяйка замка была на удивление покорна. Только изумленно крутила голо-вой. Вот точно как Джулия. Словно бы она уехала на рассвете в Сарагосу, а, вернувшись домой с покуп-ками из универмага, обнаружила свой замок перекрашенным в зелёный цвет. Или в жёлтую полосочку. Короче, она ничего не понимала. Кроме того, что снова беременна. Потому и крутила головой.
Да, в самом деле, Лаура могла бы работать сегодня не так жёстко. Вроде как Настеа не давала к тому повода. Вот Юи, к примеру, Анастасию никогда не била. Только держала её во время экзекуции за руки. Крепко, правда, держала. Иногда даже синяки оставались. И Серхио потом спрашивал – откуда они взя-лись. А Настеа и ответить на это ничего не могла. Не помнила она – что да откуда у неё взялось. Вроде бы ничего особенного она не делала. Ни обо что не билась. И вся эта жестокость проистекала исключи-тельно из-за того, что Лаура так и не привыкла к её фокусам с полётами в будущее. Для неё они по-прежнему были непонятны, а потому подозрительны. Хорошо хоть возвращалась Настеа с подарками. Причём всегда с разными. То шёлковый платок привезёт, то сникерс, то ещё чего.
Алмазные серёжки Настеи уже на фиг были не нужны ни Юи, ни Лауре. Потому что этой ерунды у них было навалом. Сколько можно! Даже у Джулии этих сверкающих побрякушек было уже две пары. А вот за простенькое пластмассовое колечко, которому и цена-то тридцать рублей, могла разгореться настоящая драка. И в этих баталиях обычно побеждала Юи. В какой-то момент она прижимала к горлу Лауры острую железку и начинала смотреть ей в глаза своим фирменным взглядом. Ужасно холодным. Почти что мёртвым. Как у змеи. В котором ничего хорошего не было. Оттуда, сквозь узенькие щёлочки на Лауру смотрела смерть. Вполне себе реальная и, главное, близкая. Тогда уже, понятно, Лаура сдава-лась. И, несмотря на это, драки почти всегда затевала она – не Юи. Темперамент. Куда ж его спрячешь.
Сегодня вместо Аптеки № 4 Настеа привезла джинсы. Как она сумела их на себя натянуть – с таким-то пузом – непонятно. Даже принимая во внимание то, что они были расстёгнуты. А, кстати, как она умудрилась не потерять их по дороге? Неудобно же ходить в расстёгнутых джинсах. Этот вопрос читался в глазах грабительниц, тогда как сами джинсы спора не вызвали, потому что ещё на прошлой неделе была достигнута договорённость: когда Настеа в очередной раз вернётся в джинсах, отдать их без торга Джу-лии. Взамен же Лауре достанется вся бижутерия, что окажется на путешественнице. (Очки, плеер, склад-ной ножик и кошелёк не в счёт.)
Да, часы, золотая цепочка с крестиком, алмазные серёжки и обручальное кольцо – все вместе – стои-ли в этом замке значительно меньше простенького пластмассового перстенька. Но сегодня вожделенной тридцатирублёвой дешёвки на Анастасии не оказалось. Вот почему Лаура и почувствовала себя обману-той. Нечестный получается обмен! Неравноценный. Эх, если бы не уговор!… Зато Юи ликовала. Отчасти потому, что Лауре не досталось пластмассового чуда. Но главным образом потому, что это же так прият-но – сделать Джулии подарок! Тем более после того, что случилось час назад. После той их нелепой ссоры.
Да, так вот: Настеа была сегодня какая-то растерянная и на себя непохожа. Она даже не обиделась, ко-гда подруги начали её бесцеремонно грабить, а Лаура залепила громкую затрещину. Ни за что. Просто так. Чтобы Настеа даже и в мыслях не держала сопротивляться или начать качать права на экспроприиру-емые ценности. При том, что Настеа и не собиралась противиться беззаконию. Не в том она была сегодня настроении.
Что удивительно – Настеа в этот раз целую минуту не теряла сознание. Обычно это происходило с ней уже секунд через десять-пятнадцать после возвращения. Впрочем, насчёт потери сознания – это как посмотреть. Оставалась она сейчас в сознании или, может, наоборот?…
– Обалденное шампанское, девочки. Обожаю Абрау! Это тебе не какая-нибудь Кока-кола с водкой. Мальчики отказались. Решили спиртику дёрнуть. Ну так мы сами тогда накатим. И поедем на ма-шине кататься. Ларка, ключи у тебя?
– Что, пистолет опять не привезла? Я же тебя как человека просила.
– Да где я тебе возьму пистолет?! Серёжа, как из Чечни вернулся, свой Макаров в военкомат сдал. А у Михалосича пистолета и вовсе никогда не было. Ты бы лучше своего драгоценного Луиса хо-рошенько порасспросила. У него в тумбочке под телеком – ящик с секретом. Никому не говорит, вредина, какой у замка шифр. Можно подумать, он там порнуху или наркоту прячет. А я тебе го-ворю: он там оружие хранит. Сама видела. Он ведь даже Шмайсер умудрился где-то раздобыть. Совсем уже на этих дурацких игрушках повернулся. Повяжут нас когда-нибудь менты. Точно! Ну чего, наливайте, что ли. Жалко, “Мишки косолапого” нет. Может, сгоняет кто в ларёк? И чипсы девочки…
– Где, говоришь, ящик с пистолетами?
– Под телевизором. В вашей комнате.
Больше Настеа ничего не сказала, и девушки быстро затащили её в карету, из которой вскоре выско-чила Лаура с корзинкой, в которой лежало Настино бельё и прочие гостинцы. Прикрыла это богатство курткой и джинсами, сверху положила бутылку Абрау, свободной рукой подхватила бокалы и умчалась в замок за платьем для Анастасии. Не голой же той в Сарагосу ехать.
Михаэль в это время сделал паузу и перевернул страницу. Было слышно, как он покашлял. И заиграл следующий концерт Вивальди из цикла “Времена года” под названием “Осень”.
Кстати, о Михаэле. Нельзя сказать, что в последнее время он стал играть на скрипке лучше, чем прежде. Увы, не стал. Но хорошо, что хоть какую-то форму набрал. Не концертную, но уже вполне при-личную. Сказываются, конечно, перерывы в занятиях, общение с цыганами и вообще сытая жизнь. Что-то ушло. Жаль, если окажется, что навсегда. А ещё обиднее, что он больше не сочинял. Как раньше. Совсем ведь это дело забросил. Последней пьеской, написанной им шесть лет назад, стала печальная музыка, которую он посвятил Анастасии. Вернее, сказал ей, что эта музыка написана про любовь. Чью и к кому конкретно – не сообщил. Типа и так понятно. Если честно, он, гад, рассчитывал, что, когда станет ей ту музыку играть, Настеа автоматом будет думать о нём. А там, кто знает, может, и поближе захочет с ним подружиться… Лаура, естественно, про эту его многоходовую хитроумность с посвящением ничего не знала. А то бы устроила Анастасии сладкую жизнь. Глаза б она ей выцарапала.
Михаэль сочинил печальную музыку в тот самый день, когда к ним приезжал герцог. Он тогда не один приехал, а вместе со всеми своими приближёнными дворянами, которые, собственно, ту страшную телегу в замок и привезли. Один бы он заявиться с таким подарком побоялся.
Юи, когда увидела, кто лежит в телеге, скривилась, некрасиво заплакала, и у неё на какое-то время от-нялись ноги. Пока Михаэль нёс её наверх, она в его руках билась, кричала, как будто ей было больно, и даже пыталась драться. А когда он положил её одетую на кровать, – даже обувь с неё не снял, – она пла-кать перестала, но сделалась такая несчастная, что Михаэль решил какое-то время с ней побыть. Сел рядом на кровать и долго так сидел, час, наверное, если не больше. При этом он всё время что-то ей гово-рил, ну, что она сильная и ужасно красивая. Что она, конечно же, со своим горем справится. И гладил её при этом по голове. Успокаивал, значит. Чтобы она сгоряча не сделала с собой чего плохого. Хотел даже поцеловать её невинным братским поцелуем в губы, но подумал, что это будет уже перебор. Хотя мно-гим, говорят, в такой ситуации как раз помогает сочувствие близкого и бескорыстного друга. А может он просто побоялся, что она его нечаянно убьёт, если он полезет сейчас к ней целоваться? У неё ведь всегда при себе имеются эти её смертоносные железки. Которыми она пообещала Серхио защищать Анастасию от злых людей. Даже ведь и не знаешь, где она их прячет. В общем, так и не поцеловал её тогда. А просто сидел рядом на кровати и гладил её по голове. Когда же понял, что сегодня она убивать себя не будет, потому как вроде немного успокоилась, то встал, пошёл в свою комнату и сразу, как по нотам сыграл ту самую музыку. Печальную. Оказывается, пока он сидел с Юи и думал, стоит ли её поцеловать сейчас или лучше сделать это ближе к ночи, когда всё уже будет не так нервно, музыка в его голове и сочинилась. Сама собой. Ведь как бывает у знаменитых композиторов? – Некоторые из них и вовсе свою музыку во сне сочиняют. Точнее, они слышат, как её уже кто-то для них играет. Причём на разных инструментах. Иногда даже и целыми оркестрами. Им же остается только быстренько записать ноты. А потом эту под-слушанную музыку они продают разным издательствам как свою. И деньги за неё присваивают себе с чистым сердцем. Вот ведь какие бесстыжие!
Печальная музыка Михаэлю самому понравилась. А чего? – Действительно, хорошая музыка. Очень на одну песню из Лауриного плеера похожая. То есть не похожая, а, собственно, она и есть. И вот, он решил вечером, когда Настеа наплачется, поужинает и успокоится, сыграть её для неё. Может, тогда и её тоже ему удастся поцеловать. Сначала Юи, а потом Настеа. Потому как горе у всех общее. И он им обеим сочувствует. Разумеется, если Лауры поблизости не будет. И исключительно братским поцелуем. Совер-шенно невинным. Поначалу даже не обязательно в губы. Хотя, почему, собственно, не в губы? Это в шею в самый первый раз – слишком, а в губы… В общем, как получится. Главное, чтобы к ужину они обе ре-веть перестали.
Что там себе Михаэль напридумывал – его личное дело. Но Настеа вовсе и не думала в тот день пла-кать. С чего он решил, что она непременно должна будет плакать? Настеа не собиралась этого делать потому, что Лаура элементарно не пустила её смотреть на то, с чем приехали в замок офицеры герцога. Заперла её в спальне и велела сидеть там тихо. А потом ещё и мама сказала, что всё хорошо, вот только Серхио и два других рыцаря, которые живут в этом замке (никак она не могла запомнить их имена) не-много приболели. Ничего страшного, просто слегка простудились. Инфекция у них какая-то. Но не умер-ли же! Однако из-за этой своей дурацкой болезни они теперь должны будут днём спать. Ну, чтобы скорее поправиться. А поэтому не надо их, когда за окном светло, беспокоить. Ни в коем случае не нужно даже пытаться их увидеть. Потому что они болеют. Понимать надо… –
– Нет, не заразные. Кто тебе сказал, бестолковая, что они заразные?! В общем, разговаривать с ни-ми тебе разрешается теперь только по ночам. Когда все нормальные люди ложатся спать. Когда и ты тоже будешь спать. И нечего капризничать! По шее сейчас дам! Ничего страшного ведь не случилось. Если бы случилось, тогда, конечно, другое дело. Но не случилось же…
Про то, как можно спать и одновременно разговаривать с Серхио, Настеа не очень поняла. Решила, что мама оговорилась. Тем более, что Мария тут же приступила к обучению дочери тому, как ей в этом её сне полагается встречать мужа. Вот и опять она про сон сказала. Но Настеа не стала маму поправлять. И правда, обидится ещё. Ну заговорился человек. С кем не бывает…
Мария сказала, что, когда Настеа услышит музыку, которую как раз в тот самый момент заиграл в своей комнате Михаэль, нужно
– быстро вот в этот бокал налить красного вина. Поставить его на этот… Нет, лучше вон на тот поднос… серебряный… взять всё это в руки… нет, локти разводить не нужно… ага, вот так, пра-вильно… Ты меня слушаешь? Ждать Сеньора ты будешь с этим подносом… Ну конечно, сначала ты должна помыться… Да ночью ждать, бестолковая! Когда уже уснёшь. Ни в коем случае не днём! Ты поняла меня? Когда за окном светит солнце, о нём вообще нельзя думать. Да мало ли, что тебе хочется!… Ни под каким видом. Категорически запрещено! Как это кем – врачом. Тебе всё понятно? Не смей хотеть его днём и прекрати, наконец, фантазировать все эти свои дурацкие глупости… Как почему? – Потому что это вредно для его здоровья.
Настеа пообещала. Вместе с Лаурой, которая вскоре пришла, чтобы выпустить её на волю, она три-жды отрепетировала сцену встречи мужа с подносом и бокалом. После чего довольная побежала в комна-ту Михаэля сказать ему, чтобы он ту красивую музыку, которую она недавно слышала из окна, играл не днём, а только ночью. Чтобы она могла со своим Серхио видеться. Чтобы он мог к ней приходить оттуда, где днём выздоравливает. И чтобы они любили друг друга до утра. Пока не рассветет. Михаэль от этих её слов сделался белый и какой-то прозрачный, но пообещал.
Только после этого Настеа и вышла, наконец, во дворик поздороваться с герцогом и другими прие-хавшими с ним дворянами. Она была весела и со всеми любезничала. Всё её радовало. Особенно ей по-нравились латы на одном из рыцарей, кажется, на оруженосце герцога. Сначала Настеа решила быть вос-питанной, но потом не утерпела, подбежала к нему, поднялась на цыпочки, подышала на его замечатель-ные латы, потёрла их рукавом и посмотрелась в них. Какая же она красивая, когда вот такая счастливая!
А из телеги офицеры доставали и уносили в дом что-то, ну, то, что они с собой привезли. Настеа, по-скольку была без очков (до сих пор стеснялась носить их при посторонних), не поняла, что они ей при-везли. Пыталась угадать. Но лица у гостей были такие загадочные, что ничего по ним не поймёшь. Ясно, что привезли они какой-то страшно секретный сюрприз. Поэтому и не хотят ей раньше времени его пока-зывать. Какой же это тогда будет сюрприз? Ну так она и не стала их расспрашивать. Нельзя – значит нельзя.
Как же всё это интересно! И весело… Позвала всех в дом. А сама побежала на кухню помогать пова-рам готовить праздничный обед. Всё думала, какой такой секретный сюрприз привезли ей гости. Там на кухне ей и послышался голос Серхио. Только она не расслышала, что он ей сказал. Но вспомнила про обещание, данное матери, собрала всю свою волю в правый кулак (или в левый?) и сказала себе, что да – она Серхио любит, даже очень сильно любит, как другие своих мужей не любят, но она дала маме честное слово, а поэтому до вечера, пока Михаэль той своей особенной музыкой не разрешит ей о нём думать, она будет оставаться хорошей. То есть никого она обманывать не станет. Как бы ей ни хотелось. Всё должно быть по-честному. Опять же маму не обманешь. Обязательно всё узнает. И рассердится.
Ночью, когда гости уехали в Сарагосу, Михаэль, как и обещал, сыграл для Анастасии свою печальную музыку. Про серебряный поднос и бокал Настеа, естественно, забыла. От волнения должно быть. Стояла внизу, перед дверью, кусала губы, переминалась от нетерпения и говорила Лауре – вот сейчас уже, она ведь чувствует, что близко уже. Что она, дура что ли, не помнит она, что ли, как цокает копытами его лошадь?! Это же Серхио к ней скачет!…
Габриэль не понял, почему Михаэль упал в обморок, когда увидел его. Ещё и Лаура захохотала как сумасшедшая. А потом вдруг принялась реветь. Ну точно – как ненормальная она себя вела. И при этом ещё неприлично дёргала животом. Наверное, сильно испугалась, когда Михаэль свалился на пол. Ведь он чуть скрипку не разбил. А она у него дорогая.
Серхио сказал, что он голодный как собака и съел бы сейчас целого быка. Но съел он не быка, а Ана-стасию. Отвел её в спальню и там съел. Фигурально выражаясь, конечно. Ну, то есть он её и правда уку-сил. Снял с неё рубашку и укусил левую грудь. Больно цапнул. Раньше так не делал. Но Настеа стерпела. Не закричала. Укусил он её после того, как выпил из серебряного бокала красного вина.
А потом он её любил. Долго. Но не до утра. Как хотелось Анастасии. Потому что действительно очень уж обоим хотелось есть. Спустились в гостиную, когда всё уже остыло. И Настеа побежала на кух-ню разогревать ужин.
Лаура больше не плакала. Но, правда, и не смеялась. Она вообще была какая-то странная в ту ночь. И глаза у неё блестели как у ведьмы…
Луис часа два пытал Михаэля насчёт Юи. Почему её нет в замке. Как это он не знает?! А Михаэль и правда не знал. И Лаура тоже не знала. Никто не знал – где Юи. Слуги, может, что и видели. Но они все разбежались. Как только увидели рыцарей, так сразу и побежали ночевать в деревню. Решили, наверное, не мешать хозяевам спокойно ужинать. Неправильное у них понятие о деликатности. А кто будет за сто-лом прислуживать? Могли бы уйти спать в деревню после ужина. В общем, бардак какой-то. Распусти-лись. На неделю замок оставить нельзя. Луис возмущался больше других.
Действительно, никто не видел, на чем и, главное, когда из замка уехала Юи. Её карета стояла в ка-ретном сарае. Значит, поехала она куда-то верхом. Луис всерьёз разволновался. Как бы с ней не случи-лось чего плохого. Ну и напрасно он волновался. Ничего плохого с ней не случилось. А вот с королём случилось. Очень даже случилось. Умер он. Буквально через несколько дней и умер. Никто этого не ожи-дал.
Когда через неделю Юи вернулась в замок, и Лаура рассказала ей, что творится здесь по ночам, она, ясное дело, ей не поверила. Но, когда Михаэль в полночь заиграл волшебную музыку, с ней чуть не при-ключилась такая же истерика, в которой билась Лаура в ночь возвращения рыцарей домой неделю назад. То есть что-то нехорошее с ней всё же случилось, просто она не стала падать в обморок. И животом не дёргала. Как-никак, поверила она или нет, а была предупреждена.
Возникли, правда, некоторые проблемы интимного характера, когда Луис сказал, что пора бы им уже подняться в спальню. Юи вся тогда вдруг вспотела. И сделалась как испуганная. Сказала, что прежде, чем пойти наверх, хочет немного поплавать в бассейне. Ну, чтобы освежиться. Луис, естественно, возражать не стал. Но, когда она плюхнулась в воду и решила там утонуть, этот хитрюга побежал следом и к ней присоединился. Схватил её. Она аж закричала. От неожиданности надо полагать. Там, в бассейне, у них всё хорошее и случилось. Даже в гостиной было слышно, как им хорошо. А ведь Юи чуть не умерла то-гда со страху. Слава Богу, Луис не обратил внимание на эти странности в её поведении. Решил, что Юи просто устала с дороги. Из самого Мадрида ведь верхом скакала. Сказал только, что в следующий раз, когда ей захочется куда-нибудь отъехать, да ещё так надолго, неплохо бы с ним советоваться. Всё-таки он ей кто – муж или какой посторонний дворянин? И да – он живой человек. А любому нормальному муж-чине неполезно так долго оставаться без женщины. Особенно если он эту женщину любит. И думает о ней постоянно. О том, к примеру, какая она у него красивая. Особенно, если Юи надевает для него Аптеку.
Настеа про серебряный бокал с красным вином больше не забывала. Но со временем поняла, что встречать с ним Серхио внизу совсем необязательно. Вино ведь можно предложить ему и непосредствен-но в спальне. После ужина. Тем более, что Серхио не может долго терпеть после того, как выпьет из её рук вина. Кусается. И потом сразу хочет её любить. Прямо уже в следующую минуту.
К тому, что Серхио её кусает, Настеа привыкла. В конце концов не смертельно же. Ну да – больно. Зато он так гораздо больше выпивает из неё фиалкового запаха. Что, наверное, хорошо помогает его выздоровлению. Наверное, скоро уже и вовсе поправится… Главное, что он её любит. Как прежде. Даже ещё сильнее, чем до этой его странной болезни. Господи, когда же эта дурацкая хворь пройдёт? Тогда ведь и днё,
м можно будет целоваться…
________________________________________
Когда Настеа с помощью Лауры и Юи выбралась из кареты, на ней было уже нормальное платье, в ко-тором можно путешествовать по Испании, и на тебя никто не будет показывать пальцем. Только вот вы-глядела Настеа не ахти. Очень она бледная была. Как будто сильно устала. Но хотя бы уже не мотала головой. Кажется, даже понимала, кто она такая. И где находится. Во всяком случае она вспомнила, что собиралась сегодня ехать принимать роды. То есть, что сначала они заедут в Сарагосу, где и переночуют, а завтра утром…
Они бы уже и поехали, но, во-первых, Анастасии нужно было немного походить и подышать возду-хом, а во-вторых, ей захотелось ещё немножко послушать, как Михаэль играет на скрипке своего замеча-тельного Вивальди. Ну вот, послушала. Походила, держась за живот, вокруг кареты. Вроде бы продыша-лась. Даже малость порозовела. Кучер радостно зашевелился на козлах. Обрадовался тому, что сейчас они, уже куда-то, наконец, поедут. И тут…
Юи первая услыхала эти звуки. И сделалась тихая.
Карета кардинала мягко прошелестела по гравию внутреннего дворика замка. Гораздо больше шума наделали своим цоканьем кони всадников, прискакавших сюда буквально следом, через несколько секунд, и вторая карета – страшная, потому что она была без окон. И вся чёрная. Господи, как же можно делать кареты без окон? – Глупость какая-то. В них же так неудобно ездить! Разве что вещи в них перевозить. Но ведь и правда: карета была вся чёрная. Как гроб. На неё и смотреть-то противно. А как в такой ездить?
Когда Настеа увидела, кто стал выбираться из первой кареты, она обрадовалась и заулыбалась. Пото-му что давно уже не видела кардинала. Да и по Винченцо она соскучилась. Кто был третий, вылезший из кареты, Настеа не поняла. В первый раз его видела. Поэтому и не обратила на него внимания. А вот Юи очень даже обратила.
Спешившиеся всадники вели себя в высшей степени странно. Даже не поздоровавшись с дамами, они сразу же принялись за работу: помогли вытаскивать из слепой кареты громадный ящик, тоже чёрный. Неизвестно откуда взявшийся Романо кинулся показывать гостям, куда его нести. Открыл дверь и держал её, пока эти гады не зашли с ящиком в замок. Никто здесь почему-то ни у кого не спрашивал разреше-ния – можно ли ему делать то или это. Даже герцог со своей свитой ждали тогда во дворике, пока Настеа не пригласила их войти, а эти…
Каким образом в ту страшную карету кроме ящика сумели поместиться ещё три человека, Лаура не поняла. Но они там поместились. Вот же – сейчас из неё выбирались. Значит прежде они вместе с тем ящиком в неё каким-то образом залезли. При этом худыми эти трое не были. Наоборот. На Лауру вид палачей произвёл тягостное впечатление. С одной стороны, её неприятно поразило бесстыдство, с каким эти боровы, нимало не стесняясь дам, разминали свои затекшие за долгую поездку ноги и подтягивали штаны, а с другой – их непостижимое безразличие ко всему вокруг: равнодушно, с застывшей тупой ску-кой на своих свиных рожах они побрели вслед за ящиком с инструментами в замок, даже не окинув взо-ром это шикарное строение. Не полюбовавшись его прекрасной архитектурой. И не оценив красоту трёх женщин, в гости к которым пожаловали. Молодых, между прочим, женщин. И да – красивых! Это ведь просто невежливо. А потом, почему здесь сегодня все ведут себя как хозяева. Кто они такие в самом де-ле?! Даже король, когда приезжает в гости, так себя не ведёт. Он, конечно, хозяин своей страны, но так откровенно своим подданным этого не показывает. Потому что воспитанный. Лауре, к примеру, он всегда целует руку. А когда они оказываются наедине, уже и не только руку. А все эти неотесанные мужланы даже не смотрят сейчас на неё. Как будто они таких красивых женщин там у себя в Барселоне каждый день видят штук по сто.
На Юи мясники никакого впечатления не произвели. Потому что она их элементарно не увидела. Она отчаянно пыталась вспомнить, где и когда видела того бесцветного монаха, который вылез вслед за кар-диналом и Винченцо из кареты. Изо всех сил пыталась. Потому что для неё это было важно – вспомнить. Точно ведь, его где-то видела! Причём недавно. И вспомнила. А главное, она вспомнила – при каких об-стоятельствах это случилось. В Барселоне в тот день казнили какого-то пожилого священника. Он что-то не так понимал в их христианстве. И имел глупость высказать свои мысли открыто. На костёр его тащили два солдата. Самостоятельно идти он уже не мог. Должно быть накануне ему надевали то, что в народе называется “испанским сапожком”. Или ему сломали позвоночник. Так вот, этот выцветший монашек тогда всем и командовал.
Глаза Юи ничего не выражали. Их просто не было видно. Две чёрные щёлочки. Молний во всяком случае они ни в кого не метали. Но, если бы Михаэль сейчас выглянул из своей комнаты, он, не задумыва-ясь, сказал бы, что Юи до смерти напугана. А это страшное дело. Потому что, когда Юи чего-то боится, она способна на такое, что не приведи Господи. И беда не в том, что она испугалась смерти. Как раз ни-чего она её не испугалась. Это так Михаэль подумал бы. И, конечно, оказался бы неправ. Просто, когда Юи понимала, что может сейчас умереть, она переставала быть нормальным человеком и становилась машиной для убийства злых мужчин, которые думают, что им всё можно. Машиной, в которую малень-кую девочку в далёкой Японии превратил старый поэт, называвший себя её дедушкой. Поэт, научивший её совершенно не бояться смерти. Не только не бояться, а даже и наоборот… Но увы, Михаэль ничего этого не видел. Он играл сейчас Осень из “Времён года” Вивальди и, если на что он и смотрел, то только в ноты…
Настеа ничего не поняла из того, что пытался сказать ей Винченцо. А кто бы его понял? Что вообще можно разобрать из мычанья немого? Напрягла лоб.
– Святой отец, чего он от меня хочет?
– Зови его преосвященством, – подсказала Лаура.
– Чего?
– Ничего! Дура.
– Сама ты дура.
– Сейчас получишь.
– Не ссорьтесь, девочки, – фальшиво ласковым голосом заговорил кардинал, почему-то избегая смотреть Анастасии в глаза. – О том ли нужно сейчас думать… Ничего он не хочет. Дурак он.
– Но он же мне что-то говорит!
– Господи, да что же он может тебе сказать, когда он немой!
– Ну и что, что немой? Он точно говорит. А чего это он плачет?… Куда мне нужно бежать?… Го-вори яснее… Никуда я не побегу. Как я с таким животом побегу? Совсем, что ли, глупый?… Че-го?… А с какой стати я должна отдавать ему наше золото? Я его совсем не знаю… Ну и что из то-го, что он инквизитор? Сколько каждый год я церкви даю, столько и в этот раз дам… Чего?… Ка-кое ещё колечко?… Ишь, чего захотел! Не отдам. Это моё колечко!
Настеа не поняла, зачем вдруг Лаура побежала в замок. Что ещё она забыла взять с собой в дорогу? И почему она при этом так громко кричала. С глазами стало что-то происходить. Сначала, когда кучер достал кнутом солдата, рванувшегося за Лаурой и тот упал, стукнувшись головой о камень, картинка была ещё более-менее нормальная. В том смысле, что всё вокруг двигалось почти с обычной скоростью. Только чуть медленнее. Когда кучера застрелили из мушкета и он мёртвый повалился с козел, это Настеа тоже видела относительно ясно. Но, когда Юи кинула в кого-то красиво сверкнувшие на солнце железки, а потом выхватила из-за спины свой вакидзаси и располосовала им четверых солдат, даже не успевших достать свои мечи, картинка начала застывать. Не просто течь медленнее, а буквально замерзать, как если бы здесь, в замке, наступила зима. Можно было ещё разглядеть, что это именно Романо ударил Юи кин-жалом. Подкрался к ней сзади и ударил её в шею. А после этого сразу двое солдат проткнули её своими мечами. Потому что она растерялась. Один солдат ткнул мечом ей в живот. А второй – в сердце. Но прежде, чем Юи засмеялась, как учил её дедушка, и начала, уже мёртвая, падать на землю, она одним ударом вакидзаси успела разрубить одному из своих убийц лицо, а другим взмахом распорола второму рот от уха до уха, от чего тот перед смертью тоже засмеялся. В голове Анастасии что-то лопнуло и всё стало противно кружиться. Куда-то поплыло.
Стало тихо. Вдобавок Настеа перестала слышать немого Винченцо, который всё это время продолжал что-то ей говорить. И дикий крик Джулии она тоже не услыхала. Хотя, как же она могла его услышать? – Ведь окно, за которым стояла Белошвейка, было закрыто.
Солдаты, как рыбы, раскрывали рты, но звуков не издавали. Слышно было только, как Михаэль играет на скрипке своего проклятого Вивальди. А он действительно всё это время играл и перестал играть лишь когда в его комнату влетела белая от ужаса Лаура. В этот момент, впрочем, Настеа была уже без чувств. Хорошо, что Винченцо успел её подхватить.
Кухня была превращена в допросную комнату. Света здесь явно не хватало, но палачи хорошо знали свое дело и свет им был не особо нужен. Одно непонятно: что делал здесь Романо. Он что, подсказывал палачам, какие вопросы нужно задавать? – Похоже на то. Увы, на этот раз профессионалам не достало мастерства. – Что-то у них там не задалось. Перестарались. В какой-то момент Лаура вдруг перестала скулить, затихла, а потом выгнулась, да так сильно, что нечаянно сломала самой себе руку, привязанную ремнями к разделочному столу. И после этого у неё начали мелко дрожать ноги.
Главный палач, тот, что был постарше, неприлично выругался и стукнул кулаком по подбородку сво-его помощника, державшего в руках какую-то мокрую кривую железку. Удар получился глухой. Как буд-то кочан капусты бросили в стену. По реакции мордастого помощника не было заметно, чтобы этот удар причинил ему какого-либо расстройства, обиды и огорчения. Он, словно бы извиняясь, только развёл руками. Дескать, с кем не бывает. Кто ж знал, что она такая хлипкая. А с виду крепкая была. Но ведь есть же ещё, кого порасспросить. В следующий раз буду работать аккуратнее. Вот тебе крест.
Может быть это неважно, но всё равно скажем: Лаура секрет не выдала. Не сказала, где спрятано зо-лото, с которым каждую ночь к ним приходил Серхио вот уже шесть лет подряд. Не сказала она и того, где Настеа хранит своё колечко. Вернее, мамино. А точнее, бабушкино. В общем, то самое. Может и хорошо, что она быстро умерла. Только час они её мучили.
Настеа капризничала и упрямо не хотела взять в толк, чего от неё добивается монах с холодными ры-бьими глазами. И почему так громко на кухне только что кричала Лаура. Что они там с ней делают?
Это её, Анастасии, личное дело. Какое отношение к чистоте христианской веры имеет то, что её муж приходит к ней по ночам?
– Потому что он болеет. Что тут непонятного? Поэтому и приходит по ночам, а не днём. Врачи ему запретили. Можно уже сесть? – Ноги устали. И пить хочется… А где Лаура? Откуда я знаю – чем Серхио болеет? Поехал на войну и чем-то там заразился. Может, воды холодной из ручья попил. Вот скоро он сам сюда придёт, тогда у него и спрашивай. Ему скрывать нечего. А причём здесь монеты, которые он мне дарит? Неважно сколько! Хочет – и дарит. Каждую ночь. С чего это я должна их отдавать? Я и так немало на вашу церковь жертвую. Нет, про колечко и слышать не желаю! Потому что оно моё. Не отдам! И нечего меня упрашивать. Не скажу, где оно… Как это почему? Потому что Серхио мне сказал – никому его не показывать. И не говорить, где оно ле-жит. Да что ж ты такой глупый?! – Потому что это – секрет. Тебе-то какое дело до моего колечка? Ты про любовь должен говорить, раз Христу служишь, а не про моё золото. Не скажу тебе боль-ше ничего. Злой ты. Дурак!
Игнасио кивнул главному палачу. Тому, который стукнул своего проштрафившегося помощника ку-лаком по морде. Палач кивнул. Подошёл к Анастасии. Взял её за воротник и потащил к выходу. У самой двери она ему что-то сказала. Палач остановился и обернулся.
– Что?, – с надеждой вскинулся Игнасио.
– В уборную просится.
– Обойдётся!
В углу возмущенно замычал Винченцо. Кардинал тоже поднялся со стула. Собрался что-то сказать. Но не смог. На него было противно смотреть.
– Ладно, отведи, – разочарованно махнул рукой инквизитор.
Когда Михаэль принёс Лауру в комнату Юи, Джулия уже успела обмыть свою любимую и теперь её одевала. Не плакала. Понимала, что, если она раскиснет и начнёт плакать, то уже не остановится. Миха-эль тоже держался молодцом. Назовём это так. Вообще же, описать состояние, в котором он находился, непросто. И самым унизительным было то, что он решительно ничего не мог в этой ситуации поделать. Вообще же ничего! Ни солдат остановить, ни инквизитора, ни те бесчинства, которые творили в их замке эти сволочи. Если бы Романо не ударил Юи кинжалом, если бы Юи вообще не было во внутреннем двори-ке, когда туда приехали незваные гости, она безусловно нашла бы выход. Скорее всего перебила бы их поодиночке. Уже здесь – в замке. Всех до единого! Синоби, они ведь как раз этому и обучены: эффективно сражаться в закрытых, то бишь в стесненных условиях. Почему у неё и вакидзаси короткий. Кстати, во дворике у Юи тоже был шанс. Если бы не предательский удар Романо! Которого она никак не ожидала. Ей ведь и в голову не приходило, что у этого недоноска может быть при себе кинжал.
Да, Михаэль – ни разу не герой. Ну и что теперь? Будем его за это презирать и обзывать жалким тру-сом? А, между прочим, несмотря на то, что в прошлом году король сделал его грандом, он никогда и не претендовал на то, чтобы снискать себе славу бесстрашного воина. И никогда, как некоторые хвастуны, за храбреца себя не выдавал. Не по этой он части. Шпага, которую он вынужден был носить, играла чисто формальную, протокольную роль. Можно даже сказать – декоративную. Ну не полагается гранду выхо-дить из дома без шпаги. Это же понятно! Вот он с ней и ходил. Потому что это – красиво. А обращаться с ней он так и не научился. А и научился бы – что толку? После того, как Юи истребила половину коман-дированного в Арагон отряда охранников инквизитора, его уцелевшая половина перемещалась по замку исключительно группами по три-четыре человека. И на Михаэля солдаты поглядывали косо. Не то, чтобы с опаской, а именно косо. Трогать его им было запрещено, – всё-таки друг короля, – но и поворачиваться к нему спиной никто не решался. Значит они его всё-таки побаивались.
Стоп, о чём это мы? – О том, что нечего упрекать Михаэля! И навешивать на него эти… как их… яр-лыки. Нехорошо это. Так воспитанные люди не поступают.
А зато никто из тех оболтусов, которые только и умеют, что шпагами махать, не играют на скрипке так зд;рово, как он! Так-то вот.
Да, но мы опять куда-то не туда свернули. Как всегда…
А что же Романо? Чем этот гад занимался после того, когда без всякой пользы для следствия до смер-ти запытали Лауру? – Он отправился в спальню Анастасии и устроил там обыск. Взломал шкафчики, посмотрел под кроватью и даже простучал стены. Озверел. Нашёл большую шкатулку Анастасии. Вос-прянул духом. Разбил её. Ключа ведь у него не было. Но и там предатель не нашёл того, что искал. Толь-ко очки, жемчужное ожерелье, шёлковый платок и деревянную куклу. Ерунда какая-то! А бриллианты где? Где золотые монеты? Что, неужели Лаура действительно всё у Анастасии отбирала? Был же ещё бриллиантовый крест. Большой такой. Понятно, он в сундуке Лауры. Чёрт!… Сундук – в спальне Михаэ-ля. А туда так просто не войдёшь. И где, наконец, это проклятое кольцо?!…
Романо решил ещё раз обыскать комнату. Начал с кровати. Одеяла, простыни и подушки полетели на пол…
Когда Игнасио услышал от Анастасии то, что хотел от неё услышать, пытки немедленно прекрати-лись. Главный палач приступил к традиционной процедуре: начал стричь ножницами пускающую пузыри и мало уже что соображающую Анастасию. Его помощники вытирали ветошью окровавленные инстру-менты. А инквизитор в это время уже бежал, сигая через две ступеньки, наверх. В спальню Анастасии. Опоздал: тайник был вскрыт. Распятие разломано. Господи, как же изменилось его лицо!…
Солдаты быстро нашли Романо и препроводили его к инквизитору. Игнасио нехорошо на него по-смотрел и протянул руку. Романо вложил в неё нитку жемчугов Анастасии. И схлопотал в челюсть. Со-образил, что прикидываться дурачком не стоит. Вздохнул. Достал из кармана кольцо Анастасии. И тут же короткий кинжал инквизитора мягко вошёл в его горло. Достойная награда за сотрудничество. Что ж тут скажешь: собаке – собачья смерть. Жалко, что этот гад так быстро умер.
Сжечь Анастасию решили сразу. Не дожидаясь рассвета. Понятно, что это не по-христиански и вооб-ще против правил. Но, во-первых, после того, что с ней сотворили палачи, насиловать её солдатам расхо-телось – побрезговали, а во-вторых, оставаться в замке до утра почему-то никому не хотелось. Картины, здоровенный сундук с золотом и прочие драгоценности уже были погружены в карету, в которой Анаста-сия собиралась ехать принимать роды. Чего ждать-то? Тем более, что даже этот придурок Винченцо только что попытался выкрасть находившуюся в беспамятстве Анастасию. (Собрался, дурачок, отнести её в деревню и там спрятать.) Кто знает, а если на рассвете ещё и деревенские попробуют её отбить. Ведь о том, что девять солдат истребила какая-то хилая китаянка (троих – острыми летательными железками и ещё шестерых – своим вакидзаси), наверняка знает уже вся округа. А вдруг крестьяне решат, что сообща они оставшихся солдат положат с такой же лёгкостью? Что, если эти недостойные простолюдины ведьме симпатизируют? То есть сочувствуют своей Сеньоре. Говорят, что она лучшая во всём Арагоне повитуха. В общем, не захотели храбрые воины ждать до утра. Игнасио сказал, чтобы солдаты немедленно соору-жали помост для костра. Невысокий, какой получится, самый простенький.
С дровами, – прямо какой-то злой рок, – снова вышла заминка. В замке их странным образом не ока-залось. Что странно. А деревенские помогать отказались. Даже за деньги. Сказали, что дров у них нет. Потому как на зиму их ещё не заготавливали. И вообще, ночь на дворе. Саботировали, одним словом. Действительно, от этого сброда всего можно было ожидать.
Игнасио дал два часа. Солдаты, которые, как и он, мечтали поскорее отсюда убраться, выложились по полной. Приложили к тому максимум усилий. И в поставленные сроки уложились. Дров, конечно, хоте-лось бы побольше. Но уж что нашли. Вообще же никаких не было. Сломали несколько стульев. И разру-били большой стол в гостиной. В общем, как дрова сгодятся. Нормально будет гореть костер.
Михаэля на казнь не позвали. Постеснялись. Да солдаты и не нашли бы его: он сегодня у себя не ноче-вал. Эту ночь он провёл с Джулией в спальне Юи. Не то, чтобы он ей помогал, но, слава Богу, хотя бы и не сильно мешал.
Они лежали невероятно красивые – Лаура и Юи. На одной кровати. Рядышком. При жизни это вряд ли было возможно. Просто трудно себе такое представить. А вот сейчас лежали. И не ругались. Михаэль попросил Джулию одеть на Лауру Аптеку № 4. И мёртвая Лаура была в ней просто прекрасна. Белый цвет – вообще очень подходит для похорон.
Даже и не подумаешь, как много здесь недавно было крови. Джулия хорошо вымыла обеих девушек. Михаэль безропотно, хоть он и гранд, пять раз ходил менять воду. В первый раз, когда он выливал из ведра бурую жижу, его вырвало. А потом ничего, отвлёкся работой и даже немного успокоился. Ну, хоть в этом качестве сгодился. Джулия всякий раз, когда он возвращался со свежей водой, говорила ему спаси-бо. И он отвечал ей, что ничего ему это не стоило. Он ей ещё сколько угодно воды принесёт. Если надо. И что он совсем не устал.
На Юи белых одежд не было. У неё их вообще не было. Не её цвет. Зато она была в джинсах. В тех самых, в которых неведомо откуда прилетела вчера с шампанским Настеа. А что такого? И ещё на Юи была курточка, которую сшила для неё Джулия после того, как у них началась их неправильная любовь. В руках Юи держала вакидзаси. (Это Михаэль предложил. Сказал, что так будет красиво. Во всяком случае правильнее, чем сунуть ей в руку такую же горящую свечку, какую уже дали держать Лауре. Чего они как дуры будут обе со свечками лежать? Здесь и так светло.). Лоб Юи обвивала белая лента. (И снова всё тот же Михаэль вовремя подсказал так сделать. И опять-таки из эстетических соображений. Есть всё-таки у человека чувство стиля!) Что на ней написано, никто в замке не знал. Даже Луис полагал, что на самурай-ской ленточке его жены написано что-то чрезвычайно гордое и воинственное. (На самом деле там япон-скими иероглифами было написано: “Меня зовут Юми”.) Как бы то ни было, лента ужасно красиво смот-релась на лбу китаянки. (Хотя и горящая свеча в руках Лауры тоже неплохо выглядела.) В общем, всё Белошвейка сделала с Юи хорошо и правильно. Её любимой не стыдно будет перед людьми…
Анастасию на костер волочь не понадобилось. Ей было очень больно, но она шла на своих ногах. Босая. Ну, разве что, когда стала подниматься на помост, ей пришлось помочь. По ровному идти было ещё так-сяк, а вот самостоятельно взойти на костер она уже не смогла. Правда, было слишком больно. Споткнулась и упала. Сильно ушиблась. Коленка и так до этого болела…
Беременной Настеа больше не была. Но она не плакала. И ничего ни у кого не просила. Несколько раз зевнула. Должно быть устала. Винченцо ночью не отходил от неё. Перед тем, как её забрали солдаты, он дал ей попить. Если бы у него был яд, он бы заставил Анастасию его выпить. Но яда у него не оказалось. А кардинал ни разу на кухню не заглянул. Должно быть, ему было стыдно. Вот у кого наверняка была с собой отрава! Раньше он всегда носил с собой яд. В перстне.
От неспособности помочь Анастасии не больно умереть Винченцо расстроился. И в какой-то момент ему даже пришла в голову мысль её зарезать. Полоснуть девчонку по горлу. Ножей ведь на кухне полно. А когда понял, что не сможет этого сделать, расплакался. Когда за ней пришли, он ещё раз попробовал с солдатами подраться. Ему разбили нос, и тогда он драться перестал. На казнь идти категорически отка-зался. Кардинал сказал, что он просто обязан туда пойти. Кому-то ведь придётся потом писать отчёт. Так что он должен увидеть всё собственными глазами. Винченцо врезал кардиналу по уху, промычал что-то обидное и снова заплакал. Кардинал препираться не стал. Ушёл. А Винченцо остался на кухне. Нашёл под столом вино и напился так, что упал на пол и уже не смог встать.
Когда Анастасию привязали к столбу и начали поджигать под ней хворост, боль неожиданно отступи-ла. Наверное потому, что в тот самый момент пошёл дождь, который вымыл ей лицо. Дышать стало лег-че. Да ведь какой сильный пошёл дождь! Прямо настоящий ливень. А не собирался. Вечером на небе ни облачка не было. И откуда что берётся…
Настеа прилетела туда, куда в день свадьбы их всех привёз Граф Барселонский. На море. И увидела тот самый пляж, на котором они остались с Серхио одни. Увидела, как она, оставшись уже в одной ру-башке, попробовала от него убежать, а он её догнал. И как у них всё там случилось. Она снова сделалась счастливая. И даже начала улыбаться. Не так, как Юи, когда её убили, а так, как улыбаются во сне люди, которым приснилось что-то хорошее. А потом Настеа очнулась. Должно быть огонь уже достал до ног. Закричала и кардинал дёрнулся. Побежал к костру. Но солдаты преградили ему дорогу. Впрочем, он вряд ли стал бы спасать Анастасию. Упал на колени и некрасиво заплакал. Как плачут старики. Игнасио смот-рел на него с презрением. Даже не с презрением – с отвращением.
Это был не огонь. Какой там огонь? – Дождь ведь его залил. Настеа выпала из своего сна, потому что закашлялась. Из-за дыма. Солдаты изо всех сил пытались снова разжечь костер. И проклинали непонятно откуда взявшийся дождь. Вот правда, только что на небе были звёзды. И на тебе!
– Михаэль, хороший мой… Ну что же ты?… Чего не играешь?… Пора ведь. Ночь уже. Джулия, ми-ленькая, скажи ты ему… Что же это такое!… Пожалей ты меня, Господи!…
Михаэль, естественно, ничего этого не услышал. Он был сегодня печальный и такой, как будто его во-обще здесь не было. Джулия вроде бы тоже ничего не услыхала. Да и как она могла что-то услышать? Тоже сидела потерянная. В какой-то момент, однако, словно сомнамбула, она, глядя непонятно куда, вдруг встала, схватила Михаэля за рукав и потащила его к двери. Он покорно побрёл за ней, не спраши-вая, куда и зачем она его ведёт. Ему было всё равно.
Когда они пришли в его комнату, Джулия показала на скрипку и сказала:
– Играй давай. Не слышишь, что ли? – Сеньора просит.
А Настеа в это время уже начала готовиться к смерти.
– Прощай, мой Рыцарь. А ты где? Что-то я сегодня плохо вижу. Очки дома забыла… Спасибо за счастье… любимый… Прости, – не смогу больше тебя кормить… Сам теперь выздоравливай. И никакая я не ведьма!… Не слушай ты их. Я только тебя любила!… В последний раз прикоснись… родной… Страшно ведь… Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожале-ют меня… И хворосту сухого… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
Вот тут всё и случилось. Сначала хмурое предрассветное небо осветила яркая вспышка. Затем по-слышался звук распарываемых облаков и тяжёлые удары лошадиных копыт. Свист и грохот вихря. Это был уже не просто дождь. Разразилась настоящая буря.
Стоять опять стало больно. Настеа, морщась, переминалась и подслеповато щурилась. Старалась хоть что-то разглядеть, но всё равно ничего не увидела. Стала слегка подвывать. Подумала, что, навер-ное, уже умирает. И сказала Богу “спасибо” за то, что Он устроил всё так хорошо. Что умереть получает-ся быстро и даже не особенно больно. Терпимо в общем…
Ей снова захотелось спать и улететь на тот пляж. Какие нежные были тогда у Серхио руки! Она в од-ной рубашке. В белой, как сахар. И мягкой. Тонкой. Шёлковой. Можно снимать её не через голову а про-сто развязав тесёмку. Вот эту. Господи, как ужасно, что мама подглядывает! Вот как не стыдно?! Пра-вильно это. Вот и уходи давай! Меня Серхио сейчас любить будет…
Первым на помост запрыгнул Габриэль. Быстро накинул Анастасии на плечи свой плащ, ведь она сто-яла у столба в одной рубашке. В грязной и рваной. И принялся отвязывать её от столба. Узел развязать не сумел. Рассердился и порвал верёвку. А тут уже и Серхио подоспел. Подхватил её на руки. Костёр погас сам собой. Дым, правда, ещё валил. Противный такой. Въедливый. Вонючий…
Луис быстро разобрался со всеми зрителями этого отвратительного спектакля. Со всеми кроме Игна-сио и кардинала. Последнего он вообще трогать не собирался, а инквизитора приберёг для Серхио. Чтобы они могли друг с другом побеседовать. Наверняка найдётся, о чём. Просто стукнул его эфесом шпаги по темени, чтобы тот не убежал. Игнасио и не убежал. Схватился за голову и повалился в грязь. Разрублен-ные солдаты и палачи с удивлением смотрели своими открытыми глазами в свинцовое небо и почему-то не моргали, хотя дождь капал прямо им на глаза. Солдаты были сейчас уже не такие грозные, как ещё совсем недавно.
Серхио ни о чём с Игнасио разговаривать не стал. Даже не взглянул на него. Потому что ему было не-когда. Да, собственно, и неинтересно. А о чём с ним говорить? Серхио нёс Анастасию в замок. Быстро её нёс. Торопился. Ведь Настеа продрогла. Что она живая, и что сегодня её на костре не сожгут она, похоже, ещё не очень понимала. Хотя уже и пыталась просить у Серхио прощения за то, что не сберегла их ре-бёнка. И за то, что выболтала секрет. Про золото и колечко. Сказала, что ей было слишком больно и поэтому она не вытерпела.
С Игнасио поговорил Габриэль. Собственно, он только и сказал ему:
– Давай сюда кольцо, гад.
Инквизитор, пришедший в себя, решил изобразить амнезию. Тогда Габриэль воспользовался прове-ренным способом лечения любого дуракаваляния: он не стал инквизитора упрашивать, а просто взял и оторвал ему руку. Левую. В результате чего амнезия тут же прошла. Сама. Можно сказать, мгновенно человек от злого недуга избавился. Полностью излечился. Бесповоротно!
Положив колечко в свой карман, Габриэль с чавкающим хрустом одним движением открутил Игнасио голову, швырнул её в грязь и поспешил за братьями в замок, стараясь не наступать на части солдатских тел, разбросанные вокруг в полном беспорядке. Картина в целом не для слабонервных. Так себе – зрели-ще. Ну никакой эстетики! Михаэлю скорее всего не понравилось бы.
Уже начинало светать. Кардинал, с которым никто из рыцарей не поздоровался, но которого, однако же, и не тронули, которого даже не удостоили взглядом, долго ещё глупо топтался, не понимая, что ему теперь делать. Он ведь один остался в живых. Не считая Винченцо. Впрочем, Винченцо здесь и не было. Он не пошёл на всё это смотреть. Лежал сейчас на кухне. На полу.
Кардинал никак не мог оправиться от шока. И тем не менее он уже начал придумывать, как будет со-ставлять отчёт, чтобы его самого ненароком потом не сожгли. Ситуация ведь аховая. Государственное дело. Беспрецедентное! В голове сложились три версии. Вариант отчёта, при котором его сочтут сума-сшедшим, устраивал его сейчас больше других. Убийство Игнасио Лойолы – это, чёрт возьми, серьёзно. Ну и на кого валить? На мёртвых рыцарей?! – Даже Герцог Арагонский такую шутку не оценит. При всей симпатии.
Бог ты мой, ещё же Лаура!… За её убийство король по головке точно не погладит. Она ведь ему мод-ный журнал показывала. И, похоже, не только журнал… Спросит, а что здесь вообще делал кардинал? Он-то как здесь оказался? Да ещё вместе с Игнасио Лойолой… Единственный, кстати, кто каким-то обра-зом умудрился остаться в живых. Не считая немого… Как-то уж больно подозрительно…
Стоп. А, может, они с Игнасио приехали сюда порознь? Предположим… кардинал – друг семьи. Ста-рый добрый друг. Все это знают. Наведался проведать хозяйку замка. Услыхал, что ей скоро рожать. А тут… Хорошо, а что потерял здесь великий инквизитор?! Ну, кроме своей головы… Или тоже заехал навестить? С гостинцами… Если этот изверг устроил здесь процесс, то кого и в чём он обвинял? И, накоенец, что он сейчас делает в луже? Действительно, вон ведь без головы лежит. В грязи…
Чёрт с ним, с инквизитором! О себе думать надо. А может сбежать? И не было его здесь вовсе. Ниче-го он не знает. Мало ли зачем приезжал сюда Игнасио? – По своим делам приезжал. Откуда кардинал может знать – зачем. Что он про его дела может знать! Он ему что – нянька в самом деле?
Да, но ведь Настеа, когда очухается, расскажет следствию, что кардинал приехал сюда вместе с ин-квизитором в одной карете. В его, кстати, кардинальской карете! Когда же этот проклятый дождь закон-чится?!… Винченцо ещё… Где эта сволочь?! Тоже ведь… А что, собственно, – тоже? – Он же немой. Ой, как будто нет способов допросить немого!…
Дьявол, ну надо же что-то делать! И быстро. Бежать?… Бред – самостоятельно до Барселоны не до-браться. Править лошадьми он не умеет. А Винченцо, между прочим, умеет… Да, но он же в замке… Вернуться туда за ним – прибьют ещё. Это здесь рыцари его не заметили. Поэтому и не убили. Дождь больно сильный лил. Вот они и не увидели. А в замке дождь не идёт. Там его вмиг опознают. И рассер-дятся. Может, уже и Настеа рассказывает сейчас про него что-нибудь плохое. Как он вместе с инквизито-ром все эти безобразия здесь учинил…
Точно ведь не пожалеют! Луис скорее всего и зарежет. Отомстит за свою узкоглазую. Но не кардинал же её убивал! Так и Лойола рук не пачкал. А вон, лежит теперь такой тихий и безобидный с виду. Поди уже с Богом разговаривает. Ответ за своё верное Ему служение даёт. Гори в аду, сволочь! Давно надо было тебя… Эх, Серхио! Что ж ты? Собирался ведь… Да когда же этот сатанинский дождь прекратится?! Промок ведь насквозь. И замёрз. Не молод уже. Так и заболеть недолго.
Продолжая искать выход из заколдованного круга, продрогший и несчастный, насмерть перепуганный старик взялся зачем-то пересчитывать трупы. Вернее, их части. Половинки. Получилось нечётное число. Расстроился. Такого вроде не должно быть. В конце концов сообразил, что не посчитал отдельно лежав-шую в грязной луже голову инквизитора. Вот теперь всё сходится! И на душе стало легче. Даже есть захотелось. И правда, давно не ел. Как же противно – умирать! А, оказывается, это так быстро происхо-дит. Так легко! Только что все они были живы. В Барселоне их, наверное, жёны ждут. Детишки. Папа приедет, золотые денежки привезёт. И будет праздник. Мама станет смеяться и побежит на рынок. Мяса вечером нажарит. И всем будет счастье. Весело и тепло. Весело?!… Не будет им весело. И праздника не будет. Ждут. Не знают ещё…
И как Луис своей маленькой шпажкой сумел их всех располовинить? А, главное, когда? За одно ведь мгновение всех перебил! Кардинал во все глаза смотрел. И никакого боя не увидел! Солдаты – не дети малые. Вполне себе опытные убийцы. С большим стажем. Можно сказать – профессионалы. А среагиро-вать не сумели. Даже мечи не успели вытащить. Притом что были начеку и постоянно озирались. На нервах все были. Ужасно волновались. На каждый шорох дёргались. Ожидали атаки. И проморгали…
Дьявол, что же в самом деле писать в том проклятом отчёте? Точно – сожгут ведь к чёртовой матери! Вместе с Винченцо. Как пить дать сожгут. И даже Папа не спасёт. Не успеет. А Винченцо-то за что?…
И тут кардинал увидел дымок над трубой. Понял, что в замке разожгли камин. И ему сделалось со-всем тоскливо. В животе даже зашевелилось что-то похожее на совесть. Или это не в животе? Или может не совесть? Просто от голода забурчало в животе. А совесть шевельнулась у него где-то повыше. И по-чему Луис его не убил? – Ведь это кардинал привёз им сюда горе. И зря не убил! Сейчас уже легче было бы. Винченцо, тот хоть попробовал Анастасию выкрасть. Драться полез, дурак. Ну что за жизнь?! – Нель-зя же до такой степени бояться смерти! Совсем уже в дерьмо превратился. Скажи кому, что видел когда-то Господа. Что разговаривал с Ним! У Пилата… И чашу Его украл. Из которой пил сам Бог. С ним, с презренным епископом, Он вино пил! Вкусное… Чудеса ему, безмозглому идиоту, показывал. Про пятое измерение непонятное рассказывал. Глаза ему, жалкому трусу, на мгновение открыл! Господи, стыдно-то как…
Кардинал чихнул. Всё, привет – таки простудился. И вдруг нестерпимо захотелось выпить подогрето-го вина. Напоследок. Тепла ему захотелось. Да так сильно, что прямо невозможно. Захотелось чего-то совсем простого, проще чего не бывает. Чистоты. Когда нечего уже стыдиться и совесть не грызет где-то в животе…
Плюнул и побрёл к замку. Прогонят – так прогонят. Убьют, значит убьют. Так ему и надо. Вот прямо так он им всем сейчас и скажет. Потому что его есть за что убить. И он не возражает. Потому что не надо быть таким трусом. Нельзя предавать! Прости меня, Господи… Точно, так им и скажу, что не хочу боль-ше жить. Так жить не хочу. Помогите, дети, старому идиоту вернуться туда, где мне не будет стыдно. Где мой настоящий дом. Где тепло. И где уже не умирают. Где можно пить с Ним красное вино…
А вдруг не прогонят? Вдруг не убьют? Что, если не сразу?… Может, Винченцо попросить заступить-ся? Ну да, конечно! Его Серхио послушает. Он к этому дураку хорошо относится. Чёрт, относился… Сидят, поди, сейчас возле камина. Греются. А, может, уже и подогретое вино пьют. Сохнут. Всё мокрое с себя сняли…
Господи, да они ведь мёртвые! Сам же на похороны приезжал. Шесть лет назад. Как они могут пить сейчас вино? Такого не бывает… А головы отрывать? И солдат детской шпажкой пополам… За одно мгновение! Такое бывает что ли?! Лаура, когда кардинал с герцогом через два дня после похорон заехали сюда из Сарагосы попрощаться, сказала, что никакие рыцари не мёртвые. Зря их в землю закопали. И поэтому грустить она не намерена. В этой своей развратной Аптеке к ним тогда вышла. Герцог сказал ещё, что это у неё, наверное, от нервов случилась истерика. Утешать её собрался. А ведь она совершенно нормальная была! Смеялась. Анекдоты рассказывала. А потом и вовсе с герцогом наверх ушла. Шлюха! Вся в мать…
А с Авом что? Он ведь тоже вино пил… Значит… И рыцари тоже могут?…
Чудно, и дрова у них откуда-то нашлись. Нет, ну сволочи! – Насвинячили кругом. Стулья разломали. Такой хороший стол изрубили…Что это? Кажется, съестным пахнет… Да чего я, в самом деле, суда ин-квизиции испугался, когда меня сейчас Луис за свою китаянку на мелкие кусочки порубит! Своей детской шпажкой… Или Габриэль башку оторвёт… Ну и пусть! И очень даже он правильно сделает! Сам же ему и скажу – пускай отрывает. Лишь бы сначала дали тёплого вина попить. Интересно, сойдёт Винченцо с ума, когда их увидит? А, может, они его уже убили? Нет, ну точно ведь жареным мясом пахнет! Всё, хорош! Хватит с меня! Есть хочу!! Что я им в самом деле…
Винченцо оказался живым. И с ума не сошёл. Когда кардинал, стараясь быть незаметным, словно ка-кой презренный вор бестелесной тенью просочился в гостиную, то увидел там своего секретаря, сидевше-го в кресле. Живого! И, что удивительно, совершенно трезвого. А вот рыцарей, да и никого другого он здесь не обнаружил. Даже подумал – а не померещились ли они ему час назад? Испытал сильное нервное потрясение в связи с казнью Анастасии и вот, как следствие, его посетили галлюцинации. Солдаты сейчас, наверное, уже готовятся вместе с Игнасио ехать в Барселону. А Настеа, конечно же, мертва…
Кардинал нарисовал в своей голове достаточно стройную картину, в которую нетрудно было пове-рить. Даже очень легко было в неё поверить! Охотно и с большим удовольствием. Заодно и структура стандартного отчёта, представляемого инквизиционной комиссии после казни преступников, логично прочертилась… Но Винченцо безжалостно вернул его в реальность.
С ума его секретарь, может быть, и не сошёл. Проснувшись на кухне, он забрёл в гостиную в поисках вина. А потом дверь открылась, и он увидел живого Серхио, который нёс вполне живую Анастасию, за-вернутую в необъятных размеров плащ. Дверь им открыл не менее живой Луис. Винченцо логично заклю-чил, что это за ним пришла смерть. То есть не сама к нему пришла, а послала вперёд себя специальных ангелов.
А, может, он просто допился? И всё это ему мерещится. Кому-то черти мерещатся, а вот ему – живые мертвецы. Когда же в гостиную ввалился запыхавшийся Габриэль и велел Винченцо не стоять столбом, а немедленно разжигать камин, немой сказал себе, что это точно конец.
Инсульт, слава Богу, с ним не случился.
– Они все ушли.
– Ты это… что же… заговорил, что ли?
– Угу. А ты бы хотел, чтобы я умер? Да тут любой заговорит.
– Согласен… А как же ты?…
– Где спальня Луиса знаешь?
– Наверху.
– Вот и иди туда. Сейчас ты должен быть с ними.
– Не пойду. Убьют ещё… А давай вместе.
– Трус!
– Ты как со мной разговариваешь?! Преосвященством меня называй! Ещё по лицу меня стукнул, мерзавец. И по уху… Я не забыл… Слушай, а давай по-хорошему?…
– Это как? Ты сейчас о чём?
– Я для тебя горничную найму. Индивидуально, можно сказать, тебе подберу… Молоденькую. Пойдешь и сам себе на улице выберешь. Какая понравится. Будет тебе постель греть. Миленькую такую… На всё согласную… Деток тебе родит. Ждать тебя по вечерам будет. Дом вам куплю. Отдельный. С беседкой во дворе. У меня и деньги есть.
– Что, правда?
– Слово даю! Что ты мне – не веришь, что ли?! Останешься доволен.
Когда кардинал осторожно приоткрыл дверь, первым его движением было тут же её закрыть и бежать отсюда куда подальше. Сломя шею удирать. И, понятно, никогда уже в Арагон не возвращаться. Равно как и в Барселону. Ни мяса не поев, ни вина не выпив, бежать. Дело в том, что в спальню Юи и Луиса наби-лась целая куча народу. Но не это смутило кардинала. Хорошее слово – смутило…
Предположим, Джулию он увидел впервые. Бог с ней, вовсе не её он испугался. И не Марии. Её зеле-ные фонарики ему уже доводилось видеть на свадьбе Анастасии. И ещё одна пара зелёных огоньков по-смотрела на него. Это Настеа обернулась к вошедшим. Нет, не злые у неё были сейчас огоньки. Чего же он тогда испугался? Аж весь затрепетал. Кого он здесь увидел? – Ну, не покойниц же, в самом деле. И не рыцарей. Их он уже видел. Только что. И рыцари сейчас тоже вроде как не сильно были на него сердиты. Вполне мирно они на него посмотрели. Господи, как же тут у них темно…
А это кто, Клавдия, что ли? Она-то что здесь делает? Ах да, она же – мать Лауры. Я уж совсем… А кто же тогда? Ну и не Михаэль! А почему вдруг захотелось удавиться? Какого чёрта! Да что у меня с глазами?! И почему так стыдно? Покажись! Не может быть… Господи, что же это такое творится! Кто здесь ещё?! Ты, что ли?…
– Всем, кого не видел, здрасьте, – фальшиво-жизнерадостным фальцетом прокукарекал Винченцо, бесцеремонно пихнул локтем в спину затормозившего на пороге кардинала, протиснулся внутрь спальни и начал высматривать, на что бы такое присесть. – Ничего, если мы тоже?…
– Да ради Бога, – ответил за всех голос, показавшийся ослепшему кардиналу смутно знакомым. – Чувствуйте себя как дома. Здесь вам рады. А тебе что, снова показать, где канализация? Выйдешь и направо. Ну, здравствуй, что ли.
– Будь и Ты здоров, – ответил за кардинала кто-то, кого он тоже знал, но почему-то не смог сейчас идентифицировать. Точно не он произнёс эти слова. А кто тогда? – Наверное, всё же он.
– Ну ты как? Нашёл ответ на главный вопрос?
– Их много, знаешь ли, – вопросов… которые главные…
– Значит не нашёл… Вопрос один. Всё остальное – ветер.
– И какой же?
– Это ты мне скажи. Не маленький. Что Я тебе – всё время подсказывать должен?
– Смерть.
– Ну а чего тогда морочишь мне голову?! Много у него вопросов… Ну и как на него ответил?
– Чего Ты от меня хочешь?
– А то ты не знаешь… Нечего из себя клоуна корчить!
– А если я того?
– Что того?
– Если я и в самом деле умру?
– Ну тогда грош тебе цена. Значит Я в тебе ошибся. А ведь ты показался Мне тогда нормальным человеком.
– Оно, конечно…
– Да хватит уже! Не надо быть таким серьёзным. Перестань уже размазывать кашу по столу!
– Так ведь не игра…
– А что же это по-твоему? Именно что игра! Иначе к этому относиться просто опасно.
– И кто меня будет убивать? Больно?
– Ну ты сегодня что-то уже совсем тупой. И опять весь мокрый… Сам.
– Как это?!
– Да, милый мой, – сам. А кто за тебя это сделает?
– Нет, ну… как же…
– Слушай, это что, так трудно? Помни про игру. Ты ведь уже почти всё сделал. Полчаса назад. Ко-гда трупы пересчитывал.
– Очень трудно…
– Тогда не делай.
– Нет, ну Ты чего… Я же не отказываюсь.
– Ну, раз трудно…
– А можно подумать – легко!
– Значит не готов ещё.
– Да готов я!
– То есть ты хочешь? Или действительно готов?
– Чего хочу?
– Я что-то сложное сейчас сказал?
– Да нет, всё вроде понятно.
– Ну тогда и делай свой выбор. Не трать наше время. Мы тут, знаешь ли, делом заняты.
– Шаг.
– Правильно. Молодец! Шаг. И помни: я буду рядом. Ты ведь часть меня.
– Я – Ты?
– Вот именно.
Два мутных прожектора прожгли темноту. Не осталось ничего, только эти два размытых пятна света. И это – уже не зелёные фонарики Анастасии. Эти покруче будут. Кстати, они и были не зелёные. Карди-нал такого цвета не знал. Вроде бы не синие. И не серые. А какие тогда? Точно не зелёные.
Прожитая жизнь, такая долгая и насыщенная множеством больших и разных событий вдруг показа-лась ему маленькой и… какой-то нарисованной. Ненастоящей. Словно тень на стене. Да, маленькая и незначительная. Бессмысленная жизнь. Сплошное враньё и трепыханье по пустякам.
И всё же было невероятно трудно сделать шаг в бесконечность. Не страшно, а именно трудно. Пото-му что в этот момент сделать такой шаг ему как раз ничего не стоило. То есть вообще не требовало от него усилий. Наоборот, усилия, и притом немалые, необходимо было прикладывать для того, чтобы про-должать цепляться за вчерашнюю жизнь. Унылую и плоскую. Нарисованную на стене. На что, собственно, мы обычно и тратим свою жизнь. А вернее то, что мы называем жизнью.
– Всё, хватит! Довольно с меня унижений! Устал. Я выбираю другую жизнь. Настоящую.
Выдохнул и сделал шаг в бездну. Вернее, ничего он не сделал. Даже не пошевелился. Просто разжал пальцы, которыми цеплялся за пустоту. И стал свободен. Проснулся.
Краски вернулись. Спальня Луиса наполнилась приветливым утренним светом. Кардинал, стоявший до сих пор в дверях, спокойно шагнул в комнату. Согнал Винченцо, нагло усевшегося в кресло рядом с тем, на котором сидела Настеа. Ава в комнате не было.
– Ну что, девочка, давай… Пора!
– Чего тебе давать, святой отец?
– Буди их.
– Кого?
– По шее сейчас дам! И хватит уже виноватиться!! Не ты виновата в том, что больше не беременна. Так что Серхио на тебя не сердится. Что ж он, не понимает, что ли?… Я, может, больше всех здесь виноват. Не понял, что время Хама ещё не наступило. Дураком был. Знал бы – предупре-дил. Давай вместе ошибки исправлять. Вчетвером.
– Я должна им что-то сказать?, – заерзала Настеа и стала сползать с кресла, в котором сидела.
– Как захочешь. Да, пожалуй, что-нибудь скажи. Соври чего-нибудь. Нигде не болит?
– Нет, нормально всё. Спасибо. Чешется только немного… В животе.
– Это пройдёт. Ну иди. Время уходит.
– А кто четвёртый-то?, – спросила Настеа, предварительно сосчитав участников затеваемого кол-довского действа. Она сама – раз, кардинал – два, мама – три…
– Хватит болтать?, – шлёпнула её по заду Мария. – Не видит она, Кто четвёртый… Совсем уже слепая! Очки носить нужно. Тебе Серхио зачем их купил?
– Слепая, слепая, – надулась Настеа. – Я, может, уже почти все буквы знаю…
– Иди, я сказала!
Настеа послушно направилась к кровати, на которой лежали Юи и Лаура. Свет в комнате стал синим. И каким-то матовым. Словно в комнату налили туману. А ведь уже действительно наступило утро. И за окном светило солнце. Довольно ярко, заметим, светило.
Михаэль только что поменял догоревшую свечу в руке Лауры на новую и с укоризной посмотрел на Анастасию. Ему явно не нравилась эта глупая затея. Что ещё за игры! Умерла так умерла. Лицо вон уже восковое стало. Всё понятно: сплошные колдуны вокруг. Куда ж без них!… Ещё и кардинал туда же. Надо ведь и совесть иметь! Зачем глумиться над покойницей? Вот совсем уже не смешно!
При Серхио он, правда, не решился открыто высказаться по этому поводу. Так, чтобы вслух. А вооб-ще-то ему было, что сказать. Потому что он был на нервах. Видел ли он мать Лауры? Или Марию. Слышал ли он разговоры, только что здесь состоявшиеся? – Этого мы не знаем. Винченцо, тот видел. И слышал. Поэтому своего отношения к происходящему не выражал. Ни открыто. Никак. Уселся в кресло, которое освободила Настеа и помалкивал.
Возможно это Михаэль спугнул своим недобрым взглядом Анастасию. Повторимся: измотался чело-век. Издёргался. Совсем ведь ночью не спал. И толком ещё не позавтракал. Кофе не дали допить… Не-понятно, короче, почему, но Настеа передумала, обошла широкую кровать и склонилась над Юи. Ей первой она начала шептать в ухо. Луис тоже был не в восторге от того, что устраивала здесь Настеа. Смерть – это всё-таки серьёзное дело. Надо бы уважение иметь…
Анекдот какой-то! Подумать только: Луис вздумал размышлять о серьёзности смерти! Не нравится ему, видите ли, что Настеа устраивает здесь цирк. А на себя посмотреть? Окинуть, так сказать, критиче-ским взором самого себя. Что, неохота? Слабо? Сам-то ты кто?! – Впрочем, цвет лица у него сейчас был не в пример Юи – вполне себе нормальный. Он даже слегка разрумянился, пока разбирался с солдатами и палачами. Пока был ветром.
Да, и вот что: почему-то никого здесь не напрягло то обстоятельство, что за окном наступал день. Пора ведь ноги делать. А все сидят тут такие благостные. Как будто ничего не происходит. И плевать всем на то, что за окном рассвело. То есть, что это мы такое говорим? – Происходит, конечно. Грустят люди. Даже Габриэль вон – с постной рожей сидит. Держит Джулию за плечо и вместе со всеми как по-лагается грустит.
А Клавдия – ну просто вылитая мадонна с итальянской картины! Как же она прекрасна в этой своей высокой печали! Сидит и шмыгает носом. Хотя не плачет. Не идёт слеза. А зачем тогда шмыгает? Ей, конечно, грустно от того, что Лаура лежит на кровати со свечкой в руках. Такая тихая и безвредная. Только вот Клавдию больше чем смерть дочери смущает её наряд. Что подумают окружающие? Такие все высокородные кабальеро. Не слишком ли её наряд легкомысленен для такой ситуации? А с другой стороны – красиво ведь! Она впервые увидела Аптеку и, соответственно, Лауру в ней. В отличии от Ма-рии, которая Аптеку № 4 не только видела, но даже и неоднократно примеряла. Короче, Клавдия не могла отвести глаз от этого диковинного одеяния. Должно быть иностранного производства. И думала она сейчас не от том, какая страшная беда приключилась с её дочерью, а о том, пошла бы эта Аптека ей самой? – Наверное, пошла бы. А кому такая прелесть не пойдёт? Нет, вы покажите такую! Да если бы у неё в Барселоне двадцать лет назад имелся такой наряд – чёрта лысого она закончила бы свою жизнь в этой дыре. В нищей деревне! Она бы не то, что того урода, отца Лауры, она бы самого Графа Барселон-ского из семьи увела! Или какого другого настоящего гранда на себе женила. Вот какая всё-таки неспра-ведливая жизнь: одним всё, – и деньги тебе, и титулы, – а ей даже такой малости, как эта белая загра-ничная тряпка, не досталось. А это точно не ночная рубашка? Ну, в смысле пижама. Понятно, что наде-вать её нужно на голое тело. Зачем тут бельё. Это ведь и есть бельё!
Должно быть Настеа ещё не вполне оправилась от кошмара, который с её телом сотворили палачи. Даже после вмешательства в процесс её физической реабилитации Того, Кто, вполне возможно отсюда ещё не ушёл. Об этом можно было судить по тому, что ей стало неудобно разговаривать с Юи стоя. Не-долго думая, она залезла с ногами на кровать, аккуратно, стараясь не порезаться, вытащила из рук Юи вакидзаси, положила его рядом, уселась ей на живот, потом практически легла на неё, добралась губами до её уха и продолжила. Луис повернулся к Серхио. Примет ли генерал какие-нибудь меры, чтобы пре-кратить, наконец, это возмутительное безобразие?! Но Серхио только руками развёл. Дескать, что ж он может поделать?
– Вот ты не знаешь, а пока ты тут дрыхнешь, твою Джулию замуж выдают… Чего это я вру?! Сама у неё спроси. Габриэль ей предложение сделал. Сказал, что возьмёт её сразу после обеда в закон-ные жены без всякого приданого и сделает дворянкой. Если она согласится спать в его кровати. И кого-нибудь ему родит… Как что? – Она ему сказала: – ладно… Это вот почему же я вру?! Я ей уже и платье своё подарила… Нет, белое. С воротником, который на мне никогда не застегивает-ся… Ничего подобного! Очень даже я умею испанские воротники носить. Ну вставай уже, дура! Мы тут вчетвером все твои раны давно подлечили. Ты у нас теперь как новенькая. У меня вон уже совсем ничего не болит. И у тебя не будет… Это Луис за тобой приехал. Сказал, что больше тебя никогда одну оставлять не будет. Потому что ты вечно в какую-нибудь историю вляпаешься. Зна-ешь, какой он у тебя храбрый. Это ведь он всех тех солдат поубивал. Один!… Чего? – Нет инкви-зитора не он убил. Это Габриэль ему голову оторвал. А то ты не знаешь – как он это делает: ру-ками! Я сама видела. Знаешь, как зд;рово! Раз – и оторвал… Нет, дедушки твоего здесь нет… А надо было раньше сказать! Откуда ж я знала, что и его тоже нужно было позвать? Ну, ты вот что: давай просыпайся, а я пока пойду Лауру будить. Господи, что бы ей такое сказать?
Непонятно, на что именно Настеа наступила коленом, когда переползала с Юи на Лауру. На живот или на руку? Только Юи вдруг застонала. Это все услышали. И в спальне сделалось тихо. Кардинал сидел с каменным лицом и прямой спиной. Такое ощущение, что он стеснялся дышать.
Луис сделался белым. И как будто немного вдруг похудел. Хотя куда уже?… Главное, он перестал внутри себя ругать Анастасию, хотя поверить в чудо ещё не решался. И кто-то в его голове быстро-быстро стал повторять: это невозможно, невозможно… Но надежда на это самое “невозможное” в его глазах всё же промелькнула.
Нет, Луис всё-таки неисправим. Почему это ему и братьям можно, а Юи нельзя? Несправедливо. Чем она хуже? Джулия выпучила глаза, всхлипнула и незаметно для себя стала тихонько подвывать. Встала. Габриэль теперь держал её сзади за оба плеча. Боялся, как бы она не прыгнула сейчас на кровать к Юи. Серхио уже два раза дёрнул Габриэля за рукав, опасаясь, как бы он не оторвал девчонке руки. Не надо так крепко их сжимать. Синяки ведь останутся. Габриэль его не понял. Никакого предложения он никому сегодня не делал. Однако, в его голове с бешеной скоростью завертелась мысль: – “А почему, собственно, я его не сделал? Вот ведь дурак! А вдруг согласилась бы? Не урод же я. Ну да – большой…”.
Настеа перебралась на Лауру и устроилась на ней тем же манером. То есть верхом. Надо сказать, вы-глядело это не очень эстетично. Наверное потому, что Настеа сидела спиной к зрителям. Точнее не спи-ной… В общем, неважно чем! Опять же никто, даже Михаэль после того, как услышал стон Юи, её уже не осуждал. И не оценивал, насколько красиво Настеа сейчас выглядит. Он оцепенел. Вцепился в подлокот-ник кресла так, что аж пальцы побелели.
Куда смотрел кардинал и что он видел, не смог бы сейчас сказать никто. А ведь он помолодел! Во всяком случае стариком в эту минуту он не выглядел. Туман, плававший по комнате, стал медленно вра-щаться, образуя что-то вроде смерча. Только небольшого. Комнатного размера. Но этот маленький смерч всё равно казался опасным. Винченцо во всяком случае его побаивался.
Хобот смерча начал искать себе подходящую жертву. Винченцо привстал, чтобы в случае чего успеть от него увернуться. Да хотя бы и вовсе из комнаты сбежать. Чего уж тут храбрецом прикидываться! Смерч, однако, заинтересовался не им. Он уже нашёл того, кого искал. Опустил свою жуткую трубу пря-мо на губы Юи. И та во сне дёрнулась. Сильно дёрнулась. И… громко вздохнув, перевернулась на бок! Поджала ноги. Подтянула их к животу. Джулия рванулась к ней. Не тут-то было: Габриэль действительно чуть не оторвал ей руки. Вот тут уже Серхио, наконец, вмешался. И спас девушку. Вырвал её из лап Габ-риэля. Теперь уже Джулию держал он. Луис был зелёного цвета. Поднялся. На негнущихся ногах пошёл к жене.
– Когда это я тебе врала?! Вот что ты несёшь… Сама ты дура! Да он сам мне только что сказал. Честное слово. Вот прямо сегодня и сказал, что женится на тебе. Если, конечно, ты опять не напь-ёшься. Если будешь прилично себя вести. У нас уже и священник для этого есть. Даже две штуки. Вон, сидят, ждут. Сказали, что у них мало времени и вечером они должны быть на другой свадь-бе. В Сарагосе… Да зачем же мне тебе врать?! Больно нужно. Не хочешь замуж – так и скажи. То-гда и спи себе дальше. Дура! А мы кофе пойдём пить… Конечно, и Михаэль с нами пойдёт. Здесь, что ли, с тобой останется?… Ой, как будто он себе нормальную жену не найдёт! Да в два счёта. Ещё и покрасивее тебя! Сыграет на скрипке своего Вивальди, и любая за ним побежит. А если она ещё и Аптеку твою наденет… Чего? Я-то тут при чём?! Сама ты шлюха! Вот именно: он порядоч-ную себе возьмёт. Из большого города, разумеется. Зачем ему дура деревенская… Да, и моложе. Такую, которая читать умеет, а не только картинки смотрит… Да вовсе ты не уродка! Кто тебе сказал? Мы уж всю тебя вылечили! И ничего там у тебя не видно будет. У меня же не видно. И у тебя не будет. Подумаешь… Вот, давай ещё заплачь! Мне, знаешь, тоже вчера досталось, но я же не капризничаю…
– Слезь с меня, корова. Раздавишь… Если про свадьбу наврала – убью…
________________________________________
Через три часа во внутреннем дворике замка четырёх маркизов состоялась церемония бракосочета-ния. Венчались сразу две пары. Аптеку Лауре, естественно, пришлось снять. Хотя бы потому, что на такой случай ею давно было заготовлено традиционное испанское свадебное платье. Да и кардинал ска-зал, что этот её в высшей степени безнравственный наряд не соответствует возвышенной чистоте и тор-жественности момента. Винченцо помогал Анастасии на кухне. Клавдия исчезла. Оказывается, кроме служителей культа и Анастасии её никто не видел. Даже Мария. Которая не пропала. Во всяком случае Настеа продолжала с матерью разговаривать. И даже о чём-то с ней спорить. Пару раз получила от неё по заднице. И оба раза на мать обиделась.
У Джулии свадебного платья не было. Так что Настеа действительно отдала ей одно из своих. Белое. Его и перешивать почти не пришлось. Джулия подогнала его под себя за каких-нибудь полчаса. Юи от неё не отходила. Всё рассказывала, какой Габриэль хороший. И почему-то при этом плакала.
Чем занимался Луис – неизвестно. Он куда-то ускакал. Сказал, что ему нужно проветриться. Нетруд-но, впрочем, догадаться, куда он ездил и зачем, потому что через полчаса после того, как он вернулся, в замок начали стекаться цыгане. Они пришли сюда почти всей деревней. С детьми и живым медведем. С бубнами и гитарами. Работа закипела. Анастасию и Винченцо цыганки с кухни прогнали. А мужчины пошли собирать мёртвые тела. Погрузили их на телеги и куда-то повезли.
Сделалось шумно, весело и суетно. Чумазые дети носились по замку и орали как сумасшедшие. В общем, готовился праздник. Кардинал после разговора с Авом сделался важным и был происходящим явно недоволен. Ну вот не любил он цыган. В отличии от Винченцо. Настеа позвонила в колокольчик и сделала официальное заявление: под страхом изгнания с праздника категорически запрещалось поить Винченцо вином. До тех пор, пока все не сядут за стол.
Жители других деревень в замок не пришли. Может потому, что их не позвали. А может потому, что побоялись. И это – наиболее правдоподобная версия. Все же знали, что шесть лет назад трое рыцарей, владельцев замка, были убиты. А ещё все знали, что вчера сюда приехал целый отряд солдат, сопровож-давший две кареты, одна из которых принадлежала кардиналу. И вот – все они исчезли. Ну, то есть каре-ты остались. И кардинал тоже. А солдаты пропали. Все! Мистика какая-то. Если не сказать больше. Опять же солдаты ездили ночью по деревням. Искали дрова. И ясно – зачем они их искали. Да они ничего особо и не скрывали. Так где же они? Короче, крестьяне не пришли. Ну так и без них обошлись.
Столы накрыли во внутреннем дворике. В замке все просто не поместились бы. Пришлось на скорую руку сколотить несколько скамеек.
Габриэль, которому Серхио сказал, чтобы он прекратил истерику, исчёз с глаз и занял себя чем-нибудь полезным, никуда не ушёл и продолжал всем мешать. Впрочем, он носил столы. И помогал делать скамейки.
Обряд венчания прошёл весьма пристойно. Хоть и несколько скомкано. Особой торжественности, обещанной кардиналом и на которую почему-то рассчитывала Лаура, не случилось. Но это даже и к луч-шему. Рассусоливать не стали ещё и потому, что всем ужасно хотелось есть. Когда кардинал объявил всех, кого надо, мужьями и женами, все дружно бросились к столам. И вино полилось рекой.
Пир продолжался до глубокой ночи. Михаэль попробовал играть на скрипке. Но выяснилось, что пья-ным он играть разучился. А вот цыганам вино играть на гитарах не помешало. Медведя случайно спусти-ли с цепи. Но в целом всё прошло хорошо. Мирно. Никто не пострадал.
Перед рассветом семь карет с людьми и вещами покинули замок. На козлах сидели цыгане, участия в пьянке не принимавшие. Настеа на всякий случай пересчитала по головам спящих пассажиров. Не хватало Винченцо. Потеряли чуть ли не полчаса на его поиски. Когда уже собирались плюнуть и бросить его в замке, кто-то из цыган обнаружил его на кухне. Он напился и заснул на полу. Под столом. На котором пытали, а потом стригли Анастасию. В руке он сжимал срезанный локон. Этот локон у него незаметно забрал Михаэль и положил его в свой медальон.
Говорят, что через три дня из Барселоны на Мальту отправился корабль с необычным именем “Ми-ранда”, купленный вместе с командой за огромные деньги. Расплатилась золотыми дублонами невероят-ной красоты молодая особа, потрясшая местный бомонд даже не лёгкостью, с которой она расставалась со своими дублонами в бутиках Барселоны, а невиданной красоты перстнем, красовавшимся на её безы-мянном пальце (тридцатирублёвая пластмассовая дешёвка) и тончайшей золотой цепочкой на шее, сде-лать которую было не под силу ни одному испанскому ювелиру.
Ни в какую Мальту тот корабль не пришёл. И вообще корабля с таким именем никто и никогда боль-ше не видел. Похожий, однако, через несколько недель заходил в порт Неаполя. Только назывался он как-то иначе. Кажется, “Святая Анастасия”. На этот корабль, рассказывают, даже поднимался Папа. Но он никуда на нём не плавал. Наверное, просто поговорить с капитаном приходил. В гости. Уехал в Ватикан он с какой-то картиной, свёрнутой в трубочку. А ещё он увёз с собой медальон с портретом какой-то зеленоглазой девушки и локоном. Локоном скорее всего был той самой девушки. Мало ли, может, его знакомая?…
На следствии кардинал сделал большие глаза и сказал, что ни в какой Арагон, а тем более с Игнасио Лойолой он две недели назад не ездил. Знать не знает, куда подевался его друг и прекрасный человек – великий инквизитор. Очень жаль, если с ним случилось что-то плохое. Замечательный был человек. И отзывчивый. Душевный и невероятно добрый. Христа сильно любил. Вот так он и сказал. И Барселона своего кардинала, начавшего было терять авторитет, зауважала с новой силой. Ясное дело, что ни один нормальный человек, включая следователей, сбившихся с ног в поисках пропавшего инквизитора и целого взвода солдат, его словам не поверил. Но сколько же испанцев были ему благодарны! Даже король устал от произвола, творимого любящим Христа садистом. Пожаловал кардиналу тысячу дублонов. Просто так. Без всякого повода.
А герцог Арагонский – так тот кардиналу был особо благодарен, поскольку Арагон пострадал от бес-чинств маньяка с рыбьими глазами больше всех. Однажды он прямо так кардиналу и сказал, что, дескать, хорошо, что тот гад сгинул. Сам или с чьей помощью… Его собеседник тогда приятно покраснел и скромно опустил глаза. Говорить герцогу, что он тут ни при чём, кардинал не стал. Зачем мешать людям верить в хорошее. Все же знали, что кардинал в Арагон ездил.
Естественно, комиссия заявилась и к самому герцогу. За разрешением порасспросить о том о сём кре-стьян бывших деревень маркиза Серхио. Герцог сказал, что, как ему стало известно из надёжных источ-ников, Игнасио Лойола перед смертью захворал. И болезнь эта ужасно заразная. А так он, конечно, не против: езжайте, если надо, и говорите с кем хотите. Председатель комиссии понял его правильно. Объе-хал стороной земли за рекой и поспешил с докладом в Мадрид.
Дело было закрыто. А тут ещё пошёл гулять слух, будто за исключительно хорошее поведение Бог забрал инквизитора к себе. Вот так просто взял святого человека своей вездесущей дланью за туловище и исхитил его подальше с этой грешной земли. Чтобы Игнасио было там, у Бога на небе, хорошо.
А замок опустел. Печально. Никто из его хозяев больше сюда не вернулся. В том столетии – никто.
________________________________________
;
Часть третья
Глава первая
“Случайные” встречи
По утрам стало уже доброй традицией называть это помещение столовой. А что, здесь всё по-простому. И звучит демократично. Ну а в самом деле, как ещё его называть, если постояльцы спускаются сюда завтракать? – Конечно же столовой.
Ближе к вечеру “столовая” незаметно превращается в уютный и вполне себе респектабельный ресто-ранчик. Маленький, как, собственно, и сама гостиница – эдакий невзрачный особнячок на чистенькой буржуазной улочке под вязами, естественным образом скрытый от любопытных глаз, на котором админи-страция даже не утрудилась приколотить табличку, по которой иностранец мог бы догадаться, что здесь внутри – гостиница. Да, мы всё правильно понимаем: никто и никого сюда не зазывает. Ну то есть вообще никакой рекламы своему заведению хозяева не делают! А, стало быть, и обычный прохожий в этот эли-тарный отель войти, что называется, “с улицы” не сможет, к примеру, чтобы попроситься переночевать или просто отобедать. За деньги, конечно, поесть. Все ведь в курсе, что тут неплохо кормят. Очень даже неплохо.
В общем, случайный человек проникнуть в этот отель не может. Никак. А если он на свою голову всё-таки попытается это сделать, дальше reception его вряд ли пустят. Да он элементарно и побоится сюда ломиться, потому как даже школьники младших классов, не говоря уж о выдрессированных няньках и шофёрах нарочито скромных лимузинов их родителей, знают, что браться за ручку двери этого тихого особнячка дозволено лишь счастливчикам, чьё состояние превысило полмиллиарда швейцарских фран-ков. Голодранцев с десятью миллионами за душой здесь не привечают. Да они и чувствовали бы себя в таком окружении неуютно. Ну действительно – что им тут делать?
Поздним вечером столовая переживает своё последнее превращение, становясь баром. Роскошным и молчаливым как старинный английский клуб. Естественно закрытый. И очень благородный. Исключи-тельно для солидных господ. Которые кокаин не нюхают. А вместо этого полчасика пососут свой кок-тейль и баиньки. Никакой тебе тут разудалой музыки, раскрашенных проституток и мордобоя. Только возвышенная тишина и покой. Разве что какая дорогая заезжая знаменитость тихонько поиграет в углу Шопена. И так же тихо исчезнет, не дожидаясь аплодисментов.
Чтобы поставить точку в обзоре отеля, скажем, что средний возраст посетителей этого кефирного за-ведения – за шестьдесят. Короче, скукотища невозможная. Мухи дохнут. Впрочем, мух здесь тоже не бывает. Сдохли уж, наверное…
Как обычно он спустился в бар перед сном – выпить свой коньяк. Это, кстати, не оговорка – насчёт своего. То есть не он сам, конечно, тот коньяк разливал по бутылкам. Ну разумеется! (Он же не винодел какой, а серьёзный человек.) Просто этот коньяк ты в магазине не купишь. Ни в одном! И ни на каком аукционе ты его также не увидишь. Даже и пробовать искать не стоит. Не продают его простым людям. У которых только десять миллионов на счету. Кстати, и другим постояльцам этот коньяк здесь также не предлагают. Только ему. Специально для него в подвале пару ящиков держат. В темноте и прохладе. Потому что он пьёт только его. И в самом деле – хороший коньяк. Да просто замечательный! Дорогой, правда, собака. Ну а каким он может быть, если пятьдесят лет выдержки?…
Расположившись за свободным столиком, он, против обыкновения, ни на кого сегодня не взглянул. И ни с кем не поздоровался. Хотя на него обернулись многие. Понятно, что не обратил внимание он и на молоденькую официантку, через мгновение поставившую на его столик чистый бокал и знакомую всем бутылку. Он даже не заметил ту девушку. Естественно – кто она такая, чтобы её замечать? Тем более, что настроение у него было препаршивое. Хуже некуда. С самого утра все нервы ему вымотали, сволочи!…
Новенькая, – всё-таки машинально щёлкнул в его мозгу компьютер, исходивший, надо полагать, из того, что девчонка слишком уж долго возилась с его бутылкой. Всё никак не могла она её открыть. Наверное, из-за страха её повредить. Ужас ведь каких денег она стоит. За полгода не расплатится. Опыт-ный официант, тот за секунду сдерёт сургуч и откупорит, а эта идиотка уже чуть не минуту над ней кол-дует. – Что же это такое, в самом деле? Уже всех подряд на работу берут! Даже сюда… Понаехала всякая мразь!…
Неопытная официантка кое-как, наконец, справилась с сургучом и пробкой, что-то пролепетала на плохом немецком, извинялась, наверное, за то, что она дура безрукая и ни черта в своей никчемной жизни не умеет (могла бы и вовсе рта не раскрывать, не оправдываться, он ведь всё равно её не услышал, пото-му что думал о своём), налила в бокал коньяк, заткнула бутылку пробкой, осторожно поставила её на стол и растаяла в воздухе. Сгорела поди со стыда из-за своей неумелости. Вот кретинка!
Наконец, он глотнул коньяку. Весь вечер думал об этом. И удивился. Принюхался. Коньяк показался ему сегодня каким-то не таким. Не как всегда. Может потому, что день с утра не задался и прошёл весь на нервах. Кругом сплошные неприятности. Потому и ощущения изменились. Обонятельные. Или ещё ка-кие…
Да, и в самом деле, вкус коньяка сегодня был необычный. В нём появились новые, какие-то ягодные нотки. – Смородина, что ли?… Что-то новенькое. Не должно такого быть. Не может вкус коньяка поме-няться. Обязан быть одним и тем же. Всегда! А может?… – Нет, не может. Что ещё за глупости? Как буд-то он не помнит вкус своего коньяка! Уж третий год здесь его пьёт. И бутылка такая же. Если бы, скажем, была другая партия… О чём это он? Какая к чёрту партия?! – Их, бутылок того разлива, всего триста штук. И все под номерами. Эта, к примеру, сорок седьмая. Вот же – от руки написано. А главное, все триста бутылок – его!
Обычно бутылку своего драгоценного напитка он выпивал за два-три визита в Цюрих. То есть при-мерно за месяц. Не потому, что экономный или жадный. А потому что он – разумный человек. Не пьянь какая! Не помнит он, кстати, чтобы вчерашнюю допил до конца. Вроде бы ещё на раз оставалось… Но правда же: – у коньяка появился новый привкус! Еле уловимый, но появился… А это хорошо или плохо? – Вопрос… Давайте зайдём с другой стороны. – Вкусно? – Да, пожалуй. Во всяком случае коньяк из этой бутылки ничуть не хуже того, который он пил вчера. И в свой прошлый приезд. Только вот это новое послевкусие…
Зато как изменилось настроение после третьего глотка! Да, гамма у этого коньяка, пожалуй, побогаче будет. Что это? – И голова вдруг прояснилась! Точно, сегодняшний коньяк явно лучше вчерашнего. Надо бы ещё хлебнуть. Так сказать, закрепить эффект… Куда подевалась эта чёртова эмигрантка? А как легко стало на душе! Вот чем отличается хороший коньяк от очень хорошего: дела хуже некуда, всё к чертям собачьим летит, а наплевать стало на всё… – Да пусть он хоть завтра сдохнет! Кто он мне, в конце кон-цов, отец родной, что ли? Благодетель… Сволочь немощная! Помирать он собрался… Да пошёл он к Дьяволу вместе со всеми своими прихлебателями! Шавки прикормленные… Ну а потом, что они могут мне сделать? Тупицы мягкоголовые! Бараны!! Да я их… У меня на каждого из них такое имеется!… С фотографиями и задокументированными показаниями свидетелей… У всех рыло в пуху!
Он поднял руку и щёлкнул пальцами. Вроде бы негромко ими щёлкнул, но официантка уже в следу-ющую секунду оказалась рядом. Не поднимая на неё глаз, он кивнул на пустой бокал, и она снова приня-лась вытаскивать пробку из бутылки. Ну и неумеха, чёрт её подери!…
Стоп… А что это? – Запах… Как странно закружилась голова… И зачем только он вспомнил? Как будто сон увидел… От кого пахнет? Неужели от этой потаскухи? Да не может она так пахнуть! Ей и лет-то поди ищё…
И он впервые взглянул на девушку. Ничего особенного. Да, миленькая. Может быть для кого-то даже красивая. Для какого-нибудь извращенца из Восточной Германии. С прыщами и без денег. Для вшивого голодранца! У которого ни гроша за душой. А грудь где? Она у неё вообще есть? – Есть, – ответил он сам себе, потому что мысленно уже её раздел. Быстро и без особого труда. Он часто так делал. Любимое развлечение. Сосед по университетской общаге научил.
Он оставил на юной официантке лишь фартук и туфли. Немного подумал и… снял фартучек. – А она вроде ничего. И при том совсем не худая. Просто маленькая ещё… Видал он худых. А эта… Господи, чем же всё-таки от неё пахнет? И почему он вспомнил о той, другой?… Зачем? Нет, это не парфюм. Это…
Когда она налила в бокал коньяк, закупорила бутылку и направилась от его столика к тому, что в это время суток здесь называется барной стойкой (утром на неё выставляются йогурты и на барную стойку она тогда совсем не похожа), он, нимало не смущаясь, во все глаза продолжил её разглядывать. Со спины она показалась ему даже вполне симпатичной. Не потому, что была сейчас совершенно голая, оставшись в одних башмаках, а потому, что даже когда она отошла от него шагов на десять, запах, исходивший от её горячего и неприлично голодного тела, слабее не стал. Наоборот, он, вызывающе откровенный и прони-кающий, сделался ещё сильнее и бесстыжее. При этом он невидимой изогнутой струей бил прямо в него! Хоть и со спины. С её спины. Он это явственно чувствовал. Его не обманешь!
Да, вот именно, этот её наглый запах был не просто откровенным, а ещё и совершенно бесстыжим, но главное, он имел конкретного адресата. Никому другому в этом баре он не предназначался. Только ему. Железно. Сто процентов! Похоже на то, что эта похотливая малолетка затеяла с ним игру. Не то, чтобы нечестную или непристойную… Хотя непристойную конечно же! И в высшей степени неприличную. Ка-кую же ещё?… Или, может быть, это они начали на него охоту? В свете последних событий всего можно ожидать. Подошлют какую-нибудь тварь… Накрашенную и смазливую… Есть такие приблуды: их и не заметишь, а видео с твоим участием завтра же… Да как эта шлюха смеет с ним играть?! Да он её!… Нет, эта девчонка – не шпионка. Маленькая она ещё для такого… И вроде бы не профессионалка. Точно не проститутка… И никто её не подсылал. Молоденькая. Неопытная. Пробку вон вынуть не умеет… И не рожала ещё… Интересно, а тогда от кого она делала аборт? Ничего себе – в шестнадцать лет!… А с виду чистенькая такая. Прямо школьница… Что это у неё на руке? – Нет, показалось… Господи, какая же она со спины красивая! И бедра… А почему у неё три месяца не было секса? Стоп! Откуда он это знает? – Неважно, узнал и точка. В этом нет никаких сомнений! – Оттуда же узнал, откуда и про аборт… Нет, даже не три месяца, а три с половиной! Так вот почему она сейчас не может думать ни о чём другом. Ей сроч-но нужен самец… Ах ты ж шлюха подзаборная! Нашла с кем в игры играть. Да я тебе в деды гожусь, тварь! Какой всё-таки восхитительный коньяк… Вкус просто фантастический! И такой богатый. Тонкий. Чувствуется уже не только смородина…
Он снова поднял руку, но на сей раз щёлкать пальцами не стал. Раздетая им девушка, услыхав щел-чок, которого на самом деле не было, резко остановилась, как если бы наткнулась на что-то прозрачное и твёрдое, дёрнулась, испуганно обернулась и… неумело, как-то боком, словно заснув, повлеклась на его преступный зов. – Иди медленно, дура!, – приказал он ей, не раскрывая рта, потому что хотел получше рассмотреть её спереди – теперь, когда на ней не было даже фартучка…
Девушка, повинуясь его тёмным или даже, прямо скажем, отвратительным приказам двигалась как сомнамбула. И никакого стыда при этом не испытывала. Те, которым известно, что такое стыд и элемен-тарно девичья гордость, так не ходят. Так ведь она же не знала, что была сейчас голая!…
Запах, истекавший из её бесстыжего тела и широкой жёлтой волной струившийся к нему, делался уже просто непереносимым. – И как его не чувствуют те козлы, что за соседними столиками сосут свой пле-бейский джин с тоником?!… Господи, какая у неё восхитительная грудь… И живот. Выше ноги поднимай, тварь! Остановись!!…
Тут рыжая слепая сова, бесшумно планируя над столиками, задела крылом его щеку. Не больно, но неприятно её задела. Эта гадкая мысль в последние месяцы стала возвращалась к нему особенно часто. Ведь и у него самого давно не было секста. Уже полтора года. Да и полтора года назад, если вдуматься, его у него тоже не было. Какой это к дьяволу секс?! Тоже сказал… Это было полное фиаско. Омерзитель-ное и оглушительное. И надо же было случиться такой беде именно здесь – в этом самом отеле! В номере на втором этаже, в котором он всегда останавливается. Пришлось дать той гадине десять тысяч франков, чтобы она держала язык за зубами. Поклялась. Пыталась даже его утешить. Сволочь, чтоб она сдохла! Вот она была худая…
Кстати, подумывал уже и об этом. Ну, чтобы понадежнее обеспечить её молчание. Чтобы с гарантией. Запросто ведь может проболтаться. Они такие. Или ещё хуже: решит, дура, его шантажировать. Мозгов ведь совсем нет. Ни у кого! А то, не дай Бог, и вовсе – выйдет на неё кто-нибудь из тех сволочей, которые только и ждут, чтобы он оступился. Хотел уж нанять специалиста. Есть у него один такой. На все руки мастер. Чтобы решил проблему с этой тощей дурой. Поговорил чтобы с ней. Или ещё как… Ну, то есть уже и нанял. А потом зачем-то дал отбой. Потому что она ему зачем-то сказала, что у неё есть маленький сын. А мужа нет. Пожалел идиотку. И зря… Ужасно была худая, тварь! Разве могла такая возбудить нор-мального мужчину?! Решительно ничего соблазнительного в ней не было. Веснушки опять же везде… А эта вроде ничего. Только вот что у неё с рукой?!…
Отвлечёмся на минутку. А в самом деле, как он обходился последние полтора года без женщин? – Вопрос, мягко говоря, бестактный. Это как бы не наше собачье дело. Оно, конечно, не очень с нашей стороны деликатно задаваться такими вопросами и всё такое. Разве ж мы не понимаем… Ну а всё-таки? – Да вот так и обходился. Как, между прочим, многие… Постарался отнестись к свалившемуся на него несчастью по-философски. Сказал себе, что, наверное, пришёл его возраст. И что нужно трезво посмот-реть правде в глаза. Честно ей туда посмотреть. Ну, или себе. Неважно, в общем, кому! Не мальчик уже. О душе пора подумать! И нечего сопли распускать. Живут же как-то другие… Да, старый стал. И что теперь? – Сказал себе всё это, и принял свой позорный приговор на удивление спокойно. То есть понача-лу, конечно, не очень спокойно: дёргался и даже всякие запрещённые таблетки глотал. Против депрессии в основном. И не только… Но, слава Богу, вырулил – на коньяк вон перешёл. А потом отпустило. Причём само. Наверное потому, что отвлёкся. В частности, с этим дурацким банком завозился. Ушёл с головой в работу и начал разгребать завалы. Воров ловить. А потом всю эту мразь примерно наказывать. Без всякой жалости. Чтобы другим неповадно было. Чтобы боялись его. Троим, особо ушлым, пришлось даже за-стрелиться. А такой спокойный с виду город – Цюрих…
Короче, он согласился с тем, что ему больше ничего не надо.
Нет, правда, а зачем ему женщины? Во-первых, они ему не полагаются. Ещё не хватало, чтобы какой-нибудь беспринципный журналюга про его левые шуры-муры прознал. Без зазрения совести ведь ославит. Пропишет в газете и привет. Или денег запросит столько, что убить дешевле…
А потом печень уже ноет. И спина. Бывает так прихватит, что не разогнуться… В общем: – нет их и не надо! Подумаешь… И вот на тебе – это развратное животное. Ходит перед ним по бару совершенно голая… Самка похотливая!… Ну чего она от него хочет?! Не нужно ему больше ничего! Богиня… А глав-ное, этот её запах. Он ведь сразу его узнал! Что ж он – бревно беспамятное?… Ничего же не измени-лось… Как тогда… А сколько прошло лет?… Это же она для него одного… Только он один может его помнить. Больше никто. У неё одной такой был… Как она обрадовалась тогда браслетику! А в нём и цены-то было… Совсем дешёвенький. Змейкой её запястье обвивал. Она его всегда надевала перед тем как… И в тот день тоже… Господи, какое же это было несчастье!… И как он всё это пережил? Слава Богу, что никто про них не узнал…
Нет, главное, ходит по бару голая! И вовсю пахнет той, которая… Совсем уже никакого стыда. Ну и молодежь пошла! Хоть бы прикрылась чем, в самом деле… Знает ведь… А как я мог не учуять этот её запах, когда она так откровенно меня зовёт?! Вот именно: как волк его учуял. Так кто из нас животное? – Это уже какое-то безумие. Господи, что я творю…
И тут случилось невозможное: ему так и не удалось рассмотреть лица подошедшей к нему бесстыжей официантки… Не смог поднять голову. Может потому, что слишком сильно заломило в висках? И заты-лок сжал металлический обруч…
Нет, он не потому не поднял глаз на развратную официантку. Не из-за того, что в его мозгу что-то оторвалось. Не поэтому. И, кстати, ничего у него там не оторвалось. Всё у него с этим было в порядке. А потому, что он увидел у неё на запястье змейку. Не серебряную, правда, не тот самый браслет, который он когда-то подарил ей, а всего лишь татуировку. Которую тебе в любом салоне набьют за пять минут. И очень даже красиво набьют. Да просто нарисуют. Чтобы через пару дней ты могла её смыть. Вдруг тебе не понравится. Или твоему любовнику…
Но ведь та самая змейка!… – Вот почему теперь, когда уже и сам захотел, он не смог увидеть лица официантки. Во все глаза смотрел, а ничего у него с этим не получалось. Потому что он видел в ней сей-час ту – другую! Которой больше нет. Давно уже нет. Эта девчонка ещё не родилась тогда. Ну совсем ведь бесстыжая! И как не холодно голой ходить? С ума сойти, на что только люди не идут из-за денег! Взять и вот так – вообще без одежды перед старыми маразматиками вышагивать…
Стараясь казаться спокойным, он бровями показал невидимой ему официантке на бутылку, незнако-мым голосом назвал номер своей комнаты, со второй попытки поднялся (слава Богу не упал) и вышел вон из бара. Пока он поднимался на второй этаж, сова ещё раз задела его своим безжалостным крылом, но теперь уже провезла им по уху. И от предчувствия чего-то ужасного, не обязательно позора, а скорее опасного для сосудов головного мозга взрыва забытых чувств или какой иной катастрофы, после чего уж точно придётся вешаться прямо здесь, в номере (в ванной лучше всего, там и подходящий крючок имеет-ся, на него шланг надевают), он неприятно вспотел. А чей-то незнакомый, но трезвый и даже вполне доб-рожелательный голос посоветовал ему не ходить к себе в номер, а прямо сейчас, пока еще не поздно и никто не посмеет его остановить, выйти на улицу, доехать до вокзала, где всегда полно народу, и этой ночью в гостиницу под любым предлогом не возвращаться. Потому что здесь творится что-то ужасное. Чего раньше с ним не бывало. Официантки вон голые расхаживают. Как будто так и надо. И ничего в этом страшного не находят. Ещё же и его браслеты на своих руках носят…
Он всё понимал: и что уже полтора года импотент, и что к нему подослали ведьму, в паре с которой наверняка работает нанятый его бесчисленными врагами проходимец с фотокамерой, но поделать с собой ничего не мог. Уже не мог…
Минут через десять в дверь постучали. Естественно, он её ждал. Стоял под этой самой дверью и ждал. Еле живой. Так что ему и ходить никуда не пришлось. Стараясь не оглохнуть от грохота, производимого сердцем в груди и ещё почему-то в горле, он повернул ключ. И впустил убийцу. В этом отеле всё было по старинке: никаких тебе пластиковых карточек – здоровенный ключ на толстой тяжеленной груше. Чтоб не спёрли.
Она принесла с собой не только коньяк. На подносе лежали виноград без косточек, гранатовый сок, хлеб и зачем-то ещё ветчина. Ветчину он точно не заказывал! Равно, впрочем, как и виноград. На негну-щихся ногах он обречённо потащился вслед за суккубом в спальню. Странно, сейчас она была в одежде. Может быть поэтому ему было не так страшно умирать. То есть страшно, конечно, но не как минуту назад…
Он ничего ей не сказал. Просто, когда она собралась уходить, поблагодарил её (по-немецки), а потом, хоть и понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя, не утерпел и заглянул в её глаза. Чего уж те-перь… И она всё поняла. Опрометью бросилась к двери.
Он за ней не погнался. Действительно, не тот уже возраст. Опять же и ноги бежать не хотели. Пошёл не спеша. Как мог…
Девушка с остервенением рвала ручку двери, запертой на ключ. Он вынул его из кармана. Показал ей его и засунул обратно в карман. Подошёл к ней и протянул руку. Ничего особенного – просто хотелось потрогать её волосы. Убедиться, что они такие же мягкие, как у той, чей запах она украла. По тому, как официантка зажмурилась, до него дошло, что она смертельно напугана. Решила, что он её сейчас начнёт бить. Прямо по лицу. Ну, так обычно делают, когда хотят девушке понравиться. Чтобы растопить ледок. Или не делают?…
Она вжалась спиной в дверь и захрипела. Из её закрытых глаз поползли слёзы. Крупные и, наверное, мокрые. Их было много. И это его растрогало. Он даже почувствовал что-то вроде нежности. Конечно же, он не собирался её бить! Зачем? Наоборот…
Он не стал её раздевать, а просто порвал на ней одежду. Не потому, что вдруг почувствовал себя мо-лодым и разбуянился, а потому, что эти её смешные тряпочки на поверку оказались из промокательной бумаги, которую к тому же непонятно зачем полили водой. Он, собственно, ничего с ними и не делал – они сами рвались в его пальцах. И вовсе он не собирался её пугать. Что за глупости! Он просто хотел погладить её по голове и сказать что-нибудь приятное. Например, что она красивая. И что он её когда-то очень любил. А потом, через какое-то время, когда он разрешит ей из этого номера уйти, то обязательно даст ей денег. Много. Сколько она захочет. Потому что сегодня он богат. Не то, что тогда – раньше…
Как-то само собой получилось, – то ли она начала с ним драться, то ли укусила его, то ли ещё что, – но только вместо того, чтобы сказать ей приятное про деньги, он нечаянно ударил её по лицу, после чего перехватил её одной рукой поперёк туловища, поднял и понёс обратно в спальню, другой рукой маши-нально продолжая соскабливать с неё нарисованное на её извивающемся жарком теле бельё.
Положил её на кровать. Правда, как-то странно он её положил. Нет, он её не бросил. Но она почему-то с этой кровати скатилась на пол. Притом, что кровать была большая – двуспальная. Значит, всё-таки бросил. Но не нарочно же. Просто так вышло. Не рассчитал силы. Сказал себе, что впредь нужно быть аккуратнее. Что он не зверь какой. Хоть и очень сильный. Сейчас почему-то сильный. Притом, что в обычной жизни он особой силой не отличался. Но сейчас, когда почувствовал, как жадно она его хочет и потому так яростно с ним дерётся, он, в ответ на её призыв, и сам сделался сильным. Это же понятно. Так, наверное, случается со всеми. Вот если бы она его не хотела, если бы она не так откровенно пахла или вообще никак она не пахла, то, конечно, с кровати сейчас не слетела бы. Сама, короче, виновата.
И вовсе он её не насиловал. Зачем же на хорошего человека напраслину возводить? Когда женщин насилуют, они громко кричат. Зовут на помощь и всё такое. А эта только пыхтела и как-то странно хри-пела. Это были такие звуки, как будто она из гордости старалась не показать ему, что терпит сильную боль. Он уж и не знал, как сделать, чтобы она перестала мучиться. Чтобы не сильно страдала. Уж он её и так переворачивал и эдак. Почти уже не бил…
Конечно, она его ненавидела. Разумеется, он это понимал. Чего ж тут непонятного? Но что подела-ешь – сама позвала. Думать надо было головой, когда расхаживала перед ним нагишом. Да ещё и пахнуть затеяла. Украла не свой запах и бессовестно на всю столовую им пахла. Так что нечего теперь корчить из себя недотрогу. Не убивают, и скажи спасибо.
Полтора года… Ничего себе – как он ошибался! Просто такая голодная не подворачивалась. Но как же никто в столовой не учуял этот её призывный запах?! Ведь всё же так понятно. Ясно, чего девушка хочет. Обыкновенное дело. Это ж кем надо быть? Импотенты хреновы!…
И вдруг она затихла. Перестала сопротивляться и выть. Сделалась как тряпичная. Кажется, даже ды-шать перестала. – Умерла?!… Как же так?!! И что теперь делать?…
Это продолжалось всего несколько секунд. Но он успел испугаться. Надо же будет куда-то девать труп. По-тихому от него избавиться. И разумеется до утра! Пока никто не хватился. Не спать же тут с ним. Помогут, конечно… Ему здесь многим обязаны… Закатают гадину в ковёр и вынесут… Сожгут к чёртовой матери. Никаких следов и не останется. Европа! Не Азия какая. Всё чисто сделают. Поди не впервой… Пусть только посмеют косо на него посмотреть. Он им покажет, кто здесь хозяин! Хватит уже Иисуса Христа из себя изображать! Пожалел ту тварь… Сын у неё, видите ли… Идиот! Завтра же позво-ню… Велю разыскать… И чтоб всё чисто сделал!… С контрольным в башку… Сын… – Вот тварь!…
И тут она очнулась. Открыла глаза. Да широко так! Как будто чему-то удивилась. Выгнулась, как будто у неё столбняк. И закричала.
Потом она долго рыдала и билась в его руках. Потому что он никак не мог остановиться. Просто озверел. Она ведь снова начала с ним драться. Но, главное, она предъявила ему неоспоримое доказатель-ство. Он слышал, что у некоторых женщин это происходит именно так. Но в реальной жизни столкнулся с этим впервые. Женщины, случалось, испытывали с ним что-то подобное. Да только после того, как ту, у которой озабоченная официантка нагло украла браслет, сбила машина, все эти подробности перестали его волновать. Он же не за это им платил. То есть оргазм ему демонстрировали многие. Да почти все. С той или иной степенью достоверности. В зависимости от размера обещанного вознаграждения. Но это его действительно больше не интересовало. Хотя бы потому, что никому из многочисленных высокооплачи-ваемых шлюх он не верил. А тут. Он только не мог сообразить, как к этому относиться. Дал ей отдышать-ся. Сходил в ванную комнату. Принес полотенца. И всё повторилось. После четвёртого раза он перестал вести счёт своим победам…
Она ушла под утро. В его банном халате. Еле живая ушла. Посмотрела на него как-то укоризненно своими мутными измученными глазами, но ничего не сказала. Это по поводу её изодранного в клочья белья и униформы. Когда он, как уважающий себя мужчина, да просто как благородный человек загово-рил с ней насчёт денег, она странным образом не поняла его вопроса. Спросила: – “зачем?”. А потом ещё сказала: – “давай ключ”. И ушла. Было слышно, как она открывает замок. Но дверь почему-то не отвори-ла. Вернулась в спальню. Он решил, что девчонка по поводу денег всё же передумала. Не круглая же она дура. И сказал себе, что, если она сейчас попросит десять тысяч, то даст ей без всякой торговли. Швей-царских франков, естественно, не евро. Да даже если двадцать пять!…
Она долго мялась. Смотрела в пол. Даже неудобно за неё стало. Наконец, она набралась храбрости:
– Я завтра снова до одиннадцати работаю…
– И чего?
– Можно я опять приду?
Когда она ушла, он понял, что, если завтра она к нему действительно придёт, если не наврала, то по-слезавтра он даст ей миллион. И не франков, а евро.
________________________________________
Было уже не совсем утро, когда он спустился в столовую. То есть было уже совсем не утро! И особой надежды на то, что удастся позавтракать, он не питал. Всё-таки дело шло к полудню. Да, сильно припозд-нился. К его удивлению, он оказался не единственным, кто лёг этой ночью спать под утро. А, может, и вовсе не ложился. Разумеется, большинство столиков были свободными, но кто-то здесь всё-таки ещё завтракал. Кое-кого он даже знал. Да почти всех. А вот его он увидел впервые. Интересное лицо. Совер-шенно нетипичное для этого заведения. Сейчас такие старомодные очки уже не носят. Джон Леннон был последним.
Незнакомец, судя по всему, уже позавтракал и сейчас просто допивал свой кофе. Неизвестно, которую чашку. Надо сказать, что кофе здесь варили превосходный. А ещё он читал газету. И слушал плеер. Во всяком случае в ушах у него торчали затычки. Вот к нему вместе со своим подносом наш Дон Гуан, ра-достно чему-то улыбаясь, и направился.
Очкарик был не просто удивлен тем, что при наличии в столовой кучи свободных мест, какой-то ко-зёл просится за его столик, – он был явно раздосадован. И даже не сумел этого скрыть. Что, вообще-то, удивительно, потому как стандартный обитатель этого отеля свои чувства умеет скрывать мастерски. Но, что ещё удивительнее, ночного триумфатора именно это обстоятельство к незнакомцу и расположило – его бесхитростность и непосредственность. Устал он от улыбчивых гиен, которым воспитание не позво-ляет, всаживая тебе в печень нож, снимать со своей оскаленной морды маску вежливого и якобы челове-ческого участия. Этот хотя бы не прикидывается святошей. Не изображает радость от встречи с тем, с кем встречаться не планировал. Дураку ясно, что он предпочёл бы дать денег, лишь бы и дальше оста-ваться за своим столиком одному.
Однако, деваться некуда. Пришлось-таки непрошенному гостю улыбнуться и пригласить того при-сесть. Вежливость, будь она неладна!
Разговор поначалу не клеился. Очкарик с трудом шёл на контакт. С очевидной неохотой. Повертев визитку гостя, бесцеремонно нарушившего его покой, он молча сунул ему свою и на вопрос – “чем зани-маетесь, уважаемый?” – ответил просто: – “Я, святой отец, – бандит.”. – Наш счастливый насильник аж рассмеялся. – Как так? Какой ещё бандит? – “Ну как же? Если я добровольно сотрудничаю с бандитами, то кто ж я тогда получаюсь? – Бандит, конечно!”.
И вот тут наш половой гигант посерьёзнел. Он узнал своего собеседника. При том, что раньше они не встречались, прошлогоднюю запись выступления этого “простодушного бандита” на конференции психи-атров в Стокгольме он просмотрел трижды. И с большим интересом. Первая половина доклада его vis-;-vis касалась скучных и для случайной публики малоинтересных тем. В нём говорилось о чём-то узкоспе-циальном, кажется, о способах лечения шизофрении. Зато потом речь зашла о том, что русский назвал ключами, с помощью которых даже обычный человек лишь с чуть более эластичной психикой, чем у опустившегося алкаша, может снимать со своего сознания невидимые блокировки (в первую очередь пригасив инстинкт самосохранения) и, отперев таким образом секретный замок (опять-таки невидимый), оказывается в состоянии выбрать для себя удобную реальность. Для дураков не просто маловероятную, но даже и вовсе невозможную. Несуществующую! То есть, по-простому говоря, такой человек в глазах окружающих становится чудотворцем.
В этот момент какой-то недоделанный социалист из Лондона с причёской дегенерата затеял с русским идиотский спор на околорелигиозные темы. И вот тут, не причисляя себя ни к гностикам, ни к агностикам, а чуть ли не прямо записав себя в атеисты, то есть плюнув в душу всему высокому собранию, докладчик обычными словами, практически на пальцах раскрыл перед своими учёными коллегами ментально-психологическую подоплёку маразма, когда, как он неосторожно выразился, профаны, чьи бараньи мозги ещё не доросли до понимания на самом деле незамысловатой квантовой теории, бегут во храмы и начи-нают разбивать там себе об пол лбы, принимая элементарную подтасовку реальностей, – что все мы не-произвольно и так ежедневно практикуем, – за вмешательство непостижимых высших сил. То есть за чудеса.
Тот самый, постриженный под Адольфа Гитлера недоумок-профессор из Лондона, смертельно оскор-бившийся в своих возвышенных левацко-религиозных чувствах, а скорее всего обидевшийся на “бараньи мозги”, воспользовавшись тем, что сидел на галерке и очкарик не мог дать ему в морду, дурным голосом начал обзывать докладчика выскочкой, неучем и шарлатаном, прислуживающим КГБ. Хорошо хоть фа-шистом не назвал. Вот кретин! Короче, потребовал у него доказательств. То есть публичной демонстра-ции фокуса. После которой ему захотелось бы бежать в церковь и разбивать там себе о каменный пол башку. Русский, нимало не смутившись, словно он подобного хамства и ждал, во-первых, спокойно под-твердил факт своего сотрудничества со спецслужбами, причём не только с нынешними, но и с прежними, когда в них ещё можно было встретить порядочных людей, а во-вторых, поинтересовался, в какой именно форме уважаемого профессора, в чьей профессиональной компетентности он не сомневается, разве что не уверен в его психической стабильности, удовлетворит представление им доказательств правоты так не понравившихся ему утверждений. Поборник социалистических идей подвоха не учуял и, как лох, полез в бутылку. Брызгая слюной, он от лица научной общественности, которая, к слову сказать, ни на что его не уполномочивала, прочёл длинную обличительную речь, особо нажимая на то, что очкарик, хоть и почет-ный доктор ряда европейских академий, на самом деле нигде, никогда и ничему не учился, а свои псевдо-научные статьи, конечно же, украл. И, вообще, он не имеет диплома. Под конец, будучи не в силах унять злобу и обозвав очкарика ещё каким-то обидным словом, он, гаденько улыбаясь, пообещал публично съесть свою шляпу в том случае, если русский завтра здесь, в Стокгольме, вызовет снегопад. Напомним, конференция проходила в мае. И, хотя в шортах по городу никто не ходил, там было весьма тепло.
– Когда?
– Что когда?
– Когда тебе нужно, чтобы я устроил снегопад?
– Я же сказал – завтра!
– Орать необязательно. Я не глухой и про завтра слышал. В котором часу – спрашиваю?
– В полдень.
– Окей. Где?
– Здесь, в городе.
– Я не про снегопад. Я о том, где именно ты намереваешься есть свою шляпу? Куда приглашать ре-портёров? Кстати, как у тебя с пищеварением? Могу порекомендовать подходящие для такого случая пилюли. Пишущую машинку можно с ними слопать, не то, что шляпу. Только машинку надо предварительно распилить. На маленькие кусочки. Ну, чтобы они в глотку пролезли. Ладно, чёрт с тобой: так и быть, принесу тебе ножницы. Но только чтобы шляпу сожрал всю! Вместе с подкладкой.
Профессор с чёлкой молодящегося фюрера, естественно, шляпу есть не стал. Вместо этого он из Стокгольма бежал. Трус паршивый. Врун!… А вот о московском колдуне вечером следующего дня гово-рили многие. Собственно, почему любитель коньяка немыслимой выдержки о нём и узнал. Да, в полдень пятнадцатого мая в Стокгольме выпал снег. Сантиметров восемь! К вечеру, понятное дело, он растаял, но факт остается фактом: работники коммунальных служб не сдержавшего слово англичанина открыто об-зывали неприличными словами. Не стесняясь. Прямо в телекамеры. Потому что очень уж им хотелось посмотреть, как фашист ест свою шляпу. А им в этом удовольствии отказали.
Зато дети были в восторге. Ещё бы – поиграть в мае в снежки.
________________________________________
– А мне вы не могли бы показать что-нибудь похожее на тот майский снегопад, уважаемый “бан-дит”?
– За бесплатно, что ли, работать предлагаете? Ещё чего! Больно хитрый.
– Увы, у меня сейчас нет с собой достойной суммы, но завтра…
– Завтра меня здесь может уже не быть. Я свою работу должен закончить сегодня… Ладно, так уж и быть. Чёрт с Вами… Но только что-нибудь простенькое. Неохота, знаете ли, задаром надрывать-ся.
– Да-да, хоть что-нибудь! Прошу Вас. Такое… Ну, что-нибудь такое, что я смог бы потом предъ-явить своим знакомым. И заткнуть рты маловерным…
– А что Вы могли бы посчитать за чудо? Или эти Ваши маловерные знакомые…
– Ну вот, к примеру, у меня на правом локте родимое пятно. Оно у меня с рождения. Большое и не очень красивое. Некоторым женщинам бывает неприятно на него смотреть. Могу показать.
– Не надо. И сами не смотрите. На какой, говорите, руке?
– На правой.
– Ну так и что прикажете с ним сделать? Вообще-то с такими пустяками онкологи сегодня справ-ляются на раз-два. Уберут пятнышко так, что и следа не останется.
– Да вот как-то не хочется общаться с онкологами. Я их, знаете ли, боюсь. А нельзя сделать так, чтобы его там просто не оказалось? Без онкологов.
– Легко. Только никакое это не чудо. Во всяком случае Ваших знакомых это ни в чём не убедит.
– Да?
– Да. Но можно с этой штукой сделать кое-что поинтереснее. К примеру, переставить пятно на дру-гую руку. Вряд ли Ваши знакомые заподозрят Вас в том, что Вы пошли на такую нелепую хирур-гическую операцию с целью их мистифицировать.
– И что же я должен сделать?
– Позвонить при мне всем этим Вашим знакомым и спросить их, точно ли они помнят, на какой ру-ке у Вас родимое пятно. И согласны ли они впоследствии свидетельствовать, что оно было у Вас именно на правой. Но главное, Вы должны сами написать мне на бумажке, что ещё не свихнулись и помните, где у Вас какая рука. И что родимое пятно у Вас точно на правой.
– Это ещё зачем?
– Ну, чтобы потом не было соблазна валять дурака и врать, что оно всю жизнь было у Вас на левой. Чтобы не иметь потом возможности увильнуть. Постоянно с этим сталкиваюсь. Надоело уже, зна-ете ли.
– Согласен. Нотариус нам не понадобится? Могу устроить.
– Было бы неплохо… Ладно, поверю просто честному слову и бумажке. Светиться не охота. Глав-ное, чтобы Вы потом этой бумажке сами верили. Да нет же! – Не надо смотреть на руку. Потом поглядите. Успеете. После того, как позвоните своим знакомым и напишите мне расписочку.
Второе потрясение (после незабываемого ночного приключения), которое кардинал испытал за по-следние четырнадцать часов, озадачив своими странными звонками четырёх епископов и написав Иосифу расписку, он испытал за своим поздним завтраком в столовой. Вот прямо здесь – за этим самым столом. Допивая кофе вместе со своим новым другом – “бандитом” из России. Родимое пятно оказалось на левой руке.
– Любые деньги…
– Что ещё?
– Есть человек… Имя называть нужно?
– Необязательно.
– Болеет…
– Вижу.
– Умирает…
– Ну и пусть. Он уже старый. Ты ж его не любишь!
– Жоз;ф, его никто не любит.
– Так на хрена тебе сдалось, чтобы он выздоровел? Пусть себе помирает на здоровье.
– Нужно!…
– Понятно… Все вы, суки, одного поля ягоды.
– Твои коллеги из ЧК, можно подумать, лучше!
– Это точно. Такие же сволочи.
– Любые деньги. ЛЮБЫЕ!
– Когда нужно сделать работу?
– Да он завтра может сдохнуть! Если ещё жив…
– Жив.
– Точно? Уверен?
– Так ведь нашли бы уже тебя, оповестили. Жив – тебе говорю.
– Так как?
– Денег не надо.
– Как это? Ты же сам говорил, что без денег работать неправильно.
– Давай ты расплатишься со мной по-другому.
– Это как же?
– Я искусством интересуюсь.
– Каким именно?
– Живописью.
– И чем же я здесь могу быть тебе полезен?
– Я слышал, в Ватикане есть закрытые коллекции. Которые никому не показывают.
– Ну, милый мой, я ничего не могу оттуда вынести!
– А ничего красть и не понадобится. Я же сказал тебе – интересуюсь, а не собираю. Я бы просто посмотрел. Век, скажем, шестнадцатый-восемнадцатый… К примеру, итальянцы и… Кто там у вас ещё есть?
– Что, просто посмотреть?… Это можно. Но уговор: чтоб сегодня же. А то никаких нервов уже не осталось.
– Сколько тебе нужно, чтобы он прожил?
– Хотелось бы… годика два. Можно и больше, но это уже не обязательно.
– Результат будет вечером. Мне только позвонить нужно.
Весь день они бродили по городу. Наплевали на свои дела и весь день проболтали о всяких стариков-ских пустяках. Сперва отправились к озеру. Хотели угнать лодку, но что-то у них там не срослось. А вообще-то они и не умели управлять моторными лодками. Тогда в отместку отправились в зоопарк, где стали кормить зверей. В зоопарке было строжайше запрещено кого-либо кормить, о чём предупреждали надписи на разных языках, но Иосиф посмотрел сквозь свои круглые очки на подбежавшего к ним служи-теля, и тот, вспомнив о чём-то важном, куда-то ушёл. Быстро исчез. Не вернулся.
Продолжили безобразничать они уже в старом городе. Иосиф предложил поваляться на траве. Прямо на газоне, который для этого не предназначался. Снять ботинки, носки и просто поваляться на земле. Запрещающей надписи нигде не было, но это как бы и так подразумевалось. То есть всякий нормальный человек должен был понимать, что делать этого нельзя. Кардинал заныл, что вроде как солидные люди, в общем, засмущался, да только Иосиф уже повалился на землю. Полицейский появился незамедлительно, но, поскольку Иосиф и на него взглянул сквозь свои круглые очки, бороться с хулиганами он передумал, а вместо этого, недоуменно покрутив головой, достал из кармана большой носовой платок, развернул его, постелил там же – рядом, и улегся на него. Ботинки с носками полицейский, правда, не снял. Когда на газоне “загорали” уже человек пятнадцать, великовозрастные озорники поняли, что уединиться и спокой-но поговорить им здесь не дадут. Вот всегда так: неделю хлеба крошишь, всякие волшебные слова гово-ришь, можно сказать, прикормил место, а только начал таскать из реки окуней, как к тебе тут же присо-седятся всякие дармоеды. И в большом количестве.
Обулись, встали и направились к полицейскому участку. Кардинал вспомнил, что там на углу есть фонарь, который он ненавидит и уже три года мечтает его разбить. Прийти как-нибудь ночью и расколо-тить “эту сволочь”.
Фонарь уцелел, поскольку походящих камней они не нашли, а яблоки, купленные камням на замену, заметного ущерба фонарю не нанесли. И всё равно кардинал всякий раз радовался, когда попадал в стекло и прохожие ему аплодировали. Полицейские уверяли, что яблоками разбить этот фонарь не получится. Потому что у него закалённое стекло. Тут действительно лучше камнем. Только они не знают, где его взять. В магазинах камни не продают.
Иосиф почти всё время мазал. И очень по этому поводу злился. Ему ведь зеваки не хлопали. Попал он только один раз, и то в железку, которой тот фонарь держался за столб, а не в само стекло. В общем, расстроился. Сказал, что это – дурацкая затея и, вообще, ребячество. С ума сойти – действительно ведь расстроился. А довольный кардинал над ним смеялся.
Пообедали они в тихом ресторанчике. Вкусно поели, с вином. Ничего там не разбили. И даже запла-тили, хотя русский сказал, что делать это необязательно, и вызвался показать, как такой фокус провора-чивают. А, когда они вернулись в гостиницу, по радио уже передавали радостную новость: врачи больше не беспокоятся за здоровье Папы – господь услышал молитвы католиков всего мира и явил подлинное чудо: страшный, так напугавший всех кризис непонятной болезни счастливо миновал. В общем, в тот день у кардинала появился новый друг. Не как все те – другие, а настоящий!
________________________________________
В тот самый час, когда Иосиф с кардиналом, накормив напоследок медведя цветной капустой, отпра-вились из зоопарка в старый город нагло преступать закон, на спокойную московскую улочку выполз большой чёрный автомобиль, по ощущениям бронированный. Ехал он медленно, как будто у него что-то сломалось, но он хотя бы ехал в правом ряду. Может, кому не нравится, когда впереди тебя плетётся какой-нибудь дурень со скоростью велосипедиста, ну так и нечего тебе делать в правом ряду. Ты же не троллейбус – езжай во втором. Да объедь ты его в конце концов и мчись себе дальше, топнув со всей дури по педали газа!
Раскроем секрет: в чёрной машине ничего не сломалось. А ехала она медленно потому, что так было нужно. Если конкретнее, нужно это было Сергею. Он сидел на заднем сиденье и, не отрываясь, смотрел в окно, внимательно разглядывая прохожих. Причём только женщин. На мужчин он не смотрел.
Катались они уже битый час и всё без толку. Игнат, сидевший рядом, понемногу начинал уже нервни-чать, но виду старался не показывать. И Сергею пока ничего не говорил. Понимал, что мешать ему сейчас нельзя. А тем более давить на него.
Уже трижды притормаживали и каждый раз в холостую: Сергей, рассмотрев потенциальных доноров поближе, безжалостно их всех забраковывал. Игнат решительно не понимал – почему. Ведь в прошлый раз, когда тоже нужно было срочно сделать какую-то работу (ни Игнат, ни Сергей так и не узнали – в чём она заключалась), он отловил чуть ли не первую попавшуюся, привёз её к Иосифу в клинику и всё прошло как по маслу. Кроме всего прочего девчонка тогда ещё и живой осталась. Проснулась потом на лавочке в парке им. Горького. Ясное дело ничего не помнила. Но была жива!
Понятно, что степень трудности задания может быть разной. Сегодня Константин Петрович сказал, что задание не просто срочное, но и высшей категории сложности. При этом ошибиться нельзя. Всё должно быть сделано по высшему разряду. Так что давайте без халтуры: первую попавшуюся не брать. Техническая, материальная и любая прочая поддержка, которая потребуется, будет оказана. Работаем, как для президента. И Сергею нужно сказать, чтобы он поменьше кочевряжился. Не строил из себя кисейную барышню, эдакую выпускницу Смольного института. Взрывать, конечно, ничего не нужно, но, если об-стоятельства вынудят… В общем, если придётся выбирать, то в приоритете стоит выполнение задания, а не то, кто там выживет, а кому сегодня не повезёт. То есть по возможности желательно обойтись без не-оправданных жертв среди гражданских, но… Короче, задание должно быть выполнено любой ценой за три часа. Понятно?! Больно уж важное дело. Оплата по высшему тарифу. Если всё пройдёт как надо, Игната ждёт повышение и командировка в Цюрих. Суточные – двести швейцарских франков в день. Рабо-тать, черти! Управиться нужно до вечера. Об исполнении доложить. Сразу же! Как только будет получен ответ.
Выехали на другую улицу. Здесь ловить стало значительно труднее. Народу больно много. В безлюд-ном месте украсть человека проще. А здесь на каждом шагу кафе и дорогие магазины. Автобусные оста-новки. Куча ненужных свидетелей. Но Сергей приказал ехать именно сюда. Сказал, что если не получится здесь, тогда уже рванём на Три Вокзала и там будем неводом ловить дешёвых проституток. Их не жалко. Проку от них, правда, немного, но на безрыбье…
– Стоп! Игнат, вон ту, рыжую, видишь? За столиком сидит… Да вон – под навесом, в ресторанчике! Которая нога на ногу… Угу, рыжая… Господи, вот это – подарок. Какая удача! Эта железно сго-дится. Ты её мужиком займись, а я – ею. Слышишь? – Её не трогать. Она сама ко мне придёт. Её надо будет только аккуратно принять. Ни в коем случае не повредить. Главное, чтобы у неё пря-мо здесь не началось… Чертовски нам сегодня везёт. И сразу едем в наш лес. Машину ставь так, – обратился он к водителю, – чтобы она смогла меня увидеть.
Игнат что-то буркнул в рацию, и ещё одна непонятно откуда взявшаяся чёрная машина, взвизгнув тормозами, припарковалась возле входа в открытый ресторан. Из неё вышли двое симпатичных, уверен-ных в себе ребят. Одно было не класс: слишком уж легко было распознать в них спецслужбистов. Не вертя по сторонам головами и спокойно пнув ногой калиточку, словно они сюда каждый день ходят обе-дать и всех здесь прекрасно знают, офицеры вошли в ресторан. Один из них перехватил под локоть офи-цианта. Что-то ему показал и сказал на ухо. Второй в это время уже пробирался между столиками. Вдруг, как бы случайно, вот как бы совсем того не ожидая, он наткнулся на искомую парочку.
Они уже закончили ужинать. Допивали вино. Мужчина что-то с увлечением рассказывал своей спут-нице. Полагал, что смешное. Сам же своим шуткам и смеялся. Женщина тоже улыбалась. Несколько, правда, вымученно. Похоже, ей его шутки смешными не казались. Ну и что она тогда с этим дурнем здесь потеряла, если весело ей с ним не было? Впрочем, это – её личное дело.
Уже через каких-то полминуты второй чекист оживленно беседовал с весельчаком. А тот изо всех сил делал вид, что, конечно же, узнает свалившегося ему на голову незнакомца. И тоже рад его видеть. Жен-щина ничего подобного изображать не захотела. Не знает она его! Ну и что из того? Встретились старые друзья – да ей только в радость, потому как передышка. Она в их разговоре участвовать не обязана. В общем, рыжая вежливо позволила им про себя забыть. А тут и первый негодяй подгрёб. Пришедший сле-дом за ним официант принёс точно такую же бутылку, что стояла на столе. И два чистых бокала. Принёс и отвалил. Наливать не стал. Типа он торопится. Хам! Гостеприимный весельчак принялся разливать вино в четыре бокала. Сначала наливал из своей бутылки. А когда она опустела, взял в руки ту, которую толь-ко что принёс официант. Естественно, этот дурак не увидел, как из металлического браслета часов захло-потавшего вдруг первого чекиста в его бокал упала пара густых бурых капель. Не увидел потому, что второй именно в тот самый момент сунул ему под нос какую-то фотографию.
Чокнулись, выпили за неожиданную встречу, и прервавшийся было разговор возобновился с новой силой. Дама при этом уже откровенно скучала. Хорошо хоть не зевала. Странно, а ведь её вполне устраи-вало то обстоятельство, что мужчины про неё забыли. И вдруг стало заметно, что она устала. Очень. И что она вообще – не слишком весёлый человек. Её мужчина начал смеяться как-то преувеличенно экзаль-тированно. И на контрасте с собственными плохо скрываемыми чувствами слышать это ей было неприят-но. Да пошли они все! Погрузилась в себя и как будто оглохла. Или уснула. В общем, отгородилась от всех этих чужих ей людей чем-то стеклянным. Хочешь пробиться – сумей разбить хрупкое. Думаешь легко, раз оно хрупкое? – Оно ж невидимое…
Затонированное автомобильное стекло, за которым прятался Сергей, поползло вниз. Игнат перегнулся через Сергея и сфотографировал женщину на свой телефон. Она вздрогнула и непроизвольно посмотрела туда, где сработала вспышка. Её мужчина ни на что не среагировал. Он продолжал рассказывать своим “старым друзьям” какую-то историю, которая казалась ему ужасно смешной, и сам же, радостный, хохо-тал. Причём делал это так громко, что на него уже стали оборачиваться посетители ресторанчика, сидев-шие за соседними столиками.
Что случилось? Почему она так изменилась? Кого она увидела? И что такого странного было в лице Сергея? – Да, в общем, ничего. Если бы только она видела в нём именно Сергея. Позвольте, а кого ж тогда она могла увидеть вместо него? – А вот этого пока не знал даже сам Сергей. То, что она видит в нём со-всем не его, он, разумеется, понимал. Ещё бы не понимал! Он это знал точно. А кого же? – Честно говоря, ему было всё равно. Донора он сегодня вычислил безошибочно. Когда говорил Игнату о проститутках с Трёх Вокзалов, он, конечно же, лукавил. Они для дела не годились. Тем более для дела серьёзного. Вроде сегодняшнего. А эта – самое то! Эта ему сама сейчас всё отдаст. Ну, конечно, не сейчас. Не хватало ещё прямо здесь…
Сергей вышел из машины, и с женщиной стало происходить что-то уже и вовсе невообразимое. С ли-цом – ладно. На нём попеременно, как в калейдоскопе, вспыхивали самые разные чувства: изумление, радость, готовность заплакать, разнести всё к чёртовой матери и тому подобное… Ко всему прочему она начала что-то говорить. Что-то бессвязное. Несла какой-то бред про то, что, конечно же, она его сейчас покормит, только ей нужно попить гранатового сока. Неизвестно почему… Просто вдруг захотелось…
В любом случае Сергей её не слышал. Он стоял возле машины и неотрывно смотрел… Нельзя даже сказать, что ей в глаза. А тогда на что? Куда? Когда-то он прожёг таким взглядом глаза медсестре. Ну, или куда он ей там посмотрел… После чего стал обладателем прорывного сексуального опыта, трёхком-натной квартиры на Проспекте Мира в Москве и приличной даже по нынешним временам денежной сум-мы в твёрдой валюте. А ещё он стал вампиром. Во всяком случае Мишка стал обзывать его именно этим обидным словом.
К ресторанчику подрулил микроавтобус. С большими затонированными окнами. И опять же чёрный. У них там что, машин другого цвета не бывает?
А женщина уже встала из-за стола. Мужчинам было не до неё. Им было весело. Встала и пошла к Сергею. Всё бы ничего, да только она, словно слепая на голос, шла прямо к нему, вместо того, чтобы, как полагается нормальному человеку, зайти немного назад и вправо. Ведь только так можно выйти из ресто-рана – через калитку. Вот она подошла к штакетнику и начала биться в него коленями, как бьётся в стек-лянную стенку животное, не соображая, насколько глупо это выглядит со стороны. Насколько неэффек-тивно.
Игнат выскочил из машины. Влетел в ресторан. Подбежал к женщине. Схватил её за шиворот и пота-щил к калитке. Она неумело отбивалась, кажется, не чувствуя того, что кто-то её куда-то тащит. А просто сопротивляясь неведомой силе, препятствующей ей соединиться с любимым.
Оказавшись со своей добычей за калиткой, Игнат женщину отпустил. И опять-таки получилось смеш-но: потеряв равновесие, она смешно шлёпнулась на тротуар и вместо того, чтобы подняться, поползла к Сергею не четвереньках. Прохожие недоумённо переглядывались. Пришлось прибегнуть к старому прие-му: – Игнат поднял её, снова ухватив за шиворот.
Никакого Игната она не видела. Сломался каблук. Она и этого не заметила. Побежала к Сергею при-храмывая. А её кавалер в это время уже просто зашёлся смехом. И сделался опасно красным. То, что он говорил, на членораздельную речь больше не походило.
Сергей принял женщину вытянутой вперед левой рукой, схватив её за горло. А правой без всякого стеснения начал ощупывать её левую грудь. На самом деле что-то из того, что говорила ему женщина, наверное, можно было разобрать, ведь это был не совсем бред. Трудность перевода, однако, заключается в том, что она одновременно проговаривала сразу несколько несвязанных между собой по смыслу фраз. Словно бы кто-то взял и смешал три или четыре разных текста и велел ей получившуюся кашу прочесть. При этом в её глазах светилась не то, чтобы идиотская, но какая-то уж слишком детская радость. И вооб-ще они сделались у неё масляными – эти её глаза. Как будто она была пьяна. Или вдруг сошла с ума…
Женщина торопилась рассказать Сергею всё-всё-всё. И что она, конечно же, ни на секунду не повери-ла в его смерть. Вот ни разу! И что она по-прежнему его любит. Даже ещё сильнее… Что она готова сей-час же… Что нужно только на минутку заехать домой… Она должна забрать документы и кое-какие ве-щи… Нельзя же без документов… И неважно, где они будут жить… Лучше, конечно, поехать к морю, где им было так хорошо…
Контрапунктом проговаривались и другие темы. Во-первых, она не очень понимает, как это – покор-мить. То есть она, разумеется, не против, но… А почему ей захотелось выпить именно гранатового со-ка?… И вторая: она очень жалеет, что его мама умерла… От горя. Это потому, что она поверила, когда ей сказали… А вот не надо было верить! Не все же поверили. Пусть даже они и были на похоронах. Вот она, к примеру, не поверила и каждый день ждала… А потому ничего удивительного… Да наплевать ей на работу! Подумаешь… Всё равно диссертацию не закончила… Конечно, прямо сейчас! А чего ждать-то?… Надо только заскочить домой. У неё там кое-какие деньги… В книжном шкафу. За Львом Толстым. И душ хорошо бы принять… А ещё попить соку. Это обязательно… В холодильнике… Как раз гранатовый…
Прохожие наблюдали эту сцену со смешанными чувствами. Если бы не Игнат, кто-то может быть и попытался вмешаться. Но, встречаясь с ледяным взглядом гэбэшника, занявшего оборону, стоя спиной к начавшей вдруг рыдать женщине, а, главное, видя, что свою правую руку Игнат держит за полой пиджака, даже молодые и сильные мужчины ретировались. Мало ли, а вдруг у него там пистолет. Увы, не храбрый у нас народ. На кухне, когда напьются, все такие бесстрашные. А в жизни, как выясняется, не очень.
Сергей затолкал женщину в микроавтобус, вскочил в него сам, и автомобиль сорвался с места. Игнат кинулся к своей машине. Веселившийся мужчина за столиком стал как-то смешно похрюкивать. К ресто-рану подъехала скорая помощь. Два чекиста уже не развлекали своего клиента. Они смотрели на него холодно. С брезгливым безразличием. В ресторане стало тихо. Посетители не знали, как им реагировать на происходящее. Странно, но почему-то никто не пытался что-либо для себя прояснить. Задать, напри-мер, вопрос. Или предложить помощь. Все сидели молча, ковыряя вилками в тарелках. Пытались по сто-ронам не смотреть. Типа всё нормально, кругом всё хорошо и спокойно. Ну, как обычно. Просто сейчас они задумались о чём-то своём. А так бы они, конечно… Вот прямо все сразу притихли!
То, что Сергей обозвал “нашим лесом”, было не совсем лесом. То есть это было весьма уединённое местечко в ближнем подмосковье, но никакая не чаща. Назовём это закрытой дачей. А рядом, кстати, действительно был лес.
Внутри дачи, огороженной четырёхметровым каменным забором, стояли несколько автомобилей: уже знакомые нам микроавтобус, машина, на которой следом приехал Игнат, и зачем-то ещё реанимобиль, возле которого топтались трое медиков. Подойти к микроавтобусу они не решались, хотя их пациент, а точнее – пациентка находилась именно в нём. Понятно – они ждали команды от Игната. Сам же Игнат и Сергей сидели за деревянным столом в беседке, неподалёку. Сергей был какой-то невесёлый, хотя с виду и не особенно уставший.
Глаза Игната ничего не выражали. Как будто здесь ничего такого не происходило. А, между прочим, происходило! Очень даже. Кое-что. В микроавтобусе. Несмотря на закрытые окна и двери, оттуда проби-вались голоса – мужской и женский. Чем эти двое там занимались, сложно было не понять. Как-то даже неприлично такое подслушивать. Но вот, что любопытно: откровенность творившегося в микроавтобусе аморального безобразия никого здесь не шокировала. Словно там не любовью занимались дорвавшиеся до запретного два взрослых человека, а школьники декламировали стихи про свою горячую любовь к Родине. Или там происходило что-то такое, что без страха можно показывать детям в кино, которому не присвоен статус 18+. То есть нечто дозволенное и вполне безобидное.
И тут раздался вопль. Долгий, душераздирающий. Ясно, что кричала женщина. Медики встрепенулись и нервно обернулись на Игната. Но тот почему-то медлил.
В микроавтобусе сделалось тихо. Так продолжалось с минуту. А потом полыхнуло. Да так ярко, словно там внутри взорвалась световая граната. И ветер. Его никто не ощутил, но что-то же вырвало дверь.
Тот ветер все увидели… Медики, уже не дожидаясь приказа Игната, смело ворвались внутрь раскуро-ченного микроавтобуса. Секунд через десять один из них вышел с платьем и бельём женщины.
– Там никого нет…, – растерянно и почему-то шёпотом проговорил он.
– Всё понятно, – спокойно и не шёпотом, а нормальным голосом сказал Игнат, – свободны. О том, что видели, молчок. Каждому по полторы тысячи долларов. Завтра в кассе после обеда получите. Ведомость называется “детские утренники”.
– Седьмая, – тихо произнёс Сергей.
– Что?, – переспросил его Игнат.
– Седьмая уже. Однажды я сойду с ума.
– Да ладно тебе!
– Не хотел…
– Да хватит уже сопли жевать! Ты ведь знал, чем дело может закончиться.
– Знал.
– Ну и чего тогда?
– Гнида я!
– Успокойся! Ты же её не убивал.
– Это как сказать…
– В любом случае ты ни в чём не виноват. Она сама этого захотела. Ты просто помог ей. Можно сказать, доброе дело ей сделал.
– А что с её мужиком?
– Его ж никто не видел…
– Я про того, что был с ней в ресторане.
– А-а… Выпишут недельки через три из нашей клиники.
– А спрашивать о ней он не начнёт?
– Он даже и не вспомнит, что такая на белом свете жила. Твой отец позаботится. Не сомневайся.
– Звери мы! Звони дяде Косте. Скажи, что дело сделано. А, кстати, чего они хотели? Что мы сейчас с тобой сделали?
– Откуда ж я могу знать? Полагаю, даже Константин Петрович этого пока не знает. Твой приедет – может расскажет. А может и нет. Скорее всего мы и сами сегодня из новостей узнаем. Или зав-тра… Если случится что-то такое, чего не должно было случиться. Ну, раз объявлена высшая степень сложности…
– Надеюсь, не война?
– А хрен его знает… Подождём… Не хотелось бы… Нам сейчас воевать нельзя.
– Это почему же?
– Потому что мы больше языками в телевизоре умеем болтать. А что нам защищать? На тебя кто-нибудь нападает? И потом – за что воевать? За миллиарды этих воров?
– За Родину…
– За какую? Не навоевался ещё в Чечне? Что, так ничего и не понял? – Нет её больше, Родины.
– Вы зато есть! Белая кость… Патриоты, блин! Спасители отечества…
– А вот хамить не надо! Мы всегда будем. Должен же кто-то баранам мозги на место ставить.
– И стричь.
– Кого?
– Баранов.
– Да, и стричь.
– И шашлыки из них жарить.
– А на что ещё бараны годятся?
– Красивые у неё глаза.
– У кого?
– Меня б так кто любил…
________________________________________
Примерно за полгода до описанных событий, Константин Петрович вызвонил Иосифа и попросил его заехать на Лубянку. Оговорили время. В кабинете находились кое-какие люди в штатском, среди которых была и девушка. Ничего так себе – симпатичная. Щупленькая. И совсем молоденькая. С докладом высту-пал Игнат. Когда Иосиф переступил порог кабинета, Игнат умолк. Наверное, рассказывалось что-то сек-ретное.
– Прочёл?, – не поздоровавшись, спросил вошедшего генерал.
– Что именно?
– Не придуривайся! – Книжку, которую я тебе позавчера послал.
– Ты бы ещё на китайском мне что-нибудь прислал. Я немецкий уже почти забыл. Да и времени не было. А что, там что-то важное было? О том, как НАТО будет нас завоевывать? Так это я и сам могу тебе рассказать: первая бомба упадет в аккурат на это здание. Что, кстати, правильно. Туда вам, сволочам, и дорога. Я бы ещё…
– Паяц!… В книжке описана история их банка.
– Ну это, положим, я понял уже из названия. А с какой стати эта сказка должна меня интересовать?
– Да вот, товарищи утверждают, что эта сказочка больно уж смахивает на правду.
– И что с того? Вам-то что за дело до банка Ватикана?
– Старейший банк Европы между прочим…
– Я в курсе.
– Самый крупный. Непотопляемый.
– Да ладно тебе!…
– Ты когда-нибудь можешь быть серьёзным?! Это же сокровищница Ватикана.
– Ну и на здоровье! Ты меня только за тем оторвал от дела, чтобы сообщить эту радостную но-вость? Премного тебе благодарен.
– С Россией не сотрудничает.
– И правильно делает. О репутации своей заботится. Сотрудничать с ворами и патологическими лжецами – последнее дело.
– Как ты меня уже достал!… Положим, с одним нашим вором он как раз имеет дело.
– Это с кем же?
– С Филиппом.
– С Испанцем, что ли?
– Вот именно.
– С этой сволочью?!
– Ну, наверху его сволочью не считают…
– Естественно! Ворон ворону глаз не выклюет. Он же на Западе бабки наших суперпатриотов отмы-вает.
– Давай полегче…
– А что, ты как-то по-другому о нём думаешь? Или о них…
– Ну… В общем, мы за ним приглядываем… Ещё с тех пор… Я про Сергея…
– Да понял я, про что ты!
– Я не виноват, что доказать тогда ничего не удалось.
– Удивил! Контора же только сфабрикованные дела в состоянии распутывать. Вами, кстати, и сфабрикованные. Гены.
– Ну хватит уже!…
– А что – нет?!
– Я тебя не за тем позвал.
– Так рожай скорей! У меня обеденный перерыв кончается.
– Банком мы, собственно, не занимались.
– Это я уже усёк. Ваш интерес к нему возник после того, как в него залез Испанец.
– Не совсем… Будешь смеяться, но это не Филипп в него залез. Банк на него первый вышел.
– А вот это уже любопытно. И зачем же?
– В том-то и дело, что этого мы пока не понимаем. А знать такое мы должны. Даже, я бы сказал, обязаны.
– Ну конечно, там же миллиарды! Вы на деньгах уже совсем помешались…
– Не миллиарды, Оська, – триллионы.
– Даже так?… И всё равно не понимаю, что контора может с этого поиметь?
– Да я не о деньгах! Что ты всё время?…
– Может, тогда уже о деле заговоришь? Правда ведь тороплюсь.
– А ты не спеши. Присядь. Тут долгий может получиться разговор. Зачем банку понадобился Фи-липп – мы можем только гадать. Но вот какая штука: тут один его человечек посетил недавно Но-вороссийск…
– Та-ак… Уже любопытно. И зачем же?
– Цветы на одну могилку положить.
– Только на одну? Да после того визита, – с которым вы так и не разобрались (я понимаю, руки не дошли – мир же спасали!), – на кладбище целая аллея появилась. Новая… Хорошо, если одна…
– Успокойся, его посланец вовсе не могилу Серёжкиной сестры ходил проведать…
– Долго будешь интриговать? Чью же?
– Вот её.
Константин Петрович положил перед Иосифом на стол фотографию, взглянув на которую Иосиф по-чернел лицом и налил себе из графина воды. Выпил. Помолчал. Протёр очки.
– А Ватикан здесь причём?
– Подожди. Ты лучше послушай, что дальше было. Цветочки тот гад действительно на её могилу положил. А потом отправился прямиком в военкомат. Мы с военкомом уже работаем.
– И?
– Признался, что получил от московского гостя две тысячи долларов.
– За что?
– В том-то и дело, что ни за что. Он и сам не понял. Человек Филиппа представился её сослужив-цем. Расспрашивал – что да как с ней в Чечне случилось? Как именно она погибла и почему по-хоронена в Новороссийске? Остались ли какие-нибудь её личные вещи и точно ли здесь похоро-нена она? – Гроб ведь цинковый был. Кто может это подтвердить? А может она на какую секрет-ную работу подписалась, и контора состряпала для неё легенду, в то время как на самом деле она жива и здорова? Он типа переживает. Наплёл, что в мединституте у них роман случился. Чуть было не поженились.
– Ну не тяни!…
– Про родных расспрашивал, которых Мишка вызывал на похороны. Адрес просил дать. Они ведь её лицо видели. Там, в гробу, стеклышко есть… В общем, тот гад дал военкому денег на помин её души и рванул в Челябинск. К её родным.
– Уже интересно…
– Угу.
– Что, им тоже денег дал?
– Угадал.
– А от них-то он чего хотел?
– Да всё того же: – чтобы они показали ему её личные вещи. И что-нибудь из них ему дали. Какую-нибудь мелочь. Какую не жалко. На память.
– И что – дали?
– Фотографии из её детского альбома. Он же их про одежду и обувь спрашивал. Но этого добра не нашлось. Выбросили. А вот за расчёску и её старую зубную щетку он предложил скорбящим род-ственникам десять тысяч долларов. На том, собственно, и прокололся. Догадываешься, зачем ему понадобилась расчёска?
– ДНК.
– Верно.
– И чего?
– Ну, зубной щётки они, понятно, не нашли. А вот расчёску ему дали. Десять штук – не шутка. Только захотели приятное человеку сделать и как следует её прежде помыли. Чтоб как новенькая была. Чтоб сверкала. Так вот, когда этот тип увидел, что расчёску вымыли, он её брать расхотел. Денег, правда, всё равно дал.
– Ты мне вот что скажи: причём здесь банк Ватикана и эта их рекламная брошюра?
– А при том, что в тот самый день, как этот дурень вернулся с Ларкиными детскими фотографиями в Москву, Филипп улетел в Цюрих и встретился там с одним чрезвычайно влиятельным кардина-лом, которому тот альбом и презентовал. Наружка утверждает, что, когда кардинал тот альбом листал, то был весьма взволнован. Пол-бутылки коньяка, не заметив того, вылакал. Очень редкий, кстати, коньяк. Говорят – уникальный. Немыслимых денег стоит. А в конце встречи горячо благо-дарил Филиппа. Чуть ли не обнимался с ним.
– О чём конкретно они говорили?
– Близко подобраться не удалось. Тот отель непрост: крепость. Через стекло подслушать невоз-можно. Окна у них там особенные.
– А по губам? Что, не нашлось специалиста?
– Да видишь ли – они оба грамотно отвернувшись от окна сидели. И ни в одном зеркале не отража-лись. Не дети малые…
– Вона как… А книжка всё-таки при чём?
– Фокус в том, что книжица эта была написана три года назад. Спец. заказ. Один модный писака над ней потрудился. И Ватикан автору весь гонорар честно выплатил. Да только вот издана она была не сразу, не тогда же, а только через три года. В аккурат через неделю после встречи в Цюрихе Филиппа с тем кардиналом.
– Совпадение?
– Не верю я в такие совпадения! Слушай дальше. Мы тут запрягли наших айтишников, и что они выяснили: оказывается, в течении года одна неприметная компания в Кремниевой Долине за очень нехилые башли мониторила сеть. Глобально, заметь, её мониторила!
– И что искали?
– Женщину по конкретным описаниям. Цвет глаз, волос, форма ушной раковины и всё такое про-чее. Вплоть до размера груди и бёдер.
– И много нашли?
– Что-то около сорока человек. Половину – в Европе. Сколько-то в Штатах, в Австралии и ещё… я забыл где… В основном они соцсети шерстили. А в итоге с личной проверкой отправились только по одному адресу.
– На Новороссийское кладбище.
– Именно. Всех остальных кардинал отмёл.
– А про Мишку тот ходок не спрашивал?
– Нет. И про Сергея тоже.
– Странно, они ведь её получше военкома знали. Собственно, военком с ней вообще не был знаком. Она же не из Новороссийска призывалась. По идее её и хоронить должны были в Челябинске. Это Мишка настоял…
– Я в курсе…
– Чтобы поближе к нему была… Ну так и что из всего этого следует?
– Вот это мы и хотим выяснить.
– А я-то тут при чём? Что ты на меня смотришь? Не смотри ты на меня так!
– Что, не хочешь нам помочь? А знаешь, почему они искали Ларку? И почему она приглянулась им больше мёртвая, чем живая?
– Честно говоря…
– Зря ты всё-таки книжку не прочёл. Там про золото Тамплиеров рассказывается. С того золота банк Ватикана, собственно, и начал своё существование…
– Господи, да врут они всё! Напустили душещипательной романтики и припудрили её всякими соп-ливыми подробностями, которые невозможно проверить. Любой старый банк сегодня подобные же сказки про себя сочиняет…
– Понимаешь, Игнат и вон те ребята из аналитического отдела считают, что в той книжке, уж неиз-вестно – случайно или нарочно – написана правда.
– Правда или неправда – какая хрен разница?! При чём тут всё-таки Ларка?
– А при том, что девица с Ларкиным лицом по легенде, изложенной в той книжице, могла оказаться наследницей, а, проще говоря, хозяйкой их банка. Такая вот романтика у них получилась. То есть, ты понимаешь, да? – законной владелицей их триллионов! Если, конечно, ей удалось бы доказать своё родство с девчонкой, чей портрет хранится в подвале Ватикана. И ещё в каком-то медаль-оне…
– Но поскольку Ларка умерла… Стало быть, никто к ним за своими башлями не явится. Вот они и обрадовались?…
– Именно! И до такой степени расслабились, что даже решились на издание этой книжки.
– Надо полагать, у них и генный материал имеется? – Той девицы, что триста лет назад внесла уставной капитал в их бизнес.
– В том-то и штука, что не их. Это – действительно её бизнес! Тут написано, что девчонка через ге-нерала ордена тамплиеров маркиза Михаэля, сменившего на этом посту легендарного маркиза Серхио, из рук папы Климента XI получившего редчайший орден Христа, триста лет назад соста-вила письменный договор с папой Иннокентием XIII. (Иосиф начал жадно пить воду прямо из графина.) И какое-то время разрешила Церкви пользоваться её деньгами… Пока хозяйка этих де-нег не вернётся и не заявит на них свои права. То есть пока она в ком-нибудь не воскреснет. Если бы ты не поленился и книжицу хотя бы из уважения ко мне полистал, то увидел бы её карандаш-ный портрет. На семнадцатой странице. Судя по всему, некоторые черты здесь искажены наме-ренно. Но ясно, что рисовали Ларку. Причём именно с этой фотографии, а не с того портрета, ко-торый находится в Ватикане и который они никому не показывают. Смотри сюда. Что это?
– Понятия не имею. Браслет, похоже…
– Очки протри! Это, милый мой, не браслет. Это Ларкины часы!
– Где ты видишь часы?
– Ну, сами часы художник рисовать не стал. Он же не идиот. А сравни браслеты…
– Да, пожалуй… То есть, хочешь сказать, что, когда они убедились в том, что наследница мертва, то успокоились, расслабились и…
– Вот именно. Не просто наследница – владелица их триллионов. Так что, едешь в Цюрих? Заодно и выяснишь, зачем им понадобился Филипп. Если отмывать башли, надо бы узнать – чьи и по ка-кой схеме. Сценарий общения с кардиналом разработаешь сам. Полная свобода действий. В по-мощь тебе даю вот её. Женей зовут. Только давай без снегопадов! И так уже во всех мировых СМИ засветился. Оно нам надо? Идиот, вот не можешь ты без фокусов!
– Сам ты идиот! Еду. Серёжке ни слова. Про Мишку я уж молчу. Этот, если про маркизов и Ларку узнает, с цепи сорвётся и таких дров наломает…
– Да понятно! Что ты со мной как с недоумком разговариваешь?!
________________________________________
– Мне кто-нибудь звонил?
– Нет, монсеньор.
– И Жоз;ф? (Кардинал непонятно с чего делал акцент в имени Иосифа на последнем слоге.)
– Никто.
– А что-нибудь вообще в этом мире происходит?
– Людей в этом мире убивают.
– Тоже удивил! Их всегда убивали. Во все времена. И где сегодня?
– Да практически под нашими окнами.
– Да? Интересно… Не слышал.
– Позавчера в двух шагах от Ватикана нашли обезображенный труп.
– Мужской?
– Женский. Молоденькая совсем.
– Изнасиловали?
– Ограбили.
– Нашли – кто?
– Об этом не пишут, монсеньор.
– А откуда знают, что ограбили?
– У неё к руке наручником был прикован пустой дипломат.
– Это ещё ни о чём не говорит.
– Эксперты утверждают, что в этом дипломате незадолго до того, как девчонку нашли, лежали све-жеотпечатанные банкноты. И много. Чуть ли не миллион евро.
– Кто такая?
– На этот вопрос следствие не имеет ответа, монсеньор.
– Как это?
– Документов при ней не оказалось. То же можно сказать и о лице: его у неё практически нет.
– Это как же такое может быть?
– Кислота. Отпечатков пальцев тоже нет.
– Лихо…
– Мерзкая фотография.
– Ты что – видел её?
– Так в газете же…
– Ничего себе!… Что, уже и такие ужасы в газетах печатают? Они что, совсем с ума посходили?!
– Да там только руку с пристёгнутым дипломатом и показали.
– Зачем?
– А вдруг кто опознает…
– Руку?
– Ну, дипломат… Дорогой такой. Хороший… У вашего преосвященства был похожий… А кроме того на руке татуировка особенная. Может, кто по ней опознает девушку. Полиция во всяком слу-чае на это надеется. Других же примет нет. А то ведь и правда – скандал: у самых стен Ватикана девку в кислоте искупали…
– Где эта газета?
– Да вон… Нет, на третьей странице. Ваше преосвященство, я понимаю так, что всю эту неделю Вы ждёте какого-то важного звонка. Я не должен знать – от кого?
– Нет.
– То есть Ваш секретарь не должен быть в курсе?…
– Не должен…
– Но ждёте, так ведь?
– … … … Уже нет…
Через полчаса Винченцо зашёл к кардиналу справиться, почему тот не отвечает на звонки Папы, и нашёл своего босса сидящим на полу с бутылкой в руке. Свой драгоценный коньяк он пил прямо из гор-лышка. И это была уже вторая бутылка. О том, что он собирался встречаться с Папой, кардинал не пом-нил. А и вспомнил бы…
Винченцо устал уже врать по телефону, что кардинал наложил на себя покаянную… Какое-то умное слово он каждый раз повторял… Невозможно запомнить… В общем, кардинал не принимает, потому что молится. Со слезами. И ничего при этом не ест. Что, кстати, было чистой правдой. Это мы насчёт слёз и того, что кардинал ничего не ел. Коньяк он пил не закусывая.
Ближе к ночи Винченцо отнёс своего патрона в постель, рядом с которой поставил тазик.
– Что, она?
– У-у-у-у-у!…
– Ах ты ж кобель!, – (В конце было добавлено прилагательное, которое мы не можем здесь приве-сти. Конечно, сказано оно было ласковым голосом, но при всём том это – очень обидное слово.) – Что, к тебе шла?
– Ы-ы-ы-ы-ы!!…
– Ну поплачь, поплачь. Легче станет. Может быть…
Тазик пригодился. Три раза.
________________________________________
Глава вторая
Дежавю
Интересно, а с чего он взял, что Сергей не умеет водить машину? – Глупость какая-то. Отлично Сер-гей водит автомобиль. И, между прочим, очень это дело любит… Но, главное, с какой убеждённостью им всё это было сказано! – Вот ведь что больше всего возмущает. При этом сколько-нибудь вразумительных доводов в пользу столь безапелляционного и, можно даже сказать, агрессивного утверждения приведено не было. Да ещё же и сказал Мишка это, словно трус какой, на кухне. Дождался, когда Лена ушла в мага-зин, и огорошил Сергея этой своей подлой ложью. При Лене не посмел бы.
Тонкий психолог, ничего не скажешь! Профессионал. Смекнул, в каких выражениях она бы ему возра-зила. Ясно, что в непарламентских. Лена за словом в карман точно не полезла бы. Не такая она. Всё бы ему прямо в его бесстыжие глаза и высказала. Всё, что о нём думает. Не утаивая. И по поводу его выда-ющихся умственных способностей. И куда ему со своим экспертным мнением относительно умения Сер-гея водить мерседес пойти. Причём немедленно. Вот прямо сейчас. В эту самую минуту. И вообще… Короче, при ней он клеветать не решился. Кстати, могла ещё и по морде засветить.
А Мишка типа умеет водить машину! Вот просто ас! Нет, утопить педаль газа четырёхглазового кра-савца в пол и наплевать на всех прочих участников дорожного движения ему очень даже удаётся. Так ведь на столь героический подвиг и олигофрен способен. Для этого двух верхних образований не требуется. Конечно, гонять по городу на мерседесе премиального класса Е с форсированным движком без куража, – когда из-под колёс не валит дым от сожжённых покрышек, – занятие пресное. Для импотентных слабаков. А что на каждом втором повороте он создаёт аварийную ситуацию, это типа не считается? Типа – лес рубят, щепки летят? Уворачивайся, презренный терпила, как и куда сможешь. Жизнь чья? – Правильно: твоя. Вот и борись за неё всеми доступными тебе способами. На то тебе инстинкт самосохранения и да-ден. А лучше дома сиди, недоносок! А Мишке, понимаешь ли, ехать надо. Причём не просто так, как тебе, ничтожной твари, куда-нибудь на дачу проверить, не обокрали ли ещё тебя, а по очень важному делу. И, разумеется, ехать нужно быстро. Потому что ему, видите ли, некогда. К тому же настроение у него сегодня неважнецкое. Так что лучше к нему под колёса не лезь. И не только, заметим, сегодня у него дрянное настроение. Оно у него теперь всегда такое. Прямо зла не хватает, честное слово!…
В общем, после того, как Мишку, атаковав его в Москве слёзными письмами и телефонными звонка-ми, уломали возглавить бывшую отцову клинику (фактически его позвали эту богадельню спасать, потому как из неё массово побежали во всевозможные эротические салоны все сколько-нибудь симпатичные вра-чихи и медсёстры), он эту возмутительную туфту про неумение ездить Сергею и выдал, мерседес с че-тырьмя круглыми фарами в личную собственность экспроприировал, погрузил на заднее сиденье свою драгоценную виолончель, видик и кофемашину, забил багажник нотами, видеокассетами и книгами, мод-ными рубашками ленинградской фабрики “Трибуна”, джинсами и заграничным постельным бельём, после чего с чистой совестью укатил к новому, а, вернее, прежнему месту своего жительства. Домой, то есть. В большую Иосифову квартиру в городе на море, в которой он до сих пор был прописан. Включил проблес-ковые огни, разрешение на которые для Сергея выбил дядя Костя, топнул по педали газа и быстренько свалил. Как вор. Не дожидаясь возвращения Лены из магазина. Сказал лишь на прощание обалдевшему от такой наглости Сергею, что денег в этом проклятом доме куры не клюют, так что купит он себе ещё ма-шину, если невтерпёж станет, пусть не плачет, а, вообще-то, не графья, нужно и совесть иметь, то есть пора уже начать ездить как все – на метро. Выдал всё это и уехал. Вот гад! Как ещё не убился по дороге? Гнал ведь как бешеный. Утром уже в Новороссийске был. Это ещё до Чечни случилось. Когда Лена у Сергея уже появилась, а Ларки в их короткой, но оставившей рваные кровавые следы фронтовой жизни ещё не было.
А что, посмел бы кто остановить Мишку на трассе! И после – уже в его родном городе. С синими-то проблесковыми огнями за решёткой радиатора и крякалкой. Да с такими номерами! (Крякалку, заметим, он включал каждый раз, когда куда-нибудь опаздывал. То есть постоянно.)
На синие огни и крякалку он, между прочим, никаких прав не имел. Хотя, можно подумать, оно у не-го – такое право – было на номера!… Их он, что примечательно, приехав в Новороссийск, менять не стал. Ведь именно из-за этих элитных гэбэшных номеров его не решались останавливать. Вследствие чего он как сумасшедший по городу и гонял. Совершенно безнаказанно!
Вот и сегодня, спустя четыре года, как подорванный он мчался в свою больницу, разгоняя крякалкой замешкавшихся и в ужасе шарахавшихся от него водителей. Естественно, врубив при этом проблесковые огни. Летел как на пожар. Можно, конечно, на него поругаться. Но на самом деле сегодня он действитель-но торопился. Потому что в психушке случилась беда. От нечего делать старшая медсестра такими страшными словами бросаться не стала бы. Если уж она прорыдала в телефон “убьёт себя, дура!”, значит дело и правда дрянь. Звали медсестру Клавдией. В клинике, сменив предыдущую (и правильно, давно было пора), она появилась примерно тогда же, когда сюда привезли самую трудную их пациентку, почти безнадежную, к которой Миша, нарушая все правила дорожного движения, сейчас и спешил.
Девушку подобрали на пляже. Тяжёлый случай: ни кто такая, откуда, когда и зачем в Новороссийске объявилась, ни даже имени своего она не знала. Ясно только, что не местная. Потому что никто её не искал. Причём не то, чтобы она своё имя не помнила, а именно что не знала его. Вдобавок ещё и говорила она поначалу весьма странно. С акцентом. С испанским акцентом! Может выпендривалась? – Непонятно. Перед кем ей было тут выпендриваться? – Перед Мишкой что ли? Никаких документов при ней не обна-ружили. Полная аннигиляция личности. Память стёрта подчистую. Словно какой вражеский шпион взял и отформатировал в её мозгу жёсткий диск.
Судя по одежде – наша, русская. Лет примерно двадцать пяти. И красивая. Очень!… Плюс ещё грудь торчком. Что неслыханная редкость. Мишка такой груди раньше не видел. И как-то необычно она у неё росла. Неправильно, но очень волнительно для сильной половины наших трудящихся она росла. Не в том месте, где должна бы. Где у всех нормальных девчонок она растёт. А чуть ли не под самыми ключицами. Мишу этот феномен чрезвычайно озадачивал. Слово “возбуждал” мы здесь не употребляем сознательно. Потому что этот врун кинулся бы яростно возражать, обижаться и орать, что он не такой. А какой он, собственно? – Такой же, как и все… Как бы то ни было, вышеупомянутое экзотическое обстоятельство, да ещё невероятной длины ноги (и красоты, прямо уж скажем), про которые говорят, что такие растут не откуда-то, а прямо от ушей, отвлекали Мишу, делая его грустную жизнь в этом городе не совсем уж не-выносимой. Даже вроде как и из-за Ларки он стал меньше убиваться. Как будто разодранная рана начала потихоньку затягиваться. Не начала, конечно…
Ещё больше, чем вопиюще красивая грудь беспамятной пациентки, Мишу выбивало из колеи то под-лое негодяйство, что ни медикаменты, которыми (в том числе и запрещёнными на территории РФ) его снабжал отец, ни гипноз, на который он так рассчитывал, полагая себя в этом большим мастером, резуль-татов не давали. То есть вообще же никаких. Ноль! Дошло до того, что он уже начал подумывать, а не подключить ли к этому делу Иосифа. Или на худой конец Сергея. Пока останавливала гордость. Что он им, ординатор какой прыщавый, что ли? В европейских научных журналах уже семь его статей напечата-ли. И на все семь получил положительные рецензии. А ещё же он и на международные конференции регу-лярно ездит. Зимой вон в Лондоне побывал, откуда привёз шикарную куртку. Да гипноз – это вообще его конек! Уже ведь не только местные, но и из Москвы к нему в очередь пишутся. (Не надо грязи – не одни лишь высокопоставленные алкоголики, хотя этих, признаем, большинство.) Потому что он использует уникальные технологии. Самые передовые. Которые почти что сам разработал. Что-то, понятно, у отца подсмотрел, кое-чем с ним бескорыстно поделился Сергей, но всё равно Миша их устаревшие приемы творчески переосмыслил. И, соответственно, усовершенствовал. А, стало быть, теперь это – его техноло-гии. Стал уже подумывать о том, чтобы авторские права на них оформить. А то как-то неспокойно. Скра-дёт ещё какая-нибудь сволочь и свою фамилию на его интеллектуальную собственность наклеит. Типа он первый до этого дошёл, а Мишка тут ни при чём. Сплошь ведь воры кругом! Тем более в научном мире. Та ещё клоака! Публикации в западных журналах вроде как от прямого воровства должны спасать, но авторские права всё же лучше регистрировать по старинке – в официальных организациях, которые для этого и созданы. А то ведь правда в лужу сядешь. Иди потом доказывай…
Миша ужасно разволновался. И это естественно – боялся опоздать. Причём сегодня он испугался не на шутку. Ещё когда поехал с работы за город, у него появилось нехорошее предчувствие. Как будто сегодня случится что-то плохое. Даже в животе кисло стало. И под ложечкой засосало… Непонятно с кем, но обязательно случится плохое. Он ведь даже на кладбище не поехал. А всегда по пятницам ездил. После работы на автобусе ездил. А потом, уже дома, в одиночестве напивался. Так вот: сегодня на клад-бище он не поехал. Решил за город смотаться. Развеяться. К тому же ещё и у Клавдии, встречавшей его у ворот, было такое лицо, что Мише сделалось холодно и расхотелось смотреть ей в глаза. Нет, главное, она ещё так на него глядит, как будто это он виноват в том, что в его отсутствие случилось ЧП. А не она, дрянь такая, не доглядела!
Попал в рукав халата, который Клавдия безуспешно пыталась на него надеть, пока они бежали вверх по лестнице, он только перед дверью в палату. Да, в ту самую, в которой много лет назад Иосиф прятал от справедливого гнева заслуженного коллектива внезапно спятившую медсестру, так подло совратившую Сергея.
Отдышались. И тут Миша неожиданно рассмеялся… Да как натурально! Посмеялся так секунд пять и смело взялся за ручку двери. На медсестре уже вообще никакого лица не было. Ни смеющегося, никакого. Но она не упала. Вошла вслед за Мишей в палату. Мужественная женщина.
– Клава, так я ж тебе про то и говорю! – Мы тот фильм с ним вместе смотрели. И во всём прекрасно разобрались. Сразу. А чего там, собственно, было не понять?
Войдя в палату, огляделись. Странно, в ней никого не оказалось. Во всяком случае они никого там не увидели. Медсестра ещё долго продолжала бы растерянно крутить головой, если бы Миша не взял её за плечо. И в самом ведь деле – никого… Присели за стол у окна, возле которого нашлись два стула и про-должили свой странный разговор. Точнее, это Миша продолжил выносить медсестре мозг. А Клавдия при этом помалкивала. Лишь завороженно уставилась на главврача и делала вид, будто внимательно его слу-шает. Будто всё она понимает. Удивления по крайней мере на её испуганном лице написано не было. В какой-то момент она даже начала успокаиваться. По-настоящему. Словно проблема, от которой у неё вначале сделалось такое идиотское выражение лица, снялась сама собой. Или вот прямо сейчас разре-шится. Через минуту. И при этом обязательно чем-то хорошим разрешится. Ну, как всегда.
Вообще-то Миша и правда с годами вырос в неплохого психиатра. Особенно заматерел он после вой-ны. Так что зря на него Ленка наезжает. Неплохой он врач. Немного, правда, сумасшедший. Чуть-чуть. Но а что, если так полагается? Это у психиатров считается профессиональным заболеванием. То есть чем-то вполне нормальным. Опять же по второму диплому он кто? – Правильно: музыкант. И тоже неплохой. Очень даже неплохой. Очень! А психически нормальный музыкант, который всегда в состоянии сказать, как его зовут, сколько ему лет и почему он после концерта отказывается выпить, – это полнейший оксю-морон. Или, выражаясь по-простому, бред собачий! Гнать нужно таких музыкантов из профессии. Пога-ной метлой, а лучше ссаными тряпками! На первом же курсе консерватории со всей принципиальностью выявлять этот их уродский дефект (мы о нормальности), и безжалостно гнать к чёртовой матери. На все четыре стороны! Иосиф, правда, полагает, что это Чечня так на Мишку подействовала. Как бы то ни бы-ло – факт: главврач Новороссийской психушки после возвращения с войны определенно стал психован-ным. Сергей, тот пережил войну более-менее спокойно. Может потому, что до того много лет проработал на скорой. И всяких ужасов насмотрелся ещё до института. А Мишка, когда в первый раз увидел в Чечне восемнадцатилетнего мальчишку с оторванными ногами, в обморок брякнулся. Сергей его потом всю ночь лечил спиртом. И вылечил…
– Ну, я-то через день про то кино забыл. Начисто. Замотался, знаешь ли… В двух вузах одновре-менно сессию сдавать… А вот Серёга, он ведь что учудил, обормот…
– Что?, – тихим женским голосом спросил кто-то, и это точно была не Клавдия. Медсестра судо-рожно сглотнула и снова сделалась белая. Как её халат. Но ничего, со стула не упала.
– Он ведь на полном серьёзе, – не оборачиваясь, охотно отозвался на невидимый голос Миша, – устроил для себя День Сурка. Утром заявил мне, что время для него отныне пустой звук. Просто пьяный сон. И что он теперь до самой смерти будет жить в одном и том же дне. Ну, как тот дядь-ка из кино. Ты фильм-то видела?
– Видела, – отозвался невидимый голос. Клавдия начала крупно дрожать. Не то, чтобы в эту мину-ту ей сделалось холодно, но дрожать она почему-то стала. И заметно. А ещё она перестала пони-мать, куда девать свои руки.
– Ну и как тебе?
– Ничего. Только какой-то он несмешной. Написано было, что комедия…
– Чай будешь?
– Ага.
И только сейчас, когда фиолетовое облако, плававшее по палате, начало светлеть и постепенно рассе-ялось, стало видно, что Миша с медсестрой всё это время находились в палате не одни. Отнюдь. Да сюда целая куча народу набилась! У самого окна, буквально в двух шагах от них стояла насмерть перепуганная и находившаяся уже практически в невменяемом состоянии молоденькая медсестра (влюбленная в Мишу по уши и в подпитии уже три раза с ним в ординаторской переспавшая, после чего однажды на его глазах попыталась вскрыть себе вены, потому как замуж этот гад её несмотря ни на что звать не собирался). Звали её Надя. Мышь такая, серая…
Был здесь ещё санитар. В фартуке из клеёнки. Весьма внушительных размеров дядечка. Почему-то кажется, что такие здоровяки должны работать на базаре. И непременно в мясном отделе. С огромными топорами в руках. Был тут и ещё кто-то… Но главное, прижавшись спиной к стене здесь стояла девушка в прозрачной больничной рубашке. Прозрачной из-за того, что мокрой. Неизвестно почему. Может сани-тар, похожий на убийцу, войдя сюда, с порога плеснул в неё водой. Ну, чтобы она не сделала с собой чего плохого. Звали девушку Полиной. Или просто Полей. Хотя это и не было её настоящим именем. Но надо же было её как-то называть. Вот Миша и придумал для неё имя. Она уж и откликалась на Полю. А куда ей было деваться?
– Я долго не мог понять. Как же так? Ведь каждый новый день совершенно не похож на предыду-щий. Ты меня слушаешь?
– Угу.
– Ну вот. Вчера, к примеру, с утра до вечера шёл дождь. А сегодня вылезло солнце. Как же можно не заметить такой разницы, оставаясь в одном дне?
– Да, так в настоящей жизни не бывает…
– Вот и я ему говорил! Или, к примеру, спрашивал: – а что, если сегодня случилась война, которой вчера никто еще не думал затевать… или, – хрен с ней, с войной, – землетрясение? Что тогда?
– Ну и как же он выкрутился?
– А никак. Сказал, что он и есть война. И землетрясение – тоже он. Так что всё это в его “сегодня” присутствует. Только свёрнуто.
– Это как? Не понимаю…
– Как напечатанные в книжке слова. Их там полно, но ты же не все их видишь. Тем более, если, к примеру, книжка закрыта. Или раскрыта на той странице, которую ты собираешься прочесть, но где про землетрясение ещё ничего не сказано.
– А он не врёт?
– Кто, Серёга? – Нет, он врать не умеет. Ему незачем. Ты лучше послушай, что этот гад отколол…
Тут Миша замолчал и уставился в окно, забыв, что взялся рассказывать какую-то историю про своего брата, словно увидел за этим окном что-то ужасно его заинтересовавшее. Или на ходу стал придумывать эту самую историю.
– Что?, – не выдержала, наконец, Поля.
В палате стало совсем тихо. И у всех появилось ощущение, что прошло много времени. Непонятно – с чего. Но так всем показалось. А за окном, кажется, и действительно стемнело. Как будто наступил ве-чер. Никакой вечер, понятное дело, там не наступил, но свет зажечь почему-то захотелось. Чего делать, впрочем, не стали. Все, как сговорившись, продолжали стоять в тех самых позах, в которых их застали вошедшие сюда Миша и старшая медсестра. Никто за всё это время не пошевелился. Какая-то получилась нарисованная картина под названием “Оцепенение”.
– Ты представляешь?…, – очнувшись и вывалившись из своего сна, вспомнил о девушке, стоявшей у стены, Миша. И заткнулся, снова о чём-то задумавшись.
– Да что с ним случилось?!, – возмутилась Поля.
– Заболел он.
– Чем?
– Понятия не имею. Грипп, наверное… Температура под сорок.
– И чего?
Полина, как и все, не двигалась. Словно всех, застрявших в этой палате, внезапно разбил и заморозил паралич. Ну и молодец же Мишка! Настоящий мастер. Блестяще сработал. Неудобно ведь, наверное, стоять вот так – словно ты неживая статуя. Мышцы затекают. Да даже и сидеть. В конце концов у кого-нибудь может где-то зачесаться. И как тогда быть?
Миша с трудом, как будто он и сам одеревенел под чарами собственного гипноза, начал медленно по-ворачивать голову. Показалось даже, что у него там что-то заскрипело. Ну точно – в шее что-то хрустну-ло. Это все услышали! Ужас какой-то…
Вот Миша по полу добрался своим отсутствующим стеклянным взглядом до влюблённой в него мед-сестры и начал неторопливо по ней взбираться. Естественно, с ног начал. А как иначе? Вот он по животу добрался уже до груди. (Надя от этого его бесстыдно ползающего по ней паучьего взгляда совсем пере-стала дышать.) Залез к ней на плечи. Ненадолго задержался на её левом ухе. Ничего интересного там не обнаружил. И тут… Нет, он не то, чтобы Наде кивнул. Или послал ей глазами какой сигнал. Но только Надя вдруг ожила и пошевелилась. Осторожно двинулась к Поле. Не пошла, а как-то странно к ней по-плыла. Так текут по сцене балерины, которые изображают из себя лебедей. Или кем они там прикидыва-ются, чтобы было красиво?…
– А ничего. Утром этот гад проснулся как ни в чём не бывало. То есть не то, что он оказался здо-ров, а даже и не вспомнил, что накануне температурил. Да ты садись, Поль. Стоя, что ли, будешь чай пить?
Про какое чаепитие втирал несчастной идиотке Миша, понять было невозможно. Ведь ни чашек, ни чайника на столе не было. И термос он сегодня с собой не взял. Обычно с ним сюда приходил, а тут… Не до термоса ему было! Как бы то ни было, Поля икнула, радостно облизнулась и сама отдала Наде оско-лок зеркала, который до этого момента прижимала к своему горлу. Подойти к столу, впрочем, ей не дал санитар. У него в костях тоже что-то противно захрустело, и он перестал быть статуей. Повёл одереве-невшими плечами и шагнул к виновнице случившегося скандала. Бить Полю он, однако, не стал. При главвраче постеснялся. Просто, кряхтя и вполголоса матерясь, нагнулся и привычным движением – через голову – снял с неё рубашку. Тут уже зашевелились и остальные, те, кто находился в палате, но чьих лиц невозможно было разглядеть из-за их бледности и общей безликовости. Они деловито распределили меж собой нехитрые обязанности. Очевидно, им уже не впервые приходилось оказываться в такой ситуации. Форсмажор называется. Санитары быстро мочили в раковине какое-то тряпьё и тёрли им голую Полю. Везде её помыли. Потом вытерли девушку сухим полотенцем. А Надя уже заканчивала с раной на шее. Порезалась-таки девчонка…
– Ну и что из того, что он не вспомнил? У него же снова настал вчерашний день. Чего тут непонят-ного? Какой ты глупый!…
– Не вчерашний. В том-то и дело! Никаких “вчера” или “завтра” у него больше нет. Он до сих пор живёт в этом своем “сегодня”. Вот псих!…
– Сам ты – псих! Не хочу я твоего чая. Я любить тебя хочу. Прямо сейчас. На кровати. А когда к тебе брат приедет? Всё обещаешь познакомить… Он хоть красивый?
– Тебе понравится. Останешься довольна. Только у него уже есть девушка для любви. Так что он не сможет с тобой в кровать лечь.
– Да?
– Да.
– Жалко… А ты?…
– Что?
– Почему ты со мной не ложишься? Я же хочу тебя. Когда ты будешь меня любить? Давай сейчас. Меня вон уже помыли. Я теперь чистая. Сколько можно от меня бегать? Я красивая.
Клавдия не выдержала и зашмыгала носом.
Рана на шее оказалась пустяковой. Просто крови было много. Очевидно Поля задела какой-то сосу-дик. Вот рубашка и испачкалась. А так – ерунда. Ничего страшного. Надя помазала рану йодом. А пере-вязывать Поле шею не стала. Ещё бинт на эту дуру озабоченную тратить!…
Сумасшедшую девушку всё-таки пришлось заколоть. Потому что, когда совместными усилиями, схватив за руки и ноги, её насильно уложили в постель, она стала вести себя неприлично. И Надя взревно-вала. Потому так охотно за шприцем и побежала.
А Полина и в самом деле была красивая. Если бы не чёрные круги под глазами от того, что её никто в психушке любить не хотел и ей приходилось решать эту проблему самостоятельно. Причем по нескольку раз в день. Даже в присутствии посторонних. Мужчин или женщин. Ей было всё равно. Санитарам тоже нравилось на это смотреть. Они даже специально сюда приходили. Когда Миша уезжал домой. А чего? – Надя разрешала. Что ей, жалко, что ли? Пусть смотрят. Главное, чтобы не прикасались к ней. Никому тут беременные пациентки не нужны. К тому же Михалосич заругается.
Да, красоту Поли не испортило даже то, что в первый же день, как она сюда поступила, ее обрили налысо. Ну а главное – грудь. Тут Наде уже вообще нечего ловить. Никакого сравнения! Так что Полю она сегодня заколола без всякого сожаления. Рука не дрогнула. Когда Поля отключилась, Клавдия, уходя, сквозь зубы негромко сказала, что она, Надя, не просто сука, а ещё и… Мы не расслышали – кто ещё. Нас ведь там уже не было.
________________________________________
Настя слегка подмёрзла. Достала термос. Порылась в сумке, проверяя, на месте ли бутерброд с док-торской колбасой. Налила в колпачок от термоса чаю. Прежде, чем отхлебнуть, оглянулась. Нет, хозяин аптечного ларька ушёл. Всё спокойно. Ну тогда можно и съесть бутерброд. На всякий случай она высу-нула голову в окошко – удостовериться, что за ней никто не подглядывает. Поправила очки. Осмотрелась. Вообще ни одного человека на вокзале. И ни звука… Куда все подевались? Теплее от этой подозритель-ной тишины ей, понятно, не стало. Скорее наоборот – жутковато сделалось. Вытащила из сумки бутер-брод. Куснула. Запила его чаем. И снова ушла с головой в свою любимую книгу. Точнее в мечты. О нём…
Тут нужно отвлечься и кое-что рассказать: до этой книги Настя самым идиотским образом любила то-го подонка, который когда-то изнасиловал её в детдоме. Тайно его любила. Потому что других мужчин в её жизни не было. И вроде как больше не предвиделось. А в силу её довольно странных взаимоотношений с реальностью… как бы это поделикатнее сказать… – несколько неадекватных её взаимоотношений с реальностью… В общем, других мужчин у неё больше не было, а тот урод в её биографии существовал. На безрыбье, как говорится… Вот она его и простила. Не так, как прощал своих врагов Сергей, когда желал быстрого и справедливого решения вопроса. А так, чтобы о том гаде ей по-прежнему хотелось думать. И чтобы думать о нём ей было приятно. В общем, как-то неправильно она его простила – един-ственного из троих, оставшегося в живых. Или, может, это Сергей неправильно прощал своих врагов? Хотя, о чём это мы? У него ведь почти не было врагов. Так, по мелочи. Какие же это враги? – Просто завистники.
Короче, она ту сволочь любила. И во сне и так – посреди дня… Как вдруг наткнулась в магазине на эту книжку. Случайно она на неё наткнулась. Ведь в раздел “хирургия” Настя никогда не заглядывала. Потому что ужас как боялась крови. Она всегда с умным видом рылась в книгах по акушерству и гинеко-логии. (Можно подумать – у них там не бывает крови. Ха-ха!)
Мысль о поступлении в медицинский институт в Настиной голове поселилась давно. Ещё в детдоме. Когда в наказание за распитие водки её и ещё двух проштрафившихся девчонок (которые, собственно, ту водку в спальню и пронесли) принудительно заставили посещать курсы медсестёр. И эта мысль в ней не погасла, когда через два года она уже по собственной инициативе продолжила обучение на фармаколога. Да, но мы ведь говорим сейчас о Насте. А значит обязаны оговориться: это была та ещё мысль. В том смысле, что к реальности она ну совершенно никакого отношения не имела. Просто эдакая светлая мечта. А ещё точнее – глупая фантазия. Есть категория особенных фантазеров, у которых денег нет даже на простенький велосипед. И тем не менее эти придурки маниакально вчитываются в глянцевые проспекты Роллс-Ройсов, испытывая непостижимую гордость и даже счастье от того, что могут сказать, сколько цилиндров у этих мастодонтов или наизусть зачитать весь список их дорогущих опций. Короче, любая Настина мысль это – в высшей степени отвлеченная абстракция, а вовсе не что-то конкретное. Будем иметь это в виду. Потому что она – трусиха. Вот и в случае с мединститутом она отчаянно боялась того, что с первого раза не поступит, потому что у неё на это может не хватить мозгов, и вследствие такого огорчения она рискует перегореть. Мама ведь чётко дала ей понять, что помогать на вступительных экза-менах не станет. Рассердилась на что-то и сказала, что Настя сама будет все эти страшные экзамены сда-вать. Не маленькая уже. И тогда Настя стала бояться другого: того, что, с треском провалившись и утра-тив такую прекрасную грёзу, она другой мечты, делающей её жизнь сколько-нибудь тёплой и цветной, уже не придумает. И так всё в этой жизни серо и невесело. До такой степени холодно, что порой жить неохота. Так разве можно бросаться и без того редкими мечтами? Их у неё, если подсчитать, всего-то две: о том козле, от которого она когда-то забеременела, и о мединституте. Лишиться их – это всё одно, что запретить себе ходить в кино или есть мороженое.
Да, Настя любила помечтать. Без всякой привязки к реальности. И потому читала книжки по меди-цине, считая себя каким-никаким, а представителем благородного цеха медиков. Собственно, только их она и читала. И вот, на глаза ей попадается эта. Случайно. Её по ошибке поставили не на ту полку. Не в свой раздел. Настя её взяла, открыла… А там его потрет. И тут произошло непонятное. Эти его глаза… Уж больно удачная была фотография на обложке. И улыбка. Как будто с обложки он улыбался именно Насте. И говорил ей при этом что-то очень хорошее. Ей, не кому другому. Она ведь даже что-то в ту минуту услышала…
В магазине ладно, это были ещё цветочки, а вот когда она принесла книжку в общагу и залпом про-глотила первые две страницы, с ней началось такое!… Почему ночью во сне она и изменила той сволочи, которую, узнай о ней, Сергей давно бы уже отправил на тот свет, ну, то есть, простил бы. Причём так конкретно она тому гаду изменила, что соседки переполошились. Уж они её и по щекам били. И водой в лицо из эмалированной кружки брызгали. Скорую чуть не вызвали! Думали, что эта дура психованная померла. Настя ведь после того, как вся вдруг ужасно неприлично изогнулась и дико закричала, описалась и перестала дышать. Чем, собственно, соседок и напугала.
Утром Настя сказала себе, что она влюбилась совсем не в кого-то там, то есть не в мужчину, чья фо-токарточка ласково смотрела на неё с обложки “такой замечательной книги”, а собственно и исключи-тельно в саму книгу. Потому, что в ней популярно и очень убедительно рассказывается про то, какая это потрясающая профессия – врач-хирург, а, главное, совсем эта профессия не страшная, хоть в книжке и были цветные картинки, показывающие, как в действительности устроен внутри человек. Нет, а что пло-хого в том, чтобы бескорыстно гордиться за невозможно талантливого автора, которому в его неполные двадцать восемь лет за такую полезную книжку, нужную всякой дипломированной медсестре, которая хочет развиваться и расти над собой, без всякой специальной защиты присудили сразу докторскую сте-пень по медицине?
Так Настя обманывала себя. Поначалу. Непонятно зачем. И только через две недели, наревевшись, честно призналась себе в том, что она – шлюха. Когда нечаянно стала называть столичного небожителя с книжной обложки Серёжей. Иногда уже вслух. Пока правда шёпотом. Но называла. И разрешала ему всё. По ночам. Оправдывая свое развратное поведение тем, что “не будет же она с Серёжей драться, если он такой хороший врач, который физически ужасно сильный и, вообще, если ему надо”…
Да, про того детдомовского гада Настя забыла. Какое тут может быть сравнение! Действительно за-была. Даже устыдилась за свою предыдущую идиотскую любовь. Что вообще-то хорошо. Хоть какая-то гордость в человеке проснулась. Эх, попадись ей на глаза книжка с волшебным портретом раньше!… Сергей ведь её уже три года назад написал. Тогда же она и была издана. Ещё в Чечне он её задумал. Что-бы с ума не сойти. На той войне. Там ведь ужас, через что пришлось пройти! Такого насмотрелся… Вот и затеял её писать. В целях самолечения. Долго не мог найти стиль. Пока не решил писать в лёгкой, чуть ли не шутливой манере. Как будто для младших школьников. В то время, как материал для неё он честно брал с натуры, ничего от себя не придумывая. Иногда даже и настоящие имена своих пациентов приво-дил. С их разрешения, разумеется.
Соседки не знали уже, как им реагировать на происходящее. Почти каждую ночь с Настей теперь по-вторялось одно и то же. Такое, что их пугало. Думали уже про Настю разное. Но скорую ей так ни разу и не вызвали. Мало ли психов ненормальных по этому нищему, забытому Богом городишке бродит. Что ж, всем скорую, что ли, вызывать?
А вот и московский поезд объявили. Приезжающие обычно у Насти ничего не покупали. Как прави-ло – встречающие. Но в этот раз встречающих почти не было. Так, прошли к выходу на перрон человек десять. В общем, никто у неё ничего не купил. Вернувшийся к приходу московского поезда хозяин ларька расстроился.
Жиденький поток приехавших и встречающих скучно потёк мимо Насти к выходу в город. Никто в её сторону даже не взглянул. Никому лекарства не понадобились. Все были здоровы. И Настя снова погру-зилась в любимую книгу. Сначала она, обернувшись по сторонам, украдкой поцеловала улыбающегося ей автора в подбородок, а потом с головой утонула в мечтах. Немного неприличных, но ведь этого никто не видел… И так ей стало хорошо! Даже здесь – в этом вонючем вокзале. Так уютно сделалось. И тепло…
Его встречали трое. По одежде невозможно разобрать – кто такие. Дядя Костя не сказал, кому Сергей будет делать операцию. Да ему это в общем-то было без разницы. Иосиф по секрету сболтнул, что звони-ли из администрации президента. Просили, чтобы всё прошло как надо. Очень, сказали, полезный чело-век. Надо бы спасти.
Наверное, Сергея встречали люди губернатора. Больно уж дорого они были одеты. Или охранники ка-кого-нибудь вора в законе. Эти тоже теперь не в тренировочных штанах ходят. Короче, не поймёшь их. А и в самом деле – какая разница?… Сергей понял одно: оперировать придется не кэгэбэшника. У них даже шестёрки ходят с такими рожами, будто их в кино пригласили сниматься. За версту этих самодовольных кретинов распознать можно. Господи, куда девался профессионализм? Хотя, кто сегодня пойдёт служить в эту подлую контору? Какой нормальный человек? В котором ночевала совесть и кто хотя бы из книжек что-то слышал про честь. И как там ещё дядю Костю терпят? Да, время порядочных людей прошло. Их и раньше-то в конторе было – раз-два и обчёлся, а сегодня, когда эти шакалы оголодали и почувствовали вкус бесконтрольных денег, назад уже не сдадут. Есть что терять. Уже ни перед чем не остановятся. Страшно им это дело вставляет – власть. Похлеще героина. Новые дворяне, блин! Главное, ещё обижают-ся, когда их опричниками называют. Ей-Богу, бандиты поблагороднее будут…
Сергей шёл, не глядя по сторонам. Насмотрелся он уже на эти провинциальные вокзалы. Они и пахнут почему-то все одинаково. Ну а потом его мысли были уже не здесь. Всё ли у них там готово? Бестолковой суеты всегда больше, чем надо, а как спросишь перед самой операцией, какой наркоз даём, волосы на голове дыбом встают. Всё нужно самому контролировать. Совок!… Слава Богу, Ленка зарядила его вече-ром под завязку. Значит, всё гарантированно пройдёт удачно. Несмотря ни на что… Эх, сорвётся одна-жды девчонка! Совсем уже с катушек съезжает. Надо бы в следующий раз вместо неё на улице кого-нибудь словить. Нечего лениться. И вообще хорошо бы установить квоту: не чаще одного раза в десять дней. А то и в две недели. Не успевает же восстановиться. Врёт, что всё у неё в порядке. А сама известно, чего добивается. Жалко девку потерять. А к тому всё идет. Уже и сок забывает пить перед тем, как кор-мить начинает…
Прошли почти через весь вокзал. До выхода в город оставалась пара шагов. И тут Сергей остановил-ся. Встал как вкопанный. Словно наткнулся на невидимую преграду. Или на мину наступил. Сопровож-давшие его мужчины переглянулись. А Сергей, погрузившийся в странное оцепенение, продолжал стоять с замёрзшим лицом, не двигаясь и, кажется, уже не дыша, как будто он и в самом деле со всего маху въе-хал физиономией в стеклянную дверь со всеми отсюда вытекающими…
Где-то через полминуты он очнулся и махнул своей свите рукой, дескать, всё с ним в порядке, ждите, мол, меня на улице – у меня тут важное дело образовалось. И только когда бандиты вышли в город, он начал медленно разворачиваться. Осторожно, боясь спугнуть… всё не решаясь посмотреть… Но вот… с трудом… всё-таки поднял глаза… Прислушался к биению своего сердца. Ничего себе – пульс сто шесть-десят! Что ещё за фокусы?… Не думал, что может так остро на что-то среагировать. Хотя… Мишка, тот, наверное, и вовсе грохнулся бы сейчас в обморок.
Сергей нацепил на лицо маску “спокойного” безразличия и “смело” направился к аптечному киоску. Сердце продолжало лупить в горло так, что, казалось, его грохот за десять шагов могли расслышать по-сторонние люди. Впрочем, на вокзале никого не было. Только он и она…
Вот он подошёл. Как сумел – улыбнулся и спросил аспирин. Своего голоса он не узнал.
Настя не сразу оторвалась от книги. И откуда только он взялся на её голову, этот дурацкий покупа-тель? Какой ещё к чёрту аспирин? Все же в город вроде вышли… Подняла голову и, ясное дело, обомле-ла. Тут же спрятала глаза. Вернее, хотела их спрятать. А куда такое спрячешь? Они у неё наоборот широ-ко открылись. Только уже ни на что не могли смотреть. И делались всё больше и больше. Того и гляди из орбит вылезут. Или вообще лопнут к чёртовой матери. Ещё ведь и брови домиком поднялись…
Словно во сне Настя встала, переспросила – чего тебе надо? – и через какое-то время (не поняла, че-рез какое) оказалась возле стеллажа, который был в шаге от неё. Прямо за спиной. Как слепая начала шарить руками. Аспирин нашла не сразу, хотя прекрасно и без маминой подсказки знала, где он лежит…
Вдруг захотелось кричать. Но глупо же вот так, на пустом месте разораться. С чего бы? Никто ведь на неё не нападал. И грабить не собирался. Ну и чего тогда вопить? А вот всё равно захотелось. Или, может, лучше что-нибудь сейчас разбить? К примеру, взять вон ту банку и грохнуть её со всей дури об пол. Только вот руки ватные сделались, а то уж потянулась было за банкой…
Сергей влез головой в окошко. Плечи застряли. А то бы и весь туда к ней залез. Увидел на столике рядом с термосом и недоеденным бутербродом с докторской колбасой свою книжку. Сделал вид, что удивился. А может и правда удивился? Дотянулся до неё, взял и начал её разглядывать с таким выражени-ем на лице, словно никогда её раньше в руках не держал. Настя обмякла и тоже, кажется, перестала ды-шать, как минуту назад Сергей.
Момент перекладывания аспирина из одной дрожащей руки в другую, тоже дрожащую, для обоих остался за кадром. В слепой зоне, как сказал бы Миша. Очевидно, эту серию накрыло экстренное выступ-ление по телевизору президента РФ. Или ураганом снесло с крыши вокзала телеантенну… Стоп, а откуда здесь взяться урагану? Бред какой-то… В общем, сцена передачи лекарства в памяти не отложилась. Ни в её, ни, что странно, в его. Он как бы должен был устоять на ногах. Мужчина всё-таки. Это ей проститель-но. Она же – девочка. Не ему.
Как бы то ни было, пришло время расплачиваться, раз сознание, пусть и рваными, какими-то отврати-тельно укачивающими картинками из непонятно чьего детства стало к обоим возвращаться. К Сергею во всяком случае оно вернулось. Взрослый всё-таки человек. Офицер. Боевой орден имеет.
Вот он достал из кармана сторублёвку. С самым честным видом, без всякой задней мысли протянул её Насте, форма и размеры глаз которой начали постепенно возвращаться к своим изначальным парамет-рам. Разве что зрачки по-прежнему оставались расширенными. Словно в них накапали какой-то сильно-действующей дряни, чтобы посмотреть глазное дно.
Настя машинально взяла купюру, сложила её вчетверо и почесала ею свою пылающую щёку. Потом развернула денежку и стала подслеповатыми глазами смотреть сквозь неё, для чего подняла её повыше. Несколько секунд, глядя в бездну, она тупо “рассматривала” банкноту. И всё твердила себе, что в обмо-рок падать никак нельзя. Потому что это некрасиво. Вдруг ещё платье задерётся. А у неё колготки с дыр-кой. Дырку она позавчера заштопала, но видно же, что там была дырка. Опять же головой можно стук-нуться. И так уже дура, каких мало, а тут и вовсе полной идиоткой станет…
Захотелось пить. Всё равно – чего. Можно и чаю из термоса. Он, правда, горячий… Ну тогда просто воды. Она холодная. Но где ж её взять?… А он живьём ещё красивее… Сережа миленький!… И губы у него совсем другие. Врёт всё фотография! Нарочно его портит. Сволочь! Вовсе они не узкие, а какие надо. И вообще, лучше бы сейчас присесть…
Но Настя не села, потому что не увидела стул. Почему-то ей показалось, что его здесь нет. И она снова принялась “разглядывать” сторублёвку.
Пошла третья минута этого циркового представления… Наконец, у Насти в голове что-то щёлкнуло. Она не то, чтобы очнулась, но как-то смогла нащупать кассу, открыла её и начала шлёпать пальцами по клавишам аппарата. Щёки и уши горели. Ещё через какое-то время, не зная, куда смотреть, чтобы не выглядеть совсем уж кретинкой, и понимая, что зареветь прямо сейчас ни в коем случае нельзя, а надо каким-то образом дотерпеть до общаги, а там!… она принялась отсчитывать сдачу… с пяти тысяч руб-лей!
Тут уж и Сергей сообразил, что надо взять себя в руки и начать как-то выплывать на поверхность, по-ка оба не захлебнулись. Он что-то в себе выключил, кисло улыбнулся (приветливо не получилось) и веж-ливо указал Насте на ошибку. На её крик прибежал хозяин. Откуда он взялся – неизвестно. Настя была в полной уверенности, что его в палатке нет. Оказывается, был. Всё бы ничего, да только Настя уже проби-ла чек. И, стало быть, аппарат зафиксировал поступление в кассу пяти тысяч рублей. Это же катастрофа! Кавказец истошно завизжал и… наткнулся на взгляд Сергея. Казалось бы, ничего страшного в глазах за-езжего гостя не было. Только хозяин ларька от этого незлого взгляда вдруг сделался пластилиновым. И очень испуганным. А ещё он перестал дышать. Совсем! Не так, как недавно забыли дышать Настя с Сер-геем. А всерьёз и надолго. Главное, кавказец понимал, что он сейчас не дышит. Только поделать с этим ничего не может: что-то в нём разучилось это делать. Но ведь так же и задохнуться можно в самом де-ле!…
Сергей понял, что и здесь он перегнул палку. Что-то он вообще сегодня нервный. Что, конечно, не-правильно. Работа предстоит трудная, ещё чёрт знает, какие сюрпризы ожидают его через час, вдруг вы-яснится, что анестезиолог пьян или по операционной бегают крысы, а он тут такое себе позволяет…
Подействовало. Сергей и сам начал потихоньку приходить в себя, а вдобавок и плохо выбритого вла-дельца аптечного ларька спас от верной смерти. Тот ведь уже синеть начал.
– Больше не будешь озоровать, мамочка?, – ласково осведомился Сергей у шумно задышавшего альфа-самца, не уточняя, что именно он подразумевает под озорством. Впрочем, хозяин аптеки и так сообразил, чего в этой жизни он больше делать не должен. Никогда! И, конечно же, не будет.
– Ни-ни!, – фальцетом пропищал он и стал гладить Настю по голове. Словно она была его дочкой. Которую он любит до невозможности.
– Смотри у меня, – с ещё большей нежностью в голосе проговорил Сергей. – Узнаю, что безобраз-ничаешь, обижусь и вернусь.
В этот момент в вокзал кто-то вошёл. Оказалось, что один из встречавших Сергея. Пришёл его пото-ропить. А может услыхал испуганный крик Насти и пришёл разобраться.
– Какие-то проблемы, братан?, – вылил он на несчастного хозяина аптечного киоска целое ведро человеколюбия, попытавшись при этом наклеить на своё лицо приветливое выражение. Не очень, впрочем, у него это получилось.
Кавказец сделался ниже ростом и стал готовиться к смерти. Ничего в ответ не сказал. Элементарно не смог этого сделать. Кажется, собрался напоследок заплакать. Очевидно, в отличии от Сергея, он понял, с кем имеет дело. Узнал бандита.
– Ты до которого работаешь?, – спросил Сергей Настю.
– До семи, – прошептала девушка.
– Ну, до семи я точно успею. Только смотри – никуда не уходи. Я за тобой прямо сюда приеду. Где-нибудь поужинаем. Не против?
– Я пельменную знаю… Здесь рядом… А ты точно придёшь?
– Слово офицера.
Что с Настей творилось в последующие часы, мы описывать не будем. Никогда ещё мужчина за неё не заступался. А это был не просто какой-то там мужчина. Это был ОН!…
В семь часов Сергей не появился. И в половине восьмого его так же ещё не было. В восемь часов Настя поняла, что сейчас отравится. Прямо здесь и сейчас. Начала уже соображать – чем. А с виду была спокойна.
И тут в вокзал влетел он! С розами. Травиться Настя передумала. Сразу. И сделалась горячей. Вез-де… А ещё у неё закружилась голова.
Она впервые ехала в таком шикарном автомобиле. Что такое мерседес S-класса она, разумеется, не знала. Но поняла, что это ужасно дорогая машина. И что, когда она будет рассказывать соседкам по ком-нате, на чём катал её сегодня знаменитый московский доктор из книжки, ей, конечно же, не поверят.
Когда Сергей сказал, что ужинать они будут не в пельменной, и едут сейчас покупать ей подходящее для ресторана платье, Настя чуть не заревела. Понимала, что все магазины в этом городишке уже давно закрыты. Но плакать ей захотелось не от того, что Сергею не удастся купить платье. Плевать ей на какое-то там платье! Слёзы подступили к глазам от того, что розы пахли так волшебно, а ОН сидел совсем близко и на поворотах их колени уже два раза нечаянно соприкоснулись.
Магазин, что удивительно, оказался открытым. Хотя на двери и было написано, что работает он до семи. – Волшебство – сказала себе Настя. – Вот, начинается…
Все продавщицы также оказались на месте. Лица у них были такие, как будто им только что пришлось сдать норму по бегу на триста метров. Или как будто они все дружно выпили залпом по три стакана крас-ного вина. Сергей с Настей были единственными покупателями. Ну, ещё охранник, который утром чуть не до смерти напугал хозяина аптечного ларька, вошёл в магазин вслед за ними и уселся на стул у входа, предварительно заперев своим ключом дверь изнутри. Продавщицы, изображая радость, неуклюже засуе-тились.
Скоро выяснилось, что ни одно из предложенных платьев Сергею не нравится. Продавщицы запанико-вали. Выражение на их лицах было такое, словно им сказали, что на каждую из них за растрату завели уголовное дело. Выход, однако, нашёл сам же Сергей. Он показал рукой на платье, которое увидел ещё с улицы – в витрине. Собственно, подходя к магазину, ты только его и видишь. Оно было надето на мане-кен, томно разглядывавший своими блудливыми целлулоидными глазами всякого, кому выпало счастье пройти мимо этого шикарного магазина. Но тут случился первый конфуз. Дело в том, что у платья не оказалось ценника. То есть два года назад он на нём висел. Точно! И продавщицы даже примерно помни-ли, сколько оно стоит. Но поскольку за прошедшие годы его не то, что не купили, а никто даже не риск-нул его примерить, ценник с него сняли (чтобы недемократичной ценой не отпугивать от магазина потен-циальных покупателей), и он куда-то запропастился. Убирать платье с витрины, однако, не стали. Зачем же убирать единственный истинный товар известного брэнда? (Всё остальное привозилось сюда из Тур-ции.) Пусть глаз трудящегося бесплатно радуется, наслаждаясь прекрасным. Вот прохожие на него и любовались. А не покупал его никто по понятной причине: стоило это платье как небольшой автомобиль. Корейский, а может быть даже немецкий. Но точно не наш.
Итак: умопомрачительное итальянское платье из Милана. Дьявольски, возмутительно, вызывающе красивое! И цвета редкого – нежно-ванильного.
Продавщицы затравленно переглядывались, готовясь к самому худшему. Одна из них даже нечаянно всхлипнула. За ней вторая. Нервы… Бандит, сидевший у входа, миролюбиво покашлял. Продавщицы приободрились и кинулись искать ключ. Все вместе кинулись. Не сразу, но нашли. О чем возвестили радостными восклицаниями. Витрину вскрыли, чуть не выдавив при этом стекло внутрь аквариума, залез-ли в него с ногами и, не особо миндальничая, содрали с искусственной девушки платье, от чего она в своей бесстыжей наготе сделалась совсем уж неприличной. Витрина опустела. Как будто в магазине начался ремонт. Так что и нечего сюда ходить.
Отчаянно сопротивляющуюся и чуть не плачущую Настю силой заставили снять пальто и, отобрав у неё сумку, под руки увели в примерочную. После чего продавщицы забегали по магазину с ещё большим энтузиазмом. Туда-сюда, туда-сюда…
Выпустили Настю из кабинки минут через двадцать. Она была без очков, несчастная и вся пунцовая. Сергей не сразу понял – почему. Догадался, лишь когда увидел, что именно одна из продавщиц прячет у себя за спиной: Настины стоптанные башмаки и её простенькое бельё. Такое девушки надевают, когда точно знают, что им не придётся сегодня проходить медосмотр. Когда, теоретически может быть и меч-тая о всяких там романтических приключениях, уже не особо на них надеются…
Да, ванильное платье предполагало наличие другого белья. А точнее – почти полное его отсутствие. Мыслимое дело – вырез чуть не до пупа. А ещё ведь и туфли на высоком каблуке! Да в них убиться мож-но!…
Тут даже бандит присвистнул. От неожиданности. И привстал со стула. Такое превращение!… Сергей тоже поднялся. Неудобно как-то было сидеть, когда тебе такое кино показывают… Прямо ведь золушка. Не очень соображая, что и зачем он делает, Сергей вынул из кармана телефон. Фотографию сделал ма-шинально. Не прицеливаясь. Но снимок получился просто шикарный. Без шуток: на редкость удачный вышел кадр. Причём с первого раза.
В ресторане Настя тоже оказалась впервые. Сегодня в её жизни вообще многое случилось впервые. Да почти всё! Чего уж там. Когда-то давно, ещё в детдоме, случались моменты, когда на неё обращали вни-мание. К примеру, когда совсем ещё ребёнком она работала уборщицей в аптеке. И потом, когда её дев-ственность один важный бандит купил у заведующей детдомом за десять тысяч долларов. А лишили её этой самой девственности совершенно бесплатно три плюгавых недоноска из того самого детдома. Ну, то есть не совсем бесплатно. Двое из них заплатили за полученное ими удовольствие. Причём по полной. Самую большую цену они заплатили. И вот опять. Все эти продавщицы. Которые час назад смотрели на Настю одновременно с завистью и презрением. А ещё шампанское… Настя, конечно, предпочла бы вы-пить водки. Но постеснялась об этом сказать. А Сергею не пришло в голову спросить.
От шампанского проголодавшаяся Настя быстро опьянела. И наконец-то перестала поправлять пла-тье. Более того, ей вдруг сделалось приятно и даже весело от того, что Сергей видит её грудь. А вот то, что на неё нагло оборачиваются посторонние мужчины, сидящие за соседними столиками, ей было не очень приятно. Она же не им показывает свою грудь. Вот гады!… Но главное, он сидел рядом с ней. И так близко! Взаправду, а не во сне. И уже два раза коснулся её руки. А когда он снова нечаянно толкнул её под столом коленом…
Вот только зачем он всё время говорит про какого-то Мишу? Какое ей дело до его знакомых?! Или пусть даже брата. Да кто б он ни был, ей всё равно не интересно про него слышать!… И потом, кто такая Лена? То есть?!… Что значит – они вместе живут?! Да наплевать Насте, что Лена несчастная! Мало ли несчастных девчонок вокруг… Что?… – А вот это как раз хорошо, что они не собираются жениться. Очень хорошо! Как это?… Что значит, спят в одной постели?! Если не собираются… Несправедливо это!… Пускай она забудет моего Серёжу! И больше его не хочет. Пусть она даже не прикасается к нему. Ишь, чего придумала! Хитрая какая. Да кто она такая!… Вот и хорошо, что она на всех мужчин злая. Очень даже замечательно! Пусть она и дальше продолжает их не любить. Вот именно, пусть живет как хочет! Причём здесь мой Серёжа?! Пусть убирается из нашей кровати! Вот, правильно, пусть уходит жить в комнату этого Миши. И спит с ним, сколько ей влезет! Что? Не живет больше с ними? А как же? Где? На море? Эх, везёт некоторым! Я тоже хочу. Никогда не была… Вот пусть она в его комнате и ночу-ет, раз там тоже есть кровать. Что значит – пахнет фиалками? Я тоже умею… Как это кормит? Разве так бывает?… А почему надо уезжать прямо сегодня? Кто это позвонил? Какая ещё работа? Завтра же суббо-та… И потом – на чём уезжать? Поезд ведь только завтра днём. Другого до Москвы нет. Как это? Что, прямо этим летом? Правда, на море? Кто же мне отпуск летом даст? – Самая торговля…
Когда Сергей подвёз её к общежитию, поцеловал в щёку и уехал, Настя сделалась совсем несчастная. Во-первых, она хотела не в щёку. В губы она хотела. И чтобы не один раз. А он, дурак, не понял. Может, не решился? Во-вторых, действие шампанского кончилось, а водки в комнате не оказалось. И магазины давно закрыты. В-третьих, когда она в своём ситцевом халатике вернулась в комнату с зубной щёткой в руке, то с ужасом увидела, как соседки по очереди примеряют её платье. Эти коровы!… Конечно, наорала на них и платье отобрала. А туфли спрятала в коробку. Наглые какие!… Нет, главное, ещё чем-то недо-вольны! Нельзя чужие вещи брать. Тем более без спросу. И ничего она не жадная!…
________________________________________
Тремя часами ранее, примерно в тот момент, когда Сергей в первый раз налил в Настин бокал шам-панское, Лена вышла из института. Уже стемнело. Припозднилась. Куча этих дурацких, никому не нуж-ных бумаг! Когда больных лечить? Совсем они обалдели в этом Минздраве?! И опять в чёртовой марш-рутке трястись… Ну и сволочь – Мишка! Это ж надо – отобрать у них машину… Пусть себе сам покупа-ет! Гад… Да плевать мне на то, что у него горе! А у меня что – праздник, что ли?! Тварь, ворюга!…
Ждать маршрутку пришлось двадцать минут. Чёрт, опять стоя ехать? Нет, всё! – Пора на Серёжку конкретно наехать. Хватит уже! Нет денег на мерседес, пусть хоть какую купит. Невозможно же так…
Маршрутка приехала грязная и уже переполненная. Лена чуть не заплакала. Поняла, что в эту она не сядет. Элементарно в неё не влезет. А следующую ждать… Резко развернулась. Возмущенно задрала глаза к небу, будто желая призвать Господа к ответу за все незаслуженные унижения с Его стороны. Ну, или просто посмотреть Ему в глаза. И сказать Ему в эти Его бессовестные глаза всё, что она о Нём сейчас думает. И о Мишке, подло укравшему Серёжин мерседес. И о… Но не сказала… Метнулась обратно. Ворвалась в институт. Чуть не вышибла плечом стеклянную дверь. Охранник, с трудом её узнавший, так она изменилась, в ужасе от неё отшатнулся. Еле увернулся от этой бешеной фурии. Дьявол, лифт уже не работает! Электричество экономят, суки!!… Матерясь и перепрыгивая через ступеньки, Лена понеслась вверх по лестнице. Сорвала с себя пальто. Сумку она швырнула на пол ещё раньше – где-то между треть-им и четвёртым этажами. Перед дверью на крышу остановилась, чтобы успокоить дыхание. Поправила волосы. Осторожно толкнула дверь.
– Эй, психованная! Закурить не будет?
– Чего?…
– Улыбнуться, говорю, слабо?
– Чего?…
– Да ты ещё и глухая, блин! Кто ж с такой кислой рожей с крыши сигает?
– Я… А что, нельзя?
– С такой постной – конечно нельзя. Как-то это несерьёзно. Подумай, что люди скажут. У нас тут солидное учреждение.
– А с какой рожей нужно прыгать?
– Стой, не двигайся, сейчас покажу, с какой надо.
Всё это время Лена медленно продвигалась к краю крыши, на котором стояла босая девушка в мед. халате.
– Так как насчёт сигаретки?
– Я не курю.
Ухватив одной рукой самоубийцу за грудки и изо всех сил дёрнув чуть не порвавшийся мед. халат на себя, Лена другой со всего маху залепила девушке пощёчину.
– Да я тоже некурящая, идиотка!
Через полчаса они уже основательно накачались. Сидели, обнявшись, на смотровой кушетке в Лени-ном кабинете и пили коньяк прямо из горлышка. Приканчивали уже вторую бутылку. Закусывали шоко-ладкой.
– А если бы кто увидел, балда?
– Он ещё сказал, что я… И чтоб вещи свои забрала…
– Ну и пошёл он, козёл!…
– А у тебя есть кто-нибудь?
– Никто мне больше не нужен… А хочешь, у нас с Серёжкой живи. Он не будет против. Тем более пустая комната имеется. Там раньше один гад жил. Ворюга. Ненавижу! Ты чего делаешь, дура?!
Спасенная самоубийца сначала чуть не свалилась с кушетки. А, когда Лена каким-то чудом её слови-ла, она свою спасительницу поцеловала. Прямо в губы. Да при этом ещё и за шею обняла. Может, затем, чтобы не свалиться с кушетки.
– Поаккуратнее, чокнутая! Я вообще-то не лесбиянка.
– Я тоже.
– Тебя хоть звать-то как, чудо?
– Юля.
– Ну так что, теперь мой черед тебя… в ответ целовать?…
– Ага, давай…
– Только смирно сиди. Да не икай ты! Напилась что ли? И не трогай меня руками, извращенка!
– Чего это? Что хочу, то и делаю…
Хорошая в Мишиной комнате кровать. Большая. И очень удобная. Обе на ней поместились. О том, что они вытворяли перед этим в ванной, мы рассказывать не будем…
А утром приехал Сергей. Его вообще-то не ждали. Была ведь суббота. Опять же Лена элементарно не была в курсе того, что накануне вечером директору института позвонили “откуда надо” и вежливо попро-сили прооперировать одного блатного хмыря. Срочно… … …! (Три матерных слова.) И чтоб лучший эту скотину резал!!… (Ещё одно нехорошее слово.) Директор сделал под козырёк. И позвонил Сергею. Очень этот звонок расстроил Настю.
Водитель, который привёз Сергея, обратно уехал на поезде. Бандитский мерседес остался у подъезда. Подарок за хорошо сделанную работу.
Сергей, увидев на кухне Юльку, на которой была надета его рубашка и больше ничего, ругаться не стал. Но, конечно, обалдел. Не то, чтобы он не ждал от Ленки чего-то подобного… Хотя, может, и не ждал. Впрочем, и не особо удивился. Нашёл такой экстравагантный фортель с её стороны вполне даже логичным. И плевать на то, что станут говорить на работе! Не их собачье дело! Главное, чтобы этой пси-хопатке полегчало. Лишь бы она, наконец, успокоилась и снова захотела жить. А то ведь, как начинает его кормить… Это больше напоминает суицид. Всякое желание отбивает. Желание работать – имеется в виду. Может, забудет уже про своего…
О мерседесе Сергей из осторожности писать Мишке не стал. А вместо этого послал ему на электрон-ную почту фотографию Насти в ванильном платье. При этом ничего на словах не добавил. В ответ тут же получил гневную отповедь, полный текст которой мы приводить не будем из цензурных соображений: больно много в ней плохих слов. Смысл её, однако, передать можем. В эсэмэске говорилось, что это ни разу не умно – делать такие подлые вещи. Что пора бы уже научиться хоть немного уважать чужие чув-ства. Даже такие, каких он, Серхио, никогда не испытывал, а потому и не в состоянии их постичь. Потому что он – тупое бревно и самодовольное животное. И надо уже, наконец, начинать потихоньку взрослеть. Пора завязывать с играми! Не дети.
Лена машине ужасно обрадовалась. Три раза бегала смотреть на неё с балкона. Наспех покормила Сергея завтраком, сама вызвалась отвезти его на работу, велела Юльке быстрее одеваться и вести себя в машине прилично. Завезли Сергея в институт, с удовольствием его там бросили и до вечера катались по Москве. Вели себя эти две дуры в высшей степени непристойно: целовались всякий раз, когда светофор зажигался перед ними красным светом. А потом хохотали как две сумасшедшие идиотки. До следующего светофора. И как только их не забрали в милицию?… А ещё Лену ужасно развеселила мысль, что Мишка, узнав, какая у них завелась тачка, точно сойдёт с ума от зависти. И может даже повесится. Разве можно сравнить шестилетний четырёхглазый Е-класс, пусть даже очень хороший, с новым, этого года выпуска S-классом? Да ещё с таким шикарным кожаным салоном! – Конечно же нельзя. Опять же она в два раза дороже стоит. Точно изойдёт слюной и вконец спятит. Ну и не жалко его совсем! Так ему, ворюге, и надо.
________________________________________
В Москве всё было просто здорово. А вот у Насти случилась настоящая беда. Соседки, возмущенные и, надо сказать, справедливо возмущенные её антисоциальным поведением, решили девчонку проучить. Как это за что? Нет, ну тут-то что может быть непонятного? Это как бы все уже должны понимать. – Ты где живешь, скотина?! – Правильно, в общежитии. В самом лучшем, между прочим, общежитии этого замечательного города. Где всего по четыре человека в комнате живёт! И где уборные с умывальниками имеются на каждом этаже. А на первом так даже и душевая есть, которая открыта не по субботам, как в других общагах, а почти каждый день. Когда есть горячая вода. Иначе говоря, тебя в образцовое общежи-тие, гадину, пустили жить. В самое что ни есть высокой культуры заведение определили… И что отсюда следует? – Вот именно: что здесь всё общее. Есть у тебя бутылка водки – не жмотись, ставь её на стол и молча иди за стаканами. Притащила воблу или трёхлитровую банку пива – то же самое. И нечего корчить из себя умную! Очки ещё надела, тварь! Книжки она умные читает…
Розы Насте подстригли уже на следующее утро. В качестве предупреждения. Поплакала, конечно. Но не вняла. Так и не разрешила соседкам мерить своё ванильное платье. И туфли не позволила надевать. Ладно: у туфель на третий день отломали каблуки. А платье, которое она прятала в чемодане, оттуда добыли и изрезали в лоскуты. Чтобы знала, как вести себя с порядочными людьми из рабочего класса. Чтобы помнила, кто она есть и не отрывалась от дружного товарищеского коллектива. И пусть скажет спасибо, что башку у её куклы не оторвали. А то ведь и такая мысль соседкам в головы приходила. Боль-но уж она их расстроила.
Когда Настя увидела, во что превратились Серёжины подарки, с ней случилась немая истерика. То есть она не стала кричать. И не дралась. А как раз наоборот – замолчала. Даже не плакала. Просто легла одетая на свою койку поверх покрывала и сказал себе, что будет сейчас умирать. Тем более, что Серёжа уже три ночи ей не снился. Наверное, познакомившись с ней живой, да ещё как следует разглядев её при дневном освещении, он в ней разочаровался. Она ведь совсем не умеет ходить в туфлях на высоком каб-луке. Заметил, наверное… К тому же у него в Москве имеется какая-то Лена, с которой он каждую ночь ложится в кровать. В общем, горе.
Часа три она так пролежала. Но не умерла. Не успела. Потому что в комнату без стука стали заходить люди. Много народу. Первой ввалилась заведующая общежитием. Она была вся красная и очень толстая. Комиссия что ли нагрянула? Следом за ней в комнату просочилась комендант и по совместительству кастелянша общаги. Тоже вся растрёпанная и тоже не худая. – Точно, – решила Настя, – комиссия. – Наконец, в комнату вошли незнакомые ей серые люди. Настя от страха не смогла сосчитать, сколько их было. А у них же в комнате кипятильник! Прямо на столе открыто лежит. И пустые бутылки из-под вина на полу. Под столом. И водочные. Возле батареи… В общем, караул! Попалась. Облава… – Точно вы-прут, – сказала себе Настя, сделала грустную мину и приготовилась врать. Не охота на улице ночевать…
Поднялась с постели и нетвёрдым, задрожавшим от страха голосом пролепетала: – “Это всё не моё. Я ни в чём не виновата.”
Делегация, однако, явилась к ней в комнату не за тем, чтобы покарать нарушительницу внутреннего распорядка социалистического учреждения высокой культуры быта. Напротив, напустив на себя благост-ный вид, какая-то важная дама, похожая на варёную камбалу, фальшиво-ласковым голосом начала гово-рить ей про какую-то очень хорошую новость. И что она просто-таки счастлива этой благой вестью с Настей поделиться. Она и ещё что-то говорила. Из чего Настя поняла только то, что в общежитии ей точно не жить. Решила уже заплакать, чтобы её пожалели и прямо сейчас на улицу не прогоняли. Но слеза из неё как назло не пошла. Должно быть предыдущее горе (туфли, платье и то, что Серёжа уже три дня не приходил по ночам её любить, в общем, всё вместе), перекрыло в её организме все обычные человеческие чувства, заблокировав даже умение когда надо зареветь. Катастрофа. Всё происходило как в тумане.
А вечером в комнате дым стоял коромыслом. Шла большая пьянка. Настя истратила на неё весь свой позавчерашний аванс. Девочки сегодня искренне Настю любили и дружно пили за её здоровье. Пили мно-го. И вино, и водку, и пиво. А потом громко пели не очень приличные песни. Приличные, впрочем, тоже пели. Но таких было меньшинство. А ещё они требовали от Насти не забывать подруг – писать. И целова-ли её. Говорили, что Настя счастливая. Что ей страшно повезло. Не как им всем, несчастным и отвержен-ным. От кого или от чего отверженным – не уточнялось. Но слово это повторялось часто. Со слезами. Потому что оно вызывало желание немедленно выпить до дна. Что это слово значит – никто не спраши-вал. Должно быть что-то очень хорошее и жалостливое. Это Настя его случайно ввернула. В какой-то книжке прочла. Про изрезанное платье, туфли и розы никто не вспоминал.
Утром не очень трезвая Настя уже сидела в поезде. Она уезжала из этого города. Навсегда.
Ехала она долго. Не очень понимая, куда и зачем везёт её этот страшный поезд. И не веря тому, что всё это случилось с ней на самом деле. Боялась, что к ней сейчас подойдёт проводник, больно схватит за ухо и скажет, что это не её билет, что не она должна сидеть в этом хорошем вагоне, где подают чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, и что она, вообще, обманщица. А может и хуже того – во-ровка. Так что её следует поскорее сдать в милицию. Или отправить обратно в детский дом в областной центр, где она будет мыть полы за суп с лапшой и ночлег. Или в сумасшедший дом, где ей самое место…
Когда поезд привёз её туда, где было непривычно тепло и пахло совсем не так, как на том вокзале, где ещё позавчера она целовала на своем рабочем месте Серёжину фотокарточку, Настя сказала проводнику, что никуда она отсюда не уйдёт, а поедет обратно. Потому что всё это неправда. Потому что не может такого быть. На что проводник сказал хорошо и просто – что позовёт сейчас милицию. И сработало: Настя милицию боялась. Бандитов не боялась, а милицию – очень даже.
Пальто ей пришлось снять и нести его в руке. Потому что здесь было так тепло, что под платьем она вся вспотела. А ещё у неё был чемодан. Идти к автобусной остановке, когда обе руки заняты, было не удобно. Но куда ж деваться…
Автобус вёз Настю недолго. Минут пятнадцать. Но она странным образом умудрилась за это корот-кое путешествие успокоиться. И даже немножко вздремнуть. В поезде она ведь совсем не спала – психо-вала. Когда выходила из автобуса, про чемодан забыла. И он уехал без неё. Настя, естественно, расстрои-лась, потому что в чемодане лежали две тысячи рублей денег, книжка с Серёжиной фотографией, кукла, мамина фотография, останки ванильного платья и её любимые кассеты. Хорошо хоть бумажка с адресом лежала в кармане пальто, которое она, слава Богу, в автобусе не оставила.
Настя три раза спрашивала, куда идти, и ей три раза говорили, что вон же – её дом. Слепая, что ли? Подойдя к нему и прочитав на нём номер, она долго топталась возле него, а потом еще раз спросила какого-то мужчину – точно ли она пришла туда, куда ей нужно. Вот он – адрес, написан на бумажке. Но мужчина ей не ответил. Потому что ему вдруг стало плохо. Он весь нехорошо покраснел, и глаза у него сделались бешеные. Он даже хрюкнул, как хрюкают, когда давятся или хотят расплакаться. Как будто Настя его чем-то напугала. Или обидела. А потом он и в самом деле заплакал, набросился на неё, ну, то есть обнял её, три раза обозвал Ларой и сказал, что никуда её больше от себя не отпустит. Что не позво-лит ей снова умереть. Настя ужасно испугалась, хотела закричать, чтобы прохожие её спасли, но мужчи-на не стал её бить и вообще ничего плохого с ней не сделал. Тогда Настя решила, что это просто псих, каких много ходит по улицам нашей замечательной Родины. Но псих безобидный. И вырываться переста-ла. Подождала, когда он немного успокоится, перестанет с ней неприлично, на глазах у всех, обниматься и целовать в лицо. Это был Миша.
После обеда к Мише на квартиру привезли Настин чемодан. Перед этим он куда-то позвонил, пред-ставился и сердито закричал в трубку, что натравит сейчас на того недоумка, с которым разговаривает, КГБ. Ему быстренько тот чемодан и привезли. Настя сидела на его кухне тихая, пила уже третий стакан чая с сушками и не переставала удивляться. Последние дни она часто впадала в состояние крайнего изум-ления. То, что с ней происходило, было самой настоящей сказкой, верить в которую было одновременно и сладко, и страшно. Потому что все волшебные сказки известно, чем в реальной жизни, где смотрят телевизор и ходят на работу, заканчиваются. Полной катастрофой они заканчиваются. Разочарованием, а бывает, что и нежелательной беременностью.
Начнём с квартиры. Не с Мишиной, а с той, что в доме напротив. На четвёртом этаже. Ведь тот дядь-ка, который приезжал когда-то в их детдом, но так никого и не удочерил, на самом деле дочку для себя выбрал. И ею оказалась Настя. Наверное потому, что она единственная не ждала от него этой божеской милости. Только вот он, когда вернулся домой, вдруг заболел, а может и когда к ним в детдом приезжал и никого из девочек, которые ходили перед ним в купальниках, не выбрал, уже про свою болезнь знал. … Короче, писать о том, кого выбрал, он заведующей детдомом не стал, хоть и обещал, а вместо этого по-тихому отписал Насте в завещании свою двухкомнатную квартиру. Ну разве не сказка? – Собственная квартира!… Миша уже сводил Настю на неё посмотреть. После того, как опять же куда-то позвонил, сно-ва на кого-то наорал и сказал, что ему плевать на то, есть у них там кто из начальства или нет, но до по-недельника он ждать не намерен, и опять же пообещал напустить на их воровской притон КГБ. Причём немедленно напустить. С ордером и пистолетами. Короче, ключ от Настиной квартиры и все необходи-мые бумаги к нему на квартиру привезли через полчаса.
Ещё одно чудо, – поменьше, чем с тем дядькой и его завещанием, но всё равно настоящее чудо, – за-ключалось в том, что окна квартир, Настиной и Мишиной, оказались напротив. Можно было даже, стоя на балконах и не напрягая голос, переговариваться. У неё, находясь на четвёртом этаже, а в Мишином слу-чае – на третьем. В Мишиной квартире потолки выше, вот и получилось, что её четвёртый этаж оказался на уровне Мишиного третьего.
Миша сказал, что это всё Серёгины проделки. Наверняка! И дядька с завещанием, и балконы напро-тив. Напился поди из Ленки фиалкового запаха и наколдовал, мерзавец. А вообще-то Серёга Лену не лю-бит. Он вообще никого любить не способен. Так, пожалел девчонку. У неё какие-то неприятности были. Вот он и приютил её. А мозги у неё точно не в порядке. Вернее, у них обоих они набекрень. Впрочем, у кого они сегодня в порядке?…
То, что Миша постоянно и как-то обидно обзывал своего брата, – то гадом, то Серхио, то ещё как, – Насте, конечно же, не нравилось, а вот то, что Серёжа Лену не любит, и то, что это он наколдовал для Насти всё это волшебство, слышать было ужасно приятно. Когда она об этом думала, с ней случалось примерно то же, что испытываешь в парикмахерской, когда добрые посторонние руки начинают осторож-но копаться в твоих волосах.
Когда Настя увидела на письменном столе свой портрет (уже в рамочке), тот самый – в ванильном платье, у неё зачесались глаза, потому что она вспомнила, где, когда и, главное, кто её сфотографировал. Она даже запах того магазина вспомнила. И как они потом катались в машине. И шампанское в ресто-ране… Настя в тот момент каким-то чудом умудрилась не разреветься. А вот когда вечером Миша поиг-рал ей на виолончели, после чего накормил её лапшой с говядиной и напоил крепким сладким вином, тут уж её прорвало. Да, нервы…
Всю мебель (и, главное, кровать!) Мише клятвенно пообещали сделать за выходные, привезти в Настину квартиру и бесплатно собрать в понедельник. Потому что старая мебель, которая была в той квартире, оказалась негодной, и её всю пришлось выбросить. Вот почему Настя до понедельника жила у Миши. Не на голом же полу ей спать. Сначала она, естественно, отказывалась. Можно подумать, ей нико-гда не приходилось спать на полу. Это же – её квартира. Собственная! Да она в жизни не спала в комнате, в которой было меньше четырёх девочек. А тут – вообще же никого! Так что ей сразу захотелось пере-ехать к себе. В первый же день. Тем более, что после того, как какие-то помятые мужики, на которых Миша, как всегда, сердито накричал, вынесли мебель, в квартире нужно было всё мыть и приводить в божеский вид. Но Миша сказал, что постелет ей в Серёжиной комнате и беспокойства ей никакого не будет. Кровать там не огромная, но ей, сказал, будет удобно. У Насти в животе сразу сделалось горячо. Ведь на той кровати спал её Серёжа. И она, разумеется, согласилась.
Любимый пришёл в первую же ночь. Сказал, что платье это – сущая ерунда и нечего из-за таких пу-стяков убиваться. – Другое, – сказал, – купим. – А вот не то, чтобы детская, но просто не очень широкая Серёжина кровать для двух взрослых, да ещё таких беспокойных, оказалась тесной, её вначале расстрои-ло. Впрочем, им и в такой было хорошо. Как-то уместились. Никто на пол не свалился. Да просто замеча-тельно им было! После недельной-то паузы. Настя ведь от отчаяния уже начала с ума сходить. Ужас, что с ней в эти страшные дни творилось. Дошла до того, что засомневалась, – а стоит ли ей вообще жить, если Серёжа её больше не хочет? Да, весёлая выпала неделька. Никому такой не пожелаешь.
На следующий день он к ней снова пришёл. Вернее, следующей ночью. И сказка продолжилась. Такой счастливой Настя ещё никогда не была. А через неделю, когда она уже перебралась в свою квартиру, до зеркального блеска всю ее вылизав, словно собралась в ней зубоврачебный кабинет открывать, да ещё по объявлению в местной газете недорого купила почти новый холодильник, Миша устроил её на работу. В хорошую аптеку. В самом центре. Прямо на центральной площади! Это уже не какой-то там вокзальный ларёк. Аптека может и не самая большая в городе, но тут уж выбирать не пришлось: место нашлось толь-ко в ней. И то, если бы не Мишины хлопоты, чёрта с два Настю туда взяли бы. Больно много желающих было там работать. И претендентки на многое были согласны. Да почти на всё! Настиной сменщице, Наташе, к примеру, пришлось заплатить за своё место весьма высокую цену. И до сих пор она её платит. Два раза в неделю. Слава Богу Насте не довелось близко познакомиться с владельцем аптеки. По Миши-ной просьбе ему позвонили из мэрии и сказали, что, если он, кобелина, позволит себе с новенькой чего лишнего, пусть ждёт проверок по налоговой линии.
Плюс ещё и зарплату Насте положили вполне достойную. С прежней не сравнить.
А фирменная униформа с вышитой на кокетливом нагрудном кармашке надписью “Аптека № 4”? – Это же просто мечта! Серёже она тоже понравилась. Он даже попросил Настю впредь встречать его не в ночной рубашке, а в Аптеке № 4. Да и потом её не совсем снимать…
Наконец идти от дома до работы минут пятнадцать. Всего-то! Ну разве не здорово?
Миша ужасно расстроился, когда Настя переехала жить в свою квартиру. И, хотя встречались они по-прежнему каждый день, – вечерами вместе ужинали то у неё, то у него, а по утрам он отвозил её в аптеку на Серёжином четырёхглазом мерседесе, – он всё равно горевал и страшно обижался на неё за то, что она обзывала его Михалосичем.
Наташка, Настина сослуживица, та самая, которая называла хозяина аптеки не иначе, как старым во-нючим козлом и, однако же, регулярно (по вторникам и пятницам) встречалась с ним в его гараже, была убеждена, что Настя придуривается, а на самом деле с Михаилом Иосифовичем, конечно же, спит, пото-му что любая о таком счастье может только мечтать. Ну, если он неженатый, да ещё в мерседесе её от-крыто катает…
Зашла однажды в аптеку и Надя – взглянуть на свою соперницу. Откуда-то про неё узнала. И вышла оттуда в растрёпанных чувствах. Потому что детдомовская оказалась гораздо моложе и красивее неё. А ещё Настя улыбнулась ей так, что Надя испытала сильнейшее желание “плеснуть в рожу этой блудливой суке кислоты”. Всерьёз взревновала, короче.
Но главное, море!… Настя ведь раньше видела его только в кино. Жалко, плавать не умела. Совсем. И вообще, у неё не было купальника.
________________________________________
Это случилось в мае. В тот вечер они ужинали у Миши. Уж и не вспомнить, о чём тогда говорили. Кажется, Миша рассказывал Насте про войну, на которую удрал, бросив свою психушку, вслед за Серге-ем, когда узнал, что тот поехал на Кавказ добровольно. Хороших врачей ведь не хватало. Мало кому хотелось лезть в пекло. Мальчишек убивали и калечили там десятками. Каждый день. Жалко их было. Вот Сергей и сорвался. В последний момент позвонил Мише из Москвы и сказал, что, если что… Мишка, естественно, обиделся. Даже не дослушал. Бросил трубку. А на следующий день они встретились – уже в Чечне. Психиатры там тоже требовались. Всем нашлась работа. Бездельничать Мише не пришлось. Вот тогда братья и познакомились с Ларой. Она, хоть и была дипломированным врачом, поехала на войну простой медсестрой. То есть ни разу не простой, а хирургической. Что, как известно, – белая кость. Вра-чей-хирургов даже неплохих – как собак нерезанных, а ты поди найди стоящую хирургическую медсест-ру!
Работать Лара вызвалась под началом Сергея. Неизвестно, откуда она про него узнала. Свою книжку ведь он тогда ещё не написал. В общем, таково было её условие: работать в паре с Сергеем. И через три дня она уже спала в его палатке. На войне с этим просто. Но только Серега её не любил. (Это Миша так Насте сказал.) А любил Лару как раз он – Миша. По-настоящему. И вот, когда Серёгу на вертолете забро-сили в походный госпиталь практически на передовую, и он застрял там больше чем на две недели, Лара, что вполне логично, одумалась, ну, то есть ответила ему, Мише, взаимностью и перебралась спать в его отдельную палатку. Там и матрац был побольше.
Настя про себя отметила, что это очень даже хорошо, что Серёжа Лару не любил. Почему, собствен-но, хорошо, она вряд ли смогла бы кому-то объяснить, но факт: решила, что это хорошо. Однако мы не про войну, а про то, что Миша, рассказав Насте душещипательную историю о том, какой он хороший и что никого он у Серёги не отбивал, потому что он порядочный человек, по обыкновению взялся играть Насте на виолончели, надеясь непонятно на что… То есть понятно, на что, но только не Насте понятно. Для неё ведь он был Михалосичем. Что бы эта дура Наташка себе ни фантазировала.
Хоть Насте и льстило, когда Михалосич играл для неё на виолончели, она никогда, в отличии, к при-меру, от той же Нади, которой Мишка однажды сыграл что-то из Баха (и сильно об этом потом пожалел), от избытка чувств не рыдала и рук не заламывала. Краснела? – Да. А ещё она потела. Причём каждый раз. Но не плакала. Не потому, что она деревянная и ни черта в классической музыке не понимает. Хотя отку-да, собственно, ей понимать? Музыка, которую ей доводилось слышать в детдоме и в общаге… Нет, луч-ше об этом не будем. Всё-таки хочется, чтобы о нашей героине, её художественных вкусах и эстетиче-ских пристрастиях сложилось благоприятное впечатление. Насколько это возможно… В общем, девчонка себя в руках держала. При этом все мы прекрасно понимаем, что не поддаться греховным мыслям и умудриться сохранить девичью честь, когда тебя с полутора метров, практически в упор расстреливают из тяжёлого орудия, – подаренной Сергеем дорогущей итальянской виолончели, – теоретически невоз-можно. Безотказного, надо сказать, орудия. Ни одна ведь из его жертв не устояла. А с виду все такие крепкие были. Моральные, мужьям верные и всё такое прочее…
Итак: Настя явила собой исключение. Непостижимый, совершенно немыслимый прецедент. Да, но мы опять-таки не об этом. А о чём тогда? – О том, что она не плакала. Просто говорила змею-искусителю “спасибо” и быстренько делала ноги. То есть убегала к себе домой. А про любовь к классической музыке и лично к её выдающемуся исполнителю, по совместительству знаменитому на всё черноморское побе-режье психиатру – ни слова. Как будто ей ничего не надо было. Или она не такая. При этом, что Мишка учуял в первый же день, фригидной Настя отнюдь не была. Вот ни разу!
Итак, мы, наконец-то, подбираемся к главному. Миша даже какое-то название той вещице придумал. Он её не то канцоной обозвал. Не то мадригалом. Настя не запомнила. Потому что в тот вечер он много разных слов наговорил. Умных и незнакомых. Явно иностранных. Так за ужином ими и сыпал. Почему они все в её голове и перепутались. Ну да Бог с ними – со словами. Не в них дело.
Заиграл, значит… И тут что-то случилось. Дышать Настя не перестала, но по пятнам на шее, распах-нувшимся глазам и заалевшим ушам даже слепой заметил бы, что девчонка явно не в себе. Хорошо Миш-ка играл. С удовольствием. Как когда-то во Флоренции. Удачный тогда был концерт. Долго ему хлопали. Но не будем отвлекаться. Закончил он играть. И тут произошло нечто совсем уже из ряда вон. То есть вообще же непонятное. Ни единого слова про чувства. Хотя бы игру похвалила. Старался же человек. Так ведь даже спасибо не сказала! Как-то странно вдруг засуетилась, спрятала глаза и, страшно стесняясь, прошептала, что ей нужно срочно бежать. Мишка опешил. Если девчонке захотелось в уборную, так это удобство и в его квартире имеется. Знает ведь. Нет, здесь что-то другое. А может в ней проснулось, нако-нец, то, в чём она не знает, как ему признаться? Типа она стесняется? – Другого объяснения столь дико-винному поведению своей гостьи он не нашёл. И эти её малиновые уши. Не красные, а именно малиновые.
А ещё она ужасно огорчилась, что у неё дома нет красного вина. И это при том, что красное вино она не любит. Пьёт, когда Мишка ей наливает, но не любит его. Он это точно знает.
Ночь на дворе. Магазины закрыты. Казалось бы – ерунда. Подумаешь, вина у неё дома нет. Тем более красного! А девка чуть не плачет. Так расстроиться из-за какого-то проклятого вина. Нашёл он ей, конеч-но, полбутылки красного. Так она от радости даже в щёку его чмокнула. В первый раз! И что? – Схватила ту бутылку и убежала. Он даже не успел её догнать. Обычно ведь ходил провожать её до подъезда. Всё надеялся, а вдруг пригласит… На чашечку чая или, скажем, выключатель в ванной починить. У неё там свет не с первого раза зажигается. И она по этому поводу переживает…
Как оплёванный Мишка стоял посреди комнаты, мутным глазом взирал на бесполезную виолончель, тёр разогревшуюся от нежданного поцелуя щёку и соображал, что бы всё это могло значить. Долго стоял. Но так ничего и не понял. А утром Настя, когда он вёз её окольным маршрутом на работу, обратилась к нему со странной просьбой: ту вещицу, которую он ей накануне сыграл, записать на магнитофон, чтобы она могла перекатать её себе на телефон. Но чтобы он её больше живьём никогда ей не играл. Потому что это – волшебная музыка, которую ей запрещено слушать просто так – когда взбредёт в голову. В общем, слушать её она будет у себя дома в наушниках. И только ночью. После того, как уже примет душ, пере-оденется в аптечную униформу и нальёт в кружку красного вина.
Сказав всё это, Настя замолчала, похлопала ресницами, отвернулась и принялась внимательно глядеть в окно. Мишка увидел, что шея у неё снова, как и вчера, пошла пятнами, а уши сделались красными. А ещё она стала как-то странно пыхтеть. Но ничего – скоро отошла. И пыхтеть перестала. Уши, правда, остались красными. Он её минут двадцать возил по городу, а они у неё из-под волос всё горели и, навер-ное, были горячими.
Как бы то ни было, Настя в себя пришла. И под конец поездки (пешком давно бы уже до работы до-шла) даже сказала ему за вчерашнее “спасибо”. Добавила ещё, что Михалосич просто замечательно хо-рошо играет на виолончели. И сам он ужасно хороший. Не как другие. (Не пояснила, что имела в виду.) А вчера ей просто надо было срочно убежать домой, потому что она вдруг вспомнила, что забыла закрыть дверь на ключ. А у неё там ценные вещи и документы на столе лежат.
Интересно, какие у этой вруньи могут быть ценные вещи? – Ну ладно, хоть “спасибо” сказала.
Опомнилась! И суток не прошло. “Михалосич” аж духом воспрял. И начал прикидывать, на что он будет записывать Настину музыку. Тут ведь и магнитофон, и микрофон нужны хорошие. У Серёги в Москве такие имеются. Но это же в Москве. А надо здесь и срочно. Сегодня же!
Надя на работу пришла без лифчика. Мишка сделал вид, что не заметил этого. И дверь, когда зашёл к ней в процедурную, на всякий случай оставил открытой. Сказал, что дел сегодня по горло. Отчёт за ап-рель до сих пор не написан. С тем и ушёл. Надо ли удивляться, что весь день Надя проходила злая как мегера. Но хотя бы на Поле больше не отыгрывалась. Потому что теперь у неё появился другой объект ненависти. Куда более опасный, чем Поля, конкурент. Можно даже сказать – её персональный и при этом смертельный враг.
А что же в действительности произошло вчера вечером? С чего это Настя сорвалась, как будто у неё в квартире загорелись занавески? – Пожара не было, но, когда Миша заиграл ей ту средневековую вещицу, мама шепнула ей в самое ухо, что Настеа совсем уже мышей не ловит: Серхио и рыцари к замку подъез-жают, а она ему даже вина не приготовила. И в бочке не искупалась. Если разлюбила, так пусть мужу и скажет: мол теперь она Михаэля любит, потому что он тоже маркиз, у него есть мерседес, и на своей музыке он играет лучше всех. Даже лучше законного мужа, который её, дуру психованную, любит! Толь-ко пусть Настеа, эта развратница, пеняет потом на себя. Потому что Лаура ей оба её бесстыжих глаза выцарапает. И правильно сделает. А ей, Марии, честной повитухе, которую уважают не только в деревне, а и вообще во всём Арагоне, такая распутная дочь не нужна. Потому что это для неё позор и огорчение. Не будет она помогать ей на вступительных экзаменах в мединститут. И колечко своё она у дочери отбе-рёт, раз Настеа – дура озабоченная и доверия кардинала не оправдала. Не достойна она Великого Сына для Белой Звезды родить. Вот так! Юбку могла бы и подлиннее надеть, бесстыдница. Лучше уж джинсы носи, прости Господи! В очках она ходит, а дура дурой. И сними ты, ради Бога, это безобразие с пальца! Скромнее нужно быть. Дешёвые пластмассовые кольца в Арагоне даже девки гулящие не носят. Ты бы у Лауры чему хорошему научилась. Хотя, чему у этой потаскухи можно научиться? Яблоко от яблони… Нашла, идиотка, с кого брать пример. И не сутулься. Ещё раз увижу с сигаретой!…
Раз Настя с такой очевидностью на канцону (или как там её?) запала, Мишка, благополучно пропу-стивший мимо ушей предостережение насчёт её исполнения вживую, решил успех закрепить. Тем более, что приличного магнитофона он пока не добыл. Сразу же после ужина, не откладывая задуманного в долгий ящик, он взялся за виолончель. Только доиграть ту жалостливую миниатюру не успел. Услыхав первые звуки, Настя как ошпаренная вскочила из-за стола, чуть не опрокинув стул, и рванула к входной двери даже не попрощавшись. От внезапности и нелепости произошедшего Мишка совершенно обалдел. А что, собственно, случилось? Может он чем-то Настю за ужином обидел? Начал вспоминать. Включил мозги на полную. Может, он ей что не то сказал? Или подумал…
Вспоминал-вспоминал – ничего такого не вспомнил. Потому что в его голове должно быть от чрез-мерного умственного напряжения что-то мягко и небольно лопнуло. И перед глазами поплыли противные светящиеся точки. Так бывает, когда закашляешься. Или громко чихнёшь. Но ведь Миша не кашлял. А только чихал. При том, что чихал он минут двадцать назад. Да и не громко совсем…
И опять дежавю… Всё то же… Который уже раз… Сегодня, правда, оно продержалось чуть дольше обычного. Бледно-фиолетовое облако… Где-то возле виска. И как всегда – справа. Странно, а почему справа? Надо бы у Серхио спросить…
Страшно не было. И не тошнило.
Сначала навалилась сонливость. Не очень хорошая. Спать не хотелось, но при этом Миша зевнул. Потом ещё. И ещё… А в уши стала наливаться тёплая вода…
Ну вот – начинается! Только этого не хватало…
Хлопнула дверь подъезда, и Миша сообразил, что это Настя выбежала из его дома. Прислушался к тому, как застучали её башмачки. Торопится. Какие всё-таки у неё красивые ноги. Да и не только ноги…
Как будто прошло какое-то время, потому что краски потускнели. И сделалось непривычно тихо. Во-да в ушах даёт странный эффект: всё начинаешь слышать по-другому. Как будто от тебя всё, весь этот мир куда-то отодвигается. И вместе с тем, ты по-прежнему продолжаешь слышать всё. Решительно каж-дый звук. Даже очень далёкий и самый тихий. Ощущение такое, что всё от тебя отгораживается невиди-мым стеклом. Вот именно – весь этот мир. Всё живое…
Ещё же и птицы вдруг замолчали. А может не вдруг? Может они давно уже легли спать? Просто он только сейчас обратил на это внимание. Им же рано вставать…
Что это? – Зачем-то вспомнился вчерашний сон. Обычно, перед тем как заснуть, в самый последний миг, когда ты вроде бы ещё не спишь, но глаза сами собой незаметно для тебя уже закрываются, а лифт начинает проваливаться в бездонное и почему-то вверх, Миша вспоминал сон, который видел накануне. Прошлой ночью. Не специально его вспоминал. Тот сон приходил к нему сам. Почти всегда. Его и звать-то никогда не приходилось. Даже и не думал о нём. Днём фиг вспомнишь, как ни старайся, а ночью, гад, сам к тебе возвращается. Серёга говорит, что, если захочешь, а, главное, если при этом изловчишься реально не уснуть, в такой вдруг вернувшийся к тебе на секундочку сон можно войти и подсмотреть его продолжение. И оставаться в нём долго. Да сколько влезет! Хоть всю жизнь… Главное не испугаться. Потому что, если не струсишь, тебя уже никто из него не прогонит. Ты в нём как бы по новой заснёшь. Или наоборот – проснёшься…
Да, но Миша сейчас ни спать, ни просыпаться не собирался. Вот честно! Зачем ему? Рано же ещё ло-житься… А главное, он этот сон видел уже много раз. Не только прошлой ночью. Просто сейчас он впер-вые начал смотреть его, не лежа в кровати, а стоя посреди комнаты. При зажжённом свете. То есть сего-дня ему удалось как раз не заснуть. Надо будет потом Серхио позвонить. Сказать, что и у него получи-лось…
Странно, но стук башмачков прекратился. Это значит, что Настя остановилась, не дойдя до своего дома. Вот же – точно: с кем-то разговаривает во дворе. А ведь спешила…
Вчерашний и, как выяснилось, не только вчерашний сон приплыл к Мише из коридора. А если точ-нее – из кухни. Вместе с тем запахом. Сегодня ужин готовила Настя. Она любит хозяйничать на его кухне. Тут и плита хорошая. Сегодня она даже какую-то пахучую травку с рынка принесла. Специально. Колдо-вала с ней. А зд;рово готовит девчонка! Точно: и вчера во сне так же пахло. Но как Настя могла угадать сегодня его вчерашний сон? Не случайно же она ту травку с рынка принесла. Мистика какая-то…
С кем она там болтает? И голоса, главное, мужские. Как не боится?… Двое их, кажется… “Мальчи-ки”? Совсем обалдела? Разве можно так разговаривать со взрослыми мужчинами? Да ещё с незнакомыми! Хорошо – эти воспитанные попались. Не обидят сироту. А то ведь…
– No desaparezcas en ning;n otro lado, chicos…
Интересно! О чём это она их просит? И что значит – “никуда больше не исчезайте, мальчики”? Какие они ей “мальчики”?! Стоп, а на каком языке она сейчас говорит? И почему я её понимаю? Нет, это совер-шенно несъедобный запах. Она не его с рынка принесла. Та травка пахла иначе. Это Настеа так сегодня пахла. Вернее потом стала. Как я заиграл, тогда она и запахла. И вчера тоже. А мясо они ели совсем с другой травкой. Со съедобной. Может у неё новые духи? Какой-то цветочный запах… Господи, что же это за цветок? Как он называется?
– Фиалки так пахнут…
– Сам знаю, что фиалки!…
– А чего тогда?
– Ничего! И потом, с чего это я дурак глупый?!
– Потому что именно дурак и именно что глупый. Ладно, Он просил тебе так сказать.
– Кто?
– Ну точно дурак. И не просто глупый.
– Ав, что ли?
– Ну слава тебе, Господи!
– А вот ничего я не дурак! И всё я прекрасно помню. Я, между прочим, вообще всё помню.
– Ну конечно…
– Всё! И что значит – не отбивал Он тебя у меня? Ещё как отбил.
– Ой, вот только не начинай!
– А кто это под телегой копошится?
– Дочка моя.
– Анастасия?
– Ну ты смотри, даже имя её помнишь. Я на тебя прямо удивляюсь.
– Она, между прочим, могла бы быть нашей дочерью…
– Я же просила – не начинай! Раньше нужно было крыльями махать. Дурак глупый. Можно поду-мать, это не ты от меня отказался. Совесть у тебя есть? Побрезговал он мной…
– А что она там делает? – Под телегой.
– Нас с тобой подслушивает. Хочет узнать, как я тебя воскресила. Вернее, Он.
– Чего?!
– Того самого…
– А чего это меня здесь с мертвецами положили?
– Господи, какой же ты всё-таки дурак!…
– Он сам-то жив?
– Кто?
– Сама знаешь – кто!
– Долго рассказывать. Их теперь несколько.
– Как это?
– А вот так… Ну, пошли, что ли. Слезай с телеги. Тебе помочь?
– Сам как-нибудь!… А куда пошли-то?
– Догадайся.
– Ужинать?
– Целоваться! Или ты больше меня не любишь?
– С ума сошла?!
– Опять струсил? А может всё ещё брезгуешь? Меня же римляне насиловали…
– Нет, я это…
– Ну что ещё?! Ведь прощаемся! Не увидимся больше. Никогда.
– Как это? Почему?
– У Натана спроси. Отсылает он нас.
– Куда?
– А Бог его знает. Подальше отсюда. Ну так что, идёшь?
– Куда?
– Вон там – за деревьями встанем.
Только сейчас, когда хлопнула дверь в доме напротив (это Настя перестала уже, наконец, щебетать во дворе с какими-то подозрительными испанцами и зашла в свой подъезд), стало понятно, откуда пришёл этот сон. Вот же – Михаэль сидит сейчас за праздничным столом. На свадьбе Серёги и Насти. И Поля тоже здесь… Стоп, а почему, собственно, Серхио женится на Насте?! С какого бодуна? Он же сам при-слал мне её фотографию… Настя моя. Это я, а не он должен сейчас на ней жениться! Ничего не пони-маю… И Мария сидит за столом. С Ленкой разговаривает. А разве они знакомы? Какие они вдруг обе взрослые стали… Точно! Когда Луис пришёл со своим вишнёвым вином и пошёл плести ахинею про овсяное поле, вот тогда я тот сон про телегу с мертвецами и начал смотреть. То есть получается, что из каждого сна в любой другой мостик имеется? В телеге, к примеру, я про эту их свадьбу уже знал. Как раз тогда я этот сон и смотрел, когда… Стоп, а что это значит? – Что я был одним из тех трёх мертвецов? “Мальчики”… Так ведь они тогда ещё не были испанцами, когда лежали в той телеге. Вместе со мной. Значит, и я был?… С самого начала… Пока не услышал про дурака глупого… А потом, когда проснулся и пошёл с Марией целоваться. Она мне ещё перстень Пилата подарила…
Так сколько же снов я сейчас вижу? И какой из них настоящий? Что это? Ничего себе! Почему это у кардинала на пальце мой перстень? И с кем он сейчас разговаривает? Господи, сколько же фильмов я сейчас смотрю? Так, по порядку… Раз, два… А тот, в котором я стою посреди комнаты? Или это не сон? Виолончель вон на полу лежит… А почему виолончель, если я скрипач? Или это Серхио скрипач? Как же далеко отсюда – та комната с виолончелью! И кто я там? – Что? Главврач психушки? Ага-а!… Наверное, это и есть настоящее. То есть не сон. Но это настоящее так далеко отсюда. Какое же оно “настоящее”, если оно серое? Бесцветное и неживое. Да здесь, в Кесарии, хоть тоже ночь, а куда больше жизни и кра-сок. И воздуха!…
Интересно, куда это вдруг все засобирались? Суетятся и орут. Ах, да! Они же сейчас уплывают. Натан так и не сказал – куда. Ну и правильно сделал, что не сказал. И Настя совсем маленькая… Ребёнок ещё… Как она перенесёт качку? Как это – не поплывёт? И Мария об этом не знает?! Она же, когда хватится, голову Аву оторвёт. Не крал Он её у меня… Ещё как украл! Как вор последний…
А про какое поле Луис тут заливает? Почему я не знаю? Я в Барселоне каждый переулок знаю… Нет здесь никаких овсяных полей. Брешет он всё! Где ему быть, тому полю? Что, прямо посреди города? Мы же не в Арагоне. Что он мелет?! И как он мог здесь с Авом повстречаться? Ав – это ведь сильно раньше было. Не в Испании… И, главное, Настя ему поддакивает…
Когда утром Миша проснулся, он помнил, что этой ночью ему снились удивительно яркие и длинные сны. Они были ярче, чем настоящая жизнь, которой жил сейчас этот весенний приморский город. Такой спокойный. И, главное, реальный. Впрочем, неудивительно: сны часто бывают ярче повседневной обы-денной жизни. Опять же – какими глазами на неё смотреть… И что вообще такое – жить? Каким местом это нужно проделывать? Мозгами? Чувствами? Вот он хочет Настю. Любит ее. Пусть её теперь и не Ла-рой зовут. И что с того? Чёрт, как же не хочется ехать на работу! Надо бы сегодня ещё раз попробовать с Полей гипноз. А может пожалеть её уже? – Ни в коем случае! Надя её точно тогда отравит. Или подуш-кой задушит…
Беда в том, что, спасаясь от подступавшей мигрени коньяком, Миша начисто позабыл, о чём были те другие сны. Помнил только, что их было несколько. И один с поразительной лёгкостью перетекал в дру-гой. А вот из будущего они были, или из прошлого, и насколько далекого будущего или прошлого, Миша вспомнить уже не мог. Зато он не забыл, что обещал Насте завезти её перед работой в комиссионку. За каким-то Дьяволом ей срочно понадобилось купить серебряный бокал. Один. Он же уйму денег стоит! Всю вчерашнюю получку, балда, на него угрохает. Да, не умеет девчонка с деньгами обращаться…
А ещё Миша вспомнил, что, когда начал уже прямо из горлышка хлестать коньяк, то из открытого ок-на в доме напротив он услышал странные, неведомо откуда знакомые ему звуки. Как будто кто-то сыпал на пол старинные золотые монеты. Он ещё сказал тогда себе: – “Тяжёлые! Такие ни с чем не спутаешь: дублоны. Ну дает Серхио! Бред какой-то… Хрен ему! Не отдам Настю…”. И отрубился.
________________________________________
Глава третья
Безобразные сцены
Они сидели на лавочке и молчали. Долго уже так сидели. Вот Иосиф поежился, но всё ещё не решался выказать нетерпение. Так и не нарушил молчания. Всякий раз, когда Константин Петрович привозил его сюда, на Ленинские горы, это означало одно: сейчас будет сделан заказ. И непростой. Скорее всего даже опасный. Ведь о пустяках они обычно договаривались по телефону. Тем более, что никакой конкретики в заказах Константина Петровича не содержалось. Никогда. Он просто говорил Иосифу, что “надо бы не-много поколдовать”. А что именно придётся делать и для кого – эти подробности Иосифа не интересова-ли. Они, если становились известны, даже начинали ему мешать. Сегодня же Константин Петрович не просто привёз Иосифа к этой чёртовой лавке и попросил оставить телефон в машине, так ещё же и пиджак заставил снять. Расчухал гад, что в маленький красный значок ордена Почётного Легиона Иосиф вмонти-ровал микрофон. В Цюрихе. Кардинал помог. И откуда Костя узнал про микрофон? Хотя может он про микрофон не знал. А зачем тогда потребовал, чтобы Иосиф оставил пиджак в машине? Не жарко, вообще-то говоря…
Да ещё ведь и заговорить не решается – молчит. Значит дело действительно серьёзное. Вон как сопит. Поэтому сначала о какой-нибудь ерунде сейчас заговорит. Всегда так. Интересно, о чём на этот раз? О погоде? А, может, о живописи?…
– Как Серёжа?
– Нормально.
– Здоров?
– Твоими молитвами…
– А Миша?
– Ещё лучше.
– Я слышал, у него девушка в Новороссийске завелась… Наконец-то…
– Да?
– Угу. В соседнем с вашим доме живёт. Окна аккурат напротив.
– Странно, я не в курсе…
– Хотя … может, они ещё и не спят вместе… Как тебе?
– Что именно?
– Танки в Москве.
– Ну а как без них? Сегодня – это даже вполне логично.
– Да, не каждый день у нас президентов убивают.
– Не говори. Вот беда-то… Как теперь жить будем? Пропадём ведь…
– Постыдился бы… Он к тебе хорошо относился.
– Ну ещё бы он ко мне плохо относился!…
– А всё-таки, что ты по этому поводу думаешь?
– Вот мне больше нечем голову занять, кроме как вычислять, кто вашего президента грохнул.
– Вашего?!
– А можно подумать моего!… Я за кандидата в члены политбюро родной коммунистической пар-тии не голосовал.
– Тебе что – Нюрнберг нужен?
– Ну, тебе, конечно же, Нюрнберг ни с какого боку…
– Да хрен его знает… Может, я и согласен с тобой… Стоило, конечно, с бациллой разобраться… пока была такая возможность.
– Поздно прозреваешь, Костя. Мы уже три года обратно плывём. Помяни мое слово: совок вернёт-ся. И бараны, заметь, будут этому до чрезвычайности рады. Так дружно и радостно блеять начнут. С колен научатся вставать, не покидая коленно-локтевую позицию…
– Ну, это на первых порах…
– Да не на первых! Бараны иначе, как по кругу, ходить не умеют. И про “потом” они никогда не ду-мают. Для этого, знаешь ли, мозги нужны.
– Интересно, и как они всё-таки на Красную Площадь сумели въехать? Да ещё на двух грузови-ках…
– Это ты у меня спрашиваешь?
– Исполняющий обязанности разговаривал сегодня со мной…
– Ах да, он же из ваших… Грустно. Хорошая нас ждёт перспектива…
– Ну, то, что он из наших, это, положим, случайность. Наверху разные кандидатуры рассматрива-лись.
– Конечно случайность! Как же иначе… Разумеется, случайность. Ты чего-то, Костя, глупеть начал. Может тебе витаминчики поколоть? Чего он от тебя хотел?
– Волнуется, что стрелков никак не могут найти. Всё-таки в центр Москвы с гранатометами…
– Да? Вот прямо так он и переживает? Глаза, поди, заплаканные… И спит плохо… А ты ему вале-рьянки накапай.
– Какой ты всё-таки!… В Ватикане что?
– Нормально всё в Ватикане! И погода у них там хорошая.
– Папа как?
– Здоров. Чего он от тебя хотел-то?
– Картину дали посмотреть?
– Угу. Вещь! Краски совсем не выцвели.
– Ну и что будем с ней делать?
– Так уже всё сделано.
– То есть?
– Её больше никто не увидит.
– Что? Рехнулся, что ли?! Просил же – без уголовщины.
– Да не дёргайся ты! На месте картина. Просто её больше никто не сможет увидеть. Попросил Се-рёжку подстраховать. Показалось, что сам не справлюсь. Да, старею…
– И?
– Помог. Когда он мне отказывал? В общем, даже я её больше не увижу.
– То есть что – картина по-прежнему висит на стене?
– Вот именно. Только смотреть на неё теперь не получится.
– Что-то с глазами происходит? Что, больно на неё смотреть?
– Хуже. Дуба можно врезать. Когда я работал, Винченцо за моей спиной стоял. Я и решил новую методу на нём опробовать. Как на наименее ценном экземпляре… Так вот, он заявил, что больше в этот зал ни ногой. Сказал, что старая живопись ему осточертела. Это когда он на картину слу-чайно взглянул.
– Даже так? Прямо так и сказал? А сфотографировать её можно?
– Так ведь фотографы – тоже живые люди. Думаешь, им не охота жить? К тому же там в принципе запрещено что-либо фотографировать. Строго там у них с этим. Даже кардинал обязан спускаться в подвал, когда хочет на что-то взглянуть. Он, правда, тоже не хочет её больше видеть. Почему-то… Не знаю – почему. В общем, можно не волноваться: её нельзя сфотографировать.
– Но она там точно висит?
– Что ты как попугай заладил?! – На месте она!
– Кого-то узнал? Говори спокойно. Здесь нас никто не слышит.
– Ларку признал. И обоих сыновей. Ну, и ещё кое-кого.
– Не тяни уже!
– Филиппа.
– Вот это номер! Удивил.
– Это, кстати, разгадка.
– Не понял. Разгадка чего?
– Как это чего? Ты же интересовался, за каким дьяволом Филипп понадобился кардиналу. Так вот – не за каким. Из чистого сентимента. Его Винченцо узнал. Увидел случайно его рожу в газете. Он любит газеты читать. И сравнил…
– Ну и кто он там?
– Граф Барселонский. Только граф с бородой был. Роскошная такая борода, седая… А в осталь-ном – точная копия. Прямо с натуры портрет писался. Вылитый Филипп! Вот почему кардиналу захотелось на него поближе взглянуть. В общем, к той истории про наследницу, что в их реклам-ной книжонке расписана, Испанец отношения не имеет. Ни на какие деньги он претендовать не может. Кардиналу действительно захотелось полюбоваться на экзотику. Всего лишь… Эдакий мостик сквозь века перекинуть. Развития детективного сюжета он не ожидает.
– Это он тебе сам сказал?
– Ты чего? Я у него про Филиппа даже и не думал спрашивать. Полагаю и Винченцо уже забыл, что сболтнул лишнего.
– Так всё-таки был о нём разговор?
– Естественно. Я же не забыл о твоей просьбе. К тому же и у самого засвербило, когда на картине его рожу увидел. Короче, нет у церковников с Испанцем общих дел. Точно. Во всяком случае по-ка нет. Может потом когда наметятся, если он им какую-нибудь специфическую услугу окажет. Они ведь в курсе, что он за птица и чем занимается – что это мастер на все руки. Но и тогда это может быть лишь кредит. К серьёзным делам его не подпустят. Он же – гангстер. Хоть и корчит из себя аристократа. Бандит короче.
– А сколько дадут, если попросит?
– Миллиард-другой, полагаю, дадут… Они его дорого не ценят. Впрочем, смотря, что за услугу они с него запросят. И как он с их поручением справится… Может, всё-таки скажешь, чего он от тебя хочет?
– Ты в Новороссийск слетать не хочешь?
– Когда?! – Дел по горло. Да и Женька никак в себя не придёт. Вроде как подлатал уже девку…
– Да, сурово они с ней обошлись. Колени-то зачем было ей ломать?
– Надо полагать, о чём-то её спрашивали. А она упёрлась.
– Да, но папочка ведь пропала.
– Угомонись! Она ту папку и в глаза не видела. Поверь мне!
– Странно, что не добили её. Подозрительно как-то…
– Да практически ведь и убили. Насквозь же проткнули. Прямо в сердце ей засадили.
– Вот и я удивляюсь: как она после этого выжила?
– Так ведь у неё сердце справа.
– Да ты что!
– Ой, как будто ты не знал!
– Не знал.
– Кто-нибудь из их отряда выжил?
– Не могу сказать.
– Она всё про жениха своего выспрашивает.
– Не пытай. Всё равно не скажу.
– Значит… убили всех.
– Я тебе этого не говорил. На-ко вот лучше взгляни.
– Что это?
– Фотография.
– Вижу, что фотография!
– А чего ты на меня орёшь? Не узнаешь?
– Нет…
– А ты повнимательнее приглядись. И делай скидку на то, что она тут лысая. Ну, ты же Филиппа даже с бородой признал…
– Кто это?
– А вот это ты мне скажи.
– Нет, не узнаю… Подожди, вроде что-то знакомое… А почему лысая? Арестована, что ли? Что, у себя в подвалах держите? Сволочи! Как были палачами, так…
– Заткнись, психопат! Когда ты уже, наконец, угомонишься?… Не наш это клиент.
– А почему тогда в арестантском тряпье? В чём она?… Стоп. Эх, ничего себе!… Вот так фокус. От-куда у тебя это фото? Чёрт, аж вспотел. У тебя попить с собой нет? Глазам не верю! Прямо с кар-тины…
– Что, и эта?
– Кто такая?
– Мишина пациентка. Он её в той Серёжиной палате держит. В полном комфорте… Палачи… Ска-жешь тоже. Лишь бы что обидное брякнуть!
– А-а… Вон оно что… А он ведь мне про неё что-то говорил… Чувствую, хочет попросить меня приехать. Только стесняется. Лицо боится потерять. И правильно. Жаловался, что гипноз не по-могает. Даже экстремально глубокий. Какую-то хрень девчонка начинает по-испански нести… Подожди, но он ведь даже имени её не знает.
– Вот и съездил бы. Может хоть ты её разговоришь. Заодно уж и на соседку Мишину посмотришь.
– Она-то мне на хрен сдалась?
– Ну, не знаю… У меня, кстати, и её фото имеется. Наш человек снял. На всякий случай. Она в ап-теке работает. Где-то в центре. На, гляди.
– Чёрт!!… Ты смотри, как всё заворачивается…
– А разве Мишка тебе про неё не говорил?
– Нет… Только про ту свою больную… Там, похоже, с мозгами полный аут… А ну-ка дай ещё раз взглянуть. А ты меня не разыгрываешь? Это точно не монтаж? Может это старая Ларкина карточ-ка?
– Позавчера девчонку сфотографировали.
– То есть это – не Ларка?
– Ларка в цинковом гробу лежит, если ты забыл…
– Такое забудешь… Помню, конечно… Да-а…
– Ну так что?
– Костя, они обе на той картине есть. Только лысая там с волосами. И одета как благородная.
– Ну это понятно.
– А ещё она в очках.
– Не понял. Хочешь сказать, что очки в те времена уже носили?
– А как же! Конечно, носили. Только не такие, в которых та девчонка позировала итальянцу.
– А какие на ней были?
– Да вот эти.
– То есть?… Не понял…
– Вот эти самые, в которых сейчас аптекарша. Мишкина пациентка сидела за столом именно в них. Клянусь тебе! Очки в пластмассовой оправе. Только сейчас сообразил. Ну, что они на ней пласт-массовые были.
– Не может быть!
– Вот и я тогда удивился. Всё-таки восемнадцатый век. И, главное, на ней были часы… Да, кстати, там ведь и Ленка была.
– А это ещё кто?
– Ну ты совсем уже больной, что ли?! – С Сергеем живёт. Кормит его. Лесбиянка.
– Подожди, а как же он с ней живёт, если она лесбиянка?
– Да какая тебе разница?! Я про то говорю, что и она тоже на картине нарисована. И вот что, Лар-ка… или кто там вместо неё сейчас в Новороссийске… как живая написана. Но что меня тогда кольнуло? – Я ведь Ларку живьём не видел. Никогда. И даже на похоронах её не был. Но кое-какое представление о ней с чужих слов составил. Сделал, так сказать, её психологический порт-рет. Так вот. Характер у той, что на картине, точно не Ларкин. Нехорошо о покойнице плохое го-ворить, но наша… В общем, сукой она была.
– Ты давай поаккуратнее, всё-таки…
– Ну ладно, не сукой – стервой. Я даже усомнился, когда перед картиной стоял. – А точно ли наша Ларка ей родня? Ну, той, что на картине. Как-то у меня тогда не вязалось. Не отзывалось внутри. Я в таких вещах больше на чутье полагаюсь. Мишка, тот, к примеру, стопроцентно похож. И Се-рёжка – вылитый. А эта… Стой, да я ведь самого главного тебе не рассказал! Я там, когда над картиной колдовал, ещё и на Винченцо сквозь очки поглядел. Пока нас никто не видел. Ну, ты знаешь, как я это делаю. У него язык и развязался. Сказал, что в той книжке про их самую главную тайну не сказано. Они её сознательно скрыли. А она-то ведь в договоре Папы с Мишкой откры-тым текстом прописана. Штука в том, что истинная наследница, когда придёт к ним за своими деньгами, должна будет предъявить комиссии одну ценную вещь. Кроме своей ДНК, физиономии, которую они будут сличать с портретом в каком-то медальоне, и всего прочего. Не так просто с них башли слупить.
– И какую же?
– Кольцо. Я его на портрете разглядел. Эх, жалко, сфотографировать не удалось!… Серебряное. Невзрачное такое… Уже и для того века явно старое. Совсем уж потемнело. Я ещё пошутил то-гда. Спросил у Винченцо: – “Не колечко ли это, случаем, Девы Марии?”.
– Ну и он чего?
– А он шутку не понял. У него вообще с юмором плохо. Сначала какую-то ахинею понёс. А потом сказал, что я угадал. Именно кольцо Девы Марии Анастасия и должна будет предъявить комис-сии.
– Как ты её назвал?
– Кого?
– Хозяйку их триллионов.
– Это не я. Это Винченцо её так назвал. У претендентки ведь кроме всего прочего и имя должно совпасть. Я ещё тогда подумал, что вот – все наши телодвижения вокруг их банка и закончились. Ну, если нашу не Анастасией звали. И, кстати, непонятно, зачем они ездили её проверять? Если даже имя её знали. А что такое?
– Да нет, ничего. Просто аптекаршу, с которой у твоего Мишки роман закрутился, Настей зовут.
– Ни хрена себе!… Так это что же – марлезонский балет продолжается?
– Похоже на то. И я вот что думаю – как-то глупо из театра уходить, не досмотрев представление до конца. А, может, вместе потанцуем? Похоже, второй акт действительно намечается.
– Триллионы… Стой, но это же значит, что не только моих мальчишек, а и аптекаршу придётся прикрывать. Она ж не в подвале сидит. Не прячется. Тот же военком, к примеру, может её слу-чайно увидеть.
– И как же ты её прикроешь?
– Пока не знаю. Но теперь начну думать. Больно уж внезапно ты на меня всё это вывалил. И что-нибудь придумаю. Подожди, а ты всё-таки зачем меня позвал? Только за этим? На хрена тогда пиджак заставил снять? У меня спина, между прочим, больная.
– Да…
– Ну чего ты мнешься?
– Тут вот какое дело… Наш будущий ещё раз про зелёную папку напомнил. Очень уж просил её найти… Слушай, а, может, попросим Сережу? Съездит с Игнатом за девчонками… Ну, или эта лесбиянка…
– Так ведь уже был с ним разговор…
– И?
– Сказал, что папка сама найдётся. А он для этого всё, что нужно, уже сделал. Кстати, с помощью всё той же лесбиянки. Может начнём её тогда Леной звать? Из благодарности хотя бы…
– А когда найдётся?
– Кто?
– Папка
– Откуда ж я знаю? Сергей и сам не в курсе.
– Ну а потом… Кто её найдёт? Понимаешь, эта папочка в посторонние руки попасть не должна. Ни в коем случае! Даже на одну минуту. В неё вообще нельзя заглядывать. Смертельно опасно. Если её добудет Серёжка – это одно, уж как-нибудь мы это дело замнём, а если…
– Да не знает он! Сказал лишь, что делать больше ничего не нужно. Всё уже им оплачено. Ну, ими. С Ленкой… Костя, а ведь ты чего-то не договариваешь.
– Понимаешь, под ногтями у Женьки…
– Что ещё?…
– Ты был прав. Она там одного успела поцарапать. Мы пробили ДНК. И те образцы, которыми рас-полагаем… из-под её ногтей…
– Кто?
– Один из охранников Филиппа…
– Вот те раз! А чего ж вы его тогда не возьмёте? Может и папочка там же сыщется?
– Да понимаешь, к Испанцу так просто не подъедешь. Ты ведь помнишь, на ком он был женат.
– Откуда я могу это помнить?
– На дочери члена политбюро.
– Да наплевать! Это когда было? Сейчас, слава Богу, уже не совок.
– Как сказать… Связи с прежних времен у него – будь здоров. Его просто так не зацепишь. Себе дороже встанет…
– Ну так пожалуйся на волокиту сам знаешь кому.
– Уже.
– И?
– Его проинформировали, что папку из секретного архива выкрал именно Испанец.
– Ну и чего тогда он с ним цацкается?
– А того, что у Испанца её сейчас нет. И где она спрятана – никто не знает. Так что он просил…
– Я тебе уже всё сказал!
– Это ещё не всё.
– Да будет тебе папка!
– Я не про то.
– А про что ещё?
– Он спросил, – не можем ли мы узнать, кто стрелял в президента.
– Ты что, в самом деле не знаешь, кто это был?
– Так можешь?
– А надо, чтобы кто-то конкретный оказался убийцей?
– Ну…
– Не виляй!
– Тот же, кто и дома взрывал.
– А кто их взрывал?
– Откуда ж я могу знать…
– Ты понимаешь, что сказал сейчас глупость?
– Нам надо, чтобы это были чеченцы.
– Новой войны захотелось?
– Она неизбежна.
– Ах даже так?
– Ну ты же знаешь, что они нашего генерала взяли в заложники…
– Слышал.
– И, если с ним что-нибудь произойдёт…
– Слушай, Костя! А давай я… ну, то есть мы с Серёжкой для вас этого генерала добудем. Живого и даже почти здорового!
– Не получится. Они его хорошо прячут.
– Это не имеет значения.
– То есть как?
– Давай только без дураков. Вы ведь знаете, где его держат? Говори правду – пиджак в машине.
– Ну, догадываемся…
– Знаете или предполагаете?! Говори, как есть. Что ты как уж на сковородке юлишь? Я тебе кто?
– Точно знаем.
– Так-то лучше. Ну вот… Значит так. Слушай меня. Только не перебивай и не задавай глупых во-просов. Даже если услышишь что-то непонятное.
– Молчу.
– Серёжка заснёт у себя в квартире, а проснётся у меня в клинике. Вместе с тем генералом. Он бу-дет держать его за руку. Только вот что: этот ваш генерал окажется голым. Не пугайся, Костя. А ещё он будет немножко не в себе. То есть начнёт нести всякую ерунду. Типа, что он по-прежнему сидит у чеченцев в плену, как попал в Москву, не понимает, и вообще не верит, что это Москва. Будет отрицать очевидное, даже когда мы его к окну подведём. Так вот: всё это, Костя, ерунда. Я сделаю так, что уже через день он заговорит как нормальный человек. Мыло во всяком случае есть не будет. Это я тебе обещаю. И главное: его можно будет предъявить не только родственни-кам, которые его, разумеется, признают, но и репортерам.
– А это точно будет он?
– Абсолютно. Только это не всё. Это – половина дела. Как только он окажется в Москве, вы сразу же накроете схрон, где его держат в плену, ракетами. Надо сделать так, чтобы там вообще ничего не осталось. Ровное место. Оплавленная земля.
– Это ещё зачем?
– Что, правда не понял? Ну ты тупой!…
– Давай! Давай, унижай старого друга…
– Штука в том, что там, откуда Сергей этого генерала вытащит… Ну, допер?
– Хочешь сказать, что там останется его клон? А который, кстати, из генералов будет настоящим? Ну, то есть, живым…
– Ты точно тупой… Да они оба будут живые! И самые, что ни есть, настоящие.
– Угу… И поэтому мы должны одного из них, того, которому не посчастливится оказаться в Москве, по-тихому ликвидировать?…
– Именно! Чтобы не вводить трудящегося в искушение. Не поймёт же трудящий. По-тихому там всё зачистить нужно. Ну, или как получится. Можно не по-тихому. Главное, чтобы двойники ге-нерала не жили одновременно.
– А не жалко?
– Это ты сейчас с кем разговариваешь? Он же военный. С радостью умирать за родину – его пря-мая, я бы даже сказал, святая обязанность. Он за эту свою героическую работу зарплату получает. Немаленькую, между прочим.
– Какой-то ты кровожадный сегодня.
– Напротив. Исключительно о психике нашего трудящего пекусь. Об нём, болезном, радею. У него же, как известно, головёнка слабая. Когнитивный диссонанс в ней по любому поводу возникает. А нам это надо?… Сам-то попробуй представить, что полчаса назад Сережка тебя за руку подержал и вот: живёт сейчас где-то ещё один Костя. Можешь взять телефон, набрать собственный номер и тот другой тебе в трубку скажет: “Константин Петрович слушает.”. Это ведь даже с сильными мозгами непросто себе в голову запихнуть. Запросто можно спятить. Тем более, что тот второй, кстати, уже не совсем ты будет. Ведь прошло полчаса, как он пожил неизвестной тебе жизнью. О которой ты ничего не знаешь. И при этом он – ты! Отпечатки пальцев, все твои застарелые боляч-ки, грехи и привычки. А кроме всего прочего, он же ещё и генералом КГБ окажется. С твоими до-кументами. Не только трудящий, тебя, милый мой, контора не поймёт. Так что всем будет лучше от одного из твоих клонов побыстрее избавиться. Ей-Богу, так оно гуманнее будет.
– По отношении к кому?
– Да к тебе же! К тому, с кем я сейчас говорю.
– То есть к тому, кто выживет.
– Можно и так сказать.
– А нельзя просто перенести оттуда сюда того генерала, чтобы там никто не остался? Как это сло-во…
– Телепортировать, – подсказал Иосиф.
– Точно. Разве не проще человека телепортировать, чем тиражировать его? На самом деле и то, и другое в голове не укладывается…
– Да я и сам не понимаю, почему у Серёжки с телепортацией не получается. По идее это действи-тельно должно быть проще сделать. Наверное, какой-то блок у него стоит. Можно будет потом попробовать его убрать. Но не сейчас. Сейчас нужно не зевать, не рассусоливать, а ловить мо-мент, пока он не скинул это состояние. Оно ведь и уйти может.
– То есть, хочешь сказать, это – реально?…
– Он уже неделю, как хочет попробовать провернуть что-то подобное. Разумеется, мы с ним не про вашего генерала говорили. Но можно его слегка и перенаправить. Подтолкнуть. Думаю, ему бу-дет интересно. Спецпалата и реанимация у меня в полной боевой готовности. Если что, сердце мы Серёжке запустим. Опять же этот его идиотский патриотизм. Не наигрался ещё мальчишка. Всё мир спасает… Кстати, по опыту знаю, что удерживать себя в подобном состоянии ему удастся недели полторы-две. Не больше. Так что не тяни с ответом. Если тебе надо с кем наверху посове-товаться…
– Могу ответить уже сейчас: – ничего этого не надо.
– То есть ты не веришь…
– Почему же? – Верю. Тебе и Серёжке верю. Просто не нужно всего этого. Да и не поймут там ме-ня… Вроде никогда в открытую политику не лез, а тут…
– Понятно… Ах вы ж суки!… Вам ещё одна война понадобилась… Ну да, зачем-то ж дома взрыва-ли… Так вовремя… И президента грохнули… А ты всё не хочешь понять, почему я вашу контору ненавижу!
– Так нужно стране…
– Да пошёл ты (неприличное слово)!
– Сам пошёл.
– Он меня ещё спрашивает, кто президента замочил! Да тот же, кто и дома взрывал. Сучье вы пле-мя! Выродки…
– Всё сказал?
– Всё.
– Остыл?
– ………
– Ну вот и хорошо. Сделает Серёжка?
– Тут сильная девка нужна. Те, что с улицы, не годятся. И Ленку он в такой работе использовать не будет. Не хочет девчонку потерять. Привязался к ней.
– Ну так другую ему найди! Такую дай, которую не жалко.
– Где ж я её тебе искать буду?
– Да пусть хоть Женьку возьмёт. Он её не знает. Ты вроде говорил, что она к такой работе пригод-на. Только смотри не ляпни ему, что её жениха убили. И ей, кстати, тоже. Ей от этого легче не станет. А работать не сможет… Да не смотри ты на меня так! Сам всё понимаю… Но согласись – она отработанный материал. Что я тебе рассказываю… Опасный к тому же материал… Знает больно много. Нельзя её вот так просто взять и отправить в отставку. На пенсию по инвалидно-сти. Да она и сама всё прекрасно соображает! Не девочка… Ну что ты смотришь на меня, как на эсэсовца?! Думаешь, мне её не жалко?
– Думаю, что нет…
– Да думай ты, что хочешь, старый хрен! Сделаете?
– А можем отказаться?
– Ну-у…
– Ах вон оно что… Ну ты и сволочь!
– Я-то тут при чём?
– Серёжка?
– Угу.
– Убьют? Несчастный случай?
– Ну-у…
– Твари…
– А ты думал – всё так просто будет? Бесконечно тебе с рук будет сходить?…
– Гниды!… Подожди… А ведь ты темнишь, Костя… Не может быть… Почему?
– Не знаешь?! А ты бы ещё больше языком чесал, идиот! Смелый он (неприличное слово)!…
– Что?… Значит… И меня тоже?
– А как?… Доигрался… Да и подо мной, кажется, земля зашаталась…
– Да ну? – Я не чувствую.
– Не чувствует он!… Зато я чую! И пока что мой сейсмограф не ошибался … Офелия вон сегодня приснилась. То же самое сказала.
– И как это будет обставлено?
– Что-нибудь вроде самоубийства.
– Ты ж вроде не похож на такого… Не красна-девица…
– Похож-не-похож! Какая, блин, разница?!
– Расценки втрое против прежних. И кое-какие препараты. Я дам список. У нас это под запретом. А мне для опытов нужно.
– Другой разговор! Будут тебе лекарства. А то развёл, понимаешь, сопли. Значит, стреляли чечен-цы?
– Больно ты быстрый, Костя! Это я тебе только послезавтра скажу. Женьку ещё приготовить нужно. Главное, чтобы Серёжка от неё не отказался…
________________________________________
Маленькая фигурка ловко пряталась в тёмной нише. Заметить шпиона из коридора было решительно невозможно. Впрочем, с этой стороны обнаруживать его было и некому. Так что он этого не боялся. Если бы боялся, наверное, оглядывался. Опасался он лишь того, как бы его не засекли те, кто были сейчас за дверью, из-за которой раздавались приглушённые голоса. Шпион прильнул ухом к замочной скважине. Ему вовсе не нужно было видеть говоривших в комнате. Интерес для него представляло то, о чём они говорили.
Вот подслушивающий отпал от двери. Осторожно разогнулся и, стараясь не наделать шуму, стал вы-бираться из неосвещённого предбанника, ступая как цапля по воде. Вышел в коридор. И только тут выяс-нилось, что шпион – девушка. Пока не сделала тридцати шагов, она шла как та самая цапля, аккуратно ставя ногу сначала на носок. Но вот она отошла на безопасное расстояние и прибавила ходу. Шла уже, как ходят нормальные люди. Не таясь.
Вышла из дома на воздух. Подошла к швырявшему в небо цветные струи фонтану, непонятно зачем сооруженному посреди огромного поместья. – Красивым он не был. Хоть и сделан из мрамора. И в самом деле – зачем он тут? Кого собрался радовать? Не те здесь люди живут, которые радуются фонтанам. Огляделась. – Никого. Даже охраны не видать. Достала телефон.
– Узнаешь меня, любимый?… Ну вот и молчи. Не надо имен… Да здорова я! Заткнись и слушай, кретин! Я завтра прилечу… Что?… В гости… Угадал – соскучилась… Разумеется, и немножко ещё по делу!… Ну, это мы ещё посмотрим… Нет, с тобой теперь только в презервативе… А больше ты ничего не хочешь?! Сука, я тебя ещё за триппер не поблагодарила!! Тварь… Что?… Ты мне это и в прошлый раз говорил!… Что с тобой? Ты что, пьян?!… А почему голос такой?… Ну тогда закрой пасть и слушай… Да плевать мне на то, что ты завтра занят! Значит освободишь-ся. Все посторонние дела – по боку! Помнишь, о чём мы с тобой в прошлый мой приезд говори-ли?… Ну вслух-то зачем, идиот? Ты что, совсем уже?!… Вот именно. Я узнала, где он сегодня окажется… Нет, никто не должен знать, что я к тебе прилетала. У приятельницы самолёт возьму. Она не выдаст. Ты меня понял?… Всё правильно… Да не могу я ждать! Включи, наконец, мозги, идиот!! Послезавтра там уже ничего не будет. Это же просто камера хранения… Да, хорошо бы, конечно, сегодня. Что я – не понимаю? Но сегодня я не успеваю. Так что завтра… Ну, слава Богу, кажется, начал соображать… Нет, ну ты точно дебил! Конечно же, мы туда не вдвоём пойдём… Вот прилечу и скажу – куда. По телефону нельзя. Что?… Ты хоть помнишь, недоумок, чья я дочь?… Вот именно. И чтоб на этот раз всё чисто прошло! Без накладок. По высшему разряду… Нет, бандитов не нужно. Лучше ментов заряди. Что я тебя учу? И скажи, чтоб они спеца с собой взяли… Что?… Придурок! – Такого, который ключик сумеет подобрать… Ну так бы с самого начала и… Слушай, а ты точно трезв?… Что ты там нюхаешь? Что?! – Это же полный отстой… Да, там пробничек высшей пробы. Чище не бывает. Может и ещё что-нибудь попутно найдём… Точно – бонус нам будет… Хрен его знает, может быть и деньги. Ну всё, любимый… Что?… Я же сказала – только в презервативе. И ещё посмотрим, как будешь себя вести… Плевать мне на то, как ты любишь! Что?… Никаких групповух. Хватит! Я больше тебе не доверяю. Ведь если бы не сестра… Сволочь… Ладно, и я тебя тоже люблю… О том, что я к тебе прилетала, ни одна душа знать не должна. Запомни! Отец, если узнает, башку мне отвернёт. А прежде – тебе и твоему па-паше… А кто шутит? Как будто ты его не знаешь… Ну хватит трындеть! У меня деньги на теле-фоне кончаются. До встречи, любимый?…
________________________________________
А тем временем разговор в невидимой комнате, из которого наглая шпионка извлекла что-то для себя полезное, продолжался.
– Не понимаю всё-таки, чего мы ждём?, – прорезался неприятный голос. Непонятно чем, но вот не-приятный и всё тут.
– Да, вот именно, – в тон ему поддакнул ещё более гадостный, не то, чтобы простуженный, но ка-кой-то треснутый голос, – какого дьявола? Я свои кровные двадцать миллионов баксов в эту твою дурацкую аферу вложил…
– Во-первых, не кровные, а кровавые, – спокойно поправил его третий, достаточно молодой и, что удивительно, вполне себе нормальный, то есть не гадостный голос.
– Но-но!…
– Во-вторых, – невозмутимо продолжил молодой голос, словно никакого “но-но” здесь сказано не было, – это не афера, а вполне законная финансовая операция. Ну и, в-третьих, – заговорил голос с интонацией, в которой стала уже отчетливо слышна нотка презрения, – никто тебя не просил лезть со своими жалкими копейками в дело…
– Да я тебя щенок!…
– в котором ты ни черта не смыслишь, потому что ты не просто глуп…
– Убью, гнида…
– Сидеть!, – властно остановил справедливо возмутившегося на обидные слова человека тот, кто, похоже, был здесь главным. – Давид, а ты бы полегче, – обратился он, похоже, к обладателю мо-лодого голоса, – мы здесь всё-таки одно дело делаем.
– Что-то я в этом сомневаюсь…
– Ну, мы же – одна команда!
– А вот в этом я и тем более сейчас не уверен. Хочешь сказать, Филипп, что я вхожу в вашу бан-дитскую шайку?
– Застрелю, сволочь!…, – опять возник недавно обиженный, тот – треснутый.
– Да? В самом деле? Ну так стреляй. Давай, попробуй. Что рожу скривил? Ага, хоть это ты понима-ешь…
– Что я понимаю?
– Что без меня вы оба через месяц в бомжей превратитесь. Вы же ни черта ни в чём не смыслите.
– Полегче всё-таки! Я ж тебя просил… Ну вот с чего ты взял, что мы бандиты? Даже как-то странно от тебя такое слышать… Кешка, а ты держи себя в руках. Всё-таки взрослый человек. Помощник депутата. Не солидно. Мой, то есть, помощник… А ты тоже сказал: – шайка…
– Ну а кто же вы? Я что, не слышал, о чём вы только что тут тёрли? Ребёнку понятно, что треть де-путатов Государственной Думы держат наркотрафик. Но, во-первых, это мелко. А потом, по-пасться можно.
– Не попадёмся, – заверил его тот, кого назвали Кешкой. – Ты, главное, давай – запускай наш про-ект. Мне было обещано…
– Тебе никто ничего не обещал, – резко оборвал обидчивого помощника депутата Давид. – И зачем Филипп вообще рассказал тебе о проекте? От тебя же одни неприятности.
– А действительно, – вступил в разговор депутат, – почему не начинаем? Чего мы ждём?
– Когда японцы вступят в игру. И увязнут в ней.
– Да, но они же могут в неё и вовсе не вступить.
– Ну конечно! Да они уже проглотили наживку. Я показывал тебе сегодняшние сводки?
– Однако же не вступают!…
– Естественно. Они в свою очередь ждут, когда в драку ввяжутся Штаты. Субординация, понима-ешь ли.
– А если Штаты не ввяжутся?
– Куда ж они, милые, денутся, когда представляется возможность за месяц утроить капитал?
– И всё равно не понимаю…
– Да помолчи ты уже, Кешка! Нет, Давид, ты мне всё-таки по-русски скажи, почему мы не можем вступить в игру прямо сейчас? Ну, если есть возможность утроить…
– Потому что утроения тех денег, которыми мы располагаем, лично мне мало. Потенциал у нашего проекта посерьёзнее будет. А потом, как бы я к тебе ни относился, в мои задачи не входит сде-лать тебя парией. Не подумай чего. Не из любви к тебе. А потому, что мне это элементарно не выгодно.
– Это чо ещё, блин, за слово такое?!
– Кеш, ну пожалуйста, не возникай уже! Что значит парией? С какой стати?
– Видишь ли… Когда разразится мировой кризис, а он случится максимум через три месяца, евро, может, и устоит. Просядет, но устоит. И доллар тоже никуда не денется. А вот российская нацио-нальная валюта снова превратится в деревянную.
– И чего? Подумаешь…
– Чего? А то, что ты, Филипп, станешь большой знаменитостью, героем, который обрушил эконо-мику России. Как думаешь, многие будут тебе за это благодарны?
– Да наплевать мне!
– Мне казалось, ты умнее Кешки. Такой с виду солидный…
– Не зарывайся, мальчишка! Я ведь и обидеться могу.
– На любовь российского народа к тебе действительно можно наплевать. Скотское к себе отноше-ние он стерпит. Веками приучен… Только ж ты и серьёзных людей заденешь. Копытом в самое их чувствительное место… Нищими они, разумеется, не станут. Но на пару-тройку нулей обеднеют. А за это убивают. Тебе ли не знать…
– Да?
– А что, нет?
– Подожди, не понял. Что ты там про триста процентов говорил?, – снова встрял в разговор Кеш-ка. – Чего ж тут для нас плохого?
– Когда основные игроки, – словно туповатому школьнику начал растолковывать Давид, – вступят в игру и начнут ломать себе шеи за эти вожделенные триста процентов, случится маленькая для всех неприятность. Которой они не ждут и которая, собственно, является атомным зарядом моего проекта. Ну, или нашего…, – неохотно поправился он.
– Какая еще неприятность?
– Да тебе-то, Кешка, зачем это знать? Всё равно ж не поймёшь.
– Правда, Кеш, даже я в этом не сильно разбираюсь. Он уже говорил мне… Подожди, Давид, так что мы должны делать?
– Я бы на твоём месте съездил к кардиналу и всё ему рассказал. Честно и открыто.
– Это ещё зачем?
– Затем, что этой своей откровенностью ты пригласишь его поучаствовать в заключительном акте затеваемой нами операции. Когда каждый евро начнёт вдруг приносить уже не три, а десять евро прибыли. Абсолютно законной, замечу, честной прибыли. Заодно уж, кстати, и денег у него по-проси. Он вроде как намекал. У нас ведь по-прежнему не хватает двух миллиардов для полноцен-ного входа в дело.
– Он такую игру не поймёт. Это слишком сложно для него. Он ведь не банкир.
– Да ну? Ты за него не решай. Он-то как раз всё поймёт. Причём мгновенно. То есть что без нас, ну то есть не прикрываясь тобой, у него просто не будет шанса вступить в игру. Видел я его. Насчёт денег он всё прекрасно сечёт. Не в нём проблема. Боюсь, что это ты не сумеешь донести до него суть нашей многоходовочки. Ну так для этого у тебя есть я. Полагаю, что о проекте говорить с ним должен я. Главное…
– Что ещё?
– Главное – донести до него ту мысль, что ни его репутация, ни репутация его банка не будут зама-раны, если удержаться и не полезть в мясорубку раньше времени. Всех поторопившихся прокля-нут и все они станут в своих странах париями. Да, конечно, они сделаются богачами, но большие дяди в пробковых шлемах будут их не просто презирать, а по-настоящему возненавидят, и, объ-единившись в этом своём благородном порыве, довольно быстро разорят. Ты знаешь, как это де-лается… Так что мы подождём. И кардинала убедим не кидаться в огонь. Пусть жадные дураки дерутся за свои триста процентов.
– Чем всё-таки плохо утроить башли?…, – не удержался помощник депутата.
– Фокус в том, – продолжил Давид, обращаясь явно не к Кешке и, похоже, даже не расслышав его стенаний, – что ни у кого на той стадии уже не окажется в распоряжении наличных денег. Их “баснословный выигрыш” на какое-то время превратится в виртуальные деньги. В резаную бума-гу. На которую даже газировку в магазине не купишь. А так – играй, конечно. Все, кто хочет. Лю-бой! Разумеется, если у тебя на этом этапе найдутся реальные башли, чтобы сделать ставку и войти в игру. Впрочем, с твоей репутацией…
– Ну что ещё не так с моей репутацией?!
– Не укладывается у меня в голове… За каким Дьяволом тебе понадобился этот чёртов кокаин? Ну решил ведь уже стать нормальным бизнесменом…
– Ты не понимаешь! Это настолько чистый порошок. Просто фантастика. На пробу дали… Посмот-рим, как в регионах пойдёт…
– Господи, я с ними как с людьми разговариваю!… Как были вы урками, так ими и остались. “Ко-манда” блин! Эх… Бандиты вы одним словом…
________________________________________
В условленное время Сергей поднялся на третий этаж. Игнат подвёл его к самой двери и нажал кнопку звонка. Открыла Женя. Не удивилась. – Заходи, – сказала она Сергею, которого видела впервые в жизни. Игнат, которому она тоже кивнула, но которого войти не пригласила, остался на лестничной клетке.
– Как-то нежило тут у тебя, – заметил Сергей, оглядевшись. Довольно бестактно было с его сторо-ны сказать такое хозяйке. Но Женя на его откровенно хамское высказывание никак не отреагиро-вала. – Это вообще твоя квартира?
– Моя. Только я уже давно тут не живу. Кровать вон там.
– А где ж ты живешь?
– Последние два месяца – в клинике твоего отца. А он тебе разве не рассказывал про меня?
– Нет. А почему тогда нашу встречу не организовали в клинике? Там же удобнее. Ну, для меня во всяком случае…
– Не знаю. А какая разница? Иосиф сказал, что в домашней обстановке… Мне будет очень больно?
– С чего ты взяла? Кто тебе это сказал?
– Никто мне ничего не говорил!, – почему-то вдруг сорвалась Женя. Нервы у неё были явно не в порядке. И вообще она была как-то нехорошо напряжена. – Ну, Иосиф сказал, что это очень для вас важно… А что ты будешь со мной делать? Зачем он сказал, чтобы я постелила чистое бельё? И почему велел выпить аж три стакана гранатового сока? Я выпила. Два. Больше не влезло. Ван-ная там.
– Это не понадобится. Я не затем пришёл.
– Он сказал мне, чтобы я тоже приняла душ. В общем, я чистая. Давай…
– Да успокойся ты! Это не понадобится.
– Точно?
– Возможно.
– Возможно?
– Ну, давай мы для начала просто поговорим.
– О чём? Ничего я про вашу зелёную папку не знаю. И знать не желаю! Будь она проклята! Я уже всё про неё рассказала. Это из-за неё Юру…
– Кто такой Юра?
– Мой… ну в общем… мы летом пожениться должны…
– Совет да любовь. А причём здесь твой Юра?
– Как это причём?! Его ко мне не пускают! Он что, арестован? Так вот знай: он ни в чём не виноват! Никакой папки там не было!!
– Да успокойся ты, бешеная! Я в вашей конторе не работаю. Но обещаю, что спрошу потом про твоего Юру. Впрочем, если мы оба будем вести себя правильно, то, может, и сама сейчас узна-ешь…
– Правильно – это как? Ну ладно, спрашивай.
– Ты кого-нибудь любишь?
– Ты глухой что ли? Или дебил?! Я же тебе только что сказала: – у нас с Юрой свадьба в июле. Весь отдел пригласили…
– То есть ты его любишь?
– Ну ты точно больной! Конечно, люблю.
– А знаешь, я всё-таки схожу в душ.
– Ах ты ж мразь!… Ну неужели нельзя без грязи?! Почему? Что я вам такого сделала?…
– Не могу я… Подожди… Что-то тут не так… Понимаешь, я должен подстраховаться. Не хочу, чтобы и с тобой случилось что-нибудь плохое.
– Скотина!
– Да не скотина я!! Думаешь, мне самому очень хочется? Но не знаю… Почему-то тревожно…
– Что? Что-то с Юрой?
– Понятия не имею. Я о его существовании до прихода сюда даже и не знал… Но, если ты его лю-бишь…
– Сильно люблю!
– Ну вот – тем более. На всякий случай…
– Сучье племя!
– Отец так говорит… о вас… Дура, я сейчас о твоей безопасности пекусь, а не о том, что у тебя между ногами! Посмотри-ка мне в глаза… Нет, не так. Просто посмотри. Слушай, давай-ка ты ещё сока выпьешь.
– Что со мной?
– А что такое?
– Как будто ты не знаешь… Руки онемели. И здесь… Голова кружится… И в животе горячо стало… Скотина! Прекрати… Господи, ну зачем ты это со мной делаешь?! Я же – человек…
– Чтобы ты измазалась. Чтобы грязной себя почувствовала.
– Это я уже поняла. А зачем?
– Чтобы живой остаться!
– Не понимаю, как это может…
– Может… Надо сделать так, чтобы тебе было стыдно, ну… если случится что-то… к чему ты не готова… Пей давай сок!
– Не буду. Если мы с тобой сейчас в койку заляжем, меня вырвать может.
– Ладно, хрен с тобой. Не пей. Горячая вода есть.
– А зачем?
– Что зачем?! – Помыться…
– А-а… Да, конечно… Что?
– Разденься.
– Ну пожалуйста!…
– Раздевайся.
– Сволочь! Хоть свет выключи.
– Раздевайся давай!…
Когда через полтора часа Сергей вышел из квартиры Жени и притворил за собой дверь, он наткнулся на Игната, сидящего на ступеньках. Присел рядом.
– Ну что?
– Порядок. Звони.
– Константин Петрович, – негромко сказал Игнат куда-то в стену, и Сергей понял, что офицер уже какое-то время был с дядей Костей на связи, только вот телефона в руке Игната он не увидел – дело сделано… Нет, все целы. Девчонку сейчас обратно в клинику отвезут, а Серёжку домой я сам доставлю. Не волнуйтесь, до двери провожу… Нет, с виду немного усталый, а так ничего – бывало и похуже. Главное, дело сделано… Что?… Есть!
– Она всё про своего Юру спрашивала, – произнёс Сергей, когда Игнат, закончив разговор с Кон-стантином Петровичем, повернул к нему голову. – Могли бы, кстати, проинформировать меня. Сценарий ведь на ходу пришлось менять. Что с ним?
– С кем?
– Ну, с этим… С её женихом.
– А, – отмахнулся Игнат, – не бери в голову.
– Вы его что, пытаете?
– Кого?
– Да Юру!
– Это ещё зачем?
– Не знаю… Из-за той папки… Так над ней ведь уже была проделана работа. Я понял так, что сюда мы по другому поводу приходили… Он что – арестован?
– Никто его не арестовывал. А тебе что, правда, ничего не сказали?
– Нет. А что мне должны были сказать?
– Ну, не знаю…
– Да говори уже! Он что, ранен?
– Вообще-то… убит.
– Что?!
– А что такое?
– Как что?!!!
Сергей вскочил и рванулся к двери. Принялся бешено жать на звонок. И вдруг… перестал. За дверью послышался разговор. Один из голосов был мужской. Негромкий. Спокойный. Слышно было, как мужчи-на смеялся и спрашивал, где стаканы… Женщина ничего не говорила. Она истерично рыдала. И даже из-за двери можно было понять, что она закрывает себе рот. Не ясно только чем – руками или подушкой…
– Вышибай дверь, – повернулся Сергей к Игнату.
– За каким хреном?
– Женьку спасать будем. Стреляй в замок.
– Нет уж, знаешь ли… Я как-то не очень жажду с ним увидеться. Ну его на фиг. Умер, так умер.
– Вышибай дверь, я сказал!, – прошипел Сергей.
– Да зачем же её вышибать? – У меня ключ есть.
Но открывать замок Игнат не стал. И Сергей ни о чём его больше не попросил. Потому что за дверью, пока они препирались, сделалось тихо. Совсем тихо. Сергей с Игнатом переглянулись и оба попятились. Ветра, который должен был сорвать дверь с петель, или вспышки света, однако, они не дождались.
Стояли и ждали, затаив дыхание. На всякий случай отошли ещё на пару шагов. И тут послышался хлопок. Негромкий. Но оба поняли, что это было. Сергей со стоном сполз по стенке и плюхнулся на сту-пеньку. К горлу подступила отвратительная тошнота. И вообще, он сделался похож на подтаявшее моро-женое. Игнат, напротив, собрался и бесстрашно пошёл к двери. Открыл её своим ключом. Вошёл внутрь… Секунд через тридцать вышел на лестничную клетку. Дверь оставил открытой. В руке он держал маленький пистолет. Такие почему-то называют дамскими. Какие же они дамские?… Присел на ступеньку рядом с Сергеем. Оценивающе его осмотрел. Увиденным, похоже, остался недоволен. Опять же непонят-но как и с кем он начал разговаривать. Телефона в его руке и на этот раз не было. Сергея, однако, этот технический феномен уже не занимал. Он сидел на ступеньке, обхватив голову руками, раскачивался и некрасиво подвывал.
– Она не тяжёлая, – сказал в пустоту Игнат. – Вдвоём поднимитесь. Вот ведь дура! Тварь…
Через пять минут из двери Жениной квартиры два молодых человека в штатском вынесли чёрный пластиковый мешок и стали спускаться с ним по лестнице. Сергей собрался было встать, чтобы дать до-рогу, но подняться не сумел. Если бы не Игнат – он и вовсе свалился бы с лестницы. Кувырком покатился бы с неё. Может даже сломал бы себе что-нибудь. Руку, к примеру. Или шею. Но ничего, обошлось: Иг-нат успел схватить его за шиворот.
________________________________________
Рабочий день давно закончился. За окнами было ещё светло, но ясно же, что наступил вечер. Господи, сколько писанины! За что?! Превратить дипломированного врача в канцелярскую крысу…
Они шли, неприлично обнявшись, по длинному извилистому коридору. И кто только спроектировал это дурацкое здание? – Заблудиться же здесь можно. – Повесить бы того гада!…
Больных давно уже не было. В коридоре лишь изредка попадались запоздавшие с отчётами врачи. Ка-кой-то он бесконечный – этот их коридор…
Вот из кабинета неуклюже вывалился заведующий терапевтическим отделением. Хороший человек. Только чересчур напуганный жизнью. И потому вечно усталый. Увидел девчонок. От неожиданности икнул, выронил портфель, глупо засуетился и сделал вид, что забыл в кабинете какие-то важные бумаги. Шмыгнул обратно и запер за собой дверь. На ключ! Портфель так и остался лежать на полу. В коридоре.
За дверью было тихо. Но вот заведующий снова икнул. Там, у себя в кабинете. Девчонки в голос за-ржали. И продолжили своё сатанинское дефиле. Идиотки!
Ну и чего старый дурак испугался? Не тронули б они его. Хотя он вроде ещё не старый… Лысеть вот только начал…
А может и тронули бы. Кто их знает? Настроение у них было весьма игривое. В самый раз для подоб-ных шалостей. Ну а тронули бы! – Дурачок, остался бы доволен. Было бы, что потом вспоминать. О чём рассказывать. Нет, не рассказывать – о чём, вспоминая, мечтать. По ночам. Светлое пятно, можно ска-зать…
Завели бы его в кабинет. Взяли за уши или под локотки, нежно так взяли бы, сначала одновременно поцеловали его в розовые щёчки, – а может и не в щёки, но одновременно, – и завели. Не в коридоре же его насиловать! Вдвоём. Третья к нему не прикоснулась бы. Точно. Ни за что! Так что и нечего её боять-ся. А в самом деле – чего он струсил? Не нужно её бояться – той, третьей. Она его точно не тронула бы. Впрочем, ему и этих двоих вполне хватило бы! Если бы остался жив, до конца жизни было бы, что вспо-минать. А той, третьей, что бесшумной тенью следовала за двумя ведьмами, словно её здесь не было, правда от него ничего не надо. Во-первых, потому, что мужчин она не любит. Слишком уж часто они делали ей больно. А во-вторых, китаянке по долгу службы, то есть по инструкции, не положено участво-вать в развлечениях госпожи.
Госпожой была Инна. Здесь её знали все, но кто она в действительности – в институте не знал никто. Решительно ни один человек! Даже тётки из отдела кадров ничего про неё сказать не могли. Что там пас-порт? Тоже мне – документ! Ясно же, что и фамилия, и отчество в нём вымышленные. Может хотя бы имя подлинное? – Может быть… Но опять же не факт. Отдельные любопытствующие сотрудники института за деньги пытались узнать правду – в справочных. А ещё они задавали вопросы знакомым из органов. Не-формально, конечно. И всё без толку. Ромка, большой по этой части специалист, так даже он не преуспел в расследовании суперинтригующей загадки. Да, тёмное дело.
Где находится московская Инкина квартира – знали все. Секрета из этого она не делала. Более того, регулярно и с большой охотой собирала у себя коллег. По пятницам. Шикарные устраивала вечеринки! Французское шампанское лилось рекой. Икра и лобстеры, устрицы и настоящие трюфели их Франции. Свежая клубника зимой самолётом из Уругвая. С ума сойти!… Однако, даже близкое и разогретое драго-ценными винами общение с хозяйкой не проливало свет на происхождение таинственной небожительни-цы. Прямых вопросов ей, понятно, не задавали, а она эту тему ловко обходила стороной. Тёртый калач.
Ну тогда уж Ромка засучил рукава и взялся за дело сам. Надо сказать, основательно он за него взялся. Профессионально. Со свойственной ему обстоятельностью. Спросите – как именно? – А как на его месте поступил бы Мегрэ или, скажем, Шерлок Холмс? – Правильно: и он тоже, как те знаменитые детективы, решил за Инкой проследить. Должна же девчонка когда-нибудь встречаться со своими родителями. Хоть изредка. Не может она не проколоться. Не должна. Когда-нибудь да улыбнётся ему счастье …
И фортуна Ромке действительно однажды улыбнулась. Дело было в четверг, после окончания рабоче-го дня. Когда кортеж из лимузина и двух джипов рванул не к её дому, а за город. Ромка сразу сообразил, куда она едет, – к родителям, – и, как гончая по кровяному следу, пустился вдогонку. Незаметно сел Инке на хвост. Вот только третьего джипа бедолага не заметил. Который ехал сильно позади. Зато этот третий его чётко срисовал. Засёк, гад, нашего Ромку. И принял соответствующие меры. Прямо скажем – весьма решительные принял меры…
Ромка так и не понял, что именно тогда произошло. И как такое вообще возможно. Проснулся он воз-ле своего дома. В Марьиной Роще. Машина, на которой он выслеживал место проживания Инкиных роди-телей, стояла неподалеку. Прямо возле его подъезда. А сам он сидел на лавочке, прикованный к этой чёртовой лавочке наручником. Всё бы ничего, да только одет он был, – как бы это поделикатнее выра-зиться, – не очень. Нет, на нём, конечно, были часы, носки и кепка. Но больше на нём ничего не было. Оно бы ладно, да только в Москве уже наступило утро, и дети пошли в школу. При этом надо сказать, что дети эти были разных возрастов. И в чём беда: независимо от того, какого эти бандиты были возраста, у всех поголовно оказались с собой сотовые телефоны. Ну и начали они его на эти телефоны снимать. Вот какие пошли сейчас времена: даже у первоклашек смартфоны с камерами имеются! Куда мир катится? С ума все посходили. Так ведь не только ж дети начали его снимать. Взрослые тоже с телефонами мимо шли. Только взрослые ещё и негодовали. Детки веселились, а взрослые наоборот возмущались. И снима-ли Ромку. Для протокола.
Понятное дело, приехала милиция. А потом ещё МЧС. Наручники ведь кусачками пришлось переку-сывать. Непростыми они оказались – те наручники. Надеть их можно без проблем, одним щелчком на руке застёгиваются, а вот насчёт того, чтобы их потом снять… В общем, не были они к этому предназна-чены. Какие-то узкопрофильные наручники попались. Очень это оскорбительно.
Когда видео с голым Ромкой подлые весельчаки выложили в интернет и на уважаемого врача даже на улице стали показывать пальцами, он обиделся и решил Инку больше не выслеживать. Расхотел узнавать, кто её родители и сколько у них денег. Плевать ему стало на это. А зря. Потому что Инка, вообще-то говоря, к мужикам относилась хорошо. Отчасти потому, что этого требовала её физиология. А кроме того, по природе своей она злой не была. В принципе, она ведь даже и замуж была не сильно против вый-ти. За кого-нибудь, кто ей по росту подойдёт. И главное, в чём ирония: Ромка ей как раз нравился. Не то, чтобы она умирала от любви к нему. Но среди прочих определённо выделяла. Сама девчонкам говорила, что он ей нравится. В общем, с конкретным интересом она на него поглядывала. А что такого? – Нежена-тый, ничего так собой и, как говорят, очень это дело любит… К тому же в заведующие отделением ме-тит… Только вот после получившей нежелательный PR истории с наручниками не только Ромка, но и прочие сотрудники института мужского пола, даже неженатые, стали Инку игнорировать. Не вот, чтобы они открыто её боялись. Но избегать стали. На всякий случай. От греха подальше. Как будто им не на кого больше внимание обратить. Как будто других девчонок в институте нет! Очень даже есть. И причём незамужних среди них чуть не половина! Ну и как тут быть? Инка ведь хотеть выйти замуж не перестала. Возраст, знаете ли, гормоны и всё такое прочее…
История с выходом естественным образом Инкиной сексуальной энергии зашла в тупик. И всё для неё сделалось печальным. Почти безнадежным. Как вдруг по институту разносится слух, что сожительница самого вожделенного, крутого и недоступного, в общем, самого-пресамого… Так, всё! Неправильно это. Избавляемся от лишнего пафоса и говорим просто: неприступная сожительница нашего Сергея заделалась лесбиянкой. А главное, этот жуткий компромат никто из мишеней позорного обвинения опровергать не стал. Ни Сергей, ни Лена, ни даже Юлька, которая только поначалу делала вид, будто ей непонятно, о чём таком её расспрашивают и какое, вообще, их, посторонних граждан, собачье дело до её личной жизни. Фантастика! Как интересно…
Шокирующую новость тут же с жаром принялся обсуждать весь институт. И стар, и млад. Ну реши-тельно все включились в эту дискуссию. Заметим, они принялись обсуждать, а не осуждать! Никто Лену не осуждал. Почему-то… И, понятное дело, на троицу, до крайности возбудившую общественное мнение, десятки пар женских глаз обратили особенные, наполненные специфическим вниманием, взгляды. Ну, на Сергея – понятно. Большая квартира на проспекте Мира, шикарный мерседес и, главное, красавец… Не в последнюю очередь во внимание принимался его феноменальный профессиональный успех, а также настоящий боевой орден, привезённый с чеченской войны. Но в первую очередь, конечно же, мерседес и квартира. Однако и на Лену все теперь стали смотреть по-другому. И в первую очередь, как уже было сказано, смотреть стали девушки. С негодованием? А может с брезгливостью? Или с презрением. С осуж-дением? – А вот и мимо: с интересом. Этот отвратительный прецедент непостижимым образом и причём в кратчайшие сроки инфицировал клинику неведомым доселе вирусом. Не будем подбирать выражения и что-то там смягчать: – возмутительный тройственный союз с проспекта Мира, роняющий высокое звание отечественного врача, совершенно и бесповоротно развратил пользующееся непререкаемым авторитетом в научном сообществе учреждение. Уже через месяц Ромкой, вечно озабоченным всякими пикантными штуками, в институте были документально зафиксированы четыре лесбийские пары. На плёнку зафикси-рованы. Причём две преступницы были замужними, на словах по-прежнему оставаясь в своих браках вполне счастливыми. Никто из них ничего разрушать не собирался. Ещё три сотрудницы (одна врач и две медсестры, врачиха – так себе, ни рожи, ни кожи, а медсёстры – ничего так из себя) замуж только собира-лись и от своих матримониальных планов также не отказывались. Про остальных не знаем. Ромка те пленки только заведующему показывал.
К Лене с грязными домогательствами из-за её независимого и взрывного характера подступаться не рисковали, хотя её и начали особо выделять, находя худобу и нервный взгляд не просто сексапильными, а даже очень и очень, а вот на Юльку глаз положили сразу и многие. И, что в этой ситуации пошло вразрез с рациональной логикой, не только девушки. В частности, тот самый Ромка, после печально известных событий незаслуженно лишённый женского внимания, предложил Юле свою дружбу. И более того, со-вершив невозможное, выхлопотал для неё место в своём отделении. Что для Юльки явилось повышением. Причём большим.
Чего греха таить? – Юльке Рома тоже понравился. Однако, изменять Лене она пока не хотела. Ни от-крыто, ни тайно. Потому как ещё не зарубцевалась кровоточащая рана, получив которую она забралась на крышу. В общем, пока она с Ромкой только целовалась. У той же Инны на пятничных вечеринках. И ру-ками ещё немножко ему разрешала… А больше ни-ни! Он уже с ума начал сходить. Извёлся до такой степени, что замуж позвал…
Да, с моралью и нравственностью в солидном клиническом институте, в котором лечились только со-лидные люди и куда так просто, со двора, фиг попадёшь, творилось что-то невообразимое. И, главное, администрация трусливо закрывала на этот вопиющий аморальный факт глаза. Причём не из-за Сергея, на которого просто опасно вот так взять и наехать, могут и из администрации президента позвонить. Вообще не из-за него! Парадокс, из-за Инны. По поводу которой никто никому звонить не будет. Но эти джипы. И вообще… Потому что и она тоже решила поиграть в эту сомнительную игру. Ну, раз, мужчины её игно-рируют…
Что касается Сергея, то в первую же неделю несколько девчонок, отчаянно потея и густо краснея ще-ками и шеями, признались ему в любви. Страстной, безответной и потому, конечно же, несчастной. В курилке, как правило, они признавались. Там удобно. Кушетки вдоль стен стоят. Можно сидя признавать-ся. На них и всплакнуть, если потребуется, как-то естественнее получалось. Убедительнее. Инна, увидев, какая беспардонная охота пошла на лакомую добычу, тоже подумала было к Сергею подъехать, но, что удивительно, постеснялась.
Стоп, а что тут удивительного? – Идиотский вопрос. – Да потому, что Инна и стеснение – это как чёрное и квадратное. Эти два слова, поставленные рядом, у трезвомыслящего человека способны вызвать когнитивный диссонанс и даже мигрень. – Классический оксюморон. Нечто невообразимое! Да Инна за-просто могла бы пройти голой по длиннющему коридору клиники. (О намерении проделать когда-нибудь каковой фокус она в состоянии алкогольного опьянения неоднократно и при свидетелях заявляла.) Все же понимают, что, во-первых, такая эпатажная выходка с её стороны абсолютно реальна, а во-вторых, ничего ей за это не будет. Никто ей и слова плохого не скажет. А ты попробуй раскрыть рот, когда в шаге от неё везде, словно пришитый хвост, тенью следует “Косоглазая Смерть”. Так прозвали её телохранителя. Ведь китаянка даже в уборную её провожает.
Щупленькую убийцу по-настоящему звали вовсе не Смертью, а Юи. Поговаривали, что с голодухи Инна стала требовать от своего бессловесного телохранителя оказания и других услуг. Но чего не знаем, того не знаем. Мало ли что завистливые языки насочиняют. В конце концов это же просто непрофессио-нально – оказывать своей клиентке интимные услуги. Даже если обеим чего-то там из этой пикантной области взаимоотношения полов не хватает. Впрочем, это уж точно не наше дело.
Так всё-таки, в чём закавыка? Почему голодная и, как мы знаем, не особо деликатная по части полите-са Инна отказалась бороться за открывшуюся вакансию, когда таковой шанс представился? Понятно ведь, что Сергей был единственным представителем мужского пола, который не побоялся бы на откровенный вопрос дать адекватный ответ: запросто мог уложить Инку в кровать. Заметил бы в её взгляде особый блеск, который мужчины спокойно переносить не могут, и уложил бы. Без вопросов! Или запах бы учуял, от которого он делается сильным. И совершенно перестаёт ошибаться. Даже в таких вещах, в которых ни черта не смыслит. Хотя нет, фиалками Инна могла бы и не пахнуть. Ну и Бог с ними, с фиалками. Причём здесь вообще фиалки? Что Инна в них смыслит? В конце концов Сергею этот запах больше для работы нужен, а, вообще-то, гормоны у него, как у всякого нормального человека, и свои имеются. Не посмотрел бы он на всякие там глупые условности. Ощутил бы исходящее от Инны нужное электричество, и уложил бы её в кровать как миленькую! Долго разговаривать не стал бы. Первая она у него что ли? И на вопрос – кто у Инки родители, ему было бы совершенно наплевать. Это же очевидно. Для всех. Для Инны в первую очередь…
Так почему высокомерная хищница не набросилась на Сергея? – Хороший вопрос. Можно, конечно, в голос хохотать, но, похоже, Инна в него влюбилась. Причём влюбилась по-настоящему. До расстройства сна. Худеть уже начала. И единственным человеком, кто эту болезнь в ней угадал, была как раз Лена. Ни слова об этом между девчонками, естественно, произнесено не было. Но Лене никаких слов и не нужно было. В подобных вещах она на слова не полагалась. Однако же никогда и не ошибалась. Вот почему в один прекрасный день она милостиво позволила Инне приблизиться к себе. Вернее, это Лена приблизила её к себе со свойственной ей прямотой и непосредственностью. На очередном девичнике, который Инна устроила в своём громадном пентхаусе с привычным, то есть сумасшедшим размахом, когда пришло время танцев и девочки стали формировать пары по вкусу, снимая друг с дружки лишнюю одежду, Лена, уже изрядно набравшись, при всех схватила хозяйку за волосы, прижала её спиной к стене и поцеловала. Да так при этом увлеклась, что музыку пришлось сделать погромче. А потом ещё и свет погасить…
Да, так вот: две надменные королевы, нагло обнявшись и вытворяя своими бесстыжими руками Бог знает что, шествовали по коридору, распугивая попадавшихся под ноги случайных свидетелей их раз-вратного перформанса. Показного понятное дело перформанса. Ещё и этот вульгарный, нарочито громкий смех. Фу ты – мерзость! Сняли бы уж тогда с себя белые халаты. Не марали прекрасный, возвышенный имидж советского врача. Так ведь даже и на Юи был надет белый халат. Ну а ей-то он зачем? У неё же совершенно обратная профессия – не лечить людей, а как раз наоборот. Может и плохих граждан, мы же ничего не говорим, но убивать их! Как не стыдно…
– Ты правда не против?
– Да забирай, любимая!
– Что, насовсем?
– А как получится.
– У кого получится, звезда моя?
– У тебя, любовь моя. Только надо будет постараться.
– Постараться?… А какой он?
– Хороший. Серёжка не сволочь.
– Ты знаешь, что я имею в виду.
– Сердце моё, в этом он просто великолепен!
– Бил тебя когда-нибудь?
– Душа моя, да ты рехнулась. Нежнее его у меня… Впрочем, был один…
– А тот фингал?
– Ну, это я сама виновата. Решила показать, какой могу быть горячей. Вот и не рассчитала. Об спинку кровати мордой со всего маху долбанулась. Да мы только утром тот фингал и разглядели. А тогда я даже внимания не обратила. Не до того, знаешь ли, было…
– Что я тебе должна буду?
– С Юльки слезь.
– Щазз!…
– Инночка, ну давай по-честному: ты же – не лесбиянка. Хватит уже в чужие игры играть, тем бо-лее, если решила на Серёжку прыгнуть. И потом, знаешь, бить девочку по лицу… Которая тебе не может ответить. Она ж – не я.
– Ой, подумаешь, приложилась разок. Ей румянец, кстати, идёт. Так ведь и не дала, шлюха!…
– Эта “шлюха”, если ты забыла – моя девочка.
– Родная моя, в одной правильной книжке сказано: – “делись с ближними”. Что уж, в твоих владе-ниях и поохотиться нельзя?
– Как-то, знаешь, не люблю браконьеров.
– Ой, не любит она!…
– Не люблю. Обидеться могу.
– Ну и чего тогда?
– Да мало ли… Не боишься, что я тебе в горлышко могу вцепиться? Зубками… прямо в сонную ар-терию. Я ведь не всем делиться готова.
– Ой, ладно тебе! Вцепится она… Меня, кстати, охраняют…
– Да кто же тебя от моих клыков спасёт, сладкая ты моя?
– Да? А знаешь, какая она быстрая? Стой… Лен, ты что, угрожаешь мне?
– Да что ты? Разве что в порыве страсти прикушу слегка… Вот только зубки, любимая, у меня ядо-витые: кусну – и привет. Мало не покажется. Господи, как же у тебя жилка на шее сексапильно бьётся… Голубенькая такая, маленькая…
– Да она тебя в два счёта пристрелит. Моргнуть не успеешь. Ей уже приходилось…
– Наслышана. Да только не успеет она, песня моя. Я жало быстро выпускаю. Без предупреждения. Как кобра. Особенно, если меня по-настоящему разозлить. Например, если у меня что-нибудь по-пробовать украсть. Или кого-нибудь…
– А может проверим, солнце моё? Нам ведь, кажется, есть на что сыграть. Только уговор: проигра-ешь – Серёжка мой без всяких ограничений. Сама от него свалишь.
– Сыграть?… А давай! Но тогда вот что: если Юлька тебе откажет, а она тебе стопудово не даст…
– Да ладно! Ваш самолетик будет ещё крылышками над морем махать, а эта кукла уже ко мне под одеяло залезет. Не веришь? Куплю её с потрохами!
– Не шути со мной так, любимая. Ты ж меня не знаешь. Я на многое способна.
– Как шлюху дешёвую возьму! За машинку швейную. Ту самую. Ну чего? Спорим?
Застряв на мгновение перед дверью Юлиного кабинета, девушки примолкли. Лена, не переставая зага-дочно улыбаться, о чём-то задумалась. Вот она приняла решение. Толкнула ногой дверь.
– В русскую рулетку, значит, захотела со мной сыграть? – Ну что ж… Это можно. Привет, Юлень-ка. А мы к тебе.
В следующую секунду, ещё за Юи, вошедшей в Юлин кабинет последней, не закрылась дверь, Инна оказалась прижатой к стене. Одной рукой Лена схватила её за волосы, а другой прижала к её горлу скаль-пель. Откуда она его вытащила, никто не заметил. И, главное, когда?… Лена, не глядя, зафутболила сва-лившуюся с её плеча сумочку в угол. Чтобы та не мешала. Юи в один миг выхватила из-за пазухи писто-лет и приставила его к Лениному затылку.
– Солнце моё, она ж тебе сейчас башку снесёт, – попыталась улыбнуться и говорить спокойно снежная королева. – Ты бы поосторожнее…
– Леночка, ты это чего? – У Юли глаза полезли на лоб, и за секунду она сделалась вся белая.
– Сиди спокойно, Юлька! Кишка у китаёзы тонка – башку мне разнести. Тут у нас вот какое дело: наша озабоченная принцесса пообещалась тебе свою швейную машинку презентовать, если ты с ней чуток поласковее будешь. Ну, когда мы с Серёжкой на Юг улетим… Ты как? – Zinger, поза-прошлый век. Антиквариат. Бешеных бабок стоит. Думай скорей. Я не обижусь.
– Чего? Ту самую машинку? Девочки, вы что же, из-за меня, что ли, ссоритесь? Лен, она правда ко мне приставала… И побила…
– Русская рулетка?… Ну что ж… Давай тогда уж по правилам играть. Помнишь их? Значит так: ци-ферку я загадала. Самое большее – до десяти буду считать. Ну погнали: раз…
– Опусти нож…, – прошипела Юи. – Мозги вышибу… Джули, не смотри!
– Конечно, давай – стрельни. Только знай, идиотка: дёрнусь и все стены Инкиной кровью изгадим. Фонтаном брызнет. Ой, а по шейке уже потекло. Смотри – какая она у тебя красная… Тебе не больно, милая? Два.
– Больно, Леночка… Послушай… Мне очень больно…
– Знаю, родная, мне тоже. Пушку опусти, дура, она у тебя всё равно не выстрелит…
– Пожалуйста, Леночка… не надо… Прости, я очень перед тобой виновата… Я не знала, что ты так серьёзно…
– А почему это не выстрелит?, – вдруг растерялась Юи. Нашла, о чём спросить!
– Потому что патрон бракованный.
– Ну не надо, Лен, – сникла и жалобно заскулила Инна, – Пожалуйста. Прошу тебя. Умоляю. Про-си, что хочешь. Ты выиграла… – и вдруг истерично завопила: – Стреляй, тварь!!
Выстрела не последовало. Прошло с полминуты. В полной тишине. Идиотская ситуация. Время слов-но застыло…
– Не могу…, – наконец, изумляясь самой себе, прошептала Юи и облизала пересохшие губы.
– Три, – улыбнулась Лена, не меняя позы. Нехорошо так улыбнулась.
А кровь уже испачкала воротник Инниного халата. И все четверо это отлично видели. Инна, скосив глаза на воротник, судорожно сглатывала. Ясное дело: теперь она испугалась уже на самом деле. Ну а как? Неизвестно, кому и что Инна хотела сказать, но в последний момент она передумала, презрительно скривилась, как будто ей совсем не страшно, и заговорила незнакомым голосом. Каким-то низким, утроб-ным.
– Юи, прошу тебя… Тварь!… Умоляю… Эта психопатка меня сейчас зарежет на хрен! Я тебе сего-дня… Нет, блин!… Сегодня уже поздно, – завтра!… Тачку шикарную куплю!… Клянусь!
– Нет… Что вы… Я не могу… Джули, отвернись… Не смотри, малыш!
– Что такое?… Малыш?…, – Ленины глаза расширились и округлились. Она стала медленно пово-рачивать голову к Юи. Не в силах скрыть изумление. Скальпель по-прежнему прижимала к Инни-ной сонной артерии. Пистолет Юи, проехав стволом по Лениным волосам, упёрся ей в переноси-цу – Что?… А ну-ка в глазки мне посмотри… У-у-у… Когда же вы все успели, суки?…
– Что вы, Лена!… У нас ничего не было…
– Леночка…, – очнулась от шока Юля, – я только тебя…
– Заткнись! Что, обе на тебя прыгнули? – Никогда не могла за себя постоять, рохля! – Ну так я ещё жива!… Через мой труп они тебя возьмут… Твари… Четыре!
– Леночка, – взмолилась Инна, – клянусь, никогда больше… Стреляй в неё, гадина!!
– Джули, отвернись, любимая… Я должна… Прости, это – моя работа…
– Любимая?…, – эхом, словно погружаясь в сон, повторила за китаянкой Лена. И сказала это так, как будто у неё онемел язык.
– Да она меня пальцем не тронула!, – вступилась за Юи начавшая странно меняться в лице Юля. То она белая, то вдруг покраснела. Да как сильно. – Юи вообще не лесбиянка. Целоваться совсем ещё не умеет. Она своего Луиса ждёт! Юи хорошая. Она девочка ещё!
– Какого ещё Луиса?
– Которому сына на корабле родила…
– Что ещё за корабль,? – подала голос уставшая молчать Инна, – Что ты там лепишь, кретинка?!
– “Миранда”…, – тихо отозвалась Юи.
– “Санта-Анастасия”, глупая. Ты ничего не помнишь. Михаэль ему название поменял. Забыла, что ли?
– Вы все спятили…, – ужаснулась Инна. – Кто-нибудь!! Помогите!!!
– Любимая?…, – ещё раз повторила Лена, погружаясь в прострацию и никого уже не слыша.
– Она плакала, когда меня Инка побила… Одеяло принесла… И попить… Сидела со мной, пока я не заснула!… Она не трогала меня… Это я её погладила…
– Леночка, прости! Не убивай меня, пожалуйста! Хочешь, я тебе настоящий корабль подарю? Хо-чешь, “Мирандой” его назови… Да хоть “Юлькой”! Отец мне порт отписал… В этом вашем Но-вороссийске…
– Пять…, – не услышала Инну Лена. Ощущение было такое, что слово “пять” за неё сказал кто-то другой. – Что же это я такое делаю? Что здесь вообще происходит?… Вот ведь дура! Я ж не с той играю.
– Никто ко мне не приставал…, – Юля решила “всё исправить”, но как-то уж очень своеобразно она решила это сделать. – Я всё тогда придумала… Чтобы было весело… Нам всем…
– Рот закрой, шлюха… Дома поговорим. Шесть…
– Отпустите её… пожалуйста…, – заговорила Юи с какой-то странной, плачущей интонацией, пе-рекладывая пистолет из одной руки в другую. – Поймите… Я ведь обязана стрелять… Лена, про-шу вас… Пожалуйста… Вы же интеллигентная женщина. Господи, да что у вас за игры такие?! Отпусти её, сволочь!!!
– Любимая… Ах ты ж дрянь узкоглазая… Юльку у меня собралась увести? – Ну давай… Только сначала меня трахни. Семь!!
– Юи, родная, не надо, – откуда-то не отсюда раздался Юлькин голос. Откуда-то из-за стекла. Како-го ещё стекла? Непонятно… – Пожалуйста. Ленка никому не сделает плохо. Это она из-за меня расстроилась. Потому что любит меня. Как и ты… Не стреляй в неё, пожалуйста. Давай, по-другому сделаем: ты лучше меня убей, если так положено. Из-за меня ведь всё закрутилось. А её не надо. Я тогда тоже…
– Стреляй, сволочь! Уволю, тварь!! Всё отцу расскажу…, – Инна рыдала уже в голос.
– Не могу…, – тихо и как-то равнодушно отозвалась Юи.
– Я тебя сама сейчас убью!! Стреляй, гадина!!! Выбей этой суке мозги!!
– Ты ж понимаешь, одной из нас не жить…, – брезгливо кивнув на впавшую в истерику Инну, с ужасающим спокойствием заговорила Лена, – Игра у нас такая… Только вот теперь я не с ней хо-чу сыграть.
– Согласна… Отпусти её…
Лена разжала руку, которой всё это время держала Инну за волосы и, замороженно улыбаясь, по-прежнему не отнимая скальпель от Инниной шеи, начала медленно разворачиваться. Молниеносным движением, на которое китаянка, у которой давно уже текли из глаз слёзы, не успела среагировать, Лена перенесла скальпель на её горло. Пока избавившаяся от смертельной опасности Инна медленно сползала по стенке, Юи трижды вскидывала и опускала пистолет, но так и не смогла выстрелить. Когда Инна, нако-нец, некрасиво шлёпнулась на пол и начала заваливаться, Юля тоже сползла на пол и на четвереньках поползла к ней. Увы, ошиблась в направлении. Описала дугу и оказалась под стулом. Кажется, Инну сей-час вырвет.
– Восемь!!, – вдруг истошно заорала Лена прямо Юи в лицо, от чего задрожали стекла, а впавшая в странное оцепенение китаянка, решившая, должно быть, что уже проиграла, а, может быть, что она уже и мертва, дёрнулась всем телом. Посмотрела вниз на свой пистолет, но поднимать его не стала. Должно быть понимая, что не успеет этого сделать. Так и держала его в опущенной руке, скривившись и напрягшись животом, ожидая, когда же Лена полоснёт её скальпелем по горлу. – Если скажу “девять”, – тихо шепнула ей в ухо Лена, – ты проиграла… Серёжка у нас – волшеб-ник… Никогда не ошибается, когда дуру какую-нибудь вроде меня на улице поймает… и выпь-ет… Большие деньги в этом своём клубе зарабатывает… Завтра вечером, – сказал, – в море буду купаться. Вот сейчас и проверим – будет он в море купаться или нет…
С этими словами она убрала скальпель с горла Юи. И посмотрела ей в глаза так, что китаянка всем телом задрожала и начала медленно поднимать руку. Вот она приставила пистолет к Лениному лбу. Инна противно завыла, а Юля напротив – вдруг успокоилась. Во всяком случае так показалось, что она успоко-илась. Инна глядела на Юлю с ужасом. На стоявших посреди кабинета двух дуэлянток, понимая, что сейчас здесь произойдёт, она не смела поднять глаза.
Юи опустила руку.
– Ну чего, тогда девять, – с отвратительной улыбкой известила её Лена и запустила руку ей в воло-сы. – Скальпель я, между прочим, в сувенирном купила. Конверты вскрывать. Это игрушка. Он не настоящий. А шею Инке ногтем поцарапала. Смотреть нужно внимательнее. Ну давай, милая. Са-ма. Правила знаешь.
Юи засунула ствол пистолета себе в рот и нажала на спусковой крючок. Осечка. И тишина… Инну та-ки вырвало. Смотреть на неё было противно.
И тут Лену заколотило. Случилось мгновенное превращение. Даже лица её стало не узнать. А ещё у неё начались странные спазмы. Как будто кто-то невидимый бил её кулаком в живот. Ухватившись за Юи обеими руками и отчаянно за неё цепляясь, она начала медленно по ней стекать, пока не упала перед ней на колени. Её глаза были широко раскрыты, и она всё шептала:
– Девочка… Прости… Миленькая… Я больше не буду… Ты прости, пожалуйста… Прости меня… Ничья… Нет, – Серёжка опять выиграл… Точно – будет со своей детдомовской завтра купаться… Как и сказал… Ведь не полетел бы без меня… Правда же? Ты прости, если сможешь… Как тебя зовут?… Простишь?… А?… Пожалуйста…
Лена не смогла устоять на коленях. Потому что уже и руки отказали. Отцепилась от Юи и повалилась на пол. И при этом ещё некрасиво, страшно завыла. Инна тем временем, уже понемногу приходя в себя, подползла на четвереньках, отобрала у Юи пистолет, отшвырнула его к стулу, под которым пряталась Юля.
Юи закрыла глаза и погрузилась в прострацию. Её руки безвольно повисли. Она не плакала. Инна ста-ла подниматься, карабкаясь по ней. Странно, что она им тут? Одна по ней на пол сползает, другая взбира-ется… Поднявшись на ноги, Инна обняла китаянку и крепко её к себе прижала. Стала гладить её по голо-ве. Вот тогда только Юи и заплакала. И сразу перестала быть взрослой девушкой. На вид ей было сейчас не более двенадцати лет. А может и того меньше…
– Тихо-тихо-тихо… Всё, тихо, маленький… Всё у нас теперь будет хорошо… Сейчас мы с тобой домой поедем… Я тебя искупаю… В кроватку положу… Везде поцелую, как ты любишь… Сказку почитаю… Про мышонка… Или про кого мы там вчера начали… Завтра у всех выходной… За го-род поедем… Лапшу в вашем ресторане закажем… Ты меня будешь учить палочками есть…
Пока продолжалась эта сатанинская свистопляска с холостым выстрелом, про Юлю все забыли. И зря. Потому как тихонько, словно мышка, сидя под стулом, она вдруг, что-то там себе придумав, осмелела, вытянула руку, достала с пола бесхозный пистолет, сообразила, как получше за него взяться, и пристави-ла его к своему виску. Трудно сказать, зачем она это делала. Должно быть в её угасшем сознании оста-лось воспоминание о том, что здесь должен прозвучать выстрел. Непременно должен. А иначе – непоря-док. Во всяком случае ничем иным этот её дикий поступок объяснить невозможно. Выражение лица у неё при этом было спокойное. Самоубиваться она отнюдь не собиралась. Даже и не думала! Не дрожала и не всхлипывала. Она просто хотела, чтобы наступил порядок. Чтобы всё закончилось. Раз так полагается. Нужно ведь, чтобы раздался выстрел. Таковы правила. Вот сейчас он и прозвучит. Чтобы всем было хо-рошо…
И тут случилось невероятное. Юи, за мгновение до этого страшного мгновения являвшая собой разва-ренную киселеобразную субстанцию, к тому же субстанцию плачущую, киселём быть в один миг пере-стала и, рванувшись из крепких Инниных объятий, рыбкой, как прыгают заслуженные мастера спорта с трёхметровой вышки в бассейн, перелетела через весь кабинет. Медали нужно давать за такие прыжки! А что? – Может она рекорд сейчас установила. Если не олимпийский, то всё равно какой-нибудь да устано-вила. С места ведь, без разбегу сиганула. Инна с Леной даже и не поняли, что это было такое. Что здесь вообще случилось. С грациозностью метнувшейся на кролика чёрной пантеры Юи влетела под стул, и тогда же раздался оглушительный выстрел. Из стены, попутно превратив стакан с карандашами, мирно стоявший до этого на столе, в весёлые разноцветные брызги, выдрался большой кусок штукатурки. Юи, обнимая Юлю словно ребёнка, покатилась с ней по полу, пока не стукнулась спиной о батарею. Должно быть больно приложилась, но охать и жаловаться не стала. А, по-прежнему прижимая Юльку к себе, начала вместо этого гладить её по голове и чему-то радоваться. Впрочем, радоваться она скоро переста-ла.
– Что же ты делаешь, идиотка?! У нас и правда ничего не было!… Она одну тебя, дуру, любит! А меня совсем не любит…
Лена из разложившегося студенистого состояния ещё не вышла. А потому она лишь хлопала глазами. И ничего при этом не говорила. Ну хоть прощения, слава Богу, больше ни у кого не просила. Должно быть потому, что сил у неё ни на что не осталось. Зато Инна с поразительной быстротой начала прихо-дить в себя. Вытащила из кармана телефон и, снова усевшись на пол (она ведь не могла больше держаться за куда-то улетевшую из-под неё Юи, а там – на полу – нужно было ещё же и Лену приводить в сознание), заговорила по мобильному. Голос у неё был, может, и не особенно твёрдый, но вполне узнаваемый.
– Вдвоём поднимитесь… Быстро, триста тринадцать… Я из пушки нечаянно пальнула… Девчонок испугала… Нет, в стену… Отвезёте, куда скажут… Пылинки с них сдувать! Чтоб ни одна сука!… И пусть здесь кто-нибудь приберётся.
Потом она обернулась к вновь начавшей заваливаться Лене, подхватила её, усадила поровнее, поце-ловала её мокрые глаза, погладила по голове (что-то она всех сегодня гладила по волосам. Не всем же это приятно!) и спросила:
– А как ты узнала, что патрон испорчен?
– Так Серёжка же сказал…
– Зачем меня под Ромку подкладываешь?, – вдруг заныла Юля, высвобождаясь из объятий Юи. – Я ведь теперь уже совсем не могу с мужиками. Плевать мне на то, что у него кооперативная кварти-ра. Как от него забеременеть, когда он – импотент? Я писать хочу…
– Что это?…, – испугалась Юи.
– Валите, девочки, – очнулась и зашевелилась Лена. – Это у нас семейное.
– Сама-то встанешь?, – участливо поинтересовалась Инна.
– Легко… Юльку, пока меня не будет, не трогай… Ладно? – Лена попробовала встать, но ничего из этого не вышло. Юи с ужасом глядела на Юлю.
– Что с ней?, – снова спросила она. Но Лена её не услышала. Зато Инна не забыла, о чём её попро-сила подруга.
– Обещаю.
– Зачем мне замуж?…, – снова загундела Юля. – Я теперь только за Габриэля пойду…
– Что ещё за Габриэль?, – нервно дёрнула плечами Инна. Словно и она тоже замёрзла. Инна задала вопрос Лене, но ответила ей на него Юи, а вовсе не Лена.
– Муж её… Законный… Их настоящий кардинал венчал… В замке… Там, где колечко осталось…
– Какой муж? Что ещё за кардинал?! Ну хватит уже!
– Я ему дочку родила…, – похвасталась впавшая в безумие Юлька.
– Правда, что ли, прогонишь её?, – кивнула Лена на Юи, странным образом не пугаясь происходя-щего с Юлькой.
– С ума, что ли, сошла?!, – подняла бровь Инна. – Где я себе такого телохранителя ещё найду? Да если бы не она…
– Сама мне со всеми подряд изменяешь!…, – не унималась Юлька.
– Ты извини…
– Да ладно, ты тоже, Лен… прости. Может уколоть её чем?
– Само пройдёт.
– Что с ней?!, – не выдержала Юи и снова скривилась, собираясь заплакать. Детский сад, честное слово! Ужас, какую сырость здесь развели.
– У меня на глазах с Инкой целуешься, а потом слёзы мне вытираешь… Я писать хочу.
– Ты прости меня… Пожалуйста… Отведи её в туалет, – обратилась Лена к китаянке, на которой уже лица не было. Глаз её во всяком случае видно не было. – Ей просто выйти отсюда нужно.
– Леночка, любимая, за меня вступилась…, – обрадовалась вдруг чему-то Юлька.
Обернувшись на Инну и дождавшись её кивка, ничего не понимая, но и не задавая лишних вопросов, а просто машинально выполняя Ленин приказ, Юи встала, помогла Юле подняться и повела её к двери.
– Что с ней?, – в очередной раз спросила Инна, когда дверь за девочками закрылась.
– То же, что и со мной…
– А это лечится?
– Не-а…
– Как же вас таких… на работу взяли?
Оказавшись в коридоре, Юля встряхнула головой, поморгала и вдруг… заметила рядом с собой Юи. Приветливо ей улыбнулась и огорошила совершенно обомлевшую китаянку идиотским вопросом:
– Ой, здравствуй, Юи! А ты… Ленку не видела?
Реакцию Юи мы описывать не будем.
А в это время Инна, спрятав в сумочку пистолет Юи, уже пыталась усадить Лену на стул. Успеха в этом, впрочем, она не добилась. Ну тогда и сама в очередной раз плюхнулась на пол. Так всё-таки удоб-нее разговаривать.
– Счастливо отдохнуть.
– Ага, спасибо…
– Ты посиди. Сейчас ребята придут. Отнесут тебя в машину.
– Хорошая ты девчонка…
– Ты мне тоже нравишься, Лен… Правда… Как вернётесь, в гости придёте?
– Конечно…
– С Серёжей…
– Понятно… Ты только ему про сегодняшнее не рассказывай…
Пробило. Лена снова собралась плакать. Но Инна поцелуем отвлекла её от этой неправильной затеи.
– Ну что ты, маленький! Успокойся… Ты прости меня, стерву такую. У них правда ничего не было.
– Да всё у них было!…
– Ты про?… Ах, ну да… Мне Юи что-то рассказывала… В Италии, сто лет назад… Ерунда! Я в это не верю.
– Триста…
– Что триста?
– Не сто – триста лет назад. И не в Италии, а в Испании… Я тоже не верила… Ещё утром…
________________________________________
Игнат не обманул. Надо же – какой молодец! Верный он всё-таки человек. Хороший. Вот на кого все-гда можно положиться. Как и обещал Константину Петровичу, Сергея он проводил. Прямо до дому его довёз. Более того, на всякий случай ещё и поднялся с ним. К самой двери его подвёл. Прощаясь, даже поинтересовался, – ты как?, – и только тогда уже с чистой совестью сбежал вниз по ступенькам. Поди и ему тоже домой хотелось.
А за окнами уже стемнело. Неизвестно, сколько было времени. Сергею это было без разницы. Очень хотелось напиться. И плевать, что завтра лететь. Главное, сейчас не повеситься. Уж больно тошно было на душе – Вот точно: взять и повеситься!, – сказал он себе…
Ни вешаться, ни напиваться Сергей, однако, не стал. Почему – неизвестно, ведь спирт дома был. Ве-шаться же ему расхотелось потому, что он заметил выползающие из-под двери Мишкиной комнаты и плавающие по полу коридора новогодние пятна красного, синего и ещё какого-то цвета. Да, точно – из-за этого! А ещё оттуда, из-за двери, раздавались музыка, смех и… ну совершенно непотребная возня! Оскорбляющая грустно-возвышенную мысль Сергея учинить над собой в высшей степени неэстетичное и плохое действие. В ванной его над собой учинить. Он это уже почти что решил. А где же ещё вешаться? – Правильно: в ванной. Только там…
– Веселятся идиотки, – скорбно, но беззлобно и даже с некоторой завистью констатировал Сергей, раздеваясь в прихожей. Снимая ботинки, старался не шуметь. Чтобы не помешать девочкам. Навострил уши и поднял брови. Он всегда так делал, когда к чему-то прислушался. Вроде бы было слышно, что там, за дверью, происходит. Так, что можно более-менее правдоподобно себе представить… Но что это? – Отделить один голос от другого он не сумел. Вот неожиданность! И по этому поводу он тоже расстроил-ся. А тут вдобавок ещё и спина зачесалась…
– Кто это? Ленка, что ли, заржала? Вот психопатка! Бешеная… Или Юлька? У них же совсем непо-хожие голоса… Надо же, слух музыкальный, а определить не могу. Может, снова начать на скрипке играть? Дуэты с Мишкой разучили бы… Нет, ну совсем уже спятили! Ромка же утром придёт. Хотя, он в курсе. Не кота в мешке покупает…
В ванную Сергей прошёл на цыпочках. Не хотел, чтобы девочки услышали, что он вернулся. – Пусть себе прощаются, – милостиво благословил он их разврат. Соображал ведь, как Ленка начнёт страдать. Уже завтра.
Вешаться, как уже было сказано, он не стал. Во-первых, это и в самом деле неэстетично. А во-вторых, пока Сергей стоял и подслушивал, что творится за Мишкиной дверью, он как-то вдруг перегорел. То есть несчастным он быть не перестал. Всё-таки ужасная вещь случилась. Грустная. Но в мире каждый день случаются ужасные вещи. Ещё и похлеще бывает. И что теперь? По любому поводу, что ли, самоуби-ваться? Так? – А вот и не так! Вовсе он не смалодушничал. И не струсил. Очень даже он за Женьку пере-живал. Кому-то не нравится, как он это делает? – Ну, вот так он переживает. Как умеет, короче. А что, лучше было бы, если бы он пошёл и правда в ванной повесился? – Да он бы только плохо всем сделал таким своим дурацким демаршем. Мишка, что ли, обрадовался бы? Или может быть отец? Ведь как Иосиф радуется, когда Сергей его папой зовёт. Точно, огорчился бы старик. Ему и так сейчас не сладко. Влез на свою голову в это чёртово КГБ, потому как нельзя было туда не влезть, время было такое. Просто задавили бы его. А как оттуда выбираться?… Да и Ленке Сергей испортил бы отпуск. Намаялась бедная. Трудный у неё был год. Больных куча. Ещё же и писаниной обложили. Так к морю рвалась. А тут он ей свой нервический спектакль в ванной устроит. Что б ей жизнь мёдом не казалась. Не полетела бы, разуме-ется, никуда. Ни на какое море. Да и Юлька перепугалась бы…
В общем, глупости всё это – насчёт повеситься. Блажь! Хотя сама по себе мысль, как бы это сказать, чтобы быть правильно понятым… не такая уж и идиотская. В каком-то смысле она даже полезная. По-скольку прочищает мозги. Ставит их на место. Если, конечно, не заистерить и чтобы не спьяну. Размыш-ление о смерти, парадокс, некоторых даже успокаивает. Грусть, конечно, остаётся. Ну так это ж и непло-хо. Пусть себе остается. Ведь сам ты при этом меняешься. Причём в правильную сторону. Хотя, если вдуматься, он эту Женю и не знал вовсе. А потом всё, что мог, для того, чтобы ничего плохого с ней не случилось, он сделал. Откуда ж ему было знать, что этот её Юра… Вот, сволочи! Как же так? Почему не предупредили? Интересно, они нарочно это сделали, или просто забыли сказать?… И всё равно, не Юра же её с собой забрал! Не было у них ничего. Она ведь ему даже прикоснуться к себе не позволила. Дей-ствительно подстраховался. Услышал сигнал. Еле слышный. Но услышал! И принял меры. Ну, поплакала девчонка. Не хотела в кровать с ним ложиться. Может, немного грубовато с ней получилось. Да, плака-ла… Говорила, что она не шлюха. И что нехорошо так с ней поступать. Ведь она никому не сделала пло-хо. А что, если Юра узнает?… В июле свадьба… Не будет свадьбы… И вообще ничего для неё больше не будет! Интересно, что она там сейчас про Сергея думает? Ненавидит его? И вообще, что чувствует чело-век, когда стреляет себе в сердце? Игнат удивился, что она не в висок себе пальнула. Или в рот. А чего ж тут удивляться? Что непонятного? – Не хотела себе лицо уродовать. Потому что это некрасиво. Девчонка ведь! Хотя в сердце – гораздо больнее. Ещё же и промазать можно. Сергей троих таких самоубийц с того света вытаскивал. И четверых бандитов. Но те бандиты самоубийцами не были.
Сергей стоял под тёплой струёй воды и ждал, когда станет легче. И вода понемногу смыла с него боль. Во всяком случае лицо Жени он видеть перестал. Может и чувство вины к утру пройдёт. Заспит он его. Сон лечит… Откуда ж он мог знать, что у этой дуры в квартире пистолет припрятан? Это уже скорее Игнат должен был бдительность проявить. Или кто там у них за такими вещами следит…
На кухню Сергей заходить не стал. А так же тихонько, как пришёл в ванную, прокрался в свою комна-ту. Лёг. И, странное дело, снова раскис. Наверное, не стоило ложиться. Сидя на стуле, наверное, не рас-клеился бы. Заодно съел бы чего-нибудь. Или выпил. Чёрт, и вставать уже поздно.
Стало стыдно. И за то, что звуки из-под двери в Мишкину комнату смогли так быстро сбить чистое переживание возвышенного горя, превратив его… ну, не в животное, конечно… А во что? – В примитив-ную скотину! Значит всё-таки в животное. Короче, стащили его эти бесстыжие звуки с чего-то высокого. Обыкновенным сделали. А Женька там сейчас… Нет, ей точно теперь не больно…
И тут дверь скрипнула. Сергей не стал поворачивать голову, чтобы не выдать себя. Остался неподви-жен, однако боковым зрением он увидел, что в комнату влезла чья-то голова. И тем же боковым зрением определил, что, во-первых, это не Ленкина голова (Лена выше ростом), а во-вторых, Юлька стоит за две-рью совершенно голая. Подтверждение этой смелой догадке пришло незамедлительно.
– Ленк, он здесь!
Вот зачем так громко шептать? Лучше уж вполголоса говорить. А то, когда так шепчешь, это ж сосе-дям на два этажа вверх и вниз слышно.
Послышались шаги. Это Лена на цыпочках шла с кухни. Дверь приоткрылась пошире.
– Ты куда?
– Как куда?! Мне тоже интересно.
– Ты же голая!
– Ну и что?
– Как что?! Совсем рехнулась? Поди, накинь на себя что-нибудь.
Быстрое шлёпанье босых ног. До Мишкиной комнаты и обратно. Лена терпеливо ждала. Девочки во-шли вместе. Хотя нет, первая просочилась Лена. Осторожно, стараясь не разбудить Сергея, девчонки приблизились, нагнулись и принялись разглядывать в потёмках его лицо. Сергей не выдержал. Открыл левый глаз. Какой смысл притворяться?
– Случилось что-нибудь?
Лена не просто вглядывалась в лицо Сергея. Она как будто к нему принюхивалась. Носом потянула. Так кошка, не полагаясь на зрение, вдобавок ещё и обнюхивает предмет своего любопытства.
– А что могло случиться?
– Только за дуру меня не держи! Что случилось?
– Ничего.
– Юлька, выйди.
– Чего это я буду выходить? Мне, может, тоже интересно.
– Кто это был?
– Из конторы. Их девчонка.
– А почему не со мной?
– Ты знаешь – почему.
– Ничего я не знаю!
– Не валяй дурака.
– Сволочь! Ты же обещал мне.
– Что я тебе обещал?
– Скотина! Да не уйду я с ним…
– Слышал я уже подобные речи. Как раз сегодня…
– Клянусь тебе!
– Уйдёшь. Не сейчас, так потом когда-нибудь. Когда не догляжу за тобой.
– Ну и уйду! Тебе-то что – посадят тебя, что ли? Дашь ты мне, наконец?!…
– Дура.
– Сам ты дурак!
– Леночка, а чего он тебе не даёт?
– Ничего он мне, Юленька, не даёт. И давно уже. Этот гад дышать мне не даёт. За горло меня дер-жит… Сволочь, ты же обещал! Он ведь тоже голодный. Ну, хочешь, трахни меня. Хрен с тобой!…
– Когда это я тебе обещал?
– Ты что, спятил?! Ах ты, скотина! Да ты второй месяц уже обещаешь… Стой, а что это с тобой?
– Ничего.
– Ты что, плачешь?
– С чего ты взяла?
– Ну мне что – свет включить?
– Не надо ничего включать.
– Что с ней случилось?
– С кем?
– По роже сейчас дам! Он не забрал её с собой. Я же чувствую. Так что случилось?
– Застрелилась.
– То есть как? Почему?…
– Потому что я обломал им встречу. Она не смогла к нему прикоснуться. Или ему не позволила… Не знаю. Меня там не было. Обманули мы её. Она не знала, что он… Узнала и…
– Какие же вы сволочи… Господи, да ты правда плачешь!…
– Ну и что? Я что, не человек по-твоему?! Да, я не железный…
– Давай, Серёж…
– Что?
– Попей из меня.
– Я уже напился сегодня, спасибо.
– То, что ты из неё выпил, ты там же на месте и израсходовал. А для себя?
– Всё равно не буду.
– Идиот, сдохнешь ведь однажды!…
– Ну и сдохну! Тебе-то что? Что вы все ко мне пристали? Может я умереть хочу…
– Давай только, Серёж, ты не сегодня умрёшь. А когда выполнишь своё обещание насчёт Вадика. Слово ведь дал.
– Ну ты и стерва! Разве можно так с живым человеком?…
– Можно? Да с тобой иначе нельзя! Знаешь, я тебя всё-таки сейчас покормлю. Лежи смирно. А то ещё чего доброго и правда загнёшься…
– Лен, вы сейчас чего, трахаться будете?
– Нет, Юленька. Не знаю… Надеюсь, обойдёмся без свинства. Как, Серёж, пожалеешь меня сего-дня?
– А что, Юлька смотреть будет?
– Ты не ответил.
– Ладно, давай попробуем без этого. Но если что…
– Какие еще “если что”?!
– Ну, если вдруг слишком много отдашь… Так я не понял, Юлька что?…
– Ну тебе что, жалко? Пусть смотрит. Ты, Юль, только никому потом не рассказывай.
– В чём это ты?
– Юлька сшила.
– Красиво.
– Знаешь что, вот только не надо меня сейчас клеить! Сказал же, что без грязи попробуем…
– Нет, ну в самом же деле красиво!
– Да мне и самой нравится. Ну так как? Можно тебе верить?
– Ладно…
– Правда?… Когда?… Мишкой поклянись… Нет, лучше той своей, детдомовской… Пообещай!
– Это ты мне пообещай! Идиотка… Ты обо мне подумай, каково это!…
– Когда?
– На днях. Само всё случится.
________________________________________
;
Часть четвёртая
Ужасно длинный день
Глава первая
Утро
– Только бы эта балда не затеяла оладьи печь, – с непонятно откуда взявшимся раздражением про-бормотал он, – с неё станется. Вроде как утром на что-то такое намекала… – Впрочем, откуда взялось, туда это внезапное раздражение и отлетело, легко и с концами: – А чем, собственно, оно нам помешает? Очень даже неплохо потом ещё и оладий со сметаной слопать. Если живы оста-немся. Для восстановления сил. Оладьи у неё всегда вкусные получаются. Потому что она их на кефире печёт. Но сначала… прямо на кухне, на столе… Подушку ей под живот подложу и пусть только заикнется, что шторы прозрачные… Кто там что увидит? Шторы… Да тут не шторы – тут по-хорошему окна кирпичом нужно заделать. Так орать!… Словно её режет кто… Интересно, что обо мне соседи думают? Не иначе, что я на кухне людей расчленяю. А перед этим их раскалён-ными щипцами пытаю. Может, в самом деле кляп ей в сексшопе купить?… Чёрт, позавчера пиро-ги пекла. Нашла время – в угли сгорели… Обидно. Всегда ведь заранее знает, когда я приду… С печёнкой были пироги. Мои любимые. Могла бы сориентироваться. Кошка ей зачем? Ну и чутьё у зверюги! Как из метро выхожу, в коридор выбегает и перед дверью ложится. Умывается. Значит двенадцать минут у неё в запасе всегда имеется. И помыться, и с печкой разобраться… А правда, почему-то именно оладий захотелось. Со сметаной… Да, забавная штука – инстинкт размноже-ния. Вот наградила девчонку природа… А ведь это, наверное, какая-то уже патология – так силь-но ребёнка хотеть… Прямо наказание какое-то. Даже у Ларки такого сумасшедшего либидо не было. А тоже всегда готова была… Может показать её Мишке? Вдруг это, правда, – болезнь?… Уж сколько времени женаты, а каждый день… словно месяц не виделись… Как животные, честное слово!… Она ладно, а со мной-то что?… Да, мил друг, получается, что мы оба с тобой озабочен-ные. Так что лежать нам у Мишки на Югах в соседних палатах. Или, может, он нас в одной посе-лит? По блату… Интересно, и что это за лечение такое получится?… Нет, ну точно психушкой дело закончится. В прошлый раз уже в шкафу спряталась. Напялила на себя ту порнографию, что Ленка ей подарила, и сама чуть со стыда не сгорела. Как ей объяснить, что шлюха из неё всё рав-но не получится, во что бы она ни вырядилась? Лучше уж пусть Юлькину хламиду носит… Или мою рубашку… Рукава только закатать… Ну, или в чём она там на своей работе ходит…
Как обычно, выходя из метро, он потянул носом воздух, торопясь затянуться одуряющим липовым ароматом, уже вторую неделю стекавшим на тротуар с огромных деревьев, выстроившихся вдоль дороги, и машинально притормозил у прозрачного рекламного щита одной из бесчисленных тур.фирм, призван-ного впаривать богатеньким лохам свои дорогущие продукты.
Липами сегодня почему-то не пахло. И трамваи не звенели. Обычно от них такой грохот, что прямо глохнешь, а тут… И вообще, небо сегодня не как всегда. – А какое оно всегда?, – задумался он. И не нашёл ответа. Потому что не сумел вспомнить, каким оно – небо – было вчера. Или в понедельник. Одно ясно: на прошлой неделе оно было не таким, как сегодня. Ну не было оно на прошлой неделе сиреневым!
– Размножились, сволочи! Как кролики расплодились… И у всех, понимаешь ли, “эксклюзив”!, – отчего-то снова понесло его. Наверное, от того, что забастовавшие липы отказались сегодня для него пахнуть. – Ещё и трамваи куда-то пропали. Странно это… Как будто соседские конторы не тем же самым торгуют. Твари! Лишь бы деньги с трудящего драть…
Собственно, никакого щита возле метро не было, если говорить о рекламных стендах, какими мы их себе обычно представляем. У метро ничего такого, конечно же, не было. Все семь “эксклюзивных” ком-мерческих предложений знакомой тур.фирмы плавали непосредственно в воздухе в виде живых голо-грамм. И никакие это были не макеты, а транслируемые в режиме реального времени телевизионные кар-тинки. Трёхмерная хроника с места событий. Объёмная, да ещё и в цвете! Ощущение немыслимого, огромного, прямо перед тобой разворачивающегося пространства они прекрасно передалали. С потряса-ющей, прямо-таки пугающей натуральностью. Словно ты, нырнув на приличную глубину, когда уже начинает давить на уши, открыл под водой глаза и встретился с тем, чего не ожидал там увидеть – со зловещей, голодной бездной…
Сергей всякий раз застревал именно возле этого “стенда”. Хотя бы на пару минут. И, заворожённый, разглядывал предлагаемые туры. Сколько уж раз он читал условия договоров… Давно их все наизусть выучил. Питание, страховка, каюты сингл и на двоих. Знал стоимость люксов. И даже фамилии команди-ров экипажей запомнил.
– Чёрт, как же всё-таки они красиво это придумали! Вот техника продвинулась… Каких-нибудь двадцать лет назад ещё и сотовых ни у кого не было. Кассетному плееру, как чуду неземному ра-довались. И на тебе…
Стоимость многочисленных бонусов, обещаемых туроператорами, и скидок, если покупаешь путёвку заблаговременно, он знал с точностью до рубля. И помнил, почём были горящие туры зимой. Их тогда продавали чуть не за пол цены. А потом скидки отменили. Потому что народ расчухал прелесть этих волшебных путешествий. И понял, что это – не туфта. Не разводилово. Заодно уж поверил и в безопас-ность полётов. И, естественно, расслабился. Опять же – эффект напечатанных в красивых буклетах отзы-вов вернувшихся на Землю путешественников. Счастливых и загорелых. Прилетевших оттуда совершен-но с другими глазами! Вот тогда – весной – и не стало отбоя от желающих рвануть отсюда к чёртовой матери. Куда подальше! Подышать чистым воздухом. Не нашим. Свободным. Забыть о развязанной нами ядерной войне, о привычном вранье, что, дескать, не мы первыми ударили (“если бы мы первыми начали, от Европы давно бы уже ничего не осталось”), что нас вынудили (ну весь мир против нас!), и вообще о пошлости этой паскудной жизни, как цунами накрывшей вроде бы нормальных людей. Ещё вчера вроде бы нормальных. Вроде бы не рабов. Не гопников. И не трусливых ничтожеств. Вчера. Когда ещё была жива страна, которую он любил, как мог защищал. Которой не стыдился…
Пуская слюну, он представлял себе, как они вдвоём, пусть даже и не в люксовой каюте… Но каждое утро чтобы свежие цветы… Кровать кингсайз с пахнущими лавандой льняными простынями и швейцар-ские шоколадные конфеты на подушках!… И никакой тебе невесомости. Вообще чтобы никакого намёка на неё! И чтобы нормальный душ… Мечтал, облизывался и каждый раз расстраивался: ведь ни в одно, даже самое дешёвое путешествие они никогда не отправятся. И не потому, что не хватит денег. Деньги найти как раз не проблема. Даже на самый дорогой тур. А потому, что даже “коротенький” вояж предпо-лагает отпуск минимум на полгода. А кто ж их отпустит с работы на полгода?…
– Эх, хорошо быть писателем! Или художником. Свободен как ветер. И никому ты ничего не дол-жен. Езжай себе куда хочешь. Хоть на два года. Великий роман, не торопясь, напишешь. Может ещё и знаменитым сделаешься, богатым. Заодно поездку окупишь. Или, к примеру, запасись красками. Холстов с собой побольше возьми. И можешь вовсе не возвращаться, если уж так тебе у них понравится. Говорят, там действительно здорово. Инка рассказывала про кого-то из знако-мых, кто отказался лететь обратно. Вдобавок ещё и на местной женился. Девки у них, говорят, особенные. А ещё мигрени у него от их воздуха прошли. Даже пить бросил. Вот бы и мне!… Хо-тя, может, врёт она всё?… Нет, ну за что эта дура мою жену ненавидит? Даже на свадьбу не при-шла… Идиотка, ведь чуть не отравила её… Неужели до сих пор ревнует? – Вот кретинка! С её-то башлями… Да выбирай себе кого хочешь!… Штабелями у ног ложиться будут. Ничего же у нас всё равно не вышло бы. Как ей объяснить? – Ну нет между нами химии! Неужели не понимает, что мне с ней лечь, всё одно, что с резиновой куклой…, – и вдруг задумался: – Интересно, а как они так делают, что их солнца не слепят глаза? Ведь не может же быть планет без солнц. Чем-то из заклеивают, что ли? Чтобы в кадр не попадали…
Сегодня, обидевшись на липы и трамваи, он в знак протеста решил пройти мимо рекламного стенда, не отвлекаясь на все эти возмутительные красоты. Тем более, что ещё в метро в нём проснулось желание. Он уже её чувствовал. Увидел, как шея пошла у неё пятнами, а прямо сейчас она включает в ванной воду. Кажется, уже и уши начали краснеть. Нет, они у неё ещё не малиновые, но красными уже становятся. И вся такая жаркая сделалась…
– Господи, ну и фантазии у неё!…
Он и в самом деле собрался проигнорировать этот проклятый стенд и направился прямиком к подзем-ному переходу. Не глядя по сторонам. Ещё же и оладьями вокруг пахло. Не только фиалками. Липами не пахло, хотя вот они – рядом, а фиалками и оладьями – пожалуйста, сколько угодно!
– А может у меня бешенство матки? Или как там у нас, мужиков, это называется? Точно, кошка уже под дверью лежит. Подала ей знак. Вот же – и вода в ванной льётся. Мечется, соображает – что бы в этот раз на себя надеть. Господи, да у неё уже пьяные глаза. Ей Богу – бешеная! Фанта-зерка… И это при том, что вообще же ничего не умеет! Даже целоваться. Просто наказание какое-то! Секунд пятнадцать ещё так-сяк. Держится. А потом глаза закатываются и привет: впивается как пиявка. Больно же! По заднице приходится лупить, чтобы очухалась и снова начинала цело-ваться по-человечески. А может это как раз и здорово, что она ничего не умеет?… То есть как это не умеет?!… Что тут, собственно, уметь? Инка вон всё на свете умеет, да что-то не больно у неё с мужиками складывается. Не понял!… Что она там прячет?… Обещала ведь!… Вот гадина… Пой-маю с сигаретой – убью!…
Вдруг он остановился. Ну просто как вкопанный встал. Как фонарный столб. Как будто перед ним ас-фальт провалился под землю. Или он чуть не наступил на змею. Очень уж он боялся змей. С детства. При этом стало ещё и подозрительно тихо вокруг. А хуже всего то, что людей рядом не было. Ни единой ду-ши! Он не крутил головой и никуда не смотрел, но отлично понимал, кожей чувствовал, что ни с боку, ни позади него нет людей. Имеется в виду – живых. И это возле метро?!…
– Да здесь всегда полно народу! Даже ночью. Точно, что-то сегодня не так… Как сговорились, чер-ти… И трамваи куда-то подевались. Гады такие!… И небо… Неправильное оно сегодня…
Он действительно не хотел застревать возле рекламы. Хотел пройти мимо. В отместку за неуважи-тельное к себе отношение со стороны обезлюдившей улицы и внезапно переставших цвести лип. Ему захотелось поскорее оказаться дома. Погнаться за ней. Загнать её в угол и укусить за щёку. Небольно укусить. Только чтобы она запищала и стала умолять о пощаде. Чтобы пообещала быть сегодня послуш-ной. А потом прижать её спиной к стене…
– В чём это она сегодня?…
Ну правда – чего себя изводить? Он ведь и в самом деле не взглянул на тот рекламный стенд. И тем не менее неведомо как, наверное, боковым зрением уловил, что и там сегодня что-то изменилось.
Несколько секунд он стоял неподвижно. Даже глаза для верности закрыл. Однако не выдержал – обернулся. Вот оно что: выставили новый лот.
Помедлил. Ещё немного поборолся с собой. Но любопытство всё-таки – ужасная штука: открыл глаза и подошёл к стенду. Странный какой-то лот. Вчера его здесь не было. Точно. Наверняка заметил бы. Должно быть утром подвезли. Новинка была не похожа на все остальные лоты. Не понятно… Просто огромное пространство. Пустое и бездонное. Какая-то чёрная дыра… У прочих туров пространство вы-глядит куда веселее. Погружаясь в него, ты чувствуешь, что оно большое, даже очень большое, но оно тебя не пугает, потому что его можно как-то измерить. То есть оно соизмеримо с человеческой возмож-ностью без ужаса смотреть на громадное. Пусть цифры, его описывающие, и велики, но всё же вполне себе представимы. Они как-то мыслимы. А потом, в других турах видны планеты. На которых имеется жизнь. Атмосфера и всё такое. А тут… Что-то чудовищное. Нехорошим образом тебя гипнотизирую-щее… Создается ощущение, что ты проваливаешься, что это – даже не огромное пространство, а та самая бесконечность, про которую пишут в непонятных книжках… Зловещая и бездушная. По-другому говоря, появляется ощущение падения в бездонную, засасывающую в себя бездну! Чёрную и в высшей степени к тебе безразличную. В Ничто! Ей Богу, безысходность какая-то…
Ему сделалось не то, чтобы страшно, – в конце концов на войне он видал и не такое кино, – но сдела-лось как-то холодно. По плечам пробежал озноб. А потом ещё и по спине. Его конкретно зазнобило. Мо-жет на работе простыл?…
Чуть подался вперёд и глаза, как всегда, небольно прошли сквозь невидимое жидкое стекло, в резуль-тате чего он оказался внутри этой жути. Кругом была бездна, странным образом парализовавшая его волю, – снизу, под ногами, сверху, прямо за ушами, и, главное, она была уже сзади. Даже дышать стало боязно. Сзади-то как она могла его обнять?! Там же метро. Когда успела? – А вот в какой-то момент, который он прозевал, потеряв бдительность, она и обняла, проглотила его! Из праздно любопытствующе-го наблюдателя невозможного, того, что рисовала для зевак эта подлая голограмма, он превратился в её часть. В неё саму. – В голограмму? – Да нет же – в бездну! В участника этого кошмара. И зловещий, чу-довищно огромный чёрный пылесос, настолько большой, что его даже и увидеть нельзя, начал всасывать его в то, чего ни помыслить, ни тем более увидеть ты уже не можешь. И сопротивляться чему бессмыс-ленно. Хотя бы потому, что делать это тебе нечем! А потом – чему ты собрался сопротивляться? Тому, чего нет?
Так случается во сне, когда начинаешь куда-то проваливаться. Неведомо куда. Думал, что стоишь на твёрдом, – не обязательно на асфальте, но на чём-то твёрдом, на том, что реально есть, – и вдруг понима-ешь, что на самом деле под тобой ничего нет. И никогда не было. Короче, не то, что твёрдого, а вообще ничего под тобой нет! Под тобой нет дна. Даже плохонького. Никакого! И, что характерно, решительно ничего с этим поделать нельзя. Не можешь ты с этим мерзким наваждением справиться. Никак! Даже просто вытащить голову из этого проклятого стенда не получается. Так и будешь теперь вечно падать в эту чёртову дыру. Ну совершенно же бесчеловечную! Падать в неё, пока не сдохнешь от ужаса. Или эле-ментарно не задохнёшься. Воздуха ведь там нет. И ничего вообще нет! Короче, пока не разорвётся серд-це…
– И какая сволочь разрешила в центре города такие аттракционы устраивать?! Скоты безмозглые!… Интересно, кому они взятку сунули? Мэру? – Ну а кому ж ещё? – Ему, конечно!… Или, может, в Кремль занесли?… Сегодня же дяде Косте позвоню. Пусть разберётся. А главное, у них тут ника-кая планета не нарисована. Ну и какой тогда смысл в путешествии? В чём радость? За такие-то башли… Так, стоп! Спокойно… Главное не паниковать. Дыши ровно. Носом. Ну вот же – марш-рут обозначен… Как и в других турах. Точно, вот он – сереньким пунктиром намечен… И обрат-ная дорога тоже прорисована. Красным. Да, но почему же нет сам;й планеты? Куда лететь-то? И, главное, зачем? В чём фишка? За такую кучу бабла просто покружить над чёрной ямой и воро-титься назад? Да, придумали аттракцион, затейники хреновы… Нет, погоди, вот здесь она должна быть – эта их планета. Вон же точка. На ней заканчивается маршрут. И обратная дорога от неё же начинается… Значит… Но почему она такая маленькая? Она что, меньше Луны, что ли?… А мо-жет это вообще астероид? Чёрт, не успел прочесть… Но как же тогда они будут решать проблему с гравитацией?… Что, не маленькая? Больше Земли? А почему обозначена точкой? Другие – вон какие здоровенные. И все на нашу похожи. Что? Потому что до неё нужно долго лететь? А дол-го – это сколько? Чёрт, где же про это написано? Она что – дальше, чем все остальные? А насколько дальше? Что?! – Пять парсек?!! Да они совсем, что ли, рехнулись? Это ж целой жизни не хватит, чтобы туда слетать!…
Он и не заметил, как добрался до дому. Всё потому, что дор;гой неотступно думал о той безумно да-лёкой планете. И всё перекладывал парсеки на световые годы. Пересчитывал в уме. Цифра выходила чудовищная. Действительно, жизни не хватит…
– Разве что эти умники научились световую скорость преодолевать. Но это же невозможно! Там ведь, я помню, что-то уже со временем начинает происходить. И с массой. Кажется, ещё и с раз-мерами… – Невозможно? Но тур же заявлен! Стало быть – затея реальная. Плати денежки, бро-нируй тур и лети себе на здоровье. Старт осенью. Двенадцать двухместных кают. Три люкса… Год – туда, год – обратно. И там полгода. Животных с собой брать запрещено… Значит мы опять мимо. Без кошки она ведь никуда не полетит… Пять парсек! Это ж во сколько раз быстрее скоро-сти света лететь нужно? В пятнадцать? Невероятно… Надо Мишке позвонить. Он точно знает – сколько световых лет в парсеке…
Он уже набрал код, ухватился за ручку железной подъездной двери и тут… Она взялась из ниоткуда и как рысь прыгнула на него сзади. Обхватила его руками и ногами. Как она всегда делала, когда играла с ним в их тайную игру. Крепко прижалась к нему всем телом. И вот уже начала дышать ему в шею. Чем-то горячим. Как будто только что выпила горячего чаю.
– Идиотка, так же заикой можно сделать! Я думал, ты в ванной плещешься, а ты, дрянь такая, во дворе меня караулишь?! Ну, держись, сейчас ты мне за всё заплатишь!…
Словно туча закрыла вечернее солнце. Он резко обернулся. И так нервно у него это получилось, с та-кой силой рванулся, словно хотел из-под неё вывернуться. Чтобы она осталась там же – в метре над зем-лей, но уже не у него на спине, а в его объятиях. И плевать ему было сейчас на прохожих. Которых поче-му-то во дворе не оказалось. Причём не только прохожих. Вокруг вообще ничего не было. И не только сзади. Ещё ведь и место было какое-то незнакомое. Не Москва это!…
Освещение и правда изменилось. Как будто кто-то взял и выключил на улице свет. К тому же сдела-лось холодно и со всего стёрлись краски. Появилось ощущение, что поменялось даже время года. То, которое было сейчас, больше походило на осень. Да, но как же весна? Ведь только что… Он протёр глаза. Хрен с ней – с весной, а она-то куда подевалась? Её нигде не было. Ну и кто тогда на него прыгнул? Из вчера… Или из завтра? Он спрятал в карман ключ от машины, из которой только что вышел и понял… что проснулся.
– Чёрт, приснится же такое! А главное, как натурально: как будто даже дыханием космоса обдало… Нет, ну ты смотри, я уже прямо как поэт заговорил – “Дыхание космоса”… А ведь и в самом де-ле – чуть не провалился в эту проклятую бездну. Чёрная дыра, будь она неладна! Брр… Надо же – пять парсек… Бред какой-то. И липы возле метро… Не было там отродясь лип! Тополя там рас-тут. Это я помню. Но липы… Интересно, а когда я последний раз спускался в метро? – Зимой, кажется… Что же это такое сейчас со мной было? Я что, умудрился на ходу заснуть, пока шёл от машины к подъезду? Ничего себе! Докатился. Да, действительно пора в отпуск. Интересно, сколько ж я проспал? – Секунду-две, не больше. Иначе свалился бы и башку себе разбил. Ну, де-ла…
Открывая ключом дверь своей квартиры, он с удовольствием учуял все те запахи, которые недавно ему снились. Улыбнулся им и осторожно, стараясь проделать это как можно тише, отворил дверь. Кошка, как всегда, дождавшись хозяина, изобразила полное к нему равнодушие: встала, отвернулась, почесала задней лапой за ухом, отряхнулась и, не оглядываясь, поплелась на кухню. Она явно была чем-то недо-вольна. Чем? – Ах да, он же застрял у метро. Наверное, минут на пять. А кошка его ждала.
– Какое к чёрту метро?! – Оно ведь мне приснилось…
В прихожей действительно пахло только что испечёнными оладьями. И не только ими. Фиалками здесь тоже пахло. И довольно сильно. Значит, жена в курсе, что он сейчас должен прийти. И ждёт его. Пожалуй, что уже и не просто ждёт. Судя по ушам… Странно только, что в квартире так тихо. И темно. Хотя, что тут странного? – Вечер же.
– Интересно, а подушку она приготовила? И полотенце… Да где ж она? Опять, что ли, в шкафу спряталась? Интересно, а сегодня из-за чего? Ну и пусть не малиновые. Плевать! Как всё-таки здорово, что я теперь знаю, как с ней обращаться. Как за секунду сладить с её дурацкими завих-рениями. Ведь драться уже начинает. Месяц ушёл на то, чтобы разгадать её секрет, а всего-то навсего нужно за ухом девчонку поцеловать. И сразу как шёлковая делается. Бери её голыми ру-ками. Главное, увидеть, что уши стали малиновыми… Странно, год женаты, а до сих пор каждый раз эта ерунда повторяется…
– Шлюха, – услыхал он вдруг незнакомый женский голос, – да разве может порядочная девушка в таком виде встречать мужа?!
– Мам…
– Замолчи! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты… Что, и красного вина в доме нет?!
– Ну а вино-то зачем?
– Ты совсем, что ли, уже?! Как это – зачем? Ты каким местом вообще думаешь? Мозги включи!
– Каким надо, таким я и думаю…
– Догадываюсь – каким…
– Ну и пусть. А вот никакая я не озабоченная! Просто я ребёнка хочу. Звезда же летит…
– Ну да, конечно… Бесстыжая!
– Отдавай полотенце. Мне нужно.
– Покричи ещё на мать!
– Да кто на тебя кричит? И, пожалуйста, не подглядывай больше! Уходи давай. Серёжа уже скоро придёт.
– Это я подглядываю?
– Нет – соседка!… Ты, конечно… Как будто я тебя в прошлый раз не видела. Пришлось из-за тебя даже в шкаф залезть.
– Да ты!… Господи, и в кого ты такая уродилась?
– В тебя…
– Быстро давай переодевайся! Я кому сказала?! Это же стыд и срам…
– Ничего не стыд… И вообще, во что хочу, в то и буду одеваться!
– Поговори мне!…
И тут Сергей услыхал звук пощёчины. Или ему показалось? – Нет, не показалось. Потому что вслед за этим раздалось характерное хныканье. Точно, по физиономии девчонка схлопотала.
– Последний стыд потеряла, развратница! Шлюхой вырядилась… И не смотри на меня такими гла-зами. Совсем уже обнаглела. Бегом переодеваться! Не выйдешь ты к нему в таком виде. А я пока вино поищу. И не вздумай реветь.
– Мам…
– Рот закрой и пошла переодеваться, дрянь такая! Спорит она ещё со мной… Тоже мне – маркиза! Ещё раз увижу с сигаретой!… И очки надень. Воспитанная девушка должна…
Сергей вместе с ключами с раздражением швырнул на полку непонятно откуда взявшуюся в кармане мелочь и не на шутку рассердился. Даже в голову вступило. Не сняв ботинки, он решительно направился на кухню выяснить, кто это здесь смеет отчитывать его жену. Да ещё её бить!
– Учителя, понимаешь, нашлись!, – закипал он. – Во что хочет, в то пусть и одевается. – Он даже задохнулся от негодования. – А эта размазня, – возмутился он бесхарактерной покорностью своей жены, – нельзя же так! Ну совершенно не умеет ответить на хамство. Прав Мишка – фонтаны нужно затыкать. Сейчас покажу, как это делается. Пускай учится… Минутку, а какая ещё к чёрту мама? Она ж у меня сирота. Что здесь вообще происходит?…
Пойти на кухню он, конечно, пошёл. Но как-то странно у него это вышло. И коридор вроде не кило-метровый. Семь шагов от вешалки направо, а потом столько же налево. Только вот он уже минуту по этому коридору шёл. Даже уставать стал. А ещё и до поворота не добрался! При этом ноги стали как-то подозрительно вязнуть. Как будто он шёл по воде. Словно переходил вброд реку с сильным течением. Оно становилось уже просто опасным – то течение. К тому же река отнюдь не мелела…
Он шёл уже по пояс в воде. Ноги сделались тяжёлые. И при этом он по-прежнему слышал запах фиа-лок, струившийся по извилистому коридору из кухни. Он его даже видел. Единственное, – после того, как звоном мелочи в прихожей он дал спорщицам понять, что в квартире они не одни, – перепалка на кухне прекратилась. Оттуда не раздавалось больше ни звука. Более того, по мере того, как Сергей хоть и необъ-яснимо медленно, но всё-таки приближался к повороту, за которым, наконец, должна показаться кухня, в его сознание стало закрадываться смутное подозрение, что не только на кухне, но и вообще в этой чёрто-вой квартире сейчас нет ни души. Что непонятно куда из неё пропала даже его жена. Но он же не глухой! Он явственно слышал тот странный диалог. Вот только что. Её непонятно с кем. Значит она здесь была! Совсем недавно. Вот же и оладьями пахнет. Да как сильно! Вкусно. А ещё фиалками…
________________________________________
Сергей не стал открывать глаза. Он и так уже сообразил, что наступило утро, что он проснулся в сво-ей постели, и что лежит сейчас в ней один. Без Лены. Ну и наплевать, что один. Может, оно и к лучшему.
Солнце заливало комнату. И это также нетрудно было почувствовать даже с закрытыми глазами. Что ещё? – Как ни противно было вспоминать вчерашний день, он его вспомнил. Все его ужасы. Как застре-лилась Женя. И что было потом. Как Игнат вёз его домой. А ему хотелось самоубиться. Очень хотелось. Как Лена почуяла, в каком он был состоянии, и пришла его кормить. На помощь к нему пришла. Это ладно, так она же ещё и Юльку с собой притащила, чтобы та, наконец, посмотрела, как это у них проис-ходит. Давно ей обещала. Причём и Ленка была вчера странная. Сергей не понял почему. Решил – из-за того, что она впервые должна была сделать это при свидетеле. Стеснялась, наверное. Вот поэтому и была на нервах.
Изо рта выпить не получилось. В результате чего Лена распсиховалась ещё больше. В какой-то мо-мент она даже расплакалась. И глаза у неё стали нехорошие. Словно она была под кайфом. В общем, пришлось её укусить, повалить на спину и пить уже из груди. А, чтобы с ней потом не случилось чего плохого, – хватит уже на сегодня смертей!, – Сергей сделал с ней то, что делал всегда, когда чуял нелад-ное. То есть сделал с ней то же, что и с Женей. (Что, как мы помним, положительного результата не да-ло.) При этом Юлька уходить отказалась даже тогда, когда поняла, что именно сейчас будет происходить. Вот мерзавка! Сказала, что и на это она тоже должна посмотреть. Типа это же – обязательная часть кол-довской процедуры. Вот она и останется. Типа, для врача это абсолютно нормально – на такое смотреть.
А потом… Господи, свинство какое!… Неизвестно, что с Юлькой случилось, но только эта дура вдруг распалилась, стянула с себя хламиду, которая и так мало что на ней прикрывала, и заявила, что желает к ним присоединиться. Ей дескать скоро замуж выходить, а такого она ещё ни разу не пробовала. Короче, подобный опыт ей пойдёт на пользу. Вот тут Лена, остервенившись, и начала её бить. Причем била она её сильно. И не только по лицу. А ещё она обзывала Юльку грязной шлюхой и ничтожеством. Которая ей уже просто отвратительна. Потом, опомнившись, она, естественно, принялась просить у Юльки проще-ния. И плакать. Как всегда в таких случаях – навзрыд. И вчера она это делала особенно некрасиво. Лена, к слову сказать, вообще плачет некрасиво. Тем более, когда у неё бывают такие глаза. А, главное, голос у неё в такие моменты становится грубым. Почему её и не сильно в таких ситуациях, – когда она истерит, – жалко. Жалко ведь кого? – Того, кто плачет красиво. Не громко. Не выходя за рамки приличий и хороше-го вкуса. Эстетично в общем. Того, кто умеет плакать культурно. То есть того, кого хочется погладить по голове и успокоить. Кому хочется принести попить воды из-под крана. Или коньяку из буфета. Если он там есть. С лимоном на блюдечке. А потом ещё сказать, что всё будет хорошо. Да просто замечательно всё будет! Уже завтра. И как бы нечаянно при этом обнять. По-братски. Из самых что ни есть чистых намерений. Так сказать, всей душей сострадая. А может и не только обнять. Это как пойдёт. Обычно, – в девяти случаях из десяти, – всё складывается как надо. К общей пользе и обоюдному удовольствию. Осо-бенно если успеваешь незаметно правильную музыку включить. Плакать в таких случаях девчонки пере-стают быстро. Почти сразу. Ну, как правило…
В общем, рассвирепевшая Лена схватила Юльку за волосы и выволокла её из спальни. Это потом она уже плакала. В коридоре.
Сергей долго ждал. Думал – Лена вернётся. В конце концов он – нормальный мужчина. Завёлся не на шутку. Это же понимать надо: две голых девчонки в его постели. Надо же и совесть иметь!…
Не вернулась. Плюнул. Решил: будь что будет. Да хоть бы и придёт к ней этот её Виталик, или как там его, и заберёт её с собой. Юлька вот только окончательно спятит, когда такое увидит. А её в отличие от Ленки жалко. Потому что она в целом хорошая. Хоть и не очень умная. То есть она совсем глупая и вдобавок психопатка каких мало. При том, что врач из неё очень даже неплохой получился. Такое быва-ет…
И зачем Ленка гонит её замуж? Ей-то в этом что за радость? Да, конечно, то, что между девчонками завертелось, уже выходит за все рамки. И чем дольше это безобразие будет продолжаться, тем страшнее обеих ожидает развязка. Только ведь замужество для Юльки – еще б;льшая глупость. Она уже совершен-но разучилась с мужиками. Почему и захотела ночью к ним пристроиться. Вспомнить, что да как… Ну за каким дьяволом ей понадобилось за этого кретина выходить? Кому от этого будет хорошо? И о чём толь-ко Ленка думает? Две идиотки!…
Сергей всё ещё не открывал глаза. По привычке, чуть поостыв, он позволил копошившимся где-то за переносицей мыслям от него отцепиться. Гнать их он, естественно, не стал. Не мальчик уже. В курсе, какие в таких случаях бывают последствия. Он даже не стал говорить себе, что всё, на что смотрят сейчас или могут посмотреть его закрытые глаза – полный бред и чушь собачья. Что это – голимое враньё и вредный мусор, до которого ему дела нет. Просто тени на стене. И вообще вся эта мышиная возня вокруг так называемой жизни и с позволения сказать высоких смыслов никакого значения для него больше не имеет. Ну то есть давно уже не имеет! И вместо этого бессмысленного самооболванивания он по ещё в детстве наработанной (под присмотром Иосифа) привычке начал разглядывать потолок своей комнаты в новороссийской квартире. Не вспоминать, как он выглядит, а именно что его рассматривать. Да, пусть и с закрытыми глазами. То есть Сергей не стал мешать потолку самостоятельно нарисоваться над его так и не разлипшимися веками. Или под ними.
Вот тогда ненужные мысли от него и отстали. Поняли, что зацепиться им за что-то в Сергее всё равно не удастся, раз он не собирается на них смотреть, а смотрит сейчас на что-то другое. И уже через минуту ему сделалось хорошо. Тепло и спокойно. Уютно. Как в детстве. А когда ему и про Женю удалось забыть, тогда даже и плечи расслабились. По-особенному. И шея. Как расслабляются мышцы у внезапно умер-ших.
Всё его тело сделалось лёгким. А, сделавшись невесомым, оно захотело полетать. Словно бы вдруг стало пустым и для поддержания формы его, как воздушный шарик, надули газом, который легче воздуха. Если бы не тяжёлое верблюжье одеяло, которым он был укрыт, Сергей, возможно, и взлетел бы сейчас над кроватью. Ничего исключать нельзя.
Как всегда в таких случаях ему показалось, что он лежит в тёплой солёной воде. В такой же тёплой и солёной, как кровь. То есть он никуда не плывёт, а просто лежит на спине в бассейне с кровью. В ужасно глубоком бассейне. У которого нет дна. И, – совершенно естественно, – непонятная добрая сила тут же стала переворачивать его на бок. Это сначала – на бок. А потом на живот. И вот его лицо уже смотрело вниз. При этом Сергей в крови не захлебнулся и потолок из виду не потерял. Только теперь потолок был не сверху, а внизу – под ним. На дне. Которого не было. Дна, имеется в виду, не было. И Сергей на ока-завшийся под ним потолок каким-то непостижимым образом умудрялся не свалиться. Странно, но в этой густой и нестрашной кровавой воде почему-то совершенно невозможно было утонуть.
Разреженные облака, поплывшие, как им и полагается – перед его ни на что не глядящими глазами – он разгонять не стал. Потому что напрягать зрение в такой ситуации ни в коем случае нельзя. Если от испуга или по невнимательности это нечаянно сделать, то есть если ты себя обнаружишь, облака, разуме-ется, пропадут, и “нормальное” зрение к тебе вернётся, но тогда заодно уже пропадет и всё остальное. Короче, никакого волшебства не случится. Нужно же наоборот, ничего не боясь, расслабиться и как бы в этих клубящихся облаках раствориться. А по-другому говоря, разрешить облакам плыть, куда им хочет-ся. Или даже просто сказать себе, что ты против этого не возражаешь. Против того, что тебя здесь нет. Потому что ты стал прозрачным. И уже сам себя не видишь. Как будто тебя здесь действительно нет. Только тогда облака и начнут редеть. Сами. Не причиняя вреда, пройдут через тебя. И небо очистится. Или как его теперь назвать – то, что очистится?…
Страшно не будет. Наоборот. Потому что ты окажешься на такой высоте, где никаких облаков уже в помине нет. И быть не может! Впрочем, воздуха там тоже нет. Но это не беда, что его нет, потому что дышать в таком состоянии, собственно, уже не хочется. Вот тогда, когда небо расчистится, ты и можешь потихоньку начинать чего-нибудь хотеть. Только очень осторожно хотеть. Например, увидеть что-нибудь кроме потолка… в той квартире…
Сергей часто разглядывал потолок своей комнаты в той квартире. С этого, как правило, начинались сеансы колдовства. Он ведь такой знакомый – потолок в его детской спальне. Сергей изучил на нём все рисунки. Знал каждое пятнышко. Каждый даже еле заметный штрих. При этом он их не запоминал. В смысле – специально не запоминал. И, соответственно, не вспоминал, напрягая память… Он просто столько уже раз их видел. Вот же и сегодня они сами всплыли перед его глазами. Ничего, что перед за-крытыми. Раньше, когда был маленьким, Сергей задавался вопросом – зачем потолок обшили этими ду-рацкими деревянными рейками. Зачем они? Такие неровные. Собственно, что они могут скреплять? Когда же подрос, то научился на них смотреть, не задавая вопросов, ответы на которые всё равно не получишь. И поэтому он становился безмятежным. Можно даже сказать – счастливым. Как в детстве. Когда, подхва-тив грипп, он лежал с температурой в своей кровати, тихо себе болел и глазел на потолок. Ему и теперь становилось хорошо в такие минуты. Каждый раз. Разглядывая тот потолок, он возвращался если не в детство, то туда, где нет ни вчера, ни завтра. Где уже нет забот и тебя не гложет чувство, что ты не сде-лал чего-то такого, что обязан был сделать. Где ты ни в чём не виноват. А что? – Ведь в той квартире, из окна которой моря не видно, но зато им вкусно пахнет, прошли не самые худшие его годы. Вся жизнь была ещё впереди…
Сергей снова лежал на спине и закрытыми глазами лениво разглядывал потолок, который опять ока-зался сверху. Где, наверное, ему и полагается быть. Своего тела он давно уже не чувствовал. Ощущал лишь, что он начал куда-то нестрашно проваливаться. Так с невысокого забора мальчишки зимой валятся спиной в сугроб. Когда больно не бывает, ведь ты в шубе, а на голове у тебя шапка-ушанка. Почему у тебя и появляется чувство безопасности. Замечательное, надо сказать, чувство! Сладкое…
Так вот, он уже какое-то время падал назад и ждал, готовился, но всё никак не мог встретиться с тем, что, наконец, остановит его полет в детство. Должно быть потому, что на этот раз он падал очень мед-ленно. Ведь он же ничего не весил. Так что он почти уже и не падал, а парил в воздухе. Словно в невесо-мости. А потом, в какой сугроб ему падать, когда он плавал сейчас в тёплой воде, больше на кровь непо-хожей. Ведь что она такое – вода? – Правильно – расплавленный снег. В общем, не было там больше ни страха, ни крови. Да и никакого снега под ним тоже не было…
Кто-то незнакомым женским голосом негромко сказал ему в самое ухо, что сегодня он проснулся слишком рано. То есть, что он не доспал. А на работу ему идти не надо, потому что со вчерашнего вече-ра он в отпуске. И кстати, вчерашний вечер был у него трудный. Так что надо как следует перед самолё-том отдохнуть. Плавать же сегодня в море собирался…
Но нет – он не уснул. Каким-то чудом удержался. Хотя потолок, вслед за которым и настоявшийся на утреннем солнце воздух, и то, в чём Сергей сейчас растворился, вообще всё вокруг и даже внутри него стало убаюкивающе подрагивать. А ещё оно – это всё – не то минуту назад, не то когда-то уже давно – сделалось ненастоящим. Чем-то таким, что может продолжаться долго, хотя бы и целую жизнь, однако же в любой момент может прекратиться, сделавшись ничего не значащими словами, которые можно стереть с доски мокрой тряпкой. Оказавшись пустым вымыслом, фантазией, настолько пустой и ненастоящей, что её уже и не вспомнить. Как тот недавний сон. Хотя стоп. Не такой уж он был и пустой – тот сон…
Сергей словно застрял между снами. Он точно вдруг оказался в длинном коридоре, где много дверей. В одну из которых только что воровато проскользнул его первый сон. Другой дверью прикрылся второй, спрятавшись за ней. А из третьей, собственно, вышел он сам – какой-то не очень ему знакомый Сергей. Притом, что здесь и ещё были двери…
Кстати, настоящий он попал (а настоящий ли?, тот ли самый?) в этот коридор, не совершив к тому ни-каких усилий. Эдакая небольшая техническая подробность… А ведь это очень трудно – не совершать усилий. Их с Мишкой долго учил этому отец. И так, и эдак объяснял – что, зачем, да как… У Мишки, кстати, первого получилось. Потому что он в ту пору ни в кого не был влюблен. Что-то у него тогда на этом фронте разладилось, и он решил завязать со всей этой ерундой. Страдал, однако. Его же раньше не бросали… Вот и не знаешь, что ценнее для работы – счастье или страдание. Короче, Мишка его тогда обскакал.
Так вот, чтобы случайно в том коридоре не уснуть, Сергей набросил на себя паутину. Потому что тут запросто можно сорваться. Возьмёшься за ручку двери, даже и не будешь её сильно дёргать, а дверь уже сама тебе навстречу откроется. Не заперто же. Входи, кто хочет. А только сделаешь шаг и привет – ты уже спишь. И ни черта потом не вспомнишь.
Паутина была прозрачная и невесомая. И совсем не противная. Кстати, вот ведь засада: очень уж эта невидимая накидка и сама похожа на сон. Вот если бы назвать её “антисном”… А разве есть такое сло-во?…
Под паутиной Серхио сделался невидимым. Даже самому себе. Его почти что уже и не было. А прав-да, может это тоже – сон? Какой-нибудь особенный. Или просто очередной. Третий или четвёртый. Или даже пятый?… – Неважно, плевать вообще на то, сон это или не сон! Главное – поскорее в эту паутину закутаться. И не хвататься дуром за ручки дверей. Тем более, что женский голос, который так и не сде-лался знакомым и, соответственно, не вспомнился, уже начал ему нашёптывать, что ещё можно спастись. Интересно, а от чего ему нужно спасаться, ведь он – под накидкой?…
И неожиданно Сергей вспомнил этот голос. Понял, что уже много раз его слышал. В частности, сего-дня именно этим сердитым голосом кто-то разговаривал у него на кухне, отчитывая за что-то его жену. А разве он женат? Ленка ведь – ему не жена. Она своего Виталика ждёт. И вообще она – лесбиянка…
Так, скорее проснуться! Отрезветь. А он что – спит?… – Вроде бы нет. Как бы то ни было, засыпать сейчас ни в коем случае нельзя. Иначе…
Кто-то вытащил из-под его спины листы с живыми картинками недавно увиденного им в почти уже забытом сне про метро, липы и переставшие звенеть трамваи, и в неправильном порядке стал расклеивать их на потолке. Не все, а лишь наиболее яркие эпизоды того сна во сне. В частности, Сергей снова увидел маленькую точку – одинокую и ужасно далекую планету. Рядом с которой не было видно солнца. И вспомнил, как по дороге домой, он безуспешно пытался высчитать путь к ней в километрах, догадываясь, что преодолеть столь чудовищное расстояние доступными сегодня средствами космических путешествий можно, только если жизненный ресурс космонавта будет исчисляться миллионами лет. Потом он снова услыхал, как так и не узнанный им женский голос ругается на кухне на его жену за то, что та не налила своему мужу, то есть ему – Сергею, красного вина и вдобавок ещё надела на себя что-то на её высокомо-ральный советский вкус непотребное. Наверное то, что носят только в развитых капиталистических стра-нах. Где безжалостно эксплуатируют трудящихся…
Он так и не увидел, что именно надела его жена. А ведь это могла быть Юлькина хламида. Которая мало что скрывает… Скорее всего так и было. Она часто её надевает… То есть вполне себе безобидная тряпка. В театр в такой, конечно, не пойдёшь, но встретить в ней мужа, преступлением перед нравствен-ностью отнюдь не является. Даже по советским меркам. В конце концов она ему жена или кто? Он её и вовсе без всяких одежд видел. Причём много раз. Случалось и при дневном свете… А Юлькина хламида к тому же ещё и недурно сшита. Со вкусом. Особое настроение создаёт. То самое, какое нужно. Даже му-зыку включать не нужно. Юлька, между прочим, вообще неплохо шьёт. Лучше бы, конечно, жена надела Аптеку № 4, но и так сойдёт…
Кутаясь в паутину, позволявшую ему оставаться живым и что-то ещё соображать в окружении неве-домо откуда выплывающих конструкций, напоминающих остовы старинных парусников, плавающих не по морю, а в космосе, в пустоте, Сергей понимал, что уже через несколько секунд этот двойной, тройной а, может, и более сложный сон, который, как ему сейчас стало понятно, он видел уже много раз, раство-рится в безжалостном пространстве примерно такой же бездонности, какую ему недавно продемонстри-ровала приснившаяся живая голографическая картинка у метро. И беда не в том, что этот престранный сон тут же забудется, а в том, что и сегодня он так и не сумел увидеть лицо своей будущей жены. Столь им желанной. Прямо до сумасшествия. Даже имени её, дурак, не узнал! А ведь озабоченная девчонка, кормившая его вкуснейшими оладьями и ради него надевавшая наряды, оскорбляющие чувства какой-то самозванной “мамы”, когда-то станет его женой. Непременно! В этом нет никаких сомнений!! И сейчас он мог бы…
А вот и нет: ничего он уже не мог… Потому что прозевал момент, когда паутина слетела с плеч. По-терял бдительность, расслабился и не доглядел, как где-то бесшумно раскрылась дверь и сквозняк унёс к чертям собачьим его эфемерную защиту. В результате чего запустился необратимый процесс. Сам собой запустился. Точно: вот уже и воздух вокруг перестал быть прозрачным, начал густеть и превращаться в неподвижную стену льда. Огромную и ужасно тяжёлую. Через которую стало невозможно что-либо раз-глядеть. К тому же перед глазами поплыли дохлые медузы, а это – совсем уже плохой знак.
Последнее, о чём уже не сознание, а чей-то удаляющийся в чужое прошлое голос (женский кстати го-лос) большими тающими буквами нарисовал для него прямо в воздухе сообщение, похожее скорее на смутное ощущение или аромат, чем на текст… Это была даже не мысль, а своего рода уведомление в том, что он начал забывать вещи, ещё недавно бывшие для него чрезвычайно важными. Именно об этом было скоро растаявшее и начисто вымаранное из его памяти послание… Сергей было дёрнулся, но… Это как поезд, на который ты опоздал. И бежать за которым не можешь… Потому что ты спишь. И не можешь пошевелиться… Ну и пусть! Какой смысл переживать и запоминать то, чего ещё не было?…
Картинки на потолке перестали быть живыми и начали рассыпаться. Они медленно падали с потолка, кружась как осенние листья. Только они не были жёлтыми. И вообще, это были не листья. Так себе, какие-то сушёные хлопья. Чёрный снег. Ну, может, не чёрный, а просто грязный…
Хотя бы имя. Ну пожалуйста! Жалко, что ли?!…
Поздно: и в этот раз ни лица, ни имени… Чёрт, обидно-то как!… Ну или волосы… Какого они цвета? Ладно, Бог с ними – с волосами! А губы? Какие у неё губы? Не слышу. Что? Всё время двигаются? Как это? Куда двигаются? И всё рассказывают? Кому и что они рассказывают? Не понял… Так, ладно, здесь голяк. Хрен с ними – с губами! Это не главное. Тогда грудь. Какой номер? Это-то он имеет право знать? Жена всё-таки… Какая меньше – левая? Ага: зуб неправильно растёт и целоваться не умеет! Вот же – не полный козёл: что-то ещё помню… А кто не умеет целоваться?… И чья мама?… Причём здесь вообще оладьи?… Да, но запах фиалок! Этот запах тоже ведь снился. Только что. Вчерашний Ленкин давно вы-ветрился. Ещё ночью. А этот…
Увы, стремительно возвращалась скучная трезвость. Неумолимо наваливалась. Как приходит утро. На смену ночи. Само приходит. Никто его не просит, не зовёт, а оно тем не менее наступает. Тихое и стеклянное. Спокойное. Будь оно неладно! Зуб неправильно растёт. А с грудью что?! Что левая меньше, это понятно. А номер какой? Как это – неважно? Кому неважно?! – Как раз очень даже важно, потому что… То есть как? А что важно? О чём я только что говорил? Кто говорил? Я? С кем?…
Сделалось не то, чтобы хорошо. Стало никак. Не хорошо и не плохо, а вот именно – никак. Опять же никто никуда больше не падал…
Единственное, что в итоге запомнил окончательно проснувшийся Сергей, это то, что во сне он катался в метро. А что случилось кроме того – растворилось как сигаретный дым. Словно всю эту ночь с её снами кто-то придумал исключительно для того, чтобы над ним поиздеваться, а на самом деле ничего особенно-го в тех незапоминающихся снах не было. А если что и было – всё уже всосала в себя чёрная дыра. А это значит – с концами. Из чёрной дыры ничто не может вырваться. То, что в неё проваливается, всё одно, что никогда и не существовало. Об этом не остается даже воспоминаний. Это даже не пар. И не облако. Да, но вот – он же запомнил, что прежде уже видел этот сон. Причём не раз. И неважно сейчас, про что он был! Главное, что он его видел. Значит и ещё когда-нибудь увидит. Может завтра? Или не увидит? Ведь то, что он этот сон прежде видел, также может оказаться сном. Фантазией непроснувшегося психопата. Глупой и ничего не значащей фантазией. То есть ничем! Пустым местом. Кстати, у метро липы не растут. Никогда их там не было! И трамваи по проспекту Мира не ездят. А причём здесь вообще трамваи? Они что, ему тоже снились?…
– Надо бы, в самом деле, съездить куда-нибудь в метро… Господи, появится у меня когда-нибудь нормальная женщина?! В сексуального маньяка ведь уже превращаюсь. Дожил – эротические сны стали сниться. Это, конечно, Ленка виновата. Устроила вчера… И Юлька хороша! Нет, ну надо же было так всё нам обломать… Дрянь такая! Групповухи ей захотелось. Совсем спятила, кре-тинка! Эх, не надо бы ей за Ромку выходить! Не кончится это добром…
________________________________________
Он так до сих пор и не открыл глаза. Сожалений по поводу сна, который ему патологически не удава-лось запомнить, не было. Что странно. Хотя, почему странно? Откуда им взяться – сожалениям, ведь он действительно ничего уже не помнил: ни того, что конкретно ему сегодня приснилось, ни даже того, было ли ему интересно тот упрямо, словно бы назло незапоминающийся сон смотреть? И вообще ему уже ничего не хотелось. Ни шевелиться, ни даже дышать. Ничего. Впрочем, нет: захотелось пить. И он дога-дался – почему: потому что учуял запах сока. Персикового. Должно быть Лена принесла утром стакан с соком и поставила его на тумбочку. Рядом с будильником.
– Значит девчонки уже встали. А чего ж так тихо? Неужели и правда поссорились? Вот идиотки! Чего им делить? Да ещё в такой день. Неужели нельзя спокойно попрощаться? По-человечески…
Перед закрытыми глазами снова проявился потолок новороссийской квартиры. И мысли о разругав-шихся ночью психопатках ушли на второй план. А скоро и вовсе растаяли. Ведь влюбленные друг в друга сумасшедшие лесбиянки были сейчас далеко. Они остались в Москве. И Сергею было безразлично, чем они в этот момент занимаются в ванной. То есть он догадывался – чем. Но желания тихонько туда к ним подкрасться и подсмотреть в щёлочку не возникло. Должно быть потому, что он на них обиделся. А так бы, конечно, подглядел…
Сергей осторожно, стараясь не спугнуть постучавшуюся к нему стеклянную лёгкость, обычно прихо-дившую по ночам, в темноте, пошарил рукой по тумбочке. Задел будильник, но как-то сумел его не опро-кинуть. Похвалил себя за ловкость. За то, что руки его слушались. Нащупал стакан с соком. Похоже пол-ный. Приподнялся на локте, чтобы не пролить сок на подушку. Отхлебнул. И правда – персиковый. Раз-глядывать потолок новороссийской квартиры он при этом не переставал. Напротив, он продолжал делать это с особым – мягким и одновременно въедливым вниманием, понимая, что сейчас ему, наконец-то, уже можно будет чего-нибудь захотеть. Но захотеть очень мягко. Без сколько-нибудь заметного нажима. Как если бы ему и не особо того хотелось. Как будто он ещё толком не проснулся. То есть проснулся, но не совсем. Всё правильно: глаза открывать рано. А что такого здесь происходит? – Ничего особенного. Ну да, он сейчас проснулся в своей комнате. В той самой, в которой они с Мишкой, изобретая бездымный порох собственного рецепта, много лет назад устроили грандиозный пожар, следы которого и сохрани-лись на потолке…
Вот только сейчас Сергей и открыл глаза. На самом деле ничего он, – понимая, что ещё действитель-но рано, – не открывал. Достал с тумбочки стакан с соком, снова, чтобы не облиться, приподнялся на локте и отхлебнул. Но на этот раз схитрил: ложиться на спину не стал. Замер. Глаза (или что там у него?) рассматривали уже не потолок, а стену. Ничего странного, он ведь больше не лежал на спине. Соответ-ственно, и его глаза теперь смотрели не вверх…
Медленно, стараясь не расплескать сок, он спустил ноги с кровати. Свободной рукой привычным движением стащил со спинки своей детской кровати плед, который здесь висел всегда – сколько Сергей себя помнил. На всякий случай. Вдруг ночью холодно станет… Ловко, одной рукой обернул им себя. Как в детстве…
Отлично, теперь он не голый! Можно немного попутешествовать.
Ещё раз отпил из стакана. А вкусный сок! Да, конечно, это – его комната. Чья же ещё? – Не Мишкина же. Что он, свой потолок не узнаёт, что ли?… Странно, что каждый раз она делается всё меньше и мень-ше. Или это он продолжает расти? Неужели до сих пор? – Да сколько ж можно?! – Вроде и так уже боль-шой вырос. Солидный, можно сказать, мужчина. Докторскую степень три года назад обмывали. Не хухры-мухры.
Встал. Сделал несколько шагов к окну.
– А здесь теплее, чем в Москве. Нет, ну а как? – Конечно, тепло: южнее всё-таки…
Сергей спохватился: не надел тапки. Но не искать же их теперь! Не возвращаться же… Вышел из спальни босиком. В коридоре было темно. Неправильно, не темно. Просто в комнате с обгоревшим по-толком, который устали уже закрашивать (следы пожара через неделю на нём проступали всё равно, ни-какая краска не могла их скрыть), занавески были отдёрнуты, и света в ней было непривычно много. Он прямо слепил глаза. Да, здесь совсем другое солнце. Щедрее московского. А, главное, запахи в этой квар-тире были те же, что и в детстве!
– Ну ничто не меняется! Эх, скорее бы уже сюда прилететь!…
Сергей вошёл в гостиную. И здесь всё также было как раньше. Как тогда…
– Господи, как же хорошо дома! Неужели мы с Ленкой сегодня окажемся здесь? Год дома не был… Стоп, а где она будет спать? Не в одной же со мной постели… Тесно будет вдвоём. Да и отвык я уже. Ночью это был… как его?… – эксцесс. Да, собственно, ничего и не было. А в самом деле, ку-да её положить? Можно, конечно, в отцовой комнате. Только Мишка, – я слышал, – в ней библио-теку устроил. И кровати там нет. Или есть? Надо бы пойти взглянуть. Мишка в курсе, что мы больше не спим вместе. Мог что-нибудь и сообразить…
Добраться до библиотеки Сергею, однако, не удалось. Потому что в коридоре послышались шаги. И в следующую секунду в гостиную вошёл Миша. Дверь он открыл ногой, потому что обе его руки были заняты: в одной он держал толстенную книгу по психиатрии, – судя по всему очень тяжёлую, – а в дру-гой – фотографию в рамке. Ещё же и подмышкой он нёс макет средневекового парусника.
– Что, новое увлечение? Странно, никогда за ним этого не водилось. Хотя, может кто из пациентов презентовал. А что – симпатичный кораблик.
Сергей снова отхлебнул из стакана. Вроде бы сделал это не громко, да и стоял он, не двигаясь, зата-ившись, но Миша вдруг остановился и начал принюхиваться. Вот он медленно повернулся и стал ощупы-вать глазами стену перед собой. В какой-то момент его взгляд обо что-то споткнулся – об открытые, как ему показалось, глаза Сергея, смотрящие прямо на него. Вздрогнул и захлопал ресницами… Нет, брата он не увидел. Поморгал, как будто ему в глаза что-то попало, и стал бестолково крутить головой. Хотя пре-красно понимал, где стоит Сергей…
– Ты, что ль, Серёга?…
– Ну-ка, ну-ка… Что ты башкой вертишь? Как будто не видишь. Вот он – я! Ну куда ты смотришь?! Да не трусь ты! Давай ещё разок попробуй. Смелее!
– Серёга, если это ты…
– Да я, конечно! Кто же ещё? Или ты ещё кого ждёшь?
– Я тебя не вижу…
– Ну и дурак! Что тут скажешь… А всё потому, что… Да не напрягайся ты так! Сам же показывал мне, как это делается. Помнишь, когда эта твоя, с косичками, к тебе по ночам стала являться?… В девятом классе. Или про кого ты мне тогда рассказывал… У которой ноги прямо из шеи росли… Озабоченная… Ты ещё боялся, что она забеременеет. А в школе эта нимфа делала вид, что ночью ничего меж вами не было. И вообще старалась на тебя не смотреть. Всё никак не могла поверить, что всё это ты взаправду с ней проделывал. Думала уже, что свихнулась на своих эротических фантазиях. Гормоны…
– Подай знак.
Сергей громко хлебнул из стакана и поставил его на стол. Миша всем телом дёрнулся на стук стекла о стол и резко обернулся. Фотография выскользнула из внезапно онемевшей руки и полетела на пол. Рамка не разбилась, потому что была пластиковая. Как ещё парусник не раздавил?…
– Ну ты и скотина! Это же единственная наша фотография, где мы – вместе…
– А ты – трус! И дурак. Я тут при чём? Кто виноват, что у тебя руки дырявые?
– Да, блин, лечиться пора…
– Это точно! Психопат. Ведь уже почти получилось…
Миша сгрузил на стол фолиант по психиатрии, нагнулся, намереваясь освободившейся рукой поднять фотографию, и замер, увидев на столе прямо перед своим носом стакан с соком. Побледнел и про фото-графию забыл. Потянулся к стакану, но вдруг отдёрнул руку. Разогнулся. Попятился…
Очнулся он только у шкафа. Остановился. Понимая, что Сергей сейчас на него смотрит, сделал вид, что не испугался. Взгромоздил макет парусника на шкаф и быстро вышел из комнаты. Кажется, при этом он покачивался. А вроде трезвый был…
Сергей пожал плечами. Завернулся в плед на манер римского сенатора. Словно это была тога. Забавно он сейчас выглядел. Нагнулся и подобрал с пола фотографию. Они с Мишей её очень любили. Тем более, что это действительно была единственная фотография, на которой их запечатлели втроём: Лара, Миша и он. Лара в кокетливо застёгнутом на две пуговицы медицинском халатике, из-под которого самым бес-стыжим образом вылезала коротенькая сиреневая комбинация (каковое обстоятельство девчонку ни мало не смущало). Миша с Сергеем – оба в офицерской форме. Чуть ли не единственный раз, когда они её надели. У Сергея на груди – новенький орден. Боевой, между прочим, орден. У Миши такого нет.
Вокруг горы немыслимой красоты. В руках братьев – автоматы Калашникова и жестяные кружки. Оружие в их руках смотрится нелепо. Да просто глупо смотрится! В высшей степени. Все трое пьяны. Но пытаются смотреть в объектив с серьёзным осмысленным выражением. Типа они себя контролируют и что-то ещё соображают. На самом деле изобразить трезвость более-менее удалось одной Ларе. Сергей, похоже, пьян уже вдребезги. Миша – тоже на грани. Трезвее всех на фотографии действительно – Лара. А ведь спирт пили наравне! На фотографии все они кажутся ровесниками. А, собственно, почему только кажутся? – Они ведь и в самом деле одного года рождения.
Сколько лет прошло… Ребята повзрослели. Естественно, что они изменились. А вот Лара… И глав-ное, у неё на фотографии – лицо сегодняшней Насти, которая словно бы шагнула в сегодня из этой самой фотографии. Прямо с тех гор. Из того времени. А глаза!… Мистика какая-то…
Неизвестно почему, но Миша эту фотографию Насте так и не решился показать, хотя рассказывал ей про Лару часто, не скрывая подробностей. Он рассказал ей даже про то, что Лара сначала была с Сергеем. Обычная история – служебный роман. Работали вместе. Она, невзирая на диплом о высшем образовании, сознательно напросилась работать в его бригаду простой хирургической медсестрой. Неплохой медсест-рой, между прочим, оказалась. Думала у него опыта набраться. Потом бы он ей пригодился – тот опыт. Дома – в Челябинске… Короче, как-то быстро у них с Серёгой закрутилось. Может потому, что страшно было. Обоим. Постреливали ведь. Даже по ночам. Да и работа была не из простых. Причём трудна она была не столько физически, сколько психологически. Сергей, работая на скорой, и потом – в институте – всякого успел насмотреться. Так что ему было легче. А вот у Лары такого опыта не было. И столько кро-ви она ещё не видела. Да, конечно, она прилетела в Чечню не из санатория, в котором лечат пенсионеров минеральной водой, но такого, с чем пришлось столкнуться на войне, она никак не ожидала. Не была она к такому кошмару готова. И жила поэтому в этих чёртовых красотах в состоянии перманентного нервного срыва. В общем, на третий или даже на второй день их знакомства она заявилась ночью к нему в палатку пьяная и с порога заявила, что намерена спать в его постели. А иначе, сказала, она сойдёт с ума. Добавила ещё, что, если она ему не нравится, то это – его проблема, но только она отсюда не уйдёт. Потому что уже темно. Страшно ей одной по лагерю ходить – искать свою палатку. И ему сбежать она не позволит. Потому что она нормальная женщина и ей для здоровья необходим секс. Причём срочно! Вот прямо сейчас. На импотента он вроде бы не похож, так что…
Сергей Ларе на её бессовестный ультиматум ничего не ответил. То есть возражать и спорить с этой дурой бешеной не стал. Потому что он вежливый и воспитанный. Офицер к тому же. Сказал лишь, что он будет спать справа. А под утро всем стало понятно, что Ларка ему в целом понравилась. Всем – значит решительно всему госпиталю и гарнизону. Слышимость же. Горы вокруг. Эхо гуляет.
Дальше больше. Оба ведь действительно находились в постоянном в стрессе. В перманентном, как уже было сказано. А какое может быть от этой напасти эффективное лечение кроме алкоголя? – Правиль-но, он самый – секс. Исключительно для здоровья… В общем, они словно с цепи сорвались. Пришлось даже их палатку подальше от соседних переместить. Потому что другие врачи стали жаловаться началь-ству. И проситься в отпуск. А какой отпуск, когда война? Ещё же и раненые. Тоже, между прочим, люди. Можно подумать, что им уже ничего не надо, раз они раненые! Очень даже им надо…
В общем, время шло, и всё у них было хорошо. События развивались в правильную сторону. Дошло до того, что уже и о свадьбе стали поговаривать. Планы строили. Собственно, им ведь совсем немного оставалось. Через месяц-полтора должны были их сменить. К тому же Ларе вдруг резко захотелось пере-ехать из своего Челябинска в Москву. Ну, это понятно. А кто на её месте не захотел бы того же? Начали уже раздавать приглашения на свадьбу. И тут Сергея командируют на передовую. Всего, как сказали, на неделю. Побожились, что не больше чем на десять дней. Да только на передовой он неслабо так подза-держался. Потому как там совсем жарко было. А другого такого безотказного и, главное, успешного спе-ца, под руками которого чуть ли не трупы оживали, у начальства не было. Да и не могло его быть. Это же – Сергей. Даром ему, что ли, орден дали?
И что же дальше? – А дальше было то, что через неделю Сергей обратно не прилетел. Вот что. И то-гда Лара распсиховалась. Она ведь совершенно уже разучилась спать одна. Поэтому в Сергееву палатку стали заглядывать выздоравливающие офицеры. Приходили по ночам, а уходили утром. Ну, тогда уже и Миша проявил инициативу. На самом деле, будем точны, он её и раньше проявлял. Только безответно. До такой степени безответно, что Сергей над ним уже посмеиваться стал. И даже однажды в шутку ляпнул, что ничего не имеет против, пусть девчонка выбирает. Они же – братья. Не стреляться же им из-за бабы! Лара, узнав про тот их разговор, подумала и сказала, что ей с Сергеем всё-таки интереснее. Потому что он не такой занудный. Да и работают они вместе. Опять же московская квартира формально принадлежит ему. В общем, с выбором она определилась. Точка! И тут этот проклятый вертолет…
Миша пошёл в атаку. Издали зашёл. Цветов где-то нарвал и сказал, что с ответом он никого не торо-пит. Что она может думать сколько угодно, хоть до вечера.
Лара держалась долго – до позднего вечера. Даже чуть ли не до полуночи. И, понятное дело, сдалась. Во-первых, Миша не был раненым. То есть у него ничего не болело. И поэтому, как у любовника, у него в госпитале был единственный достойный конкурент – Сергей. Но в том-то и дело, что Сергея в госпитале не было. Вот Миша и оказался вне конкуренции. Во-вторых, он не просто так к Ларке подъехал. Он её тоже замуж позвал. Причём в отличии от Сергея – сразу же. Ещё днем – до постели. А ещё он сказал, что жилплощадь в Москве не у одного Сереги, а и у него тоже имеется. Причём в той же самой квартире. Но только в его комнате два окна, в то время, как у Серёги – лишь одно. И, главное, Мишина комната больше Серёгиной на целых три квадратных метра. Что, конечно, явилось сильнейшим аргументом. В-третьих, Миша сказал, что насчёт морали и всего такого прочего Ларка заморачиваться ни разу не должна, потому что, в-четвёртых, Сергей её не любит, а просто беззастенчиво использует. Цинично и безжалостно. Как отъявленный и неисправимый сексист. В отличии от него, Миши, который любит её по-настоящему. Как настоящий рыцарь. Не только за её тело. Которое у нее прекрасно и невозможно как его возбуждает. Короче, он её уже давно любит. Практически, как увидел, так в тот же день и полюбил. В общем, нечего ломаться.
И, наконец, в-пятых: Серёга всё поймёт правильно. Тут и думать нечего. Конечно же, он их простит. Если вообще оттуда живой вернётся. Опять-таки неизвестно, а может он там себе уже и новую девчонку завёл. Он такой. (Это на передовой-то! Откуда там девчонки?!) Ну, может, пару раз засветит Мише по морде. Но в итоге простит. Железно! Сам же когда-то сказал, что выбирать лучшего из них должна Лара. Никто его за язык не тянул. Вот и следуя заветам… А чем, собственно, Миша плох? Он же ещё и на вио-лончели играет как Бог. Так что всё по-честному. Никто ни в чём не виноват. Миша – уж точно. А в чём, собственно, он может быть перед Серёгой виноватым? Улетел, понимаешь, на неделю… Ну и чего там застрял, спрашивается?! Бросил невесту, скотина! Предал, можно сказать…
Неизвестно, кого из братьев на самом деле Лара любила больше. В принципе Миша ей тоже нравился. Виолончели у него с собой не было, но по радио однажды передали его старую запись. И Лара её услыха-ла. Лебедя Сен-Санса Миша из радио играл. Душевно так его играл. А главное, ему там – в радио – гром-ко и долго потом аплодировали. Опять же он дарил ей цветы. А, когда она заговорила про то, что всё-таки некрасиво как-то получается, он и вовсе раздобыл где-то флакон настоящих французских духов. Тут уж, понятно, любая сломается. Без вопросов.
Фотография была сделана за пару дней до того, как за Сергеем прилетел тот злополучный вертолет. И такие они все на ней были молодые. Счастливые. Служба подходила к концу. Серёге орден буквально накануне дали. Его, собственно, и обмывали. А через три недели Лару убили…
Сергей собрался уже поставить фотографию туда, где ей и положено было стоять. Она всегда стояла здесь – на столе. Это ведь только в последнее время Миша стал убирать её в свою комнату. Когда ждал в гости Настю. Сергей уже и ножку из рамки начал выковыривать. Пластмассовая такая ножка, для устой-чивости. Чтобы крепко на столе стояла.
Собрался поставить фотографию, но не поставил: её законное место было занято другой фотографи-ей. Точно в такой же рамке. И Лара на ней тоже была. Только волосы у неё были покороче. И была она не в медицинском халате, из-под которого должна была вылезать соблазнительная комбинация. Коротенькая, сиреневая. На этой фотографии на ней было ванильное платье.
Сергей даже глаза протёр. Конечно же, он помнил Настю. Ещё бы – такой шок испытал, увидев её на вокзале в окошке аптечного ларька! И как они ужинали вечером в ресторане, он тоже не забыл. А перед этим он купил ей это самое платье. И туфли. В магазине. Когда, собственно, этот снимок и сделал. Только вот сравнить в лоб эти две фотографии возможность не представлялась. Теперь сравнил. И загляделся. Загрустил.
Сергей снова увидел тот день. Да так ярко его увидел! Всё вспомнил. Да что там вспомнил – он снова оказался там. Даже запах того костра учуял. Им тогда действительно было хорошо.
Сначала они жарили шашлыки. Потом дурачились и во что-то играли. А Ларка ни с того, ни с сего вдруг залепила, что хочет ребёнка. Сказала, что хоть завтра намерена заняться решением этого вопроса. Только вот непонятно, от которого из братьев ей правильнее было бы его заделать. Пошутила, чтобы подразнить Сергея. А Миша полез выяснять – от кого всё-таки конкретно она его хочет. Чтобы на кого ребёнок был похож? Интересно же. Сергей в шутку обозвал её шлюхой. Обозвал и поцеловал. Ещё и по заду её шлёпнул. Она рассмеялась, а Миша сказал, что вызывает его на дуэль. И что стреляться они будут сейчас же. Прямо здесь. На автоматах. Очередями. До первой крови. Потому что нельзя такими ужасны-ми словами обзывать прекрасную женщину, которую он любит всей своей глубоко ранимой душей. Давно и тайно её любит. Только безответно. Потому что Серёга, сволочь, всегда у него всех лучших девушек уводил. Самым бессовестным образом. А потому он, Миша, сейчас чрезвычайно несчастный и при этом очень хороший. Да, он хороший! Несмотря на то, что орден дали не ему. Сволочи! Притом что работы у него здесь ничуть не меньше, чем у Серёги. Короче, от требует немедленной сатисфакции. Ещё и за то, что Серёга безжалостно ударил Ларку по попе. А ведь ей, наверное, ужасно больно было. Хоть она из гордости сейчас и не плачет. Уже совсем пьяный был.
Чтобы Миша и в самом деле никого случайно не пристрелил, Лара обняла его, поцеловала в губы и сказала, что, конечно же, она его тоже любит. И что она ещё очень сильно подумает, от кого ей правиль-но было бы рожать. Лебедь Сен-Санса опять-таки… Но только она подумает об этом после и на холодную голову. А сейчас она писать хочет. И выпить. Остался же ещё спирт? Вот тогда Миша и успокоился. А Серёга, гад, над ним смеялся…
Неизвестно, откуда взялся тот лейтенантик с фотоаппаратом. Ему тоже налили спирта, чтобы он по-скорее убрался. Его через месяц чеченцы взяли в плен. И перерезали ему горло, когда выяснили, что ни-кто его выкупать не собирается. А тогда он чему-то радовался. И рассказывал несмешные анекдоты. Ми-ша потом нашёл в его палатке фотоаппарат. И забрал его себе. Откуда, собственно, и взялась эта фото-графия. Зачем вот только они так сильно тогда надрались? Хотя, как без этого? – Единственный же сво-бодный день выдался. Не на курорте чай загорали.
Да, страшное было время. И тем не менее они были тогда счастливы. Потом уже про счастье не вспо-минали. Какое к Дьяволу могло быть счастье после такой войны?!… Слава Богу работа и разные дурацкие хлопоты со временем отвлекли…
– Отец болеть стал. Сердце. Так ведь и не женился. И за каким чёртом он связался с чекистами?! Ещё и меня втравил… Понятно, дядя Костя его прикрывает… Не даёт в обиду… Что же он такого натворил? Зачем ему понадобилось под контору ложиться? Действительно же – сучье племя. Так с Женькой обойтись… Гады! Нет, ну правда, когда тебя учат убивать, врать и вообще подонком быть. А главное, находить в этом радость… Они же кайфуют от того, что им всё с рук сходит. Скоты!… Портреты Дзержинского в каждом кабинете висят. А у железного Феликса руки по ло-коть в крови. Сволочи!…
Так с Настиной фотографией в руке Сергей и вышел на балкон. Утро в самом деле выдалось теплое. Судя по всему, днём и вовсе жарко будет.
– Как прилетим, первым делом – на море. Эх, скорей бы!…
Сергей не сразу её увидел. При том, что Настя уже трижды сняла и снова надела очки. Непонятно, она что – стесняется, что ли, носить очки? Вся раскраснелась. Наконец, Сергей поднял глаза. Узнал её и чуть не задохнулся. Только что разглядывал на фотографии девушку, которую они с Мишей любили и которой уже несколько лет с ними нет. И вот пожалуйста – стоит сейчас на балконе соседней хрущевки. Живе-хонькая! И ничуть не изменилась. Какой была тогда, молодой и красивой, такой она и воскресла. Волосы только у неё покороче. И очки. Лара очков не носила.
– Ну что ж… Как заказывали – окна напротив… А что – удобно… Мишка, зараза, хоть бы спасибо сказал… Интересно, случилось у вас уже… или этот тюфяк ждёт, когда ты его сама завалишь? И ведь хрен чего расскажет, гад…
Плед начал сползать с плеча. Сергей машинально подхватил его и запахнулся. Неудобно было сде-лать это одной рукой. В другой ведь была фотография. И вышло так, будто он этой фотографией помахал Насте. Не придал этому значения: она ведь не могла его видеть. А Настя обрадовалась, заулыбалась и стала махать ему в ответ обеими руками. Телефонный звонок, достававший Сергея последние две мину-ты, сделался громче. И каким-то резким, неприятным.
– Так, не понял… Ты чо, меня видишь? – Быть этого не может! Мишка не видит, притом, что он в этом деле специалист, а ты, что же, видишь?…
Где-то беззвучно лопнула толстая контрабасовая струна. И также беззвучно раскололось огромное, в три ладони толщиной стекло. Далеко – где-то за горизонтом. Огромное стекло. До неба. Раскололось, некоторое время радугой повисело в воздухе, и стало медленно, превращаясь в колючую сверкающую пыль, ссыпаться в море. Ужасно тяжёлой была эта пыль. Море рассердилось. И Сергей подумал, что вот так, наверное, зарождаются цунами. Он ещё собрался о чём-то подумать, но вдруг явственно услышал за спиной:
– Серёжа, миленький, не смотрите на меня, пожалуйста!…
Естественно, он обернулся. Ведь смутно знакомый голос, крикнувший ему, раздался из гостиной.
Посреди комнаты стояла Лара. Живая. Только с волосами Насти. И она была без очков. Значит это – точно Лара, не Настя. Тем более, что Настя стояла сейчас на своём балконе и махала ему оттуда руками. Сергей проверил. Действительно, Настя никуда не подевалась. Она всё ещё стояла на своём балконе. Правда уже не махала руками. И какая-то она там стояла несчастная. Хотя, может, ему только показа-лось, что несчастная.
Сергей обернулся к Ларе. Надо же было ей что-нибудь сказать.
Не может быть: никакая это не Лара! Во-первых, на ней аптечная униформа. Миша хвастался, что устроил Настю в аптеку. Во-вторых, хоть она и была сейчас без очков, но волосы-то у неё Настины. Ко-роткие. И в-третьих, Лара никогда не плакала, а у этой из глаз лилась кровь…
Сергей спиной почувствовал, что со стороны моря к городу приближается смерч, тело которого со-ткалось из той колючей стеклянной пыли. Совершенно очевидно, что расколовшееся на миллиарды осколков стекло больно порезало море. Вот оно и возмутилось. Выплюнуло обратно в чёрное небо всю эту мерзость, породив в ответ на вероломное на себя нападение огромную волну, которая вслед за смер-чем, всасывавшим в себя миллионы тонн воды, пошла на город. А кому понравится, когда на тебя сверху сыплется всякая дрянь? Вроде как просто пыль, но, во-первых, весом эта пыль, если её всю собрать в совок, – с настоящую гору. Толстое ведь было стекло. А во-вторых, осколки – острые. Больно стало мо-рю! Тут уже, понятно, смерчем не отделаешься. Тут и правда цунами – единственный адекватный ответ. Можно даже сказать – симметричный.
– А не хотелось бы. Вроде как в море сегодня искупаться собирался. Господи, и зачем же он так громко звонит? Неужели Мишка не слышит? Почему не берёт трубку? Оглох он, что ли, идиот?!
Что-то ужасное, чего ни одному нормальному человеку не захочется увидеть, чёрной стеной навали-лось на город. Вот оно уже проглотило солнце, от чего небо из просто чёрного сделалось грязно-свинцовым и злым. Словно было с Ним заодно. И тогда Сергей вспомнил, где и когда он уже Его видел.
Зло, как и сегодня, пришло в тот страшный день со стороны моря.
Сергей почуял беду за неделю. И, когда, наконец, увидел, как Оно накрывает Москву, у него задрожа-ли колени. От ужаса его тогда чуть не вырвало. Странно, что никто кроме него Зло не разглядел. Никто в те дни ничего не почувствовал. Машины равнодушно ездили, куда им было нужно, а люди ходили по улицам взад и вперёд, ели мороженое и над чем-то всё время глупо смеялись. Один Сергей, который чу-дом остановил Зло, хоть уже и не верил тогда в Бога, а поэтому не понимал, зачем он должен был это сделать, увидел Его глазами.
Несмотря на то, что шесть лет назад это происходило в Москве, а не здесь, Сергей знал, что пришло Оно на Москву отсюда – из-за этого моря. Пожирая вокруг Себя всё живое. И даже моря после него не осталось…
Хобот смерча мягко пролез через балкон в гостиную. Сергей не стал оборачиваться. Не хотел снова увидеть эту мерзость. Если уж суждено, так хотя бы…
Куда-то ещё и Лара подевалась! Или кто это сейчас был?… Последнее, что сделал Сергей, это попы-тался поставить на стол фотографию, которая всё время оставалась в его руке, но…
С омерзительным хрустом, разодрав плед и спину, превратив позвоночник в жидкую кашу, смерч прошёл насквозь и с рёвом вырвался на волю. Через грудь. Или через горло? – Сергей этого не понял. Потому что своего тела он больше не чувствовал. Должно быть потому, что, наверное, уже умер. Так ему показалось. Во всяком случае другого объяснения, почему ему не было больно, он придумать не сумел.
Сколько Сергей летел мокрым тряпичным хвостом за этим жутким телефонным звонком по длинному извилистому тоннелю, сказать невозможно. Может минуту, а может и час. Но вдруг наступила тишина: кто-то, наконец, допёр снять трубку. И телефон звонить перестал. Сделалось не то, чтобы хорошо, но немного спокойнее. Умер – так умер. Подумаешь… Что тут особенного. Главное, что Сергей не испыты-вал боли. И еще: всё случилось относительно быстро. Другие, к примеру, долго мучаются. Особенно, когда понимают, что именно с ними происходит. Дёргаются как дураки. Психуют. Думают про себя, что они какие-то особенные. Что их жизнь – ужасная для всех потеря. А на самом деле ты – лишь чёрно-белая картинка на стене, которую ещё неизвестно кто показывает, включил проектор и крутит кино. Впрочем, почему же неизвестно? Когда-то Сергей знал. И даже…
– Ты особо-то не заморачивайся, Михеич, – услышал он чей-то разговор, – нервы береги. Сказали взять – значит возьмешь!
– Да я, товарищ полковник…
– Вот-вот… И пусть мальчик развлекается. Пистолетик ему дашь. Красивый. Потом в море бро-сишь.
– Да я не про то… Три недели кругами ходим. И всё – голяк. До четверга не успеем – с концами уплывёт!… Не верю, что глубоко спрятал, гад… Чую, прямо под носом лежит. У всех на виду, блин…
– Больно ты умный!
– Точно говорю… Может даже и вовсе без охраны! Это в его манере. Положит просто, а хрен найдёшь…
– Твоё дело – ментовское: порядок обеспечишь. И чтоб свидетелей сразу того… Не как в прошлый раз. Мальчик нагадит – подотрёшь… Кстати, за ним, может, ещё и девчонка увяжется
– Ну, это уж совсем, блин!…
– Заглохни! Ей тоже дашь… игрушку. Девка банкует. От неё, похоже, наводка идёт… Так что обли-зывать её будешь. Чтоб довольная нами осталась… Не приведи Господи – волос с её башки упа-дёт… Нас тогда её папаша на ломти настругает…
Разговор странным образом оборвался. Странным потому, что прекратил его другой звонок. На этот раз не телефонный. Звонили в дверь. Сергей распахнул глаза.
– Вроде как жив. Ну и дела… Приснится же такое!…
– Серёж, вставай!, – услышал он Ленкин голос. – Ромка пришёл.
– Серёж, ну правда!… – Это была уже Юлька. – На самолёт опоздаете. Мы тебе и так лишний час поспать дали. Оладьи остыли. Ленка сказала – хрен с ними. Главное, чтобы ты перед дорогой вы-спался. Я в микроволновке сейчас тебе подогрею…
Сергей потянулся за соком. Вот здесь же стоял! Персиковый. Пахнет им. Никакого сока на тумбочке не оказалось. Зато на ней лежала фотография, сделанная тем незадачливым лейтенантиком. Которому перерезали горло. Осмыслить произошедшее Сергей не успел, потому что в комнату, распахнув без стука дверь, вошла Юля.
– На, держи!, – сунула ему сотовый. – Тебя!
– Здор;во, Стас, – зевая, ответил Сергей кому-то. – Совсем обалдел, что ли, – так рано звонить?!… А сколько сейчас?… Чо говоришь?… И почём ставки?
Юля, уже выходившая из комнаты, притормозила, прислушалась…
– По десять штук?!… Гонишь!… А сколько лохов в игру рвутся?… Одиннадцать?!… Ну наконец-то, блин!… Конечно, играю!!… А чего там знать!… Сам ты спятил!… Твои семь процентов, как всегда… Чего?… Против всех ставь! Схему помнишь? – Играешь последним. Сегодня я их всех скопом мочить буду… Хватит уже с этими козлами цацкаться! Мне башли нужны.
– Серый, у вас когда самолёт?, – пролезла в комнату голова Ромы. На самом деле он пришёл за Юлей, которую чрезвычайно заинтриговал нагло подслушиваемый ею в общем-то приватный раз-говор.
– Да, Стас… Если тебе на этой неделе серебристый Порш впаривать станут – не ведись. Даже не смотри его… Девятьсот одиннадцатый, кабриолет… Потому что он краденным окажется… Не за что. Ну, давай!…
По дороге в ванную, в коридоре, случилась ещё одна забавная история. Выходившая из своей спальни с комплектом белья Лена, свалила его в руки тёршегося здесь же Ромы. После чего взяла его за плечи, развернула и завела в гостиную, ногой прикрыв за собой дверь. А вот Юля почему-то в коридоре застря-ла.
– Чего тебе?, – сердито буркнул Сергей, догадавшись, что девчонке что-то из-под него нужно. Причём что-то такое, о чём Роме знать не обязательно. – Прочь с дороги!
– Серёж, ну так как всё-таки?
– Ты о чём?
– Не придуривайся! Знаешь, о чём… Ленка с тобой позавчера говорила… Она сказала, что ты мо-жешь это устроить… А ещё она сказала: – того, что ты из неё сегодня ночью выпил, должно хва-тить…
И тут снова зазвонил телефон. Сергей обрадовался возможности уйти от нежелательного разговора с Юлей и схватился за трубку.
– Больно много она понимает… Вот пусть сама его к тебе и зовёт! Совсем больные, две идиотки… Маша, привет.
Юля, однако, никуда не ушла. Напротив, она решительно перегородила Сергею путь к ванной. И при этом скривилась. Начала шмыгать носом. Непонятно, то ли действительно собралась плакать, то ли про-сто хотела Сергея разжалобить. В любом случае делала это она весьма натурально. Того и гляди – и в правду заревёт.
– Ну зачем мне этот урод? Я же от Габриэля должна родить! Девочку… Я только одним глазком на него погляжу.
– Совсем сдурели!…
Возможно Сергей ещё не до конца отошёл от своего недавнего путешествия в Новороссийск. А может просто сжалился над Юлей, понимая, что девчонка просто так от него не отвяжется… Но скорее всего, одновременно разговаривая ещё и по телефону, он несколько дезориентировался и утратил бдительность. Свободной рукой он машинально приподнял за подбородок Юлькину голову, на мгновение заглянул в её округлившиеся от испуга глаза, вернее куда-то сквозь них, да, собственно, и не заглянул, а как бы в них провалился, и девчонку словно током ударило…
Вряд ли, шагнув за пустые чёрные глазницы и дав неведомо чему выпить из его особым образом рас-фокусировавшихся зрачков фиалкового запаха, он подсмотрел то, что в следующее мгновение увидела Юля. Во-первых потому, что ему это было неинтересно, а во-вторых, его элементарно отвлекал сейчас разговор с какой-то Машей. Зато Юля увидела. Ещё как она увидела! Причём это не было похоже на сон хотя бы потому, что это было гораздо ярче, чем просто сон. Или даже жизнь. Эта жизнь… И вообще, это было море. Только не Чёрное, а какое-то другое. Тёплое. Хотя и Чёрное – тоже тёплое море. Но вот не такое…
Сначала она услышала крик чаек. И лишь, когда глаза привыкли к яркому солнцу, Юля разглядела и чаек, и море, и саму себя, выгуливающую беременную Юи по палубе старинного парусника, стоявшего в гавани незнакомого города. Может испанского, а может и итальянского. Она не поняла. Фокус в том, что не только Юи, но и она сама была беременна. Живот у неё был не такой большой, как у китаянки, но ни-каких сомнений в том, что она тоже беременна, не было. И при этом она ещё откуда-то знала, что бере-менна она девочкой. Та Юлька, которая совершала со своей любовницей прописанный им обеим утренний моцион по палубе старинного парусника, этого ещё не знала, а вот эта, мозги которой походя вскрыл болтающий сейчас по телефону Сергей, нисколько не сомневалась: – девочкой. А Юи должна была ро-дить мальчика. Юля и это знала. Спрашивается, откуда? – Да какая разница! – Знала и всё тут. Причём знала она также и то, что Юи разродится уже через неделю. Почему, собственно, они и застряли в этом городе. Какие-никакие, а здесь были врачи. Или как их тогда называли? – Повитухи? Увы, пробыть в том городе судьба позволила им только два дня. Пришлось резко сниматься с якоря и, что называется, делать ноги.
Самой Юле предстояло рожать месяца через три. И её муж, – она его сразу узнала, – в этот момент как раз переругивался с Мишей из-за того, что тот отказывался плыть в Барселону, объясняя своё де-структивное поведение тем, что их там якобы могут узнать. Габриэлю же было решительно наплевать, узнают их где-нибудь или нет. И он категорически отказывался понимать, почему Юлька не может рожать на родине, приводя в качестве, как ему казалось, убедительного аргумента тот довод, что врачи в Испа-нии лучше. В чём Миша как раз сильно сомневался, хоть и побаивался открыто дебатировать на эту тему со своим оппонентом. Особенно же её муж напирал на то, что у них в Барселоне имеется собственный дом. Где они спрячутся, и никто их не увидит. Если уж Миша так всего боится. А увидит, так он, Габриэль проблему с излишне глазастыми любопытствующими согражданами решит самым радикальным образом. Раз и навсегда! Так решит, что мало никому не покажется…
На палубе Юля увидала и других людей, которые ей приветливо кивали. Но она их не узнала, хотя что-то в их лицах показалось ей знакомым…
Если бы Серёжа разговаривал по телефону чуть тише и не так заводился, Юля и ещё что-нибудь смогла бы подсмотреть…
– Родить она хочет… Идиотка!… Да я не тебе, Маш…
– Ромка, вот я про такой телек тебе говорила, – послышался Юлин возбуждённый голос уже из гос-тиной. Сергей и не заметил, как она от него отцепилась и сбежала.
– А чего это он только сейчас опомнился?, – продолжил Сергей разговор по телефону. – У него уже метастазы по всему ливеру пошли.
– Охренела, что ли, дура?! Знаешь, сколько такая бандура стоит?, – парировал Рома Юлькину ата-ку. – Ленк, сколько за телек отвалили?
– И правильно все делают, что отказываются. А сколько он предлагает?, – поинтересовался Сергей.
– Сам у Серёжки спроси. Он его в этом своем дурацком клубе выиграл.
– Не-е, Маш, за такие башли сама его лечи!
– Серёж!, – позвала из гостиной Юля, заинтригованная историей с выигрышем телевизора.
– Ну и пусть себе подыхает, если он такой жлоб! Ты вспомни, сколько он на того козла грохнул, чтобы он ему на лужайке сплясал… Ага… И под водку три песенки спел. Самолет за ним в Лон-дон гонял… Да пошёл он!… Вот именно… Маш, только давай без обид. Он тебе, собственно, кто?… Ну и всё…
Миша, уже одетый, с ключами в руке, на всякий случай проверяя – всё ли в порядке, заглянул в гости-ную, в которой недавно “разговаривал” с Сергеем. А ведь действительно разговаривал! Правда, он не был сейчас уверен, что это был Сергей. И что полчаса назад там, в гостиной, вообще кто-то был. Но разгова-ривал же…
Сейчас здесь уже никого не было. Точно. Это Миша почувствовал. И собрался уйти. Но не ушёл. – Вспомнил про упавшую на пол фотографию. Непорядок! Надо бы её поднять. Мало ли, может, на обрат-ном пути сюда заскочит Настя. И увидит её. Ни к чему ей её видеть. Нет больше той жизни. И Ларки нет.
– Точно же помню… Серёга, ты, что ль, умыкнул?… Смотри-ка, научился. А у меня вот ни черта пока не выходит. Расскажешь, как сделал?… Конечно, у тебя же Ленка есть! Всякий дурак, если фиалок напьётся, такое сможет… Тебе просто везёт. Гад ты всё-таки! Два года обещаешь устро-ить мне девчонку с фиалками. Брехло! Жадина…
Миша покрутил головой. Потянул носом. Уловил какой-то новый аромат. Непонятно, чем пахнет.
– Угу, а тебя здесь уже нет. Точно! Ну хоть это могу…
И только сейчас он заметил стакан с соком. Вот, оказывается, чем тут пахнет. Осторожно взял в руку стакан. На всякий случай понюхал его. Обыкновенный сок. Обернулся. Секунду колебался. Сделал ма-ленький глоток. – Сок как сок. Чему-то улыбнулся и опрокинул стакан – выпил залпом.
– За сок спасибо. А фотографию верни. Ворюга! Осторожно только верни. Не дай Бог Настя её уви-дит. Не нужно мне это…
Закрыл балкон и задёрнул шторы.
Во дворе его уже ждала Настя. Она сидела на лавочке с пакетом в руках, из которого торчала махро-вая простыня. Миша профессиональным взглядом определил, что с девчонкой творится что-то неладное. Она была не просто взволнована. Опять же эти круги под глазами…
– Чёрт, что же с ней всё-таки творится?…
Круги под глазами – ладно. И то, что с лавочки она поднялась с трудом – тоже ерунда. Мало ли… Глаза, вот что насторожило Мишу. Она глядела ими куда-то мимо. Что необычно. Он даже обернулся, проследив её взгляд. Настя определенно смотрела ему за спину. Словно ждала, что из подъезда следом за Мишей выйдет кто-то ещё. И волновалась она именно из-за этого. Но там же никого не было!
– Доброе утро, Михалосич. А Серёжа?…
– За Михалосича сейчас по шее получишь!
– Простите, Миша… Я… А Серёжа?…
– Насть, тебе чего, опять нездоровится? Может не поедем на море? Какая тебе сейчас учёба? – Утонешь ещё. Давай просто на нашей лавочке посидим. До парка-то дойдёшь?… Или на ма-шине?…
– Не знаю… Чего-то я… А Серёжа?…
– Да чего тебе Серёга дался?! Ты вообще спала сегодня?
– Не знаю…
Сергей налил Роме уже третью рюмку. Сам он решил коньяк сегодня не пить. Лететь всё-таки. Опять же – утро ещё. А вот Рома с удовольствием подналёг на дорогой французский напиток. И, кажется, уже опьянел.
– Слушай, Ромк… Я насчёт этого вашего…
– Что, опять?!
– Лопухнулись вы с Юлькой. При таких симптомах…
– Ну конечно, блин! Тебе ж виднее… Ты ж у нас!…
– Точно тебе говорю!
– Да пошёл ты! Серый, мы на этого козла целый месяц грохнули. Он уже всё подряд жрёт, и член у него стоит! Учит ещё меня, блин…
– Ты спокойно меня послушай.
– Диагност великий нашёлся… Экстрасенс, твою мать!…
– Облажались вы с диагнозом. Дело тебе говорю! Завязывайте ты его той фигней колоть.
– Угу…
– Загнётся он от вашего лечения.
– Угу…
– Скандал будет, дубина! Давай его ко мне на стол. Как только мы с Ленкой вернёмся…
– Пошёл ты знаешь куда!…
– Мальчики, – заорала из гостиной Юлька, – пошли кино смотреть!
– Что ещё?, – раздраженно пробурчал Сергей.
– Сейчас засмотрим, – внезапно повеселел Рома.
– Блин, опять порнуха?! Ромк, давай без нас. – Задолбал? Мы сейчас с Ленкой свалим и смотрите это дерьмо сколько влезет.
– Да ты чо! – С двух шагов снимал.
– Ну-у!
– Вот тебе и ну! Стерео звук.
– Гонишь!
– Сам посмотри. Камера теперь в метре от дивана! С Димычем шкафчиком махнулся.
– Да ты что!
– А то… Это тебе не через зеркало ловить.
– Ну ты – извращенец, блин!… Ромк, помяни мое слово, начистят тебе рыло, когда поймают… И правильно сделают.
– Хрен меня кто поймает! Я в шкафчик стеклышко хитрое вставил – объектива вообще не видно! А ключик – вот где. Хе-хе!…
– Кто-нибудь новенький попался?
– А как же!…
В гостиной тем времен разговор шёл совсем про другое.
– Юленька, слушай, тебе Ромка больше так не делает?
– ……………
– Вот дрянь!
– ……………
– У… тварь! Малыш, как терпишь? Может, давай всё переиграем, пока не поздно?…
– ……………
– Мразь!…
– Да ладно, Лен, тебе ведь Сережка… тоже… Я сегодня ночью видела…
– Дура, я ж его сама об этом прошу! Если изо рта не получается… А потом, это только когда куса-ет – больно. Да он уже научился всё быстро делать. Знаешь, там как горошинка. Как будто шарик с воздухом. Он должен его найти и… раскусить. Виталик ведь не умеет. Жалеет меня, глупенький, хочет потихоньку его раздавить, а получается ужас, как больно.
– Ленк, это – шизофрения… Ой, прости, Лен! Я не то хотела…
– Да ладно, на себя посмотри…
– Лен, а твой Виталик к тебе правда… приходит? Я знаю, ты ведь только из-за него с Серёжкой…
– Не каждый раз… приходит… Сегодня вот не пришел…
– И он любит тебя? Как раньше?
– Угу…
– Ленк, а ты с ним?…
– Ещё как!…
– Правда?
– Дура!
– Правда?
– Неделю потом ходить не могу!
– Какая ты счастливая, Ленка! Я тоже так хочу… Я его сейчас видела…
– Кого?… Врёшь!…
– Правда. Мне Серёжка…
– Ты что, Серёжке в глаза посмотрела?… Идиотка! – Не дай тебе Бог!…
________________________________________
Вот всегда так бывает, когда нечаянно подслушиваешь чужой разговор. Сидят себе двое на лавочке в парке, смотрят на море и несут, как тебе кажется, полную ахинею. Ну а что, уши себе, что ли, затыкать, чтобы их не слышать? В конце концов ты же первый сюда пришёл. Кто виноват, что эти два психа сели на соседнюю лавку. Как будто других поблизости не было.
– Может расскажешь всё-таки, что с тобой происходит?
– Я вас так люблю… обоих… У меня кроме вас больше вообще никого нет!…
– Начало хорошее… А чего так грустно? Ты же знаешь, как мы оба тебя любим…
– Потому что так не бывает! Я понимаю, что меня нельзя любить. И что это всё скоро кончится. И вы, и Серёжа… Когда узнаете… А мне так хотелось!…
– Ты чего, умирать собралась, психопатка? Говори, давай, что стряслось!
– Не могу… Мне стыдно… Я скверная! Так мечтала любить, дура!…
– Насть, может домой пойдём? Поспишь немного. Тебе же в ночь сегодня.
– Когда узнаете, не будете больше со мной… И Серёжа не захочет… Вам противно станет…
– Насть, посмотри-ка на меня.
– Я гадкая! Мне не нужно жить! Если бы Серёжа знал тогда, он не купил бы мне платье… А он… на меня ещё пальто надевал… И туфли…
– А помнишь, как мы с тобой в первый раз встретились?
– Ага, около хлебного. Я, как Вас увидела, чуть в обморок не грохнулась.
– Да меня самого тогда чуть Кондратий не обнял… Он ведь, гад…
– Ну почему же сразу гад?!
– Да потому что – гад!… Не сказал, что мы с тобой встретимся… Только твою фотографию с пла-тьем прислал… Я думал – брешет… У тебя ещё мебели не было…
– Ага… Как здорово!… Целых три дня спала на Серёжиной кровати… Первый раз тогда пришёл… миленький…
– Кто пришёл?
– Чуть с ума уже не сошла… Целую неделю ведь не приходил…
– Кто?…
– Меня, конечно, не за что любить…
– Насть, скажи, что случилось… Я ведь врач… И знаешь – какой…
– Я нормальная!!
– Ну так тем более…
– Кому я такая нужна?… Со мной про любовь никто не говорил… Никогда! Только он… Первый… На машине катал…
– На какой ещё машине?
– На мерседесе.
– Как у меня?
– Нет, та машина вроде побольше была…
– Бандит, что ли, какой дал?
– Какой ещё бандит? Не знаю… Может и бандит… Нам её покататься дали… Мы на заднем сиденье сидели. За меня первый раз в жизни мужчина вступился! А потом…
– Успокойся, Насть, ну что ты!
– Серёжа мне фотографию в телефоне показал, где вы вдвоём… А ещё сказал, что мы с ним летом обязательно встретимся и что он будет меня на спине учить плавать… Я ему наврала, что только на спине не умею… А я никак не умею!… Я вообще ничего не умею!… Я не целовалась ещё ни разу…
– Да ладно тебе заливать!…
– Правда… Ни с кем ещё не целовалась… Сказал… если буду верить… А я верила!… Каждую ночь верила… Только вот днём не всегда получалось…
– Насть…
– И когда эта квартира с неба свалилась… И моя фотография у Вас на столе… И море!… Я всю жизнь мечтала море увидеть… И чтоб меня любил… кто-нибудь…
– Ну вот же – любит тебя… кто-то… А я всю жизнь мечтал капитаном стать… Никому не рассказы-вал… Представляешь, с детства во сне парусник вижу… Чуть не каждую ночь… Один и тот же… Знаешь, как я его назвал? – Санта-Анастасия.
– Ну ладно Вам придумывать… Михалосич…
– По шее дам!
– Простите… Миша… А вы знаете, что со мной сделалось, когда Вы на виолончели заиграли… ту музыку? Ведь это он!… Я что, думаете, не догадалась, кто всё это подстроил?… Подарил мне… Сразу догадалась!… Ни за что! Просто так!!… Он такой!… Он такой!!… Он добрый!… А я… об-манула его!! И Вас… Ничего не рассказала…
– Насть, пошли-ка домой…
– Он подарок хотел мне… а я…
– Эх, не тебе он хотел подарок сделать…
________________________________________
– Ромка, ну ты смотри, что он делает, козёл! Она ведь плачет уже…
– Она кончает, дура! Ленк, ну ты чём смотришь?!
– Да, правда… Серёж, ты её знаешь?
– Поправилась…
– Серый, ты, что ли, со всеми в институте успел?!
– Серёж…
– Чего тебе?
– Серёж, а ты правда этот телек на спор выиграл? Ленка сказала.
– Ага… Ромк, слушай, а кто это с ней?
– Новенький. Из радиологии. Ты его не знаешь.
– А о чём спорили?
– Юлька, тебе это зачем?
– Да просто интересно… Так о чём?
– Да так… пари заключили: – кто точнее сумму назовёт, за которую нефтяную компанию толкнут… Там одну на торги выставили…
– Ну и чо?
– Юленька, угомонись.
– Лен, ну чего ты? Что, мне уже и спросить нельзя?
– Ну вот… я и назвал.
– Поняла теперь, где Серёжка деньги зарабатывает? – Настоящие деньги!
– Серый, так ты что, от балды цифру взял?
– Угу, почти… Они все примерно одно и то же сказали. А я против всех сыграл. Им какая-то шишка из Мин. Фина информацию слила. Дурачье! – Миллионов на триста ошиблись… Слушай, какое бельё красивое!
– У меня тоже такое есть.
– А чего ж не носишь?
– Виталику не нравится. Двести баксов, между прочим, стоит. Хочешь, твоей детдомовской пода-рю? К ванильному платью само то будет. Мишка заценит! Может осчастливит девочку…
– Лен, я тебе про Аську всё сказал. Если при Мишке о ней какую-нибудь гадость сморозишь, – шею сверну! Он под Новый Год опять себе чуть вены не взрезал… Я её как увидел тогда…
– Да помню я всё, блин!… Эти ваши игры, идиоты… Она ведь живой человек!… А с той, которую братец твой просил посмотреть?… Совсем охренели?! Если узнает кто…
– Да ладно тебе! А вдруг получится?… – Представляешь, что тогда будет? – Нобеля напополам получим…
– Шнобеля ты получишь, Серый! Колдуны, блин…
– Завязывал бы ты пить, Ромочка. С утра уже тёпленький.
– А знаешь, Ленк, это по моему трезвому размышлению – не твоё дело. Что хочу, то и…
– Это почему же – не мое? В каком-то смысле – очень даже мое. Я о Юленьке думаю…
– А ты поменьше о ней думай. Она теперь – моя. Как-нибудь сам разберусь…
– Горло вырву, гнида!!…
– Тихо-тихо, мальчики-девочки!… Мир-труд-май. Пусть растут все цветы… Ромк, ты бы не шутил так с Ленкой. Она ж тебе и правда глотку вырвет, ежели что…
– Вот и успокой тогда свою дикую кошку, миротворец хренов!…
– А с чего ты взял, что она моя? Кошки – они, знаешь ли, сами по себе. И насчёт зубов… Да и с когтями у них – полный порядок. Так что горло я бы на твоём месте поберёг.
– А не надо тебе на моём месте быть!…
– Это точно – что не надо. Ничего там хорошего нет – на твоём месте. Помни, что я тебе про ваше-го больного сказал.
– Серёж, а сколько вас народу играло?
– Шесть придурков. Каждый проигравший мне потом по штуке отвалил. Вот тебе и телек. По ма-ленькой тогда ставили. Зато сегодня в клубе по-взрослому играют.
– Ты тоже?…
– Да, Лен. Как вернёмся, купишь, наконец, себе комнату.
– А если проиграешь?
– Ну уж это, Юленька, вряд ли… После вчерашнего-то…
– А чего у вас тут вчера было?
– Не твоё собачье дело!
– Точно, Серый, она у тебя окончательно спятила.
– Я тоже хочу.
– Чего ты хочешь, Юленька?
– Телек выиграть. С кем бы мне сыграть?
– Только не с Серёжкой.
– Почему это я не могу с Серёжкой играть?
– А чего видно так плохо? Ты б ещё выше взял!
– Ну так встали, Серый! Как я тебе камеру поправлю? Меня ж там не было.
– Серёж, а давай я с тобой на этот телек сыграю.
– Я тебе что сказала, дура?! Ромка, заводи что-нибудь другое! Тут уже не видно не фига.
– Чего это не видно?… Правильно, Юлька, сыграй… Вот скажи, мы с тобой тому козлу… из триста восьмой правильно диагноз поставили?
– Ну… конечно…
– А Серый сомневается. Говорит – говно мы с тобой врачи и гнать нас нужно из института. Убьём, говорит, мужика… Вот и выясним – кто из нас прав. Пусть утрётся! Колдун, блин, хренов!!…
– Обалдели, что ли, на больного играть?!
– Ничего мы, Леночка, не обалдели! Серёж, ты ведь его и в глаза не видел!… Мы что же с Ромкой – плохие врачи? Играй вот теперь со мной, если думаешь, что мы не умеем диагноз правильно по-ставить! Или боишься?
– Да Серому телека жалко…
________________________________________
– Неправда!
– Что неправда?
– Что безответная любовь бывает. Мне Серёжа сказал, – если любишь по-настоящему… он тебя тоже… в ответ… Ещё неизвестно, кто первый…
– Идиотка, это у него безответной любви не бывает! Понимаешь, Настя, у него!! Ему достаточно какой-нибудь дуре в глаза посмотреть. И привет… Просто подумать о ней. Ты так умеешь?!
________________________________________
Никто не заметил, когда Сергей выключился из разговора и перестал смотреть Ромкино кино. Случи-лось это минут пять назад, когда он снова услышал, как молодой женский голос попросил его не смотреть на неё. И этот голос ни Лене, ни Юльке не принадлежал. Той – из Ромкиново кино – тоже. И вообще она там – на экране – не разговаривала. Разные звуки издавала, это правда, но слов она не произносила. Не до того ей было.
Сергею стало даже интересно – кто бы это мог быть. Ещё ведь ему показалось, что он уже слышал этот голос. Только вот не помнил – когда и где. Помнил только, что девчонка произнесла именно эту фразу. Странную. Непонятную. Почему это ему нельзя на неё смотреть? А тут ещё и правая рука онеме-ла… Сообразил, что надо выпить коньяку. Причём срочно. И плевать на то, что лететь. Не выпьет – мо-жет и вовсе никуда не полететь. В общем, сообразил. Но не выпил. Потому что уже не мог пошевелиться. Вдобавок ещё же и оглох. И со зрением начались фокусы. Попробовал обмануть мигрень. И, кстати, об-манул. Заставил себя увидеть то, что обычно позволяет ему от мигрени спрятаться. – Побежал по кори-дору. Старался в знакомые двери не стучаться. Мигрень ведь там его догонит. Выскочил на лестницу. Наверх не побежал. Понял, что устанет. И попадётся. Скатился вниз. Этаж, ещё один…
Вот она – незнакомая дверь. Во всяком случае он не помнил, чтобы когда-нибудь в неё заходил. Мо-жет когда-то в этой комнате и бывал, но сейчас он этого не помнил. А значит здесь его искать мигрень не станет. Она эту комнату элементарно не увидит.
Самое забавное во всём этом было то, что Сергей каким-то вторым зрением продолжал видеть себя ещё и в гостиной свой квартиры, где он, Ромка, Юля и Лена смотрели порнуху, снятую Ромкой на шпион-скую камеру в их институте. И, выключившись из общего разговора, странным образом всё-таки продол-жал в нём участвовать.
– Юльк, ты чего, правда, телек хочешь?
– Ага.
– Ну и подарим мы тебе с Серёжкой такой же на День Рожденья.
– Не хочу я до ноября ждать!
– Ладно, забирай этот! Серёж, ты как?
– Чего?… Угу… конечно…
– Ты погляди, Серый, где у него руки!
– Чего?…
– Нет, Серёж, для подарка больно дорого. Давай, правда, на пари.
– Ничего не дорого, Юленька, бери! Cерёжка осенью ещё на пять таких заработает… А мне приятно будет…
– Нет, ну Серёж…
– Дура, бери пока дают! А то обижусь…
– Ну сыграй, Серёж, мне же не просто так, мне выиграть у тебя охота!
– У Серёжки?… Сегодня?!… Совсем обалдела? Ну хочешь, со мной сыграй…
– Хрена! Серый, ты сказал, что мы с Юлькой облажались, – вот ты и играй! А то, как говном поли-вать…
– Юльк, а ты в ответ что поставишь?
– А чего надо, Лен? У меня же ничего нет…
– Давай, Серый, она у нас в институте через весь третий этаж голая пройдёт. Как Инка обещается. Ну, если проиграет. В час дня. От окна до окна. В одних туфлях…
– Сам голый иди, говнюк! Придумал тоже, скотина!
– Так ведь это она – Юлька – телек хочет…
– Ну ты, блин, молодец… дебил!…
– Нет, ну правда, Лен, это ж я играю…
Сергей взялся за ручку двери. И оказался в тёмной комнате. Он в неё не входил, а именно что сразу в ней оказался. Потому что дверь ему навстречу открылась сама. Её даже не понадобилось дёргать за руч-ку. Только выяснилось, что это – совсем не комната. Он это быстро понял. Чего ж там было не понять… Это была коробка – большая, из-под телевизора. И при этом она ещё очень вкусно пахла – сырым карто-ном.
Сергей стоял в ней в полный рост. Он сразу заметил, что по бокам коробки – где-то на уровне пояса – были сделаны аккуратные овальные прорези. С двух сторон. Наверное для того, чтобы эту коробку можно было носить. А что – удобно: взялись двое, подняли и понесли. Он ведь тяжёлый – телевизор. Один его не поднимешь.
Через одну из прорезей, сквозь которую пробивался свет, Сергей выглянул наружу. И почему-то ему стало понятно, что в комнате, которую он увидел сейчас откуда-то сверху, ему уже приходилось бывать. В частности, люстра, висевшая у него перед глазами, была ему не просто знакома: он знал, что, если подтащить под неё стол, на этот стол поставить стул, потом на всё это залезть, то можно до люстры до-стать рукой и спрятать в плафон конфету. Эта конфета через три дня превращалась в кашу, которую есть нельзя, но он – Сергей – её всё равно съедал. Когда-то… А на её месте оставлял мёртвого майского жука. Или коробку спичек. Разве это не замечательно – иметь собственный тайник, где можно прятать важные секретные вещи? Не только конфеты или жуков, а ещё, к примеру, украденный у сестры чулок.
Так это что же получается – у него есть сестра?… Выходит, что есть… Да вон же она – лежит на сто-ле. Непонятно только, почему она лежит на столе голая… И не шевелится. Лицом в луже томатного сока. Который она не пьёт, а просто в нём лежит. Неудобно же так лежать! – Руки затекут. Странно, а почему в комнате так тихо? Может быть коробка не пропускает звуки? И в самом деле, в уши как будто налили воды…
А этот – привязанный к стулу мужчина… Он кто? – Как это кто?! – Так это же – отец! Не такой, как Иосиф, а настоящий. Которого убили вон те люди. Вернее, они его не убивали. Он сам умер. Но что же они ищут? Что им ещё надо?! Ведь отец назвал им формулу лекарства. Он его изобрел, а они пришли сюда за формулой. И он им её сказал. Эти сволочи, – они и так не бедны, – теперь сделаются настоящими богачами.
И вдруг Сергей понял: бандиты в этой квартире ищут его! Стало холодно и страшно. Ведь коробка из-под телевизора – прямо у них перед глазами. На шкафу она. Нужно только поднять голову…
Надо же – какой у него ужасный шрам. Через всю морду. Тварь! За что?!… Тёмные очки надел, как будто в очках его нельзя узнать. Ещё как можно! И тот – другой…
– Тебя я тоже помню, скотина!…
Откуда Сергей знал в лицо палачей, изнасиловавших и убивших его сестру (проделавших это на гла-зах у его отца, так что было бы странно, если бы у него не разорвалось сердце), он сказать не мог. Впро-чем, он и не задавался этим вопросом. Опять же ему не показалось странным, что он упорно продолжает называть своим отцом Иосифа, когда вот же он – его настоящий отец, сидит, привязанный к стулу. Мёрт-вый! Не стало почему-то для Сергея открытием и то, что эту чудовищную сцену он уже видел. Когда-то давно. Причём видел её всю! С самого начала. А не как сейчас – лишь её окончание.
А ещё он вспомнил, как Иосиф много лет назад наклонился над ним, что-то сказал, и Сергей после этого многое забыл. Вот эту картинку в частности! Причём уже не в первый раз. Первый раз он её забыл, когда прибежал ночью к своему другу – Мишке. То есть когда постучался в квартиру Иосифа. Не в ту, где он с Ленкой будет сегодня ночевать. В другую…
– Стоп, так это что же выходит? – Что они с Мишкой были соседями? Грязно-жёлтый дом… В цен-тре Новороссийска… И ни Мишка, ни Иосиф за всю жизнь ни словом не обмолвились?!… Вот га-ды! Вруны… Наплевать, это сейчас неважно. Важно, чтобы справедливость восторжествовала. Отца, конечно, не вернёшь… И сестру… На сколько же она была старше меня? – Лет на восемь получается… Не меньше… Как жалко, что я не увидел её лица. Совсем ведь его не помню…
Это случилось давно. Его ограбили в подворотне. Практически уже у самого дома. Сергей особой си-лой и храбростью не отличался, но, если бы их было только двое… Увы, их оказалось четверо. И у одно-го из них был нож. В общем, деньги он им отдал. Главное – деньги-то были пустяковые – двадцать долла-ров. Ходил к метро поменять на рубли, но что-то там не срослось. Кажется, рубли у них закончились. Вот там его и срисовали. Проводили почти до дома.
И что он сделал? – А вот ничего он не сделал! То есть он не взбесился? И даже не расстроился? – Именно! Иосиф уже обучил его кое-каким своим штукам. И Сергей вместо того, чтобы психовать по-пустому, решил эту его занятную технологию проверить. Сказал себе, что за двадцать долларов он честно прикупил сейчас себе джокера. Если бы грабители одумались, если бы они, к примеру, попросили у него прощения и вернули деньги, тогда… Но они ничего у него не попросили. И деньги не вернули.
Через пару лет к ним с Мишкой из Хорватии приехал одноклассник. Привёз в Москву жену – на опе-рацию. С глазами у неё было плохо. Операция стоила две тысячи долларов. Когда же дошло до дела, выяснилось, что оперировать иностранку ушлые доктора теперь согласны были только за пять тысяч. Нет денег – вали обратно в свою Хорватию. И делай операцию там! Да ещё и результат, суки, не гарантирова-ли. Такие вот врачи попались.
Как следует выпили. Вспомнили Новороссийск, школу. Слово за слово. Тут Сергей и сказал, что ни-какой операции не нужно. Что он сам попробует. Естественно, о том, что у него в заначке были четыре должника, он говорить однокласснику не стал, но вспомнил он тогда именно о них. И что же? – Через неделю тот парень позвонил из Хорватии и сказал, что хочет выслать ему две тысячи долларов. Только не знает адрес. Зрение к жене вернулось, и чуть ли не лучше прежнего стало.
В тот же вечер Сергей каким-то образом почувствовал, что один из четверых грабителей, тот самый, который взял в руки его деньги, на прошлой неделе загнулся от передоза. Сергей подошёл к зеркалу спросить у себя – жалко ему того хмыря или нет? Вроде как не по-христиански получилось. Врач всё-таки… Заглянул себе в глаза и понял, что нет – не жалко. Он тогда вообще никаких эмоций не испытал. А что? – Тот кретин ведь сам продал Сергею свою жизнь. Взял и добровольно записал себя в доноры, дура-чина! За двадцать долларов. Легко и просто. Так что всё – по-честному. От Сергея требовалось лишь усмотреть в той ситуации вполне честный, а, главное, ненасильственный обмен. И для верности произне-сти волшебное слово “прощаю”. Тем же вечером, двумя годами ранее, когда с неожиданным для своего рассудка кайфом Сергей вдруг успокоился, это слово и было им произнесено. Когда он чем-то внутри себя согласился на такой обмен. Главное – не сомневаться в справедливости сделки и в том, что сработа-ет. А он и не сомневался, что, понятно, самое трудное.
Двадцать долларов. И совсем не дорого…
– Прощаю…
– Кого это ты там прощаешь, Серый?
– Чего?… Так, одного гада… Надо бы обоих… Но ладно… Сбил ты меня, Ромка. Потом как-нибудь и одноглазого достану…
– Ты точно псих!
– Серёж…
– Чего?… Где это я?
– Серёж!
– А?… Что?… Чего тебе?…
– Будешь играть со мной, или нет?
– Конечно… А во что?
– Все! Ура! Забили!! Телек – мой!
– Дура!… Что ты там предсказал, Серёж, – “ураганный отёк лёгких”?… Идиоты!!…
Лена вышла из комнаты в сильнейшем раздражении. Аж задохнулась от невозможности что-либо Юльке объяснить. К тому же ей и порнуха надоела. Знала она ту девчонку. Жалко её стало. А вдруг Ромка и её с Юлькой снимал. Они ведь не раз там вдвоём застревали…
И, главное, это дурацкое пари. Ну как Юльке объяснить, что у Сергея теоретически невозможно выиг-рать, если он накануне напьётся фиалкового запаха. Он и без всяких фиалок может обеспечить себе побе-ду практически в любом споре, но уж если с фиалками…
Пошла проверять, все ли вещи уложила. Зашла в спальню Сергея. Увидела фотографию в рамке и вернулась с ней в гостиную. Хотела показать её Сергею. Спросить, откуда она и что с ней делать. Но фотографию у неё выхватила Юля, только что, радуясь своей “победе”, залпом выпившая бокал шампан-ского.
– Какой странный здесь Михаэль!
– А ты откуда, Юленька, знаешь, как его зовут? Тебе Серёжка сказал?
– Зачем мне говорить? Как я могу забыть, как зовут нашего капитана? Это ж он меня тогда спас… На корабле… Я ведь за Юи в море прыгнула, когда её… несчастную… в тряпки завернули и к ры-бам бросили…
– Ты чего плетёшь, дура?!
– Рот закрой, кретин!
– А кто там у вас нарисован?
– Юленька, не пей больше, родная! Тебе ведь совсем нельзя.
– А это – Настеа, Сеньора наша… бедненькая… Не дали девочке родить, гады!
– Юль, ты чего?… Нехорошо тебе? Ну-ка приляг. Лен, давай-ка отведём её…
– Нажралась с утра, дура, блин!
– Закрой свой поганый рот, сука!! Сам ты – алкаш! Какая ещё Настеа?… Юль… Серёж, а кто это? Это ж детдомовская твоя… Я у тебя на сотовом видела… в том платье… А сказал, зимой позна-комились…
– Где взяла?
– Ты чего?
– Это ж Мишкина. Ищёт сейчас поди. Аське про неё ни звука. Мишка эту фотографию от неё пря-чет. О-ой! Бли-ин!…
– Что такое?…
– Нечаянно…
– Когда?
– Утром. Да ты не переживай.
– Ребят, вы когда-нибудь уже свалите?! Где тут у вас коньяк. Эту бутылку кажись прикончили.
– Ну и как там?…
– Теплынь… Морем пахнет…
________________________________________
–
– А почему она от него уходит?
– Должен же этот кошмар когда-нибудь кончится! До того уже девчонка дошла, что родить от свое-го Виталика собралась! И Серёга, главное, ей пообещал… – Вот гад!…
– Ну почему же – гад?! Всё время гадом обзываетесь…
– Да потому, что это невозможно!! Господи, у всех уже крышу снесло!…
– Можно… если Серёжа сказал…
– Невозможно! Виталик – это её болезнь! Понимаешь? Галлюцинация! Ленка очень больна, пойми ты, балда! А Серёга пользуется этим, пьёт из неё, сволочь, ворует, пока этот её придуманный Ви-талик к ней якобы идёт… Я уж, честно говоря, и не знаю… Верить ему?… Мерзко это, если прав-да…
– Ничего не мерзко… – Он ей такую радость дарит. А если она ещё и ребёночка родит…
– Все, хватит!!… Извини, Насть… Смотри, нагрянем к тебе сегодня ночью… за спиртом… Вот при-летит…
– Да я знаю…
– Чо ты знаешь?
– Что он вчера уже прилетел. А Вы от меня скрываете!
– Что ты несёшь?
– Да ладно Вам, Михалосич, я видела…
– Ну вот что ты видела?! Пошли…
– Вас обоих видела.
– Когда?
– Утром. Серёжа на балкон вышел. Он мне рукой помахал… Видно только проснулся. Сидели поди допоздна?
– Утром, говоришь?… А ведь он… Ты правда его видела?
– Ага.
– Врёшь!
– Ну почему Вы мне не верите?! На нём ещё плед был. Который в его комнате на кровати…
– Насть, Серега вообще-то… сейчас в Москве. Они только в четыре прилетают. Хочешь, вместе встречать поедем?
– А можно?… О-о-ой!!
– Ты чего?
– Ой он рассказывал мне… что к вам приходит. И это тоже правда!
– Что правда?
– Господи… он говорил! А я, дура… Наташка не поверит! Михалосич! Я побегу? Ой, простите, – Миша!
– Куда ты, ненормальная?
– Я же плавать совсем ещё не умею. А он меня сегодня начнёт на спине учить.
– Сумасшедшая!… Я в три уезжаю…
– Успею!!…
– Так ты его видела… И ночью приходил… Значит – всё правда… Это ещё хуже, чем я думал… Бедная моя… Я такое лечить не умею…
________________________________________
Глава вторая
День
– Я ж обещал тебе – летом в море будем купаться! – Поди не верила?
– Верила…
– Врёшь!
– Верила!
– Хорош обниматься, Серёга! Люди кругом.
– Да оставь ты их в покое. Пусть себе обнимаются. Тебе что, жалко?
– Ничего мне не жалко… Неприлично как-то…
– Ой, неприлично ему!… Совсем, что ли, больной? Где машина?
– Давай, помогу.
– Да пошёл ты!…
– И за что ты меня не любишь?
– А за что тебя любить, ворюга?!…
– Мишка тебя не обижает?
– Нет. Он очень хороший. Я Вас так ждала!…
– Ну всё!… На море! Мишка, где мои ласты?
– В багажнике…
– Сергей Александрович, я не умею плавать. Совсем. Я всё наврала…
– Знаю. Зато я умею…
________________________________________
– Лен…
– Ты за дорогой следи, маньяк!…
– Я не про то…
– Да не дёргайся ты! Не утопит он твою…
– Она не моя…
– Как скажешь… Может, зря мы их одних оставили?
– Да я как раз без них хотел…
– Ладно, хватит уже юлить! Говори, что тебе от меня нужно.
– Лен, тебе не показалось, что Настя… ну… не вполне здорова?
– Судя по тому, как она ходит – у неё месячные. Ничего страшного. Само то – ей сейчас в море ку-паться! Идиотка! Полежала б денёк. Какого хрена она нас встречать попёрлась?
– Менструация у неё на прошлой неделе была. Это другое… Чего ты лыбишься?!
– Не отвлекайся! Говори, чего хотел.
– С ней что-то нехорошее ещё в детдоме случилось, а что – не говорит. Ты не могла бы… осто-рожно?… Я примерно догадываюсь…
– Попробую. Ты мне вот что скажи: – почему сам не сделаешь? Зачем Серёжку заставляешь?!
– У меня не получится…
– Сволочь ты, Мишка…
– Лен, пойми: это – не убийство. Наоборот…
– Ты придумал эту дурацкую программу – вот сам её и запускай! Причём здесь Серёжка?! Тоже мне – героя нашёл!
– Понимаешь, я… немного к ней привязался, а он её в глаза не видел. Ему проще будет…
– А если у него что не так пойдёт? Ты о нём подумал?! – Он же в петлю полезет!! Это он с виду – супермен…
________________________________________
Заводить Настю в море Сергею пришлось чуть ли не силой.
– Сергей Александрович, я боюсь…
– Слушай, трусиха, а без “Александровичей” можно уже как-нибудь обойтись? Ты мне веришь?
И, хотя Настя в ответ кивнула, сделала она это как-то неубедительно.
Поскольку он был в ластах, в воду ему пришлось заходить спиной, крепко держа её за руки. Понимал, что девчонка может и вырваться. Не дожидаясь, когда от страха она заколотится и всё испортит, Сергей без долгих предисловий упал спиной на воду и…
Господи, сколько же было визгу! Ожидал он такую реакцию? – Наверное, ожидал. Тем более, что бук-сировать Настю он начал не куда-нибудь, а в открытое море. Где дна под ногами уже не было. И Настя это понимала. Такого ужаса она в своей жизни ещё не испытывала. Вот честно!
Странно, но никто не утонул. Наоборот. А как быстро они плыли!
Через минуту визг прекратился. А ещё через одну Сергей отпустил её руки. Перехватил Настю за та-лию. Чтобы она почувствовала себя свободной. А на кой чёрт ей эта свобода?! Не помня себя, Настя, как кошка, вскарабкалась по Сергею, чуть не утопив его. Обхватила его руками и ногами. Крепко-крепко к нему прижалась. И тут… Слава Богу, он не увидел, что случилось с её глазами. И с ушами. Глаза мгно-венно сделались пьяными, а уши – малиновыми. Но она хотя бы уже не визжала. Вот он и не стал к ней особо приглядываться. Пытался не утонуть. Великая вещь – ласты! Молодец тот, кто их придумал…
Через пару минут визг раздался снова. И больше уже не прекращался. Только теперь Настя ещё гром-ко фыркала. И хохотала. А, когда он отдирал от себя её руки, она изо всей силы лупила ими по воде. Потому что была счастлива!…
________________________________________
Зайти вместе с ними не удалось. Не успели. Так что подглядывать за происходящим в палате Полины, пришлось через окно. А происходило там вот что: Миша с Леной вошли туда в белых халатах, весело меж собой переговариваясь. Ощущение такое, что они рассказывали друг другу смешные анекдоты. Кста-ти, может так оно и было. Садиться на стул Лена не стала. Бросила на него свою сумку. А сама залезла на Полину кровать. И стала с ней о чём-то болтать. При этом она постоянно улыбалась, а чуть что принима-лась так заразительно смеяться, что и Поля скоро ей в ответ заулыбалась. Опять же Лена всё время глади-ла то её щёку, то коротко подстриженные волосы, то ещё где, а в какой-то момент просто обняла её, крепко так к себе прижала и чмокнула в щёку. Поле это понравилось. И тогда Миша, убедившись, что всё в порядке, из палаты ушёл. Что Лена говорила Поле, мы не знаем – через окно ведь слышно не было. Но трещала она без умолку. И обеим было весело. Под конец Поля уже сама с удовольствием обнималась с Леной. А, когда Лене пришло время уходить, Поля расплакалась. Но расплакалась хорошо – без истери-ки. Должно быть Лена пообещала ей, что придёт ещё. И тогда они будут много-много обниматься и рас-сказывать друг другу свои тайные секреты.
Картина совершенно изменилась, то есть всё просто с головы на ноги перевернулось, когда Мишин (Серёжин на самом деле!!) мерседес, сорвавшийся с места так, что задымились шины, оказавшись за во-ротами больницы, резко затормозил. Лена билась в Мишиных объятиях. Но это были не совсем те объя-тия, на которые подумали случайные прохожие, с интересом наблюдавшие за происходившим в машине. Эти объятия были не про любовь: Лена билась в истерике и ревела в полный голос. Хорошо, что сквозь двойные стёкла не было слышно, как громко и некрасиво она плачет. Отличную звукоизоляцию поставил Сергей. Большие деньги за неё заплатил.
Успокоилась Лена минут через десять. Вот тогда Миша её, наконец, и отпустил. Пора же было ехать обратно к морю. Туда, где они оставили Настю и Сергея. Которые в это время уже вылезли на берег. И, сидя рядышком на Настином махровом полотенце, о чём-то переговаривались. Кажется, вспоминали тот памятный ужин в ресторане. И смеялись… Зато Лене весело не было. От слова “совсем”. Вот ни разу!
– Я такого никогда ещё!… Она же в любой момент может это сделать…
– Теперь понимаешь?…
– Да всё я понимаю!… Дурак, она же тебя хочет! Вся её болезнь в том, что она на хрен никому не нужна! Какие же вы все-таки, мужики, козлы!! Ну засунь ты ей хоть руку между ног, если больше нечего!…
– Лен!…
– Что – Лен?! – Ей бы жить!… Ах да, у тебя же – с Настей…
– Лена!!
– Да пошёл ты!… Давай! Вези к ней Серёжку! Сам девку замочить не можешь, гад, так его подстав-ляешь?!…
Какое-то время они ехали молча. Пару раз Лена снова принималась плакать. Но в конце концов взяла себя в руки. Не зарёванной же на пляж приезжать. Что Серёжка подумает?
– Не понимаю, чего ты от меня хочешь? Сам-то что думаешь?
– Она такой не была, когда сюда приехала. С ней это уже здесь случилось. Боюсь… прогрессирую-щая шизофрения…
– Ну ты нашёл, блин, к кому за советом обратиться!, – зашлась Лена нехорошим смехом. – Повесе-лил ты меня, идиот…
О Лене можно сказать много разных слов. В том числе и нехороших. Насчёт её характера, например. Или про то, что плевать она хотела на внешние красоты, которые всех культурных людей ужасно трога-ют. (Апостола Павла, между прочим, они тоже не интересовали. Во всяком случае он ни разу не упомя-нул о том, что испытывал когда-либо эстетическое наслаждение от ангельского пения птиц небесных, созерцания пушистых котиков, ботанических чудесностей и всего такого прочего.) Про её сомнительные сексуальные пристрастия мы уж и вовсе помолчим. Однако, отдадим ей должное: профессионал она экс-тракласса. Хоть и больная на всю голову. Спрашивается, с какой это стати мы взялись её нахваливать? – Да с той, что, когда надо было, она умела собраться и за минуту превратиться во что нужно. Чего требо-вала ситуация. Вот и сейчас, когда машина притормозила у пляжа, из неё вышла уже вполне себе “безза-ботная”, можно даже сказать довольная своей “безоблачной” жизнью мадам из самого, что ни есть, выс-шего общества. Для Новороссийска уж точно – высшего. За версту же видно, что это – столичная штучка. Настя даже залюбовалась ею. К тому же и духи у Лены были нездешние. Ясный пень – импортные. Но импортные духи сейчас везде продаются. А вот так, как Ленины, они почему-то не пахнут. Или, может, это не духи? А феромоны какие или ещё что-нибудь в этом роде. Она же – ведьма…
Улыбаясь как дико дорогая валютная проститутка, она наклонилась к Сергею, обняла его за шею и нежно прошептала ему на ухо:
– Всё сделано, мой фюрер. Всё, как ты велел. Иди, мочи девку, мясник, пока она тёпленькая. Гореть тебе в аду, любимый. Суки вы всё-таки…
Сказав на голубом глазу все эти гнусности, она коленом спихнула Сергея с полотенца, на котором он сидел, грациозно опустилась на освободившееся место и, развратно скалясь, обняла Настю, которая от такой непосредственности на мгновение потеряла дар речи и залилась краской.
– Ну что, разобралась, как эта штука работает?, – насладившись произведённым эффектом, она ми-лостиво разрешила Насте дышать. Сказано это было по поводу нового телефона, который Насте подарил Сергей и который девчонка безуспешно пыталась освоить. Ни слова же по-русски!…
– Не-а, пока не очень…
– Японский, с выделенным цапом. Лихая игрушка. У нас такие не продаются.
– А это чего такое?
– Что?
– Цапа.
– Не цапа, а цап. Это такая приблуда, чтобы смартфон музыку красиво играл.
– Ой, как здорово!, – обрадовалась Настя. – Я очень музыку люблю. Особенно одну… Вот если бы можно было её на Серёжин номер поставить…
– Как два пальца… Давай, сейчас покажу. Вот что, пока мужики свалили… Я так понимаю – ты те-перь большая девочка – носи на здоровье.
Румянец, который было пропал, вновь вспыхнул на щеках Насти, когда Лена вынула из своей сумочки цветастый пакетик с чересчур уж откровенной картинкой.
– Чего это?…
– Угадай с трёх раз.
– Да как же я такое надену?
– Успокойся, в нём не на работу ходят.
– А зачем тогда?
– Чтоб не совсем голая была, когда он к тебе под одеяло полезет.
– Кто?
Настя уже не знала, куда девать глаза. Но Лена и не подумала её жалеть. Кивнула вслед отъезжавше-му мерседесу. И добила Настю, лицо которой уже приобретало цвет красного революционного знамени: –
– Знаешь, как Серёжка от такого заводится?
– Правда?…
– Угу. Колись! Трахались?
– ……………………
– Что молчишь? В глаза мне смотри.
– ……………………
– Что?… Всю ночь?!
– ……………………
– Умничка ты моя! Так и надо… Господи, как же я за тебя рада! Кончила?
– Семь раз…
– Врёшь!
– Или восемь… А может и девять, – я не помню… У меня это быстро… Даже неудобно перед ним…
Наверное, за километр было слышно, как Лена расхохоталась. То есть во всё горло. Непонятно, чему она так обрадовалась. Ещё крепче прижала к себе Настю и поцеловала её.
– Солнышко ты мое! Первый раз сегодня?
– ……………………
– Да ты у нас – сладкоежка!
– Чего?… Я, как сюда приехала… он в первую же ночь ко мне и пришёл… Свою музыку услышал…
– Ну ты смотри, какой молодец! В первую же ночь на девочку залез!… Давай сюда – покажу, как эта штука работает. Я уже все наши номера в него вкатала. Будешь теперь и Мишке, и Серёжке звонить. Тут даже и телефон их родителя имеется. Я его вот сюда ввела. Серёжка не знает. Но так надо. Запомни, если он позвонит, говори с ним вежливо. Он – важная птица. И ни в коем случае не ври ему. Никогда! Он враньё на расстоянии чует. В мышь тебя превратит. Это он из сыновей кол-дунов сделал… И мне звони. Только, чур, без всяких отчеств. Договорились?
– Совсем бесстыжий!… Хочет, чтоб я сама раздевалась… Бессовестный… За волосы меня дер-жит…
– Вот гад!…
– И чтоб не кусалась… Так сладко…
– Ну точно – сладкоежка!… Что такое?… А ну дыхни!… Эх, ни хрена ж себе!…
– Чего?… – перепугалась Настя.
– Того самого! Поздравляю…
– С чем это?
– Со вступлением в закрытый клуб. Покажи-ка грудь.
– Чего?
– Давай быстро!… Пока никого нет… Не бойся, трахать тебя не буду. Не здесь во всяком случае…
– Чего это я буду тебе показывать?…
– Я кому сказала! Сиди смирно… Руки убери!… Ну, всё правильно. Поцеловать тебя в губы можно?
– А чего, так надо?
– Да просто хочется… Не верти башкой… Ну что, противно было?
– Не знаю…
– Всё понятно: ты не в теме.
– В какой ещё теме?
– Ты – не лесбиянка… Жаль…
– А что это за клуб такой? Там что, обязательно нужно лесбиянкой быть?
– Как раз – нет. Да и я не всегда ею была. Начинала просто ведьмой…
– Так я что – тоже ведьма получаюсь?
– Угу, я ж и говорю: – ты из наших.
– Не хочу быть ведьмой.
– А кем хочешь?
– Шлюхой…
– Ну, это тебе точно не светит.
– Почему это?!
– Потому что… Давно он из тебя пьёт?
– Я ж сказала: – как сюда приехала… А что, разве не все девочки такие?
– Да почти все. Только мало кто об этом знает.
________________________________________
– Ну что, Поля, договорились?
– Ага. Я ничего с собой не сделаю. Обещаю. А когда?
– Через месяц-полтора. Всё само случится.
– Через месяц?… Так нескоро… Ладно, я подожду. Михалосич… Он добрый. А это больно будет?
– Нет. Вы просто уснёте.
– Спасибо.
________________________________________
– Ты когда это?… Да не прячь ты руку! На, смотри…
– У меня – меньше.
– Так когда? Почему?
– А ты никому не скажешь?
– Могила!…
– Я ночью в туалете… Меня в психушку потом упрятали… А я нормальная! Просто головой удари-лась, когда сознание потеряла… У меня никого после них не было… Правда… Так что он у меня не первый!… Но я только его люблю… А он совсем бесстыжий!… За волосы меня держит… И в глаза заставляет смотреть… А я не могу при свете… Я так люблю, когда он меня за волосы дер-жит… Я развратная!… Он мне монетки дает… Почему это я не могу быть шлюхой?! У меня со-трясение было!! Я нормальная!!!
– Бедная моя, бедная… Серёжка тебя вылечит! Он для тебя… А Мишка… Что ж он, сволочь?!… Ты ведь уже три месяца тут!… Давай, маленький, простим друг другу…
– Леночка, ты чего? Ну не плачь, а то я тоже буду. Ты?… И тебя?… Ты тоже?!
________________________________________
– Серёга, ты чего?
– Нажраться бы… после такого.
– Сейчас приедем – накатим. Когда будешь ей программу ставить?
– Уже. Недель через пять сработает.
________________________________________
– Тебе что, того скота жалко?!
– Да причём здесь он?! А меня кто простит?!! Ну не говори Серёже… пожалуйста…
– Что ты волнуешься? – Бог троицу любит. Двое уже. Ну так и этот к ним за компанию присоседит-ся… Да ты не бойся. Серёжка и пальцем никого не тронет. Этот гад сам!… Сегодня же!… Сука!! Умела бы, блин… Подонок!… Я б сама его!…
– Ты обещала!! Ну пожалуйста, Леночка, не говори ему!… Он ведь, когда узнает, брезговать мною станет! Больше не прикоснется ко мне! Никогда! И разговаривать со мной не захочет! Ему про-тивно будет! Не они!… Это я – мерзкая! Я – дрянь!! Я – не человек больше!!
– Глупенькая, ну что ты такое говоришь? Да Серёжка, когда про меня узнал, предложение сделал… Из общаги к себе забрал… Прописал…
– А чего ж вы?…
– Я не его люблю… Ты чего?… Спятила?… Ты чего делаешь?… Да отстань ты от меня!… Давай, это будет последний… Ну, ещё раз можно… Нет, так нельзя… Поаккуратнее, балда. Мне Сережка за такие поцелуи с тобой башку отвернёт, бешеная… Слушай, а ты целоваться с кем училась?
– А что такое?
– А то, что не умеешь ты ни фига! Давай, покажу, как надо… Руки убери… Да нет тут никого… Но-сом дыши… Нет уж, ты глаза не закатывай…
________________________________________
– Скажи, Серёга, ты с Настей… ничего… не делал?
– Ты о чём?… Спятил, что ли, кретин?! Я ж её для тебя…
– Может потом когда… приходил?
– Миш, ну ты чего – совсем уже?!… А у вас разве не?…
– Точно… не приходил?… Скажи правду…
– Куда приходил?
– К ней в постель!
– Ну ты совсем, что ли, блин… идиот?!…
– Понимаешь, я ей на виолончели в первый вечер играл… Всё ничего. А потом одну вещицу сыграл и с ней что-то случилось. Она аж задохнулась… Уши покраснели и спать попросилась. Она в тво-ей комнате несколько дней жила. Пока мебель ей не купили… Понимаешь, она там не одна была.
– Это как?… И какой вывод делаешь?… Молодец! Ты девку ужином кормил?
– Да она сама всё приготовила…
– Вином поил…
– Ну… выпили… немного…
– И на виолончели сыграл… А потом одну в холодную постель отправил. Мишка, ты совсем дурак, что ли?! Тебе сказать, чем она там под одеялом занималась? Или сам догадаешься?
– Я тебя сейчас зубы выбью, сволочь!! Не смей о Насте гадости говорить!!… Серёга, я тебе точно говорю, она там не одна была. Это до утра продолжалось… Я такие вещи как-нибудь ещё могу различить… Понимаешь, она упросила меня потом тот мадригал ей на телефон закатать и как на иглу подсела. Вечером, как уходить собирается, наушники втыкает и привет – наутро еле ходит. Тут что-то не так.
– А что за музыка? – Дашь послушать?…
Глава третья
Вечер
– Мясо шикарное!
– Правда, тебе понравилось?
– Угу. Только не ври, что сам приготовил!
– Чего это я буду врать? Когда я тебе врал? – Настя замариновала.
– Я так и думала. А чего ж она с нами ужинать не стала? Стесняется, что ли? Серёж, ты, может, сказал ей что-нибудь? Я видела, вы шептались…
– Ничего я ей не говорил.
– Ей сегодня в ночь дежурить.
– Вона как… Миш, а вы чего, правда с Серёжкой за всю жизнь ни разу не поругались?
– Ни разу?… Да только тем всю жизнь и занимались. Серёга меня в пятом классе чуть не зарезал.
– Ну-ка, ну-ка!…
– У него тогда роман приключился…
– Не у меня одного, как выяснилось… Сволочь!…
– С Маринкой Беловой… Из параллельного… Гвоздики ей дарил…
– Ну ты гад, Мишка!
– Приревновал… Представляешь? С ножом на меня попёр.
– Ну и зря не убил.
– Ух, мальчики, какие вы, оказывается, у меня горячие!
– Они за спортзалом целовались. От общественности прятались…
– А Мишка, сука, подсматривал! Под теннисным столом засел. А как я ушёл, тоже к ней подъехал.
– Как интересно!…
– Да мы только один раз и поцеловались…
– Ну, конечно! Лен, представляешь, прибегаю, – портфель забыл, – а он гад…
– Брешет, Ленк, не верь!
– Ага!! А то я не видел!…
– Чего ты видел? – Темно ж там было!
– Чего я видел?!
– Мальчики!
– А главное, Лен, до сих пор, подлюга, не колется!! Брат называется! Ну скажи – было?!
– Ну, мальчики…
– Было.
– О… Давай выпьем… Как она?
– Замужем… в третий раз… Двое детей.
– А чо ты там про ножик говорил?
– Да без крови тогда обошлось. Мы у неё, оказывается, не единственные с Мишкой были. Может ещё одну откроем?
– А запросто!
– Мальчики, а вам не хватит?
– Так мы ж и тебе нальём.
Ну вот, обещали про птичек и котиков не говорить. Но здесь другое дело – стихия. И откуда только эту тучу принесло? – Вроде как ещё полчаса назад небо чистым было. А вот поди ж ты… То, что сразу стало темно, это ладно. Но ведь ещё же и дождь как из ведра полил. И гром. А молнии! – Ужас одним словом… Не заметили, как третью бутылку прикончили.
– Не смей о ней гадости говорить, дрянь!!
– Мишка, ты почему это на меня кричишь? Я просто…
– Какая ещё сигарета, тварь?! С собой её равняешь?! Да ты – шлюха подзаборная!
– Причём здесь сигарета, дурак? Она могла просто стакан воды выпить… – Пойми, она не хотела его. Ну ты же сам просил узнать… Козёл!…
– Она ребенок ещё… Чистый!
– Да она сама мне сказала!… Я что – придумываю? Дурак…
– Ребята, мне… Настю будить… Ей на работу… Обещал зайти… Забыл совсем…
– Миш, ну погоди ты в самом деле! Может…
– Потом, Серёга…
– Зонт возьми, психопат!
Когда Миша выбежал на лестничную клетку, настала нехорошая тишина.
– Ты что наделала?
– А что я такого сказала?
– Я же просил тебя, дрянь…
– Я… правду…
– Вообще об Аське при нём…
– Но я же… правду сказала…
– Смотри на меня, тварь! Руки опусти!!
– Серёжа, не бей меня, пожалуйста…
– Ты что, не знаешь, кого он в ней видит? Я Лару, что б мы могли её по-человечески похоронить, три недели в холодильнике держал. Пока его самого от всех прятал! Он же вены себе грыз!… Я его к кровати привязывал!… Он к ней на кладбище только на автобусе ездит, потому что, если за руль сядет, сворачивать не станет!! Я в этой дерьмовой жизни смысла ни хрена не вижу, а у него никакой жизни просто нет!!! Идиотка!!!!
Лена, как сомнамбула, сделала шаг навстречу. Дверь и открылась…
Она здесь раньше уже бывала. Кажется, месяц назад зашли с Серёжей в этнографический музей. Сей-час уже и не вспомнить, кой чёрт их туда занёс. Сергей обозвал ту декорацию хлевом. Хотя, скорее всего, то был макет крестьянской избы. Просто очень большой и захламлённой избы. Какой же это век? – Во-семнадцатый? А может семнадцатый?
Нет, наверное, всё-таки и правда хлев. В избах ведь коров не держат. А здесь – сразу две. Жуют себе что-то в углу… И глаза у них слезятся. Хорошие глаза, добрые. Слишком покорные, правда…
По земляному полу, устланному соломой, бродит коза. И тоже ищет, что бы такое сожрать. На стенах висят сбруи, кнуты. В углу – вилы и что-то ещё. Лена не знала, как эти штуки называются. Серёжа сказал тогда, что ими хлеб молотят. А зачем его нужно молотить? И потом, откуда он знает?
Под телевизором, на который сегодня утром забили пари Юлька с Сергеем, сидит ужасного вида ста-руха в таком же, как и её мерзкая рожа, отвратительном тряпье, которое и носить-то нельзя. Зубов у неё нет. Мозгов, судя по выражению того, что язык не поворачивается назвать лицом, тоже. Толчёт что-то в грязном деревянном ведре. Или это корыто? Темно. Плохо видно…
Откуда-то появились два старика. Их возраст Лена определить не смогла. Древние персонажи. В лап-тях. Как и полагается в настоящем театре. С зубами у обоих проблемы. И какие-то они непричёсанные. В общем, вполне правдоподобно свои роли ребята играют. Только зачем им офицерские ремни со сверкаю-щими звёздами на пряжках? Вроде как из эпохи этот нюанс выбивается…
Один из стариков, тот, что погаже, подошёл к Лене и сорвал с её плеча сумочку. Довольно бесцере-монно её сорвал. Мало того, так он ведь ещё и рыться в ней начал! Хорошо, что Лена отдала Насте гос-тинец – эротичное белье. А то бы дедуля, заглядевшись на такую экзотику, не дай Бог, в обморок бряк-нулся.
Лена не заметила, как второй старик зашёл к ней за спину. И вдруг схватил её за шею. Да как сильно! Не ожидаешь от доходяги такой молодецкой хватки. А главное, ничего с этим поделать было нельзя. Уж она и руками стала размахивать, и ногой попыталась эту скотину лягнуть. Ну никак его не достать! Вот он подвёл её, по-прежнему держа за шею, к к;злам. Лена ещё подумала, что никакие это не актеры, а обык-новенные грабители. Так ведь Сережка в любой момент может сюда войти. Бошки тварям поотрывает.
Она не поняла, когда эти двое успели разложить её лицом вниз на к;злах. И почему она при этом не сопротивлялась. Наверное, подумала, что это всё-таки спектакль. Что так и полагается по роли…
А тут ещё и старуха приковыляла. Как только она не развалилась пока шла?… Принесла с собой ма-ленькую скамеечку. Лена, когда смотрит с Сергеем телевизор, ноги на неё ставит. Старуха уселась на эту скамеечку и оказалась рядом с Лениной головой, что-то бормоча себе под нос. Что – не разобрать. С неожиданным проворством старуха схватила Ленины руки, которыми та ухватилась за к;злы, и свела их вместе. Быстрота – ладно, но с какой силой она их зажала! Как будто пальцы у неё из железа. – Да они тут все качки! Вот артисты, – подумала Лена. И тут её ударила мысль, что она совсем не помнит своей роли. Не знает, как ей дальше быть, кому и что говорить.
Старик, который притащил сюда Лену, забрался на неё сверху, уселся ей на ноги. Было больно, но кричать Лена не стала – как-то неудобно было шуметь. Вдруг на тебя зрители сейчас смотрят…
Второй дед издал боевой клич, сорвал с себя ремень и кинулся избивать им Лену. От внезапной жгу-чей боли она вся вспотела. И к горлу подступила тошнота. Но, что удивительно, она так и не смогла за-кричать. Хотя очень хотела сказать им, что они ошиблись, что никакая она не актриса, а вовсе даже врач. То есть попала сюда совершенно случайно. Будь он проклят – этот их этнографический музей!
Очевидно, с ней случился обморок. Потому что Лена не отследила момент, когда избиение прекрати-лось. Как-то нехорошо она обмякла. Спина горела. Просто огнём она пылала! Боль адская. По лицу текли слёзы. Кажется, она даже описалась. Было очень стыдно.
Только ведь это был не конец. Неизвестно откуда взялся третий вурдалак. Этот мерзавец был совсем уж омерзителен. И воняло от него смесью лука, махорки и какого-то дешевого спиртного. При этом он всё время гадостно прихахатывал, всем своим видом желая показать, что он тут главный. Потому что умеет делать всё лучше других. Хотя на самом деле это был мелкий и невзрачный мужичонка. В довер-шение ко всему лицо у него было дебильное, почти детское. Похоже его не удовлетворило то, что устро-или здесь два садиста с красноармейскими звёздами на пряжках своих ремней. Он, дескать, действовал бы не так. А как?
И тут Лена поняла, что этот ублюдок сейчас забьёт её до смерти. Просто так, ради куража и забавы. То есть ни за что. Просто потому, что здесь у них так принято.
Старуха снова сжала её руки. Словно в тиски их зажала. Возможно, уже и кости запястьев раздробле-ны. Вот будет Серёжке работа! Да где же он?!
Тот гад, что сидел у Лены на ногах, так и остался на них сидеть. Только руками он теперь ухватился за к;злы, чтобы не свалиться. А второй больно взял Лену за уши, повернул её голову лицом вниз и зафик-сировал её в этой страшно неудобной позе. Дышать стало нечем. Тут старуха что-то прошамкала и… запела. Лучше бы она этого не делала. Стало совсем тошно. До смерти.
Удара Лена не почувствовала. Она его увидела. Откуда-то со стороны. Судя по всему, кино здесь раньше показывали цветное. Потому что теперь оно стало чёрно-белым. И в нём стал преобладать чёр-ный цвет. Даже коза, которая до этого была грязно-белая, почернела. Кровь, которая полилась у Лены изо рта и из глаз, тоже была чёрная. Не красная. Лена страшно закричала. И опять же – никакого крика она не услышала. Она его увидела.
После третьего удара бичом Лена решила умереть. Но тут она увидела Сергея. И боль прошла. Со-всем. Страшно ей уже не было.
– Я больше не буду… Виталик, зачем так смотришь?…
– Быстро давай пей!…
– Прости меня, любимый. Не хочу я эту мерзость пить. Я знаю – случится что-то страшное… Тако-го ещё никогда не было… Ты за мной пришёл?… Я пойду… А ты где?… Любимый, я ничего не вижу… Помоги мне…
– Скорее пей! Глотай давай! Я тебе морду сейчас набью!… Разожми зубы, дрянь!… Вот так… Не захлебнись… Да открой же глаза, идиотка! Ты знаешь, где сейчас находишься?
– Серёж, ты зачем мне свой сон?… Это же твой?… Мне такое не могло присниться…
– Помолчи! Потом расскажешь… Пей ещё!
– Не хочу…
– Да кто тебя спрашивает?! Раздевайся!
– Пожалуйста, Серёжа, пожалуйста, ну не надо! Ты же обещал. Давай без скотства! Ну пожалей ты меня! Клянусь, я не уйду с ним!!
– Всё сказала? Раздевайся.
– Пожалуйста, ну пожалуйста! Умоляю тебя! Помоги мне! Подожди, мне в туалет нужно. Обе-щай… Обещай, что помоешь меня… потом… Я ничего не вижу… Бельё… Бельё в жёлтом паке-те!… Обещай, что наденешь на меня!… Как в тот раз… Ладно?
Глава четвёртая
Ночь
– Ну и где тебя носит?
– Настю до работы проводил. Темно ведь… Эта гроза ещё… Неспокойно мне…
– Ты как, отошёл?
– Какая разница… Ленка где? Серёга, мне поговорить с ней надо. Сука я последняя…
– Это точно. Ладно, пошли. Когда-то ж ты должен это увидеть…
Когда они вошли в библиотеку (бывшую спальню Иосифа, на время отпуска милостиво отданную Лене), у Миши подкосились ноги. Вот ей-Богу, если бы не Сергей, он свалился бы сейчас на пол. Неиз-вестно, что Миша ожидал здесь увидеть, но картина, открывшаяся его глазам, как говорится, порвала все шаблоны. Или, переходя на русский, ошеломила его. Такого увидеть он не ожидал. Вот никак!…
В комнате горел лишь тусклый ночничок. И тот был прикрыт красной тряпкой. На диване (который, когда днём его разложили, чтобы на нём можно было спать, сделался непривычно низким) под наполови-ну сползшей на пол простыней лежала Лена. Рядом на полу стоял жёлтый пакет. Почему Сергей не надел на Лену бельё, как обещал, непонятно. А, впрочем, как ты его наденешь? Лучше уж, и правда, пока оста-вить её голой.
Итак, постараемся описать “представшее взору”, – картину, так впечатлившую Мишу, что он чуть не опрокинулся. На левую грудь девушки было наброшено мокрое светящееся полотенце. Никто не шутит – светящееся! Продолжим. Про глаза. Если бы они были закрыты, о них и говорить было бы незачем. Но в том-то и штука, что они были открыты. Просто слегка вывернулись. Как в фильме ужасов. Не всякий актёр сумеет такое изобразить. В общем, кошмар какой-то!…
Изо рта по левой щеке на подушку текла слюна. Тоненькой поблёскивавшей струйкой. Лена не мигала и смотрела своими сумасшедшими глазами страшно – внимательно и, можно даже сказать, пристально, но при этом смотрела в разные стороны. Посторонний человек, случайно забредший сюда и поэтому ни черта в таких вещах не сведущий, наверняка предположил бы, что она ими что-то сейчас видит. И Миша тоже сначала так подумал. Хотя он оказался здесь не случайно. Как бы то ни было, он ошибся: ничего ими Лена не видела. А, может, и видела. Сергей ничего по этому поводу не сказал. Хотя наверняка знал, как оно всё на самом деле обстоит. Он, вообще, вредный малый. Никогда не скажет, чем фильм, который он уже посмотрел, закончится. И перемотать на конец не даёт, чтобы ты сильнее волновался и сходил с ума. Одно наказание – смотреть с ним триллеры.
В дополнение к описанной жути с открытыми Ленкиными глазами ещё же и руки у неё были как-то неестественно подвёрнуты. Неудобно ведь так лежать! Почему временами она и пыталась ими шевелить. Хотела, должно быть, их разогнуть, да только забыла, в какую сторону это делается.
Из-за того, что её рот был приоткрыт, а губы постоянно шевелились, могло показаться, что пришед-шим поглазеть на неё любопытствующим зевакам она собирается рассказать что-то интересное. На самом деле ничего и никому она рассказывать не хотела. Потому что была в глубоком обмороке и уж точно ничего сейчас не соображала. Ну и последнее (в подтверждение тому, что никого она рядом с собой не видела, иначе постыдилась бы такой театр устраивать): Лена не дрожала, но каждые десять-пятнадцать секунд через её тело пробегала сильнейшая судорога, и в такие моменты она, не приходя в сознание, жалобно (читай – исключительно эротично) постанывала, а согнутые коле¬ни в такт электрическим разря-дам неприлично поджимала к животу, помогая и без того уже наполовину сползшей с неё простыне окон-чательно свалиться на пол. Короче, никакого стыда девчонка в настоящий момент не испытывала. Одно слово – лесбиянка. Наглая и бесстыжая! Ничего святого…
Сергей со скучающей миной подошёл к дивану, нагнулся, деловито вытер Лене рот и поправил про-стыню, уложил подломленные руки поудобнее, поднял с её груди полотенце и покачал головой так, как ею качает пьяный деревенский фельдшер, которого позвали к умирающему, а этот больной взял и, не дождавшись фельдшера, умер. То есть равнодушно Сергей покачал головой. В Мишиных же глазах напротив – застыл ужас. Ему даже захотелось убежать на кухню и выпить там чего-нибудь спиртосодер-жащего. Водки, например. Причём залпом целый стакан выпить. Можно даже тёплой водки. Всё равно какой.
– Что это? Давно с ней так?
– Да как ты ушёл… Но сегодня всё по-другому. Виталик к ней такой не придёт. В меня больше не лезет, а из неё, сам видишь, фонтаном хлещет.
– И как же? Как долго это может продолжаться?
– Если её так оставить, часа два, думаю, не больше. После этого сердце встанет. Ну так как?
– Я… не знаю…
– Чего ты не знаешь?! Миш, я тебе не трахнуть её предлагаю.
– Я понимаю…
– Отнесись к этому спокойно… как врач. Ты помочь ей должен. Клятву врача давал?
– Давал… присягу…
– Ну?
– Что ну?!… А она точно про меня не узнает?
– Откуда? Если только сам потом не проболтаешься. Ну так что, я пошёл?
– Подожди!… А как я пойму, что можно перестать?
– Она слегка очухается. Не бойся, она тебя не узнает. Да, и как начнёт Виталика звать, оботри её вон тем полотенцем, надень на неё бельё из жёлтого пакета и сматывайся. Хотя… они ж тебя не увидят…
– А ты… на кухне посидишь?
– Ещё чего! – К Аське за спиртом сгоняю.
– Ой… как-то мне…
– Да ладно! Всё нормально будет. Если начнёт проситься с Виталиком уйти, слегка её по щекам… А можешь и не слегка. Не хрен с ней миндальничать! И соку ей в рот влей… Не забудь! Целый стакан. Вон стоит.
– Серёга, я насчёт Насти…
– Помню я все, Миш, не беспокойся. Да, гладь Ленку по затылку, тогда она быстрее тебе всё отдаст. И переворачивай её почаще. Не забудь – вытри её потом. И бельё. А ещё смотри, что б она шею себе не сломала, если вертеться начнёт. Ну давай. Приятного аппетита.
Дождавшись, когда за Сергеем хлопнет входная дверь, Миша осмелел и подошёл поближе. Встал пе-ред диваном на колени. Убрал полотенце с Лениной груди и уложил девушку поудобнее. Ну, то есть он так её положил, чтобы удобнее было ему. Поближе к себе. Потом разогнул её ноги. Чтобы не получить коленом в глаз. Или в челюсть. Мало ли… На всякий случай ещё раз заглянул в её непонятно во что так страшно всматривающиеся глаза и даже поводил перед ними рукой, желая убедиться, что они точно ниче-го не видят. Убедился. Осторожно потрогал левую грудь. Вот тут Лена и пришла в беспокойство, чем Мишу, конечно же, испугала. Он ведь уже почти успокоился. А она опять за своё…
Лена попыталась что-то сказать. Не получилось. Попробовала заплакать. Тоже не вышло. Тогда она застонала. Но это случилось с ней от того, что удар тока на этот раз оказался слишком сильным. И коле-нями она опять некрасиво дёрнула. Или красиво?… Миша понял, что ждать больше нельзя. Положил руку ей на лоб.
– Ленка, ты прости. Он же, гад, специально из тебя мало выпил. Чо я – не понял, что ли? Ну давай… Тебе самой легче станет…
________________________________________
– Ну что там? Можем работать?
– Ждать! Какой-то козёл в вашу сторону попёрся.
– Время упустим! Сигнализацию через полчаса починят.
– Ждать – я сказал!! Пропусти его! Велено всё по-тихому сделать.
– Вижу его. Похоже к нам идёт. Что делать?
– Ничего не делать! Он же не час там у вас проторчит.
________________________________________
Дверь Сергею открыл бандитского вида детина лет тридцати, который сначала его недружелюбно с головы до ног оглядел, потом с опаской высунул свою рожу наружу, ощупал взглядом пустую тёмную площадь перед аптекой и только после этого с явной неохотой запустил посетителя внутрь. Сергей решил поберечь нервы и не стал рассказывать охраннику, что о нём в эту минуту подумал.
Освещение в аптеке было тусклое, однако, Сергея это не смутило. Он быстро сориентировался и направился к единственному освещенному окошку. Собственно, других вариантов у него и не было.
Настин затылок он приметил сразу. Но лицо её разглядел, лишь подойдя вплотную к стойке. Настя сидела в наушниках, жала на все подряд кнопки своего нового телефона и за обе щеки уплетала бутер-брод с докторской колбасой. Рядом с ней на столе стоял маленький термос, и что-то было налито в крышку-стаканчик. Это что-то было горячим, потому что над стаканчиком поднимался пар.
– Есть кто живой?
– Ой, Сергей Александрович!… Как здорово, что Вы пришли! Здравствуйте. А я уж собралась тут с тоски помереть.
Лишь услыхав обрадованный Настин голос, охранник, запустивший Сергея в аптеку, выдохнул и по-терял к нему интерес. Кстати, только тогда Сергей и заметил, что охранников здесь двое. Второй, тот, что постарше, с кряхтеньем поднялся с кресла, которое по-прежнему оставалось в тени, что-то буркнул свое-му напарнику, и они оба вышли на улицу.
– Ну привет, Аська! А у вас тут уютненько. Поспать-то удается?
– Да я при них постесняюсь. А обычно – вон в том кресле. Сегодня на ночь зачем-то аж двоих при-слали. Здесь и один-то не нужен… А эти вообще с пистолетами. Настоящими! Я видела. А по-том…
– Чего?
– Как тут уснешь, когда тебя на три камеры снимают…
– Это как?
– Позавчера поставили. Их не видно. Я даже и не знаю, где они. А диск прямо у меня под кассой спрятан. Вот тут. Всё на него пишется. Наташка проболталась. Сказала, нужно девять семерок набить, а потом девять троек. Тогда диск и выскочит. Она с хозяином по вторникам и пятницам спит, вот он ей этот секрет и рассказал.
– Насть, а что это ещё за “Александровичи”? Уж и Ленку как человека – по имени зовёшь. Мы с то-бой как договаривались? И Мишка на тебя знаешь, как обижается! – Чего ты его Михалосичем дразнишь?
– Не получается у меня, Сергей Александрович… Я стараюсь…
– Аська, ты вот чего… Спирту мне грамм пятьсот продай, пока эти, с пушками, свалили.
– У нас не бывает по пятьсот, только по пятьдесят – пузырьками.
– Куда ж деваться, давай пузырьками. Ну чего, освоила телефон?
– Пока только музыку научилась слушать. И на Ваш номер свою любимую поставила. Леночка подсказала – как. Мне её Михалосич записал. Он так здорово её на виолончели играет! Вы мне теперь звоните, пожалуйста. Чудно…
– Что?
– Свет горит, а я Вас вижу. Как здорово!
– Сдачу сегодня сможешь правильно сдать, глазастая?
– Да я теперь и сама умею!
– Что ты умеешь?
– Ну, тот фокус с деньгами. Сергей Александрович, я все ваши монеты в банку из-под муки сложи-ла. Она в кухне под столом стоит. Вы её сегодня же заберите, а то мне страшно их там держать. Вот Ваш спирт. И ключ от моей… от нашей квартиры… возьмите.
– Не понял, какие ещё монеты?
– Те, что Вы у меня каждый раз оставляете.
– Я… у тебя?
– Ну да. Вы ещё сказали, чтобы я пошла и другую кровать купила. Нам ведь тесно. Ту кровать Ми-халосич выбирал. Он про нас не знает… Я ему не сказала.
– Кровать?
– Ага. Вот я и пошла на пробу одну монетку продать, а получилось, как с теми ста рублями. Я его спрашиваю – сколько он мне за неё даст?…
– Кого спрашиваешь?
– Дядьку в комиссионке… Он и говорит – пять тысяч долларов. Я испугалась, что на него тоже бу-дут ругаться, забрала монету и ушла. А он меня на улице догнал и говорит – пятнадцать тысяч. Я от него убежала. Правда, смешно?
– Да не очень…
________________________________________
– Ну что там у вас?
– Его люди на улицу вышли.
– За каким хреном?
– Курят. И этот козёл застрял. – Сучку клеит.
– Чего он делает?
– Девку кадрит, что за кассой сидит.
– А ведь это даже хорошо, что он там…
– Чего ж хорошего?
– Пока он аптекаршу снимает, дверь не запрут… Ну ладно, как докурят…
________________________________________
– Ну правда, Сергей Александрович, я Вас видела, а Михалосич – нет. Он мне сам сказал, что не видел.
– Аська, хватит уже меня “Александровичем” звать!
– Никак не привыкну, Серёж… Прости… ой…
(Где-то примерно в это время накурившиеся охранники возвратились в Аптеку. Дверь они и в самом деле закрывать не стали. Должно быть решили, что ночной посетитель скоро уйдёт. Поздно ведь уже…)
– Что же мне с тобой делать?
– А что?
– Слушай, ты как меня зовёшь, когда я к тебе с теми монетами прихожу?
– Серёжей…
– Ну всё тогда с тобой ясно!
– Что ясно?
– Придётся нам на брудершафт пить.
– А это как?
– Это когда пьют, – я покажу, как, – а потом целуются. После чего обходятся уже без всяких от-честв. Некоторые даже с первого раза умудряются. В крайнем случае повторить можно.
– А что пьют?
– Ну, спирт, понятно, не годится… Есть тут у вас где-нибудь ночной магазин поблизости?
– У меня…
– Что?
– Шиповник есть…
Вот когда и звякнул колокольчик. Охранники встрепенулись, один из них нервно вскочил, но незапер-тая дверь распахнулась без его помощи. И в аптеку ввалилась целая компания. Шумная и… как бы это сказать… избыточно весёлая. Первыми в холл зашли парень и девушка лет двадцати. Оба шикарно оде-тые. Следом за ними в узкий дверной створ протиснулся грузный мужик в форме подполковника милиции. Присутствие среди ночных посетителей представителя власти несколько успокоило охранников. И они уже не такими настороженными взглядами провожали прочих посетителей – трёх мужчин в штатском вполне себе зрелого возраста. Не сразу, но достаточно скоро стало ясно, что молодые люди были даже не навеселе – они были явно под кайфом.
– Раз с ними легавый, – подумал Сергей, – можно не волноваться. Золотая молодежь гуляет. Клас-сика. Костюмчик у шкета тысяч пять стоит. Папочкиных долларов, понятное дело. Сам-то поди вообще ещё ни хрена не умеет. Кроме как кокаин нюхать. Красава! На кой чёрт он такой дорогой плащ на руку намотал? Помнёт же… И шлюха ему под стать – не из дешевых. Ленка такие ту-фельки позволить себе не может…
– Салют, мальчики!, – прокуренным басом рассмеялась разбитная девица и подмигнула охранни-кам. – Поль, смотри, какой у нас тут аншлаг!
– А мы сейчас попросим обслужить даму без очереди. Господа, мы очень торопимся!
– А вы чего хотели?, – любопытство заставило Настю высунуть голову в окошко. Всё ж таки при-ключение. Да, скучная вещь – ночное дежурство.
– Презервативы, деточка!, – вогнала её в краску предводительница шайки. – Зачем ещё в такое вре-мя порядочные люди ходят в аптеку?
– А вам какие?
– На твой вкус. Сама какими пользуешься?
– Ба-а, какие люди!, – во всё горло вдруг заорал франт с обмотанным плащом локтем, во все глаза вылупившись на Сергея. – А ведь мы знакомы.
– Честно говоря…
– Ну как же, – Хирург… Костоправ… или как там тебя…
– Да… но…
– Вы только посмотрите, – обернулся к насторожившимся охранникам Павлик, – старых знакомых не узнает! Друзей, можно сказать…
и в следующее же мгновение он начал стрелять прямо сквозь плащ. От выстрелов в грудь оба охранника отлетели к стене. Один из них при этом потешно перекувыркнулся через голову. Охранники упали и за-тихли. Криков не было. Павлик стряхнул задымившийся плащ с руки. Вернее, с серебристого пистолета, который он тут же перенацелил на Сергея. Ему явно нравилось изображать из себя супермена.
– Ведём себя тихо, если жить охота, – остановил он Сергея, шагнувшего к нему, и, не поворачивая головы, бросил своим. – За работу, гниды! Илонка, полюбуйся, это ведь – тот самый Эскулап…
– Которому ты зимой мои семь штук просрал, любимый?
– Солнце мое, смотри, какая у нас память!
– А ты что стоишь, целка?! Я у тебя, кажется, гандоны просила! Мне со вкусом клубники. Как тут к тебе пройти, дорогуша?
Дальше всё происходило как в тумане. От страха у Насти закружилась голова и пересохло во рту. А ещё она испугалась того, что сейчас свалится на пол, потому что у неё вдруг нехорошо ослабли колени. Или того, что она описается.
Илона сама нашла вход за стойку. Трое в штатском тоже даром времени не теряли. И стало ясно, что последовательность их действий была тщательно выверена: каждый их шаг был заранее отрепетирован. Один из бандитов – щупленький очкарик с объемистым портфелем – забавно засеменил за Илоной. Как болонка. А двое других занялись превращением интерьера. Входную дверь они заперли и табличку на двери перевернули. Теперь надпись “Открыто”, которую Сергей прочёл, входя сюда, можно было про-честь изнутри. Стало быть, снаружи она извещала, что аптека закрыта.
Настю заколотило. При этом она честно попыталась нащупать под столом тревожную кнопку. Только вот руки потеряли чувствительность. И пальцы онемели. А ещё её затошнило. – Когда она увидела, что убитые охранники зашевелились. То, что на них могли быть надеты бронежилеты, ей в голову не пришло.
Когда жалюзи были опущены и в холле зажёгся свет, один из мордоворотов подошёл к стрелку, по дороге пнув стонущего охранника.
– Опять играемся, Пал Николаич. Михеич же, – скосился он на милиционера, который, судя по все-му, был тут главным, – просил без фокусов… Сразу того…
– Тебя кто-то спросил, что мне делать, кретин? Заткни хайло и иди работай!
– Моя работа – вас охранять.
– Какой-то Михеич будет здесь командовать…
И тут у этого недоноска зазвонил мобильник.
– Всем тихо, суки!!!… Да, мамочка… Нет, я у Костика. Чего?… Мотор чиним… А кто ж ему будет помогать? На то друзья и нужны… Да уже через час закончим… Нет, спасибо, не голодный… Ко-стик, иди с Мариной Федоровной поздоровайся. Ха-ха-ха. Мамочка, он не может. – Простыл… Совсем голос потерял. Ага, передам. И я тебя, родная. Ага. Ну пока. Спокойной ночи. Целую… За работу, суки!!
– Ищи давай!, – прикрикнула на щупленького очкарика Илона. – Где-то здесь должен быть. Своими ушами слышала, как Одноглазый сказал отцу: сейф – за стойкой.
– Иди-ка сюда, – поманил Павлик Сергея, не снимая его с прицела. – Только иди медленно. А мо-жет сыграем сегодня?… По-крупному.
– У меня с собой недостаточно денег, чтобы поставить…
– Тэ-экс, – обрадованно возвестил из-за стойки очкарик после того, как была выломана дверца шка-фа и за ней показался сейф. – Кажись здесь, голубчик!
Очкарик раскрыл портфель, вытащил из него ноутбук, стетоскоп и какие-то электронные примочки. Начал раскладывать всё это на Настином столе.
– А мы с тобой без денег играть будем. Видишь вон тот портфельчик? В него дяденька сейчас кое-чего положит, если найдёт…
– Пал Николаич!
– Заглохни, урод!! На, держи…
Павлик отдал мордовороту пистолет, достал из кармана серебряную, похожую на портсигар, коро-бочку с кокаином и аксессуары для его употребления. Теперь Сергея держал на мушке телохранитель.
Очкарик подсоединил провода с присосками к сейфу. Включил компьютер и воткнул в уши стетоскоп.
– Так вот, – кто из аптеки живым выйдет, – тому и приз. Ну так как, играем?
– Отказаться могу?
– Не-а… Ну что там у вас, нашли?
– А як же!, – с готовностью отозвался очкарик. Даже стетоскоп в ушах не помешал ему услышать Павлика. Должно быть этого щенка здесь сильно уважали. А, может, даже и побаивались. – Ко-нечно, нашли. Как же не найти? Ещё как нашли! За пять минут управимся, Пал Николаич.
– По правилам клуба… нельзя принуждать…
– Обосрался!
– Да зачем тебе играть? – Мочи уж сразу.
– Как это зачем? – Великого Хирурга уделать… Ты ж у нас – легенда, блин!
– Перед кем своим героическим подвигом хвастать станешь?
– Слушай, а ты что, действительно меня не узнаешь?
– Ты – сын местного губернатора?…
– Мэра.
– Один хрен.
– Ну так как насчёт пари?
– Без рефери? – За это могут и из клуба попереть.
– Засса-ал!…
– Чёрт с тобой! Давай. Развлекайся.
Настя, наконец, нащупала кнопку сигнализации. Нажала. Думала, что сейчас завоет сирена. Или слу-чится ещё что-нибудь в этом роде. Однако ничего не произошло. На всякий случай кнопку она отпускать не стала. Так и держала её. Увы, от глаз Илоны, наблюдавшей за тем, как очкарик колдует над сейфом, Настин фокус к тревожной кнопкой не укрылся. Гаденько улыбаясь, она одной рукой схватила Настю за волосы, а другой наотмашь ударила её по лицу. Настины очки полетели на пол. Илона, не отпуская её волосы, нагнула девушку и потащила её за собой в холл. Настя завыла от страха и боли. Мордоворот, державший пистолет у виска Сергея, свободной рукой схватил его за шиворот. Потому что Сергей, от-толкнув Павлика, рванулся к стойке – Насте на помощь. Павлик радостно заржал, увидев, как Сергей молотит в воздухе ногами. Вообще-то, не очень это было смешно…
Илона подвела свою жертву к Павлику и только тогда отпустила её. Павлик в это время как раз нюхал кокаин. Кажется уже второй раз за последние полторы минуты. Настя разогнулась.
– Взгляни, Поль, какие у нас тут завелись герои. Смотрю, а эта целка кнопочку жмёт. Лапочка, мы ж тебя сейчас накажем. Ручки опусти.
Настя опустила руки. И тут же получила удар кулаком в нос. Со всей силы била, мразь! Настя даже не закричала. Должно быть на мгновение потеряла сознание. Упала навзничь. Без звука. Сергей заехал мор-довороту коленом в пах и кинулся к Илоне. Мордоворот выронил пистолет и, скрючившись, опустился на корточки. Однако и в этот раз Сергей оказался неуспешен: сокрушительный апперкот Михеича отправил его в глубокий нокаут. Профессиональный удар. Сильнейший. А главное, откуда он здесь взялся – этот Михеич? – Секунду назад стоял шагах в трёх, никак не ближе, и вдруг… Откуда-то взялся, сволочь!…
– Заводная девчонка!, – восхитился Павлик своей разыгравшейся подругой. При этом он не заме-тил, что Сергей больше не стоит перед ним, а лежит рядом с Настей на полу. Так что непонятно, с кем, собственно, он поделился своим восторгом.
________________________________________
Лена вдруг закричала. Не так, как кричат от боли. А так, когда видят перед собой смерть. И понима-ют, что спасения нет. Так кричат, когда видят, что рука с ножом уже поднялась над тобой. Или с молот-ком…
Миша, естественно, перепугался. Ночь ведь. Так и соседей недолго разбудить…
Да, он ударил Лену. По щеке. Не то, чтобы со всей дури, но вполне прилично ей засветил. Увы, не помогло. Тогда он схватил её за плечи и начал трясти. Вместо того, чтобы поиметь совесть и успокоить-ся, Лена, наоборот, в его руках забилась и даже стала с ним драться. Пришла в исступление. Так продол-жалось минуты две. Не меньше! И вдруг она сникла. Так же внезапно, как и завелась. Тогда уж и Миша выдохнул. К тому же сообразил, что раздавит сейчас Ленины плечи. И уж точно оставит на них следы. Сергей говорил, что можно слегка… Или даже не слегка… Но про то, чтобы оставлять на девчонке отме-тины, он ничего не говорил. Разжал руки…
Через минуту всё изменилось. Лена вся мокрая лежала на спине и уже не колотилась. Раскинула руки, словно решила позагорать. И ногами больше не дралась. Лицо сделалось почти нормальное. Рот вот только не закрывался. А ещё она чуть слышно подвывала.
Лена по-прежнему была в беспамятстве. Но хотя бы перестала хрипеть. Миша уже не мог слышать эти животные звуки. Он же не каменный! Слышать, как стонет в твоих руках голая девушка…
Но вот, наконец, Лена затихла. Голова свалилась с подушки. Завернулась на бок. Сквозь безжизненное тело через равные промежутки времени кто-то продолжал пускать электрический ток. Ну, так уже бывало. Да всё это время так происходило! Светящаяся маслянистая жидкость тоненькой струйкой стекала из её левой груди на простыню.
Три мокрых светящихся полотенца валялись на полу. Миша как-то забыл про экономию. А потому вытирал теперь Лену простыней. И та была уже насквозь мокрая. Сбегать в ванную за новыми полотенца-ми он не решался. Боялся оставить Лену в таком состоянии одну. Хотя, какой от него сейчас прок? – Нет, наверное, какой-то прок от него всё-таки был. Он даже пытался с Леной разговаривать. И временами у него появлялось ощущение, что она его слышит. Во всяком случае Лена заметно успокоилась. Какой-то странный случился у неё эксцесс. Сергей не предупредил, что такое может быть. Да, тут надо быть наче-ку.
Миша и сам немного успокоился. Снова встал на колени, склонился к Лениной груди и продолжил. Пахло в библиотеке так, словно здесь грохнули об пол трехлитровую банку с духами из Каирской лавки. Он видел такие. Там и пятилитровые продавали. Якобы с французскими духами. Выбирай, какие хочешь. Надо тебе Шанель номер пять – пожалуйста. Плати сорок долларов и получай хоть ведро. Можно даже поторговаться. Могут и за семь долларов отдать. Если ты не дурак и умеешь торговаться. Это в Каире. А причём тут Египет? Здесь же пахло не Шанелью, а фиалками. С Мишей от этого запаха уже давно стало происходить что-то необыкновенное. Сейчас, к примеру, он начал куда-то проваливаться. При том, что страшно ему не было. И его мысли почему-то всё время крутились вокруг Насти и Сергея.
Вот он расправил крылья и куда-то полетел. Не вниз и не вверх. А просто полетел. Над морем. Кри-чали чайки и скрипели снасти…
________________________________________
Освещение в аптеке изменилось. Или это ему показалось? Как будто в глаза капнули глицерин… Сер-гей, прикованный наручником к металлической стойке, сидел на полу, привалившись спиной к креслу. Он так и не пришёл в сознание. Но хотя бы был жив. Слава Богу!…
Павлик расположился в центре холла на стуле. Он был уже под сильным кайфом. Ещё бы – засадить в себя столько кокаина!… За его спиной маялся мордоворот, с тревогой поглядывавший на шевелящихся и стонущих охранников. Настя стояла на коленях. Её руки безвольно повисли, а глаза давно уже ничего не выражали. Жизни в них не было. Страдания, впрочем, в них тоже не было. Они ещё не заплыли, но было ясно, что по скулам её били. И били сильно. Не только по скулам…
Илона, одной рукой ухватив Настю за волосы, засунула её голову себе между ног, другой задрала ко-ротенькую юбку, белья под которой не обнаружилось. Левую ногу поставила Насте на плечо. Проткнула она каблуком-шпилькой Настино плечо или нет – неизвестно, но кровь оттуда потекла. Стало быть про-ткнула. Вся Настина униформа была уже в крови! Совершенно очевидно, что этот омерзительный спек-такль Илона устроила для Павлика. Какое количество кокса вынюхали эти уроды, сказать невозможно…
– Сколько можно копаться?!
– Пять минут, Пал Николаич! Две циферки остались.
– Я уже слышал про пять минут!!
– Замочек больно мудрёный попался…
– Надо что-то делать, Пал Николаич, – кивнул в сторону шевелившихся охранников мордоворот.
– Илоночка, любовь моя, брось ты её! Не будет она тебя лизать. Она же – быдло бескультурное. Поди и слова такого – кунилингус – не знает. Иди лучше с мышатами поиграй. Проснулись, ма-ленькие. Только по окнам не пали.
Илона отпустила Настю, и та свалилась на пол как подкошенная. Даже не попыталась встать. Лицо разбито. Из носа течёт кровь. Илона пнула её ногой в живот. Никакой реакции.
– Встать!
Настя, похоже, её услышала. Зашевелилась. Попыталась встать на четвереньки. Не смогла – колени разбиты. Больно было на них стоять. Попробовала ещё раз. Илона зашла сзади. Раздвинула ей ноги, ото-шла на несколько шагов, разбежалась… Настя с воем покатилась по полу. А Илона уже забыла о ней. Выхватила у мордоворота услужливо протянутый ей пистолет Павлика и направилась к охранникам.
– Как думаешь, счастье моё, а она правда – целка?
– Проверь. Время есть.
– Пал Николаич!…
– Заглохни! Давай её сюда…
Илона начала стрелять в охранников. Настя, увидев это, громко заплакала. Мордоворот наклонился к ней, но бить не стал. Просто взял за ухо и потащил её к Павлику.
– Да не в бронежилет стреляй, радость моя, – в голову!
– Ну что, поиграем?!!, – завизжала вошедшая в раж Илона и несколькими выстрелами убила охран-ников.
– А вот и последняя циферка осталась! Всё по графику, Пал Николаич!
– Ну что, целка, сама разденешься?
– Не надо, пожалуйста… Пожалуйста!…
– Руки опусти, сука!
– Пожалуйста, убейте меня…
Павлик начал рвать на Насте окровавленную униформу. Тут подоспела Илона с презервативом во рту. Пистолета у неё уже не было. Зато в её руке оказался полиэтиленовый мешок. Непонятно, зачем он ей понадобился. Положила его на стойку. Встала на колени перед Павликом, расстегнула ему брюки… Настя заплакала как ребёнок…
Очкарик открыл-таки сейф и стал выгружать на Настин столик перевязанные скотчем брикеты…
– Павличек, у нас все готово. Слушай, да ты у меня сегодня – орёл! Ну-ка покажи этой суке…
Павлик развернул Настю. Мордоворот грубо схватил её за волосы, наклонил…
– Серёжа, миленький, не смотрите на меня, пожалуйста!!…
– Нет, это Михеич… Ага… Слушаю, товарищ полковник… Да, деньги нашли… Так точно… И по-рошок… Ещё какую-то папку… Нет, не смотрел. – Не по чину мне… Вы уж сами… Печать на ней… Ну, та самая… Не могу сказать по рации… Вот именно – с гербом… Не понял – так что с папкой делать? Брать?… Как-то боязно к ней прикасаться… Нет, бриллиантов не видел… Понял! Через пять минут выходим… Встречайте… Да это мальчик у нас опять вышивает. Ага… Кокса нажрался и аптекаршу дерёт. Она уже никакая… Ну может минут через десять… Только начал… Мы тут пошуруем вокруг. Может ещё чего найдём? Ага… До связи!…
________________________________________
– Что же там всё-таки с Настей творится? И почему так тревожно?… Какой всё-таки странный за-пах… Что он со мной вытворяет!… Эх, жаль, что Поля фиалками не пахнет… А что, если и с ней тоже попробовать… Ленка говорила, что на такое чуть ли не всякая способна. При определённых обстоятельствах… Так что же с Настей происходит?! И почему здесь так темно? Точно, надо по-просить Серёгу поправить Полину программу. С уклоном в эту сторону… Пока есть время… Зав-тра, например… Можно ведь, наверное?… Никто ничего не узнает… Почему бы, собственно, не попробовать?… Грудь у неё – так даже красивее Ленкиной будет. Причём намного красивее! Во-первых, больше, а, главное, растёт не как у всех…
Миша аж вздрогнул, когда Лена, громко застонав, неприлично выгнулась и этим вышвырнула его из сладкой дремы. Достаточно грубо это сделала. То есть совершенно бесцеремонно вывела его из волшеб-ного оцепенения. Оборвав полёт и разные хорошие мысли. Не такие уж, между прочим, и тривиальные. Будто она хотела ему сказать: хорош из меня пить, халявщик! Присосался, понимаешь… Типа пора, Ми-шенька, и совесть знать. Виталику тоже должно что-то остаться. Он же голодный придёт.
А так хорошо всё до этого шло! Действительно ведь почти успокоилась девчонка. И электрический ток через неё пускали теперь не такой сильный. Мирно так себе подёргивалась. Животом и коленками. Почти уже и на ведьму перестала быть похожа… И на тебе – прогнала, дрянь такая!
– Что тебе – жалко, что ли? Про Настю же не досмотрел! Что-то там, в Аптеке, странное сейчас происходит… А что, если Серёге она тоже понравилась, и он решил ей голову заморочить?… Тот ведь ещё кобель! Нет, в самом деле, что это он там на полу уселся? Комедию, гад, перед девчон-кой ломает!…
Миша обернулся. Ему показалось… – Нет, сзади никого не было. Занавески, разве что, слегка шелох-нулись. Сквозняк, наверное. Да ещё этот нескончаемый дождь. Вот тогда он и услышал:
– Сволочь, оставь девку в покое и сделай уже что-нибудь! Сколько можно из неё пить, маньяк хре-нов?! Их же убьют сейчас!!
От неожиданности Миша даже не разобрал – женский это был голос или мужской. Но точно не Ленин. Хотя бы потому, что рот она не открывала. То никак он у неё не закроется, то вдруг губы сжала… В об-щем, не она это сказала.
И на Серёгин голос похож не был. К тому же его, Серёги, здесь элементарно не было. Хотя давно по-ра было бы уже вернуться.
– С Настей, что ли, заболтался? Или что, у неё там спирта не оказалось? Пошёл искать? Так и хрен бы с ним – со спиртом! А почему он на полу сидит? Там же кресло есть. В углу. В него и двое мо-гут сесть. Пусть только попробует, гад!… Убью!!…
Да, но кто-то ж сказал те слова! Кто?…
– Какая теперь разница? Кто надо, тот и сказал. На какие-то убийства намекал… И что я должен делать?… Понятно, что никого убивать не надо. Зачем? Кому это может быть нужно? Мне точно ничего такого не надо? Двадцать первый век на дворе… Интеллигентные люди… А, собственно, при чём здесь я?! С какого, спрашивается, боку? И чем здесь вообще можно помочь? Хочет кто убивать, – может есть за что, – так и флаг ему в руки…
– Идиот!
– Кто это сказал?! Ты кто? Где?… Я тебя не вижу…
– Говно ты, а не психиатр!
– Отец?…
– Да пошёл ты!…
– Хочешь сказать, что я теперь тоже могу?…
– Ой!… Ну давай уже!… На хрена ж тогда из неё пил? Лучше б тому парню побольше оставил. Ведь ты Ленку уже почти всю высосал… Точно – маньяк!
– Страшно как-то…
– Да чего ты тут страшного нашёл, кретин?!
– Хорошо…
– Вот… Давно бы так!
– Я всё понял. А ты где?
– …………………
– Ушел… Ну и ладно… Первый ключ: кино на стене, чёрно-белое и плоское… Нет, с ключами се-годня не получается… Стоп, а на кой чёрт мне сейчас ключи? На хрена ж я в самом деле из Ленки пил? Само всё должно получиться… Итак, слушай меня!… Неважно кто… Не знаю, чего именно я сейчас желаю… И не хочу знать! Но велю этому исполниться. Причём немедленно!!… Господи, как же это здорово! Вот оно – настоящее волшебство. Жалко, что Поля меня сейчас не видит. Я ведь для неё сейчас гору могу сдвинуть. А может и правда что-нибудь в её честь подвинуть? Нет, ну а что? – Если Серёга может, почему мне нельзя?…
________________________________________
Растерзанную Настю положили животом на стол. Одежды на ней уже не было. Никакой! Только один носок. Левый. Второго не было. Лицо всё в крови и уже опухло. Глаза стеклянные. Илоны и Павлика не видно. Теперь с ней “забавлялись” мордовороты и Михеич. Подошла очередь Михеича.
– Расслабься, дура! Будешь напрягаться – очень больно сделаю. Ну, держите её!…
– Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хвороста сухо-го… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
Услыхав непонятные слова про сухой хворост, Сергей вышел из моря. Выходил он спиной, потому что был в ластах. Оказавшись на берегу, ласты снял, взял Настю за руку и повел её к разостланному мах-ровому полотенцу. Было очень тепло. Неудивительно – дело хоть и шло к вечеру, но солнце жарило ещё будь здоров. – А причём здесь хворост? – вспомнил Сергей недавно приснившуюся ему Испанию. Он ещё помнил лица своих спутников, с которыми скакал верхом по небу, – лица Габриэля и Луиса, – но, честно говоря, уже не очень отчетливо помнил, куда и зачем они втроём скакали.
Как можно ездить по небу, Сергею было не совсем понятно. И от этого небо треснуло. Вот эти самые слова про сухой хворост, которые кроме него никто не услыхал, и разломили небо – как стекло. Ужасно толстое и тяжёлое. Огромное, во всё небо…
Сергей открыл глаза и поначалу ничего не увидел. Так бывает, когда в солнечный день возвращаешься в гостиную с балкона. Кажется, что в ней темно. А на самом деле просто нужно время, чтобы глаза при-выкли к другому освещению. Ну вот – привыкли. И он увидел. Во-первых, себя, сидящего на полу и при-кованного наручником к металлической стойке. Во-вторых, незнакомых ему людей. В-третьих, Настю. Он не увидел того, что с ней делали бандиты (и слава Богу, его отец когда-то увидел, как насиловали и уби-вали его дочь, и мы знаем, чем это для него закончилось), однако он и без этого догадался, что эти гады могли сейчас с Настей делать.
Вот к ней медленно подлетела Илона с полиэтиленовым мешком и надела его ей на голову. Настя словно проснулась и начала размахивать руками. Без толку! – Только хватала ими воздух. Из её глаз и ушей брызнула кровь. И от этого мешок перестал быть прозрачным.
Картинка остановилась. Сергей и так ничего не слышал. Но настоящая тишина наступила только сей-час. И тогда он увидел Павлика, в руке которого снова появился пистолет. Этот урод шёл сейчас к Сер-гею. Вернее, думал, что он куда-то идёт.
– Ошибка… Сегодня со мной ничего не может случиться… Я не могу сегодня умереть… Я же знаю… Спасибо Ленке… А тогда зачем ему пистолет? Дурачок, сегодня никто не может меня убить… А-а… – он же не знает… Господи… Аська… Что они с тобой сделали? И почему я тут сижу?!…
Стальной наручник разломился, словно был сделан из песочного печенья. Сергей легко поднялся. Странно, но спина и ноги совсем не затекли. И вообще, он не чувствовал сейчас боли, хотя понимал, что оказался на полу скорее всего после удара в челюсть. Причём удара достаточно сильного. Удивляться, впрочем, было некогда…
Павлик уже начал целиться в Сергея. Решил стрелять издали, когда увидел, что Сергей освободился. Три силовика, отвечавшие за безопасность Илоны и Павлика, были заняты. В сторону Сергея не смотрели и потому не увидели, что он встал…
Целился Павлик как-то странно. Нельзя сказать, что его рука поднималась медленно. – Она вообще никак не поднималась. То есть рука проделывала эту нехитрую операцию настолько медленно, что Сер-гей, прикинув, сообразил, что успевает спасти Настю до того момента, когда эта мразь в него выстрелит.
Во-первых, нужно было оттащить от Насти душившую её суку. Сорвать с головы мешок. Иначе Настя задохнётся. Во-вторых, – разобраться с бугаями и легавым. И только, в-третьих, – заняться Павликом.
Сергей схватил Илону за волосы, но… странное дело – его рука не встретила сопротивления ни её во-лос, ни шеи, в которую рука погрузилась словно в жидкий кисель и через который беспрепятственно про-шла. Голова Илоны, чуть сместившись, мотнулась, и Сергей понял, что она, её голова, отделилась от тела. Задаваться вопросом, как такое может быть, времени не было. – Оторвалась, и хрен с ней, – сказал он себе и продолжил. Сложив пальцы вместе, он мягким движением ладони разрубил обоих мордоворо-тов пополам и направился к менту. С ним он поступил негуманно: сначала он также – ладонью – прошёл-ся через его шею, а потом наискось разрубил его от шеи до бедра. Будто саблей.
И тут Сергей задумался. – Как быть с Настей? Не хотелось бы её поранить. Соображал быстро. Осто-рожно, ногтем указательного пальца он разрезал окровавленный мешок, стараясь не задеть Настино ухо. И больше ничего делать не стал. Решил – сама выпутается. Ведь её больше никто не держал. Её руки оказались свободными. Сообразит как-нибудь, что делать. Пора было разбираться с Павликом.
Но к Павлику он не пошёл, потому что заметил зависшего в воздухе очкарика. Забавное зрелище. Очевидно, тот бежал к выходу. То есть думал, что он куда-то бежит… Не будем говорить, как принял его Сергей… А почему бы, собственно, не сказать? – Сергей сыграл им в футбол. Очкарик при этом сделался мячом. Брызги, в которые специалист по сейфам стал медленно превращаться, начали вздыматься к по-толку и по Сергеевым прикидкам должны были достигнуть его минут через пять, оставив на нём огром-ную кровавую кляксу…
Когда Сергей подошёл к Павлику и встал рядом, то увидел, что зрачки наркомана находятся в движе-нии. Они медленно поворачивались в сторону легендарного московского чемпиона – победителя самых идиотских споров, какие только можно придумать. С которым сын мэра по дурости заключил сегодня пари. Притом что никто, если уж на то пошло, его за язык не тянул: он сам обозначил условия. Пистолет всё ещё был направлен туда, где Сергея уже какое-то время не было.
Зрачки Павлика всё двигались. И расширялись. Очень медленно…
Через минуту на чудовищном удалении, где-то в пяти парсеках отсюда, в небе, на головокружитель-ной высоте лопнуло толстенное стекло. Уже в который раз за этот проклятый день. На всякий случай Сергей закрыл глаза. Непроизвольно. Чтобы не повредить глаза. – Рефлекс. – Осколки, однако, не посы-пались. Потому что и стекла-то никакого не было. А, может, оно было? Но скорее всего это было уже не стекло. И находилось то, что сейчас треснуло, в самом сердце чёрной дыры, невидимой и гигантской, которая вся уместилась у Сергея во рту. Между коренными зубами. Он вынужден бы совершить усилие, чтобы эта дыра не разжала ему зубы и не разорвала рот. Чтобы не сожрала его. Странное, надо сказать, ощущение. Кстати, приятное. Так дети надувают во рту, а потом раскусывают маленький воздушный шарик. Он так здорово взрывается!…
Время опомнилось и решило потихоньку начать возвращаться. То есть сначала вернулось само это слово – “время”, а потом уже вместе с ним стало просыпаться и всё остальное. Сергей раскусил зубами чёрную дыру, и она исчезла, предварительно отпустив на свободу время. Которое тут же синхронизиро-валось с тем, что мы, не особо задумываясь и отдавая себе в чём-либо отчёт, называем этим миром. Оно потекло в правильную сторону и даже с почти нормальной скоростью. Мгновение назад Сергей мог бы ещё задуматься о том, что здесь правильно, а что – не очень, но вместе со временем в аптеку вернулись и звуки. В частности, Сергей услыхал у себя за спиной бесповоротно разбудившие его звуки одновременно-го падения на пол сразу нескольких тел. Вернее, их многочисленных фрагментов. Как будто в мясной лавке обманутый покупатель подрался с продавцом и опрокинул прилавок… Эти звуки и помешали ему предаться умствованиям насчёт того, что правильно и что в этом мире нормально. Они его разбудили.
Разбудили? – А, может быть, как раз усыпили? – Этого он уже не понял…
________________________________________
Почему в такую страшную минуту, когда она вдруг ослепла от брызнувшей из глаз крови, а в мозгу от непереносимой боли что-то лопнуло, Насте вспомнилась именно эта картинка, она вряд ли сумела бы себе объяснить. Должно быть, когда её разорвал Михеич, а человекообразное животное другого пола надело ей на голову полиэтиленовый мешок и принялось её душить, она решила, что вот сейчас всё и закончится. К счастью. Потому что жить ей всё равно теперь незачем. Нельзя ведь жить, ходить по ули-цам, улыбаться прохожим и вообще чему-нибудь радоваться после того, что здесь с тобой сотворили. Плевать на то, что над тобой чудовищным образом надругались и всю искалечили. То есть не наплевать, конечно, но самое страшное, чего пережить уже совершенно невозможно, это то, что всё это с тобой проделали на глазах у любимого человека. На его открытых глазах. Они же всё это время были открыты. Смотрели, правда, они куда-то мимо. Но были же открыты!…
А может она увидела себя и свою мать потому, что ей вдруг перестало быть больно? И в каком-то смысле что-то действительно прекратилось? Потому как что-то случилось с небом, которое вдруг стало расползаться, как раздвигается занавес, когда в городском театре на утренней сказке гаснет свет, и в зале от восторга и предвкушения чуда поднимается детский визг, вполне сопоставимый по децибелам с тем, который мы слышим, когда на последней секунде матча забивают решающий гол. И чья-то сборная дела-ется чемпионом чего-нибудь. Например, мира…
В тот день Насте исполнилось четыре года, и она уже от пуза напилась газировки. А перед этим съела два эскимо. Да, она много в тот день смеялась. Потому что никогда прежде не была так счастлива. И тут… Казалось бы – пустяк. Как можно из-за этого расстраиваться? Но девочка ужасно огорчилась, когда ослик отказался повернуть свою глупую непослушную морду к фотографу. Настя уже чуть не плакала.
– Мама, ослик заупрямился!
– А ты поцелуй его.
Долго уговаривать Настю не пришлось. Не вечно же фотограф будет ждать. Она того ослика и поце-ловала. Прямо в морду. Тогда только он и повернулся, как нужно было фотографу. На самом деле ослик скорее всего захотел, чтобы Настя его больше не целовала. И потому от неё отвернулся. Как бы то ни было, Настя, не будь дурой, быстро забежала с другой стороны, обхватила его голову обеими руками и прижалась щекой к его несчастной морде. Шикарный получился снимок. Он, правда, потерялся, когда мама умерла и Настю, не дав ей толком собраться, спешно увезли из города, названия которого она так потом и не смогла вспомнить.
Ужасно вкусное в тот день было мороженое. И газировка с сиропом. Целых три стакана выпила. Чуть не лопнула…
________________________________________
– Серёжка, чего ты ждёшь, дурак?! – Уходи скорее… Сейчас Виталик придёт… Он уже рядом… Ты помыл меня? Вытри полотенцем… А бельё?! Скорее иди. Ну уходи же!…
Миша засуетился. Инструктаж он вроде как прошёл. То есть должен был к этому быть готов. Но, как дошло до дела, растерялся. И заметался…
Кинулся, а все загодя приготовленные Сергеем полотенца – на полу. То есть ни одного чистого не осталось. Стало быть, вытирать Ленку нечем. Что делать?!! Ведь надо сначала обтереть её чистым мок-рым полотенцем, а потом сухим. Тоже чистым… Рванулся из комнаты. Отбил об косяк плечо и чуть не снёс дверь. В ванной полотенец не оказалось. Ящик комода в своей спальне он рванул так, что ручка осталась у него в руке. Ужас, как болело плечо…
Худо-бедно, он Ленку помыл и даже умудрился её высушить. Главное, он ничего при этом ей не сло-мал. А мог. Больно уж спешил. На нервах был.
Да, но с бельём-то что делать?! Когда эта психопатка узнает, кто её одевал и, соответственно, видел её голой, а, может, и не только видел… зарежет ведь. Непременно. Или горло ему перекусит. Без вопро-сов. Ей это на раз! До сих пор эту чёртову машину ему поминает, змея. Как будто он в чём-то виноват. Как будто он этот проклятый мерседес у них украл. А вот ничего он не крал! Нужно же ему было на чём-то до Новороссийска доехать? Или как?
А, собственно, почему Ленка должна что-то узнать? Серёга говорил, что, если только он сам пробол-тается… Что ж он, дурак, что ли, такими вещами хвастать? Да и перед кем, собственно? Ну, отцу, поло-жим, он расскажет, а больше никому…
Так вот, самым трудным оказалось надеть на Ленку это чёртово бельё. Пока Миша сообразил, что да как, с него семь потов сошло. Еле успел. Ничего так бельё. Импортное, вроде бы не из сексшопа, а очень даже эротичное…
– Интересно, как в нём выглядела бы Поля?…
Надеть на Ленку бельё Миша успел, а вот выйти из комнаты…
Когда за его спиной скрипнула дверь, он подумал, что вот прямо сейчас и двинет кони. Так страшно стало! Но он не умер. Просто вжался в стену и стал обоями. Точнее эстампом, на котором была изобра-жена гавань, полная разных старинных парусников.
Типа никого в комнате нет. Он ведь даже дышать перестал. Серёга, гад, не сказал, как себя в такой си-туации вести! Вот сволочь!! Или сказал?…
– Любимый, иди же ко мне! Виталик, иди скорей, я здесь! Смотри, сколько у меня для тебя сегодня! Иди, мой хороший! Выпей меня всю.
– Чёрт, чулки забыл надеть!!!… Что же теперь будет?… Главное, пояс, дурак, надел, а про чулки забыл. Вон же – из пакета торчат, сволочи!…
Не будем рассказывать, что Миша пережил, когда увидел его. Каждый может это себе представить. С лёгкостью. Комната ведь не огромная. Не концертный зал. Виталик чуть не задел Мишу плечом, когда проходил мимо…
Спятить Миша не боялся. В конце концов он – психиатр. То есть по идее не должен бы уже ничему удивляться. А вот поседеть… На самом деле и поплыть мозгами он, конечно, боялся. Хотя, куда уж дальше плыть… Но зато – какой опыт! А то всё – одни разговоры…
– Ну где же ты? Что ты дразнишь меня, дурачок? Господи, как же я тебя хочу! Сколько дней не приходил, изверг!!… Мучитель мой… любимый… У тебя совесть есть?!… Проголодался поди… Скажи скорее, что любишь… Ну иди…
________________________________________
Сергей в изнеможении опустился на стул. Вроде бы всё, что нужно, он сделал. А что ещё? – Ну не может он остановить кровь! После того, что сделал с Настей легавый, девчонке теперь только операция поможет. В нормальных условиях. И срочно! Ну абсолютно же нечем здесь работать!!…
Что мог, Сергей действительно сделал. Даже, наверное, больше, чем на его месте сделала бы целая бригада скорой помощи. Намного больше. Местным, к примеру, в голову не пришло бы вытаскивать человека с того света такими средствами. Буквально ведь подручными. То есть с помощью того, что нашлось у него здесь под руками. Такому на медицинском факультете не учат. Разве что практика в экс-тремальных условиях тут могла бы помочь. К примеру, на войне. Когда полевую операционную вместе с половиной персонала, всеми инструментами и запасами лекарств утром превратили в кучку золы, а ране-ных к тебе несут и несут…
Да, сил совсем не осталось. Вообще никаких – ни физических, ни душевных. Никаких! К тому же ещё и в туалет захотелось. По-маленькому. При том, что дверь в уборную он завалил собственными руками. Чёрт, и скула разболелась невозможно как! Сотрясения как будто нет, но голова – чугунная. Нехорошо. Приличный, похоже, был удар. Кто и как его вырубил, он не помнил.
Сергей действительно не бездельничал. Он даже успел здесь прибраться: стащил в дальний угол то, что ещё недавно называлось человеческими телами. Сгрёб горячее мясо в кучу (чем нечаянно и заблоки-ровал дверь в уборную), налил на пол воды и вымыл его шикарным Павликовым плащом. Но сделал это он уже после того, как на скорую руку залатал и кое к чему подготовил Настю. Вот тут ему и захотелось писать. Даже подумал – а не сходить ли на кучу, забарикодировавшую дверь в уборную? А что – вполне заслужили. Но, конечно, делать этого не стал. Не из гуманных или эстетических соображений. Прямо скажем, именно к этим покойникам он уважения не испытывал. А по той же самой причине, по которой первым делом, как вернулся в реальность, он отыскал и надел резиновые перчатки и бахилы. Ни к чему было оставлять здесь следы. Настя вот… Да, вся надежда теперь только на так кстати изобретённую Мишкой технологию.
– Всё-таки Мишка – гений! Хоть и зануда порядочная. Интересно, как он там?…
Глядя со стороны, можно было подумать, что Сергей спокоен. Ну конечно, он же – профессионал. И опыт работы в экстремальных обстоятельствах ему сейчас помогал. Боевые ордена просто так не дают. Особенно врачам. Да только спокойным он сейчас не был. Вот ни разу!…
В центре холла на столе в неудобной позе – на боку и даже скорее на животе – лежала Настя, накры-тая белыми халатами. Откуда они здесь взялись? Никто ведь теперь такие не надевает. Теперь все ходят в “Аптеках № 4” или в чём-то на эту порнографию похожем, увидев которую на молоденьких, с виду таких невинных и хорошеньких девочках, в голову сами собой лезут разные и не всегда приличные мысли. Эти старые халаты он нашёл в подсобке. И, что удивительно, они оказались чистыми. Короче, сгодились. Надо же было Настю чем-то накрыть. Во-первых, она – девушка. И будет стесняться, когда очнётся. Она ведь совсем голая под этими халатами лежит. А во-вторых, очень скоро она начнёт мёрзнуть. Как только откроет глаза – так сразу и начнёт. Опять же, какое-то время она побудет в сознании. Так что пусть ока-жется не только в тепле, но и чем-то прикрытой. Он, правда, уже видел её сегодня в купальнике. Но не голую же как сейчас! Точно будет стесняться. У неё и так чуть что – щёки красными делаются.
С вешалки для пальто и зонтиков, на которую Сергей прицепил флакон с каким-то мутным снадобьем, под халаты к Настиной вене, ползла прозрачная трубка. И что-то там сверху капало…
Узнать Настю было трудно. Не потому, что ей разбили лицо. А просто всю её голову Сергей забинто-вал. Нетронутыми оставил лишь рот и начавшие припухать глаза. Да ещё кончик носа высовывался. На первый взгляд бинты были грязные. На самом деле Сергей их чем-то из того, что здесь нашёл, пропитал. От того они и казались грязными.
На полке перед окошком в идеальном порядке, – чтобы не перепутать и не забыть, что и в какой по-следовательности он ей уже вколол, а что оставил на потом, – были разложены пустые коробки, пузырьки и ампулы. Привычка. Справа лежали два заряженных шприца. Один обыкновенный, а другой – с очень длинной и толстой иглой. Тот, что обыкновенный – финальный штрих партии. Его нужно будет вколоть, когда программа запустится. Ну а тот, что с длинной иглой… Этот на крайний случай: если Настя, ока-завшись по ту сторону мыслимого, не захочет оттуда возвращаться. И такое ведь может случиться…
Четыре использованных одноразовых шприца лежали здесь же – на полке. А на полу у стойки стояли пустые и, рядом с ними, полные бутыли с водой.
Вата, марля, тампоны. Всё, что в крови, – аккуратно было собрано в пластиковый пакет, который Сер-гей заберёт с собой, когда будет отсюда уходить. Чистые бинты – приготовлены не понятно для чего. Обработанный спиртом небольшой складной нож (найденный в Настиной сумке) уже побывал в работе. Но что Сергей им делал, мы пропустили. Ничего по этому поводу сказать не можем.
Да, перед нами – походная операционная. Сама её атмосфера – если кто в этом понимает… Ничего лишнего и всё на своих местах. Всё под рукой. Света вот только хотелось бы побольше. Но ничего, и вовсе без электричества приходилось работать. При свечах…
Ещё на полке лежали три пистолета и несколько запасных обойм, Настин телефон и телефон Павлика, пакет с купленным Сергеем спиртом и пузатый портфель очкарика. Обмотанных скотчем брикетов и зелёной папки видно не было. Должно быть Сергей уже сложил всё это в портфель. Пакетов с кокаином также не было. Но с ними как раз всё понятно. Когда Сергей стащил трупы, он не отказал себе в удоволь-ствии превратить кучу дымящегося мяса в снежную горку. А что? – Семь килограммов кокса, ровным слоем рассыпанного сверху, превратили эту мерзость в то, на что уже не так страшно было смотреть…
Но сил действительно не оставалось. А, главное, совершенно непонятно, что делать дальше. Ничто ведь не закончилось! Во-первых, – Настя… Ну, с ней, положим, всё более-менее понятно… А что делать ему? Как из этой мышеловки выбираться? Понятно, что на улице его ждут. И что же придумать? Как отсюда исчезнуть? И вообще, как удрать из города? – Поездом нельзя. Самолётом – тем более! Голова совершенно уже не соображала.
– А может застрелиться к чертям собачьим? Тогда хоть за девчонку можно не волноваться. Мишку, надеюсь, не тронут. Ленка… А что Ленка? – Не ребёнок! Взрослая уже девочка. Что-нибудь при-думает. Чёрт, ещё же эта папка… И башли. Да, деньги ментам отдавать жалко. С какой, собствен-но, стати?…
Незачем говорить, что Сергей был близок к отчаянию. А кто на его месте не запаниковал бы? Ну не милицию же в самом деле вызывать! Её и звать не нужно. Достаточно отпереть дверь…
Пистолеты – это, конечно, хорошо. С ними как-то спокойнее. Только вот стрелять по людям Сергею ещё не приходилось. Равно как и рубить их в капусту. Даже если это уже и не совсем люди.
Ну вот – попробовал… А странное, признаться, ощущение – когда убиваешь. Меняет тебя такой опыт. И ведь, наверное, навсегда меняет. Пока особых изменений Сергей в себе не отметил, но Миша рассказы-вал, что, когда солдату на войне приходится убивать, он потом уже не совсем тот человек, каким был на гражданке. То есть, это неотвратимо. И необратимо… Другой, короче, из убийцы получается человек.
Сергей почему-то думал, что будет блевать. В кино всегда блюют, когда ножом или из пистолета уби-вают кого-нибудь в первый раз. Ну, или почти всегда. В любом случае начинающие убийцы это как-то переживают. Нервничают. Места себе не находят. И вот: ничего такого с Сергеем сейчас не происходило. Может потому, что он отупел. Или из-за Насти заставлял себя держаться. Как робот ведь работал. Как заведённый. Никаких эмоций себе не позволил. Хоть и трудно было на девчонку смотреть. Кровь у неё оттуда до сих пор течёт. Почему он и положил её так неудобно. Короче, Сергей долго держался, а сейчас вот раскис. Должно быть почувствовал, что не спасут его никакие пистолеты. Что убьют его. И причём очень скоро. Как только он откроет дверь…
– Всё, пора звонить. Сначала в скорую, потом отцу. С Мишкой старик пусть сам потом разговари-вает… А, может, дяде Косте?… Ничего, что разбужу. – Про папку ему скажу…
Телефон, однако, зазвонил сам. Сергей не сразу сообразил, что это поёт новая Настина мобила. Спер-ва он испугался и решил не отвечать. Мало ли… Да только шуму от звонка было слишком много. Не исключено, что эти звуки сейчас были слышны на улице. Сергей с тяжёлым сердцем взял в руку трубу и обомлел: на Настин номер звонил Иосиф.
– Да, пап… Подожди… А ты как?…
– Давай без лишних слов! Время дорого. Говори – что там у вас стряслось. Я места себе не нахожу.
– Не понимаю, как ты?… Тут…
– Да не важно – как! Какая тебе разница?! Не мямли, говори – как есть.
– Тут это… Зелёная папка…
– Ну… это хорошо… Дальше…
– В общем… Короче… Я их всех убил. Они вшестером пришли. И среди них мент… Его тоже… гниду!…
– Вот это уже не очень хорошо… А с Настей что?
– Жива. Подожди, а ты откуда про неё?…
– От верблюда! А Мишка? Почему он не отвечает?
– С ним всё в порядке. Дома он. Ленку караулит. К ней Виталик должен сейчас прийти…
– И ты его одного с ними оставил?!
– А что такого? – Не маленький. Справится. Пусть уже, наконец, попробует. Давно просился.
– Да?… А ты сейчас где?
– В аптеке. Зашёл к Насте… И вот – не знаю, как отсюда выбраться…
– Угу… Такие, значит, дела… Ладно, сейчас, главное, не дёргаться. Что-нибудь придумаем… Жива, говоришь… А сам-то цел?
– Не совсем. В общем… Голова немного… Пап, тут всё серьезно!
– Не скули! Понимаю, что серьёзно. Мента обязательно было мочить?
– Я его, суку, на куски…
– Так, спокойно!……… Что, страшно?
– Не то слово.
– Подожди, но я же вижу, что ты сегодня из Ленки пил. Причём совсем недавно.
– Да было дело… А как ты?…
– Ну и чего ты тогда психуешь?!
– Да всё на этих гадов ушло. Я, честно говоря… Мне бы сейчас…
– Перестань уже сопли жевать! Возьми себя в руки. Ты ведь и без этого можешь…
– Похоже, сейчас не могу…
– То есть?… Это почему же?
– Да говорю тебе – сил совсем не осталось! Из меня как будто позвоночник вынули. Уже не сооб-ражаю ни черта…
– Ключики с тобой?
– В каком смысле?
– Не валяй дурака! Всё ты прекрасно понял. – В том самом! Соберись и давай поработаем… Прямо сейчас. Я рядом буду.
– Сейчас не получится…
– От тебя же ничего не требуется! Любой дебил с такими пустяками справится. Кино можешь себе представить?
– Нет…
– Ладно, тогда давай включи тот, что попроще. Только сам его назови. Скажи вслух простыми сло-вами.
– “Или сейчас, или никогда.”
– Правильно. Понимаешь, что сказал?
– Да, этот ключ у меня автоматом срабатывает.
– Прекрасно! Глубоко вздохни. Да, вот так. Ещё раз. Плечи расправь. Дальше поехали.
– “Ничего делать не надо.”
– Хорошо. Ну? Вспоминай! Почему ничего делать не нужно?
– Пап, меня сейчас убивать будут…
– Заткнись, размазня!… Подумаешь, убьют его… Тоже мне – событие… В Москве каждый день ко-го-нибудь убивают. И что теперь?… Девчонку спасать надо, а он, понимаешь, раскис… Ты ещё заплачь давай!…
– Тот, кто захотел что-нибудь делать, уже ошибся. Он спит. Ещё не проснулся. И не проснётся.
– Ну вот! А говоришь – голова не соображает.
– Сделать шаг назад… Остановиться… Чтобы вспомнить…
– Правильно… Молодец! Ну так и остановись… Нам теперь спешить некуда. Передохни малость. Кстати, не забывай о том, чтобы получать удовольствие. Не хрен задаром трудиться! Не при Сов-ке живём…
– То, что должно быть сделано, не может быть сделано мной, пока я…
– Я тебе что сказал?! – Что ж ты всё время впереди лошади норовишь бежать? Всё ты правильно делаешь, только, ради Бога, не торопись… Просто словами тут не закроешься. Каждое пропускай через себя. Успевай его пережить… Пока не получишь подтверждение, что ключ сработал, лучше стоять на месте… Любое твоё движение, даже осколок мысли нам сейчас во вред… Каждый клю-чик должен тебя менять… Снимать с тебя лишнее… И возвращать из сна… домой… Из которого ты, собственно, никуда не уходил… Ты ведь и сейчас – дома… Только пока ещё не видишь… се-бя… Ну хорошо, теперь осторожно попробуй включить кино. Проектор за спиной чувствуешь? Понимаешь хотя бы, что он там есть?… Так, хорошо… А теперь сожми пространство… Да не зу-бами! Откуда у тебя эта дурацкая привычка?! Просто выйди из него… Из всего, что в нём живёт. Думает, что живёт… Смотри: всё, что есть… весь этот мир – сейчас сделается плоским. И свер-нётся в ленту… По которой бежит время… Как паровозик… Туда и сюда… Интересно, а оно ведь, наверное, и правда – обратно может?… Помнишь у вас с Мишкой была железная дорога… Семь-десят два рубля стоила… Огромные деньги… Так вот, этот обморок, весь этот игрушечный мир сейчас проявляется у тебя перед глазами. На стене… И ничто в нём не настоящее… Ничто не жи-вое… В нем всё нарисовано… Деревья… птицы… игры в любовь… в жизнь… Аптека, в которую ты якобы пришёл… Не шевелись! Ничего делать не нужно. Ты и так уже начал выходить из этого морока … Он уже вне тебя… Лента тебя отпустила… Киноплёнка… За твоей спиной ничего нет. Сзади вообще ничего нет… Смотри кино спокойно: всё сейчас – перед твоими глазами. Вообще всё! Кто-то показывает тебе кино… Смотри – не засыпай! Помни: на тебе сейчас всё заканчивает-ся. И с тебя всё начнётся… Ты – единственный, кто остался жив. Кто не нарисован… Кто реально родился… Видишь картинки на стене?… Перед собой. Позади тебя ничего нет и быть не может. Никаких картинок… Всякая многомерность, всё, что есть в том мире, из которого ты уже вышел, нарисовано на стене. Даже время… Даже Настя…
– Подожди, пап. Не успеваю.
– Да, прости. Как себя чувствуешь?
– Вроде немного полегчало. Но нужно же спешить…
– Идиот!… Куда тут можно спешить?
– Извини… Ты прав… Но дай хоть передохнуть… С кино пока не выходит…
– А ты не глазами смотри… Кто тебе его показывает? Молчи, ничего не говори! Сначала ты должен сделать шаг назад… Хорошо, а ещё один?… Ничего при этом не делая… Ты же и так – дома… Тебе никуда не нужно идти. Помни про то, что ты ничего не должен делать. Пусть Он сам, если захочет… Когда увидит, что ты готов… Кстати, чего нет в чёрной дыре?
– А ты зачем спрашиваешь?
– Да так просто… Ну так чего в ней нет?
– Да много чего… Времени, например…
– Вот именно… Не засыпай! Кино на стене увидел?
– Да, сейчас вижу…
– Так, теперь уже точно спешить не нужно. Время нам больше – не враг. Как ты ему прикажешь, так оно и потечёт. Или даже вовсе остановится… А всё-таки, можно его назад повернуть?…
– Здесь нет никакого времени.
– Это я понимаю. А там, в кино, его можно заставить течь назад?
– Я не пробовал… Или уже когда-нибудь пробовал?… Что-то холодно стало. Думаю – всё возмож-но.
– Вот видишь? – И никакая Ленка нам сегодня не понадобилась…
– …………………
– Ты чего замолчал?
– Я знаю, кто крутит кино.
– Очень хорошо… Слушай, Серёж, наше дело, собственно, уже сделано. Можно возвращаться.
– Не хочу.
– То есть?
– Мне здесь хорошо. Не понимаю, зачем возвращаться в этот пьяный сериал. Опять… Что там хо-рошего?
– Господи, как же мне это знакомо!… А знаешь, давай тогда немного похулиганим. Ну так, шутки ради. Когда ещё доведётся… Давай сходим с тобой чуточку дальше… Ну, раз уж нам с тобой не о чем теперь беспокоиться…
– Куда ещё сходим? Зачем? Не понимаю, о чём ты говоришь. Это ведь – конечная точка. Дальше ходу нет.
– Уверен?
– Разумеется. А разве не так?
– Себя на стене видишь?
– На которой?
– На той, на которой крутится кино.
– Вижу. Только это – не совсем я. То есть это – совсем не я.
– В каком смысле? Ты сейчас где? Кто ты?
– Как будто ты не знаешь… – Это же Я кручу кино.
– И смотришь его…
– Да не особо уже и смотрю.
– Как это? Тебе что, не интересно?
– Угу… Не особо… А кому это может быть интересно?
– Вона как… Ну хорошо. Так что, может, тогда и в самом деле попробуем открыть следующую дверку?
– А разве она есть? Это же и правда – предел возможного…
– Да что с тобой?! В самом деле головой, что ли, ударился? Кто показывает кино?
– Уже сказал.
– Повтори.
– Я.
– Ну?
– Что ну?
– Кроме тебя сейчас есть кто-нибудь рядом? Я, например…
– Нет, пап… Ты только не обижайся… Я понимаю, что разговариваю с тобой, но…
– Так ты что же, видишь меня только в своём кино?
– Угу… Там наши костюмы сейчас ломают какую-то дурацкую комедию. Как будто они что-то по-нимают… Нашими именами ещё себя называют… Самозванцы какие-то!…
– Значит сам себе ты стал не интересен?… Весь из себя такой всемогущий…
– Знаешь, пап, я, пожалуй, буду сейчас выключать кино. Что-то мне больше не хочется его смот-реть.
– Это почему же?
– Потому что мне сейчас спокойно. Я же – дома. Какое мне дело до всей этой чепухи? Опять всего бояться! А сейчас я ничего не боюсь. Тут ведь даже смерти нет.
– Значит… всё закончится хорошо?
– Что всё?
– Ну, кино на стене. Аптека, Настя, менты…
– Не знаю…
– То есть как?…
– А разве я могу это знать?
– Дебил! Ты что – издеваешься надо мной?!… Очнись, не засыпай! Включи соображалку! Откуда ты должен уйти, чтобы начать чем-то по-настоящему управлять? От кого ты должен избавиться?
– Понимаю, к чему ты клонишь… От себя. Только не понимаю, зачем это нужно делать? И, главное, как? Ведь я уже и так…
– А не зачем! Просто так!! Вспомни ключик, который помог тебе вернуться домой.
– Ты про кино?
– Идиот!! – Я про то, что если ты что-то делаешь, то ты – кретин последний и жалкое ничтожество! Ты – та же самая картинка, только на другой стене!! Которой пока не видишь. Потому что она слишком близко. Она не перед глазами. Она непосредственно у тебя в глазу. Почему ты и не мо-жешь её увидеть. Глаз может видеть многое, но только не себя. Ты это понимаешь?! Дурак, это пока что только пятое измерение. Всего лишь!… А их ещё целый мешок имеется! Ну, сообрази, наконец, что тебе сейчас мешает. Не шевелись! Пусть Он сам… Договори за меня.
– Если захочет…
– Кто?
– Ну, я Его пока не…
– Замри!
– Не понимаю, что не так? Я же ничего не делаю…
– Дубина, ты сейчас думаешь!!!
– ……………………
– Чего замолчал?
– ……………………
– Серёж…
– ……………………
– Сергей, ты где? Хватит уже в прятки играть! Ты меня в гроб сейчас вгонишь. Сволочь, у меня же сердце больное! Забыл?… Ответь… Считаю до трёх!
– ……………………
– Мальчик мой… Ты там чего?… А?…
– ……………………
– Что там происходит?! Отзовись немедленно, скотина! Я же волнуюсь… Серхио, мальчик мой, да-вай-ка, знаешь, возвращайся… Ну их на хрен – эти фокусы! Ты мне живой нужен… Пошутили и будет!
– Не шуми.
– Ну слава тебе!… Прямо испугал… Я уж… Разве ж так можно?… Слушай, а что у тебя с голосом?
– Всё у меня нормально с голосом. Что, действительно не узнаешь? Да, стареешь…
– Чего?… Поговори мне!… Ты там как?…
– Желаю здравствовать, учитель.
– Чего?…
– Не пойму – ты не хочешь, или боишься назвать меня по имени?
– Ничего я не боюсь…
– Боишься. Прав Каифа, ты только языком чесать горазд, а как до дела…
– Ав?…
– Господи, неужели узнал?… Сколько ж мы с тобой не встречались?
– С войны…
– А, это когда вы с завода что-то тяжёлое несли?…
– Угу… Стекло.
– Давно ж это было… Ну, я-то, положим, с тех пор много раз тебя навещал. Да только вот ты меня видеть отказывался. Стыдился чего-то? И молодого я тебя видел, и… Стой, а ведь я тебя ни разу не видел стариком. Ну, чтобы ты был в таком возрасте, в каком, к примеру, я сейчас…
– Что ты хочешь этим сказать?!
– Только не дёргайся…
– Я что, скоро умру?
– Понятия не имею.
– Не ври мне!
– Да кто тебе врёт? Говорю же, что просто не видел. И всё. Может, ты в этот раз до ста лет прожи-вёшь…
– Не заговаривай мне зубы!
– Ничего я тебе не заговариваю. А ты, вообще, про какого себя сейчас говоришь? Я ведь тебя раз-ного видал.
– В каком смысле?
– Ты сколько раз из своего времени выпрыгивал? Я уж не говорю про твои прежние жизни.
– А-а, Ты про это… Слушай, а про мою жену можешь что-нибудь сказать?
– Нет.
– Почему?
– Не обидишься?
– Как я могу на Тебя обижаться?
– Ты? – Запросто. Как будто я тебя не знаю… Ты про Рыжую, что ли? – Она мне неинтересна.
– Ах Ты сволочь!
– Ну, что я говорил? Иосиф, пойми, она не может быть мне интересна. Потому что у моего учителя не было жены. Слушай, тут сейчас забавная игра затевается.
– Я в курсе. Ты про Сергея?
– Я про то, что интересную они с Михаэлем штуку придумали. Только вот одну деталь упустили. Это даже не то, чтобы ошибка… Но мы сейчас кое-что поправим… Иначе эффект окажется не со-всем таким, которого мы ждём.
– Мы?
– Угу. Мария сейчас всё сделает. Поможет Серхио. Она в этом деле немного понимает. Хочешь с ней поздороваться?
– Не знаю…
– Я же говорю – трус.
– Ты как с учителем разговариваешь, мальчишка?!
– Вообще-то я постарше тебя буду, так что ты не особо… Но ты прав – извини.
– Привет ей передавай.
– Она тебя слышит. Только говорить с тобой вряд ли сейчас захочет.
– Это почему же?
– Разозлилась.
– На меня?
– На разбойников, что здесь лежат. Ну и на Габриэля с Луисом…
– А эти друзья что умудрились натворить?
– Не защитили нашу девочку.
– Неужто испугались?
– Дурака сваляли. Вообще-то они не её должны защищать. Вот если бы она уже была беременна, они б тут всё сейчас разнесли…
– Всё равно – должны были вмешаться!
– Да уж поняли, что проштрафились. Ходят теперь за дверью как собаки побитые. Вымокли под дождём. Глаз не смеют поднять. Не научились пока сквозь закрытые двери проходить. Тоже мне – проблема! Силы много – ума мало… Да, действительно, настало время Хама…
– Ты это о чём?
– Ты б видел, что эти гады с нашей дочерью сделали… Смотреть больно… Слава Богу – хоть жива. Кстати, передай Серхио, что всё он правильно сделал, молодец, но только ограничиваться тем, что он ей вколол, нельзя. Не достаточно этого. По химии он, похоже, отличником не был. Ну ни-чего, Мария сейчас подберёт что-нибудь. Иначе скорая её до больницы не довезёт. А хорошая здесь аптека. Чего только нет…
– Я скучал…
– Что?
– Скучал.
– Это по ком же?
– По Марии. И по Тебе.
– Не ври. Не скучал ты по мне. Сочиняешь, как обычно… Марию ты и правда любил, спорить не буду, её все любили, а меня…
– И Тебя любил. Честно!
– Да ладно! Я ведь понимаю, что такого, как я, при всём желании нельзя было любить. Как будто я не помню, каким был в детстве. Это потом уже в нормального человека стал превращаться. Когда женился. Ну, так Мария говорит. Только ведь тебя тогда уже с нами не было… Кстати, ты б съез-дил за колечком.
– Зубы заговариваешь?… Значит, говоришь, умру я… скоро?… А что за колечко?
– Жены моей.
– Слышал о нём.
– Теперь его наша дочь должна носить.
– И куда ж я за ним отправлюсь? Потерялось оно. Дело давнее.
– Это кто ж тебе такую глупость сказал? Как оно может потеряться? Мария, да подойди уже! Что ты там возишься? Поведай учителю, где твоё колечко Настеа спрятала…
В следующую секунду Сергей проснулся. Неизвестно, сколько он проспал. И спал ли вообще. Потому что глаза он не закрывал.
Как бы то ни было, чувствовал он себя сейчас совсем другим человеком – отдохнувшим и посвежев-шим, как будто и впрямь выспался. Взглянул на часы и с изумлением отметил, что этот его липовый сон продолжался максимум полторы минуты. Не час, не три, а каких-то полторы минуты! Или даже меньше того.
Бог с ним – со временем, с этими жалкими полутора минутами! Главное, пропал тот унизительный страх, место которого заняла способность мыслить трезво и без истерики. К Сергею даже, пафосно выра-жаясь, пришла решимость, родившаяся из неведомо откуда взявшейся уверенности в том, что игра ещё не проиграна. Хотя, конечно, проще она – эта игра – не стала…
Обнаружив в своей руке Настин телефон, Сергей вспомнил, что собирался позвонить отцу. Но как те-лефон оказался в его руке? Нажал на кнопку и глаза полезли на лоб: разговор с отцом, оказывается, уже состоялся. Вот только что! Причём звонок был не исходящим – это Иосиф связался с ним. Не наоборот! Значит что, звонить не нужно? Ну, если они только что поговорили…
– Интересно, а откуда у отца Настин номер?…
Понимая, что минуту назад произошло нечто в высшей степени необычное (как будто впервые за этот проклятый вечер!), Сергей встал, огляделся и даже прошёлся по холлу, пытаясь обнаружить хвосты не-давно состоявшегося и так бездарно забытого им разговора, ни секунды, впрочем, не сомневаясь в том, что разговор действительно был, и что разговаривал с отцом именно он. А кто? – Больше некому. Не Настя же в самом деле!…
Сергей зацепился взглядом за полку перед окошком кассы. Стоп! Что-то тут не так… Подошёл по-ближе. Так и есть! В его хитроумный план кто-то вмешался и внёс в него существенные изменения: оба заряженных шприца не были тронуты и лежали там, куда он их и положил, а вот пустые пузырьки и ампу-лы, из которых Сергей набирал и смешивал компоненты своего чудо-препарата, опробованного в Чечне, оказались в пакете вместе с окровавленными тряпками. На их место кто-то аккуратно выставил семь но-вых ампул. Уже пустых. Словно оловянных солдатиков в шеренгу поставил. Только расположил этих “солдатиков” не по росту. К тому же рядом с ними теперь стоял флакон, наполненный странного цвета жидкостью. Которого здесь раньше не было. И этот флакон был горячим! – Капельница, – догадался Сер-гей. – Вопрос: кто мог это сделать, и кто флакон подогрел? Когда и на чём?! – Из акторов, способных к сколько-нибудь активным осознанным действиям, в аптеке оставался только он. Настя ведь после того, как он её обколол, по-прежнему лежала без движений и по его расчётам должна была очнуться минут через пять-десять. Значит – все эти приготовления осуществил он. А кто же ещё? Получается, что они с Иосифом о чём-то здесь сейчас поговорили и совместными усилиями наколдовали новое лекарство для капельницы. Другого объяснения случившемуся не было.
И ещё, что совершенно не укладывалось в голове: – как все эти приготовления могли осуществиться за полторы минуты? Обшарить ящики и холодильник… Эти три ампулы, положим, в любой аптеке найти несложно, но вот эти четыре ни в одной аптеке никто и никогда у всех на виду не положит! Хорошо, если под замок их не спрячет. К тому же Сергей здесь впервые. Ориентируется плохо. Ну не Настя же в самом деле встала и помогла ему искать эти ампулы! Она, конечно, могла бы их найти. Не первый день тут ра-ботает. Но, конечно же, не он! А потом, на то, чтобы наполнить флакон, нужна по крайней мере минута. Как раз та самая, которую он благополучно проспал! Когда же он все эти препараты искал?!…
На всякий случай Сергей подсчитал: в двухсотграммовом флаконе и должно было поместиться со-держимое стоявших на полке семи разнокалиберных ампул.
Но правда, что за вещество они тут с отцом наколдовали? Иосиф, понятно, в таких делах – большой мастер. На него же целая лаборатория работает. Ходят слухи, что в тюрьмах испытывают…
Рассмотрев повнимательнее пустые ампулы, Сергей принялся писать в уме формулу получившегося зелья и призадумался. Получалось что-то совсем уж невообразимое. Начнём с того, что смешиваться эти компоненты по идее вообще не должны были… Может, дело в последовательности добавления во флакон ингредиентов гремучего бульона? – Да, скорее всего… А что, если послушаться подсказки и пойти в том порядке, в каком ампулы расставлены на полке? Эх, чёрт, надо было химию лучше учить!…
И вдруг Сергея прошиб холодный пот. Даже его скудных познаний в химии хватило на то, чтобы по-нять: содержимое каждой новой ампулы, вступая в реакцию с предыдущей, давало возможность следую-щему компоненту критически усложнять приготовляемую смесь. А главное, синтезируемое во времени вещество должно было самопроизвольно нагреваться, давая каждому новому компоненту возможность безопасно вступать в реакцию и заодно превращать получающееся варево в бомбу, отыскать следы кото-рой в крови Насти уже через полчаса будет решительно невозможно. Её организм с аппетитом это пойло проглотит и благополучно разложит его на воду плюс что-то своей формулой напоминающее этиловый спирт.
– Так, задумка понятна: скажут – выпила девчонка лишнего, а от чего померла – хрен его знает. Скорее всего алкоголичка склеила ласты от кровопотери. А не надо водку стаканами трескать! Закусывать надо. Несчастный случай, короче…
Да и вот что: процесс приготовления такого экстракта никак не мог осуществиться за минуту. Первые три компонента можно было смешать почти одновременно. Причём добавлять их допустимо в любом порядке. Но дальше начинается хитрая реакция: коктейль начинает самопроизвольно нагреваться. И, когда бульон сварится, в получившееся вещество можно уже добавлять четвёртый компонент. Только тогда! Из этой вот ампулы. Всё правильно. И температура будет походящая… Да, но вариться бульон должен минут пятнадцать. Никак не меньше! А иначе… Что касается пятой и шестой ампул… Там еще сложнее… Требуется целый час! По крайней мере… Иначе этот коктейль Молотова просто взорвался бы. И от флакона осталась бы горсть осколков. А седьмой от шестого… Короче, нужно часа полтора… А кроме того…
– Бред какой-то! Да это хим.оружие не то, что Аську, оно лошадь убьёт… Придётся всё-таки зво-нить отцу… Обматерит, конечно, но надо же разобраться… Он что там, спятил? Да если Насте эту отраву вколоть, она не просто в кому впадёт… из которой, если и выберется, имя своё не су-меет вспомнить. Она же ещё и…
Позвонить, однако, Сергей не отважился. Причина? – Не захотел выглядеть в глазах отца беспамят-ным идиотом.
Выбора не было: включил мозги, и они заработали с бешеной силой. Аж задымились. Не пойдёт он на очередное убийство! Хватит на сегодня!!… Понятно, Иосифу, который про Настю ничего не знает, пле-вать на неё с высокой колокольни. Единственное, о чём старик мог думать, это – как вытащить отсюда его, Сергея. А девка пусть подыхает. Свидетель же! Любой следак её в момент расколет. И тут уже Сергея никто не спасёт. Даже дядя Костя. Он ведь только что убил сына мэра. А ещё легавого… То есть Иосиф решил спасти его такой ценой. Хрен, не будет он никого убивать! Только не её!! Пошли они все! Сейчас он вызовет скорую, хлебнёт для храбрости спирта, возьмёт пистолеты и выйдет на улицу. А там – как карта ляжет. С двух рук палить начнёт. Сразу. Знать бы только – куда и в кого… Где они, суки, попрята-лись?… Маловероятно, что они стоят сейчас перед аптекой и рисуют на своих лбах мишени. Не он их, а скорее они его положат на выходе …
– Вот гад! Всю жизнь это сучье племя ненавидел, а не заметил, как сам в чекиста переобулся! До-жил старик. Человеческая жизнь для него уже вообще ничего не стоит. Женьку, суки, до само-убийства довели! Подонки……………… Гениально!!…
Откуда снизошло озарение, Сергей не понял. Наверное, зачерпнул в ладони порцию нового знания из очередного сна. Ведь он сейчас снова от перенапряжения на мгновение заглянул в колодец. В ту самую бездну. Вполне уже знакомую. Хотя стекло вроде бы нигде не лопалось. И далёких планет ему никто не показывал. Просто он вдруг увидел, как эта штука работает. И понял это без головоломных фокусов. Вообще без каких-либо телодвижений. Как будто кто-то за длившийся секунду полёт над бездной прочёл ему часовую лекцию по химии. А что – Менделеев свою таблицу тоже ведь во сне увидел. Так что всякое возможно.
О том, куда подевалось время, технологически необходимое для безопасного приготовления снадо-бья, он думать себе запретил.
– Да за такое Нобеля могут дать! Ай да отец!! Вот умница – такое чудо придумать!…
Оглянулся. А Настя уже открыла глаза. По идее, она сейчас не должна была чувствовать боли. Обид-но, конечно, что кровь так и не удалось остановить. Плевать! Зато теперь она спасена!!
– А главное – как просто! И как ему в голову такое пришло? Надо ребятам из Склифа продать фор-мулу. Ноги будут отцу целовать!…
– Я знаю, о чём вы думаете. Вы уйти хотите. Но я им расскажу, как всё было. Нам поверят. Мне страшно. Сергей Александрович, не бросайте меня, пожалуйста!
– Что ты им расскажешь? Как тебя сын мэра насиловал, а я его за это убил? Хреновый у тебя рас-сказ получится.
– Тогда я про Вас вообще ничего не скажу!
– Да ладно, три кубика пентатала… и долго спрашивать не придётся.
– Что же делать? Ну почему я не умерла!
– Знаешь, Аська, как тебе сказать… На самом деле выход есть, – улыбнулся Сергей, меняя в систе-ме флакон капельницы.
– Какой?… Ой… я знаю!…
Настя забилась. Да так, что Сергею пришлось схватить её за плечи. Девчонка ведь уже начала выди-рать из вены иглу. Вернее, собиралась это сделать. Слава Богу, руки её не послушались.
– Идиотка, это совсем не то, что ты подумала! За кого ты меня принимаешь?! Лежи спокойно! Ни-кто тебя убивать не собирается. Но кое-что я сделаю… Сердечную мышцу я тебе уже укрепил. Так надо было, чтобы… Ну, в общем, эту программу Мишка придумал… для одной своей… из психушки… А тут ещё и отец мне кое-что сейчас подсказал… Так что в лучшем виде должно по-лучиться. Мне только требуется от тебя разрешение. Та, Мишкина, сегодня мне его дала… Что-бы, значит, всё с ней удачно прошло… Как нам нужно…
– Правильно… Уходи, миленький… Я согласна… Мне нет прощения… Я сама так хочу… Вы ведь не больно это сделаете?
– Не больно… Только ты сама… уже всё сделала… Вот только что.
Не хотела плакать. Но не вышло. И откуда их столько в девчонках берётся? – Как из крана слёзы брызнули.
– Я не буду, сейчас пройдёт.
Что ей на ухо говорил Сергей, слышно не было. Не факт, что и Настя его расслышала. Плакать ведь она не переставала. А он долго ей что-то говорил. Может, рассказывал про Мишину программу? Или про отцову формулу. Если так, то зря. – Не подходящая для того ситуация.
– Мне не страшно, Серёж, правда, просто… А как это будет?
– Какая, говоришь, твоя любимая музыка?
– Со своего телефона наберите мой номер, она и заиграет. Михалосич мне её записал. Я не помню, как она называется, но я всегда её слушаю, перед тем как Вы ко мне приходите.
– Ага… И вот ещё. У тебя есть… ну… кто бы умер, а ты к ней хорошо относилась?
– Мама.
– Нет, мама не годится. Подруга, знакомая…
– Нет… Ой, есть… Но она мне не подруга… Я её никогда и не видела… Просто очень жалко, что она умерла.
– Отлично! Значит – звонить с моего на твой, и есть девушка… Она здоровая была? От чего умер-ла?
– Здоровая, совсем молодая… Убили её… Случайно.
– Вот и прекрасно! Вот и ладно. Так, что ещё?… Да всё!
– Сергей Александрович, а Вы… будете меня вспоминать?
– С какой стати? – Вот если бы ты меня “Александровичем” не обзывала…
– Так ведь мы же не пили… Как это?…
– На брудершафт?… А что, давай?
Должно быть отцово снадобье начало работать. Пока Сергей возился с Настиным термосом, с девуш-кой что-то произошло.
– Ничего я не шлюха! Зачем Вы так говорите? Мне очень больно было! Я просила их, а они… Я грязная. Дрянь! Я убила его! Мне в душ нужно… Меня нельзя по животу бить. Я Его должна ро-дить… У нас с Серёжей мальчик будет…
Странное дело – из глаз Сергея вдруг брызнули слезы. Сам удивился. А, впрочем, что тут странного? Что ж он – не человек, что ли? Из дерева он, что ли, сделан?
Тереть глаза он не стал. Просто мотнул головой, слёзы сами и слетели. Как будто их и не было. Неза-чем Настю нервировать? И так девчонка неправильно понимает их с Мишкой гениальный план.
– А тут ведь ещё и отец помог. Ещё как помог! И главное, как вовремя. Чего она, балда, придумы-вает? Ну да, сейчас будет один непростой момент. Но, если отец такую формулу предложил, зна-чит знал, что делает. Надо же людям хоть немножко верить… Как маленькая… Нельзя же так бурно реагировать! Как будто её здесь кто-то убивает…
– Я не знаю – кто такая Лаура. Мое полотенце – белое, а Ваше – зелёное. Вино в холодильнике. Я сама сейчас принесу умыться. У меня ванная есть. Воду горячую… во вторник дали… Вам про-тивно будет со мной целоваться, я знаю. Вы всё видели.
– Чо я видел? Я ж в отключке был.
– Правда?
– Ну конечно!
– Тогда…
Сергей уже налил из термоса в крышку шиповник. Аккуратно, стараясь не пролить, поднёс крышку к Настиным губам. Другой рукой осторожно приподнял её голову.
– Я не знаю, как нужно…
– Дело нехитрое: надо посмотреть друг другу в глаза, выпить, поцеловаться… Ну и чего-нибудь сказать. Давай?
– Ага.
– Тебе зубы не выбили?
– Нет, я только язык укусила. И губу…
– Какую?
– Верхнюю.
– Угу. Буду иметь в виду.
Ну вот и случилось. По очереди выпили. Потом Сергей поцеловал Настю. Долго её целовал. Больно не сделал. Помнил про губу. И с её языком был осторожен…
– Говори, ты первая.
– Я Вас очень люблю, Сергей Александрович. И ещё: я сейчас первый раз в жизни поцеловалась с мужчиной. Теперь Вы.
– Жульё! Так нам никакого шиповника не хватит. Ты просто целоваться хочешь. Да ты – девка раз-вратная!
– Ага, девка… Можно ведь второй раз? Вы говорили…
Неизвестно, что это было. Сергей не понял. Вроде бы Настя просто засопела. Как если бы закаприз-ничала. Так сопит обидевшийся ребёнок.
– Чего это? Не должно такого быть…
– Ослик заупрямился.
– Что?
– Ослик заупрямился.
– И чего?
– Поцеловать нужно.
– Ах ты, хитрюга!
Сергей снова занялся приготовлением любовного напитка. А что? – И в самом деле шиповник со-шёл…
– Я тебе мальчика рожу. Почему раньше меня не целовал? Знаешь, как я мечтала… Проснуться утром, а ты чтоб рядом… ещё спал… Я тебе завтрак… Я так тебя люблю!… Прости меня, род-ной… Пожалуйста… Мне правда, так легче будет… Смотри, идут…
Сергей всё понял. Оборачиваться не стал. Побоялся, что у него опять польются слёзы. Ни к чему это…
– Кто?
– Ну вот же – мне руку целуют… Я их не знаю… Они говорят, что у меня родится…
Сергей не оборачивался целую минуту. Он знал, что сейчас происходило у него за спиной. И, понят-но, не хотел на это смотреть.
Вот казалось бы… Только что шестерых замочил. Да ведь как их всех убил! – Словно расчленитель какой болгаркой поработал… А тут на мёртвую девчонку взглянуть побоялся.
Делать нечего – повернулся. Закрыл Насте глаза. Сказал себе, что нервы и сопли потом. Когда всё за-кончится. Когда всё будет уже позади. И принялся за работу. Первым делом освободил Настину вену от иглы капельницы. Сорвал с неё халаты. И всю её разбинтовал. Все тряпки, кроме одного халата, того, что почище, сложил в пакет с грязными бинтами. Туда же полетели обе капельницы и пустые ампулы. На полке остались только пистолеты, обоймы, саквояж Очкарика, нож и два шприца, не тронутые Марией. Врезал ногой по вешалке, и та улетела в дальний угол аптеки. Никакой походной операционной! Никаких следов присутствия врача.
Мёртвая Настя лежала голая на столе в центре холла. Теперь Сергей положил её на спину. Так лежать удобнее. Ну а чего? – На боку её держать больше не за чем. Кровь ведь больше из неё не текла.
Сергей ещё раз протёр нож спиртом. Положил его на место. Взял шприц, который поменьше, и сделал Насте укол в шею. Зарядил пистолеты. Рассовал по карманам обоймы. Пошёл и повернул в двери ключ. Открывать её не стал. Только проверил, открыта ли. Вернулся к Насте и нащупал её сонную артерию. Посмотрел на часы. Покачал головой. Пошмыгал носом. Смахнул слезу. Какой-то он сегодня плакси-вый…
В дверь кто-то поскрёбся. Сергей снял предохранитель и осторожно передёрнул затвор. Спрятался за креслом. Скрипнула дверь.
– Есть кто дома? Михеич, ты где?
– А вот и голос знакомый… Тварь… Сюда идите, товарищ полковник! Здесь я. Передоз у Пашки. Никак поднять его не можем.
– Ах ты ж сука!
– А я, блин, чо, не говорил, что ли? Предупреждал же…
– Ну везде насрёт, гаденыш!!
Сергей поднялся из-за кресла и, не искушая судьбу, сразу же принялся палить, продолжая стрелять уже в труп, даже когда патроны закончились. Долго не мог остановиться. Жал и жал на спусковой крючок.
– Это тебе, падаль, за Аську! Сука!!… Так, всё! Сопли потом.
И ведь действительно взял себя в руки. Включил телефон Павлика.
– Ма-ма… Угу…, – и плачущим, неожиданно осипшим голосом вдруг заблеял: – Марина Федоров-на? Это я – Костик! Мы с Павликом мой мотор чинили… Он себе руку сверлом пропорол! До ко-сти. Мы в дежурной аптеке! Не можем кровь остановить! Артерию задели!… Нет… Да просто скорую!… Сюда, в аптеку! Быстрее… Нет, он лежит!… Ему совсем плохо!… Скажите, пусть всю кровь берут, что есть, я не знаю, какая у него группа! Да нет же – на площади!… Дежурная!!… Номер четыре… Быстрее, он уже белый весь!…
Бросил телефон на пол. Ещё раз потрогал Настину сонную артерию. Вздохнул. Протёр её грудную клетку спиртом. Сжал зубы, пощупал ребра под левой грудью, взял в руку шприц с длинной толстой иглой…
Ребро он всё-таки задел. Тем не менее до сердца достал. И вкачал Насте весь заряд адреналина. Реак-ции, однако, не последовало. Тогда он взял нож и уже собрался вскрывать грудную клетку. Прямой мас-саж сердца ему делать приходилось… Вся конспирация, правда, летит к чертям!
– Ну и наплевать! Что ж ей, умирать здесь в самом деле из-за того, что мне жить охота?
Слава Богу, резать Настю не понадобилось…
Сергей бросил шприц и нож в пакет. Надел халат. Одной рукой подхватил пакет с купленным здесь спиртом и пузатый портфель очкарика. В другой он уже держал большой пакет с бинтами, пустыми ам-пулами и всем прочим. Подбежал ко входу и встал за дверью. Спохватился. Бросил поклажу на пол. По-бежал обратно – за стойку. Сдерживая себя и стараясь не сбиться, набил на кассе девять семерок и девять троек. Засунул в карман вылезший из-под кассы диск и убежал с ним обратно ко входу. Надел на лицо марлевую повязку. Поднял с пола портфель и пакеты. Прижался спиной к двери. К счастью – успел. Про диск ведь чуть не забыл! Обозвал себя растяпой и ещё одним неприличным словом. На Настю старался не смотреть. Не выдержал, взглянул. И вздохнул. Но не так, как вздыхал недавно, на этот раз – с облегчени-ем. Со стола из-под Насти на пол снова капала кровь. Но скорые уже летели к аптеке. Целых три штуки! С сиренами и мигалками. Поди полгорода разбудили.
В поднявшейся суете Сергей беспрепятственно выбрался из аптеки и, деловито перекинув через плечо большой пластиковый мешок, зашагал в обратную от дома сторону.
– Стоять!
И Сергей понял, что это конец. Достать из-за пояса пистолет ему было элементарно нечем. – Обе руки заняты. Как-то не подумал об этом. Сделалось тоскливо. Странно, что не захотелось писать. По идее должно было…
Услышал чавкающий шлепок и подумал, что это, должно быть, пуля вышибла ему мозги. Странно, что больно не было. И что он всё еще жив. А может уже мёртв? Странным было и то, что он чувствовал своё тело и даже тяжесть поклажи. И тут он услышал ещё один шлепок. Этот был громче, чем первый. И Сергей вспомнил, что уже слышал сегодня что-то похожее. В аптеке. То был звук падающих на пол мёрт-вых людей. Вернее того, что от них осталось. А это… Не выдержал, обернулся. И вот тут его затошнило. В аптеке не тошнило, а тут, на свежем воздухе – пожалуйста. От ужаса затошнило. Если бы его убивали из пистолета или ножом, да пусть хоть бы и топором, было бы не так страшно…
Перед Сергеем стоял медведь. С оторванной человеческой головой в лапе. Обезглавленное тело мен-та лежало на асфальте. А медведь… До Сергея не сразу дошло, что никакой это не медведь, а вполне себе человек. Только очень большой, косматый, и одет великан был так странно, точно взял свой диковинный наряд на прокат в драмтеатре. Габриэль неуклюже топтался и выражение его, – как бы это лучше ска-зать? – ну не морды же – лица, конечно, было виноватое. Он ещё что-то бурчал на незнакомо языке. И это его бурчание было похоже на принесение извинений. Непонятно только, за что. За то, что испугал Сер-гея? Или за то, что он так неэстетично поступил в отношении представителя закона? А, может, и ещё за что другое… Да он точно извинялся!
Сергей понял одно: ему голову великан отрывать не собирается. И тут хлопнула дверь милицейской машины. Водитель с безумными глазами бросился бежать. Кажется, этот был с погонами капитана… Что-то просвистело в воздухе, и бегун свалился на проезжую часть. Мёртвый естественно. Здесь вообще сего-дня было мало раненых. Всё чаще попадались убитые. Причём убитые исключительно экзотическими способами. Луису стало жалко своего кинжала. Не побрезговал, вытащил его из шеи легавого, обтёр кли-нок о живот мертвеца и подошёл к Сергею. Учтиво поклонился. Тогда уж и медведь опомнился. Лучше бы уж он не кланялся. Или хотя бы оторванную голову куда-нибудь бросил…
Вместо пятнадцати минут Сергей добирался до дому больше получаса. Хотя шёл быстро. А всё по-тому, что он шёл подворотнями и сильно в обход. Петлял. Путал следы. Повязку с лица не снимал. Изба-вился только от халата. – Он же белый. А в темноте лучше одеваться незаметно. Ещё же поклажа. Стал уставать. Но темпа не снижал. Нет, всё равно, как-то долго получается. Ах да – он же ещё к Насте на квартиру зашёл: как она просила – забрал банку с дублонами. И только, выйдя из её подъезда, снял бахи-лы, повязку с лица и перчатки.
________________________________________
– Миш, ты где?
– Здесь я! А тебя где черти носят? За смертью только посылать. Дождь кончился?
– Ага, только что. Я спирту добыл. Щас накатим. Тебе от Аськи привет. Домой к ней забегал, про-сила забрать кое-чего…
– Тише ты, не ори! – Ленка спит.
– Я пулей в душ, потом будем её купать. Ты пока спирт разбавляй. И в морозилку его ставь.
– А на хрена её будить? Хорошо как спит.
– Да ей пописать нужно! Ты чо думаешь, она проснется, что ли? По шее дам!
Настя, пойманная с поличным, как ошпаренная выскочила из ванной. Однако далеко не ушла. Выжда-ла немного и снова открыла дверь. Войти сначала постеснялась. Но что там увидишь из коридора? Да ещё через занавеску…
– Я не подглядываю.
– Что у тебя с мордой? Ты с кем там разговариваешь?
– Да навернулся… Пол у них в аптеке скользкий. Ничего, меня Аська уже – чем надо – помазала. Пройдёт. Ну, рассказывай! Не подглядывай, я сказал…
– Да кто подглядывает?
– Что, целоваться понравилось?
– Ага, ещё хочу.
– Мотай отсюда.
– Чего сразу – мотай?!…
– Сильное ощущение. Знаешь, я как будто первый раз в жизни… проснулся… Ты с кем там разгова-риваешь? Ленку, что ли, разбудил?
– А не верил.
– Очень мне надо подглядывать… Я просто тебя люблю.
– Да как в такое поверишь? – Это самому испытать надо.
– Когда он свалил?
– И совсем я не подглядываю!
– А что же ты делаешь, бесстыжая? И в кого ты такая?!
– В тебя, мам.
Из-за мокрой занавески Сергею не было видно, что творилось в ванной. Но не понять, что Настя была здесь уже не одна, мог только глухой. Потому как кто-то шлёпнул Настю по заду. Да так, что та аж взвизгнула. После чего раздалось громкое перешёптывание. Слов Сергей не разобрал, но понял, что ру-гавшихся за занавеской было двое.
– С час назад. А знаешь, я всю свою жизнь вдруг вспомнил. И так ярко… Лару… Вот как живую её почувствовал. Слушай, Серёга, точно Ленка проснулась! Я её голос слышал…
– Серёж, скажи ей, что мне можно! Мам, да я вообще – невеста его! Мы уже целовались. Вот так вот! И ещё будем!
– Ты с ней разговаривал?
– С кем?
– С Ларой. Веди себя прилично, невеста…
– Угу, разговаривал.
– И о чём?
– Да глупость какая-то… Представляешь, она про мой сон начала…
– Правда ведь будем? Ты обещал…
– Что я тебе обещал?
– Ещё раз поцеловать…
– Ну, про корабль, на котором мы плавали. Помнишь, я тебе свой сон рассказывал?
– Помню. Ну и чего? Слушай, иди уже отсюда!…
– Что он не «Санта-Анастасия» назывался…
– А как?
– «Миранда»! Представляешь? Как будто не я ему название дал…
– Ерунда какая-то… Как тебе Виталик?
– Никуда я не пойду… Мам, да отстань ты!… Я уже большая… Обещал – вот давай и целуй!…
– Мальчишка совсем.
– Так им же по девятнадцать было, когда его…
– Ты не рассказывал.
– А чего там рассказывать?… Их было трое. Когда он прибежал, они Ленку уже по второму кругу пустили. Одному Виталик вешалкой башку проломил, а сам на нож нарвался. Вот, собственно, и вся история…
– Бедная… Как и меня…
– Нашли их?
– Да не больно их и искали.
– А ты чего?
– Простил. А что мне оставалось?… Мишка, не стой, как этот… – спирт разбавляй!
– Так им и надо! Знаешь, Серёга, я никак не придумаю, на что мне потратить…
– Что?
– Ну… то, что я от Ленки взял.
Настя поняла, что никто целовать её сейчас не будет, расстроилась и ушла на кухню – к Мише, кото-рый был занят важным делом – разбавлял спирт. Но не увидел он Настю не поэтому. Хоть она и уселась на стул прямо перед ним.
Сергей не стал выключать воду. Наоборот, вывернул кран на полную. И заткнул ванну пробкой.
– Не заморачивайся.
– То есть как?
– А не твоё оно. Скорее всего уже и не осталось у тебя ничего.
– Ну конечно!
– Точно тебе говорю. Как себя чувствуешь?
– Да вроде отошёл немного.
– Вот и я про то.
– Ты о чём?
– Ты, Миш, уж все скинул. Только пока не знаешь – кому. Ну чего, понесли Ленку купать? Я её се-годня один не допру. Поможешь? Живот что-то болит.
– Да неудобно как-то…
– Ой, только не надо мне ля-ля! Ленку он голую не видел… За спину её бери! Ну, чего стоишь?! – Поворачивай! Не ногами ж вперёд нести…
– Кому я мог отдать?
– А хрен тебя знает. О ком думал?
– Да собственно…
– Про Аську не вспоминал?
– Конечно, вспоминал, миленький… Михалосич меня любит. Я знаю…
– Чего? Ты слышал?
– Не подсказывай!
– Да я про вас обоих думал. И про то, что Ленка мне сказала.
– А чего она вам сказала?
– Ну ты башкой-то её не бей, блин! У нас с мозгами и так плохо…
– Прости. Давай, ты первый опускай.
– Понятно, что первый, не топить же её принесли. Да осторожней ты!
– Вода горячая.
– В самый раз, быстрее отмокнет.
– Так что? У меня совсем ничего не осталось?
– А много было?
– До хрена! Прямо летал. А сейчас как будто даже устал немного…
– Ну значит точно всё отдал. Да держи ты её, не мотыляй! Она же шею сейчас себе свернёт. Нет, ты мочалкой три. Что ты её гладишь!
– Знаешь, фантастическое ощущение…
– Да уж. Такое трудно с чем сравнить.
– Я ведь после твоих рассказов пытался себе представить…
– Ну и как?
– Близко не то! Это как слепой от рождения…
– Чего?
– Ну… не может красную розу увидеть.
– Запросто!
– Нет, ну… розу, наверное, может. А вот красную – хрен. Слушай, а Виталик…
– Чего?
– Он с ней такое делал!… Она ужас как кричала…
– Михалосич, как Вам не стыдно?!…
– Мотай отсюда!…
– Она пять раз кончила.
– А ты чего – в комнате, что ли, остался?
– Ты ж сказал, если будет проситься уйти с ним… Нет, ну ты чего, – я… вышел… конечно…
– А откуда знаешь, что она пять раз кончила?
– Так… слышно же… было…
– Ну какие вы!… Как не стыдно!…
– Ой, брехло! Ну чо… поднимаем? Давай полотенце. Я тут при чём? Это ему должно быть стыдно. Я всегда в таких случаях выхожу.
– Подожди, ты говорил…
– Чего?
– Она пописать должна.
– Так уже.
– А я не видел…
– Ну извини. Забыл сказать – смотри, Миша, – Ленка писает. Ну ты, блин!…
– Да я вообще не смотрел…
– Ну и напрасно, если так интересно.
– Дураки вы оба!
– А ты не стой за спиной!
– Что ты лепишь?! Мне – интересно?!
– А то нет. Поди подробно её всю разглядел?
– Серёжа!!
– Когда?! Насть, чего он?…
– Тогда!… – Пока я в аптеку ходил…
– Совсем обалдел?!
– Ну конечно! – Это я обалдел… Давай, понесли уже! Иди вперёд.
– Вовсе мне не интересно…
– Ты ж у нас озабоченный.
– Я?!
– И врёшь на каждом шагу. Пятнадцать лет, блин, лапшу мне на уши вешал, типа я слепой мудак! Как тебе верить после этого? У меня, может, первая любовь была, а он полез, сука!
– Не ругайтесь, мальчики.
– Да мы не ругаемся.
– А ты не вмешивайся!
– Не смей на Настю кричать!!
– Идиот! Аккуратнее неси, – девку мне не угробь. Из кого пить стану? Осторожней клади. Голову держи. Держи, говорю!
– А как же я?! Из меня и попьёшь.
– Да Маринку кроме нас с тобой ещё три пацана имели. В то самое время.
– Что значит – “кроме нас с тобой”? У меня с ней как раз ничего не было. Так ты с ней?… Ах ты ж, сука!…
– Ой, не могу я больше вас слушать. Дураки вы оба!
– И не слушай. Кто тебя просит?
– Вот и не буду! Я лучше с Леной останусь. Лен, к тебе можно?
– А ты чего босиком? Замёрзнешь.
– Да уже замерзла! Ты смотри, Лен, не просыпайся. Тебе еще поспать нужно.
– Ладно, не буду. Лезь под одеяло… Я горячая… В кипятке, что ли, меня Серёжка искупал?
– Я люблю его…
– Вижу. Замуж позвал?
– Первый раз меня в губы поцеловал… А замуж пока не зовёт.
– Я с ним поговорю. Чего вам тянуть?
– Что ты! Не надо… Я сама. Леночка, а Серёже правда с тобой не противно было?… Ну… когда он про ребёнка узнал?
– Господи, ты всё о том же!… Я сегодня про тебя кое-чего увидела. Сказать?
– Ага.
– Залетишь скоро. Не поняла только – где… Как будто в дороге… Мальчик у тебя родится.
– Правда? А почему в дороге? Как это?
– Откуда я знаю? – К нам в Москву, наверное, на поезде поедете… Я его не видела. Только тебя.
________________________________________
– Чего, правда у вас ничего не было? Прости, Серёга, я ведь не знал…
– Сволочь ты! У тебя чего, рука болит?
– Нет. А чо?
– Может, ждёшь кого?
– Никого я не жду.
– Ну а чо тогда сидим? – Наливай!
– Ага… А кто это здесь ходит?
– Никто тут не ходит. Напился, что ли, уже? Сиди спокойно, Аська! Не ерзай.
– Я что, не имею права у тебя на коленях сидеть?!
– Слушай, а хорошо пошло! Догоним? Мишка, ты чего не ешь?
– Да чего-то не охота.
– Смотри – свалишься. Нет, ну надо ж, гад!…
– Да ладно тебе. Я правда не знал.
– А жаль, что я тебя тогда не зарезал.
– Не, не клади, не буду колбасу.
– Что, вообще ничего не будешь? А помидоры?
– Давай.
– И Лару у меня украл, сволочь…
– Она меня сама выбрала.
– Конечно, после того, как ты её спиртом накачал. Сука! В нашу постель залез!! Скотина! Куда ста-канами льёшь? Да сиди ты спокойно, не ерзай! Разолью же…
– Ты не собирался на ней жениться…
– Обещал…
– А это не твоё собачье дело, что я собирался делать! Как это не собирался?! Ты что, совсем уже ни хрена не помнишь?! Да мы уже приглашения на свадьбу раздавали! Ничего я тебе не обещал… На неделю уехал! – Тут же, блин, подъехал!… А чего грибы не ешь? – Хорошие. Чёрти откуда пёр-ли. Положить?
– Да отравился как-то… С тех пор побаиваюсь… Чего ты там Насте обещал?
– Дурак ты, Мишка! Сегодня можешь хоть бледные поганки жрать. – Ничего тебе не сделается. Ну так положить?
– Он ещё раз меня поцеловать обещал, Михалосич. Я вас так люблю, мальчики!
– Ага. И хлеба дай. Насть, а ты чего раздетая?
– Да я не мёрзну – у Лены нагрелась. Поцелуй меня, миленький…
– Ну давай, Миш – твоё здоровье!… Совсем обалдела?! Что, при Мишке? Точно – девка развратная. Как она там?
– Спит. Ага, я ужасно развратная.
– Хватит, больше не клади. Спасибо, Серёга. Насть, а тебе чего-нибудь положить?
– Спасибо, Михалосич, не надо.
– Да ладно, Аська, съешь чего-нибудь.
– Не хочу. Поехали скорее, миленький!
– Куда?
– В Москву, Михалосич. На поезде…
– Да успокойся ты, наконец, бешеная! Подумаешь, поцеловал девку разок… Совсем уже с катушек слетела…
– Серёга, а ты с кем сейчас разговаривал?
– А ты?…
________________________________________
;
Часть пятая
Симметричная ответка
Глава первая
И это, блин, отпуск?!…
Миша был уже совсем большой. Ему исполнилось девять лет, когда он украл тот бидон. Серёжа ниче-го этого, разумеется, не помнил, потому что в третий класс он, как известно, не ходил и, соответственно, ничего из того, что случилось в тот куда-то сбежавший от него год, знать не мог. Но Мише он поверил. На слово. А куда было деваться? Случилось же тогда вот что…
Но не будем спешить. Всё по порядку. Чтобы ничего не упустить. В тот год, вообще-то говоря, много чего случилось…
Тяжеленные бидоны вместе с молочницей во двор соседнего дома сгружали два мужика, привозившие всё это хозяйство в кузове хлипкого фургончика. Потом молочница на весь квартал истошно вопила (три раза) “Молоко-о-ой!!”, и народ из подъездов ближайших домов со всех ног бежал к ней с банками или маленькими бидончиками (двух- или трёхлитровыми – у кого на сколько молока хватало денег). Прибегал и становился в очередь. Миша, как правило, оказывался возле молочницы одним из первых. Не потому, что ему было недалеко бежать, а потому что он ещё с балкона видел, как игрушечный грузовичок с риском для всего живого пытается проехать сквозь арку в их двор. И никогда с первого раза ему это не удавалось. Вроде бы и не особо сложный манёвр нужно было осуществить. Но что-то ему всегда мешало. Клумбу он давно сровнял с землей. Ещё же и лавочку порушил. Пенсионеры роптали.
Ох и вкусное оно было – то молоко! Потому что настоящее. Не порошковое. И не магазинное. Серёжа варил на нём восхитительную манную кашу. Которую можно было есть даже без сливочного масла. Такая она была вкусная. Иосиф, однако, следил за тем, чтобы мальчики всегда ели кашу с маслом. Любую. Не только манную. И подавал им пример. Потому что в сливочном масле, как он любил повторять, содер-жится какой-то чрезвычайно важный витамин. Ужасно полезный для здоровья. Да просто жизненно необ-ходимый! Чтобы правильно расти. Этот бзик у Иосифа с детства. Потому что, когда он был маленький, сливочное масло ему приходилось есть не часто. Дядя Костя рассказывал, что в голодные пятидесятые в их детском доме на кухне заправлял вор. И не было на него никакой управы. Пока Оська не сказал ему по секрету что-то такое, чего и сам потом воспроизвести не сумел. И тогда уж по субботам сливочное масло детям стало перепадать. Не только Оське с Костей, которые взяли шефство над кухней, но и всем осталь-ным ребятам. Да даже и девочкам! Ради которых, как утверждал дядя Костя, очкарик тогда и расстарался. То есть не только ради себя.
Справедливости ради скажем: Иосиф манной каше предпочитал овсяную, которая называлась “Гер-кулес”. Очень он её любил. А Сергей – пшённую. Которая ему особенно удавалась. Однако из-за Миши он через день варил именно манную. Уж больно тот жалобно ныл. Поэтому Иосиф получал свою овсянку раз в неделю, а Сергей пшённую – в среднем полтора раза в неделю.
Иосиф никогда не делил мальчишек по принципу – кто свой, а кто у него приёмный. Серёжа, к приме-ру, на полном серьёзе полагал, что Миша ему – родной брат. К тому же Иосиф запросто мог Мишке и затрещину влепить, если было за что, при том, что Серёжу он за всю жизнь не ударил ни разу. Впрочем, Серёжа и повода ему для этого не давал. Хотя хулиган был ещё тот. В общем, Миша так настойчиво про-сил манную кашу, что и отец, и Серёжа в ущерб себе сдавались. Но мы сейчас не об этом.
В то утро молоко привезли как обычно – без десяти семь. И за каких-нибудь двадцать минут молоч-ница оба своих сорокалитровых бидона благополучно распродала. Так, собственно, всегда и происходи-ло: кто опоздал, тот оставался без молока. Закон джунглей. Итак, распродала она жильцам близлежащих домов колхозное молоко и ушла. В магазин, наверное. За колбасой в очереди стоять. Или за хлебом. А куда ещё? Не на базар же! – Откуда у неё деньги, чтобы покупать что-нибудь на базаре?…
Когда, уже позавтракав, Серёжа и Миша отправились в школу, о чём Серёжа, естественно, ничего не помнит, поскольку в третьем классе он не учился, от Мишиного внимания не ускользнула та странность, что одного пустого бидона во дворе их дома нет, – должно быть его уже увезли мужики, часом ранее его сюда доставившие, – зато второй, тоже пустой, стоял посреди соседнего двора как ни в чём ни бывало. Чудеса…
Возвратившись из школы, Миша обнаружил забытый бидон на том же месте. То есть за такую уйму времени его никто не украл. Как будто он никому не был нужен. А ведь это совершенно ненормально, чтобы уже до обеда не спёрли такую хорошую вещь.
Вот тут с Мишей и случилось: с интервалом в десять минут он стал бегать на балкон проверять. Би-дон никто не забирал. Забыли? – Невозможно! Такое просто в голове не укладывалось. Миша совершенно потерял покой. И даже в музыкальную школу в тот день не пошёл. Прогулял сольфеджио и общее форте-пиано. Ну не мог он в такой ситуации в музыкалку пойти. Весь изнервничался. Серёжа, тот на специаль-ность и на сольфеджио сходил. Хоть и не хотел. Но взял скрипку и, грустный, в музыкалку побрёл. Иначе Иосифу доложили бы, и тот расстроился бы. А Миша не нашёл в себе сил выйти из дома. Несмотря на отца. И ночью он Серёжу разбудил…
Тачку они катили по очереди. Шли долго. Ещё ведь и в гору шли. Тяжело было идти. Тем более, что в тачке кроме бидона лежала лопата. А главное, вокруг было темно. Жуть. Опять-таки их могли в милицию забрать. Очень они по этому поводу волновались. В первый раз ведь воровали. Это же понимать надо.
В милицию их не забрали. Потому что они вообще никого на своем пути не встретили. Ни единого человека. А шли они больше часа.
Яму копали по очереди. Потому что лопата у них была одна. Ужас как устали. Оба вспотели. Но яму выкопали и бидон в неё засунули. Прикопали алюминиевый сейф землей и место пометили. На память полагаться не стали.
Через неделю они пришли к тайнику. Проведать свой клад. И опять же пришли ночью. Бидон вытащи-ли и целый час мыли его в ручье, потому что он весь провонял скисшим молоком. Сушили его возле костра. Было страшно и одновременно очень весело. Бидон снова закопали. Долго топали, утрамбовывая землю. Закидали место преступления листьями и валежником. Фиг найдёшь, если не знаешь точного ме-ста!
В конце месяца мальчишки принесли в тайное место шведский журнал с голыми женщинами и поча-тую пачку сигарет, которую Иосиф, забыв о ней, оставил на шкафу. Спрятали всё это. Курить возле тай-ника – совсем не то же самое, что за школой. Кашляешь не меньше, тебе также противно и даже тошнит, но, Господи, как же это здорово!
Выяснилось, что прятать журнал с бесстыжими тётеньками так далеко от дома – полная бессмыслица. Он нужен дома. Причём каждый день. А ещё в школе. Чтобы показывать его тем, кто достоин поощрения. Кто не жадничает и делится печеньем.
Скандала, естественно, никто не ожидал. Иосифу позвонили на работу и сказали, что его сыновья рас-пространяют в передовой советской школе порнографию.
Мишка сказал, что домой он не вернётся. Но вечером очень захотелось есть и потому домой он всё-таки пришёл. Убьёт отец, значит убьёт. Чему быть, того не миновать. Не с голоду же на улице помирать. А может ещё и не убьёт…
Журнал Иосиф в учительской пролистал. Пожал плечами. Сунул его в карман и ушёл.
Придя домой, ругаться ни с кем не стал. Сказал, что никакая это не порнография, а обыкновенная эро-тика. Настоящую порнографию продает дядя Федя на рынке в газетном киоске. И это все знают. Даешь ему рубль пятьдесят и говоришь: – “Мне Правду и Крестьянку.”. Притом что Правда стоит три копейки, а Крестьянка чуть дороже, но уж всяко меньше рубля. Главное, чтобы рядом не было милиционера. А то дядя Федя сделает вид, что он глухой, и ничего тебе не продаст. Даже Правду с Крестьянкой.
Единственный вопрос, который Иосиф задал сыновьям: – “Кто вас, лопухов, заложил училке?”. Миш-ка думал на одного, а Серёжка на другого. И, каково же было их изумление, когда Иосиф сказал, что сда-ла их девчонка. И спросил – почему она это сделала? Серёжа догадался первым: – потому что эта гадина про журнал знала (про него весь класс прекрасно знал), но они ей его не показывали. Вот она и обиделась. Отомстила.
Иосиф журнал училке обратно отнёс и сказал, что необходимую воспитательную работу он с детьми провёл. (Она потом врала, что порнографические материалы уничтожила. В тот же день. Что она тот журнал якобы сожгла в печке.) А в воскресенье Иосиф выдал мальчикам два рубля. Сказал, что на моро-женое. И добавил, что у него дела, так что пойти с ними в зоопарк он не сможет. При том, что в зоопарк в тот день никто идти не собирался. А два эскимо стоят двадцать две копейки. Не два рубля!
На стреме стоял Миша. Потому что Серёжа был выше ростом и дотянуться до окошка ему было лег-че. Да и выглядел он взрослее. Во всяком случае он не трясся от страха. Хотя тоже идти грудью на амбра-зуру, как Александр Матросов, захотел не сразу. Но пошёл. В обморок не упал. И храбро попросил у дяди Феди Правду с Крестьянкой.
Ещё ведь и на мороженое хватило. Причём купили они себе не эскимо, а два Ленинградских! Осталось шесть копеек сдачи. Выпили по стакану газировки в автомате. С сиропом. Которая стоит как раз три ко-пейки.
Свою позорную ошибку они повторять не стали: теперь настоящий взрослый журнал смотрел весь класс. Не одновременно, разумеется. Была установлена строгая очередь. А некоторым девочкам, которые курить отказывались, но целовать себя за школой разрешали, они и вовсе давали его на ночь. Стукаче-ство, понятно, прекратилось. Однако и надобность в тайнике отпала. Что в нём теперь хранить? Сигаре-ты? – Так их и дома держать можно. На шкафу. Отец туда не заглядывает…
В кои веки, спустя столько лет братья вспомнили о тайнике. Ясное дело, теперь они туда не пешком пошли. Сергей сел за руль. Миша ведь толком ещё не протрезвел. Слава Богу, уже хотя бы не кричал неприличные слова и руками не размахивал. А главное, он больше не клялся Сергея убить, если с Настей случится что-нибудь плохое. А то ведь уже чуть драться не полез, когда Настя замёрзла, ушла к Лене спать, и Сергей, наконец, рассказал Мише о том, что в действительности случилось в аптеке. Успокоился Миша лишь когда глубокой ночью им позвонил дядя Костя и сказал, что, как он слышал, по Новороссий-ску прокатилась волна гриппа, но эпидемии вроде как ожидать не следует: врачи хорошо себя показали. Так что он звонит сказать, что они с Сергеем – молодцы, и волноваться ни о чём не нужно. Никто там у них больше не заболеет. А той, кого инфекция всё-таки задела, ничего страшного уже не угрожает. Коро-че, можно расслабиться. А вот пить так много спиртного не следует. Вдруг к ним в гости кто из знакомых придёт? А они не в форме…
Откапывать бидон не стали. Вернее, не смогли этого сделать. За многие годы он намертво врос в зем-лю. Крышку еле открыли. И сложили в тайник замотанные в полиэтиленовые пакеты пистолеты, Настины дублоны и три брикета, один из который оказался вдвое худее других. На нем изолентой была прикручена бумажка со словом “Моё”. На другом таким же манером была прикреплена записочка “Серёгино”. К тре-тьему аккуратной розовой ленточкой была привязана бумажка со словами “Настины деньги”, написанны-ми аккуратным Мишиным почерком.
Зачем Миша вынул из своего брикета половину денег, он не объяснил. При этом спорить с ним было не просто бесполезно, а даже и небезопасно. Втолковать ему, в частности, что минимум месяц к столь горячим деньгам прикасаться нельзя, и светить их в сложившейся ситуации начнёт разве что безмозглый кретин, было невозможно. Сергей попробовал было, но махнул рукой, увидев, что Мишка упёрся как баран. А правда, зачем ему сейчас понадобились деньги? Да ещё такие огромные!…
Когда молодые люди вернулись в город, выяснилось, что их дом собираются ремонтировать. Приеха-ли не то маляры, не то строители, не то кто-то ещё. У них были с собой ведра, кисти и какие-то строи-тельные орудия. А главное, все эти ремонтники тёрлись непосредственно возле их подъезда в новеньких халатах тёмно-синего цвета, так странно помятых, будто их прислали в одной посылке, только что из неё вытащили и погладить не успели. Эти работяги что-то измеряли. Зачем-то трогали руками стены. Делови-тые такие! Прямо с ума сойти. А главное – времени было полшестого утра. Как они умудрились поднять-ся в такую рань? И зачем? Что за срочность?…
Сергей Мише пить больше не дал. И правильно сделал. В семь утра в дверь позвонили. Миша вздрог-нул и открывать не пошёл. Ну и зря. Нечего было волноваться. Это пришёл Игнат. Сказал, что проходил мимо. – “Дай, думаю, зайду. По старой памяти…”. – От чая отказался. Сказал, что уже позавтракал. Сер-гей показал ему какую-то папку. Игнат осторожно сломал печать. Вернее, не сломал, а поддел её разогре-тым над газом ножом. Подержал над кипевшим чайником. Она сама и отошла. Открыл папку. Прочёл листок, который в ней лежал. Он был в папке один. Причём не огромный. Самый обычный. Формата А4. Но что-то в той бумажке было написано такое, что Игната аж перекосило. Он чуть мимо стула не сел. И лицо у него сделалось вот такое…
С минуту Игнат молчал. Потом куда-то себе в воротник сказал: – “Оно!”. И какое-то время ещё молча посидел на стуле. Не мог подняться. Устал наверное. Попросил воды. Миша по ошибке плеснул ему в стакан чистого спирта. Потому что спирт стоял на столе, и Миша на него постоянно поглядывал. Игнат выпил, но так и не понял, что никакая это была не вода. Поблагодарил и сказал, что ему пора. Что надо ещё на рынок зайти огурцов купить. Каких еще огурцов?! – Рынок ведь через час открывается. Может он хотел сказать – “на аэродром поехать”? Он что, правда сюда из Москвы прилетел только за тем, чтобы купить огурцов? Миша ничего не понял.
Когда Игнат ушёл, практически сразу из-под окон убрались и строители. Или кто они там были. Ре-шили, должно быть, их дом не ремонтировать. Внимательно его осмотрели и убедились, что он ещё ниче-го, крепкий. Без всякого ремонта постоит. Без них обойдётся, в общем. Не обвалится. Непонятно откуда во двор приехали сразу четыре чёрные машины. Маляры вместе со своими ведрами и прочим цирковым антуражем в них загрузились и уехали. Игнат поехал во второй машине, один, на заднем сиденье. Водила открыл ему дверь, потому что руки у Игната были заняты. К одной наручником был прикован металличе-ский дипломат. Откуда он взялся, Сергей не понял. В квартиру ведь Игнат вошёл с пустыми руками. Так вот, выходя из подъезда, он в одной руке нёс этот железный дипломат, а в другой – мешок, в котором лежали вещи, в которых Сергей ходил ночью в аптеку. Даже обувь его унёс.
Миша автоматы Калашникова под халатами строителей не заметил. В отличии от Сергея, который эту странность обсуждать с братом не стал, но зато сказал ему, что теперь, когда все разъехались, можно, наконец, и спиртику тяпнуть. На сон грядущий. Миша, понятно, оживился. А тут проснулась Лена. Встала пописать, умылась и пришла к ним на кухню выпить соку. Мишка, увидев её, громко заплакал (он уже снова пьяный сделался), грохнулся перед ней на колени и принялся просить у неё прощения. За всё.
Вот никак она не собиралась (только ведь проснулась), но спирту с ребятами выпила. И так – неслабо, надо сказать, его выпила, – когда узнала, что один из двух брикетов, лежащих на столе – её законная доля. (Второй по возвращении в Москву Сергей собрался отдать отцу.) Миша торжественно сообщил Лене, что её брикет содержит ровно один миллион евро. И что, если хочет, она может деньги пересчи-тать. Чтобы меж ними всё было без обману. Вдруг она ему не верит…
Тут ещё и Серёжа сказал, что свой миллион Лена ночью честно заработала. Так что Юльку можно за-муж за того урода не выдавать. Потому что теперь Ленка в состоянии не только себя, но и её обеспечить собственным жильём. Жалко, конечно, если при таких обстоятельствах Лена от него съедет. И начнёт жить с Юлькой. На одной из этих квартир. Но такова C'est La Vie. Что ж, он – не понимает, что ли? Ко-нечно, он будет по ней скучать. А как же, будет конечно, но…
Плакать, как Миша, Сергей не стал. И прощения у Лены ни за что не попросил, хотя тоже напился.
Лена сказала, чтобы Мишка из дома выходить не смел. И в больницу, в которой, как сказал Игнат, всю ночь оперировали Настю, не совался. Ведь по легенде они как бы ничего про случившееся ещё не знают. А ложился бы он лучше спать. Потому что милиция скоро сама сюда нагрянет – выяснять, что да как могло произойти ночью в аптеке. Не знает ли он случайно чего? Все ведь в курсе, что Михалосич неровно к молоденькой аптекарше дышит. Ну, то есть опекает её. Не обязательно с ней трахается. Но, скажем так, симпатизирует ей. Соседка опять же. Так что, когда менты придут, Мишка должен правдоподобно изобра-зить, что случившееся с Настей – для него пренеприятнейшая новость и полная неожиданность. Алиби же насчёт того, что они здесь втроем с вечера до утра пьянствовали и никуда из дома не отлучались, она им обеспечит. Впрочем, изображать ничего особо и не нужно будет. По их виду и так всё понятно. На возра-жение Миши, что во дворе их видели маляры, исчезнувшие после того, как укатил Игнат, и они могут донести, ну, то есть, разоблачить их обман, а это уже – уголовка, Лена сказала, что, если человек идиот, то это надолго. Похоже, она догадалась, что это были за маляры. Хоть и не видела их.
________________________________________
Грустное выдалось утро. Да и вечер был не веселее. Сцену с ментами разыграли как по нотам. Лена немного за Мишу волновалась, но он повёл себя на удивление хорошо. Изумление и горячее волнение в момент “узнавания ужасного известия” были изображены весьма натурально. Опять же по его глазам было видно, что пьянствовал он здесь всю ночь. Ну и потом, это же – Михалосич! Что ты ему предъ-явишь? – Себе дороже выйдет, если зря на него наедешь. Менты ему посочувствовали, надели на свои деревянные морды скорбное выражение, сообщили, в какой именно больнице Настя лежит, сказали, кто её оперировал, и посоветовали ему сегодня туда не ездить. Нет, конечно, не потому что он пьян как свинья. Этого они ему не сказали. А просто не нужно туда ездить и всё. Потому что она ещё в реанимации и не-известно, сколько там пробудет. В сознание не приходила. К тому же сейчас проводятся обязательные в таких случаях следственные мероприятия и мешать органам не следует.
О том, какую картину увидели в аптеке менты, вызванные врачами скорых, Мише, понятно, не сказа-ли. Зато наплели какой-то идиотской туфты про то, что на Настю злоумышленники напали в Городском Парке. И что хулиганов сейчас изо всех сил ищут. Тут Миша чуть себя не выдал, но Лена врезала ему под столом по колену, и он, спохватившись, сделал вид, что ментам верит.
Курить теперь молодые люди выходили на балкон. Зачем-то… То есть как зачем?! Что тут непонят-ного? – Чтобы смотреть на тёмные Настины окна. Вот зачем. И страдать.
– С мэром чего?
– Ему уже позвонили из Москвы. Посоветовали глупостей вроде того, что случилось с аптекой, больше не устраивать, а иначе… Охрану он себе утроил. Капитально обделался. Не может по-нять, как Москва обо всём узнала. Да ещё так скоро. Сказал, что после похорон сына он добро-вольно уйдёт в отставку. Причём немедленно. Меня искать не будет.
– То есть?…
– Всё просто. Он решил, что его сына замочил хозяин аптеки – местный наркобарон. Кличка Фар-мацевт. Хоронить мэр будет пепел.
– Это как?
– Так ведь сгорела аптека. Когда мэр увидел, кто именно в уголку лежит порубленный в мясо, так там, как только скорая с Настей уехала, газ и взорвался.
– Подожди, а откуда в аптеке взялся газ?
– Ты у меня спрашиваешь? Откуда-то взялся. Ну, раз понадобилось следы замести. Там же и на улице ещё двух ментов нашли. Неподалеку. Так вот: они тоже пропали. Вместе с машиной. В об-щем, никаких следов не осталось. Ни в сгоревшей аптеке, ни на улице. Повезло им – дождь же льёт. До сих пор льёт…
– Мне вот что интересно – как менты заставили врачей молчать и уехать, не забрав трупы?
– Это, как раз, не особо интересно! Как-то, значит, заставили. Можно подумать – трудно нашего совка запугать…
– На, забери.
– Что это?
– Твоя.
– В первый раз вижу.
– Да твоя это ручка! Ты с ней из аптеки пришёл. В сумке лежала.
– Да?…
– Серёг, а с Настей чего?
– Стеречь обещали. Договорились: как начнёт просыпаться, её к тебе в дурку перевезут. А может и раньше. Так что ты действительно пока к ней не ходи. Сами позовут. Незачем светиться.
– Бедная…
– Да все с ней в порядке будет! Оклемается…
– Скорее бы! Я уж весь на иголках…
________________________________________
– Стоп… Игнат, отсюда по кадру… Круто!
– Оська, не пойму… Что он сейчас сделал?
– Шею той суке вырвал. Костя, надень очки! Что ты меня всё время переспрашиваешь?!
– Ни хрена себе!!…
– Угу… Смотри, голова даже не мотнулась.
– Константин Петрович, здесь он уже и мента разрубил. На части разваливаться этот боров начнёт кадров через пять… Мы сейчас увидим…
– Да-а… Ну-ка остановись, Игнатушка! Это что такое?
– А это, Костя – собственно Серёжа! Просто камера не может его взять. Двигается слишком быст-ро. Как ветер… Смотри, что он сейчас с Очкариком сделает. Сурово…
– Не жалко!
– Да уж…
– А теперь пора к мальчику идти…
– Невероятно!
– Ребята, смотрите на Серёжку. Он уже понял, что ему незачем спешить. Видите, что он с его рукой делает? Он её просто разглядывает… А рубить начнёт только сейчас… Вот… Одним пальчи-ком… Теперь в сердце… По локоть… Ага… всё… Видели выражение его лица? Ты понял, Костя? У него это впервые! Видишь? – Он удивлен… Всё, здесь он уже в нормальное состояние возвра-щается. Игнаша, за сколько он эту кодлу положил?
– Я насчитал двенадцать кадров… Получается… – шестерых за полсекунды. При этом он ведь ещё какое-то время потратил на то, чтобы с Настиной головы снять пакет. Боялся её поранить. Осто-рожничал…
– Смотри, что он делает?
– Пишет, чем девчонку колол. Просил передать врачу в больнице. Сложно он её как-то…
– Нет – чем он пишет!… Ручка тебе ничего не напоминает? Откуда она у него?
– Брата его, товарищ генерал. Я её утром у него в руках видел.
– А-а… Блин, теперь везде мерещится!… А что за девка, Игнат?
– В том-то и беда, Константин Петрович, что ни в одну камеру её лицо ни разу не попало. По по-вадкам – явно приезжая. И не просто шлюха. Из высшего общества экземпляр. Вон как перед ней легавый стелется…
– Ты мне вот что скажи, Игнат – кто приказал аптеку взорвать?
– Полагаю, ментовской генерал, Константин Петрович.
– А не мэр?
– Мэр с ним согласился. Но приказывал не он. И странно, по нашим сведениям, он как-то подозри-тельно быстро согласился спалить аптеку вместе с теми ментами, что были найдены убитыми на улице, когда ему показали голову той – неизвестной нам – девки. Прямо в ту самую минуту он и согласился. Не из-за сына. И не из-за ментов, пришедших за коксом.
– Получается, что он её знал?
– Выясняем. Мои ребята докладывают, что он сильно напуган. Пьёт по-страшному. Из дома не вы-ходит.
– Ну, это понятно: горюет…
– А вот как раз и непонятно, Константин Петрович. Подозреваю всё-таки, что тут не в сыне дело. И, главное, про папку он ничего не знал.
– Угу… А что Фармацевт?
– Этот узнал обо всём только утром. И тоже перепугался.
– Испанца боится?
– Похоже на то. Кстати, он исчез.
– Вот так номер… Искать пробовали?
– Бесполезно.
– То есть как?
– Вечером в Новороссийске видели Одноглазого.
– А-а… Ну тогда понятно: Аптекарь после задушевного с ним разговора отправился кормить рыб.
– Скорее всего. Как бы и мэр на ту рыбалку не собрался. За компанию…
– Вот уж кого не жалко!
– Оська, да помолчи ты! Без тебя голова кругом идёт. Одно хорошо – папку нашли. От президента всем участникам операции – особая благодарность.
– С занесением в личное дело?
– Какой ты всё-таки, Оська!…
– Какой?! Из-за этой проклятой папки моего сына чуть на тот свет не отправили! И девчонку…
– Да всё я понимаю…
– Ни хрена ты, Костя, не понимаешь! Что хоть в той грёбанной папке было?
– Ну вот куда ты полез, идиот?! Совсем уже отвязался… Ты жить-то вообще хочешь? Запомни, ты меня сейчас ни о чём не спрашивал. Ни-о-чём!! И вообще, тебя здесь сегодня не было!…
– Я вот чего не понимаю…
– Ну что тебе ещё не понятно?!
– Почему на записи нет моего разговора с Серёжкой?
– А ты точно ему звонил? Игнат!
– Может перебой с электричеством случился, Константин Петрович? Запись просто остановилась. Как будто камеры кто-то выключил…
________________________________________
– Миш, Серёжка умирает! Эта его проклятая болезнь…
Миша чуть не сбил Лену с ног. Нельзя же так резко вскакивать. Аж темно в глазах стало.
Перед спальней Сергея Миша остановился, чтобы привести себя в чувство. Один тапок он потерял по дороге. Но возвращаться за ним не стал. Раздраженно махнул Лене рукой, чтобы она исчезла к чёртовой матери с его глаз и не мешала работать. Чтобы не действовала ему на нервы. “Спокойно” взялся за ручку двери…
– Чего развалился?… На кухню не идёшь… Ленка шикарный чай заварила… Ну ты как?……… Что, совсем нечем зацепиться?……… Помнишь Саню Иванова? Капитана, что на фугас наступил… Вам с Ларкой пришлось ему обе ноги ампутировать… Он ей нравился… Ревела потом всю ночь… Напилась и блевала… На базаре его позавчера встретил.
– Чего делает?
– Милостыню просит. Что же ещё?
– …………
– Так я не понял, ты чай-то будешь?
– …………
– Я молока купил. Встал бы – кашу сварил…
– …………
– Понял, что я сделал?
– …………
– А сам переключаться не научился? Мозгов не хватает, кретин?!… Да пошёл ты в жопу, идиот! Ленку как испугал… Чай будешь? Хрен с ней – с кашей! От тебя дождёшься… Пошли, хоть чаю попьём.
– Сейчас встану.
– Настин лечащий врач звонил. Сказал – на ней всё как на собаке заживает. Как-то неестественно быстро. Он с таким раньше не сталкивался. Даже рубцы исчезают. Собрался швы проверить, а шрама нет. Твоя работа?
– Представляешь, она ради меня…
– Да заткнись уже!… Вставай, давай, симулянт хренов!…
________________________________________
Прошло три дня. Грустные это были дни. К тому же всё время лил дождь. Зарядил и нет ему конца. Настроение – дрянь.
– Неправильно, Серёга, что вы уезжаете. Закончится же он когда-нибудь…
– Дождь тут ни при чём. Ленке уже три квартиры на выбор прямо возле института предложили. Хо-чет ехать – смотреть. Аське, кстати, как оклемается, не забудь её долю отдать.
– Понятное дело.
– Кому понятное?
– Ну, мне.
– Смотри, проверю.
– В морду сейчас дам!
– Извини: перебрал. Нервы…
– Проехали… А с её монетами чего делать будем?
– Пусть лежат. Ты что, всю психушку решил за свой счёт отремонтировать?
– Да я… только те две палаты… По-человечески… Для Насти…
– Одну обставь, если уж так неймётся. Миллионер хренов!
– Да всё я понимаю!
– Что-то незаметно.
– Слушай, Серёга, ты мне вот что скажи: если не за деньги, – зачем ты на них работаешь? Знаешь же, что это за люди.
– Да кто на них работает! Так… Когда дядя Костя просит. Я всё ж-таки офицер… Если это для Ро-дины важно…
– А чего ты делаешь?
– Понятия не имею.
– То есть как?! Вроде того… что в аптеке отколол?
– Да не-е… За кого ты меня принимаешь! Им совсем другое нужно. Того, что в аптеке случилось, я, наверное, уже и не смогу повторить. Сам не знаю, как это вышло.
– Озверел?
– Скорее испугался. Хотя нет… не поэтому. – Голос услышал.
– Чей?
– На Аськин похож. Откуда-то издалека-а… Она что-то про дрова говорила…
– Какие ещё дрова?
– Да не могу я вспомнить! Не получается… Только почему-то ужасно стыдно стало.
– Стыдно?
– Ага, прямо обожгло. С моими… ну… когда мы на Охоту ездим… такого не бывает.
– А чего эти “твои” просят?
– Чтоб я им “да” говорил. Вслепую…
– Только и всего?
– Ничего себе… сказал тоже – всего!… В некоторых случаях это, знаешь, совсем непросто бывает сделать.
– Что, в бездну шагать приходится?
– Ага, на самое дно. Пока на твёрдое не встанешь.
– Так ведь нет же дна.
– Так многие и думают. Просто каждый раз это твёрдое оказывается глубже, чем в прошлый раз. Казалось бы, уже и глубже некуда. Умереть проще… Миш, а ведь она не поняла.
– Чего?
– Ну, что я с ней как с той твоей… из психушки… собрался сделать. Я ведь не успел ей рассказать.
– Допёр, наконец, идиот?!…
– Решила, что я ей яду вколол… Плакала…
– Ладно тебе… Чего уж сейчас… Кто у неё был?
– Да кто там мог быть? – Семь недель… Представляешь, она на полном серьёзе умереть согласи-лась…
– Заткнись уже!
– Знаешь, Миш, а я теперь вот о чём всё время думаю – поняла Аська тогда, что я не успею её вто-рой раз поцеловать?
– Какая, собственно?… А сам-то знал?
– Конечно… Мальчик у неё был… Сказала – вот выкурю сигарету, – и не будет его… Не хотела она от тех козлов рожать. Я так понял – один из них ещё по этой земле ходит. Найду, блин!… Сегодня же…
– Да уж ты постарайся! – Такого не грех и простить. От чистого сердца. Как ты умеешь. Один, зна-чит, остался… Сука!… Так вот – после чего она повернулась…
________________________________________
Спасибо Игнату: мало того, что Настю положили в обставленной дорогими импортными приборами палате одну, так ещё и у дверей круглосуточно, сменяя друг друга, дежурили люди в штатском. Не мили-ционеры. Тех сюда не пускали. А они подобраться к Насте очень даже пытались. Больно уж им хотелось её допросить. Ну, или хотя бы взглянуть на девчонку. Убедиться, что она жива. Однажды даже целый генерал в милицейской форме в больницу пожаловал. Парадную форму для важности надел. Но как при-шёл, так он отсюда и вышел. Не солоно хлебавши. Не испугался его молоденький лейтенантик. Вытащил из-за пазухи пистолет, передёрнул затвор и не испугался. Игнат сказал своим: ни одному ментовскому слову не верить и, если что, стрелять в этих продажных гадов на поражение. И менты об этом его распо-ряжении знали.
Продажных… Сказал тоже! Как будто среди чекистов продажных не бывает. Особенно сегодня…
В тот день дежурил не очень молоденький офицер. Не старый, но уже и не мальчишка. Должно быть старший лейтенант. А может даже и капитан. Вид у него больно был неприступный. Даже, можно сказать, грозный. Хотя страшные рожи он не делал. И на пол не плевался. А вот почему-то не хотелось вступать с ним в споры. Только отдельные медсестры позволяли себе некоторые с ним вольности. Особенно одна. Она ему нарочно не показывала свой пропуск, подходя к Настиной палате. На что он не возмущался, а просто держал дверь ногой. Зажимал дверь и не давал ей пройти.
– Господи, да я сюда уже третий раз за сегодня иду!… Просто халатик переодела. Оля – я. Что ли не узнаешь? За шприцем ходила. А хочешь, я и тебе укольчик сделаю? Куда-нибудь… По бла-ту…
Ноль реакции.
– Что, обыскивать будешь, извращенец? Блин, ну и взгляд у тебя… Ты немой, что ли? Пусти, гово-рю, дверь, убийца!
То же самое – скучающий взгляд куда-то сквозь Олю. Даже обидно, честное слово!
– Ну на, смотри, маньяк! Если нет у тебя стыда…
Интересно, что именно Оля хотела показать офицеру, неприлично перед ним изогнувшись: неболь-шую пластиковую карточку, висевшую у неё на шее под халатом (на шнурке) или что-то ещё? Нога охранника не сразу отпустила дверь. А лишь после того, как он прочёл, что именно было на карточке написано. Будем честны: Оля к вечеру переодела не только халат. Бельё тоже. Хотя жарко не было…
Настя была в палате не одна. Над ней склонилась и колдовала ещё одна медсестра. Постарше Оли. Ненамного, но старше.
– Оль, ты чего, совсем рехнулась? Он же обручальное кольцо носит. Или ты куда смотришь?
– Куда надо, туда я и смотрю!
– Ну тогда уж и лифчик снимай.
– Не твоё собачье дело… Да-а, блин! А куда её колоть-то? На ней места живого нет. Хотя смотри – тут вроде вчера шрам был…
– Давай в ногу.
– И откуда ж её такую красивую к нам привезли?
– Из Загородного парка, говорят. Врачи отмалчиваются. Какую-то подписку с них взяли. Думаешь, просто так у нас под дверью фараон сидит?
– Да?… А оперировал её кто?
– Над ребрами Василий Степаныч колдовал. Похоже, ногами девку били! Три ребра ей сломали.
– Вот суки!…
– Ага… Белова с головой возилась. А Петя попу и всё остальное штопал.
– О Господи!…
– В час ночи всех вызвали. И до самого утра, не разгибаясь… Боялись – не успеем. Меня-то на хрен сдёрнули? – Все равно ж без наркоза резали…
– То есть?… Что – вообще без анестезии?!…
– Оль, ну а чего, если она в коме?
– Да какая кома?! Она ж шевелится, смотри!… И говорит что-то… Слышишь?
– Нет…
– А ты послушай!
– Оль, ты чего? – Она так дышит.
– Ну ты глухая, что ли?! – Слушай! Вон же – губами шевелит.
– Миш… Миш… Миш, ты где?
– Ну что, слышала?
– Ага!
– Настенька! Скажи ещё что-нибудь. Скажи, моя хорошая. Настя!… Поговори со мной. Ну, давай скажи ещё что-нибудь. Настя!…
– Миш… А где?… Я не Настя…
– Слышала?
– Имени своего не узнает!
– О Господи!…
– Так она что, просто спит?
– Мишу какого-то зовет… Надо бы Пете сказать.
– Может родственник?
– Может… Как же она без наркоза дала себя резать? На живую… Больно ведь! Сердце-то как вы-держало?
– Да вот все и удивляются… Из неё и кровь уже почти вся вытекла, когда скорая приехала! Петя го-ворит – чудо вообще, что живая оказалась. Ей в машине сразу два литра вкачали! И здесь потом.
– А откуда в скорой столько крови взялось?
– Петя сказал, – они на вызов вообще всю кровь забрали, что была. Все группы подряд хватали… От самого мэра, говорят, звонок был! Представляешь, её вон там порвали… Это ж как её надо было?!…
– Вот суки, блин!
– Хорошо хоть в презервативах девочку отымели, а то ведь…
– Бедненькая… Я в этот парк теперь и днём не сунусь!
– Всё с ней ясно. Известно, чей это пациент… Надо Михалосичу звонить, чтоб палату готовил.
– Да ты что!
– Стопудово. Ты же видишь, – она даже имя своё забыла. А как начнёт вспоминать – тут и гляди, чтобы ничего острого под рукой не оказалось…
– Фигня, Михалосич и не таких вытаскивал.
– Тихо-тихо! Тихо, маленькая. Что, попка болит? Оля, беги за Петей. – Проснулась, кажись. И мор-фий неси. Сейчас орать начнёт.
________________________________________
Сергей не предполагал здесь кого-нибудь встретить. Потому что пришёл ночью. Про охранника он, разумеется, слышал, а вот то, что ночью в палате может оказаться медсестра, стало для него неожидан-ностью. Впрочем, Оля его не увидела. Миша же Сергея в то утро не видел. В отличии от Насти. Но то – Настя.
Оля явно скучала. Поговорить не с кем. Настя, обколотая всякой дрянью, спала и больше никакого Мишу не звала. Гэбэшник за дверью тоже дрых. Отсюда было слышно. А тот охранник, которого Оля отчаянно весь день охмуряла, сменился и ушёл домой к жене. Ну и что ей теперь делать? А торчать здесь придётся до утра! Ещё пять часов. Да, тяжело дежурить целые сутки. Ещё же и все над ней издеваются. Она ведь специально для того офицера дорогие чулки надела. А он на её ноги даже не взглянул! Или по-смотрел? Не из дерева же он сделан. Сейчас бы заперлись с ним в этой палате. Настя всё равно спит. Не помешала бы. Вон и кушетка имеется. Оля даже свежую простынку на всякий случай принесла…
Размечталась, дура! А он взял и сменился. Нет, чтобы тоже вместе с ней на всю ночь остаться. Уж она бы его разговорила. Прямо хоть снимай теперь чулки. Что в них просто так ходить? Больших денег стоят. Не для того они, чтоб их целый день носить. Опять же постоянно сползают.
Оля собралась было подтянуть чулок. Инстинктивно от Насти отвернулась. Поставила ногу на кушет-ку. Фокус в том, что, отвернувшись от спящей Насти, она развернулась лицом непосредственно к Сергею, который аж дышать забыл, увидев такое.
– А ты ничего! Прямо красотка…
– Угу… Этому козлу только ничего не надо! А может он импотент?
– Он женат.
– Ой, ладно! Заладили все: женат, женат!… Что ж он, не человек, что ли? Я-то чем виновата, что он женат?
Оля подумала, ещё немного повздыхала и сняла дорогие импортные чулки. Аккуратно сложила их и спрятала в карман. Действительно: нечего такую красоту даром амортизировать.
И вдруг вспомнился совет подруги. Подошла к зеркалу. Сергей тут же пристроился рядом. Ох и наглый он всё-таки!… Расстегнула верхние пуговицы на халате. Бюстгальтер – что он есть, что его нет. Ничего не скрывает. Сергей разгадал ход её мыслей.
– Да сними ты его! Чего уж там…
– Ещё чего! Буду я из-за этого вурдалака… А может и правда снять?
Когда Оля вышла, Сергей какое-то время здесь ещё побыл. Вообще-то говоря, Оля не имела права от-сюда уходить. Но вот ушла. Неизвестно куда. Может в уборную. Впрочем, её подопечная просыпаться не собиралась. Её лицо уже не было забинтовано. Синяки вот только местами остались. Пожелтели. Но и это скоро пройдёт. Забудется. Сергей проверил Настины руки и шею. Нашел следы от уколов, сделанных им в аптеке. Странно, что никто из врачей не поинтересовался, откуда они взялись. Сообразить хотя бы, что девчонке прямой укол в сердце делали могли?! – Не сподобились. Ну и чёрт с ними. Главное, что вовремя её заштопали. Спасибо им за это. И за то, что крови с собой много привезли. Вот ведь – живая лежит…
– Какая ты красивая! Прямо одно лицо… Просыпайся уже скорее…
Он ещё немного посидел. Поцеловал Настю в обе щёки. И в губы. А ещё в закрытые глаза. Спохва-тился и принялся искать подходящую посудину для розы, с которой сюда пришёл. Графин подошёл. Даже красиво получилось.
Выйти он решил как все нормальные люди – через дверь. А не просто проснувшись в своей комнате. Заодно уж захотел проверить, как её тут охраняют. Вышел и расстроился: страж крепко спал, привалив-шись затылком к стене. Изначально хлопать дверью Сергей не собирался, но тут уж он нарочно ею грох-нул. Со всей дури.
– Не спи, сторож, – замёрзнешь!
– А кто спит?… Стой! Кто здесь?!
________________________________________
– Михалосич, да вы посмотрите, она уже очнулась. Она просто спит! И потом, имени своего не помнит.
– Петя…
– Ну не можем мы её у себя держать! У нас всего две таких палаты на весь город. Михалосич, я, конечно, понимаю – звонок из администрации. Мне ведь и ещё кое-откуда позвонили… Охрана и всё прочее…
– Петя, не в том дело…
– Миш, чего они?…
– Ну вот, слышите? Никакая это не кома! Какая же это кома? Такую и транспортировать можно. Ничего с ней не сделается… Ой, а она что – знает вас? Вы… знакомы?
– Дак… мы ж… соседи…
– Господи, Михалосич, так это она вас все время зовёт?
– Не знаю… Вряд ли… Мы и знакомы-то…
– А смотрите – успокоилась. Услыхала ваш голос и успокоилась.
– Миш… я посплю ещё… Что-то я ещё…
– Ну вот же, слышите? Она просто спать хочет… От лекарств, наверное… Может, прекратить уже её колоть? Сильные средства даём… Михалосич, ну так как?
– Петя, ты прямо как клещ… Без ножа меня режешь. Ну куда она мне там?…
– Михалосич!…
– Ладно, чёрт с тобой, забираю. Нет на тебе креста, нехристь! Готовьте её. Утром – морфий и все повязки новые. Ну всё, погнал я! Петь, про всё подробно напишешь.
– Само собой. Ой спасибо вам, Михалосич! Большое человеческое… От всего коллектива… Век будем помнить… Ну правда, у нас из-за неё уже очередь на эту палату.
– Охранник где?!
– Тут я. А что такое?
– Утром пациентку ко мне везёте. Готовьте сопровождение.
________________________________________
– Граждане пассажиры, ну правда, заходите уже! Что вы мне нервы мотаете?! Нам зелёный давно горит. Сейчас поедем!
– Да вот он! Миш, ну ты, блин!…
– Привет, ребята! Серёга, слушай!…
– Мальчики, вы чего, обалдели?! Мишка, куда ты его тащишь?! Серёж, заходи давай в вагон!
– Серёг, это Настя…
– Не может быть!
– Я тебе говорю! Она меня узнала.
– Мишка, этого не может быть. – Всё нормально прошло. Её без той твоей музыки хрен теперь вы-тащишь. Это кто угодно может быть, только не Аська.
– Серёж, мы поехали!!! Прыгай скорее в поезд, дурак!! Мишка, сволочь, что ты в него вцепился?! Да отстань же ты от него, скотина!!
________________________________________
Глава вторая
Шиповник
Господи, какое же это наслаждение – ехать в поезде дальнего следования! Прямо счастье. Настоящее! Уже ничто от тебя не зависит. И земли у тебя под ногами нет. Опоздать ты уже никуда не можешь. И ничто здесь тебя больше не достанет. Никакая неприятность. А двухместное купе, так это же просто натуральное чудо! Разнежившись на толстом диване в купе так вкусно пахнущего спального вагона поне-воле хочется сделаться тихим и мягким. Чтобы все пережитые ужасы последней недели сами собой забы-лись. И стали сном. Чем-то ненастоящим. Что случилось не с тобой. А с кем-то другим. С кем угодно, но только не с тобой! Хочется по-человечески, без заламывания рук помечтать о том, чтобы со всеми, кого ты любишь, всё отныне было лучше некуда. Не просто, чтобы они все не болели, и у них нашлись деньги не только на ту колбасу, в которую кладут мясо, а ещё и на приличную аудиосистему, если они, к приме-ру, музыку любят слушать, и чтобы всё вообще у них по жизни сложилось невозможно как зд;рово. Лю-бовь там, дети, которые не воруют и не пьют пиво, импортная тачка, двухэтажная дача с электричеством, центральной канализацией и всё такое прочее…
Уже, слава Богу, отдышались. И успокоились. Лена даже перестала проклинать Мишку. А ещё про-водница принесла им чаю. В стаканах с мельхиоровыми подстаканниками. Плюс ко всему ещё же и по-стели оказались застеленными. Как это прекрасно – смотреть в окно! Просто смотреть… И, главное, по-езд так быстро едет. Разогнался. Словно он знает, чего именно сейчас хочется Сергею. Никого поезд не спрашивает, куда ему ехать, но ведь не ошибается. И ни в чём он не сомневается. Просто везёт всех куда надо. Не только Лену с Сергеем. Вообще всех в Москву везет. Кроме тех, кто раньше сойдёт. Надежный такой и сильный…
– Серёж, я правда уже ни черта не понимаю. Если не Мишка, получается… ты.
– Да не было у нас ничего!… С ума ты, что ли, сошла?!
– Но ведь она сама тебе сказала. И мне тогда…
– Твоя правда. Эти монеты ещё… Слушай, а ведь отец меня как раз про дублоны расспрашивал, ко-гда из гипноза выводил…
– Из какого ещё гипноза? Ты не говорил. Когда?
– Перед отъездом… Попробовал один мой сон вытащить. Концы какой-то истории ему нужно было собрать. Они там с дядей Костей что-то замутили. Говорит, башлей можно неслабо срубить. Но, главное, нос каким-то гадам утереть.
– Интересно…
– Угу… Хочет, чтоб я вспомнил, чем там у них дело закончилось. Будто бы я триста лет назад в Испании…
– Ты тоже?
– Ага… Кому-то сокровища тамплиеров на хранение передал. То ли я, то ли Мишка… Представля-ешь?
– Сказки всё это.
– Он так не думает.
– Ну и чего, вспомнил?
– Кое-что потихоньку вылезает… В основном когда сильно спать хочется. Да только всякая ерунда пока в башку лезет. Мишка… почему-то с моей скрипкой. И, кстати, неплохо он на ней играет. Лучше меня. Ещё эта его девчонка с бритой головой… из психушки… Аська теперь вот сниться стала… И наяву её голос теперь часто слышу. Ну это понятно… После того, что случилось… Ещё та девчонка, что за Инкой хвостом ходит…
– Юи?
– Ага, точно, Юи.
– И что эта Юи?…
– Будто она в нашу Юльку втрескалась…
– Что?!
– Да успокойся ты! Это всего-навсего сны… Тем более, что они в тех снах обе замужем. Хотя, тут я и наврать могу. Больно много последние приключения вносят путаницы.
– На кого хоть похожи?
– Кто?
– Их мужья.
– Не поверишь: на тех циркачей, на которых я возле аптеки нарвался.
– Значит, правда… Ты не забыл? – Завтра в гости к Инке идём. Обещала ей. Имей в виду, она тебя клеить будет. Трахни ты уже её, наконец. Хочет она тебя. А если замуж позовёшь…
– Не позову.
– Ну так просто трахни. От тебя что – убудет? Слушай, а тебя в той жизни случайно не Серхио зва-ли?
– Отец сболтнул?
– Как же, щазз!! – Юлька сказала. Что ты у них Сеньором был. За главного… Всё, конец мне, Серё-женька.
– Лен, ну ты чего?
– Уведёт у меня узкоглазая Юльку. И никакие миллионы не помогут… Слушай, а у нас выпить с собой совсем, что ли, нечего?
– Сама ж сказала – алкоголь в дорогу не брать. Ну, из-за башлей… В вагоне-ресторане разве что попробовать чего-нибудь раздобыть… Сходить, что ли?
– Да я бы и слопала чего-нибудь. Сама схожу. А ты потом. Кто-то ведь всё время должен в купе находиться. Ты есть-то хочешь?
– Не знаю…
– Понятно. Значит, я первая пойду. А ты, может, поспишь? Со среды ведь не ложился. Серёж, ну что с тобой творится?
– Ленка, эта девочка умереть согласилась, чтобы я из аптеки мог уйти! Лежит сейчас там… бед-ная…
– Серёж, ну ладно тебе!
– Плакала. Так жить хотела… Просыпаться рядом со мной… Завтраками меня кормить… Девочка моя… Слушай, а это в самом деле невозможно забыть… ну… если своего ребёнка убиваешь?
– Я не забыла… Она, как видишь, тоже… Серёж, а ведь ты влюбился. Господи, наконец!
– Всю порвали… сволочи… Ребра ей сломали… Знаешь, как это больно?… Язык себе прокусила… Стеснялась, что у неё кровь оттуда течёт… Ребёнок совсем. Целоваться ещё не умеет…
– Серёж, да всё с ней нормально будет! У тебя что – варианты были? Скажи спасибо, что вас обоих там не замочили. И нас потом с Мишкой заодно. Жива и слава Богу! Ещё же и по лимону каждому обломилось! Мишка теперь смотреть за ней будет. И ты приезжать станешь. Заснёшь?
– Уже сплю.
– Ну вот и ложись, а я действительно в ресторан схожу.
– Запри только меня. – Столько башлей везём! А, знаешь что, давай, пока тебя здесь не будет, под меня их переложим. Помоги-ка…
________________________________________
– Серёж…
– ………………
– Ну Серёж!
– Исчезни… Я посплю ещё… Чего-то мне…
– Обещал…
– Чего?
– Ну как же! Забыл, что ли?…
– Что я тебе обещал? Чего так скоро вернулась? Закрыт, что ли, ресторан? Не могу Я сейчас… Только уснул…
– Не честно…
– Ну чего тебе?!…
– Что с тобой, миленький?
– Ты… откуда?…
– За шиповником бегала… Ты ж обещал… второй раз… Что, не хочешь? А зачем обещал?!… Я пойду тогда… На, просто так попей… Не надо меня, Серёж… Если не хочешь… Он тёплый ещё…
– Подожди, а что я должен был?…
– Ну как же – брудершафт…
– А тебе, что… не больно… сидеть?
– Нет… А что?… Попей, миленький… Обещал…
– А кровь?
– Чего?
– Так много её было… Тебе правда не больно сидеть?
– Серёж, что ты меня пугаешь? Я знаешь, как крови боюсь!
– Аська, любимая, иди скорее – целуй меня! Пока не передумал.
– Я?…
– Ну конечно. В прошлый раз я тебя целовал… Стало быть теперь – твоя очередь. Всё по-честному. Такие правила. Чего, не знала? Пей давай, и целуй.
– А в глаза смотреть нужно?
– Потом. Иди уже!……………
– Ну говори, теперь ты первый.
– Плохо целуешь. Совсем не стараешься.
– Я стараюсь, просто мне неудобно!
– Врёшь ты всё. Чего тебе неудобно? Не любишь – так и скажи. Чего тогда пришла?
– Я люблю! Но мне правда неудобно… нагибаться… Я задыхаюсь.
– Ладно, лезь под одеяло, сейчас покажу, как нужно.
– Что, в одежде?…
– Можешь снять, если помять боишься.
– Отвернись…………………
– Да ладно уж – так ложись, если стесняешься.
– Я не хочу так…
– Слушай, а тебе сколько лет?
– Не знаю… Мама говорит – четырнадцать.
– А-а… Ну тогда всё понятно.
________________________________________
–
– Ты меня изнасиловал…
– Аськ, ну когда?
– Я теперь – шлюха получаюсь.
– Идиотка, что ты несёшь?! Ты теперь – моя жена.
– Правда? Я развратная.
– Ну чего ты лепишь?!
– Я развратная!
– Ну ладно, ладно…
– Развратная…
– Точно: девка…
– Ага. Я ведь сама разделась.
– Ну конечно!
– Сама!
– Угу! Сорок минут боролись… а так – сама, конечно.
– Зачем руки мне держал?
– Малыш, ну а как с тобой? Жалко ноги здесь привязать не к чему. Ты мне коленом чуть нос не свернула.
– Прости, миленький. А ты меня ещё будешь… так целовать?
– Если пообещаешь не лягаться. Куда?! Стой, балда!
– Я сейчас! Во вторник воду горячую дали. Неделю не было. Если бы не Михалосич…
________________________________________
По пустому больничному коридору шёл санитар. Спокойно шёл и катил перед собой каталку. Тихо было. Ночь ведь. Он ещё что-то при этом негромко насвистывал.
Из палаты санитар вышел через минуту. С той же самой каталкой. Только под простыней на ней те-перь кто-то лежал, накрытый с головой. Охранник, которого два дня назад безуспешно пыталась склеить Оля, как сидел, откинувшись головой на стену, так и остался сидеть на своём стуле. Даже не шевельнул-ся. Всё бы ничего, – ну спит себе человек, что, уже и поспать нельзя?, может он за день умаялся, – да только во лбу у него была дырка.
Санитар снова тихонько насвистывал, шагая по пустому коридору. И вдруг он насвистывать перестал, насторожился и начал крутить головой. Вынул из-под простыни пистолет с глушителем. Ещё раз огля-нулся. Никого. Но он же явственно слышал шаги!…
Продолжил свой путь. Каталка вдруг резко остановилась. Так резко, что Настя чуть с неё не слетела. Слава Богу, не проснулась.
Санитар успел выстрелить. Но уже в следующее мгновение его голова с неприятным чавканьем отде-лилась от тела, а тележка покатилась обратно – к палате. Сама. Мимо мёртвого охранника, на свою беду потерявшего бдительность. Вот она заехала в палату. Дверь закрылась. Слышно было, как кто-то пере-кладывает Настю с каталки обратно на кровать. Через минуту дверь открылась. Опять же сама. Никто её не открывал. И снова – шаги слышно, а в коридоре никого. Мистика какая-то…
– Como esta?
– Как он себя чувствует?
– Esta mal.
– …………
– Stupido! – Esta mal.
– Нездоровится ему.
– Bien… Necesita una calma absoluta.
– Ему нужен покой.
– Absoluta!!
– Абсолютный покой.
– Слушай, Луис, ты так никогда их язык не выучишь. Anda mal de los nervios.
– У него плохо с нервами.
– Tiene algo grave?
– У него что-нибудь серьёзное?
– No tiene nada grave.
– Ничего серьёзного.
Последние реплики нечаянно подслушала возвратившаяся на пост медсестра. И, естественно, грохну-лась в обморок. А вот не надо подслушивать! Плохая это привычка. Хотя, медсестра может и не поэтому лишилась чувств. Нет, наверное, всё-таки поэтому. Оторванную голову она ведь ещё не видела. Это по-том уже. Перед тем как второй раз свалилась на пол…
Комитетчики насчёт иностранных голосов в пустом коридоре, в котором при загадочных обстоятель-ствах совершилось двойное смертоубийство, конечно же, не поверили. Сказали, что медсестра – дура психованная и ей лечиться надо. Но не арестовали её. А могли. Сказали только, что она без уважительной причины отлучилась с рабочего места, а, стало быть, нарушила трудовую дисциплину. За что ей, разуме-ется, полагается административное взыскание. Нет, хитренькие какие! Придумали тоже. Легко этим без-дельникам говорить. Ну, было бы здесь тогда не два, а три трупа. И что, легче бы им было понять, кто здесь набезобразничал? А так хоть она живой осталась.
Настя, понятно, ничего никому не сказала. Промолчала. И даже Мишу больше не звала. Только улы-балась во сне какой-то странной, довольной улыбкой. Чему-то радовалась. Знала бы она – что здесь толь-ко что произошло…
________________________________________
– Обалдеть, – трёхкомнатная, пятнадцать минут от метро, – триста семьдесят штук! За что?!
– Забудь. Ты же ещё джип собралась Юльке купить.
– Да это я себе смотрю… Ой, Серёж, прости. Я тебя разбудила?
– Да ладно уж…
– Ну-с, больной, как мы себя чувствуем? Я тебе курицу принесла. Представляешь, в ресторане не было спиртного. Сказали, только к ужину начнут продавать. Дожили, блин! Трезвая как стекло…
– А что ты там пьёшь?
– Шиповник. Угощайся, тёплый ещё. Слушай, может мне ещё разок в ресторан за чем-нибудь сго-нять? Вдруг у них коньяк появился? – Тут к тебе гости – я смотрю – ходят… Термосы забывают… И бельё… которое я твоей озабоченной подарила… А что, если я его Юльке передарю?… Она мне в нём очень даже понравится… Чёрт, сказать кому – никто ж не поверит!…
________________________________________
Глава третья
Пробуждение
Ночь выдалась беспокойная. В районе полуночи Мишу вызвонили из откуда надо, и уже через полча-са он вынес спящую Настю из больницы. Да, буквально вынес, на руках. Аккуратно уложил её на заднее сидение своего мерседеса, подложил ей под бок старую куртку, чтобы по дороге она не свалилась на пол, заботливо накрыл её одеялом, погладил по голове и повез к себе в психушку. Велел впереди и сзади ехать по одной чёрной машине. Ехать медленно и смотреть по сторонам. А главное, быть ко всему готовыми. Перед тем, как кортеж отправился в путь, он попросил людей в штатском показать ему пистолеты. Стро-гим голосом попросил. Можно даже сказать – потребовал. Ему показали. Только тогда он успокоился. И перестал дрожать.
Убийство охранника Мишу не то, чтобы не поразило. То есть ему, конечно, было его жалко. Но го-раздо большее впечатление на него произвело то, что случилось с киллером. Поскольку Михалосич был не последним в этом городе врачом, он вмиг определил, что голову молодчику оторвали. И оторвали её руками. Не прибегая к техническим средствам. Кто мог такое учинить Миша, в отличии от обескуражен-ных чекистов, гадать не стал. Потому как знал даже имя того медведя. Но чекистам он ничего не сказал. А с какой стати? Ещё чего! Больно надо, чтобы и его, как ту несчастную медсестру, которой на её счастье так вовремя захотелось в уборную, обозвали психованным дураком. Ну, не вслух, конечно, обозвали, но про себя наверняка подумали бы.
Ремонт в Настиной палате ещё не закончили. Обещали завтра после обеда доклеить обои. А так бы он ещё вчера Настю сюда перевёз. И не ломал бы перед Петей ту дурацкую комедию. В общем, здесь было ещё не класс. Но положить Настю в Полиной палате на диванчик он не решился. Хотя Клавдия советовала поступить именно таким образом. А не оставил он её в палате за стенкой потому, что Поля… вот она – точно дура психованная! Причём самая, что ни есть, настоящая. Клиническая. У неё даже на официальной бумаге чуть ли не теми же самыми словами диагноз написан. Ещё взревнует, идиотка, и горло его люби-мой перегрызёт. А потом скажет, что ничего она не делала. Что так и было. Хватит уже с Миши этой бешеной нимфоманки – Нади. Совсем уже с катушек слетела, идиотка! В общем, что та, что эта… Уже никаких нервов на них не хватает. И вообще – когда всё это закончится?! Когда в его окружении появится, наконец, хоть одна нормальная женщина? – Вопрос. Клава разве что… А вдруг и она в него однажды влюбится? Или, может, уже влюбилась?… Смотрит на него в последнее время какими-то странными гла-зами. Вроде бы даже краситься стала. Или показалось?…
А вообще-то она ничего – Клава. И не беда, что она на семь лет старше. Которые постарше, те не та-кие безбашенные. Умеют держать себя в руках. И работают они на совесть. По полной выкладываются. Возможно Поля потому и жива до сих пор, а не погибла от Надиного усердия, что Клава всегда, когда нужно, оказывается поблизости. Не как некоторые. А может не валять дурака и прогнать Надю к чёртовой матери? С глаз подальше! Выхлопотать для неё какое-нибудь повышение… В хирургии, к примеру, у Пети место старшей медсестры освободилось. Пусть она ему мозги промывает…
В общем, Миша принёс Настю в её собственную палату. Можно сказать, именную. Ей ведь пока без разницы, закончился в этом люксовом апартаменте ремонт или нет. Спит же. И ничего вокруг себя не замечает.
А как всё-таки хорошо, что сломали стенку и за счёт комнаты отдыха (вечно она пустая, а потом вра-чи в клинику должны приходить работать, а не отдыхать, так что и нечего, обойдутся!) увеличили Насти-ны хоромы чуть не вдвое. Теперь здесь было целых три окна. Результат – стало гораздо светлее. А ещё же и дополнительные батареи через месяц прикрутят. Будет их не две, а целых пять штук! Чтобы осенью и зимой было тепло.
Опять же здесь появились новые стол и кресло. Стол, так тот и вовсе из красного дерева! И ещё большой шикарный диван, который к тому же раскладывается. Импортный! Миша за него кучу денег в комиссионке выложил. Без разрешения улёгся на нём прямо в магазине, примеряя под себя. А вдруг при-дётся когда-нибудь на нём заночевать? Мало ли… Но, главное, новую сантехнику сюда не просто привез-ли, а уже и установили. Любо-дорого посмотреть! Итальянскую. И, главное, всё работает! Надя ходит сюда писать. Надо бы ей запретить. Что здесь – вокзал, что ли, с бесплатным сортиром? И вообще, нужно отобрать у неё ключи от этой палаты. Для неё, что ли, новый английский замок вставили? Нечего Настю лишний раз беспокоить!
В общем, ни грохота, ни пыли здесь больше не предвидится. Только чистые работы остались. Разве что батареи. Но это ещё не скоро. Что-нибудь придумаем… Между прочим, Миша сам выбирал сантех-нику. Ведь даже биде в ванной пристроили! Надя, как это сверкающее чудо увидела, аж зубами заскреже-тала. Полторы тысячи долларов стоит! И установка ещё…
Короче, остались сущие мелочи. Главное, кровать, которую он позавчера выбрал, уже привезли. Большую. Деревянную. Двуспальную. С самым дорогим матрацем, какой только в магазине нашёлся. Что ж он, на Насте экономить, что ли, будет? И почему Ленка его жлобом обзывает? Дура она! В конце кон-цов это – его деньги. И, коль уж на то пошло, не Серёгино собачье дело – лезть с советами, как ему свои-ми деньгами распоряжаться.
А биде – шикарное! Честное слово… Точно, Надю пора гнать. Занавески только Миша не выбрал. Не знает, какие Насте понравятся? У себя дома она ведь совсем простенькие повесила. Потому что у неё тогда денег на хорошие не было. А какие она теперь купила бы?… Эх, как же всё-таки хорошо быть бога-тым! Если, конечно, тебя при этом не хотят убить…
Миша долго не мог уехать домой. Всё сидел на постели, гладил Настю по голове и говорил ей всякие хорошие слова. Про то, как сильно он её любит, какая она красивая, когда вот так перед ним лежит… А ещё – что ему совершенно наплевать на то, что у неё зуб неправильно растёт. Зато какая красивая у неё грудь! Под этой рубашкой. И живот…
Увлёкся и не заметил, как начал её целовать. Сначала щёки, потом губы, а потом… Очнулся он толь-ко когда Настя пошевелилась и заговорила во сне.
Миша испуганно отпрянул. Словно его поймали на чём-то нехорошем. Но нет, Настя, ничего такого не заметила. Просто какой-то частью себя она ненадолго очнулась. Да и то, лишь какой-то совсем ма-ленькой своей частью. Но ведь его имя она правильно называла!
– Миш, а Миш… Чего они все?… Настей ещё меня называют… Идиоты… Скажи ты им, как меня на самом деле зовут… Надоели уже, кретины… Сейчас встану и…
Но не встала. Наоборот, только ещё крепче уснула. И больше уже не разговаривала. Перевернулась на правый бок и уснула. Целовать её сделалось неудобно. Разве что в ухо. Но в ухо – не так интересно. И поэтому Миша засобирался домой.
– Спокойной ночи… моя девочка. Господи… Как же тебя зовут?
________________________________________
– Понимаешь, Серёжа, она и раньше, случалось, пропадала. На день-два. Мы уж привыкли. А тут две недели как…
– Инка, ты хотя бы фотографию мне её покажи. Может, тогда что и скажу. Что ж я вслепую…
– Серёж, понимаешь… У меня, конечно, есть её фотография, но…
– Ну что ещё? В чём проблема? Она там голая, что ли?
– Нет, в одежде… Просто… мы там втроём снялись.
– А третий кто?
– Отец.
– Угу… Ну тогда всё ясно: это же – страшная тайна. Кажется, именно за попытку раскрыть этот ваш военный секрет Ромка так жестоко поплатился. Хорошо хоть не убили придурка.
– Это вообще-то не шутки. Но, если тебе нужно… Только дай слово, что никто не узнает.
– Чем хочешь, чтобы я поклялся? – Давай, замуж тебя позову, если кому проболтаюсь.
– Сволочь ты!
– Прости. Действительно глупость сморозил.
– Проехали. А что, замуж, если что, действительно позовёшь? Я ведь на такие вещи серьёзно смот-рю.
– Слово офицера.
– Принимается. Ленка свидетель. На – смотри.
– Подожди, а это кто?!…
– Это и есть мой отец. Что, узнал?
– Узнал…
– А это…
– Да я уже понял, кто это…
– Тебе что, нужно её имя назвать?
– Нет.
– Ты только скажи: – с ней всё в порядке?
– Нет.
– То есть?… Она здорова?
– Не совсем…
– Что это значит?
– Она мертва.
– Что?!!… Откуда ты?…
– Оттуда. Одно могу тебе сказать: умерла она быстро. Даже не поняла, как это произошло. То есть не мучилась. Мгновенно…
– Подожди… А откуда ты?… Как это случилось?
– Тебе лучше не знать подробностей.
– Но это… точно? А всё-таки как?
– Её разрубили на куски. А потом сожгли… Вот и началось…
– Что началось?…
– Моё прощение сработало…
– О чём ты? Серёжа, скажи, что ты пошутил. Лен, что он тут мелет, скотина?!
– Успокойся, Инночка. Дай и мне тоже фотографию посмотреть.
– Перебьёшься!
– Ну и не надо. А хочешь, я тебе сейчас имя твоей сестры назову?
– Не можешь, Ленка, ты его знать! Хватит вам меня разыгрывать!! Экстрасенсы, блин…
– Если угадаю, подаришь Юльке швейную машинку, на которую она облизывается.
– Заметано. А если не угадаешь, то сама, своими руками…
– Илона.
– Что?… Как?… Стойте, я вам не верю. Вы меня разыгрываете, твари! Это жестоко… Сволочи!!! Да, но откуда вы?…
________________________________________
– Маленький мой, ну скажи, кто ты. Господи, скоро месяц уже!…
– Миш… Миш… Ты где?
– Это я уже сто раз слышал! Ты лучше ещё что-нибудь скажи…
– Миш, ну я же чувствую, что ты здесь. Чего молчишь? Зачем пугаешь меня? И этот капитан – ду-рак! – свою блохастую собаку опять вчера приводил. Знаешь, как она громко лает? Зачем вы всё время меня пугаете? Мне уже этой стрельбы хватает, идиоты… Ты же знаешь, что мне сейчас нельзя волноваться… Господи, темно как… Чего, опять свет вырубили? А как Серёжка будет опе-рировать? Он ведь в ночь сегодня? Подожди, что я такое несу! Он же ещё не прилетел… Всё в го-лове перемешалось. Ну ты где, Миш? Иди ко мне.
– Лара?…
– Ты извини, я так и не зашила вчера твою рубашку. Вечером ещё семь человек привезли, – тяжё-лых. Замоталась совсем. Я сегодня, – ладно? Ещё немного полежу и встану. Что-то я устала. Представляешь, не помню, что утром делала. Не проснусь никак. Ты не голодный?
– Лара…
– Чего?
– Ты…
– Миш, я что – совсем некрасивая стала? Так это ж со всеми бывает… Потом пройдёт. Или я руга-юсь на тебя? Ну что случилось, ты уже пять дней со мной не спишь?! Сволочь, ты меня уже пси-хопаткой сделал!… Дурак, да нам ещё полгода всё можно будет! Зойка вон на восьмом месяце всем подряд давала, а у нас с тобой каких-то три недели! – Меня даже и не тошнит пока… Вот что: – ты меня больше не любишь… Я видела, как ты на Нинку пялишься.
– Когда это я на неё пялился?
– Тогда! – Мне Зойка сказала, что эта дрянь перед тем, как к тебе на дежурство идёт, лифчик сни-мает. И красится как проститутка! Тварь!? Я этой суке глаза выцарапаю! Только попробуй с ней, кобель!!…
– Лара…
– Вот дура, блин! Ещё месяц назад могла отсюда свалить. Мне же страшно! Ты что, не понима-ешь? –Всё время стреляют. Каждый день кого-нибудь убивают. Из-за тебя здесь торчу, гад! Же-ниться он обещал! Как шлюху последнюю развёл!… Серёжка меня так не унижал. Когда? – Те-перь уже летом?! Да у меня к лету пузо на нос полезет!! Как я в таком виде в ЗАГС попрусь? Или – как рожу?! – Надо мной уже все смеются… Иди, трахайся с этой гадиной, если я страшная стала! Сволочь. Шампуня нормального нет. Ничего нет! Воду греть надо… У меня белья прилич-ного нет! Я перед тобой раздеться стесняюсь. Гады вы все!…
– Ларочка, прости меня…
– Когда это я подстриглась?
– На прошлой неделе.
– Идиотка, блин! Мне ж не идёт так коротко. Господи, ну ничего не помню… Переспала, что ли? Чего не разбудил? Ты же знаешь, что мне нельзя днём много спать!
– Лара…
– Чего?… Одна прелесть в беременности: просыпаюсь чёрт знает где, вообще ни хрена не помню, а всё по барабану. Я у тебя, что ли?… Что за палата? – Решетки на окнах…
– Ага, у меня.
– Слушай, какая кровать классная! И не тесно нам будет. А чего подушка одна? Ещё одну прине-си… Я на свою тебя не пущу! – Ты храпишь.
– Ты как себя чувствуешь?
– Не пойму… Миш, сбегай на кухню. А? Голодная, как собака. И скажи тете Пане, пусть она эту мерзкую тушёнку сама жрёт. Я вчера после её бурды всю ночь с горшка не слезала. Пускай нор-мального мяса даст! Или хрен я ей ещё когда спирт принесу. И вот что, – компота два стакана возьми.
– Лара…
– Паста какая-то новая… Где моя зубная щетка? Это не моя.
– Твоя.
– Воду дали?
– Ага.
– А мыло где?
– В ванной.
– В ванной? А где она?
– Да вон же! Здесь у… у нас своя уборная…
– Ни хрена себе! А не слабо вы, психиатры, устроились…
– Там и душ есть.
– Да ты что?! И, главное, молчит. Помоги рубашку снять. Унитаз там есть?
– А как же!
– Ну, буржуи… Зажрались. Пора вас раскулачивать. Так, а чего стоим? Одна нога здесь, другая…
– Не понял…
– Чего непонятного?! Сказала – жрать хочу. И не забудь: компоту два стакана.
________________________________________
– Слезай дурак… Не могу больше… Пусти хоть помыться!
– Потом… Переворачивайся.
– Господи, пять дней от меня бегал… А как будто год…
– Семь.
– Что семь?
– Семь лет.
– Ну куда ты полез, идиот?… Не хочу больше.
– Кто ж тебя спрашивает?
– Да отстань ты, придурок!
– Я что сказал!
– Ты мне вот, что лучше скажи: – чем от тебя пахнет?
– Не понял…
– Чего непонятного? – Это не мои духи.
________________________________________
– Кто такая?
– Что?…
– Проблемы со слухом? Ты кто? Что тебе здесь надо? Тебя что – стучаться не учили? А вдруг мы здесь трахаемся?
– Миша…
– Надя, ты…
– Какой, сука, он тебе Миша?!
– Михалосич!…
– Не на него, на меня смотри! Что тебе здесь надо, спрашиваю?! Ещё раз без стука войдёшь…
– Михалосич, что же это?…
– Пошла вон! А ну стой!! Иди сюда. Ах вон оно что!…
– Что, Настя?
– Какая я тебе Настя, идиотка?! Лара я. Мишка!
– Что?
– А ведь от тебя её духами пахнет.
– Да брось ты…
– Ах ты ж, кобель!…
– Михалосич…
– В очередь!! За мной занимать. Кто такая? Новенькая? Значит так, слушай меня внимательно, если жить хочешь: ещё раз на работу, тварь, без лифчика придёшь… Моду, понимаешь, взяли… и ближе чем на два шага к моему мужику подойдёшь, я тебе уши отрежу. Веришь мне?
– Верю…
– Ну тогда вон отсюда пошла!
________________________________________
– Серёга, ты чего дрожишь?
– Да кто дрожит? Я, что ли, дрожу?… Мишка, а это точно Лара?
– Можешь мне поверить. Ну так что?
– Что?
– Ты дверь-то открывать будешь?
– Постучать бы надо…
– Ну ладно, хрен с тобой, стучи. Да не дрейфь ты! Она не кусается. Тебя во всяком случае она не убьёт.
– Ну наконец-то, Серёж! Ты когда прилетел?
– Лара… Привет… Да вот только что и прилетел… Как Мишка позвонил, так я сразу и…
– Серёж, что случилось? Тихо везде. Не стреляют. Привет.
– Война кончилась.
– А почему этот гад меня отсюда не выпускает?
– Лара…
– Что Лара?! Мишка, я сама знаю, что я – Лара! Да что тут стряслось?! На вас обоих лица нет! Не узнать совсем… Осунулись, мальчики…
– Ничего не случилось…
– Сволочи! Вы меня что – за идиотку держите?! Почему я не могу отсюда выйти? Там опасно?
– Лара, ты только не волнуйся…
– Да пошёл ты в жопу, дурак! Серёжка, скажи ему…
– Лара…
– Что, Серёж?
– Ты кого-нибудь?… Ты Рыжего помнишь?
– Скотина он – твой Рыжий! Офицер, называется… Вчера утром, блин, уже пистолет к моей шее приставил. Не дашь, говорит, – застрелю. Кобель!… Сегодня же коменданту жаловаться на него пойду. Больно много желающих! Всем давать…
– Угадал… Ну и правильно сделал, что простил…
– Что ты там гундосишь? Серёж, о чём он? Что случилось, Миш?
– Застрелился.
– Кто?
– Да твой Рыжий!
– Когда?… Ой, мальчики!… Как же так?… Он ведь контуженный… Что же теперь будет?… Поду-маешь, – пощупал меня разок… Да не пошла б я на него жаловаться!… Что мне – жалко, что ли? Мне не убудет. Господи, совсем молоденький ведь!…
________________________________________
Глава четвёртая
Начинается…
Новость о чудесном воскрешении Лары, именем которой, как героя второй чеченской войны, собира-лись назвать один из окраинных переулков Новороссийска, сохранить в секрете от прогрессивной обще-ственности, естественно, не удалось. Невозможно сказать, какой гад вынес сор из избы. Всем же было строго-настрого велено держать язык за зубами! Миша подумал на Надю. И Клавдия была того же мне-ния. То есть согласна с ним. Сама же Надя делала плачущие глаза и клялась всем для неё святым, в том числе здоровьем самого Михалосича, что она, в отличии от некоторых, молчала как рыба. Как знаменитая партизанка, фамилию которой она от волнения забыла. Впрочем, какая теперь разница: она или не она проболталась! И потом, что у этой дуры может быть святого? Является для неё, в частности, здоровье Михалосича действительно чем-то таким, что способно заткнуть её поганый рот? – Неизвестно.
Так вот, сегодня в фешенебельных Настиных апартаментах (пардон – Лариных, пора уже и нам поти-хоньку привыкать) собрался уже третий за последнюю неделю консилиум. Именитый московский психи-атр прилетел первым классом из столицы ещё утром. Чёрт его знает, откуда этот дед пронюхал, и кто его, вообще, сюда звал… Тот, что помоложе, но тоже в очках и тоже, понятное дело, еврей, прикатил на поез-де аж из Новосибирска. В плацкартном вагоне. И охота ему было столько дней трястись в поезде! Ну решительно всем захотелось на редкостную диковинку хоть глазком взглянуть! Словно в кунсткамеру (твари!), словно мухи на мёд, летят и летят. Скоро уже экскурсии будут сюда водить. И билеты за боль-шие деньги начнут продавать. Честное слово – прямо зла не хватает!
Часа два хитромудрые “гестаповцы” пытали Лару каверзными и подчас весьма неприличными вопро-сами, пока у Миши не лопнуло терпение и он не сказал, что на сегодня садистских издевательств над его пациенткой и вообще над здравым смыслом довольно. – Хорош! Пора и честь знать. Если совести нет. Так что будем завязывать. – Грозно так он всё это сказал. Не испугался регалий старого психиатра. Да просто наплевал на них! Причём здесь здравый смысл – было не вполне понятно, но спорить с ним колле-ги не стали. Тем более, что Миша за минуту до этого сделался красный, вот так бровями повёл и один раз даже нечаянно обматерился.
То, что Михалосич Лару не просто у себя в клинике наблюдает, а самым что ни есть предосудитель-ным в глазах врачебного сообщества образом крутит с ней половую любовь, то есть уже практически переселился в эту палату и дома практически не бывает, приехавшие издалека провокаторы откуда-то знали. Вернее, эти гады знали, что Миша при всем известных трагических обстоятельствах семь лет назад прервавшуюся с Ларой связь личного характера возобновил. Как бы то ни было, осуждали они его или нет, но, когда глаза у него сделались страшные, и он грозно засопел, спорить с ним не стали. Не хватало еще, чтобы он кому-нибудь проломил здесь стулом башку. А судя по его виду – мог. В общем, все по-слушно встали и быстренько из палаты вышли.
К Мишиной чести нужно сказать, что абсолютно аморальную, да просто классово вредную и, главное, несвоевременную дискуссию о необходимости эксгумации зарытой в цинковом гробу той – другой Лары, которую попытались было поднять аффилированные с местным милицейским начальством коррумпиро-ванные чиновники от медицины, он пресёк самым решительным образом, пообещав по телефону главно-му санитарному врачу города несчастный случай под покровом ночной темноты. А жирную точку в этом нехорошем споре поставил Константин Петрович, позвонивший губернатору области. Дядя Костя сказал, что как-то не по-людски перекапывать священные могилы заслуженных российских патриотов женского пола. Сына своего, как в Москве на самом верху хорошо известно, губернатор от Чечни отмазал, а трево-жить покой наших славных мёртвых, добровольно отдавших в справедливой освободительной войне за Родину свои прекрасные молодые жизни, он зазорным не считает. Нехорошо. Неправильно это. За такое и расследование о систематическом хищении бюджетных средств можно на свою глупую голову накликать. Если вспомнить, и за гораздо меньшее губернатор одной дальневосточной области восемь лет строгого режима недавно схлопотал. Конечно, если властям больше нечем заняться… У них там, понимаешь, ап-теки по ночам горят. Город живым огнём они решили освещать. И милиционеры у них бесследно пропа-дают. Между прочим, вместе с табельным оружием. Понятно, что тех ментов никогда не найдут. Только вот не хватало, чтобы их пистолеты всплыли в каком-нибудь криминальном контексте. А очень даже такое может случиться. Очень!!…
Ну, тогда уж и наиболее ретивые из числа правдолюбов и просто праздно любопытствующие заткну-лись. Против патриотизма не попрёшь. Поскольку даже губернатору жить охота. И желательно на свобо-де. Все под Богом ходим. Мало ли. Зачем Москву дразнить? Пистолеты ведь и в самом деле не нашлись. Куда, интересно, они задевались?…
Так вот: первой из палаты вышла красная от волнения молодая женщина. Незнакомая. Следом за ней плюхали те два заезжих психиатра. Которых сюда никто не звал. Молодой из уважения к пожилому кол-леге помалкивал. Так что говорил в основном москвич. Последней из палаты вывалилась Клавдия. Вся красная и возмущенная. А вот Михалосич за ними не последовал. Остался с Ларой. Клавдия даже и не пыталась скрыть свою неприязнь к гостям. Очень уж она их невзлюбила. За то, что они мучили её Лару. Хорошо хоть, что она ненавидела их молча. А не сопела, как Миша. Впрочем, кто она такая? Приезжие светила даже не обернулись в её сторону, когда она юркнула к себе в ординаторскую. Невежливо так она их бросила. Впрочем, они и без неё дорогу к столовке нашли, где их обещали покормить обедом. На запах, стервятники, шли.
– Ну так что вы нам скажете, дорогая?
– Это – Лара.
– Уверены?
– Абсолютно! Вы же слышали: она лучше меня всё помнит!… Всех наших одноклассников. Как мы учителя физики в Новый Год напоили… Кто за какой партой сидел… Как мы с ней в восьмом классе курить учились… за школой… Странно только…
– Что?
– Мы столько лет не виделись, а она вообще не изменилась и…
– Что?
– Нам сказали, что она умерла…
– Да, мы тоже что-то такое слышали. Но говорить на эту тему, к сожалению, не имеем права. Под-писку дали. Что, конечно же, очень жаль… Кстати, и вас также просим никому пока не рассказы-вать о том, что вы видели здесь свою школьную подругу… живой. Для её же пользы.
– Да, конечно, я понимаю. Всего хорошего.
– Как, вы не будете обедать?
– Так у меня ж самолет. Вы же сами мне билет оплатили. Там, надеюсь, и покормят.
– Ну что же, тогда всего хорошего. Значит, мы договорились? – Обо всём молчок. И вообще вас здесь не было. Даже родственники ещё ничего о ней не знают.
– Я понимаю.
– Ну-с, молодой человек, как вам этот случай?
– Что-то здесь не так, Григорий Моисеевич…
– Да? Вот и я думаю… А не попробовать ли нам вечерком гипноз?
– Завтра.
– Что завтра?
– Сегодня уже не получится.
– Это почему же?
– Так ведь её лечащий врач…
– А зачем нам её лечащий врач? Мы что-нибудь сами придумаем… Как-нибудь его выманим… Есть у меня на этот счёт кое-какие мыслишки.
– Григорий Моисеевич, а как же врачебная этика?
– Милый мой, если уж про врачебную этику вспоминать, то его вообще следовало бы отстранить…
– На ближайшие тысячу километров, говорят, он – лучший психиатр.
– Вот и я о том… Кто, скажите мне, кроме этого умельца мог вогнать девчонку в такое состоя-ние? – Ребёнку же ясно, что над ней психиатр поработал. И какой!… Впрочем, завтра – так зав-тра. Дикий он какой-то. Убьёт ещё…
________________________________________
Кто сказал, что здесь не смотрят кино? Что прямо вот никто и никогда тут этого не делает. Что чуть ли не под запретом оно там у них. – Враньё это. Глупая и подлая, а, главное, бессмысленная ложь. Вот эти двое, к примеру, очень даже любят кино посмотреть. Независимо от времени года или погоды. Осо-бенно по вечерам. Сейчас, к примеру, они как раз этим делом и занимались: то есть сидели и глазели в экран.
Вот только не надо грязи! Ну зачем же сразу всякие гадости сочинять?! Зачем наговаривать напрасли-ну на приличных людей. Можно даже сказать – уважаемых. Ничего такого, за что им могло бы сделаться стыдно, они сейчас не смотрели. Такое они смотрели не здесь и, разумеется, не вместе, а порознь. Сейчас же они глядели вполне себе дозволенное кино. В высшей степени дозволенное. И скажем больше того – документальное. Снятое правда тайком. Из окна машины.
А действительно странно: как мог Игнат не заметить, что за ними наблюдают? Он же такие вещи обя-зан кожей чуять. Понятно, что глазеть по сторонам ему тогда было недосуг. Вот и не обратил внимание на минивэн с затонированными стеклами и дипломатическими номерами, тихонько притормозивший на противоположной стороне проезжей части. Беда, когда важные дела приходится делать бегом. В запарке. А дело, как мы помним, было архиважное.
– Красивая работа… Как зовут?
– Сергей, ваше преосвященство.
– Подожди, а, собственно, зачем ты мне это показываешь?
– Так ведь это – сын Жоз;фа.
– Вона как… Очень приятно. И что из этого? Я и сам мог бы предположить, что его сын не пирога-ми на московском рынке торгует… Да, ничего не скажешь – мастер! Что-то интересное представ-ляет из себя женщина, которая ползёт к нему на коленях?
– Ничего о ней сказать не можем. Она исчезла.
– И? Нам-то что за дело до их фокусов? Это же – Россия. Там жизнь человека во все времена ниче-го не стоила. Ни чья! Они и наших-то граждан преспокойно травят хрен знает чем прямо у нас под носом, не особо тревожась о репутационных издержках. А своих так и подавно…
– Не в женщине дело, монсеньор.
– Вот как? А в чём тогда?
– Тут два любопытных момента.
– Ну-ну?
– Во-первых, Жоз;ф кому-то звонил непосредственно после вашего с ним знакомства. После ваше-го с ним, монсеньор, разговора в Цюрихе. В той самой гостинице. Перед тем, как вы отправились гулять по городу. О чём и с кем был тот телефонный разговор, мы не знаем. У Жоз;фа какой-то хитрый аппарат. Даже номер не удалось отследить. Но наши аналитики полагают, что эта женщи-на, которую сейчас повезут загород в одну из закрытых резиденций КГБ и которая оттуда ни жи-вая, ни мёртвая не выбралась, решила какую-то вашу проблему.
– Вот как… Какую именно?
– Откуда ж мне знать? Должно быть ту, которую вы обсуждали с Жоз;фом в баре.
– Хочешь сказать, что ты не знаешь, о чём мы тогда говорили?
– Монсеньор, мы же не следим за вами!
– Да ну… В самом деле?
– Ваше преосвященство!!…
– Ладно-ладно… Ври дальше. Что у тебя во-вторых?
– Имя и лицо. Кстати, Сергей не родной сын Жоз;фа. Впрочем, это не важно.
– А что важно? Чем, собственно, тебе не понравилось его лицо? Нормальное вроде…
– Я его вспомнил.
– Ты что же, встречался с ним раньше?
– С Сергеем – нет, монсеньор. А вот Генерал Ордена Тамплиеров… Тот, что изображен на картине, на которую невозможно больше смотреть после того как – с вашего разрешения – я показал её Жоз;фу…
– Что значит невозможно? Как это может быть?
– На прошлой неделе смотритель хранилища зашёл в ту комнату…
– И что?
– Ожег роговиц обоих глаз. И последовавшие за тем три попытки суицида за неделю. Наши психи-атры руками разводят. Ничего сказать не могут. Такой спокойный и богобоязненный человек – тот смотритель…
– Ах ты ж, лиса!… Вот сволочь! А точно это Жоз;ф сработал?
– В том нет никаких сомнений, монсеньор.
– Да?
– Да.
– Ну ладно. Так что – лицо?
– У Сергея и Генерала Ордена с той картины, каким я его запомнил, одно лицо. Сергея, кстати, до-машние так иногда и зовут – Серхио.
– Да-да… Я помню ту историю… Что, и Анастасия ему в пару имеется?
– В том-то и дело.
– Шутишь?!…
– Я бы не посмел, монсеньор.
– Чёрт, какая неприятность!… И что, она уже беременна?
– Это нам пока неизвестно. Мы знаем только то, что в её тело сейчас вселилась другая женщина. Умерла несколько лет назад. Все снимки этой Анастасии их спецслужбы уничтожили. Ни в лич-ных делах, ни там, где она раньше жила или работала, их больше нет. Фотографировать её стро-жайше запрещено. В Новороссийске произошла какая-то путанная уголовная история. Со смертя-ми. Анастасию… или… как её там теперь зовут… прячут в психиатрической лечебнице. Которой руководит другой сын Жоз;фа. Этот, Михаэль, ему, кстати, родной сын.
– Сколько ж их у него? Чёрт бы побрал этого старого хитреца!… Что он задумал, Винченцо?
– Кто?
– Жоз;ф.
– Этого пока невозможно понять. А ещё он зачем-то летал в Арагон…
– Что?!
– Да, монсеньор. Настораживает то, что в замке он пробыл не более пятнадцати минут. После чего улетел обратно в Москву. На том же самолете, на котором прилетел в Испанию. Он был на нём единственным пассажиром.
– Он что-то из замка увёз?
– Без сомнений. Вид у него был чрезвычайно довольный.
– Но мы же там всё перерыли. Где именно он побывал?
– Только в одной комнате – в спальне Анастасии.
– К чему прикасался?
– Мы не поняли.
– То есть как?
– Такое ощущение, что он прилетал в Испанию исключительно за тем, чтобы вытереть пыль со всей мебели, которая находится в спальне Анастасии. Испачканный платок он бросил на пол. Похоже, все эти пятнадцать минут он вытирал пыль. В его-то возрасте…
– То есть, хочешь сказать, что он ничего не искал?
– Вот именно: он знал точно, где оно лежит.
– А оно там было?
– Как-то не верится в то, чтобы такой человек, как Жоз;ф, летел через всю Европу исключительно за тем, чтобы смахнуть пыль с мебели в одной из комнат заброшенного замка. Причём в одной единственной. Больше ведь он никуда не заходил. Монсеньор, возможно он и любит чистоту, врач всё-таки, но не до такой же степени! Опять же он – не горничная. Не его профиль.
– Я в курсе. Срочно нужно добыть фотографию Анастасии. Любой ценой.
– Она у нас будет, монсеньор. Филипп обещал её для нас достать. Тем более, что здесь у него име-ется свой интерес…
– Догадываюсь – какой: два миллиарда. А знаешь, у меня не выходит из головы их игра. Этот его советник… Давид, кажется… Согласись, гениальную операцию парень задумал. И главное – всё будет сделано чужими руками. А мы, как всегда, останемся белыми и пушистыми…
– Нет, монсеньор, в данном случае Филипп хлопочет не из-за денег. Не только, чтобы угодить нам. У него пропала дочь. Он уже знает, что она тайком летала в Новороссийск. И в том городе с ней что-то случилось. Об этом он и хочет побеседовать с Анастасией. Ваше преосвященство, не пора ли говорить с Папой?
– Это ещё зачем? И о чём с ним разговаривать?
– В любом случае решение будет принимать он.
– С чего ты взял? Интересно, а сколько их вообще может быть… этих… решений?
– По крайней мере два, монсеньор: мы либо позволим ей родить…
– А вот ты и ошибся, Винченцо! Он имеет возможность принять только одно решение и не факт, что верное: благословить Его рождение. Времена сейчас не те. Вот я и думаю – а стоит ли вообще беспокоить пожилого человека, у которого к тому же серьёзные проблемы со здоровьем? Какую отсрочку нам подарил Жоз;ф? Два года? Так они же скоро истекут… Сдается мне, что трудное решение придётся принимать за него кому-нибудь поздоровее. И посмелее… К примеру – мне… Значит, говоришь, Жоз;ф обратно полетел довольный? С добычей… А знаешь, пропавшая дочь – это даже хорошо. Звони Филиппу. Я согласен поддержать их игру. Не бесплатно, разумеется. Кольцо должно быть у нас. Стоит оно двух миллиардов?
– При известных обстоятельствах оно может стоить и больше, монсеньор. Скажем триллион…
– Согласен. Пожалуй даже, что и не один.
________________________________________
Глава пятая
Опричники
– А что этот мальчишка сделал?
– Не помню… Кажется, ничего он не сделал.
– Да, но за что-то ж ему влепили два года!
– Фактически ни за что. За очередной одиночный пикет, кажется… Или за перепост в инстаграмме.
– То есть?… Даже не за его собственные слова?!
– Что ты на меня вызверился? Понимаю, что это как-то не очень… Но и ты должен понять: не могли они его вот просто так взять и отпустить.
– Угу, не могли, значит… Челюсти обратно не разжимаются… Костя, а у нас что, законы больше вообще никакие не работают? Согласись, как-то странно судить человека за слова. Тем более за чужие.
– Ну да, согласен… Причём и слова-то вполне безобидные… Ты, бывает, нашего брата похлеще прикладываешь. Случается, что и прилюдно. Короче, они того пацана месяц в КПЗ мурыжили, пока, наконец, не нашли, за что уцепиться: в зале суда он вслух назвал имена омоновцев, которые вывихнули ему плечо. Сказал, что они были в масках и не представились. Так что он принял их за хулиганов. Но теперь он знает, кто они. И готов принести извинения. Тем более, что узнал их имена. Взял и сдуру на суде прилюдно назвал их. Вслух! Вот, собственно, за это ему два года и впаяли.
– Не понял, Костя, – за что именно?
– За то, что он раскрыл секретные данные. И, стало быть, призвал своих экстремистски настроен-ных сторонников к расправе над законными представителями власти. У которых, в отличии от гражданских, есть право на насилие. Адрес же полицейского несложно вычислить, когда знаешь его имя. Омоновцы ещё пожаловались, что он причинил им боль, оказывая сопротивление при за-держании. Ну, когда он вырывался. А ногами в живот они его не били. Это он их оклеветал. Сви-детелей ведь избиения не было. Задерживали его в тёмном переулке. Так что они его не били. И плечо он сам себе вывихнул.
– Он что, в самом деле к чему-то призывал?
– Ну, так судье показалось.
– Хм… И много у него нашлось воинствующих сторонников?
– На момент ареста его перепост прочли четырнадцать человек.
– Всего-то? Не густо… Да, такой человек действительно опасен. Очень. Так что пусть скажет спа-сибо, что высшую меру не схлопотал. Могли ведь и бритвой по глазам…
– Всё веселишься? Идиот!…
– Да как-то не до смеха, знаешь…
– Короче, как раз накануне суда Феникс закончил с пропагандой своей преступной идеологии. Вы-валил в интернет последнюю статью на эту тему. Изложил, так сказать, новый символ веры. И призвал народ к восстанию. То бишь – как там у него сказано? – к ответному террору. До побед-ного конца. И не просто призвал, а опубликовал подробные инструкции, как именно следует уби-вать истинных врагов России. Ну, чтобы не только, значит, поражать живую силу врага, а ещё и давить на противника психологически. На пробу опубликовал фотографии вместе с домашними адресами того самого судьи и двух испытавших невыносимую боль космонавтов. Тех, что врали в суде. И скрывали свои лица. Судья, тот хоть без маски на заседание пришёл.
– Можешь без подробностей. В маске, без маски… Какая хрен разница! Чем история закончилось?
– А ты что, совсем уже за новостями не следишь? Уже две недели страна бурлит…
– Не до того, знаешь ли…
– Напрасно. Нас с тобой это ведь тоже коснуться может.
– Не понял, я-то тут с какого бока?
– С того самого!… Судью и тех двух чувствительных героев приняли по месту жительства. Среди бела дня. Космонавтов забили насмерть какие-то девочки в карнавальных масках. Подростки. С виду обыкновенные школьницы. Не особо даже спортивные. На записях видно, что любительни-цы. Явно впервые в подобном участвовали.
– Круто.
– Ногами били.
– Долго?
– Нет, но с удовольствием.
– Класс! И судью тоже забили?
– Нет. Его четверо парней в похожих масках повесили на фонарном столбе. И тоже молодые. Лет по восемнадцать-двадцать. Когда судья перестал дёргаться, они вбили ему в рот муляж гранаты. Почему его три часа и не могли со столба снять. – Сапёров пришлось вызывать. Зеваки тысячами сбежались. Весь этот кошмар на телефоны снимали. Ничего святого! В интернете уже пятнадцать миллионов просмотров. И лайков – тоже миллионы. А комментарии просто страшно читать.
– Заинтриговал. Обязательно посмотрю. А видео с космонавтами в Ютубе имеется?
– Как не быть? – У тех видосов ещё больше просмотров. Космонавтов же девчонки убивали. Пред-ставительницы слабого пола. Будущие матери. Экзотика! Одного – впятером мочили, а другого – всемером. В горных ботинках все они пришли. Как Феникс посоветовал. И в масках. Ну чего ты лыбишься?! Омоновцев хоть за конкретное дело закрыли, а нас…
– А что – нас?
– Что?!… Главным врагом России Феникс назвал КГБ. И призвал своих адептов к тотальному уни-чтожению врага. То бишь к физической расправе над нами. Вся ответственность якобы будет ле-жать на нём.
– На ком?
– На Фениксе.
– Костя, ещё раз спрашиваю: я тут при чём?
– Оська, не валяй дурака! Твоя лаборатория курируется нашей конторой. Забыл? Так вот, это дви-жение…
– Стой! Я всё-таки не понимаю… Как этот Феникс может существовать без лидера?
– Да есть там лидер, дурья твоя башка! Кто-то ж печатает в интернете всю эту хрень. А, может, да-же и не один лидер. Даже скорее всего, что не один. Только вот вертикали у Феникса нет. Струк-тура и коммуникация отлажены на уровне, а непосредственно сам;й организации как таковой нет…
– Хочешь сказать: Феникс – сеть?
– Именно. Так сказать – горизонтальная структура. И хрен ты его обычными средствами пристру-нишь.
– Но хотя бы адрес вычислить… Откуда-то ж они в интернет заходят. Не с центрального же теле-графа.
– Да, не с телеграфа. Угадал. Как всегда. Не зря очки носишь. И не из булочной. Они ту свою заразу с наших сайтов и серверов распыляют.
– Что?!
– То самое. Что слышал!
– Кость, а как такое возможно? У вас же по этой части серьёзные специалисты имеются. Большие бабки, между прочим, загребают. Любой сайт могут вычислить. И взломать.
– Вот здесь мы и столкнулись с настоящей проблемой. Трём нашим топовым компьютерщикам они прислали ультиматум.
– Интересно…
– Ещё бы не интересно! Мы сами ведь их только под никами знали. А кто эти гении в реале, где они живут и как выглядят, понятия не имели. И что ты думаешь – Феникс персонально каждому из них письмецо по почте прислал. По электронке.
– И что в тех письмах было?
– Требование немедленно прекратить работу на преступный режим…
– Класс!…
– Нечего веселиться! Причём не просто поскорее от нас уйти, а доказать на деле, как сильно они в своём глубоко ошибочном поведении раскаиваются.
– Это каким же образом? Честное слово, что ли, должны дать, что больше шалить не будут? И ста-нут руки перед едой мыть?
– Феникс приказал им выдать президентские ключи…
– От чего?
– Неважно! Что-то я разболтался. Совсем забылся… Нервы. Незачем, Оська, тебе это знать. Как го-ворится, меньше знаешь – крепче спишь.
– Вообще-то не я этот разговор затеял. И на эту встречу с тобой не напрашивался. Без тебя дел вы-ше крыши. Могу и уйти. Больно мне надо…
– Сиди ровно! Обидеться он решил… Я тебе главного ещё не рассказал.
– Так скорее рожай! Мне действительно на работу нужно. Кстати, что эти ваши невидимые гении? Подчинились?
– Отказались. Полагали, что их невозможно достать, раз они такие крутые профи. А про письма решили, что это блеф. Дескать шутка кого-нибудь из приятелей. А через день один из них убился в ванной электричеством. В Новосибирске, как выяснилось, он жил. Мы думали – они все москви-чи. Ток по трубе пустили. Через воду его долбануло.
– А что, и так можно? Не знал…
– Второй пиццу по телефону заказал. Заработался и проголодался, бедолага… Ну вот… Когда настоящий доставщик к нему на виллу под Ниццей с той пиццей подкатил, он уже на полу лежал и слюни пускал.
– Отравили?
– Угу. А третий с балкона сиганул. Сороковой этаж. Есть такой город в Америке – Сан-Франциско называется. Высоко себе квартиру купил. Дорогую поди…
– Лихо…
– Да уж… И это же ещё не всё. Феникс назвал номер счёта и призвал “настоящих патриотов Рос-сии”, ну, то есть весь тот сброд, что читает в интернете его бредни о справедливом переустрой-стве государства, пожертвовать по рублю на венок для того, который, как те двое, за границу к сладкой жизни не смотался и при этом очень любил купаться. Особое внимание черни было об-ращено на то, что переводить на счёт Феникса нужно не больше одного рубля с носа.
– И?
– На городское кладбище в Новосибирске в объявленное время разом поехали десятки грузовиков с цветами. По нашим прикидкам эти сволочи за сутки собрали больше четырнадцати миллионов рублей.
– Не понял, сначала убивают, а потом венки везут… Зачем?
– Затем, что такой салют из цветов невозможно скрыть от глаз. Грузовики ведь через весь город ехали. Их тысячи народа видели. Перформанс называется. Даже на федеральные каналы видео с теми грузовиками попало. Редактора в суматохе не разобрались. Думали, какой-то заслуженный сибирский ученый ласты склеил, если мужика с такой помпой хоронят. Но главное, в чём, навер-ное, и была задумка: Феникс наглядно показал всем, какая у него аудитория. Не только нам, но и самому себе. Понимаешь, на его призыв не жалкие четырнадцать человек откликнулись. И даже не сотни тысяч. А миллионы! В результате чего интернет в клочья порвался. Призывы к демонта-жу режима – это ещё цветочки. Такое мы и раньше слыхали. На следующий день им были названы двести гражданских фамилий… Номера школ, куда дети ходят. Адреса, где проживают…
– А с этими-то что… двумястами?
– Живы пока. Обязали их в двухнедельный срок вернуть на Родину четыре триллиона долларов. Указали, с каких счетов нужно деньги снять и куда перевести. То есть эти гады знают, где деньги хранятся. И сколько в президентском бассейне плавает денег! В противном случае пообещали начать брать заложников – родных. И тех подставных попок, на которых деньги записаны. В ка-кой бы точке планеты те ни находились. Какого бы пола и возраста ни были…
– Охренеть! Это же – классический экстремизм.
– А я о чём?!
– Так вы же можете…
– Да ничего мы уже не можем!…
– То есть?
– Компьютерщики от нас валят. Массово линяют. Как крысы с корабля бегут…
– Что, больше вас не боятся?
– Ещё как боятся! Но ещё больше они теперь боятся этого чёртового Феникса. Он ведь доходчиво всем показал, что ни с кем миндальничать не намерен. Списки, понимаешь, печатает. С фамилия-ми. Фото и адреса. Мы ведь меньше половины этих ребят в лицо знаем. В общем, защитить мы уже никого не можем.
– А им он чем угрожает?
– Да всё тем же! Раз они помогали ГБ сосать из народа кровь, – это цитата, – то народ, у которого терпение, наконец, лопнуло, имеет право спросить с них по всей строгости непростого переход-ного периода.
– Дела-а!…
– Феникс призвал и наших кадровых сотрудников подавать в отставку. Не ждать, когда их начнут резать или отстреливать прямо во дворах. Пообещали тех, у кого “проснётся совесть”, пожалеть и от народного гнева на время спрятать. То есть “до честного суда подержать” их в мордовских концлагерях. Пообещали тех, кто чистосердечно своих командиров заложит и поможет вернуть награбленное генералами и президентом в страну, кормить горячей пищей три раза в день и без особой нужды к пыткам не прибегать. Упорствующим же Феникс напомнил, что с терпением се-годня у народа напряжёнка. Спуску, короче, никому не будет. Сроку дал до воскресенья. Пря-таться в казармах, вооружаться и надеяться на Нацгвардию не советует. Потому что этим “пре-ступным организациям”, – имеются в виду ОМОН и Нацвардия, – приказано разоружиться, аре-стовать своих командиров и добровольно сдаться к пятнице. Иначе последует неотвратимый со-циалистический суд, который скорый и правый. А семьи вышеупомянутых врагов народа будут выброшены из своих квартир прямо на улицу. Хорошо, если не с балконов… Независимо от того, выплачена ипотека или нет.
– Не может быть!…
– Может. Феникс уже начал публиковать фотографии наших офицеров. Имена и адреса. Сегодня утром в интернете появились данные на стукачей и провокаторов. С этими Феникс своим голово-резам вообще рекомендуют в переговоры не вступать. И душещипательные истории про то, что их-де заставили, а они-де не хотели, не слушать. Увидел – убей гадину на месте. Ещё же и ин-структирует, как это лучше делать. И чем. И тогда будет всем счастье. Я уж не говорю о “про-дажных пропагандистах”, как он их называет… С теми, Оська, совсем грустная история.
– Костя, я что-то не догоняю… Кто всю эту ораву силовиков убивать будет? Вас же, как собак нере-заных расплодилось… Как-нибудь отобьётесь.
– Можешь не переживать: желающие найдутся. Забыл, кто судью на фонаре повесил? И тех двоих ногами забил. Бывшие десантники, что ли, вернувшиеся из Чечни?… – Хрен! – Самые что ни есть гражданские. Обычные люди. Можно сказать – вчерашние школьники. У которых опыта убийства никакого… И вот, что показательно: в поликлиники за помощью по поводу расстройства сна ни-кто не обратился. Все эти “народные мстители” отлично спали после того, что с судьёй и теми несчастными космонавтами учудили. Наверное, даже гордятся сейчас собой. Вот как ты мне та-кое объяснишь?
– Подожди, Костя. Это как раз понятно… От меня ты, собственно, чего хочешь? Зачем все эти ужа-сы рассказываешь?
– Утром я говорил с президентом… Вызвал к себе в бункер… В кремль ехать боится. Не доверяет больше охране. Часа три с ним беседовали…
– И?…
– Ты должен что-то с этим вирусом сделать.
– С каким ещё вирусом?
– Ну не с компьютерным, понятное дело!… С тем, который внедрил в головы нашей прогрессивной молодежи этот чёртов Феникс. После чего эти кретины превратились в зомби и сделались спо-собными убивать правоохранителей… С чистой совестью их убивать… Они же чуть ли не удо-вольствие от этого, суки, получают!
– Кого ты сказал – убивать?… Костя, хочешь сказать, что судья и те два амбала, что разыграли в суде комедию, чтобы невиновный мальчишка для повышения вашей самооценки и материального благосостояния на два года присел возле параши, это – правоохранители?! Выдавать индульген-цию на убийство, это, конечно, не самое лучшее, что можно придумать. Даже в таких печальных обстоятельствах, до которых вы довели страну… Как врач могу сказать, что последствия для психики у этих доморощенных “вершителей правосудия” будут самые печальные. Независимо от того, что сегодня им выдана якобы законная лицензия на смертоубийство. Кстати, неплохо бы и мне почитать, что там этот ваш Феникс пишет. Чем именно он ломает мозги своим фанатам. До-гадываюсь, впрочем… В общем так, повторю: экстремизм я не одобряю. Никогда насилие мне не нравилось. Но с другой стороны, Костя, я их понимаю. Не то, чтобы я приветствую и одобряю, но… Не хотят люди быдлом быть…
– И поэтому нас нужно убивать?!
– Не ори! Сказал же тебе, что я не в восторге от того, что их толкают на такое. Но…
– Что – но? И семьи из квартир выбрасывать…
– А то, Костя, что это абсолютно логично. И кстати, что характерно, подобное – как раз в вашем стиле… Вы просто симметричную ответку получили. Вполне закономерную. Доигрались!
– Мы?
– Вы.
– А ты, значит, белый и пушистый?!…
– Да причём здесь я? Я сотнями тысяч своих граждан не расстреливал. Ни за что. За просто так. Чтобы показать, как вы, дармоеды, необходимы начальству. За очередные звёздочки на погонах. И персональные пенсии. За дачи и машины с шофёрами. И в концлагерях я никого не гноил.
– Вона как ты заговорил…
– Вот только не надо на меня как на Розу Люксембург смотреть! Можно подумать, мои слова для тебя – неожиданность.
– А если вместе со мной и тебя на том же самом столбе вешать начнут? Заодно, так сказать, как прихвостня “преступного режима”… Для порядку. Ради справедливости! Распечатает этот твой правильный Феникс, который об народе печётся, ориентировку на тебя. Откопает пару эпизодов из твоей богатой биографии. Факт дружбы со мной, к примеру, обнародует и в глазах обществен-ности сделает пособником режима… И поволокут нас, голубчиков, к ближайшему фонарю…
– Это, Костя, будет, конечно, не очень приятно. Но говорю тебе – я их понимаю. Им есть, что твоей конторе предъявить…
– Не юродствуй!
– И не собирался. Я действительно их понимаю. И в чём-то даже с ними согласен. А вот чего, Ко-стя, я понять не могу, так это того, как в такой запущенной ситуации можно загнать джинна об-ратно в бутылку. Очень уж это похоже на настоящую революцию. Когда верхи не могут, а низы больше не желают… Даже не ожидал, что это покорное стадо вообще способно когда-нибудь проснуться…
– На русский бунт это, Оська, похоже! Жестокий и беспощадный. А ещё, как классик сказал, абсо-лютно бессмысленный!
– Не такой уж и бессмысленный…
– А я тебе говорю – бессмысленный! И, главное, вредный… Не может государство без спецслужб обойтись. Ни одно! Должен же кто-то отвечать за безопасность государства!!
– Что ты разорался?
– А чего ты?…
– Никто ж с тобой не спорит. Нечего глотку драть. Только ты мне скажи: государство – это что?
– Ну…
– И постарайся сформулировать это одним словом.
– Ну… Одним хочешь?
– Что, язык не поворачивается?
– Всё у меня поворачивается! Лучше, чем у некоторых…
– Тогда говори. Раз всё у тебя поворачивается.
– Ну…
– Что, заело? Ладно, Костя, угомонись. И перестань уже пыхтеть! Давай я за тебя скажу, а ты меня поправишь, если ошибусь.
– Да я и без тебя…
– Люди.
– Что – люди?
– Люди, это и есть государство. Прав я или?…
– Ну, в общем… Но…
– Какие еще “но”?!…
– Прав.
– А тогда скажи мне: когда это ваша контора защищала людей. Я сейчас даже не про тридцатые го-ды. Ты этого как бы не помнишь. И за тех сволочей не в ответе. Я про наше замечательное насто-ящее говорю, у которого нет будущего…
– Ну… Ты прямо…
– Да никогда вы людей не защищали! Сотни лет служили Сатане. Мундиры только время от време-ни меняли. Режим вы защищали. За место у корыта дрались. И сегодня…
– Оська.
– Что?
– Хватит…
– Что, Кость, сердце? Ты присядь. Где у тебя вода?
– Это не сердце.
– А что?
– Не твоё собачье дело!
– Хамло.
– В самом деле, давай, знаешь, завязывай с демагогией. А иначе ты меня прежде Феникса в гроб за-гонишь. Как будто я и сам не понимаю… Давай лучше подумаем, что мы всё-таки можем сделать. Время идёт. А, может, ему американцы помогают?
– Кому?
– Фениксу.
– Блин!… Ты сам-то в эту хрень веришь?
– А что? Очень даже возможно. Или немцы…
– Или татаро-монголы! Печенеги… А почему тогда не пришельцы? В общем, что мы имеем?
– Пси-вирус.
– Правильно. И эпидемию убийств. Что как бы нехорошо. Даже если и есть, за что вас…
– Заткнись! Политинформация закончилась. Помнишь, мы как-то с тобой говорили о том, как мож-но устроить в России вспышку чумы?
– Нет, не помню. А причём здесь чума?
– Да так, к слову пришлось. Про вирус же заговорили. Про эпидемию. Ты сказал тогда, что для это-го нужно устроить спектакль. Поджечь ночью аварийный дом, из которого всех жильцов высели-ли и который облюбовали бомжи…
– Нет, не помню.
– Ну как же! Ты ещё говорил тогда, что ночью во двор, где тот дом, что под снос, должны приехать машины с космонавтами.
– С кем?
– Ну, с военными в костюмах химзащиты. И чтобы они внесли в дом открытые цинковые гробы. А вышли оттуда с уже запаянными.
– Зачем?
– Что, правда не помнишь?
– Не знаю, может и говорил что-то такое… А в чём заключался фокус?
– В том, что, когда машины с гробами уедут, дом нужно будет сжечь огнемётами.
– Вспомнил. Про огнемёты помню. А из соседних домов чтобы за всем этим наблюдали ваши люди с камерами.
– Со смартфонами. Нужно чтобы спектакль снимали на смартфоны.
– Угу. На случай, если этого не сделает кто-нибудь из реальных жильцов. И самим тогда это кино в интернет выложить.
– А через день, и тоже ночью, в каком-нибудь другом районе Москвы повторить точно такую же постановку.
– Угу. Ну как же – помню. Главное, чтобы по телеку через пару дней выступил министр здраво-охранения с “разоблачением вредных слухов, распространяемых взбесившейся и продавшейся англосаксам оппозицией” о том, что в Москве будто бы отмечены случаи заражения чумой. Бу-бонной.
– Что бубонной?
– Бубонной чумой.
– Не принципиально.
– А вот как раз принципиально! От неё же нет спасения.
– Сколько дней ты давал до первого реального случая?
– Максимум десять. Соскоб с поручня эскалатора в метро показывает, что мы даже лепру в себе носим. Наверное, и чуму тоже…
– И этот первый реальный случай, конечно же, медики начнут скрывать.
– Ну разумеется! Как у нас всегда и со всем. Это ключевой момент – попытка скрыть случай реаль-ного заболевания.
– И опять же должен выступить какой-нибудь санитарный врач.
– Не какой-нибудь, а самый главный.
– Угу. С очередным враньём. Что, дескать, никакая это не чума. Никто же не умер. Пятая колонна клевещет. Лодку раскачивает…
– И тогда…
– А тогда через неделю в Москве будет уже некуда трупы складывать. Жечь покойников будут вме-сте с их домами. При том, что самолеты какое-то время будут ещё летать…
– И поезда со всех вокзалов нестись во все концы нашей необъятной… Где так вольно дышит тру-дящий…
– Оська, ты понял, почему президент просил меня с тобой поговорить?
– Пока нет.
– Не находишь, что ситуация схожая?
– Нет, не нахожу. Скажи, Костя, он тебе не угрожал?
– Кто?
– Не придуривайся!… Что молчишь? Он же меня ненавидит. Да и тебя тоже. Ты же в конторе – бе-лая ворона.
– Нет, не угрожал…
– Не верю. Посмотри мне в глаза.
– Да пошёл ты!
– Значит, всё хреново… Попали мы…
– Ну…
– И мои мальчишки?
– Попробуй понять…
– Сука!
– Не надо так… Говори тише… После истории с убийством в Кремле его предшественника… Когда вы с Серёжкой… Короче, он просил заверить тебя в полном его уважении. Ну и поддержка, ко-нечно, в случае успеха будет как всегда. Финансирование всех твоих бредовых фантазий. Я имею в виду исследований. Сверх официальной сметы. Свобода и неприкосновенность. Деньги, то-сё…
– Прекрати сопли мазать! Так это, значит, его личная просьба…
– Угу… Типа того…
– Отказаться могу?…
– Ну… Ты же… связан с нами…
– Ни хрена я с вами не связан!
– Оська, перестать корчить из себя идиота! Пойми, они уже начали убивать. И останавливаться не собираются. При этом с совестью у них всё в порядке! Это ведь и правда – какая-то эпидемия. На гражданские чувства нажимают…
– Кость, ты уже по кругу пошёл. Повторяешься.
– Да, пошёл! Потому что такого не может быть, чтобы никто к психиатрам не обратился за помо-щью. Вчера были нормальные, здоровые, а сегодня убивают на улице совершенно незнакомого человека, лично им ничего плохого не сделавшего, и живут себе дальше как ни в чём не бывало. Не страдают. Ни одну из тех девчонок даже не стошнило. Я специально четыре раза смотрел. Да они не люди!…
– Успокойся. Хочешь сказать, что пси-вирус этого Феникса каким-то образом перекрывает в их го-ловах человечность? Что это – вирус, поражающий мозг?
– Не знаю, что он там у них перекрывает. Это – по твоей части.
– Погоди, а зачем ты всё-таки мне про чуму напомнил?
– Ну, может, придумаешь ещё что-нибудь в этом роде?… Знаешь ведь, как гасят лесные пожары: – ждут, пока ветер в сторону большого пожара подует, и тогда поджигают лес. Огонь идёт навстре-чу основному пожару и, когда они встречаются, всё это дело гаснет само. Гореть же больше ста-новится нечему.
– Предлагаешь запустить что-то аналогичное в противофазе?… Антивирус…
– Ну, типа того.
– Не подходит.
– Почему?
– Поздно. Слишком далеко зашло. Опоздали мы. Они же не дадут нам фору.
– Не дадут.
– И огонь им навстречу нам не запустить. Ветер сейчас дует на нас. Сам же сказал про миллионы лайков. Да-а… Не предполагал, что ситуация так запущена. Проморгали. Что ж ты раньше?…
– Да мы и сами не предполагали. Всё так внезапно рвануло. Кто б мог подумать… Только вот не надо мне сейчас мораль читать. Про то, кто и зачем в органы идёт. И что у нас всех поголовно руки по локоть в крови.
– Не буду. Ты и так всё про это знаешь. По плечи.
– Что – по плечи?
– Не по локоть – у вас по плечи руки в крови.
– Всё сказал? Лучше бы что путное сочинил. Как выруливать будем?
– А тут и вариантов особо нет.
– То есть?
– Подменять нужно реальность, Костя. Ничего в ней не поправляя. Поздно боржоми пить. Взять и просто подменить её. Целиком! Нужно попасть туда, где этого безобразия ещё не было. Никакого Феникса. Только три человека о нём и будут помнить: твой президент, ты да я.
– Хочешь сказать – четыре? Серёжка ведь…
– На этот раз я сам всё сделаю.
– Не понял.
– Сергей в этой игре участия принимать не будет.
– То есть как?
– Не способен он сейчас работать.
– Не понял…
– Перегорел парень. После того, как Настя… вернее Лара проснулась, он подпитки больше ни от кого не получает. Настя ведь к нему приходить перестала. А сам он сейчас ничего не может.
– Почему?
– Что ж тут непонятного? – Влюбился парень. Ни о чём другом думать не может кроме Насти. Как и положено нормальному человеку… Обыкновенным он стал. Ни один ключ больше не работает.
– А Лена?
– Да говорю же тебе: ни от кого другого он эту силу больше брать не хочет! Или не может. Втрес-кался наш герой войны.
– Нечего иронизировать: – действительно ведь герой!
– А никто и не иронизирует. С чего ты взял? Я вот о чём подумал. Убить эту птицу я так и быть убью…
– Какую ещё птицу?
– Ту, которая имеет обыкновение из пепла возрождаться…
– Ну и чего?
– А не попробовать ли нам в это движение каким-нибудь боком влезть?
– То есть? Это зачем же?
– Ну… так…
– Ты что же, симпатизируешь экстремистам?!
– Орать необязательно. Костя, скажи честно: а ты что – нет? Не сочувствуешь? Ещё раз повторяю, я погашу огонь, но ты над моими словами подумай.
– Озадачил ты меня…
– Слушай, если со мной что случится…
– Интересно, а что с тобой может случиться?
– Мало ли… Вдруг окажется, что меня нет. Задачка больно непростая… И никогда не было. Или я родился позавчера… где-нибудь в Испании. Или, что я от чего-нибудь помер в том интернате, ко-торого ты не помнишь. Про который тебе Офелия пыталась рассказывать…
– Терпеть не могу, когда ты вот так начинаешь.
– В общем, что с кольцом в этом случае делать – знаешь?…
________________________________________
;
Часть шестая
Знаешь, когда та ночь была?
Глава первая
А вам идут эти часики
Так вот, мы о сеансе гипноза… Трудно сказать, сколько это действо продолжалось. За окном уже стемнело и вообще сделалось тихо, когда дверь Настиной палаты отворилась и оттуда вышли…
Чёрт, вот и опять мы эти пятизвёздочные хоромы с немыслимо дорогой сантехникой называем Насти-ными! Всё никак не отвыкнем. А пора бы уже… Давайте, наконец, запомним: это – палата Лары. Догово-рились? Никакой не Насти! Даже Надя уже выучила…
Кстати, с некоторых пор Надя перестала посещать этот отсек. Не потому, что теперь за обеими экзо-тическими узницами этого “милого” отеля с решетками на окнах – Полей и Ларой – присматривала Клав-дия. Или Наде запретил бывать здесь Михалосич. А потому, что раньше она забегала сюда всё больше в уборную, теперь же… Какая ей тут теперь уборная? Ещё неизвестно, какая ты из этого гламурного верте-па выберешься – живая или уже не совсем. Зато известно другое: пописать ты почти наверняка забудешь, если сдуру явишься сюда именно за этим. Или нет – ты сделаешь это, но только почему-то не дойдя до унитаза. Ну а как? – Если тебя схватят за ухо, прижмут спиной к стене и начнут по горлу вот так водить ножницами. Вроде и не ужас как больно, но неприятно же. Был уже случай, когда Ларе показалось, что Надя опять забыла надеть бельё и смотрит на Мишу неприлично. Ошиблась, конечно. Именно что ей это только показалось. Но перед тем, как проверить себя и убедиться в своей неправоте, Лара много нехоро-ших слов успела Наде наговорить. И при этом рукой, в которой ножниц не было, ещё же и за ухо её очень больно держала. Потом, конечно, отпустила, но завела ту руку себе за спину, как будто собиралась с размаху засветить по физиономии ни в чём неповинной медсестре. Та аж зажмурилась от страха. Завыла и начала просить прощения. И вот это зря: никогда не проси прощения, если ты ни в чём не виновата. Толь-ко хуже себе сделаешь: укрепишь противную необъективную сторону в её беспочвенных на твой счёт измышлениях.
Да, не сложились у девушек добрые товарищеские отношения. А ведь – коллеги. Из одного цеха, можно сказать. Казалось бы, кого им делить? – Михалосича, что ли?… Так ведь уже и намёка на делёжку не было. Всё давно было поделено. Раз и навсегда. Чётко и понятно. Флажки, за которые заступать смер-тельно опасно, Ларой были обозначены предельно внятно. Никто с ней на этот счёт уже и не спорил, поскольку Лара лишь честно вернула себе то, что по неписанному человеческому закону ей некогда и принадлежало. Что ж, Надя не понимает, что ли? Или жить ей расхотелось? – Так вот: ничего ей не рас-хотелось! То есть Надя и понимает, и жить хочет. Одновременно. Очень хочет. Во всяком случае уйти из этой жизни она мечтает не таким страшным образом. Нет, в самом деле, за что Лара её невзлюбила? Ре-шительно непонятно. А главное, ничего Миша с этим глупым недоразумением поделать не может. Прямо смешно, ей Богу. – Как дети малые, честное слово…
Однако, мы отвлеклись. Итак, дверь Лариной палаты открылась и оттуда вышли…
А вот и не угадали! Что, попались? То-то же…
То есть старый психиатр оттуда вышел. Конечно же. Причём вышел он на своих ногах. А как ещё? Как миленький вышел. Зайчик такой… А как он мог оттуда не выйти? – Ведь это он тот сеанс затеял. Его он и проводил. Короче, старый еврей из Лариной палаты вышел. Как хороший. Лапушка такой… Как и можно было ожидать. Бодренький, сволочь! Ну и чёрт с ним. Тоже мне – неожиданность. Вышел и хрен с ним! Зато вместо другого, – того молодого очкарика, который в жёстком плацкартном вагоне приехал сюда узреть чудо аж из далекого Новосибирска (это черти где), – в больничный коридор вывалился рас-паренный от возбуждения Игнат. Как будто он вывалился из парилки. Непостижимо, но факт: то был наш Игнат. Интересно, и откуда этот проныра взялся? – На этот вопрос мы ответа не знаем. Известно лишь, что из столицы он прилетел четыре часа назад на истребителе. И сразу же с военного аэродрома при-мчался сюда на поджидавшей его на посадочной полосе чёрной служебной машине с мигалками и про-блесковыми огнями. Даже на море искупаться бедолага не съездил – так спешил. И ведь успел! Надо сказать, очень вовремя он сюда приехал. Врачи ведь уже по лестнице поднимались. И молодой, и тот – старый. На сеанс гипноза, гады, шли. Вот ведь твари!
Что примечательно, Михалосича с ними не было. Спрашивается, как такое может быть? – А всё про-сто: за два часа до этого его вызвали в прокуратуру. Попросили срочно приехать по срочному и очень важному делу. Позже выяснилось, что произошла ошибка: никто и никуда его не вызывал. Короче, Миша на сеансе гипноза не присутствовал. И Клавдии в палате Лары также не было. Потому что и её пригласили заехать в прокуратуру. Быть свидетелем по какому-то пустяковому делу. Она вместе с Мишей туда и поехала. На его машине. Ничего не подозревая. Вместе всё-таки не так страшно посещать карательные органы. Спровадил их всё-таки старый московский интриган. Вот скотина! Так что во время сеанса гипно-за лечащего врача и старшей медсестры в Лариной палате не было. И самая зловредная подлость заклю-чалась в том, что о намерении именитого столичного психиатра колдовать над Ларой этих двоих элемен-тарно не проинформировали. Никто им про это не сказал. Миша и вовсе был уверен, что эти два гада из города свалили. Попрощались же вчера вечером. А вот никуда заезжие гастролеры от психиатрии не уехали.
Игнат, сигая через три ступеньки со своим смешным саквояжем (с такими в позапрошлом веке зем-ские врачи на отвратительных клячах преодолевали непролазные чернозёмы, катаясь от одной убогой деревни к другой лечить поносы и принимать роды), догнал врачей, вежливо кивнул москвичу, почти-тельно назвав его по имени-отчеству, и бросился обниматься с молодым очкариком, опешившим, разуме-ется, от такой фамильярности. Не мало не смущаясь и продолжая лучезарно улыбаться, Игнат ухватил его под локоток, ловко стащил на пару ступенек вниз и что-то шепнул ему на ухо. После чего заливисто расхохотался. Наверное, что-то очень смешное ему сказал. Реакция же молодого врача была не вполне адекватной: он не только не улыбнулся, а, напротив, как-то нехорошо вдруг позеленел и два раза хрюк-нул. Как если бы чем подавился. Однако быстро взял себя в руки и, картинно хлопнув себя по лбу, вспом-нил, что, – вот же растяпа!, – в номере гостиницы он оставил включённым ноутбук, в котором прямо на рабочем столе выложены истории болезней его пациентов. Что, конечно же, беда. Это он на врачебную тайну намекал. Никому ведь те истории болезней показывать нельзя. А горничные – они же такие любо-пытные. Скандал может разразиться. Ещё с работы не дай Бог погонят… Сконфуженно извинившись пе-ред Григорием Моисеевичем, он ещё раз хлопнул себя по лбу и… убежал. Уже только, скатившись с лестницы, он фальцетом пискнул, что, мол, самое большее через полчаса вернётся. Но, разумеется, начи-нать следует без него. Не ждать же такого ротозея… В общем, он ни с кем не прощается.
Больше этого кретина никто в Новороссийске не видел. Неизвестно, заехал он в гостиницу за своими пожитками или прямо отсюда рванул на вокзал, чего исключать нельзя?… Ну и чёрт с ним! – Баба с возу, кобыле легче. Или как там говорится…
Итак, вместо счастливо унесшего ноги не в меру любопытного молодого сибиряка, в палату к Ларе вместе со старым психиатром вошёл Игнат. Некоторая странность заключалась в том, что он даже не утрудился испросить на это разрешения у Григория Моисеевича. Вроде как некорректно себя повёл. Спросил лишь – а где Михалосич?
А кому и что Игнат здесь должен? Почему он должен у кого-то спрашивать разрешения? Не этот же старый хрен здесь хозяин! Хватит и того, что Игнат назвал его по имени-отчеству, чем, кстати, незваного московского гостя немного насторожил. А ещё, войдя в палату, он подбежал к Ларе и громко чмокнул её в щёку. Показал, что он тут типа свой. Лара, кстати, его признала и даже обрадовалась его приходу. Улыбнулась в ответ. – Всё-таки хоть кто-то из знакомых будет присутствовать при непонятной, а потому пугающей её процедуре. Уже не так страшно будет. Мишка ведь куда-то пропал. – Вот никогда этого дурака нет, когда он нужен! – В общем, Григорий Моисеевич возникать не стал. И правда – не глупый человек.
Так вот, уже смеркалось, когда эти двое вышли из палаты. Игнат был приятно возбуждён и очень натурально изображал восхищение. Раскраснелся, рта не закрывал и как будто даже немного заискивал перед московским светилом. В частности, говорил ему всякие приятности. И надо же, этот высохший стручок повёлся: распустил перья, потешно надулся и сделался важным. Ясное дело, Игната он не то, что за равного себе психиатра, а вообще за человека не держал. Но в то же время великодушно снизошёл до этого виртуозного подхалима и даже начал терпеливо разъяснять ему, казалось бы, элементарные вещи. Увы, мы схватили лишь хвостик их разговора. Достаточно, однако, показательный.
Да, забыли сказать. Когда эти двое спустились по лестнице и подходили уже к столовой, из ордина-торской вышла чем-то опечаленная Надя и принялась запирать за собой дверь. Игнат и ей тоже ужасно обрадовался. Кинулся обниматься. Невозможно было заметить, чтобы он ей что-то говорил. Но, навер-ное, что-то всё-таки сказал. Потому что она вдруг сделалась белая и, чуть не плача, убежала прочь. А Игнат подхватил нахмурившегося пожилого доктора под локоть, распахнул дверь, которую Надя только что запирала, и мягонько, со словами “уважаемый Григорий Моисеевич, у меня к Вам деликатный разго-ворец, имею желание показать Вам кое-что любопытное, пускай нам никто не помешает”, завлёк его в пустую ординаторскую, запер дверь (Интересно, а ключ у Нади он когда отобрал? – Вот циркач!), засунул тот ключ в свой карман, включил свет и, как ни в чём ни бывало продолжил:
– Вот ведь всякого в жизни повидал, но чтобы человека в такой глубокий транс за какую-то минуту вогнать!… Искренне восхищаюсь Вами. Жалко, результата не было.
– Да уж… Большой специалист над ней поработал… И что же вы хотели мне показать, молодой че-ловек?
– А вот почитайте. Будьте любезны. Где-то у меня тут в портфельчике лежал… Я только одного не понял, – вы эту девчонку сейчас лечили, или проводили какое-то расследование?
– Ну… чтобы излечить болезнь, необходимо прежде исследовать её причину. Произвести, как вы изволили выразиться, расследование… так сказать, исследование обстоятельств…
– И кто же, позвольте поинтересоваться, заказал Вам это исследование? Ведь кто-то ж попросил Вас сюда прилететь? А главное, всё у Вас так оперативно сладилось! Билетики первым классом кто-то оплатил. Туда и обратно. Талоны на питание. Недели не прошло, как Ларочка очухалась, а Вы уже тут как тут…
– И что это у нас за документик?
– А почитайте. Вот отсюда. Можно даже сразу со второй странички.
– В Минздрав от мэра Новороссийска поступила заявка на независимую психиатрическую эксперти-зу. Обычная практика. Не понимаю, что это?
– Восемь лет строгого режима. А с чего вы взяли, что девчонку насиловали в аптеке? Или вам это тоже мэр сказал?
– Ну это всем известно. Не понимаю, это что… – шантаж?
– Пардон, всем как раз известно, что её оттрахали в загородном парке. А вы у неё конкретно про аптеку выпытывали. Причём интересовало вас почему-то не кто ей засадил, а кого ещё она там видела… кроме тех козлов… Вот и спрашивается, кто вам про аптеку напел?… И про того, – дру-гого, – который порубил в мясо всю ту мразь.
– Молодой человек, мне как-то перестал нравиться наш разговор. А бумажками этими можете под-тереться. Вы даже представить себе не можете, кто за мной стоит и что с вами сделают…
– Ну то, что мэр никаких экспертов сюда не звал – мне доподлинно известно. И уж тем более этого не делал Фармацевт. На хрен уголовникам независимая психиатрическая экспертиза? Тем более, что мёртвые – вообще народ нелюбознательный… Кто тебя сюда прислал, старый баран?!
– Да пошёл ты!…
– Я тебя, сука, сначала ногами буду бить. До тех пор, пока ты собственным говном блевать не начнёшь… А потом вколю тебе вот это. И ты мне сам все выложишь. Я тебя даже и спрашивать ни о чём не буду.
– У вас тяжелеют веки… Вы сильно устали… Очень хочется спать… Приятное тепло разливается по всему телу… Вы слышите только мой голос… Вам нравится подчиняться моим приказам. На счёт семь вы проснетесь и забудете все, что сейчас услышите. Раз… Вы засыпаете… Два…
– Семь. Ну что, дедушка, тебе оба яйца отстрелить?, – совершенно бодрым голосом проговорил Игнат, с гаденькой улыбкой открывая глаза и наставляя на вероломно обманутого им психиатра непонятно откуда взявшийся в его руке пистолет с глушителем, – Или скажешь мне то, что я уже и без тебя знаю? Имя! Подсказываю, сука: дон… Ну!!
– Дон Филиппе…
– Вот и славно… Что он знает?
– Их всех кто-то убил. Там ещё менты были… Он полагает, что девчонка знакома с тем… кто вы-рвал спину у его дочери. Он туда ночью пришёл. И это не человек мэра… И не Аптекаря. Воз-можно… её лечащий врач?… Есть такое подозрение. Разные люди говорят, что он часто её про-вожал… И сейчас этот их противоестественный роман. Он ведь спит со своей пациенткой! Это же непрофессионально. В нарушение всех мыслимых… Да просто недопустимо! А что – не он?
– Откуда ж мне знать…
– За стоящую информацию могут упасть хорошие деньги. Вот, кстати, и символический задаточек. Я их неделю всего ношу. Так что, можно считать, совсем новые. У меня в гостинице от них и ко-робочка имеется. Красивая такая. Гарантия и прочие бумажки… Всё по высшему разряду.
– Что, обыкновенные часы?
– Ну, молодой человек!… Какие же они “обыкновенные”?! Обижаете старика. Это – Patek Philippe. Calatrava называются. Ремешок из крокодила. Их даже и заводить не нужно. Сами идут. – Авто-мат! Тридцать семь тысяч евро за них из личных средств собственноручно выложил.
– Тридцать семь тысяч евро… А что это здесь болтается? Они что, сломаны?
– Так это же и есть автоподзавод. Вы когда по улице идёте, эта штучка от того, что ваша рука ше-велится, пружинку в часиках и заводит.
– Да?
– Да. Ну так как? Вы производите впечатление понятливого человека.
– А что вы называете хорошими деньгами?
– Можно рассчитывать на триста пятьдесят тире четыреста тысяч евро. Или даже все пятьсот. В за-висимости от ценности информации. Во-первых, от её достоверности. Минус мои комиссионные, конечно.
– И каков ваш процент?
– Половина.
– А не жирно будет?
– В самый раз. Риск, знаете ли, юноша… Ну, что же это мы на ровном месте засбоили? Давайте не будем друг друга разочаровывать. И всякими советскими пошлостями про совесть и честь мун-дира эфир засорять. Не те, знаете ли, времена. В наши дни офицеры уже не стреляются… Тем бо-лее из вашего ведомства. Слышал, они теперь в массе своей не бедствуют. Миллиардами, гово-рят, ворочают…
– Вот.
– Что это?
– Флэшка. Покажите это кино дону. Здесь не видно, кто их всех мочил. Мы затерли его лицо. Но понятно – как и за что он это сделал… Этот парень нам пока самим нужен. Вы меня понимаете?… Если бы вы могли попридержать коней… с этим вашим расследованием…
– И много вам понадобится времени? Как ловко, однако, в ваших руках оказываются все эти вол-шебные предметы – документ, пистолетик, шприц, а теперь вот ещё и флэшечка… Руки мастера. Да, такое не пропьёшь… А знаете, вам эти часики идут. Скромно и со вкусом. Швейцария, ничего не попишешь… А какой у них шоколад! Пальчики оближешь. А сыр…
– Нам нужна неделя… Может дней десять. Я дам знать. Вы уж извините меня, ради Бога, Григорий Моисеевич… за грубость… Сорвался, блин… Нервы, знаете, ни к чёрту.
– Ну что вы! – Пустяки. С вами так приятно разговаривать.
________________________________________
– Я однажды спросил, о чём он всё время думает? Он тогда как во сне ходил. Ничего вокруг себя не видел. Учителя хренели! А у него, оказывается, тогда уже начиналось… Он мне и говорит – ни о чём я не думаю, мне вообще больше думать не нужно… Я теперь её и так вижу… Совсем близ-ко… И это, говорит, совсем нестрашно… Спокойно так сказал…
– Про кого это он?
– Про смерть, Ларочка. Как думаешь, простил он меня?
– Конечно.
– Да ладно!
– Правда, Миш. Ты не знаешь. Я ему как-то в сердцах выдала, что и замуж за тебя с удовольствием пошла бы, и ребёнка, если бы собралась рожать, так это от тебя было бы правильнее сделать. Здоровее такой ребёнок будет. Он призадумался…
– А ты его вообще любила?
– Я и сейчас его люблю. И всегда буду. Свистнет, – на брюхе к нему поползу.
– Шлюха!
– Ага… Только он не позовет, так что не напрягайся.
– И за что его бабы так любят?
– А он не ошибается, Миш. Такое может с тобой сделать… Да просто поцелует или улыбнётся. А ты потом всю жизнь вспоминать будешь. И мечтать… А хрен тебе!
– Я, между прочим, тоже не ошибаюсь.
– Это кто ж тебе сказал? Вот он – действительно никогда. Да я ведь не только про постель…
– А про что ещё?
– Да хотя бы про то, что ты меня у брата, у своего единственного друга украл, а вот он у тебя нико-гда не посмел бы.
– Зачем же променяла его на меня, если он такой хороший? Подождала бы немного… Разве я тебя силой от него увёл?
– Да ладно, угомонись!… Замуж я и правда за тебя выйти хочу… И детей рожать буду тебе… Бор-щи варить… На твой грёбанный катер, о котором ты мечтаешь, сто лет копить… Провались он!…
– Притом что любишь его…
– Я вас обоих люблю. Только тебя как человека, самого что ни есть обыкновенного, а его… Нет у меня сил на такую любовь. Я, Миш, – не шлюха, – просто баба. И тоже, как выяснилось, самая обыкновенная. Всё, давай спать. Не будет тебе сегодня ничего. Перебьёшься. Нашёл, о чём со мной в койке заговорить, кретин!… Да отстань ты от меня, идиот!…
________________________________________
Глава вторая
Гости
А теперь о том, что же тогда, собственно, произошло. Только уговор: торопиться не будем и даже вернёмся немного назад. Вспомним, как оно было…
Начнём с того, что Лена от Сергея ушла. Сразу. Что, впрочем, естественно. Ничего неожиданного в этом не было. Она чуть ли не на следующий день после приезда купила себе квартиру в двух шагах от института (не торгуясь – что очень глупо с её стороны, правда хорошую, с огромной лоджией и двумя санузлами, а ещё с большой кладовкой) и от Сергея свалила. Какое-то время она даже не звонила – спро-сить, как он там. Поел ли? Напомнить, что в морозилке лежит печёнка. Если её в микроволновке разморо-зить, то потом можно пожарить. Вкусно будет. Да просто поинтересоваться – не захворал ли…
Но это ладно, что не звонила. Лену нужно понять. Тут и собственное имя запросто можно позабыть: ремонт и неизбежные в таких случаях хлопоты вроде покупки модной мебели, новой сантехники, обоев и прочей мелочёвки, без которой в хозяйстве не обойтись. Господи, во сколько же вся эта импортная дребе-день ей влетела! – С ума сойти. А всё потому, что очень уж ей хотелось Юльку ошеломить. Деньгами она швырялась с таким остервенением, будто их у неё не миллион был, а целая… Как будто она – чиновник-патриот из префектуры, который ничего не боится и берега уже давно потерял. Или подполковник спец-служб, которому всё можно, хоть миллиардами воруй, потому что он ещё больший патриот, чем чинов-ник, и нашу замечательную Родину от внутреннего и внешнего врагов спасает. Кровать она купила такую, что к ней разве что зимнего сада не прилагалось. С видом на море. Ввосьмером можно было на той кра-соте улечься и Бог знает чем заняться! Ещё же и игрушек неприличных накупила. Самых разных.
Точно – спятила девка. Весь ум между ног ушёл. Уже вообще ни о чём другом думать не могла. Такая голодная до секса стала. Ну и получила симметрично, как полагается по закону подлости: Юлька к ней не вернулась, а предложение купить ей в подарок однушку возле института просто проигнорировала. И ведь не сказать, чтобы из-за того козла. Как если бы она вдруг действительно Ромку полюбила. Ничего подоб-ного. Просто в отличии от Ленки она решила одуматься и начать нормальную жизнь. Новую. Как у всех – когда дети, Новый Год с ёлкой и бенгальскими огнями, марокканскими мандаринами и салатом Оливье. Когда пальцами на тебя не показывают и не обзывают в спину мерзкой лесбиянкой. Когда тебя вообще не замечают. Захотела, короче, Юлька быть как все. Нормальной то есть сделаться. Подумала – а вдруг получится?… Спала же она когда-то с мужиками. А что Ромка ей противен, потому что издевается над ней и изо рта у него воняет, так “стерпится – слюбится”. Не с такими подонками люди живут и ничего – не жалуются…
Однако речь не об этих двух сумасшедших лесбиянках. А о Сергее, который в один прекрасный мо-мент оказался в полном одиночестве. Почему и стал несчастным. Ну вот совсем же один он остался – как перст! Не привык он, понимаете ли, к такому. Слишком уж резкая перемена случилась в его жизни. Рань-ше с ним всегда кто-то был рядом. А тут – один в пустой квартире остался.
Ещё и этот проклятый отпуск никак не кончался. Так хотя бы работа могла отвлечь.
Вот же подстава! Короче, испереживался человек. Нет, в самом деле: отпуск не догулял, в цирк не сходил, к скрипке не притронулся, никому из друзей не позвонил и делать ничего не хотел, хотя дел было полно, – и по дому, и вообще (хотя бы посуду помыл – настоящий свинарник в квартире развёл!), – про-должение книжки, за которое в прошлом году взялся, забросил. Дошёл до того, что уже и на улицу пере-стал ходить. Скажем так: Сергей сделался неспособным не только на делание чего-либо, но даже и на элементарное хотение этого самого “чего-либо”.
Заехал к нему отец. Сергей сказал, что больше в чекистские игры играть не будет. Ни за деньги, ни за так. Потому что все они – сволочи. Дали Женьке застрелиться. На что Иосиф сказал: – правильно. Что и он тоже скоро со всем этим завяжет. Потому как одни воры в конторе остались. И кретины. Чести ни у кого. Про совесть и говорить нечего! Дядя Костя не в счёт. Дай Бог ему в этом серпентарии до пенсии дотянуть и при этом нормальные мозги сохранить. Не спятить. Кроме всего прочего убить ведь могут. По нынешним временам – так запросто! Отравят чем-нибудь радиоактивным и привет. Не впервой. Он им там уже как бельмо на глазу. Последний порядочный человек в его отделе в отставку хотел подать. Не выдержал. Дядя Костя еле уговорил его этого не делать. Убьют ведь. А если и не убьют, всё равно не позволят уйти. Валерием того парня звать.
Иосиф выпил один целую бутылку вина, забрал свой миллион и в растрёпанных чувствах поехал к се-бе на Юго-Западную. Сергей даже провожать его не пошёл. В конец одичал. Но, что удивительно, не запил. Хотя алкоголя в доме было предостаточно. Странно…
Итак, в тот вечер ничего особенного не происходило. Всё было как всегда. Кроме того, что ещё днём Сергей снял со стены телевизор, вызвонил ребят, перевозивших Ленкины вещи в её новую квартиру, дал им, когда те приехали, Ромкин адрес и снова погрузился в прострацию. То есть он же ещё и без телека остался.
Итак, Сергей уже целую неделю ничего не делал. Не сказать, чтобы опустился. Просто бездельничал и закисал. Что для него было в высшей степени нетипично. Можно даже сказать – противоестественно, а потому вредно для его здоровья. Короче, человек на глазах разлагался.
Вечером, когда стало темнеть, Сергей поставил посреди комнаты стул, сел на него и уставился в сте-ну. Ничего особенного: сидел и просто на неё глядел. Нет, это – не то, о чём можно подумать: он не спя-тил. Просто вся стена от пола до потолка была заклеена необычными обоями. Ужасно дорогими, между прочим. Ленка по случаю купила их и вместе с Юлькой перед памятным отъездом на Юг за приключени-ями наклеила на стену. На этих фотообоях был изображен лес. Точнее берёзовая роща. Во всю стену! – Представляете? Совсем как настоящая – живая роща у тебя в квартире. Опять же яркий солнечный день. А может утро… Свежесть и умиротворение. Вот ведь какую красоту научились делать… В общем, ничего страшного не было в том, что Сергей уселся перед этой стеной и ушёл в ту рощу гулять. Это же не за-прещено? – Не запрещено. Вот он в стену и ушёл. Ушёл и растворился среди деревьев. У него даже плечи расправились и дышать он стал по-другому. Как дышат обычные люди, оказавшиеся на свежем воздухе. Замечали, наверное, как мы начинаем дышать, когда выходим из подъезда? Даже если оказываемся не в ботаническом саду посреди чистой зелени, а просто на воздухе, пусть даже пахнущем бензином, всё одно мы дышим иначе. В том числе и зимой.
Стоп, а причём здесь зима? – Да ни при чём! Просто к слову пришлось. А что, разве неправда? – Зи-мой ведь та же история приключается.
О чём Сергей думал, плутая в берёзовой роще? Далеко ведь от дома ушёл… – В том-то и дело, что сегодня, спустя пару месяцев, он и сам не помнит – о чём тогда думал. Наверное, о чём-то хорошем. Потому что ему сделалось хорошо. Спокойно. Ещё бы! – Никто не звонил. Не грузил всякими глупостя-ми. И ничего у него в тот день не болело. Наконец-то, впервые за последние недели он начал по-настоящему успокаиваться. Даже немного оцепенел от той тишины, которой его накрыли берёзы. То есть он не в плохом смысле оцепенел, а в том, что куда-то унёсся. Как в сказке. Или во сне. Он как будто рас-творился. Исчез. И что-то прекратилось. А, может, наоборот, началось? Время при этом как бы останови-лось. Сергей его во всяком случае перестал чувствовать…
А в самом деле – думал он в тот момент о Насте? – Возможно. Сказано же: – он и сам теперь не пом-нит, о чём тогда думал. И думал ли о чём-нибудь вообще. Потому что ему действительно стало хорошо и покойно. Ни с того, ни с сего. Как давно уже не было. И он стал – как бы это сказать? – тихим что ли?, – какими бывают спящие, когда им снятся нестрашные сны. Или умершие.
Сергея как будто не стало. Ну, если он уже перестал себя ощущать. Он ведь даже не помнит – дышал тогда или нет…
Как-то само собой так получилось, что он вернулся в детство. Словно бы, перестав этого – сегодняш-него взрослого себя – помнить, он проснулся в другом себе. А может он даже и не в своё детство угодил, а в хоть и смутно знакомое, но всё же не совсем своё. Не из этой жизни, а куда-то… во что-то, чего он помнить как бы и не должен. В то, что происходило сильно раньше его рожденья. И где он тем не менее уже бывал! До этого своего рожденья. Последнего имеется в виду рожденья. Не совершая никаких замет-ных усилий, он вдруг увидел себя в Испании, о которой, когда напьётся, любит трепаться Мишка. И глав-ное, так правдоподобно, гад, про неё рассказывает, как будто и правда что-то такое припоминает! Даже улицу называет, на какой их с Сергеем дом стоял. Название у этой улицы ещё такое диковинное… Ей Богу, не поймёшь, когда он врёт, а когда просто фантазирует. Или это одно и то же? В общем, когда он умничает. Главное, его же не перепроверишь! Вот, что обидно.
Так вот: Сергей сидел тихий, безобидный и абсолютно трезвый на стуле перед стеной с берёзами и нарисованным на ней непостижимо ласковым солнцем, нюхал вылезающие из почек новорождённые зелё-ные листья, ещё липкие и такие свежие!… Кажется, он даже слышал, как вокруг него летают майские жуки. Значит это всё-таки была весна. Не ясно только – какого именно года. Может, прошлого?… И на Подмосковье не похоже…
В комнате Сергея не было. Уже давно. И тут…
Что это – не Настя, он понял сразу. Неизвестно как, но понял. Спиной почувствовал. Тем более, что Настя пахнет по-другому. И насколько хорошо, насколько беззаботно ему было только что, какую-то минуту назад, настолько же ему вдруг сделалось плохо. Даже нет – в сто раз хуже ему сделалось! Больно уж неравноценно качнулся маятник. С явным перебором в чёрную сторону. Нечестно это. По законам физики не должно было такого случиться…
Началось с того, что скрипнул диван. Позади. За спиной. Не громко скрипнул, но Сергею этого хвати-ло. Испания, естественно, сразу и с концами пропала. Вот, наверное, поэтому в комнате и сделалось хо-лодно. И жутко. Потому что он догадался, кто всё это время тихо сидел у него за спиной и сейчас, нако-нец, не выдержал, пошевелился. Да, он понял, кто там сейчас вздохнул… словно живой человек…
Конечно, он её узнал. А чего там было узнавать! Какие тут, вообще, могут быть сомнения? Тут и ду-мать нечего!…
Сил обернуться не хватило. Их как-то вдруг совсем не стало. То есть вообще ни на что! Даже на то, чтобы пошевелить ногой. Или рукой. Не потому, что его кто-то загипнотизировал или ещё как обездви-жил…
Сказать, что Сергей испугался, – ничего не сказать. Это всё одно, как набрать в рот воды и тупо про-молчать… Сергей не испугался – он испытал смертный ужас. До тошноты и омерзительного холодного пота. Потому что слишком уж внезапно всё началось. А главное – исподтишка, когда, полагая, что дверь квартиры заперта и замок на двери крепок, он по неосторожности расслабился и, таким образом, остался без кожи. Непроснувшимся. Как бы заблудившимся и ещё не вернувшимся из той коварной обманщицы-рощи. Голым и беззащитным перед враждебными по отношении к нему обстоятельствами. Перед прони-зывающим ветром новой и определенно злой реальности. В которой не то, что чего-то доброго и для здоровья полезного, а даже и обыкновенного воздуха нет. Потому как в ней элементарно некому больше дышать.
Да, Сергей остался без кожи и даже перестал понимать, что такое в его положении – кожа. Подуй на него и обожжёшь. Сожжёшь к чёртовой матери последние его нервы! И мозг…
Вот в какую неподходящую минуту она к нему явилась. Без приглашения. Не хотел он этого. Честное слово – совсем ведь о ней не думал! А с какой стати? Зачем ему это? Как будто ему нечего больше де-лать! Да и о чём с ней говорить? Не о погоде же. А о чём с ними вообще говорят?…
Или всё же думал? Не сознавая… Не признаваясь себе. Не отслеживая… Вот ведь что-то рассказывал недавно про неё отцу. Кажется, обсуждали её диагноз. Точно, они с отцом о ней говорили!… Стоп, а что значит – “думал”? Как-то мы запутались… Ладно, зададим вопрос по-другому – чем именно он сейчас мог о ней думать? Каким местом? То, что головой он ни о чём таком не думал, – факт! Железно. Не ду-мал. Сто процентов! Не говоря о том, что ещё минуту назад Сергея здесь просто не было. Гулял себе в берёзовой роще. Никого не трогал. Грелся, можно сказать, на весеннем солнышке… Попутно в старую Испанию слетал… Всё вроде нормально было. Не безобразничал. Но как же она тогда за его спиной?… Откуда взялась и чего из-под него хочет? Ведь это же просто с ума сойти!…
Вот она решила встать. Диван под ней ещё раз жалобно скрипнул…
А почему жалобно? Она что – такая тяжёлая, что диван под ней должен как-то по-особенному скри-петь? – Жалобно… – Да совсем она не тяжёлая! В общем, никаких жалобных звуков диван не издал. Он просто скрипнул. Обыкновенно. Не жалобно. Просто он старый. Новый так, наверное, не заскрипел бы. Чего тут мудрить – в комнате было очень тихо, поэтому Сергей этот ужасный звук и услыхал. И ему почудилось, что он жалобный. Если бы, к примеру, во двор в тот момент въехала машина, он вообще ничего не услышал бы. Но никто во двор не приехал. Спать, что ли, все улеглись? То до трех ночи какая-нибудь пьяная сволочь во дворе колготится и матерные песни орёт, пока ей на башку ведро воды кто-нибудь с балкона не догадается вылить, а тут… И куда, правда, все подевались?
Господи, да как будто в этом жалобном скрипе дело! Неважно это. Не принципиально. Ерунда в сущ-ности! А что, если это дурацкое “жалобно” стереть? Взять и убрать его из книги. Вычеркнуть к чёртовой матери и сказать, что диван под этой, как её… под ней… просто скрипнул.
Вроде как никто не мешает нам это сделать. Точно. Да только легче от этого не станет…
Так, с диваном разобрались. А с ней – что?
Тут вот что смущает: Сергей за свою жизнь насмотрелся разного, и мы про это знаем. Опять же со-всем недавно он прошёл через такое, что не дай Бог! Помним? Не забыли ещё про аптеку?… Казалось бы, не должен был так сэмоционировать. Подумаешь, мало ли… Тем более, что ему уже и умирать приходи-лось… Как бы то ни было, богатый жизненный опыт ему не помог. Не был Сергей к такому готов. Сейчас не был. То есть вот ни разу! От слова совсем. А можно ли вообще к такому приготовиться? – Вопрос… Это же…
Когда Настя неведомо откуда пришла к нему в поезде (она, кстати, тоже из-за спины появилась!), он просто не успел тогда испугаться. Не потому, что сильно храбрый и к таким вещам привыкший, а потому, что элементарно не успел этого сделать. Но давайте вспомним: во-первых, то была Настя. И пришла она к Сергею в своей безнравственной Аптеке № 4 и в том, во что с позволения сказать была под ней “одета” (Пусть это останется на Лениной совести. Разве можно такие подарки порядочным девушкам делать?!), совсем не для того, чтобы кого-то испугать. Скорее наоборот. Да что мы тут рассказываем? – Как будто не помним, зачем она к Сергею пришла! Ей не пугать его, а совсем другого надо было. Что поделаешь – гормоны. Девчонку понять можно. Инстинкт размножения в ней сработал. Зачем бы ей в такой ситуации понадобился испуганный Сергей? – Правильно, незачем. Вот он и не испугался тогда.
Ну, а если этого мало, то вот вам во-вторых: Сергей тогда спросонья решил, что Настя ему снится. Потому что он о ней в те дни вообще много думал. В том числе и во сне. Короче, он не испугался, когда стало ясно, что то была Настя, а не Лена. Напротив. Не будем уже напоминать, как он повёл себя с ней в том тёмном купе. Где не было свидетелей. И поэтому некому было за девушку заступиться. Она, кстати, в претензии не была. Даже наоборот. Хоть и дралась поначалу. Она всегда поначалу сопротивляется. Так уж она устроена. Ничего не получится, если её за ухом не поцеловать. Не предупреждая. Просто нужно решительно схватить её за волосы и быстро поцеловать. Не дожидаясь того, что она тебе коленом в ка-кое-нибудь чувствительное место заедет. Или всего расцарапает.
Наконец, главное, что необходимо особо подчеркнуть: Настя в тот вечер, когда голая убежала в ван-ную и забыла в купе свой термос, была живая. И Сергей об этом знал. Во всяком случае он в это верил. Мишка ведь сказал ему на вокзале, что Настя заговорила. Сейчас же мы столкнулись в принципиально иной ситуацией: нынешняя гостья Сергея живой отнюдь не была! И захотел бы он – всё равно не смог бы забыть, как два рыбоглазых гэбэшника (Игнатовы сослуживцы) тащили её по лестнице в чёрном пластико-вом мешке. Так что и нечего её с Настей ровнять. Это – близко не одно и то же. Вот поэтому мы и не будем осуждать Сергея. Типа он трус. А вместо этого представим себе на минутку, как бы сами на такое среагировали, окажись мы на его месте. Он ведь, когда понял, кто там с дивана встает, чуть кони не дви-нул. На полном серьёзе! Что-то подсказывает, что любой из нас на его месте вряд ли чувствовал бы себя иначе. Так что и нечего!
Случилось так, что, проснувшись (нельзя сказать, чтобы утром следующего дня, скорее уже ближе к полудню), выпавший из прежней реальности, в которой остались жить все нормальные люди, Сергей за-был побриться. Да он много чего в тот день забыл сделать: позавтракать, например. Хотя пироги с печен-кой на кухне ещё оставались. Не все ведь ночью съели. То есть позавтракать ему определенно было чем. Нас, однако, интересуют не эти прозаические мелочи, – может он и правда не хотел есть, – а то обстоя-тельство, что он забыл побриться. Так вот, вечером, увидев себя в зеркале, он сказал себе, что больше так поступать не будет. То есть бриться он отныне станет каждое утро независимо от погоды и настроения, потому что его борода и усы поседели. Ну совсем они белые стали! Волосы на голове какими были, та-кими и остались, а борода с усами сделались как у Деда Мороза.
Но всё это было потом. Уже на следующий день. А тогда, – в ту страшную минуту, – когда она подо-шла к нему сзади и положила руки ему на плечи… Да ведь не просто положила руки. Она ещё и прижа-лась к нему. Как та озабоченная девчонка. В Угличе. Которая потом долго плакала. Только там, на часо-вом заводе, та идиотка бросилась на Сергея в своих мыслях, а эта обняла его на самом деле. Вполне себе физически. Он ведь даже ощутил… То есть понял, что она именно этого и добивается. Чтобы он их ощу-тил. На этот счёт у неё, наверное, был какой-то комплекс. Есть девчонки, у которых грудь ещё меньше, и тем не менее они по этому поводу не заморачиваются. А эта…
Разумеется, никто не собирался его пугать. Она же не соображала, какого это… Не знала про себя, что уже месяц, как…
– Ты чего сегодня такой?
– Какой?
– Взъерошенный.
– Ничего я не… Как ты сказала?
– Напряжённый какой-то… Случилось что? О чём-то неприятном думал? Смотри-ка, даже вспотел. А здесь не жарко. Давай, что ли, чаю выпьем. Согреться хочется.
– Не получится.
– Почему?
– С ногами у меня что-то случилось. Не ходят. Я вообще… пошевелиться не могу. Не дойду до кухни.
– Так я сама чайник поставлю. Ты сиди. А может чего покрепче выпьем? У тебя есть?
– Может и есть… Ты как… себя чувствуешь?
– Да ничего вроде. Странно только…
– Что?
– С памятью что-то странное происходит.
– Как… твой Юра?
– Спасибо, всё у него хорошо. Только больно поздно с работы стал возвращаться. Устаёт. И сразу спать ложится. Даже не ужинает.
– Он про нас с тобой знает? Я про то, что меж нами тогда случилось…
– С ума сошёл?! А ничего между нами и не было. Забудь! И вообще, неприлично девушке про та-кое напоминать. Это ведь мы для дела обязаны были сделать. Зачем ему знать?
– А сама-то вспоминаешь?
– Да пошёл ты знаешь куда, дурак! Вот уйду сейчас, если не перестанешь глупости говорить. Вспоминаю, конечно. У меня никогда ещё такого мужчины не было. Счастливая Настя.
– Что?
– Да ладно! Тоже мне секрет. Как будто я не знаю…
– И что же ты знаешь? Откуда?
– Что значит – откуда? Все знают… Девчонка в тебя как кошка втрескалась. По-настоящему. Ещё прежде, чем вы встретились. Ты уж не обижай её.
– У тебя тёплые руки.
– А какими они, по-твоему, должны быть?
– Ну, не знаю… И не только руки…
– Дурак озабоченный!… Нет, ты сегодня какой-то странный. Ты вообще здоров?
– Не уверен.
– Шипучего аспирина выпей. Мне помогает. Подожди, я к тебе чего пришла… Часы вот встали. По-хоже – батарейка сдохла. Купишь новую? Возле метро мастерская есть. Я бы сама сходила, да мне нельзя на улицу выходить.
– Это почему же? Муж не пускает?
– Мы ещё не женаты.
– Я в курсе.
– Нет, не Юра – твой отец. Сказал, что мне рано. Что он меня ещё немного понаблюдает. А я, меж-ду прочим, уже прекрасно себя чувствую. Только вот с памятью что-то непонятное творится. Наверное, от тех его уколов… Много чего помню, а как меня зовут, бывает, забываю. Представ-ляешь – путаюсь. Вчера вот – звонок. Трубку снимаю, говорю – алё. Она меня спрашивает – кто это? – Настя – говорю ей. А она мне заявляет, что я – дура беспамятная, а Настя – это как раз она. Короче, напомнила, что меня Женей зовут. А то я бы сама не вспомнила! Просила, кстати, тебе передать, что ты – жестокий, не пускаешь её к себе. – Зачем обижаешь девочку? Она ради тебя на такое пошла, а ты её лишний раз поцеловать не хочешь… Так купишь батарейку? Ладно? У меня, правда, нет с собой денег. Но это, наверное, недорого…
– Хорошие часики. С такими действительно нужно в мастерскую идти. Пусть специалист правиль-ную батарейку к ним подберёт. Положи куда-нибудь…
– Серёж, если хочешь меня поцеловать… я не против.
– Это ещё что за новости?
– Юра какой-то холодный со мной стал.
– С чего это?
– Не знаю… Может догадался тогда… Можно я к тебе на колени сяду?
– Что?
– Я о тебе теперь постоянно думаю. Да обними же меня! Не бойся, Настя ничего не узнает.
– Ну-ка слезай!
– Серёж…
– Слезай, я сказал!
– Ладно, чего ты? Я просто так… Сама не знаю, почему… Не бери в голову. Не хочешь – не надо. А что, правда меня не хочешь?
– Правда. Говорю же – чувствую себя неважно.
– Ну и чёрт с тобой! Проехали. Так что там с чаем, жмот? Я что – тебе неприятна? Тогда вроде всем тебя устраивала…
– Жень, завязывай. У вас с Юрой вообще, что ли, с тех пор… ничего… не было?
– Даже не знаю, что с ним случилось…
– А я о тебе вспоминал.
– Знаю. Потому что и я тоже… А может всё-таки?…
– Нет!
– Ладно, сиди тут, пойду чайник поставлю. У тебя какая плита?
– Газовая.
– Справлюсь…
Вот так. Сказала, что справится с плитой и ушла. А Сергей полчаса просидел на стуле. Не меняя по-зы. И при этом изо всех сил пытался не думать о том, что здесь только что произошло. Говорил себе, что сопли распускать ни в коем случае нельзя. Сейчас нельзя. А завтра утром он позвонит отцу, они встретят-ся, и вдвоём найдут всему этому разумное объяснение. Завтра. Не сейчас. Сейчас нельзя. А вместо этого он должен, если не получится взаправду, хотя бы сделать вид, что ни о чём сейчас не думает. И что ниче-го страшного здесь не происходит.
Вроде как даже получилось – не думать… Только всё тело затекло. Ног он уже давно не чувствовал. А о том, чтобы встать, и речи быть не могло. Потому что он ждал, что Женя вернётся. Только она не возвращалась. Застряла на кухне. – Ждёт, наверное, когда чайник закипит, – сказал он себе. – Ну и сколь-ко же он будет закипать? Полный, что ли, идиотка, налила? Разве можно так нервы мотать?!…
Женя в комнату не вернулась. И левая нога начала противно дрожать. А ещё его затошнило. Сильнее прежнего.
И тут он услышал, как кто-то открывает входную дверь. Сергей чуть в обморок не свалился. Сил встать не было. Не было их и на то, чтобы закричать. И тогда он сказал себе: пусть будет – что будет. Убьют, значит судьба такая. Зато появится хоть какая-то определённость…
Оказалось, что это Лена пришла забрать какую-то свою коробку. Она в суматохе, когда съезжала, её забыла. Вот и пришла за ней. Не думала, что Сергей дома. Свет же не горел. Стемнело, а окна в квартире тёмные. Она с улицы увидела. Почему и не стала звонить в дверь. Так бы, конечно, позвонила. Короче, дверь она открыла своим ключом.
Разулась, надела Мишкины тапки и отправилась прямиком на кухню. Включила там свет. Сергей дёр-нулся и в очередной раз вспотел. Тошнота подобралась уже к самому горлу. Рот стал наполняться слю-ной. Сколько её не глотай – она как вода откуда-то продолжает сочиться. Понял, что сейчас случится страшное. Непоправимое. Когда Лена увидит Женю – сердце у неё не выдержит и разорвётся.
Вот только уголовщины ему не хватало. Как он докажет милиционерам, что Ленка умерла сама?…
– Господи, как ты меня напугал!! Идиот… Чего впотьмах сидишь?
– Электричество экономлю. Привет.
– Совсем спятил? Ты что на кухне устроил?
– А что такое?
– Чайник почти весь выкипел. Попариться решил? Там у тебя баня теперь. Пошли, что ли, веником тебя отхожу. Слушай, что это с тобой?
– А что такое?
– Постарел.
– Ну, неделю не виделись. Осунулся, что ли?
– Да ты лет на десять постарел! А-а… понимаю… Что, голодаешь… без работы? Ну, хочешь?…
– Нет, Лен… Спасибо.
– Не приходила больше?
– Кто?
– Настя, кто же ещё!
– Нет, не приходила.
– Ну ладно, давай, что ли, действительно по старой памяти … На тебя смотреть больно. Для здоро-вья. Мне тоже не помешает.
– С каких это пор?… Что за чудеса? Лен, ты же…
– Да, чудеса, блин!… Меня Юлька бросила. Удавлюсь я в той квартире. Давай, правда, что ли… Я только в душ сбегаю.
– За последний час ты – уже вторая.
– Что?
– Ничего. Знаешь, Лен, ничего у нас с этим не получится. Чудно, я сегодня нарасхват…
– Что ты сказал?
– Ничего. Голова у меня болит.
– Знаешь, меня так ещё не отшивали. Скотина! А что за часики? Слушай – классные. Швейцария. Дорогие поди… Они что же – и кварцевые делают?
– Выходит, делают.
– Женские… Чьи? Насте, что ли, купил?
– Ты, кажется, что-то там про чай говорила. Пошли?
– Динамо. Ну и хрен с тобой! Попросишь меня когда-нибудь…
– Там, в холодильнике печенка есть.
– И?
– Пожарь…
– Перебьёшься! Её, кстати, ещё разморозить нужно. Если попросишь, чтобы я на ночь с тобой осталась…
– Нет.
– Ну и пошёл тогда к Дьяволу! Сам себе печёнку жарь. А может?…
– Нет.
– Импотент!
– Как тебе угодно.
– Да что с тобой?! А почему она к тебе больше не приходит?
– Кто?
– Настя. Только не надо мне сейчас сказки рассказывать. У меня вещ. доки имеются. Я понимаю, что мы с тобой оба – те ещ психи, но в поезде ты её реально отымел…
– Аккуратнее, пожалуйста, со словами! Выбирай выражения.
– Ну тогда и ты аккуратнее будь в следующий раз… с чайником. Так ведь пожар недолго устроить.
Когда раздосадованная Лена ушла, Сергей не сразу, но успокоился. И слава Богу. А может он просто устал психовать – потому и успокоился? – Всё может быть. Так ли это теперь важно? Пусть даже он слег-ка и отупел, главное – тошнота прошла. И нога больше не дрожала. До своей спальни он не дошёл. Ноги забыли – как ходить. Прилёг на диване. И до него-то добрался не сразу. Боялся на пол грохнуться. Но как-то добрался. Господи, какое же это наслаждение – лечь на мягкое! Боялся только, что не сможет уснуть. Ну и напрасно боялся.
Очнулся он только, услыхав странные звуки, доносившиеся с кухни. Спросонок решил, что это там Лена возится. Кажется, жареной печёнкой запахло. Значит передумала. Не обиделась и осталась. Хоро-шая она девчонка. Жалко, что с Юлькой у неё всё так глупо складывается. А с другой стороны – сама виновата.
Сергей забыл, что Лена ушла. Причём рассерженная. Когда уходила, даже дверью хлопнула. Должен был бы помнить. Но вот забыл. Потому что увидел сон хороший. В котором Настя опять домогалась его поцелуя. А когда получила желаемое, причём не только поцелуй, когда перестала его стыдиться, сдела-лась вся красная и горячая, когда отдала ему все свои силы, он взял её голую на руки и принялся носить по квартире. Потом они пили чай на кухне, а она рассказывала ему свои детдомовские секреты и всякие мечты. Он её успокаивал, говорил, что крови она быстро перестанет бояться, и врач из неё получится отменный. С её-то памятью. Она же латынь знает лучше него. Но почему только родовспоможение? Настя сердилась, говорила, что не хочет быть хирургом. – Хватит уже в их семье и одного хирурга – Сергея. А она хочет быть повитухой. Очень ей нравилось это редкое старинное слово. И ещё она обижа-лась на свою сменщицу, которая ей не верит. Настя очень её любит и всегда говорит ей правду, а Наташка не хочет поверить, что она по-настоящему спит с мужчиной. Как взрослая. Разумеется, совсем голая. Какая же ещё! И ни капельки при этом не стесняется. Вот как ей доказать?! – Ну не привести же её в са-мом деле сюда, чтобы она увидела.
Сергей не любил слушать про Наташку. Терпел про неё Настины рассказы. Ведь Наташка – един-ственная её подруга в Новороссийске. Но встречаться с ней почему-то не жаждал. Решительно отнекивал-ся. Не рассказывать же Насте, что Наташку нашли через неделю после той ужасной ночи, когда начался тот бесконечный дождь. Всплыла за городом. С порвавшейся верёвкой на ноге. Должно быть плохо акку-мулятор привязали. А может верёвка была гнилая.
А как заливисто Настя смеялась, когда он рассказывал ей всякие смешные истории про Мишку. Прямо заходилась от хохота. До слёз. В какой-то момент её мокрые от смеха глаза внезапно, буквально за се-кунду делались пьяными. А щёки – пушистыми. Словно она – кошка какая. И всё равно, сначала надо убедиться, что уши стали малиновыми. Обязательно. Иначе могла укусить. Или поцарапать.
Сергей перевернулся на другой бок, уткнулся носом в спинку дивана и… Заснуть, однако, не получи-лось. Потому что послышалось шлёпанье босых ног…
Пироги, которые она испекла, они съели ночью. Уже холодные. Даже не ночью, а практически на рас-свете. Потому что оба ужасно проголодались. Почти все их смели. Потрясающие получились пироги с печёнкой! Как только не лопнули? А до того… В общем, ночью им некогда было есть. Не могли друг от друга оторваться. И не заметили, как ночь прошла. А вот дверь на балкон закрыть забыли. Настя, когда этот их прокол вскрылся, чуть со стыда не сгорела. Серёжу она уже не так сильно стеснялась, как тогда – в поезде, но соседи…
Через три дня квартиру было не узнать. Везде чистота и порядок. Как в операционной. Сергей даже представить себе не мог, что унитаз и ванну можно отдраить до такой белизны. А пироги! Какие только она не пекла. И ничего Сергей не постарел. Лена изумилась. Сказала, что против прежнего он вроде как даже помолодел. Балконную дверь и окна они теперь закрывать не забывали. Даже когда любили друг друга в спальне. Или в ванной.
Иосиф сказал, что никакое это не безумие – Настя, да даже и Женя. Тем более, что вечером следую-щего дня Женя пришла при нём. Вышла из ванной в той самой рубашке, в которой Сергей впервые увидел в своей квартире Юльку, и ужасно перепугалась. Даже убежать хотела. Иосиф ведь категорически запре-тил ей выходить из дома. Знала бы она, кто из них больше в тот момент испугался. Сергей, тот уже ниче-го не боялся. Ну, если это – не безумие. Он даже задумал свести Женю с Ленкой. Обе ведь голодные. И с ума давно спятили. Иосиф сказал, что делать этого не нужно. Хотя…
Лене затея познакомить её с покойницей не понравилась, но к назначенному часу, когда Женя, как обычно, включила в ванной воду, она всё-таки приехала и при этом заметно волновалась. Всё, однако, прошло хорошо. Лена не особо с ней миндальничала. Выбила дверь в ванную ногой и пошла напролом. Как она умела… Проблема была одна – Настя их стеснялась. Но со временем девочки подружились.
Иосиф и тогда сказал, что это всё ещё не безумие. Полное сумасшествие, конечно, но всё ж таки не безумие. Мише решено было ничего не рассказывать. У него со спящей Настей и так забот было выше крыши. Она тогда ещё в Лару не проснулась.
Интересно, а что Иосиф называл безумием? Вообще-то Сергей полагал, что сумасшествие гораздо хуже безумия. На это Лена сказала, что оба они – идиоты, что отец, что сын. И вместо того, чтобы упражняться в острословии, придумали бы лучше что-нибудь такое, в результате чего Женя стала бы приходить к ней не сюда, а в её новую квартиру. На кой хрен она такую дорогую хату купила, если каж-дый день ей на случку приходится мотаться сюда?! Не близкие, между прочим, концы. Мужчины задума-лись, но так ничего и не придумали. Лена, естественно, на них обиделась.
Когда Миша позвонил Сергею сообщить, что Настя проснулась Ларой и велел ему немедленно лететь в Новороссийск, жизнь закончилась. Разом для всех. Не только Настя, но и Женя перестали приходить в квартиру на Проспекте Мира. Лена заявила, что повесится. Работу бросила и стала пить, как раньше нико-гда не пила. По полторы бутылки виски в день уже выдувала. Сергей насчёт повеситься поверил и стал за ней приглядывать. Стерёг. Упросил не уезжать от него. Ему, между прочим, и самому теперь несладко пришлось. После того, как слетал в Новороссийск, он опять стал меняться. То есть снова начал стареть. Да как заметно! А главное – быстро как.
В ящике стола лежали уже четырнадцать Жениных часов. Хоть иди и оптом продавай. Нет, оптом нельзя. Номера же на них одинаковые. Вызовет подозрение. А хорошие часы. Швейцарские.
Настиных эротических комплектов аптечной униформы было на три штуки меньше. Лена как-то спья-ну наехала на Сергея, предъявив ему идиотское обвинение в том, что часть её, Лены, законной добычи он сплавляет на сторону. На термосы, которые валялись в кухне под столом, ей было наплевать, а вот из-за Аптек № 4, в которые ещё недавно она наряжала Женю, громко скандалила. Как будто Жене каждый раз требовалась новая Аптека № 4. Вполне и одной могла обойтись. Не в том беда, что Аптеки куда-то исче-зали, а в том, что Женя больше не приходила. Вот от чего Лена страдала. Очень она её ждала. И по ночам плакала. Один раз крепко напилась и действительно попыталась повеситься. Непонятно, кто вынул её из петли. Сергея ведь дома тогда не было – ночное дежурство. Отпуск закончился, и он вернулся на работу. Снова стал оперировать.
А чего там непонятного? – Из петли Ленку вынула Мария. И, кстати, это она те три Настиных аптеч-ных комплекта умыкнула. Непонятно, зачем… Зря, в общем, Ленка на Сергея бочку катила.
________________________________________
Глава третья
Ленино лечение
Беда, как известно, одна не приходит. Уж если эта гадина к тебе постучалась – её уже не остановишь. Как говорится – пусти козла в огород, он и ноги на стол. Или как-то иначе про это говорится? Что-то там про ворота, которые нужно ей открывать…
Слава Богу ни Сергей, ни Лена этого ужаса не увидели.
– Хороша-а! Зачем же так нализалась? Блевать ведь будешь.
– Серёж… Умоляю… Я всё ещё люблю её! Пожалей ты меня.
– Да что случилось?
– Она вернёт тебе телек.
– Кто?
– Я сама его тебе куплю… Новый… Самый дорогой.
– Юлька?…
– Давай, она не будет… голой ходить.
– Господи… Ну конечно! Звони скорее, пускай…
– Умирает… этот их мужик… Ураганный отёк лёгких… Как ты и сказал… Ромку из института по-пёрли… Инка позвонила, сказала, что эта дура поехала его успокаивать.
– Будь я проклят!! Срочно ей звони! Что ты тут сопли мажешь?!
Опоздали. Юи первая почувствовала неладное и выглянула в коридор. Инна замешкалась. Но и она через несколько секунд выскочила из кабинета.
Юля сошла с ума.
Она дошла уже до половины коридора. Из одежды на ней были туфли, газовый шарф и тёмные очки. Один каблук сломался. Но этого Юля уже не понимала. Не понимала, почему она хромает.
Девчонка была жестоко избита. Причём было видно, что били её ремнем. Очки плохо закрывали огромный фиолетовый фингал под правым глазом. Несмотря на то, что дело шло к вечеру, в коридоре ещё было полно народу – институтские и больные. Несложно представить себе их реакцию. Врачи срыва-ли с себя халаты. Кидались к Юле, пытались её ими укрыть. Бесполезно. Она с идиотским упорством гордо швыряла халаты на пол и смело хромала дальше. Юи в три прыжка оказалась рядом. И вовремя. Потому что Юльку вырвало, и она поскользнулась. Если бы Юи её не подхватила, она растянулась бы в луже желчи.
На самом деле не Юи, а Инна отнесла Юльку в свой кабинет, когда та потеряла сознание. Потому что Юи сделалась вдруг невменяемой. Даже пришлось залепить ей пару пощечин, чтобы она перестала валять дурака. И она перестала его валять. Когда Сергей с Леной примчались в институт, и телохранители Инны положили Юльку на заднее сиденье Мерседеса, Юи была уже вполне нормальна.
– Слушай, давай с нами. Инка сказала, что неделю она как-нибудь без тебя обойдётся. И Ленка не возражает. Это, собственно, она предложила. Так чего, поехали, что ли?
– Спасибо, Серёжа… Я не могу сейчас.
– Ладно, адрес знаешь. – Приезжай, когда сможешь. Мишка сказал, что ночевать разрешит всем прямо в психушке. Если у нас на квартире почему-то не захочется. Места вообще-то там на всех хватит.
– Спасибо…
– Ты чего?
– Серёжа… Я скучала по тебе…
Юи действительно не могла уехать просто так. Не поквитавшись за любимую.
Ромка умер легко и быстро. А всё потому, что Юи торопилась в Новороссийск. Так бы она, конечно, устроила ему праздник с продолжением. В лучших традициях китайской казни, когда приговорённый злодей начинает умолять прикончить его. Да, скверно, когда хорошие дела приходится делать в спешке. Она лишь несколько раз его ударила. Со стороны могло показаться, что не больно. Но он после этого почему-то начал кататься по полу и выть как маленький. Юи при этом казалась спокойной. Наклонилась к нему, взяла его за нос и негромко попросила прыгнуть с балкона. Он и сиганул. Тут же. Не раздумывая. Наверное, всё-таки больно его ударила. Она же в этом – специалист.
– Как она там?
– Спит.
– Не понял, а что ты ей вколола?
– То, что Мишка посоветовал.
– Наркота?
– Да какая тебе разница! Прости, Серёж…
– Ладно уж… Понимаю. А мы зачем сейчас к нотариусу заезжали? С квартирой, что ли, какие-то сложности?
– Угу… Нет… Какие ещё сложности?… Я её на Юи оформила.
– Квартиру?
– Угу.
– Что ещё за новости? С какой стати? Ты ж с ней вроде как…
– Все бумаги и оставшиеся деньги – в моей ячейке. Помнишь номер?
– Угу.
– А где ключ спрятан?
– Да помню я! Лен, ты чего – умирать собралась?
– Устала… Слушай, а какой музыкой тебя Настя вызывала?
– У Мишки спроси. Он мне её слушать не дает.
– Деньги Юльке не давай. Эта дура сразу всё спустит. Юи отдай. Юлька с ней счастлива будет. Где они себе мужиков нормальных найдут? Испанских грандов им подавай! Представляешь, я чуть ли не каждую ночь слышала, как она во сне своего Габриэля зовёт. И Ромка несколько раз слышал. Он её за это в ванной ремнём порол, гад!… Импотент хренов!!
– Забудь о нём. – Я его уже простил.
– Когда?
– Как Инка позвонила…
– Повесится?
– Понятия не имею. Но жить ему осталось недолго.
– Ну и не жалко. Сволочь!… А ведь он приходил к ней.
– Кто? Ромка?!
– Габриэль.
– Да ладно!
– Точно… Просыпаюсь как-то, а она на животе лежит… «Ты чего?» – спрашиваю, а она мне – «ты потому от Вадика не беременеешь, что на живот, когда он от тебя уходит, не ложишься». А у Юи как мужа звали? – Забыла…
– Луис. Это – шиза, Лен.
– Ты сейчас с кем разговариваешь? Помнишь, что тебе отец сказал? Когда мы Настины пироги вме-сте лопали. Когда он на Женьку нарвался и весь белый стал. Ну так что он сказал?
– Что это – не безумие.
– Вот и нечего!
– Так шиза – это не безумие…
– Да по барабану мне, как это называется!
– Не ори! Юльку разбудишь.
– Прости… Она с ним ещё не встречалась.
– Кто? С кем?
– Юи. Со своим.
– Совсем рехнулись? Вадик, – ещё понимаю, но эти-то…
– А Вадик правда переживает… Надо бы к гинекологу сходить. Может я бесплодная?… Это ведь лечится?
– Башку тебе нужно у Мишки подлечить!
– Поздно… Если уж даже твой отец на меня рукой махнул… Знаешь, а у них действительно ничего не было. Пока… Не может она Юльку у меня вот так внаглую увести. Страдает, а не может… Хо-рошая она девчонка. Какая же я дура, блин! Скажи ей потом, что я на неё не сержусь.
– Ты мне сегодня что-то совсем не нравишься. Какую-то уже ахинею несёшь!
– Странно, Юльку в дурку везём, а на душе почему-то легко. Сделаешь, как прошу?
________________________________________
– Да дай же послушать, жлобяра!
– И думать забудь! Не дам. А тебе, собственно, зачем?
– Настя уж больно расхваливала твою игру. Ну тебе что – жалко? Может, ты и правда гениально играешь. Надо же убедиться…
– Много ты в этом понимаешь…
– Барабан от пианино отличить могу. Что, струсил? Значит, точно: Серёжка лучше тебя играет! Просто он скромный, а ты – павлин. Теперь понимаю, почему ты в психиатры подался. Папочки-ной протекцией поди воспользовался?
– Что?!
– Что слышал: какой музыкант – такой и врач. Всегда вторым будешь.
– Сука ты, Ленка.
– А ты, знаешь, кто?
– Хрен с тобой, на, подавись! Только чур в наушниках. Ни Серёга, ни Ларка этого услышать ни в коем случае не должны.
Как же по-разному люди слушают музыку! Кто-то льёт крокодильи слёзы. И что-то там начинает ви-деть, чего не видят другие. Те другие, которые без всякого смысла гуляют по бульварам. Или просто режутся в карты. А те, которые ревут над музыкой, всякие невозможности из придуманной жизни видят. И куда-то улетают. Становятся тихими и счастливыми. Как будто кучу бабок в лотерею выиграли. В отли-чии от тех, которым все эти нежности пофиг. Что им ни поставь. Будь то Моцарт или Шопен. Скучают они. И пива просят.
Добившись от Миши желаемого и воткнув в уши затычки, Лена слёзы не лила. Но как-то вдруг она изменилась, когда та музыка зазвучала. Прямо и не скажешь, что с ней стало не так. Сначала Ленка посе-рьёзнела. Стала тихой и совсем не злой. А ещё какой-то прозрачной. Как будто половина её с неё сползла, а та, которая осталась, ещё как следует не проснулась. Возвращая Мише плеер, она отколола штуку, какой он вот никак от неё не ожидал: обняла его и поцеловала.
– Спасибо тебе, Мишка. Что ж я раньше?… Э-эх… А здорово ты на виолончели играешь! И музыка у тебя классная. Неужели, правда, сам сочинил? Ты прости меня, я тут гадостей тебе наговори-ла…
– Да у меня полно всякой разной… И получше этой есть. Хочешь, я тебе живьём вечером поиграю?
– Не получится.
– Почему?
– Потому что я здесь останусь. С Юлькой. Ты же вроде сказал, что можно…
– Да, конечно.
– Ну что, пошли? Посмотрим, чем там Серёжка занимается.
– Подожди, ты мне лучше скажи – что он с ней сделал?
– Кто?
– Этот её… Ромка.
– Избил.
– Это я и сам понял. Но она не от этого повернулась.
– Он ей какую-то дрянь в живот вколол. Соседи милицию вызвали. Она орала как резаная и по полу каталась. Описалась. В институте её желчью рвало…
– А почему соседи скорую не вызвали?
– Не допёрли. Хорошо хоть ментов дожидаться не стали – вломились в квартиру. А того гада уж и след простыл. Мишка, она ведь… не останется такой?
– Не паникуй. Серёга сейчас наколдует. И я потом добавлю. А как она в таком виде до института добралась?
– На такси…
________________________________________
Лена сидела в углу большого Мишиного кабинета незаметная, как мышь, и не разрешала себе плакать. Какой-нибудь романтический дурак, взглянув на неё, сказал бы, что она молится. – Вот именно, что ду-рак! Как же Лена могла молиться, если в Бога она не верила? Просто, когда ты наблюдаешь за работой мастеров, у тебя на лице появляется именно такое выражение. Как бы его правильно описать – это выра-жение?… Короче, Лена не молилась. Чуда, разумеется, она ждала. За тем, собственно, сюда и приехала. Но не молилась. Точно. А то, что лицо у неё сделалось странное или, говоря возвышенно, отрешённое, так в этом, наверное, была виновата музыка, которую она почему-то не переставала слышать. Притом, что плеер и наушники давно уже лежали в бездонном кармане Мишиного халата. А всё просто: дело вовсе не в том, что мелодия была красивая, и Мишка её действительно неплохо сыграл (для Насти расстарался, только очень громко в микрофон сопел), а в том, что в ней было что-то такое, что непосредственно к музыке отношения не имеет. В том смысле, что колдовство прячется не в звуках. То есть и в звуках тоже, потому что это же именно звуки сделали с Лениной головой что-то непонятное. В результате чего она начала наяву видеть сон про своего Вадика. Почему и сделалась тихой. Видеть Вадика она начала пото-му, что музыка была не отсюда. И Вадик ту музыку сейчас тоже услышал. Опять же не понятно откуда… Вот почему Лена сделалась странная. А вовсе не потому, что Мишка как-то особенно хорошо ту волшеб-ную музыку играл.
Увы, ни Сергею, ни Мише не удалось вытащить Юльку. В какой-то момент показалось, что девчонка возвращается к жизни. Это когда она, наконец, перестала пускать пузыри и в её глазах промелькнуло некоторое подобие осмысленности. Как будто она вдруг протрезвела. Но протрезвела она, увы, лишь на мгновение. А потом снова провалилась во что-то чёрное. И заговорила уже оттуда…
– Привет, Лен. Михаэль, ты зачем Юи обижаешь? Дурак, она теперь замужем! Знаешь, какой Луис у неё ревнивый? Серёж, скажи ему. Чего он?
– Миш, что же это такое?!
– Хоть ты помолчи! Откуда она знает, как меня зовут?
– Погладь ещё. Михаэль, ты меня никогда раньше…
– Ребята, что же это такое делается?!
– Заткнись, я сказал! Серёга, уведи её отсюда.
– Я лесбиянка… И вареники люблю с творогом. Зачем мне за Ромку выходить? Ему нравится, когда я кричу. Он мне уколы сделал. В живот и сюда вот.
– Оба промазали… Миш, что-то у меня сегодня ни хрена не получается…
– Вижу… Давай, что ли по новой?
– Я больше не могу с Ромкой. Он злой. Я писать хочу!
– Ну что, Серёга, кто первый?
– Нет, мальчики, теперь, кажется, моя очередь…
– Лен, ты чего? Серёга, что это с ней?
– Всё со мной нормально…
– Господи!… Серёга, что у неё с глазами?!
– То самое… Лен, ну-ка пошли на воздух выйдем.
– Поздно… Серёж, поможешь?… Скоро уже… Хорошая, правда, музыка…
– Лен, прости, я, наверное… не смогу… Смотри, Юлька, кажется, уснула…
– Никто не знает, что ты приехал сюда со мной… Точно… Нас вместе не видели… Мальчики… Спасибо вам, родные! За всё. Серёж, ты не волнуйся… Вот почему так легко на душе было. Ну что ты? Мне совсем не страшно. Я правда… не хочу больше… Не могу. Ну пожалуйста, Серёж… Вадик ведь не умеет…
– С ума спятила, дура! У меня в клинике?!…
– Да, конечно, Лен. Миш, выйди, пожалуйста.
– Никуда я не уйду!
– Только орать не надо. Юльку разбудишь.
– Что, при ней будете?…
– Она уже видела, как мы это проделываем. Да она и не соображает сейчас ничего. Может, даже и не проснётся…
– Я только душ быстренько приму?… Бельё!… Где мое бельё?!… Жёлтый пакет…
– В багажнике. Мишка, ну что ты стоишь?! Держи ключи. Где тут помыться можно?
– У Лары… Нет, лучше к Поле идите…
________________________________________
Эта презабавная сценка разыгралась в коридоре психушки примерно через час. Сергей с Мишей стоя-ли у открытого окна. Понурые они стояли. Молчали.
Судя по всему, её сюда пускать не хотели. И вот, тот самый охранник, который, если разобраться, просто честно выполнял свой профессиональный долг, теперь “охотно показывал” ей дорогу. Одной ру-кой Юи держала его за шиворот, ею же заломив за спину его руку. Другой своей рукой она прижимала к его шее пистолет. Миша, понятно, остолбенел. В отличии от Сергея. Который только криво улыбнулся и поманил Юи пальцем.
Поскольку надобность в провожатом отпала, Юи поставила пистолет на предохранитель и вернула его владельцу. Ничего обидного ему при этом не сказала. Охранник сконфузился, на всякий случай стара-ясь не делать резких движений и пряча от нарушительницы общественного порядка глаза, медленно засу-нул оружие в кобуру, зачем-то поднял руки и стал пятиться к лестнице. Зрелище и в самом деле было потешное. На охранника было больно смотреть.
– Это она?
– Угу. Классная девчонка. Скажи?
– Так вон какую охрану нам Игнат поставил… Ну что ж, тогда можно вообще уже ни за что не вол-новаться! Как за каменной стеной… Надёжнее защиты и быть не может. Сначала в больнице про-веренного в боях особиста замочили, теперь…
– Я тебя ещё больше развеселю: боюсь, скоро здесь вообще никакой охраны не будет. Надо, кстати, что-то на этот счёт придумать… А против влюбленного самурая ты хоть полк ставь. – Юи сейчас хрен кто остановит. Я про её умения наслышан.
– Здравствуйте, Михаэль.
– Блин, ну я уже не знаю!…
– Спокойно, Миш! Я тебе потом всё объясню.
– Где Джули? Что с ней? Она… жива?
– Вас, я так понимаю, Юи зовут? Выздоравливает ваша… Юля. Но к ней пока нельзя. Там… произ-водится особая процедура…
– Михаэль, а вы… правда меня не узнаете?
Тут из своей палаты выглянула Лара. Она давно уже стояла под дверью и прислушивалась к тому, что творится в коридоре. Какая-то суета. Новенькую, что ли, привезли?… А почему Сергей, – это же его го-лос, – приехал, а к ней не заходит? Лара уже ничего не понимала. И потому немного трусила. Мало ли… Могло ведь случиться что-нибудь нехорошее… Когда Мишка заговорил с какой-то незнакомой девчон-кой, Лара этого стерпеть уже не смогла. Высунула голову из-за двери и встретилась глазами с Юи. Та стояла буквально в двух шагах от неё.
– Сеньора?!…
________________________________________
– Юлька, да не кусайся ты, дура, больно ведь! Вот отниму сейчас… Ты люби её – она хорошая. Я там буду радоваться за вас…
________________________________________
Глава четвёртая
Нельзя ему ничего обещать
– Чего привязалась?! Никакая я не Настеа! Меня Ларой зовут.
– Ты что… совсем меня не помнишь? – Я же Юи… Ну-ка давай вспоминай… Ты ещё колечки нам привозила. Такие красивые, пластмассовые… Странно… А ты и правда – не Настеа…
И тут!…
Первая его увидела Юи. И вжалась в стену. В её руке неведомо откуда появилась смертоносная же-лезка. Хорошо, что она не запустила её в идущего по коридору.
Лара удрала в свою палату, заперла дверь на ключ и спряталась под кроватью.
Сергей сделался белый. А Миша позеленел. Но на ногах удержался. Потому что он его раньше уже видел. Только теперь он пришёл в каком-то странном прикиде. Наверное, в театре позаимствовал весь этот помпезный реквизит. Единственно, короткий римский меч был у него настоящий. Такого в театре не найдёшь. И доспехи. Шлем с красным пером он торжественно нёс в руке, согнутой в локте.
У Сергея опять что-то случилось с ногами. Стоять стало трудно, а о том, чтобы подойти к Мишиному кабинету, и вовсе не могло быть речи. Но надо же было что-то делать! Сжал волю в кулак. Собрался. Но лишь знаками сумел показать Юи на дверь кабинета, за которым происходило волшебное таинство. Кита-янка хоть и сильно испугалась, но самообладания не потеряла. А главное, она поняла, чего Сергей хочет, чтобы она сделала. И рванулась к той страшной двери, из-под которой в коридор сочился вкусный цве-точный запах.
– Леночка, он идёт! Отдавайте скорее Джулию.
Мужчины!… Эх, смех один. Хоть бы кто-нибудь из них помог щупленькой китаянке. Помощь, однако, к ней пришла. Вернее, прибежала. Клавдия, с каким-то перекошенным лицом уже летела по коридору. Как ведьма летела. Показалось даже, что на помеле. Но нет – только показалось. Бежала, однако, она быстро. Чуть не сшибла Вадика с ног. Странно, а он её даже не заметил. Он вообще никого здесь не увидел.
Клавдия опередила римского офицера секунд на двадцать. Собственно, это она, а не Юи, вынесла на руках дерущуюся с ней Юльку, которую отнесла в Полину палату. Юи ненадолго застряла в Мишином кабинете, потому что помогала Лене надевать бельё из жёлтого пакета. Но вот и она выскочила в кори-дор. Невредимой. Ещё же и дверь догадалась оставить открытой. За мгновение перед тем, как Вадик туда зашёл. Дверь за ним закрылась…
________________________________________
Мишу и Сергея женщины прогнали домой пьянствовать, потому как пользы от них всё равно было чуть. Особенно от Сергея. Совершенно расклеился. Пару раз даже принимался плакать. Это после того, как дверь Мишиного кабинета вышиб непонятно откуда взявшийся порыв ветра. Непонятно потому, что окна в том кабинете были всегда закрыты. Разве что маленькая форточка, которая никогда не закрывалась. Но она же совсем маленькая – та форточка. Сквозняка от неё быть не может. А ещё эта яркая вспышка… Как будто в кабинете разорвалась световая граната.
Клавдии, которая какое-то время была занята тем, что купала уже почти нормальную Юльку, потом сказали, что Лена и тот парень в театральном костюме уехали в Москву. И было бы зд;рово, если бы никто и никогда… Чтобы ни единая душа!… Клавдия, может чего не догнала, но, вообще-то, дурой, как Надя, не была. А потому она сделала круглые глаза и спросила Мишу, – о ком он с ней сейчас говорит?, – ведь никого в его кабинете, кроме Юли, не было. Во всяком случае посторонних она там не видела.
Юи честно старалась помогать Клавдии купать Юльку, для чего сама разделась и залезла в ванну, но каждый раз, когда натыкалась глазами на жуткие следы побоев на теле своей любимой, – а как она могла их не видеть, не слепая же?, – из этих её узеньких щёлочек начинали бежать крупные, как горошины, слёзы, и мочалка валилась из рук. Клавдии очень скоро надоело лупить её по щекам, чтобы та пришла в себя, и всякий раз слышать от неё в ответ слова благодарности с заверениями, что ей стало намного луч-ше, вытащила китаянку из ванны, завернула её в большое махровое полотенце и пинком отправила пла-кать в коридор. На что Юи не обиделась. И в очередной раз поблагодарила её.
Слава Богу и Юлька больше не сердилась на Клавдию за то, что та с неоправданным с точки зрения гуманизма и международного права применением грубой физической силы отодрала её от Лены, не дав вдоволь напиться фиалкового аромата, который производит с людьми всякие волшебные превращения. Возможно потому не сердилась, что ей понравилось, когда её стали поливать из душа тёплой водой и купать, словно она – маленькая девочка, а вовсе не побитая ремнём свихнувшаяся лесбиянка. Трудно сказать, понимала ли она, что Лены больше нет. Что это совсем не Лена купает её сейчас в большой и очень красивой импортной ванне. Скорее всего не очень она это понимала. Но, к счастью, её взгляд уже перестал быть пугающим и безжизненным. Она на глазах выздоравливала и в какой-то момент даже сказа-ла Клавдии, что Юи хорошая, а поэтому бить её по лицу не нужно. Ей же больно. Когда она нечаянно пописала прямо в ванну, потому что давно хотела, и за это Клавдия её не то, что не ударила, а даже и не поругала, она рассмеялась и стала, приплясывая, шлёпать ногами по воде. Естественно, всю Клавдию обрызгала. Ну а вот за это хулиганство она по заднице уже огребла. Как же без этого. И довольно чув-ствительно схлопотала. Звонко так у Клавдии это вышло. Юлька, однако, сообразила, что получила за дело. Потому что безобразничала. Реветь не стала. И даже не расстроилась.
А что Поля? В её же палате это безобразие происходило. Всё просто – её здесь не было. Ларе было поручено за ней последить, и она, взяв спятившую красотку, которая даже не помнила своего имени, за руку, увела её к себе.
Надо сказать, что Поля Лару уже почти не боялась. То есть до такой степени не боялась, что даже об-радовалась предложению переночевать сегодня вместе с ней на той царской кровати, которую впору в музее выставлять. Единственное, что Полю огорчило, так это то, что Михалосич уехал со своим братом домой пить спирт и поэтому никого любить сегодня за этой тонкой стенкой, сквозь которую многое слышно, не будет. Удивительно, что Лара, проинформированная о Полиных чувствах к её Мишке и в высшей степени бесстыжих в его адрес домогательствах, несчастную идиотку убивать не хотела. Да, люди меняются. И нечего смеяться! – Такое правда случается. В частности, выразилось это волшебное изменение в том, что, озверев от безделья, Лара решила вернуться к нормальной жизни, то есть она захо-тела себя чем-нибудь здесь занять. Вот именно: Лара изъявила желание быть полезной обществу. А что такого? Всё-таки она кто? – Правильно: врач. Руки-ноги на месте. Голова вроде тоже. Мыло во всяком случае не ест, как некоторые в этом здании. Вот она и начала помогать Мише в его работе. Выходить из психушки ей запрещается. А для того, кого насильно заперли в четырёх стенах пусть даже золочёной клетки с шикарным биде и суперкроватью, которая не скрипит, прямая дорога на третий этаж, туда, где Мишка держит буйных. Что охранник внизу появился здесь исключительно из-за неё, Ларе, понятно, не сказали. Равно как не узнала она и того, что из хирургии, где она лежала прежде, чем попасть сюда, её какая-то сволочь уже пыталась выкрасть, и только непостижимая чудесная случайность спасла её Бог знает от какой беды. Короче, она поставила Мише условие. Или – или. Или дверь её палаты снаружи больше не запирается. Или в кровать к себе она его больше не пустит. Боялась, что встретит решительное с той стороны сопротивление. Однако Миша Лариной инициативе неожиданно обрадовался. И теперь она почти свободно разгуливала по второму этажу (спускаться на первый и подниматься на третий ей не раз-решалось), делала уколы больным, тем, которые не буйные, раздавала лекарства и так далее. Главное, она снова надела мед. халат. В общем, отвлеклась. Иногда уже и с Надей здоровалась.
Вечером после отбоя, взяв Полю за руку, Лара отправилась в гости к москвичкам. Прихватила с собой литровую бутылку водки и пошла. Постучалась, ничего в ответ не услышала и открыла дверь. В следую-щую же секунду она вытолкала Полю обратно в коридор. Та ничего не поняла и, естественно, надулась. А потому что запирать нужно двери, когда ложишься в кровать! Зачем-то ж придумали умные люди замки. Главное, даже свет не выключили. Две идиотки!…
________________________________________
Юи так и не удалось повидаться утром с Сергеем, чтобы переговорить с ним о важном – о чём её про-сила Инна, потому что ночью, не попрощавшись с девочками, он укатил в Москву. Спирт с Мишей он пить не стал по причине отвратительного настроения. Странно, алкоголь ведь как раз и пьют, когда хотят поправить настроение. Должно быть оно у него было настолько скверным, что даже спирт вряд ли помог бы. Короче, уехал по-английски. Лара тоже расстроилась.
А Юлька?… С ней случилось чудо. Утром она выглядела уже почти здоровой. Синяки от побоев ещё, конечно, оставались. Но спина и живот уже не болели. И выяснилось, что всё она про Лену знает. Ещё вчера узнала. Вечером. Так что истерик, которых все боялись, не было. Миша глазам своим не поверил: Лена за двадцать минут сделала то, чего не сумели сделать ни он – знаменитый на весь Краснодарский край психиатр, ни Сергей – и вовсе признанный в своём деле мастер. Вообще-то Миша к таким вещам относился ревниво. Но тут он злопыхать не стал. И даже сказал Юльке, что Лена, хоть и была порядочной стервой, была в целом хорошей. Сукой её не назвал. Это он так Юльку хотел успокоить. Внушить ей, что Лена ушла не из-за неё. А чтобы всем стало хорошо: и Юльке, и Юи, да, наверное, и самой себе. Слово “хорошо” он повторил семь раз. А “хорошая” точно не меньше четырёх. Он и ещё бы в каждое следую-щее предложение вставлял те правильные слова, если бы его не заткнула Лара. Даже она сообразила, что Юльку нет нужды успокаивать. Нашлось уже, кому её утешить. Так что всё с ней в порядке. А вот на кого Мише стоило бы обратить внимание, так это на Юи. Потому что с этой убийцей за прошедшую ночь что-то определённо произошло. Она изменилась. Причём свидетельство её внезапного превращения было публично предъявлено общественности после того, как она съездила в город и вернулась в психушку в платье. Смущённая, но счастливая. Платье она надела впервые в жизни. Пистолет, правда, теперь некуда было засунуть. И эти её острые железки. Глупо же прятать их в сумочку, которую она купила тоже пер-вый раз в жизни. Не успеешь ведь их достать, когда они вдруг тебе понадобятся.
Миша сказал, что Юи может оставаться в больнице сколько захочет. А Лара посоветовала ей впредь запирать дверь. Надо же и совесть иметь. Если стыда совсем не осталось.
________________________________________
Когда Юи уехала, Клавдия вернула Полю в её палату. Заметим, вернула против её воли. Потому что Поле очень понравилось спать в кровати не одной. Всё не так скучно. Кто-то живой рядом дышит. И так близко! Лучше бы, конечно, чтобы с ней эти три ночи спал Миша, после того как, позанимавшись с ней любовью, уставал и, сытый, поцеловав её в лоб или ещё куда-нибудь, засыпал. Но и так годится. В её жизнь пришло что-то новое. Как волнительно, оказывается, спать рядом с живым существом! Пусть и не того, какого нужно, пола. Опять же никто не мешал Поле в эти счастливые ночи придумывать то, что она и так всегда придумывала. Про себя и её любимого Михаэля. Такого сильного и ужасно бесстыжего! Тако-го прекрасного и…
А вот Лара восстановлению статуса-кво обрадовалась. Во-первых потому, что ей как-то непросто бы-ло засыпать рядом с психопаткой, уже трижды пытавшейся свести счёты с жизнью. Мало ли, сотворит ещё чего нехорошего с хозяйкой этой прекрасной кровати. Возьмет, к примеру, и горло ей ночью проку-сит. Она же сумасшедшая. Психи – они такие.
Себя сумасшедшей Лара, понятное дело, не считала. А с чего бы, собственно? Хоть ей уже и было из-вестно, что несколько лет назад её застрелили. В шею. Что она тогда умерла и вот – недавно воскресла. Причём в собственном теле. Непонятно только зачем ей волосы так коротко постригли? Идиоты!
Разумеется, в Лариной голове не укладывалось, как всё это может быть, но с необъяснимым классиче-ской наукой фактом она спорить не стала. Ибо как можно спорить с очевидностью? Да и зачем?
В общем, это презанятное недоразумение она как-то переварила. Не то, чтобы приняла его, а просто сняла вопрос с обсуждения. Вернее, избавила себя от его обсуждения. И с этим труднообъяснимым меди-цинским фактом смирилась. Надо ведь как-то дальше жить. А если о всяких непонятностях размышлять, можно же и в самом деле свихнуться. И стать как остальные Мишкины пациенты. Умерла – так умерла. Ну и хрен с ним – со всем этим. Аминь. Подумаешь! Чего не бывает… Вон, в журнале девчонку с двумя головами где-то в Мексике сфотографировали… Теперь-то Лара живая! Руки-ноги при ней. Солнышко за окном светит. И Мишка с ней трахается. Как раньше. Ну и слава Богу…
В общем, Лара сказала себе, что она нормальная. Что она не дура какая, чтобы думать о том, чего даже Мишка до конца не понимает. Серёжка, тот вроде как больше про это знает, но ведь и он темнит. Гад! Единственное, что он сказал, так это то, что ей стоит отвлечься. И просто начать радоваться жизни. Ну, вот она и стала помогать Мишке с его психами. То есть нашла себе то самое отвлечение. Нет, ну правда, если бы Мишка считал её больной на голову, то вряд ли позволил бы ей покидать палату. Запер бы её на ключ и заколол барбитурой. Не идиот же он разрешать сумасшедшей гулять со шприцами по больнице! Как будто она не в курсе, какие порядки в наших психушках. Здесь не забалуешь.
А во-вторых, – почему она обрадовалась насильственной экстрадиции Поли обратно в её палату, – это то, что Миша теперь уже не уходил ночевать домой. Обидно, конечно, что он больше не заикался о том, что когда-то обещал, – переехать в Москву. А ведь это был решающий довод, сломавший её в Чечне, почему она и легла тогда с ним… Ну и ладно! Хотя бы он её сейчас любит. Она это чувствует. Тут её не обманешь…
Так вот, Клавдия вернула Полю в её палату и познакомила девушек. Точнее, она сказала:
– Не бойся, она не кусается, это – Юля. И она почти уже вылечилась. Так что уколы теперь будет делать тебе она. Всё, девочки, я побежала. Сами тут знакомьтесь. Только без алкоголя. Вон ту бу-тылку я заберу. И не надо со мной спорить!
Когда Клавдия вышла, Юля первая решила заговорить.
– Тебя ведь Полей зовут?
– Угу.
– А ты давно с ума сошла?
– Я уже два года здесь. Только я не сумасшедшая. Просто меня никто не любит.
– Бедненькая…
– Я Мишу хочу, а он только свою Лару любит.
– Мне Миша тоже нравится. Он за мной в море прыгнул. Спас тогда… Чего стоишь? Лезь давай под одеяло. Холодно же.
– Она мёртвая, а я живая! Почему он меня не хочет?
– Какая же она мёртвая, ты чего – дура, что ли?! Обещай, что больше не будешь вешаться. Нет, ты голая ложись. Тут чистая простыня. Или вены себе резать…
– Чего это ты делаешь?… Не буду я ничего себе резать. Больно же… Я Мише обещала, что здоро-вая умру.
– Лежи спокойно! Мне нельзя тебя любить. – Юи заругается. Я просто так… Ладно?
– Угу… Да тут и порезаться нечем. Даже зеркало унесли. Я, наверное, совсем уже некрасивая стала. Ой, что ты делаешь?…
– Смирно лежи! Когда это ты умереть собралась? Ты что… девочка?
– Ага… Уже через неделю, наверное…
– Не поняла… Ты чего, обещала ему через неделю умереть?
– Ага. Нет, не ему, а тому доктору, который из Москвы к нему приезжал.
– Михаэль добрый. Он забудет, что ты ему всякие глупости сказала. Не умирай. Я тебя купать буду. Хочешь?
– Хочу.
– А кто к нему из Москвы приезжал? Я кому сказала – спокойно лежи! Что ты всё время… Не Се-рёжа, случайно?
– Ага, Миша его Серёгой называл.
– Так ты что же, Серёжке умереть пообещала?
– Ага.
– Ой беда! Глупая!! Нельзя ему ничего обещать…
– Почему?
– Ну ты чего – совсем с ума сошла?! Он же… Бедная моя…
________________________________________
Глава пятая
Шантаж
Юи удалось повидаться с Сергеем уже только в Москве. Когда он скопировал для Инны фильм ужа-сов, снятый той дождливой ночью в аптеке на скрытые камеры видеонаблюдения. Константин Петрович поначалу не хотел давать диск. Долго выспрашивал – для чего он ему понадобился. А когда узнал, сказал, что это глупая затея. И очень опасная. Незачем играть с бандитами в их бессовестные игры. Без головы ведь можно остаться. Он ещё не знал тогда, что Испанец давно уже это кино посмотрел. Впрочем, ска-зать, что Константин Петрович совсем ни о чём таком не догадывался, нельзя, ведь ему донесли, что Игнат, тщательно заметая следы, тайком посетил загородную резиденцию Испанца. О чём он своему шефу не доложил. Григорий Моисеевич, как и обещал, свёл этих двух мерзавцев.
Константин Петрович про свои грустные подозрения никому ничего говорить не стал. Даже Иосифу. Ждал, какие Игнат предпримет шаги. Как себя проявит. В конце концов должен же он где-то проколоться.
Что лучше – яд или несчастный случай?… А, может, шпионаж в пользу англичан на эту сволочь пове-сить? Нет, яд надёжнее будет. Сам же по неосторожности и отравится. Чем-нибудь хитрым, лучше радио-активным. И шума никакого не будет. Без вскрытия обойдёмся.
Ждал старый дурак. И дождался: Игната неожиданно вызвал в Кремль президент. Через голову Кон-стантина Петровича. После чего, в тот же день, приказом директора конторы Игнат из капитанов, пере-скочив сразу через два очередных воинских звания, был произведён в полковники и сделался начальником сверхсекретного отдела на шестом этаже. Отдела, наделённого суперполномочиями. Это были уже не простые убийцы. В этот отдел мечтала попасть половина офицеров Лубянки. Счастливчиков, которые там работали, завистники с придыханием называли элитой. И только внешняя разведка брезговала общаться с головорезами из того подразделения. И элитой их не называла. А как, мы сказать не можем. Матерно потому что она их называла…
Игнат, получив полковничьи погоны и генеральскую должность, изменился в одно мгновение. Своему бывшему шефу он ничего объяснять не стал. Даже не стал с Константином Петровичем встречаться. Что, вообще-то, с его стороны было уже просто свинством. И даже могло расцениваться, как вызов.
Возможно, это была ещё не полная катастрофа, но Константин Петрович спинным мозгом почувство-вал, что земля уплывает у него из-под ног. На всякий случай забрал из сейфа кольцо Анастасии и попро-сил Иосифа спрятать его так, чтобы найти его сделалось невозможно. Вспомнил про фокус с картиной, которую в Ватикане никто больше не может увидеть. – Пусть это кольцо хотя бы и на виду у всех ле-жит, – сказал он, – только пусть оно станет невидимым.
Иосиф кивнул. Дескать задачу он понял. И нечего с ним разговаривать, как с дураком. – Разжёвыва-ешь, понимаешь, как ребёнку сопливому… А раньше сообразить нельзя было?! Обязательно надо было ждать, когда жареный петух в задницу клюнет?! Идиот…
Константин Петрович неделю маялся. Не находил себе места. Чуть мозги себе не сломал, анализируя даже, казало бы, самые несущественные мелочи. Сопоставлял факты. Складывал, как он обычно выражал-ся, пазл. И всё чаще возвращался к тому дню, когда принёс президенту зелёную папку. От него тогда не укрылось, как побледнел президент, взяв её в руки. (Они, кстати, у него в тот момент затряслись.) Как он отошёл с ней к камину, взломал печать, вытащил из папки один единственный листок, который в ней лежал, пробежал его глазами, скомкал и, чуть ли не со страхом, словно по его руке пополз ядовитый паук, швырнул его в огонь. Папка полетела следом. А потом он вдруг сделался весел и предложил перейти на ты. Угощал Константина Петровича редкостным виски. Даже анекдоты пробовал рассказывать. Не смеш-но у него это выходило. Но оба громко смеялись.
Константин Петрович снова и снова прокручивал в голове сцену в загородной резиденции президента. Даже по ночам. Во сне. Это становилось уже каким-то наваждением. Причём здесь вообще зелёная папка?
И не зря Константин Петрович себя мучил: до него вдруг дошло, что Игнат, как бы правдоподобно тогда ни отбрёхивался, кося под преданного и дисциплинированного простачка, папку, похоже, всё-таки вскрывал и тот одинокий листок видел. Что-то было с его глазами не так. В них появился какой-то незна-комый блеск, которого раньше не было. Как будто он стодолларовую бумажку на дороге нашёл. И не знает, что с таким богатством делать. Точно, именно тогда Игнат и ссучился. Такие глаза бывают только у вора. Или у предателя. Как же он его раньше не разглядел? Не раскусил врага.
Что та бумажка могла в себе содержать, и почему она так дорого стоила в глазах президента, это уже – загадка для школьников. Причём школьников младших классов. Для троечников, а не для генерала КГБ. Тут и гадать нечего! – Когда у нас произошли знаковые теракты, задравшие рейтинг президента до небес? – Вот именно. Он ещё так рьяно бросился в бой. Защищать Россию от беды. И мгновенно нашёл злодеев. Рисковать не стали. Стреляли на поражение. Ни один чеченец не ушёл от “справедливого воз-мездия”. Вот ведь сволочи – жилые дома затеяли у нас взрывать! Никому их тогда жалко не было. Ни одному россиянину. Да, как раз тогда и началась охота за этой папочкой.
Других вариантов нет: – президент сдуру дал письменный приказ. Понятно, что секретный. Но под-пись свою он под ним поставил. Нет, ну а что ещё может содержать в себе та бумаженция? – Конечно же – приказ с подписью. Бог мой, как глупо! Как не осмотрительно… Он ведь, слава Богу, не прячет свои миллиарды на счетах, оформленных на собственное имя. А тут… Совсем потерял нюх за кабинетной работой. Как можно так лохануться?… Кто ж такие следы оставляет…
Жалко, что Сергей не может с уверенностью сказать, открывал Игнат зелёную папку или нет. Миша, тот и вовсе не помнит, чтобы Игнат в то утро к ним приходил.
Ладно. И без их показаний всё теперь ясно. Ну и что получается? – Что Игнат не просто тот документ видел: он его скопировал. И подменил. Президент получил и сжёг в камине копию. А оригинал… Инте-ресно, в какую игру этот урод решил сыграть? Посадить президента на крючок… И ведь не убьёшь теперь эту сволочь!…
________________________________________
Иосиф сделал всё в лучшем виде, и уже через неделю Миша надел кольцо пра-пра-прабабки Анаста-сии на левый мизинец Клавдии, строго-настрого запретив ей когда-либо его снимать. А ещё сказал, что кольцо он не дарит, пусть она губу не раскатывает, а просто даёт ей его поносить.
И никто Клавдию больше не видел. Ни в городе, ни на работе. Хотя она ежедневно появлялась в пси-хушке и уходила домой только когда рабочий день заканчивался. Часто уходила самой последней.
Странно, но даже Надя ни разу не поинтересовалась – куда вдруг подевалась её начальница. Хотя, что тут странного? Ведь, если бы кто её спросил, – где Клавдия, как её найти?, – она не задумываясь ответила бы, что – как же, вот только что вместе с ней в столовке обедала. А за полчаса до этого на третьем этаже они вдвоём кололи буйных. Те что-то совсем сегодня взбесились. Пришлось успокаивать.
Так Клавдия стала невидимкой, чего, конечно же, она за собой не заметила. Колечко, как и было с Михалосичем уговорено, она с мизинца не снимала. Даже спала с ним. И опять же – ничего в этом удиви-тельного не было: Клавдия элементарно перестала его замечать. Надо ли добавлять, что про разговор с Михалосичем она также забыла. Причём сразу же и напрочь!
Собственно, в жизни Клавдии мало что изменилось. Кроме того, что у неё появилась ещё одна – уже вторая – работающая здесь на общественных началах (то есть без зарплаты) помощница – Юлька. Пер-вой, как мы знаем, была Лара.
Следует отметить, что Юльке здесь была предоставлена совершенно немыслимая свобода. Ей разре-шалось не только спускаться в столовку на первый этаж, но и гулять во дворе. За забор её, понятно, не пускали, но выбираться из дома скорби вдохнуть свежего воздуха – это же просто счастье! Последнему обстоятельству, этой её неслыханной свободе, Лара люто завидовала. И никак не могла понять – что лес-биянка здесь потеряла, если Мишка с Клавдией держат её за здоровую? Почему она не возвращается в свою распрекрасную Москву? Ведь неудобно же заставлять свою любовницу на шикарном Порше (пода-рок Инны) каждую неделю приезжать сюда трахаться. На два дня приезжать! Вернее, на две ночи и один день.
А в чём, собственно, неудобство? – Во-первых в том, что в эти грязные ночи разврата Поля перебира-лась ночевать к Ларе и, стало быть, Мишка сваливал домой. Этот гад даже однажды ляпнул: – уходит он, мол, для того, чтобы от неё отдохнуть. За что, естественно, получил по морде.
И во-вторых: с некоторых пор спать с Полей в одной постели стало совсем уж некомфортно. Беспа-мятная идиотка с восхитительно красивой стоячей грудью ничего такого ей, конечно, не говорила и вроде бы открыто к ней не приставала, но, когда засыпала и не вполне себя контролировала… В общем, Лара стала подозревать (и не без оснований), что, когда китаянка уматывает в свою Москву, а Поля возвраща-ется в палату за стенкой, у них там с Юлькой происходит что-то непотребное. Ещё ведь и Мишка как-то залепил, что это – не их с Ларой собачье дело, что Поле, вообще-то говоря, тоже для здоровья надо (чего надо – не уточнил) и, если Юи не высказывает по этому поводу возражений, то… Мишка, естественно, и в тот раз схлопотал по физиономии. Ну, такая уж у него судьба.
Когда Константин Петрович понял, в какую яму угодил, он позвонил Иосифу, договорился с ним о встрече и рассказал ему всё. Ну и?… – Старый друг вместо того, чтобы подсказать что-нибудь дельное и хоть как-то его успокоить, только подлил масла в огонь. Решил Константина Петровича окончательно добить, сообщив, что говорил вчера по телефону с Винченцо. И, после лёгонького касания кое-каких невидимых струн (Три безобидные фразы. Ничего страшного. Мыло есть не начнёт. Чего ты дёргаешь-ся?), тот выложил, что Испанец вместе с Игнатом прилетали на неделе в Ватикан. Испанец представлял этого скота кардиналу. Проговорили больше часа. О чём – Винченцо не знает.
Вот тогда Константину Петровичу стало уже по-настоящему страшно. Не только за себя. Вынес из кабинета кое-какие бумажки. Уехал на дачу и сжёг их в печке. Пепел собрал и высыпал на грядку, где они с Иосифом сажали весной редиску.
________________________________________
Глава шестая
А до Генуэзца кто был?
– Сегодня же поговорю с Инной… Серёжа, если этот телефон зазвонит, разбейте его, симку сло-майте и… исчезайте… Вы меня понимаете?
– Угу…
– И вот ещё… Не понимаю… Зачем мне её деньги? С какой стати? И эта дарственная…
– Нужна же тебе квартира… И потом, она знала, что ты не оставишь Юльку. Что позаботишься о ней.
– Да, конечно, но… Никак от Лены этого не ожидала. Я думала – она меня ненавидит.
– Может, и ненавидела. Поначалу… Вот такая она.
– А откуда у неё столько денег?
– Ты же смотрела кино. Там, на столе…
– Я решила, что это были наркотики.
– Нет, там ещё и башли были. Я прихватил в качестве компенсации за моральный и физический ущерб. Не оставлять же ментам… Слушай, я Аське ещё два паспорта купил. Давай, пусть один у тебя побудет. На всякий пожарный. Раз всё так грустно заворачивается… Не против?
– А кто это?
– Ты её знаешь как Лару. Юи, скажи честно, – ты… зачем мне помогаешь? Ведь то, что с Юлькой случилось… это из-за меня… Ты прости.
– Я знаю.
– А почему тогда не убила меня?
– Глупое пари… Она сама виновата. Серёжа…
– Что?
– Джули беременна.
– От Ромки?!
– Причём здесь этот импотент?
– А от кого тогда? Что с тобой?! Что у тебя с глазами?…
– А что такое? Серхио…
– Что? Подожди… Так от кого у неё ребёнок?
– От Габриэля, дурак! Ты же сам им это устроил…
– Что ты делаешь?
– А что такого? Я что, не могу тебя поцеловать? Давай пересядем на заднее сиденье…
– Ты что, спятила?! Перестань… Почему ты плачешь? Что с тобой?!
– Ты не смеешь на него сердиться! – Луис любит меня!! Он верный. Ты первый бросил меня из-за этой шлюхи! Он же из петли меня тогда вынул!! Я никогда не ревновала тебя к Сеньоре, но Лау-ра!! Как ты мог?! Ты же убил меня!!! Любимый…
________________________________________
– Что ты несёшь, сволочь?! Мой отец…
– Вор и убийца твой отец, Инночка…
– Да как ты можешь это помнить?! Сколько тебе было?
– Если б меня тогда в коробке из-под телевизора нашли, он не стал бы спрашивать, сколько мне лет… А сестру изнасиловал и зарезал одноглазый, в тёмных очках, со шрамом…
– Викентий… Юи, это же…
– Да, госпожа – начальник нашей службы безопасности.
– О Господи!… Папа последнее время сам не свой. Из-за Илоны. Ну, с ней… могу понять… Я виде-ла… Это ужасно… Серёжа, неужели нельзя остановить эту… твою программу? Я должна с ним поговорить… И показать запись…
– Тогда он убьёт Серёжу… И Лару.
– Ты тоже думаешь, что мой отец – подонок?!
– Я знаю Викентия… Если ты скажешь отцу, что Сергей в ту ночь их видел… Ты что, не понима-ешь? – Они никогда не оставляют свидетелей.
– Сука, что ты несёшь! – Ой, прости, Юи… Так значит, Серёжа… я тоже умру?…
– А как считаешь, – если поговоришь с ним, – он попросит у меня прощения?… Тогда я попробую остановить программу. Может, обойдёмся без других жертв.
– О господи… Да никогда!
________________________________________
– Почему ей можно, а мне?…
– Слышала, что Серёжа сказал?… Чтобы ни шагу!… Хрен с тобой, на первый этаж можешь спус-каться. Но о том, чтобы выйти на улицу, забудь. Охраннику я скажу…
– Надоела мне эта жратва поганая! И решётки везде. Как в тюрьме, блин!…
– Да ладно тебе, Ларочка! Нормальная еда. Зато мы работаем! – Всё не так скучно…
– Это тебе, Юлька, любая жратва – нормальная. А мне… И рожи эти мне осточертели! Мишка, я эту суку точно когда-нибудь зарежу. Она со мной вчера не поздоровалась. А на тебя смотрит как…
– Да как она смотрит?!
– Как?!!
– Перестань, она хорошая. И медсестра она замечательная! Это, между прочим, её идея была – те-бя спящую заставлять ходить, чтобы мышцы не атрофировались.
– Хочешь сказать, что у вас ничего не было, пока я дрыхла?!
– Так, всё! Сейчас домой уеду.
– Ларочка, ну чего ты? Никак она на него не смотрит. Михаэль, не слушайте вы её.
– Да пошли вы все! Мне гулять нужно… Мишка, а у этой твоей детдомовской нормальный был цикл?
– А что?
– Когда она текла в последний раз?
– Так ведь… на прошлой неделе…
– Да это я так, из-за этой твоей суки крашеной… Надоел ты мне, блин… Хотела спокойно выспать-ся. Вот ты не знаешь, а эта тварь, когда мы трахаемся, у нас под дверью стоит и подслушивает! Я уверена. Не было у меня ничего. Миш, у меня грудь растёт.
– Ой, Ларочка, какие вы молодцы!
– Да ты что!
– Вот тебе и что! Мне теперь питание нормальное нужно, а не это говно! И гулять на свежем возду-хе… Получается, уже недель пять… А мы, между прочим, не расписаны… Что, опять – летом?! Сволочь! Иди, трахайся со своей!… Я этой проститутке точно глаза выколю! Или кислоты ей в рожу плесну. Я ведь сумасшедшая – меня не посадят. Кобель! Господи, зачем я от Серёжки ушла?! Вот дура!!…
________________________________________
– Инна завтра утром будет говорить с отцом. Серёжа, наденьте это.
– Зачем? У меня уже есть часы.
– Это не просто часы… Только их потом нельзя будет снять.
– А как же?
– Придется браслет разрезать. Когда всё закончится.
– А что это?
– Радиопередатчик. Каждые семь минут он посылает сигнал на спутник. Антенна в браслете. Толь-ко я знаю частоту и могу вычислить, где вы находитесь.
– А батарейки как менять?
– Батареей будет служить ваша рука. Она же тёплая. Эти часы перестанут работать только если их положить в холодильник.
– Класс. Ну давай.
– Приготовьтесь, Серёжа, всякое может случиться.
________________________________________
– Я уже смотрел это кино. Только лица его раньше не видел. Так ты, значит, ему поверила…
– Пап, он сказал, что, если ты не попросишь у него прощения, то мы все…
– За что это я должен перед ним извиняться?! Ну, знал я его отца… Начинали когда-то вместе… И что теперь?… Ничего я у него не крал. То лекарство, которое у меня купили американцы, я изоб-рел года через два после того, как он умер. Могу документы поднять, если ты мне не веришь.
– Он видел тебя там… с Викентием.
– Да перестань уже! Как ты не понимаешь?! – Эта тварь просто на твоих нервах играет. На нашем горе! Хочет нас на башли развести, вот и насочинял хрен знает чего, сволочь. А ты и!… Шанта-жировать он нас вздумал! Зачем мне было их убивать? Да он сам убийца. Ты же сама видела…
– Спасибо тебе! У меня прямо камень с души свалился. Я побегу, пап?…
– Беги, родная… Ты где?… Кешка!
– Здесь я.
– Ну так выходи уже. Ушла она. Всё слышал?
– Угу.
– Тебе всё понятно?
– Не волнуйся, Испанец, найдём. Его, правда, эти охраняют.
– Уже нет… И помни, он мне живой нужен! Страшно умирать будет… А суке его мозги поджарь. Пусть овощем станет, тварь безродная…
________________________________________
– Слушаю вас.
– Без имен.
– Понял.
– Всё плохо.
– Угу…
– Про тот телефон помнишь?
– Угу…
– Я тебе ничего не говорила.
– Спасибо.
– Немедленно!
– Да понял я! Пока…
– Через десять минут твой телефон поставят на прослушку.
– Ясно.
– Прощай.
– До свидания. И ещё раз спасибо.
– …………………………………
– Алё.
– Мишка, срочно увози Лару… Да, прямо сейчас!… Ты знаешь куда. Я там уже утром буду.
________________________________________
– Итак, что мы о нём знаем?
– Его основная специальность – врач.
– Предыдущий вроде как воином был… Как его?…
– Серхио.
– Вот-вот…
– Зато Серджио-Генуэзец был врачом. Великим врачом, монсеньор.
– Даже так?… Ото всех, значит, берёт… А до Генуэзца кто был?
– Серж Авиньонский – советник Генриха V – германского короля и императора Священной Римской Империи.
– Того, что с Папой за инвеституру боролся?
– И весьма успешно, надо сказать, боролся. Кстати, Папа тоже обращался к нему за советами, не особо афишируя…
– Как это могло быть?
– Хорошие советники всегда в дефиците. А тот никогда не ошибался.
– Угу… И какие у русского амбиции? Что, секту будет создавать?
– Он далек от этого, ваше преосвященство.
– А девчонка?
– Тем более.
– Что о ней вообще известно?
– Воспитывалась в сиротском приюте. Там её били, в четырнадцать лет изнасиловали, воспитанни-цы над ней издевались… Ну как обычно. Училась, работала в аптеке. Треть жалованья регулярно отсылала в свой приют.
– Зачем?
– Непонятно. Кажется, у неё с головой не всё в порядке.
– Их так и не нашли?
– Пока нет. Буквально за полчаса, как за ней приехали, она из больницы исчезла. Её врачу кто-то дал сигнал. Он скорее всего её и увез. И Серхио тоже до сих пор не могут найти в Москве. Но дон Филиппе настроен решительно. И этот русский…
– Его зовут Игнасио! Пора бы уже…
– Да-да, монсеньор, я запомню…
– А знаешь, он мне понравился. Дон Филиппе – обыкновенный бандит. А этот далеко пойдёт. Боль-но уж голодный… И ему не только деньги нужны. Он рулить хочет. Честно говоря, я его даже не-много побаиваюсь.
– Испанец за него ручается.
– Испанец, Винченцо, ни за что ручаться не может. Если бы не его связи и готовность за деньги предать любого, я бы с ним не то, что…
– Понимаю…
– Увы, и подонки иногда бывают полезны…
– Кстати, я выполнил вашу просьбу, монсеньор: ему откажут в кредите все банки, куда бы он ни обратился. Кроме нашего. Даже их национальный.
– Очень хорошо. Так сколько он намеревается срубить?
– Не помню… Этот его…
– Давид! Что у тебя с памятью сегодня?!
– Да-да, конечно… Давид… Он так мудрено тогда говорил. Я понял – что-то около десяти милли-ардов. Может, больше… Но я могу и ошибаться. При условии, что он запустит в игру не меньше двух миллиардов. Иначе он в неё просто не войдёт. Пятьсот миллионов свободных денег у него на игру уже есть.
– Значит… если в последний момент, после того, как он подаст заявку, мы откажем ему в кредите…
– Для него это явится полной катастрофой, поскольку выйти из игры ему уже не позволят. И его не просто разорят. Из него фарш сделают.
– Ну что ж, пусть тогда старается… Она не должна родить.
– Так сказал… он?
– Так говорю я! И дон Филиппе должен об этом позаботиться.
– Скорее, наверное, Игнасио…
– Да плевать мне – кто из них!…
– Монсеньор, Его рождение действительно доставит нам… неприятности?
– Неприятности? Ты это так называешь? – Возможно…
– Он что – начнёт с нами спорить?
– Хуже… Он нас просто не заметит.
– А что, если и Его никто не заметит? Он же вроде как не для того придёт, чтобы разговаривать с людьми… Ну, по тому пророчеству. Зачем же нам тогда?…
– Винченцо, брат ты мой меньшой, уразумей, дурачок: не заметить проще того, кто вовсе никогда не рождался. Не вижу энтузиазма!…
________________________________________
Глава седьмая
Сколько ж ты на Луне прожила?
– Да объясни ты мне, наконец, куда мы едем! Зачем эти фальшивые паспорта? Я что – воровка?! Серёж, ты видел, – что у меня здесь? И где мы вообще?! Так мечтала из этого дурдома сбежать, но… Что мы делаем в этой дыре? Господи, да что с тобой происходит?!
– А что такое?
– Ты… какой-то старый стал. Случилось что? У нас что – неприятности?
– Лара, иди, пожалуйста, в машину. Я тебе по дороге все объясню. Мне с Мишкой поговорить нуж-но.
– Да пошли вы! Оба…
– Что она делает?
– Села в машину. Чего хотел?
– Давай Аськин телефон.
– Зачем это?
– Затем, что надо! Завтра же дам ей твою музыку слушать.
– Не дам…
– Чего не дашь?
– Телефон тебе не отдам.
– Не валяй дурака! Свихнулся, что ли?! Давай сюда телефон, кретин! Ларой станет та, что у тебя в психушке лежит. Забыл? Аська только вот, балда, зачем-то встряла… Ну ничего, завтра я всё об-ратно поверну. И хватит, блин! Она – моя жена. Я без неё умираю. Не видишь, что ли?!… Мне… Ну ты чего – не понимаешь?!
– Не отдам. Найди себе кого-нибудь на улице.
– Чего?… Спятил, что ли, козёл?! Гони сюда телефон, гад, если по роже не хочешь схлопотать! – И катись к этой своей… Она на днях уже… Телефон!!
– Не дам!… Серёга, она беременна… от меня.
– Кто?… То есть… Подожди… Как это?… Ты что, спал с ней?
– Ну а как!… Она в первый же день меня завалила. Ты что, Лару не знаешь?
– Ты с моей Аськой спал, мразь?!
– Серёга, пойми, это не Настя. Это – Лара.
– Скотина, что ж ты наделал?! Месяц не мог потерпеть?!!
– Куда ты её везешь?
– Незачем тебе знать. – Плохи наши дела. – Прятаться должны… Что ж ты наделал, гад…
– У Лары в сумке деньги. Все мои… оставшиеся… Твои и Настины. Пистолеты ещё…
– Как ты мог?…
– Серёга, понимаешь… Я не переживу, если Ларка от меня второй раз уйдёт.
– Ну и подыхай себе, блин, на здоровье!… Я-то тут при чём?
– А что ж теперь… с Полей будет?
– Да Ларой она станет, дебил, что же ещё! Ну ты совсем, что ли, уже?! Я с кем сейчас разговари-вал? Как только Аська в своё тело вернётся. Я ж ей только времянку поставил, а ту твою – по полной зарядил!… Что ж ты наделал, сволочь… А точно беременна?… Идиот!… Услышит же она когда-нибудь ту музыку… Как я ей объясню?… Она ведь будет думать, что это мой ребёнок…
– А можешь сделать так, чтобы она навсегда осталась Ларой?
– Ну уж хрен тебе!
– Серёга, прошу тебя.
– Пошёл ты знаешь куда!…
– Хочешь, я перед тобой на колени встану? Знаешь, как она ревела, когда узнала, что не беремен-на? Если у неё и этого ребёнка отнять, она с катушек слетит.
– Сволочь ты…
– Правда?… Пообещай…
– Скотина… Брат называется…
– Спасибо, Серёга.
– Значит так, музыку твою ни та, ни эта слышать не должны.
– Понятно.
– Никогда…
– Да понял!
– Тварь…
– А знаешь, Серёга, она – какая-то другая.
– Ещё бы, – она ж теперь не только Лара.
– Как это?
– В неё ещё и от Лауры намешалось. Той, что триста лет назад жила. А может и ещё когда…
– Серёга, ну ты чего, – тоже поехал?
– Что значит?… Ты правда, что ли, ничего не помнишь? Тоже мне, психиатр хренов… Сам же мне сколько раз по пьяни начинал рассказывать.
– Мальчики, вы долго там будете ругаться? Поехали уже!
– Мишка с нами не едет.
– Почему?
– По кочану! Ларка, повторяю, – если я вдруг больше чем на два часа исчезну, – вали из того горо-да, в котором мы окажемся, и паспорт сожги. Живи по второму. Уезжай далеко, но только автобу-сами и электричками. Тебе понятно? Мишка, пока!
– Да поняла я! Серёж, мы чё, эти башли украли?
________________________________________
После разговора с Константином Петровичем Иосиф на работу не поехал. Не в том он был настрое-нии. Попросил водителя отвести его домой. Но не доехал. Вышел за пару кварталов. Зашёл в магазин купить хлеба и вина. Два раза обошёл свой дом. Слежки вроде бы не заметил. Этих козлов несложно вы-числить. Осторожность, однако, не помешает.
В квартире было тихо и противно. Из-за этой тоскливой тишины и заброшенности, наверное… Поко-пался в дисках, запустил кино. Через полчаса понял, что зря он это сделал: на экран так ни разу и не взглянул. Как назывался фильм, тоже не вспомнил. Плюнул и побрёл на кухню. Налил вина. За окном уже совсем стемнело.
– А мне? Нет, стакан не нужен. Я сегодня со своей посудой к тебе пришёл. Вот только не начинай!
– А разве я что-то сказал?
– Как будто я не слышу, о чём ты думаешь…
– Нет, я всё-таки не понимаю!…
– Я же просил!…
– Послушай, это же – Твоя кровь…
– Да ладно тебе! Как будто ты сейчас за неё просишь.
– И за неё тоже…
– Угу… Спасибо, что хотя бы вспомнил о ней…
– Нет, правда! Я не только за мальчишек…
– Может всё-таки зажжём свет? А то ещё мимо нальёшь…
– Нормально. Я и так всё вижу. Лить-то куда?
– Под носом у тебя стоит.
– Моя чашка.
– Здрасьте! Ты ещё скажи, что я её тебе подарил. Ворюга! Это – моя чаша.
– А никто её у Тебя и не отнимает. Просто говорю, что помню её. Спаси хоть Костю.
– Ты опять?!
– Нет, ну правда… Он же родственник Тебе!
– Не могу.
– В смысле?
– Это невозможно.
– То есть?
– Поздно.
– Даже так?… Эх, блин!… Как он умрёт?
– Отравление.
– Так может хотя бы предупредить его? Позвоню… Чтобы поберёгся…
– Говорю тебе – поздно: он уже отравлен.
– Чем?
– Я таких ядов не знаю. Это что-то ваше – новенькое.
– Понятно… Спасибо, что хоть с кольцом помог. Мишка говорит – сработало.
– Это не я.
– А кто?
– Не придуривайся!
– Мария что ли?
– Угу.
– Ну, давай. Её здоровье.
– Чьё?
– Марии.
– Ты правда не понимаешь, как это делается?
– Что?
– Я, Мария… И всё прочее…
– Ну, Ты же сказал…
– Эх, учитель! Что ж ты такой трусливый? Перестань уже прятаться. Скажи просто. Кто всё это де-лает?
– Я в самом деле не знаю. А Ты, что ли, знаешь?
– Разумеется.
– Кто?
– Ты.
________________________________________
– Михаэль, Вы правда не знаете, где они?
– Знаю, что живы.
– Откуда?
– У нас свой сайт в интернете. Вернее, сайт этот не наш. В том-то и фокус. Раз в неделю в одно и то же время. Не больше десяти слов.
– Так ведь можно вычислить!
– Маловероятно. К тому же у нас особый шифр. Мы его ещё в детстве придумали. Странно, а ведь меня никто даже и не спросил, куда исчезла Лара. Как будто её здесь никогда и не было. Охран-ник наутро просто не пришёл. Может их уже перестали искать?
– Если бы…
– Как-то тихо вокруг…
– Это только кажется. За вами внимательно следят.
– Надо же, совсем не замечаю…
– Микрофоны и маячок у Вас в машине. Они ждут, что Вы приведёте их к Сереже. В мою машину всё это дерьмо ещё на прошлой неделе поставили.
– Смотри-ка, а ведь они лечат друг друга. Юи, знаешь, я позволил им бывать… вместе…
– Знаю.
– Юля уже почти здорова… Они не просто…
– Я разрешила. Михаэль, а Вы не помните, как звали Полю, – тогда?
– Как же я могу помнить? Ну так, по пьяни, иногда… Серёга говорит… Лаура… Может он её с нашей Ларой ассоциирует? Путает…
– Ничего он не путает! Её действительно Лаурой зовут.
– Что, как и Юльку, – сны из далёкого прошлого достают?
– Вы думаете – я тоже сумасшедшая?
– Я уже вообще ничего не думаю. Серёге, вон, с детства средневековые рыцари повсюду мерещат-ся. И Настя после того, как сюда приехала, тоже стала их видеть. Ходят, говорит, за ней… Один огромный… Странное совпадение. Я иногда смотрю на Полю и правда – как будто что-то знако-мое…
– А меня она не любила.
– Это почему же?
– К Серёже ревновала.
– Интересно! А было за что?
– Не скажу…
– Подожди, ты что… любила его?
– Я и сейчас за него с радостью жизнь отдам… И за Сеньору. За их красивую мечту. Пусть все го-ворят, что сумасшедшую, но ведь это была и наша мечта! Мы все за Настеа так радовались, когда она, наконец, забеременела… Эх!…
– Я чего-то не пойму… Так кого Поля любила – его или меня?
– Вас обоих.
– А Серёга?
– Девочку, которую в аптеке изнасиловали. Сеньору нашу. Я её сразу узнала, когда ту запись по-смотрела.
– Лару?
– Лара на неё только лицом похожа.
– Это правда…
– Странно, Полина… Лицо Лауры, но какая-то она… Как будто ещё не родилась…
– А знаешь, если то, что ты говоришь, правда, получается, что Юлька вовсе и не больна. Ты вот спокойно к таким вещам относишься.
– Я – китаянка. К тому же родилась в Японии. Мы там на многое смотрим по-другому.
– Да, пожалуй… А Юлька уверена, что у неё шизофрения. Ну а как, в самом деле, ту вашу жизнь с этой совместить?
– Нашу… Нашу жизнь, Михаэль! Когда мы на корабле плыли…
– Вот, кстати… Не помнишь, как тот корабль назывался?
– «Санта-Анастасия».
– О-о! А отец пристал ко мне – «Миранда», говорит, – старайся лучше, – говорит. – Давай вспоми-най. «Миранда»… Я же и говорю…
– Ну правильно!
– Что правильно?
– Когда мы его в Барселоне покупали, он именно так и назывался – «Миранда».
– Не понял… А как же тогда?…
– Так ведь, когда мы первый раз в Венецию приплыли… Помните – ещё мачту чинили?… Вы тогда ему заодно и название сменили. Вы там с каким-то своим другом встреча¬лись, священником… Мы ему из Испании несколько раз золото привозили… А потом с Мальты ещё…
– Ах вон оно что!… Юи, а я любил Полину?
– Сеньору ты любил! И надо мной издевался ужас как!
– Да ладно!…
– Ты ж днём единственным живым мужчиной в замке был, кроме конюха и… того скота! Сволочь ты, Михаэль!…
– У нас с тобой… что-то было?…
– Когда, до свадьбы?… Помнишь хоть, как ты в тот страшный день женился?
________________________________________
– Мне плеер нужен.
– А Вам какой?
– Без разницы. Чтоб музыку крутил.
– Это понятно. А по деньгам?…
– Начни с самого верху.
– Такой пойдёт?
– Это что такое? Не понимаю… А куда тут кассету совать?
– Какую ещё кассету?
– Обыкновенную. Такую, чтобы сорок пять минут в одну сторону крутилась, а потом сама в обрат-ную запускалась. Не бэ, у меня и не на такой плеер денег хватит.
– Кассета… Ну ты даешь! Это ж – каменный век.
– Ну извиняй!
– Да у нас и нет таких… Купи вот этот. В него и вставлять ничего не нужно.
– А как же?
– Ну как – обыкновенно: качаешь с торрента музло и через тот же самый комп загоняешь файлы сюда.
– А по-русски сказать нельзя?… Что ещё за комп?… И торрент… Нет, я с этим никогда не разбе-русь. В моё время вот как тот были. Покажи. Вон же – в нём и кассета уже торчит. А говорил!…
– Да-а, плохи у нас дела…
– Что ещё не так?
– Она нарисованная.
– Кто?
– Кассета. Sony. Новейшая модель.
– Что ты мне м;зги пудришь?! Она же крутится.
– Крутится.
– Ну?
– Это картинка крутится… А плеер, кстати, хороший. Даже очень. Дорогой только.
– Ни хрена не поняла, но беру.
– Подумай, он бешеных бабок стоит. Ты, я вижу, мало, что в этом сечёшь. Как-то жалко тебя на бабло разводить. Сколько ж ты на Луне прожила?
– Чего?
– Ну, такое ощущение… Слушай, а ты часом не в тюрьме сидела? Нет, я против зэков ничего не имею…
– На Луне, говоришь?… Не знаю… Не помню… Лет пять-шесть. Или больше… Я так и не поняла.
– Слушай, ты как? С тобой всё в порядке? Странная ты какая-то…
– Нормально всё со мной… На Луне…А может и подальше где… Покупаю… Да и не жила я… как выясняется. У тебя какая-нибудь музыка к нему найдётся. Я с этими твоими торрентами… Даже и не знаю, что это такое…
– Не бери в голову. Я тебе накачаю. А тебе какая нравится?
– Да любая! Какую лет семь назад по радио крутили.
– Любая?
– Ага. Всякая годится. Только чтобы на виолончели там не играли. Муж запретил.
– Что так?
– Больно я нервная. Снова могу на Луну махнуть… от избытка чувств. Давай правда ту скачай, ко-торую в той другой моей жизни по радио крутили. Я тебе плеер оставлю. Слушай, а у тебя дев-чонка имеется?
– Распрощались недавно… А что?
– Да так… А гостиница в этом вашем городе найдётся? Такая, чтоб простыни чистые и кабак чтобы внизу был. Заодно и съедим чего-нибудь.
– Да я… не при деньгах…
– Мне зато их девать некуда. Угощаю.
– Знаешь, давай лучше завтра. Заодно уже и музон тебе в плеер вобью. Так ты что, правда его по-купаешь? За наличные? Слушай… а как же муж?
– Объелся груш… Ничего, его есть кому утешить. Сука… Точно, удавлю я когда-нибудь ту тварь!
________________________________________
Утром Иосиф обнаружил у себя в кухне допотопную глиняную чашку без ручки. Не то суповую, не то пиалу – не понял. Она стояла на столе рядом со стаканом, из которого он ночью пил вино. Принюхался. Глиняная пиала тоже пахла вином. Но откуда она здесь? Как попала в его дом? Мистика какая-то. Никто к нему вчера не приходил. Он бы запомнил. Не так уж много он и выпил. А потом, на кухне полно нор-мальной посуды. Из этой чашки и пить-то неудобно. Позвонил Косте на работу. Выяснилось, что товарищ генерал на службу не пришёл. И на телефонные звонки не отвечает. Странно.
Константин Петрович позвонил сам. Сказал, что он, кажется, приболел. В голове беспорядок. Вчера вечером вдруг сделался слабый. А сегодня и вовсе еле живой. Главное, ни черта не соображает. Просту-дился, что ли? Или вирус какой подцепил. Он уже выпил аспирин. Да только ещё хуже стало. И руки почему-то немеют. Хорошо, хоть Оськин номер на горячей кнопке был, а то бы…
На этом разговор закончился. Иосиф услышал, как там – в квартире Константина Петровича упало что-то грузное, и наступила тишина…
Иосиф снова взял в руку глиняную чашу и… вспомнил!
Минут пять он совершенно никакой просидел на табуретке. Потом снова позвонил на Лубянку. Сказал адъютанту Константина Петровича, чтобы на квартиру генерала срочно ехали и ломали дверь. Мишке звонить не стал. Не смог. Сделался вдруг какой-то деревянный. И на работу не пошёл. Позвонил и сказал, что плохо себя чувствует. Чтобы его не ждали. Попробовал чего-нибудь съесть. Но сделать этого не смог. Почему-то вспомнил родителей. Одессу. Девчонку, с которой собирался ходить в музыкалку… Налил в чашу вина. Выпил. Налил ещё. Наступил вечер. Поел хлеба. Вкуса он уже не чувствовал.
Иосиф не особо удивился, когда услышал звонок. Встал и пошёл к двери. Посмотрел в глазок. Ска-зал – минуту, только штаны надену. – Вернулся на кухню. Открыл шкафчик. Достал пузырёк зелёного стекла. Вылил его содержимое в чашу с вином. Выпил медленными глотками и пошёл открывать дверь.
Не будем приводить тот разговор полностью. Ни к чему это. Плохой у них вышел разговор. Да Иосиф уже и не особенно слушал своего гостя. Сделался рассеян. И стал зевать. Минут через пятнадцать Игнат не выдержал:
– Не зли меня! Я знаю – кольцо у тебя.
– Опоздал, мальчик. Я уже не чувствую боли. А через пару минут…
Больше Иосиф ничего не сказал. Больно действительно не было. Вообще ничего уже не было. Он просто на мгновение закрыл глаза…
– Я тут чашу свою вчера забыл. Знаешь, Мария будет ругаться, если…
– Конечно, вон она – на столе. Забирай.
– Ну чего, пошли, что ли?
– А далёко идти-то?
– Да не особо. Только немного в гору. Там у нас с Давидом тайное убежище. Про него Мария не знает.
– Давид?
– Угу. Он уже там. Чуешь запах? Представляешь, человек самостоятельно научился делать вино. И неплохое, скажу тебе, вино.
– А мы тут с Тобой не заблудимся? Что-то я ничего здесь не узнаю…
– Не беспокойся. Иди на запах – не промажешь.
– А чем это пахнет?
– Давид обещал баранье рагу сегодня приготовить.
– Точно, баранина! Потрясающий запах. Обожаю…
– Так вот, вино вкуснейшее! Немного смородиной отдает. Здесь, на острове, особенный виноград растёт. В Иудее ничего подобного не найти.
– Я, что же, теперь буду с вами тут жить?
– Как захочешь. А здесь неплохо. Зимы не бывает. Не то, что у вас там, в Москве. С мамой позна-комлю.
– Она что же, поощряет эти ваши тайные вечери?
– Я тебе сказал: – волшебное вино Давид делает. Ей нравится.
________________________________________
– Ну и где ты ходишь?! Договорились же – в консультацию и обратно! Больше одну никуда не пу-щу? Что сказал врач?
– Что муж у меня – сволочь.
– Это я и без него знаю. Обедать будешь?
– А что ещё ты можешь мне предложить?
– Ты есть хочешь?
– Я трахаться хочу!
– Я тебя спрашиваю, – есть будешь?!
– Не ори на меня! Я в кафе пообедала.
– Я же просил тебя, никуда!…
– А где мне ещё мужиков снимать?! – Ты со мной спать брезгуешь. Мишка на меня забил. Трахает-ся, уже поди с этой стервой… в открытую…
– Лара, о ребёнке подумай… И не обижай это тело, пожалуйста! Очень тебя прошу. Его ангел тебе подарил. А ты уже как животное!…
– Сам ты!… На себя посмотри!! – Во что превратился? Импотент хренов! Обеды он варит… Ты на улицу последний раз когда выходил? Уже тени своей боишься. Да пошёл ты со своими обедами! Денег полную сумку наворовали, а живём, как крысы!… Надоело, блин!!
– Что это?
– Кто-то в дверь скребётся. Да убери ты пистолет!…
– Кто там?
– Это я, ребята, откройте.
– Юи!
– Тише, Ларочка.
– Привет. По часам нас нашла?
– Да больше на голос шла. Ругаетесь вы больно громко. Аж на улице слышно.
– Надоела мне такая жизнь! Как там мой?
– Скучает. Я на часок. Машину в соседнем городе бросила, сюда – на попутках.
– А эта дрянь?
– Да нет у них ничего, Ларочка, успокойся ты уже, наконец! Она его теперь исключительно по име-ни-отчеству зовёт. И глаза на него поднять боится. Серёжа, тот телефон не потерял?
– Он всегда при мне.
– Помнишь, что делать, если он позвонит?
– Помню.
– Что-то случилось?
– А что такое?
– Странно выглядишь. Ты вообще здоров?
– Что, сильно заметно?
– Юи, он подыхает!
– Ларочка!
– Я что – слепая?! Да пошли вы!
– Куда она убежала?
– Понятия не имею. Не справляюсь я с ней. Как там?
– Да не очень. Филипп Инке промыл таки мозги. Сказал, что ты решил с неё денег срубить, вот и придумал эту историю. Она, дура, конечно, поверила. Хвастается, что выиграла у тебя пари.
– Какое ещё пари?
– Что её отец – честный человек. У вас радио есть?
– А что такое?
– В машине сейчас услышала – утром старший брат Филиппа утонул в Севилье в своём бассейне. Сердце остановилось.
________________________________________
– Инна, ну ты же знаешь, что я в этот бред не верю… Что?… У Хавьера действительно были про-блемы с сердцем… Ну так и скажи ему, чтоб пришёл, если знаешь, где он прячется!… Зачем мне его убивать? – Просто поговорим… А ты узкоглазую спро¬си, – она в психушку к его братцу через день мотается… Что значит – откуда я знаю? – Она пока что ещё на меня работает… Это же я ей зарплату плачу!… Вот и спроси… Пусть сам придёт… Я ему расскажу кое-чего…
– А мне ты ничего сказать не хочешь?
– Пока-пока. Ни о чём не беспокойся. Пока… Это семейное, Давид. К делу отношения не имеет.
– Не уверен. Помнится, мы договорились, – без секретов и сюрпризов. Я должен знать всё.
– Ты должен знать одно… Сработает?
– Без Сувенира?
– Ну не можем мы его найти!
– Риск огромный.
– А когда мы с тобой не рисковали?
– И друг твой не особо торопится.
– Кого ты имеешь в виду?
– Кардинала. Он мне не понравился. Боюсь, кинет он тебя.
– Вряд ли… Нет… Не кинет. Он меня уважает.
– Он тебя презирает. Где деньги? – Нету. И этот твой новый приятель мне не понравился. Кешка – обыкновенный бандит. С ним хотя бы всё понятно. А этот…
– А тебе вообще кто-нибудь из моего окружения нравится?
– Инна.
– Она не при делах.
– Тогда вообще никто. А знаешь, я почему-то верю, что это именно ты ограбил и убил.
– Что?!
– Это – ваш с Кешкой стиль. К тому же лекарство ты точно изобрести не мог. У тебя для этого ни мозгов, ни…
– Да ты!…
– Мой тебе совет: – встретишь где, попроси у парня прощения. Пока не поздно…
– Ты!…
– А сердце у твоего брата, между прочим, здоровое было. Я проверил. Так что проси скорее про-щения и давай уже займёмся делами. Ей-Богу, я бы на твоём месте не стал с ним связываться. Зу-бы обломаешь. После того, с какими фокусами он в аптеке выступил…
– А откуда ты?…
– Оттуда же, откуда и про твоего братца узнал. Нет в нашем мире больше секретов. Пора бы это уже понимать! Кстати, у тебя сердце тоже вроде бы здоровое. Пока…
________________________________________
– Ты чего это одетый улёгся? Ел чего-нибудь? А вчера? Ты чего, умираешь что ли, Сереж? Ну-ка давай, вставай, пошли скорее на улицу! Быстро вставай. Я кому говорю!
________________________________________
– Поля, а ты правда ничего не помнишь?
– Не-а.
– Ну как же! Мы ещё на корабле плыли.
– Куда?
– Ой, да куда мы только не плавали. У вас поначалу такая любовь была.
– С кем?
– Да с Михалосичем, балда!
– Сумасшедшая!
– Сама ты ненормальная! Ты ещё девочку от него родила.
– Правда?
– Ага. Только ты её в монастырь сдала. Нехорошо это. Мы все, правда, сомневались, – от него ли.
– Как это?
– Ну… ты не только с ним.
– Что ты такое говоришь!
– То самое! Ты в самом деле… В каждом порту, чуть не со всеми подряд.
– Врешь ты всё!
– Чего я вру? Шлюха ты – вот кто!
– Уходи давай, ты – злая!
– Ну и уйду. Больно ты мне нужна! Я Юи люблю.
– Не уходи, Юленька, пожалуйста. Прости меня. Я больше не буду.
– А ты правда больше не хочешь умирать?
– Когда ты со мной – нет.
– А когда Юи ко мне приезжает?
– И тогда не хочу. Скучаю, но я ведь знаю, что ты потом ко мне вернёшься. Я жду.
– Юи знает про нас с тобой. Я ей всё рассказала.
– Ругалась? Что, побила тебя?
– Вот ещё! Ну, поплакала, конечно, сначала… А потом ничего… сказала, что тебе сейчас тоже кто-нибудь нужен… И что, если я тебе помогу снова захотеть жить, то ладно. Больше не плакала.
________________________________________
Глава восьмая
Зелёные фонарики
– Серёж, что, вон та? Да? Годится? Правда? А ты как понял? Ну ладно, давай, возьми её. Пошли, я отведу вас. Никто не узнает… Ну куда ты пошёл? Дурак, выпей её! Сдохнешь ведь… Идиот! А что со мной тогда будет?… Давай я тебя хоть под руку возьму. Упадешь ещё… Серёж, ты это из-за Насти? Да? А если она вернётся, тебе станет легче?… Надо Мишке сообщить, где мы. Пускай приедет. Ты ведь умираешь, Серёж. Хватит нам уже бегать… Я-то им зачем? Отдадим деньги…
________________________________________
Миша с похорон отца и дяди Кости вернулся в Новороссийск почерневший и злой как чёрт. Девочки уж не знали, с какого бока к нему подойти. Как успокоить. Боялись его и старались не попадаться ему на глаза. Надя, набравшись мужества, купила хорошей местной водки и предприняла осторожную попытку… Чем тот её хитроумный маневр закончился, мы не знаем и знать не хотим. Но обязаны отметить, что на следующий день эта дура явилась на работу вся раскрашенная и подозрительно весёлая. Такая энергичная и великодушная. Со всеми пыталась разговаривать дружелюбно, изображая из себя свою в доску девчон-ку. Просто непостижимо энергичная она была. Как будто её подключили к розетке, и врубили двести двадцать или триста вольт. Короче, осмелела, дрянь. В палату, в которой раньше жила Лара и куда теперь поместили Юльку, она заходить по-прежнему побаивалась, но в Полину стала забегать запросто. Как раньше. И не только за тем, чтобы с комфортом пописать, а чтобы ещё и в нормальных условиях, открыв палкой форточку, покурить. А вот Миша на этот этаж заходить перестал. Однажды он и вовсе на работу не пришёл. Надя сказал, что ничего страшного, просто Михалосич не в настроении. Интересно, а откуда ей известно – в каком Миша настроении?…
Их похоронили в один день. Практически рядом. Но не в гробах. Потому что их кремировали. Из уважения к покойным, вскрытие не производили. Распоряжение об этом отдал непосредственно сам пред-седатель КГБ, скорбевший больше других, потому что Константин Петрович был его личным другом. Во всяком случае он так всем говорил. На похоронах даже слезу пустил. Скупую мужскую…
На траурной церемонии было произнесено множество красивых слов. Про настоящую дружбу двух старых товарищей – верных партийцев-ленинцев, познакомившихся в детдоме в голодные послевоенные годы. Когда страна лежала в руинах. О том, какие замечательные люди от нас уходят. Но зато какую смену они воспитали! Ею же, этой сменой, гордиться можно. И мы ею обязательно будем гордиться! По-тому что а как же иначе… И про то ещё говорилось, как много и, что особенно важно, совершенно беско-рыстно, как и подобает истинным чекистам, у которых чистые руки и горячее сердце, покойные сделали для взрастившей их Родины (Миша в этом месте подумал, что это, наверное, даже неплохо, что отца со-жгли, иначе, услышав всю эту голимую ахинею, он перевернулся бы сейчас в гробу, особенно когда его вслед за дядей Костей непонятно за что обозвали партийцем-ленинцем). Короче, не жалели эти двое сил. На совесть служили нашему распрекрасному государству, которое ничего и никому не забывает, а наобо-рот – всё отлично про всех помнит. Что бы кто ни думал. Как бы враги в бессильной злобе на нас ни кле-ветали. Всё хорошее помнит. А, если кто на западе сомневается… И так далее. Продолжалась эта пытка больше часа. Ужас…
О том, что два старых боевых товарища, до потери сознания любившие свою чудесную Родину, кото-рая про них всё помнила, умерли в один день да ещё при столь загадочных обстоятельствах, ни единого слова произнесено не было. Наверное потому, что всем и так всё было понятно. Хотя, может, не всё и не всем… Атмосфера была напряженная и, если так можно сказать об атмосфере, растерянная. Не то, чтобы присутствующие испытывали какой-то дискомфорт или страх, но, может, и испытывали. Потому что рожи у всех были странные. Словно здесь разыгрывался спектакль, мало того, что заранее должным обра-зом неотрепетированный, так ещё же и с ненаписанным или, как теперь говорят, открытым финалом.
Президент из соображений безопасности на кладбище не приехал. От его имени с проникновенной ре-чью выступил какой-то козёл из администрации с глазами пойманного на месте преступления педофила. Миша под конец церемонии уже ненавидел его. И вообще, ему очень хотелось напиться. Ещё эта чёртова погода!… А какая в тот день была погода? – Да хрен её знает, какая она у них там была! – Такая, навер-ное, когда хочется безобразно напиться, выйти на балкон и начать громко выть на луну, а потом орать матерные частушки, пока соседи не вызовут милицию. Вот какая в тот день была погода…
Похороны и все прочие процедуры, естественно, были оплачены конторой. Поминки действительно закатили шикарные: чёрная икра, лобстеры, жутко дорогая водка и масса всякой разогретой в красивых электрических печках вкусноты…
Под конец вчерашние коллеги дяди Кости забыли, по какому поводу они собрались, разомлели и начали травить опасные политические анекдоты. Конечно, не обошлось и без свинства, но морды друг другу не били. Всё-таки люди бывалые. Пить и держать себя в руках умели. Ну как бы…
В отцовой квартире Миша перерыл всё, но миллиона не нашёл. И поэтому расстроился ещё больше. Понял, что квартиру до него уже обыскали. А как можно было этого не понять, когда здесь даже полы местами были вскрыты?
Игнат на похороны не пришёл.
________________________________________
– Куда пойдём?
– В гостиницу. Не на улице же будем…
– Я тебе сегодня ещё несколько сборничков в плеер залил.
– Что за музон?
– Ну, то, что ты больше всего любишь, – скрипка там, пианино, виолончель… То, что семь лет назад по радио крутили. Всякие там наши заслуженные лауреаты…
– Дурак, мне ж как раз этого и нельзя!… А впрочем, давай…
________________________________________
– Лара, больше сюда не входи. Я, наверное, скоро уже… Через час позвони Мишке, скажи, где меня найти, а сама уезжай… А ещё лучше – уезжай прямо сейчас. Позвони ему откуда-нибудь с авто-вокзала… Деньги возьми…
– За что ты её так любишь?…
– Купи себе новый телефон, а паспорт сожги. Никому не говори, где ты. Даже Мишке. Только как родишь… Помнишь, как тот сайт называется? Ну давай. Я когда-то любил тебя. А Мишка… Он тебя вытащит. Ты, главное, роди. Он тебя и правда любит. Очень…
________________________________________
– Ну зачем ты уходишь? Посиди со мной.
– Поля, мне ж ещё семь человек колоть! Вот закончу и приду. Почитаю тебе.
– Ты больше не придёшь. Я знаю. Ты меня совсем не любишь. Просто жалела. Я так виновата перед Юи…
– В чем ты виновата, идиотка? – У нас с тобой ничего не было.
– Ничего не было… Она добрая. Может простит меня. Представляешь, у меня никогда не было мужчины. Вообще никого не было. Только ты. Я буду ждать. Придёшь?…
________________________________________
Лара никуда не уехала. Потому что нашла на кухне бутылку виски. А стакан не нашла. Так что пила прямо из горлышка. Серёжины запреты больше не работали. Что он с ней сделает, если уже с дивана встать не может. Пошла к себе в комнату, достала пачку сигарет, закурила. Взяла в руки плеер. Воткнула в уши затычки. Хорошие наушники. Дорогие. Как только музыку здесь включить? Как выбрать?…
– Ага, вот же написано: – “любимое”… Сюда, наверное, и нужно жать… Интересно, а что у нас лю-бимое? Кем, собственно, любимое?…
________________________________________
– Спишь, что ли, соня?
Юлька не сразу поняла, что Поля умерла. Просто потому, что, входя в палату, не посмотрела в ту сторону, где стояла кровать. И ничего удивительного: она несла из столовки поднос, на котором непо-стижимым образом уместились два ужина плюс три яблока, бутылка лёгкого розового вина, книжка, кото-рую она обещала Поле почитать, а ещё огромная гроздь винограда, которая, словно живая, норовила с подноса сползти.
Это был какой-то акробатический аттракцион – то, как она открыла дверь, если учесть, что обе руки были заняты, а дверь нужно было открывать на себя. В общем, это абсолютно нормально, что, сморщив от напряжения лоб и прикусив нижнюю губу, она глядела исключительно себе под ноги, двигаясь со всем этим роскошеством к столу. Не хватало ещё, практически достигнув цели, грохнуть поднос оземь или, что было бы ещё веселее, живописно растянуться на полу самой. Этого она себе точно не простила бы.
Так вот, только уже взгромоздив поднос на стол и подойдя к кровати, запустив руки под одеяло и по-пробовав Полю разбудить, она стала подозревать ужасное… Эти равнодушные глаза, глядящие мимо, в никуда… А главное, на этаже – никого. Ни единой души!…
Всё героическое Мишино лечение, то, на что пошла Лена, чтобы вытащить Юльку из стеклянной немоты, из того ада, в котором она заснула как муха в янтаре, когда пустилась в голом виде дефилировать по коридору института, спасительная любовь Юи,… забота о ней Клавдии… да даже и Нади… – всё это полетело к чертям собачьим!…
– Сволочи!…
Уже впадая в знакомое горячечное безумие, сладковатое и немного вяжущее на вкус, Юи увидела себя в чёрном зеркале со стороны и от испуга решила притвориться, будто она ещё живая. Что она ещё что-то соображает. Ведь не полилась ещё на затылок тошнотворная, парализующая чернота.
Юлька вспомнила, что у неё есть руки и ноги. Немного пошмыгала носом. Сбросила с себя одежду и юркнула под одеяло. Вскарабкалась на странно замёрзшую Полю и стала её тормошить. Сначала она старалась не причинять ей боль, но скоро, поняв, что сил надолго не хватит, остервенилась и начала лу-пить по щекам не помнящую своего имени мёртвую девушку. Одеяло слетело на пол.
– Ты чего?… Обещала ведь… Давай просыпайся! Чего это вы все?… Зачем из меня сумасшедшую делаете? Какой нормальный такое выдержит?! Вставай, гадина!!…
Нетрудно догадаться, каков был результат такой терапии. А силы действительно уже заканчивались. Стало трудно одновременно бить Полю и сопротивляться чёрному свету, просачивавшемуся в палату сквозь невидимые поры в стенах и потолке, странным образом шевелившихся и отдалявшихся от кровати. Скоро они и вовсе куда-то пропали. Не стало в палате ни стен, ни потолка. Да и не было их здесь никогда. Незнакомая пустая комната…
Чернота обвивала и душила последнее, за что жалкими остатками рассудка держалась Юлька – тот тёплый полумрак, что здесь обитал. Да, полумрак. А что такого? – Зато он хотя бы был не чёрный. Ну не яркая лампочка тут горела! Что вы хотите…
В какой-то момент Юля перестала избивать Полю, поняв всю неэффективность этих её с позволения сказать реанимационных мероприятий. Да и руки элементарно устали. Проще было лечь на неё плашмя и попробовать согреть её своим телом. Надо бы ещё и плечи ей растереть. Только вот чем? – Своих рук она уже не чувствовала. На Полины щёки ещё можно подышать, а вот руками…
Огромный, неслыханных размеров чёрный мохнатый паук безжалостно высасывал из воздуха, в кото-ром и так уже почти не осталось кислорода, самое воспоминание о свете – этот беззащитный, угасающий полумрак мира всё ещё живых… Отнимал последний Юлькин… Господи, да какой там к чёрту шанс?! – Не было у Юльки уже никакого шанса. И надежды тоже не было… Ничего у неё больше не было… Всё отняли… Вот почему чернота и могла теперь что называется по праву забрать её себе. Пожрать её… Больно, наверное, не будет… Впрочем, какая теперь разница…
Если бы кто сказал Юльке, что ей предстоит пойти туда, куда недавно отправилась Лена, это было бы для неё не просто спасением, это было бы настоящим счастьем. Но увы – ей не улыбалось пройти Лени-ной тропкой. То есть повторить её судьбу. Ничего такого ей не угрожало. Всё это было не про неё. Лена ведь ушла туда не потому, что спятила. А потому, что её позвал с собой любимый. Не забрал силой, а просто позвал. Могла и не пойти. Если бы не любила его. Так что это – совсем другое! Короче, для Лены это – счастье. А у Юльки наоборот.
Ещё же и Юи… Господи, даже ей Юлька принесёт горе! Как будто она не помнит, как Юи плакала, ко-гда помогала Клавдии её купать. Как же она их всех любит – и Юи, и Лену, и… Да, они обе знали про Габриэля. И не обижались… Может как раз за эту любовь к Габриэлю они её и полюбили… Сделались ради неё лесбиянками… Чтобы ей было хорошо… Ну, раз мужики её всё время обижали…
– Господи, что ж тогда Сеньора вам говорила? – Я же слышала…
В незнакомой комнате, которая, когда у неё не стало стен, перестала быть комнатой и вообще чем-либо, сделалось совсем уже темно. Было не холодно, но очень тоскливо. И противно. А ещё страшно, конечно. Даже затошнило слегка. Как бывает, когда тебе говорят, что через минуту ты должна выйти на сцену и рассказать огромному, битком набитому залу стихотворение. И при этом не говорят – какое.
А что, как будто кому-то бывает не страшно умирать?! Притом что бывают вещи пострашнее смерти. Когда невозможно заснуть и просто перестать быть. Вот этот паук, например…
Господи, какая же Поля холодная! Почему она не согревается?… Вот я дура – никакая это не Поля! Это – Лаура. Всем известно. И она не должна была умереть. Ведь Настеа тогда… Что же она тогда гово-рила, когда Лаура с Юи лежали на той кровати? Такие красивые. И такие же холодные… Надо вспомнить. Вот именно: на лбу Юи была белая лента. И на ней было написано что-то очень красивое. На непонятном языке.
Ну и пусть она стала лесбиянкой… А потому что это не кто-нибудь, а именно Юи спасла её тогда, очень давно… от бородатых мужчин, которые посадили её на цепь и больше месяца насиловали… Госпо-ди, как же назывался тот городок? – Ну конечно – Копернаум! И Ленка тогда на крыше… Тоже спасла её. Коньяк ещё у неё в кабинете пили. А потом ночью…
Так что же в самом деле говорила Настеа? Она вот так же вроде на Лауре тогда сидела верхом… Гос-поди, совсем уже темно стало… Страшно-то как!…
– Настеа, сеньора наша, ну помоги же! Сейчас ведь описаюсь. Чего ты в самом деле?…
Чернота сделалась ещё хуже, чем просто чёрной. Потому что стала уже даже не чёрной. Как же назвать тот цвет?… – Да никак. Нет у него названия. Но, если для него не придумали подходящего слова, можно ведь попробовать его как-то описать. То есть рассказать словами – какой он. Странно, а он дей-ствительно уже и не чёрный…
А ещё он непрозрачный, хотя цвет вроде не должен быть прозрачным или непрозрачным. Парадокс, но он действительно был светлее чёрного. Определенно. А как же тогда?… Стоп, что-то мы запутались. Всё потому, что свет здесь вообще ни при чём. Свет, это когда ты можешь разглядеть что-нибудь впоть-мах.
Тут вот что надо сказать… Неизвестно, правда, прояснит это что-нибудь или нет… Та белёсость, ко-торая чернее чёрного, возникает или происходит не от того, что она лучше чёрного. Что она хорошая и неплохо к тебе относится. Наоборот, этому невозможному цвету на тебя наплевать с ещё большей коло-кольни, чем… А не чёрный этот цвет потому, что, когда ты смотришь в чёрное, можно сказать, что ты смотришь в него сейчас. Не вчера и не в прошлый вторник, а вот прямо в этот самый момент. То есть именно сейчас! В то же, чему не получается придумать название, потому что это – запредельное, ты из сейчас смотреть уже не можешь. В том-то и проблема. К тому же, угодив в царство несуществующего цвета, ты оказываешься уже не только не в “сейчас”, но и не здесь. Потому как неизвестно, что такое “здесь”. Да и ты – уже не ты. То есть ты – вообще больше не что-то живое. Тебя элементарно уже нет. И был ли ты? Или, как в Юлькином случае, была. Действительно, это – что-то уже похуже смерти…
Ура, нашлись подходящие слова для описания этой гадостной белёсости – куриная слепота. Хотя, ес-ли подумать, и это определение хромает. Ну и чёрт с ним!…
Последняя мысль Юли (подчеркнём – Юлькина, а не чья-то ещё) была: – “И хрен с ним со всем! Я и так уже сумасшедшая. Вот и не боюсь я тебя! Хватит, отбоялась… Я Сеньору свою люблю!…”
Туман того цвета, которому нормальные люди не в состоянии придумать название, потому что они живые, и в котором Юля утонула, вдруг сделался плотным и каким-то странно твёрдым. По своей струк-туре он напоминал вату или нет – тот мягкий театральный пенопласт, из которого делают декорации. Почему, собственно, Юлька и перестала в нём тонуть. Более того, в нём сделалось даже возможным ды-шать. А всё потому, что сквозь это белёсое марево она вдруг увидела свет двух зелёных фонариков. Два тонких лучика. Что-то вроде лазерных указок. Они и сотворили то маленькое, но взаправдашнее чудо, когда Юлька вдруг очутилась там, где уже бывала. Когда-то ужасно давно. Узнала, конечно…
В комнате с откуда-то взявшимися стенами и потолком было полно народу. Все молчали. И одеты они были не по-современному. А главное, эти люди были настоящие, то есть живые. Она и себя здесь увидела. Руки, которые держали её за плечи, были руками Габриэля. А раньше его звали Гавриил. Она и про это сейчас вспомнила. Но только это было уж совсем давно…
Так вот, Юлька смотрела на себя со стороны. Что странно… И видела себя, удерживаемую Габри-элем, она как раз этими самыми зелёными фонариками. При том, что сейчас она сидела на Лауре, рядом с которой лежала Юи. С белой повязкой на лбу, на которой были нарисованы те замечательные иероглифы. Да, но как же такое возможно? Она что – и там – в руках Габриэля – и одновременно здесь – верхом на Лауре? И тогда, – триста лет назад, и сейчас… Зелёные фонарики… Получается, что они светят из её глаз. Что же это такое?
Юля поняла, что бездарно теряет время, пытаясь разобраться в совершенно ненужных ей подробно-стях. Сейчас вот точно для неё неважных!
Ей даже не пришлось запоминать слова, чтобы потом, как она поначалу собиралась, их воспроизве-сти. Позже она даже не сумела вспомнить, открывала ли вообще рот. Настеа ведь сама всё сказала. Надо же – слово в слово. Как и тогда. Не ошиблась. И ни разу не сбилась. Юлька внимательно за ней следила. То есть за собой…
– Когда это я тебе врала?! Вот что ты несёшь… Сама ты дура! Да он сам мне только что сказал. Честное слово. Вот прямо сегодня и сказал, что женится на тебе. Если, конечно, ты опять не напь-ёшься. Если будешь прилично себя вести. У нас уже и священник для этого есть. Даже две штуки. Вон, сидят, ждут. Сказали, что у них мало времени и вечером они должны быть на другой свадь-бе. В Сарагосе… Да зачем же мне тебе врать?! Больно нужно. Не хочешь замуж – так и скажи. То-гда и спи себе дальше. Дура! А мы кофе пойдём пить… Конечно, и Михаэль с нами пойдёт. Здесь, что ли, с тобой останется?… Ой, как будто он себе нормальную жену не найдёт! Да в два счёта. Ещё и покрасивее тебя! Сыграет на скрипке своего Вивальди, и любая за ним побежит. А если она ещё и Аптеку твою наденет… Чего? Я-то тут при чём?! Сама ты шлюха! Вот именно: он порядоч-ную себе возьмёт. Из большого города, разумеется. Зачем ему дура деревенская… Да, и моложе. Такую, которая читать умеет, а не только картинки смотрит… Да вовсе ты не уродка! Кто тебе сказал? Мы уж всю тебя вылечили! И ничего там у тебя не видно будет. У меня же не видно. И у тебя не будет. Подумаешь… Вот, давай ещё заплачь! Мне, знаешь, тоже вчера досталось, но я же не капризничаю…
– Слезь с меня, корова. Раздавишь… Если про свадьбу наврала – убью…
– Полюшка, хорошая моя, зачем так пугаешь меня!…
– Слезь… кретинка!
– Поля, родная моя…
– Какая я тебе Поля?! Юлька, ты совсем, что ли, охренела? Что – трахнуть меня собралась?! Руки убери, извращенка! Я тебе зубы сейчас выбью, дрянь! Вали отсюда!!
– Лара?…
Первым делом Лаура, стряхнув с себя Юльку, послала её за зеркалом. Потому что почуяла неладное. Память ведь она не теряла и прекрасно помнила, где находилась минуту назад. Уж точно не в этой палате. Добро бы ещё очнуться в своей палате, так нет же: это – палата той психованной идиотки, что даже имени своего не помнит.
Юлька прибежала с зеркалом и…
– Ни хрена себе!…
Да, сильная была сцена. Уж как-нибудь своё лицо Лара помнила, а тут… Да ещё же и наголо постри-женная! Так, а что насчёт беременности? Ну, живота, положим, ещё видно… Продолжила себя исследо-вать… А вот этого она никак не ожидала…
– Круто! Джули, можешь меня поздравить, я – девственница. Бли-ин!…
Дежурившая в ту ночь Надя влетела в палату. Должно быть Юля, когда колдовала, громко кричала, хотя ничего такого она за собой не помнила. А может быть она даже заревела, когда поняла, что именно с Полей случилось. Странно, и того, что плакала, она также не помнила. Ну и что, что щёки мокрые. Тот ужасный, невыносимый для всякого живого человека цвет и зелёные ведьмины фонарики, светившие из её глаз, она отлично помнила, ведь это было только что, а вот того, что она, оказывается, только что крича-ла и плакала – нет.
– Юля, что случилось?! Полюшка, а с тобой-то что? Уколоть, может?
– Какая я тебе Полюшка, дебилка? Ты чего – не узнаешь меня?! Я тебе щас, сука, уколю! А ну-ка иди сюда! Где этот кобель?!
Понятно, Надю из палаты как сквозняком сдуло. Юля попыталась было её догнать. Рассказать, что здесь произошло. Чтобы успокоить. Чтобы всё объяснить. Но быстро вернулась. Потому что Надя, как только выскочила за дверь, сразу же начала звонить по мобильнику.
– Лара… Здесь она… Да, только что…
– Ну вот, Миша сейчас приедет. Лара, ты как вообще?…
– Зашибись! Опять пустая. Блин, я когда-нибудь рожу?! Джули, девочка, родная моя, там Сеньор наш кончается… До утра не доживёт… Я адрес скажу… Пусть Михаэль поедет, похоронит его по-человечески. Ну где ж он, блин?! Никогда его нет, когда он нужен, сволочь…
________________________________________
Глава девятая
Ты не видел мой диплом?
Эти странные звуки. Ну конечно, это ж они вывели его из обморока. А он с такими усилиями старался утопить себя в забытьи. Даже порадовался напоследок, что вроде получается… Хватило умения…
Было разное: и попытки как-то этому ужасу противостоять; и последовавшая за этим паника, что вполне естественно, как же без неё; была и эйфория, когда от усталости ему в какой-то момент вдруг стало всё безразлично, что сродни отупению, а отнюдь не возвышенному просветлению или освобожде-нию… Каковая эйфория, что опять-таки – абсолютно естественно, и завела его в депрессию. В полную безнадёгу и отчаяние. Когда включились те самые часики, которые он уже когда-то видел… в поезде… С их шагреневым циферблатом…
Он ещё подумал: – а, собственно, что такое депрессия, как не слышание тиканья этих распроклятых часов? В которых нет стрелок. Да и хрен с ними, потому как и без них понятно, сколько тебе осталось! Нашёл, честное слово, время… Как будто не о чем больше в последнюю минуту подумать…
А спрашивается, к чему ещё эта идиотская эйфория могла его подвести? – Вот именно! И к чему тогда такие нервы? Прямо как ребёнок в самом деле… Что уж теперь… Как будто он не понимал, что на халяву в этот раз уже не прокатит. Прекрасно понимал. Так он же и ничего, он не против. Что уж тут, если пла-тить нечем…
Сил совсем не осталось. Вот и ноги замёрзли. – Известный симптом… А понимание? – Ну что ж, по-нимание того, какова механика этого грустного процесса – вещь сама по себе хорошая и в другой ситуа-ции, наверное, даже полезная. Но, когда действительно платить за билет нечем – ничего не поделаешь: дальше автобус поедет без тебя. Смирился? – Нет. – А что так? – Да вот так: не смирился и всё! Потому что противно умирать. Ведь еле удалось вызвать этот обморок. Нет, надо было меня из него вытащить! Или… Никаких “или”! Лучше уж отъехать в бессознательном состоянии. Когда и не заметишь, как…
Господи, да что там в самом деле происходит?! Что дурацкая возня за дверью?… Это уже просто свинство какое-то! Неужели не могла подождать часок? В конце концов, если уж так за скрепы держаться и следовать канонам, надо бы знать, что полы моют не до, а после… Хотя бы каплю уважения могла про-явить! Пусть он её сейчас и бросает… Но ведь не потому бросает, что он – свинья. Уж точно не желает он ей зла. Просто надорвался. Что-то когда-то не проплатил. Не заделал дыру. А счётчик всё это время ра-ботал.
И когда это началось? – Наверное, когда стал вампиром. Но ведь не всегда же он пил из девчонок. Иногда и сам за себя платил. Когда успевал вспомнить об отцовых ключах. И сделать всё чисто. По-настоящему. То есть когда ничего он не делал. А всё происходило потому, что так надо было. Кому надо? – Да какая теперь разница!
В общем, есть за что его грохнуть. Глупо спорить. В прошлый раз стрелок у часов тоже не было. Но хотя бы было понятно, сколько осталось минут. А сегодня…
Скорее бы… И хорошо бы обойтись без цирковых номеров. Не хватало ещё собственную агонию пронаблюдать. Господи, ну что ещё эта дура там затеяла?!…
Да, крыть нечем. Кругом виноват. Никто ничего и не говорит…
Только бы не рассопливиться в последний момент. Ларка ведь увидит потом. Стыдно… Нет, ну чем же всё-таки оттуда пахнет? Чтобы она взялась мыть пол, это, положим, ещё можно себе представить, хотя, конечно, с трудом, а вот чтобы она подошла к плите… Но ведь определенно чем-то пахнет… Чем-то вкусным! Неужели что-то печёт? Она ж не умеет… Ещё сожжёт к чёртовой матери квартиру… Миш-кин номер вроде ей записал… Нет, ну правда, она там что – праздновать собралась? Поминать… Всё, отставить! Нужно держать себя в руках. Умирать полагается с достоинством. Офицер всё-таки…
Тут дверь приоткрылась. Сил повернуться к вошедшей не было. Как лежал – спиной к двери, так и остался лежать…
– Серёж…
– Не входи сюда…
– Ты там как?
– Скоро уже. Подожди немного.
– Тебе нехорошо, Серёж?
– А ты… чего там делаешь?
– Полы вымыла.
– Зачем?
– Как это зачем?! – Ужас какой свинарник мы тут с тобой развели.
– А пахнет чем?
– Оладьи испекла. Будешь?
– То есть как – испекла? Ты ж не умеешь…
– В смысле? Как это? Чего там уметь? Сейчас суп буду варить. Серёж, у нас картошки совсем нет. Сбегаешь в магазин?
– Ты же не умеешь готовить.
– Чего это я не умею?! Серёж, ну вставай уже! И чего это ты в одежде на чистую простыню улёгся?! Знаешь, как трудно руками стирать?… Странно, не понимаю, где мы… Ты не видел мой диплом? Завтра пойду на работу устраиваться. Вон у нас аптека под окнами. Хорошо бы в неё… А не в эту, так город вроде большой – другую найду. Поди не последняя. Серёж, а давай, если меня на работу возьмут, стиральную машину в кредит возьмём. Недорогую.
– Аська…
– Чего? Половину оладушка хочешь?
– Давай.
– Открывай рот.
– Вкусно.
– Ложись рядом.
– Чего, не проснешься никак? Миленький мой… Попить хочешь?
– А как ты думаешь?
– Сейчас принесу.
– Уже принесла.
– Серёж, ну куда тебе столько? Ты из меня и так всю ночь пил, бессовестный…
– Балда… знаешь, когда та ночь была?
________________________________________
;
Часть седьмая
Феникс
Глава первая
Маленький человек
Впервые этот нескладный субъект в4ышел к людям полгода назад. А раньше о нём в городе и не слы-хали. Жил себе незаметно человек. Дом – работа. Тихоня такой. Он ещё в старомодных очках ходил. Вроде бы серьёзный товарищ. И жену свою любил. Говорят, сильно её любил. Никогда с ней не спорил.
Так вот, повесил этот дурень себе на шею мятый плакатик, словно собрался свою квартиру сдавать или ещё чем затеял торговать, и в таком виде начал протестовать против какой-то там несправедливости. Сейчас уж не вспомнить – какой. – Мало ли их! Как будто мы не в курсе, где живём…
По наивности этот смешной человечек полагал, что раз в конституции по-русски написаны разные красивые слова про права и свободы, значит любому гражданину действительно разрешено, когда взду-мается, выходить на улицу с одиночными пикетами. То есть и ему, недоумку, позволено…
Да ведь нашёл ещё, где встать: пристроился под сенью вечно живого вождя мирового пролетариата, что с прошлого тысячелетия с голубем на позеленевшей лысине стоит на высоком и с виду крепком по-стаменте. Прямо не взорвать его – такой он, этот постамент, крепкий. Вот на нём лицом к зданию город-ской администрации всё это время Ленин и стоит. Хмурый, как памятнику и полагается. Всё-таки с миро-вым империализмом человек борется. Не шутки. Одной своей чугунной рукой он возмущённо сжимает кепку, как будто его только что развели на последние триста рублей бессовестные напёрсточники, и он не представляет, как доживёт до получки. Другой же он показывает в бок – не то на рюмочную, не то на жилой дом, на первом этаже которого располагается магазин, чем только не торгующий. Где, надо пола-гать, милиционерам и следует поискать обидевших Ленина негодяев. В народе эту торговую точку про-звали “лифчики-огурчики”. И в этом магазинчике действительно можно купить всё, что твоей душе угод-но: от овощей, белья, детской соски и заграничного презерватива до телевизора и недорогой, но вполне приличной водки, от которой, как её выпьешь (это можно сделать тут же – за углом, далеко ходить не нужно), ты не ослепнешь. Сразу, имеется в виду, не ослепнешь. Не в тот же самый день.
Так вот, наш доморощенный карбонарий нарисовался со своим кустарным плакатиком на площади в обеденный перерыв и, что удивительно, его не тронули. Наверное потому, что на той заасфальтированной голгофе он протусовался недолго. Перерыв же у него – всего час. Хорошо ещё, что работа и дом рядом. Буквально в двух шагах. Но всё равно, как бы близко от места преступления они ни находились, а зайти домой, взять заготовленный с вечера кусок ватмана, аккуратно свернуть его в трубочку, потом, не при-влекая к себе внимания, то есть прогулочным шагом, ни в коем случае не бегом, проследовать до площа-ди, затем, публично выказав свою гражданскую позицию, вернуться домой, бросить в прихожей своё жал-кое воззвание, адресованное, кстати, непонятно кому, и прибежать на службу, пока начальство не хвати-лось…
Короче, на лобном месте он – весь из себя такой бесстрашный и возвышенный – простоял каких-нибудь двадцать минут. Не больше. Ну, может быть, двадцать пять. Недолго в общем. Почему его и не успели взять. А может и не поэтому – не потому, что не успели. Имеется и другая, так сказать альтерна-тивная версия: не замели нашего клоуна потому, что в том сонном городишке подобные акции были ещё в диковинку. И милиционеры поэтому растерялись. Это в больших городах, где свободолюбивые граждане нагло катаются в метро, в которых по выходным нарядные космонавты с запотевшими забралами с боль-шим удовольствием лупят дубинками гуляющий в неположенных местах вредный элемент, всё схвачено, и органы реагируют на массовые, да даже и не особо массовые беспорядки мгновенно. Главное, реши-тельно они на происки врага реагируют. Как и обещали начальнику милиции, когда давали ему присягу. Здесь же народ с незапамятных времен живёт послушный и нескандальный. Бюджетники в основном. Со всем, что им в телевизоре скажут, наперёд согласный. К тому же жители этого тишайшего городка всегда правильно голосовали. За кого надо голосовали. Что, конечно, важно. Не возникали, одним словом. И, соответственно, проблем администрации не создавали. Понимают, как нужно себя вести, чтобы их не трогали. Тех же, кто был шибко умный и трепался в курилках за политику, давно отследили и всех по-тихому переловили. Кто присел за детскую порнографию. (Её, как правило, находили в домашних компь-ютерах смельчаков. Интересно, где они её скачивали и почему не прятали?) У других при понятых (из числа всё тех же милиционеров) неожиданно находили наркотики. Эти понятые всегда ездили на задержа-ния в гражданке. Потому что так положено – не должны понятые быть в форме. А так всё было честно и по закону. Не как в мире чистогана. Где, как известно, живут одни педофилы и гомосеки.
А кто-то даже и за экстремизм на зону угодил. Или за оскорбление чего-нибудь – власти, к примеру. Или чьих-нибудь религиозных чувств. Трудящий, он по части духовности в последнее время стал отли-чаться небывалой чувствительностью. Такой ранимый сделался, что не дай Бог.
Короче, все смутьяны на тот момент в городе уже повывелись. И о них забыли. Как будто их здесь никогда и не было. Вот почему не вполне ясно, за чью именно свободу очкарик пошёл к Ленину бороться. Тем более, что, как уже было сказано, всех тех гадов, что за американские деньги и по прямому указанию кукловодов из вражеских посольств пытались навредить нашей глубинной духовности и помешать нам дружно вставать с колен, давно и, конечно же, за дело пересажали. Так им, предателям, и надо! Пусть посидят. Может одумаются. А может и нет – не перекуются. Не перевоспитаются. Это смотря – какое у кого здоровье. Насколько оно крепкое. Не в санаторий всё ж таки их отправили. Оттуда запросто можно и не вернуться. Особенно, если ты не обнаруживаешь в себе склонность к перевоспитанию, и надзиратель тебе за это нечаянно сломает позвоночник. Да даже если он тебе просто почки отобьёт. Неприятно же. Пописать потом трудно бывает.
Однако, не будем отвлекаться на несущественное…
В первый раз наш дебошир попался на глаза лишь двум десяткам мирных граждан. Не больше их то-гда на площади было. Вот если бы он сообразил выступить со своим идиотским демаршем вечером, когда у горожан заканчивается рабочий день и они, расслабленные, не ожидая беды, бредут домой. Не подозре-вая, какие ловушки для них кругом порасставлены, и кто может поджидать их за углом с антинародным экстремистским воззванием. Или того хуже – не за углом, не в глухом переулке, а непосредственно на площади Ильича. В святом для всех честных и патриотически настроенных граждан месте.
Так вот, если бы очкарик догадался встать у трудящего на пути в правильное время, его наверняка за-метило бы больше народу. А так – смех один. Да уж, маху дал. Главное, ещё же и очки надел. Типа он умный. А никакой он не умный – дурак он. Самый настоящий! Уж и сам понял, что облажался…
Ну и Бог с тем, что свидетелей этой возмутительной провокации было немного. Не это важно. Любо-пытно другое – как эти двадцать везунчиков воспринимали нашего робеспьера. Ужасно интересно было за ними наблюдать. Близко к возмутителю спокойствия, понятно, никто из них не подошёл. Какое там близ-ко – его за семь шагов обходили. Словно он был заразный. Или от него плохо пахло. И в его преступный плакат, естественно, никто даже краешком глаза не заглянул. Не решился. А очкарик, между прочим, старался: большими печатными буквами что-то такое в нём написал. Как ему казалось, важное. Да что в плакат – прохожие даже в сторону очкарика боялись открыто смотреть. Как положено воспитанным лю-дям, которые по дороге в магазин натыкаются на калеку без ноги или ещё без чего-нибудь. А ещё лучше, когда это – молодая девушка, у которой с одеждой приключилось что-нибудь пикантное. Скажем, юбка нечаянно задралась. Сразу ведь начинаешь фантазировать!… Ясно же, что любому хочется на такую девчонку поглазеть. Ещё и сзади зайти… Но это вроде как неприлично. Неинтеллигентно. В общем, глаза от раскачивавшего лодку смутьяна прохожие отводили и лишь боковым зрением с риском повредить глаза пытались разглядеть, что это ещё за сумасшедший завёлся в их мирном городке. Какой такой ка-минг-аут этот наглый провокатор устраивает на потеху законопослушному обывателю. Может и правда будет весело…
Второй раз он явился к Ленину ровно через неделю. С тем же самым плакатом. Но только уже после работы. Допёр, слава тебе Господи!, в чём лоханулся. То есть учёл ситуацию и провёл работу над ошиб-ками. Всё-таки высшее образование у человека. На этот раз он всё, гад, рассчитал. И тут уж на него, ко-нечно, внимание обратили. Хоть и простоял он под Лениным только пятнадцать минут.
В милиции его не били. И вообще, как ни странно, тем же вечером отпустили. Строго нахмурившись и посветив в глаза лампой, ему дали понять, что ведёт он себя нехорошо. Для острастки пообещали по-звонить на работу, если он не перестанет безобразничать в центре города, где по праздникам проводятся демонстрации в поддержку власти, которая за мир во всём мире. И отпустили на все четыре стороны. Точнее, по телефону велели его жене незамедлительно явиться в милицию и от греха забрать у них её благоверного, вставшего на скользкую дорожку. Одного, сказали, не отпустят. А вдруг он сошёл с ума и учудит на улице ещё какую глупость? Не будет же нормальный человек против власти выступать. Мало ли, отвечай потом за то, что без надлежащего присмотра больного на голову человека они из отделения выпустили. Не доглядели. Не проявили об оступившемся товарище заботу.
Жена очкарика в милицию прибежала через десять минут и громко, так, чтобы все слышали, обозвала своего мужа дураком. После чего взяла его за руку и увела домой есть жареную картошку.
В третий раз он со своим беззаконным плакатом вышел на улицу не через неделю, как можно было ожидать, а в ближайшую же субботу. То есть через три дня. Никого не послушался, – ни милиционеров, которые исключительно добра ему желали, ни жену, – и снова взялся хулиганить. Только пришёл он уже не на площадь, а непосредственно к “лифчикам-огурчикам”, где людей всегда бывает больше. Так он и стоял возле магазина, пока его не забрали блюстители закона, оберегающие конституционные права наших мирных граждан, которые за правду и справедливость.
Анекдот: его ведь даже и тогда не захотели сажать. Просто влепили ему штраф в размере двух месяч-ных окладов и прогнали с глаз. Ну хоть так. Должна же была власть как-то отреагировать. Вот рублём она его и наказала.
Жена пообещала уйти от очкарика жить к маме, если он не возьмётся за ум. Потому что денег на штрафы не напасёшься.
Однако, наш дебошир за ум не взялся. И в следующий раз одним штрафом уже не отделался: настыр-ный рецидивист честно отсидел в КПЗ пятнадцать суток. А по городу о нём поползли нехорошие слухи. Всякое поговаривали.
Жена оказалась не менее принципиальной: предупреждала, что уйдёт жить к маме, если он не пере-станет над ней издеваться и разорять семью штрафами, как будто он депутат Госдумы и зарабатывает миллионы на наркотиках. Ну вот – собралась и ушла. Ещё же и дочь с собой забрала.
С работы очкарика, понятное дело, погнали. Пока он сидел в КПЗ его и попёрли.
В ближайшую после очередной отсидки субботу возмутитель спокойствия вновь оказался возле “лифчиков-огурчиков”. Причём на этот раз он пришёл туда с плакатом, на котором ничего написано не было. То есть он вышел к глубинному народу с чистым листом ватмана. И, что примечательно, трудящи-еся в ту субботу уже специально кучковались возле магазина. То есть конкретно пришли на него посмот-реть. Много народу собралось. Были среди него – того народа – и такие, которые меж собой спорили на деньги – рискнет очкастый клоун протестовать сегодня или струсит. Два к одному ставили на то, что сдастся. А он пришёл.
Господи, как же этот скандалист достал милиционеров! А тут ещё областной центр за успешную ра-боту с населением и общую раскрываемость премировал личный состав десятью скафандрами. Совер-шенно новенькими! Ни разу ненадёванными. Шикарные привезли в город скафандры! И вот – десять по-бедителей конкурса “лучший по профессии” отправились нашего героя арестовывать. В полной амуниции они на него шли! Как по телевизору показывают. Красиво так из сквера они шли. В засаде, как выясни-лось, его поджидали. И тоже меж собой спорили – придёт очкастый сегодня или сдрейфит. Некоторые аж на сто рублей поспорили.
Бить палками по щитам космонавты начали еще издали, на выходе из сквера, чтобы всем сделалось страшно. И школьники бросились снимать это выдающееся зрелище на телефоны. Класс же – движуха в их вечно спящем городе! И правда – совсем как в столице получилось. Кто-то для пущего сходства даже крикнул что-то насчёт того, что это несправедливо. Что нельзя бить человека палками просто так. Ни за что. Негромко так крикнул. Собственно, даже не крикнул, а тихонько высказался. Его, однако, услышали. И в Ютубе тем же вечером видео с бесстрашным горожанином посмотрели многие. Целых сто лайков ему поставили. Крикун очень собой гордился. Всем знакомым и родственникам ссылку на ролик послал.
Показательный процесс над очкариком состоялся в Доме Культуры. Потому что там было подходя-щее для такого важного события помещение, большее, чем в здании суда, – тем более, что поступила разнарядка – сгонять народ на суд со всего города. Как водится – администрация перестаралась: собрав-шиеся еле поместились в зале, в котором по праздникам можно смотреть выступления коллективов худо-жественной самодеятельности. Хорошо хоть буфет начал работать за час до назначенного заседания. И продавали в этот праздничный день там не только пиво с воблой, а даже и водку с солёными огурцами и бутербродами с сыром. Было шумно и весело. Никто, однако, не дебоширил. Понимал народ, где нахо-дится.
Очкарика выставили на всеобщее обозрение прямо на сцене. В клетке. А по краям специально по та-кому случаю привезенной из области клетки торжественно встали четыре космонавта. Прямо настоящий спектакль устроили. Как в Москве. Очень красиво получилось.
Прокурор сходу потребовал для злостного врага нашего замечательного народа, прошедшего войну и всех в ней победившего, семь лет строгого режима за то, что (1) “этот отпетый негодяй” мешал проезду городского транспорта; (2) за попытку подрыва конституционного строя; (3) за покушение на устои и наши уникальные скрепы, которых ни у кого больше нет, а также на национальные традиции и память предков, беззаветно сражавшихся за счастливое детство своих внуков на полях нашей прекрасной Родины и, в итоге, героически и окончательно победивших фашизм во всём мире. Но главное, прокурор, брызгая слюной и приятно дрожа от негодования, требовал отправить опасного преступника в место, где его пере-воспитают и научат Родину любить за то, что (4) при задержании он оказал сопротивление четырём кос-монавтам, в результате чего нанёс им незаживающие физические и моральные травмы. У которых мили-ционеров, между прочим, тоже дети есть. И вообще, они имеют от начальства похвальные грамоты за физическую подготовку и меткость в стрельбе.
Сами пострадавшие служители закону в зале суда присутствовали, – всё в тех же своих уже не совсем новых скафандрах, с закрытыми забралами, чтобы нельзя было рассмотреть их лиц, – и рассказывали, как им было больно, а, главное, обидно, когда очкарик их бил. Ведь они находились при исполнении. Вот почему им с моральной стороны было особенно обидно.
Назначенный государством бесплатный адвокат попытался было показать судье выложенную в Ютубе сцену задержания своего подзащитного. На видеозаписи, как он утверждал, невооруженным глазом видно, что очкарик стоит на тротуаре, а, стало быть, при всём желании мешать проезду городского транспорта никак не мог. А главное: при задержании очкарик не оказывал сопротивления. То есть ни с кем он не дрался. Били как раз его. Четыре космонавта повалили его на землю и били ногами и палками. При этом шестеро их сослуживцев заняли круговую оборону и дубинками, громко матерясь, отгоняли толпу. В то время как протестующего никто отбивать и не пытался. Прямо как в Москве. Ну, почти. Там за своих иногда всё-таки вступались. Но то же – Москва! Чего вы хотите…
Судья на адвоката почему-то обиделась и пригрозила удалить его из зала, если он не перестанет оскорблять “её честь”. Короче, смотреть кино она отказалась. Сказала, что нечего тут цирк устраивать, что здесь не кинотеатр, где показывают всякую порнографию, а священный храм правосудия, и она, разу-меется, верит сотрудникам милиции, приносившим присягу защищать свой народ от фашиствующих хулиганов. Не будут же они врать. И тоже, вслед за прокурором, не стерпела и красиво заговорила про ценности и духовные традиции нашего глубинного народа. Про его высокий патриотический дух и мо-рально-культурные скрепы. Каковой народ всегда побеждал своих врагов, победит он и американцев, за печеньки которых отдельные продажные отщепенцы отважились уже на открытую борьбу с Родиной. Которая их взрастила. И бесплатно в поликлинике лечила. В общем, нечего здесь оправдывать оголтелый нацизм, запрещённый на территории Российской Федерации. После чего с чистой совестью влепила очка-рику десять лет строгого режима. Прокурор аж охнул. Потому что не ожидал такого.
Услышав приговор, публично изобличённый враг всего трудового народа сказал, что виновным себя не считает, что милиционеры всё наврали, а судья с прокурором – вообще люди нечестные, у которых ни совести, ни стыда не осталось. А ещё он сказал, что в тюрьму не сядет. Потому что ему страшно. И во-обще ему уже следственного изолятора хватило. Заговаривая таким образом высокому суду зубы, этот вражеский провокатор снял очки, якобы за тем, чтобы их протереть, а вместо этого выдавил стекло и… одним движением перерезал себе сонную артерию. Пока ползали по полу в поисках ключа, выпавшего из задрожавших у космонавта рук, пока отпирали клетку, очкарик уж и повалился…
Вечером в Ютубе выступление судьи и последовавшая за этим сцена публичного самоубийства не-праведно осужденного полоумного протестанта собрала миллионы просмотров. И в городе стало тихо. Никогда прежде такого не бывало. Словно вдруг наступила зима. Или в город пообещался приехать пре-зидент, а потому все пивные закрыли и людям велели сидеть дома. Из областного центра на всякий слу-чай прислали полк ОМОНа. Да вроде как без надобности: город и так весь вымер. Совершенно обезлюдел. Полк, погромыхал палками о щиты, походил по пустым улицам красивыми римскими порядками, вытоп-тал все клумбы, что попались у него на пути и тем же вечером из города уехал…
Вдова очкарика на похороны не пошла. Потому что сильно на него обиделась. Больно уж много до-ставил он ей неприятностей. Как моральных, так и чисто финансовых. Из института её не выперли, но допуска лишили и, соответственно, от хлебной секретной темы, которую она вместе с мужем разрабаты-вала, отстранили. Хоронила очкарика дочь – девятиклассница местной школы. Лучшей, между прочим, школы в городе. С преподаванием ряда предметов на английском языке. Причём хоронила отца она не одна. Вместе с ней на кладбище пришли её одноклассники. Почти все. Собственно, только одна одно-классница и не пришла. Потому что ей сказали не сметь показываться на глаза. Иначе ей расквасят морду. Дело в том, что отец той девочки работал в милиции. И вообще, школьники сговорились с ней больше не здороваться. Она плакала. Искренне не понимала и всё спрашивала – в чём она виновата. Не она же в милиции работает. Она ещё маленькая, чтобы там работать. Школу ещё не закончила. Вот закончит, то-гда и будет решать – идти ей по стопам отца, чтобы, значит, династия не прерывалась, или лучше пойти в судьи. Тогда ей прямо и сказали: – ты тем, гадина, виновата, что дома жрёшь колбасу, купленную твоим героическим папашей на деньги, отнятые им у трудового народа, который он предал. Хочешь исправить карму – уходи из дома, мы тогда тебя с радостью простим и приютим, или отдавай нам колбасу обрат-но. – Это как? – А взрежь себе живот. Что проще?
Харакири девочка делать себе не стала. Больно же. И потом, здесь не Япония, где люди ещё помнят, что такое честь. И из дома не ушла. А вместо этого, что вполне естественно, пожаловалась папе.
В класс посреди урока пришли завуч с директором. Сказали, что, если травля дочки заслуженного со-трудника милиции не прекратится, зачинщики будут из школы отчислены. Причём с такими характери-стиками, с какими на поступление в институт можно уже не рассчитывать. Дали день на размышление. Чтобы одуматься и, осознав, добровольно встать на путь исправления. Однако, на следующий день обе-щанных репрессий не последовало. И вообще, директриса в школу не пришла. Испугалась. Потому что на рассвете кое-что случилось…
________________________________________
Откуда он взялся – тот грузовик – никто сказать не может. Рано утром, когда город ещё спал, он въе-хал на площадь Ленина и притормозил непосредственно возле памятника бессмертному вождю. Обыкно-венная бортовая машина. Только большая – трёхосная. Из кабины выпрыгнула молоденькая девушка в накидке с капюшоном, скрывавшем лицо. В руке она держала импортный телефон.
Все три борта машины открылись одновременно. Как бы сами собой они упали. Как в театре меняют-ся декорации. На самом деле ничто никуда не падало: просто все три борта слаженно откинули семь мужчин, ехавших в том грузовике. Наверное, долго тренировались. В одно мгновение обнажившийся кузов машины сделался похож на стол, с трёх сторон накрытый красивой деревянной скатертью. Из мас-сивной крестовины, прибитой к полу (в такие, только поменьше, под Новый Год втыкают живые ёлки) торчал полутораметровый железный штырь, глядящий в небо своим крайне непристойным наконечником нежно-розового цвета. Такое пластмассовое безобразие продается в магазинах для взрослых. Фу, мер-зость какая!…
На этот неострый кол незнакомые мужчины, скрывавшие свои лица под медицинскими масками, и по-садили лежавшую на полу грузовика связанную судью. Сажали они её аккуратно, долго прицеливаясь, можно даже сказать – бережно сажали, так, чтобы она не сразу умерла, а успела прочувствовать, насколь-ко прекрасными в действительности были ещё недавно так восхищавшие её духовные скрепы и культур-ные традиции нашей великой Родины. То есть пошли человеку навстречу: дали ей в полной мере насла-диться столь милой её сердцу патриархальной стариной. А перед тем, как посадить её на тот неприлич-ный кол, ей разводным ключом открыли рот, плоскогубцами вытащили язык и отрезали его ножом; потом отрубили серпом правую руку, которой она подписывала приговор; и напоследок выдавили пальцами оба её глаза – как, собственно, и полагается выглядеть беспристрастному правосудию. Только вот весы в её оставшуюся целой руку не вложили. Наверное, побоялись, что она их выронит. Больно уж беспокойно она себя вела. Хотя так картина, конечно, была не полной. Непорядок. Но что ж тут поделаешь…
А может просто не нашлось подходящих весов? Сейчас такие, какие нужно, какие на входе в здание суда держит в руке гипсовое правосудие, не делают. А если и делают, где ж их в такую рань достанешь? Не работают же ещё магазины. Короче, обошлись без весов. Ну и ладно.
Кричала судья долго. И как-то неэстетично она это делала. Как будто её ножами резали. При том, что никто её ножами не резал. Только, как уже было сказано, отрубили руку. И ту не всю, а по локоть. Ещё, правда, язык отрезали. Но не вот же всю её ножами изрезали. Что же до языка – так думать надо, какие глупости ты на людях несёшь. В общем, сама виновата. Подумаешь, язык ей отрезали… Между прочим, мужчины могли бы ей ещё и на лбу какое-нибудь неприличное слово калёным железом выжечь. Подоб-ное – тоже в наших вековых традициях. Так ведь не стали же они этого делать. Потому что тогда им надо было бы с собой газовую горелку везти. Что – хлопотно. И с точки зрения пожарной безопасности – не самое лучшее решение.
Ну и, понятно, судья своими воплями перебудила полгорода. Между прочим, в самое сладкое для сна время затеяла она в общественном месте орать. Когда трудящийся смотрит свой самый крепкий и полез-ный для организма сон. На работу ведь скоро вставать. В конце концов могла бы и подумать об окружа-ющих. У нас ведь всё для простого человека. Ну, как бы…
Окна соседних домов, выходящие на площадь, естественно, начали распахиваться. И уже не одна не-известная девушка в накидке с капюшоном стала снимать исторический спектакль-реконструкцию на свой импортный телефон – многим, понятно, захотелось того же. Хоть и спросонок, а сообразили, черти, что не снять такое кино и не выложить его потом в Ютубе – да тебя в школе или на работе засмеют и будут потом издеваться: проморгать такую сенсацию!…
Ленин на всё это ничего не сказал. Как будто произошедшее у него под ногами было ему неинтересно. Безучастный такой стоял он на своём постаменте. Как будто он тут ни при чём. И к случившемуся ника-ким боком не причастен. То есть ни в чём он не виноват.
А может быть вождь мирового пролетариата действительно не увидел устроенного у него под носом спектакля, он ведь по-прежнему продолжал коситься влево, недвусмысленно показывая, куда именно всем нам нужно обратить головы? Правильно, к “лифчикам-огурчикам”. При этом он ведь ещё и определенно кого-то изобличал. Наверное, тех наглых напёрсточников, которые его среди бела дня раздели.
Голубя у Ленина на голове не было. И возле магазина тоже никого не было. Странно, на кого ж тогда показывала его рука? Да ещё так чётко. И сегодня ещё показывает. Интересно, как она у него не устает? Затекла поди. Отсохнет ведь когда-нибудь. И отвалится…
В какой-то момент к площади подъехал микроавтобус. Молодые люди быстренько в него перебрались и уехали в неизвестном направлении. А вот девушка с ними не поехала. Крикнула им вдогонку “спасибо”, причём громко так крикнула, и спокойно продолжила снимать на телефон не прекращавшийся эротиче-ский танец скрепоносной судьи.
Что удивительно, девчонку от увиденного не стошнило. Когда же судья, уже почти касавшаяся нога-ми пола грузовика, наконец, затихла, девушка сунула телефон в карман, надвинула капюшон поглубже на лоб и как ни в чём ни бывало ушла. А машина со своим неприличным грузом, выставленным на всеобщее обозрение, осталась на площади. Возле Ленина сделалось тихо. Сотни людей наблюдали из окон своих квартир это непристойное зрелище. Судья ведь голая была. И уже никто, понятно, не заснул. Какой тут сон!
Но всё равно было ощущение, что город спал. Так было тихо.
Лишь через пятнадцать минут раздался вой сирен. Значит, кто-то всё-таки в милицию позвонил. Не выдержал. Потому как к мёртвой судье уже стали слетаться вороны. А видеть такое – неприятно. И как эти твари поняли, что в грузовике для них приготовлено угощение? А главное, как быстро они друг друж-ке об этом рассказали. Как будто у них своя сотовая связь имеется. Или что-нибудь в этом роде.
Кстати, о сотовых: прокурору дозвониться не смогли. Пробовали и не раз – хотели его предупредить. Сказать, чтобы он сегодня из дома на работу не ходил и дверь незнакомым людям не открывал. Даже если будут говорить, что ему по случаю какого-то праздника бесплатную пиццу привезли. А ещё лучше, чтобы он на время где-нибудь спрятался. В общем, ему звонили, но не дозвонились. Потому что он пропал. Причём пропал вместе с женой и детьми. Их только через месяц нашли. В лесу. Всех…
И те десять космонавтов, что участвовали в задержании очкарика, тоже все куда-то подевались. На работу не пришли. И на телефонные звонки не отвечали. Съездили, конечно, по адресам, но никого дома не застали. Двери открыты, а в квартирах – пусто. Потому что не там искали: пропавшие милиционеры скоро благополучно нашлись сами – в сквере. Сидели себе смирно на лавочках вокруг фонтана. Но уже без скафандров. Почему-то в колготках. И читали конституцию. Не вслух и не хором, а про себя. Она оказалась в руках у каждого. У некоторых, правда, книжечки были перевернуты вверх ногами. Впрочем, такая мелочь значения уже не имела: милиционеры были мертвы и своими остекленевшими глазами всё равно ничего не увидели бы. Да, как говорится: – поздно Боржоми пить. Раньше нужно было основной закон страны читать. А теперь что? – Пожалуйте бриться. То есть просим к ответу. Так что всё по-честному. И нечего обижаться!
Табельного оружия у милиционеров не оказалось. Ни при себе, ни в квартирах пистолеты не обнару-жили. Зато сотрудники правоохранительных органов разыскали девушку, прямо из партера (откуда было лучше всего видно) снимавшую для Ютуба то неприличное кино. И ведь как скоро они её вычислили – уже к вечеру! Балда, сама себя выдала: не надо было кричать молодым людям “спасибо”. По голосу её определили. Ею оказалась дочь нашего очкарика. А раз она по свидетельству очевидцев вышла из кабины въехавшего на площадь грузовика, если оказалась главным или даже, прямо скажем, персональным зрите-лем специально для неё устроенного спектакля, значит она и с преступниками знакома. То есть соучаст-ница. А стало быть…
Арестовывать её на бабушкину квартиру прибыли аж четырнадцать милиционеров. Оно и понятно: опасный государственный преступник. К тому же девчонка ещё и нехороший комментарий под своим возмутительным видео, собравшим в Ютубе только за первый день больше сотни тысяч лайков, оставила. Десять милиционеров пришли к ней в скафандрах, а четверо – просто так. В обычной форме. Потому что на всех красивых скафандров не хватило. Жребий бросали – кому повезёт.
В дверь звонить, ясное дело, не стали. Вышибли её какой-то тяжёлой железной дурой и ворвались внутрь. В тот же вечер арестовали и тех её одноклассников, что ходили с ней на кладбище, а накануне травили дочь заслуженного мента. По местному радио сердитым голосом было сделано объявление, что держать детей в обезьяннике, невзирая на их возраст и жалобный писк их в высшей степени безответ-ственных родителей, власти будут до тех пор, пока злоумышленники не выдадут своих сообщников, пуб-лично казнивших судью. Ведь наверняка же их знают. Не с Луны же в их мирный город экстремисты по-жаловали. И никакие эти малолетние негодяи не заложники. Нечего этих сволочей жалеть и покрывать! Преступники они самые настоящие. Раз не сознаются. Короче, хватит уже со всякой швалью миндальни-чать! Ну и что из того, что они несовершеннолетние? Будут сидеть! Как миленькие. Или пусть те, кто милиционеров убил, сами придут. И покаются.
Что именно пошло не так, мы теперь уже никогда не узнаем. Вскрытие ведь произведено не было. Врачам даже не позволили на неё взглянуть. Кремировали девчонку ночью в обстановке строжайшей секретности. Одноклассники рассказывали, что она сильно кричала. А потом перестала. Пресслужба милиции сообщила, что у девушки оказалось больное сердце. А за слухи, будто бы в милиции её избили, а потом групповым образом изнасиловали, будут строго наказывать. Никто её не бил и в обезьяннике коллективно не насиловал! Сама она умерла. Такое бывает. Вон известный футболист прямо во время матча упал на траву и умер.
Матери выдали соответствующий документ и урну с пеплом. Официальный документ был напечатан на гербовой бумаге. Со всеми нужными печатями. И, когда она пешком отправилась на кладбище посы-пать пеплом могилу своего недавно похороненного мужа, за ней увязались люди. Сначала шли только соседи и родители одноклассников её дочери. Тех, кто продолжал сидеть в обезьяннике. Но потом стали присоединяться и другие – просто случайные, совершенно посторонние люди. Все же в городе были в курсе: кто, куда и зачем сегодня утром идёт.
Тут кто-то вдруг негромко сказал, что это неправильно – брать детей в заложники. Что так раньше по-ступали чекисты, но сейчас вроде как другие настали времена. Справедливые. Ему ничего на это не сказа-ли. Даже не посмотрели в его сторону. И в лицо ему не плюнули. Идиотом не обозвали. Не до него было.
Когда процессия примерно из сорока человек достигла площади Ленина, дорогу ей преградил вер-нувшийся в город тот самый полк ОМОНа. Из громкоговорителей демонстрантам было сказано, что их шествие не согласовано с городской администрацией, а, стало быть, органы правопорядка сейчас начнут производить задержания. Тут ещё и местные милицейские машины стали съезжаться. С мигалками. Штук восемь их приехало. Эти машины перегородили улицу Ленина с обратной стороны, сзади, зажав таким образом траурную процессию в клещи. Чтобы никто не смог избежать правосудия.
И снова, как в прошлый раз, никто не может сказать, откуда он появился. Только это был уже не гру-зовик. Танк въехал прямо в колонну милицейских машин, закрывавших родителям заложников и просто сочувствовавшим гражданам путь к отступлению. Четыре машины вместе с сидевшими в них ментами за мгновение превратились в несъедобную кашу. Остальные четыре машины храбро попытались удрать, но в танке не любители сидели: четыре залпа бронебойными, и избежавшие гусениц машины превратились в весёлые карнавальные факелы.
Танк аккуратно объехал перепугавшихся и сбившихся в кучку штатских, которым не позволяли мирно пройти к кладбищу, – прямо хоть здесь, на Ленина пепел высыпай, – и дал три залпа осколочными по ОМОНу. Бросившиеся врассыпную ошметки полка были расстреляны из крупнокалиберного пулемета. А тех, кого танк сумел догнать, он размазал гусеницами по асфальту. После чего развернул башню стволом назад, чтобы её не попортить или не задеть ею кого из прохожих, и поехал к зданию милиции, подозри-тельно хорошо ориентируясь на местности. Как впоследствии выяснилось, имел место телефонный зво-нок начальнику милиции. Короткий, очень короткий звонок. По сотовому. Начальника вежливо попросили освободить заложников. Причём всех и немедленно. А иначе…
Когда, через четыре минуты, последний заложник покинул здание милиции, танк развернулся и уехал. Опять же неизвестно – куда.
Ну тогда уж на город двинулись регулярные воинские части. Впрочем, как резво они двинулись, так же бодро они и развернулись. Потому что несколько офицеров получили на свои телефоны видео… Нет, мы не станем описывать то, что они в своих телефонах увидели. Не потому, что это негуманно или… А потому что…
Да, там были сняты их жены. И дети!!…
Прочие офицеры получили вполне безобидные sms, в которых всего-навсего уточнялись их домашние адреса. Никаких ошибок, однако, в тех письмах не было. Всё правильно. И номера домов. И квартир. Чего, спрашивается, было тогда уточнять? Зачем, собственно?…
Генералу, который заявил, что ни на какие провокации террористов он не поддастся и громким ко-мандным голосом приказал воинской колонне продолжать движение на взбунтовавшийся город, три оставшихся неизвестными офицера всадили в позвоночник и в шею четырнадцать пуль. Слишком уж велико было их раздражение. Его, генерала, семья давно проживала в Америке. С чего бы ему не быть храбрым…
Вот именно: никому из офицеров не захотелось получить по WhatsApp кино с участием их жен и де-тей.
Видео на телефоны больше не приходили…
________________________________________
Ещё до того, как в СМИ впервые прозвучало слово “Феникс”, президент России из Кремля бесследно исчез. Но Сергей всего этого знать не мог. Он же не смотрел телевизор. И радио он также не слушал. А когда ему было всю эти дребедень слушать? Он был занят другим. И где они только с Настей брали си-лы? – Да, молодость…
________________________________________
Глава вторая
Достанут до неба
– Она меня заперла… Чего?… Ну ты глухая, что ли?! – Я тебе что говорю: – Поля умерла, а потом проснулась и стала Ларой… Чего?… Кто?… Да она уже звонила Мише. Я слышала… Ага, давно звонила. А он всё не едет… Ну а кому же ещё она могла звонить?… Да я пробовала… Он не отве-чает…
Кажется, мы где-то здесь остановились. Точно – на воскрешении Поли. Вернее Лары. А ещё точнее – Лауры.
И что же было дальше? – А вот что: Миша в клинику не приехал. Нет – не потому, что Надя звонила не ему. А она действительно звонила кому-то другому. Он не приехал потому, что в то время его уже не было в городе. Парадокс, но в дальнейшей Мишиной биографии Надин звонок неизвестному абоненту сыграл в высшей степени положительную роль, потому как именно из-за того её преступного звонка его и не убили. А ведь уже поволокли из машины и протащили по асфальту, хоть он и отчаянно упирался. Даже кусаться пробовал. Потом ещё метров пятьдесят его провезли по мокрой траве, почему красивый, почти новый костюм сильно измазался. Его уже поставили у края канавы на колени и собрались расстрелять. Приставили, как в кино, к затылку пистолет, сняли с предохранителя (непонятно, почему в кино пистолет всегда снимают с предохранителя тогда, когда уже давно пора стрелять, тебя ведь самого могут убить пока ты корчишь из себя крутого мачо), и тут вдруг тот бандит, который из машины не вылез, наверное потому, что был у них за главного, крикнул:
– стойте, пацаны, что-то у них там не срослось! Приказано живым его в Москву везти.
Бывают же на свете чудеса! Нет, в самом деле. Миша ведь уже не то, чтобы молиться стал. Молиться он не умел. Но с жизнью он уже вполне себе серьёзно начал прощаться. Всё же было по-настоящему. Взаправду! Вот нервы и подвели. Даже неожиданно для себя всплакнул. Потому что никто здесь шутить с ним не собирался. Не такие они – бандиты. Вы бы видели их рожи…
________________________________________
– Не смей ко мне подкрадываться, дрянная девчонка! Чего тебе?
– Чаю хочешь?
– Да уж обпилась. А ты почему босиком ходишь? Не лето… На-ка вот надень. А эти… Как дума-ешь, не велики твоему будут?
– В самый раз. Да я бы и сама ему носки связала…
– Когда?! Совсем уже стыд потеряли… Меня хоть постеснялись бы. Господи, грех какой, – мало-летку совратил! А ты и рада… Вот скажи, не рано тебе с мужчинами спать?
– С какими ещё мужчинами?! Только с одним… Который, между прочим, меня любит. И я его. Мам, а Серёжа говорит, что мне не четырнадцать лет…
– Интересно, а сколько же?
– Я уже взрослая. У меня и паспорт есть…
– Видела я твой паспорт! – Поддельный он. Имя там чьё?! А? В глаза мне смотри!
– Мам, знаешь, я пойду. Ты только музыку, смотри, не выключай. В наушниках её слушай.
– Ах вы развратники!… Господи, только б он тебя не бросил… с ребёночком-то…
Про то, что в соседней комнате происходило следующие два часа, мы рассказывать не будем. Не наше это дело. Хотя несложно догадаться. А кроме того, Настя действительно уже несколько лет как была совершеннолетней. Так что не будем…
– Нечестно!
– Ничего не знаю! – Тройные стеклопакеты не я предложил, так что и нечего! По мне, так эти твои оглоеды и простыми окнами запросто могли бы обойтись. Не графья.
– Знаешь, как у нас в детдоме холодно зимой бывает!
– От меня ты чего хочешь?
– Давай их за простые посчитаем.
– А больше тебе ничего не надо?
– Ну давай хотя бы комнату за два дня… Я устаю…
– Не-а. Одна комната – за один день. Не укладываемся, – привет: завтра – всё по новой. Нет, если ты меня больше не любишь…
– Серёж, а у нас правда денег на все окна хватит?
– Ага.
– На всём этаже?
– Угу.
– А мальчикам если… такие же?
– Ты со мной сначала за женский этаж расплатись… Жульё!
– Серёж, ну я действительно забыла, что в комнате отдыха четыре окна… а не три. Я же не нароч-но…
– И где только врать научилась!…
– Серёжа, а я… правда беременная?
– В мае будешь рожать. Ладно уж, давай твои окна за простые посчитаем, раз такое дело…
– Не надо, миленький. Давай по-честному… Скажи ещё…
– Брюхатая.
– Ещё.
– У нас с тобой мальчишка будет.
– Миленький…
– Будешь у меня толстая и некрасивая.
– Любимый…
– Тебе в трамваях будут место уступать.
– Я развратная…
– Ну хватит уже!
– Развратная. – Я тебя всё время хочу. Ну пожалуйста! Что тебе – жалко, что ли?
– Идиотка!… Ну ладно… Девка… развратная.
________________________________________
– Юи, любимая, скорее! Они сейчас из неё идиотку будут делать! Уже и установку в палату покати-ли… Я что – электрошок от капельницы отличить не могу? Господи, да где же Мишка?!…
________________________________________
– Ну вот и хорошо. Теперь дом. В каком он доме, деточка? Ну если умер, его ж похоронить надо. Нехорошо ведь. Как только скажешь, мы тебя сразу же и развяжем. Я тебе укольчик сделаю, до-рогой, между прочим, укольчик, импортный, в аптеке такой не продается. И боль как рукой сни-мет. Ну?… Кто-то ж его похоронить должен. А мы всё, как полагается, устроим. По-человечески. В самом лучшем виде. Что, сказать хочешь? Ну-ну, не плачь. Никого ты не предаешь. Он бы тебе сейчас и сам спасибо сказал. Думаешь, приятно ему там в одиночестве помирать. Громче говори, дрянь! Да не бойся ты. Никто не станет тебя убивать. Кому ты на хрен нужна?… Видишь, вот он – шприц? Как только скажешь, я тебя сразу и уколю. Слово даю. Что?… Громче!… Вот и умница.
________________________________________
– Юи, девочка моя, приезжай скорее!… Да не могу я до Клавы дозвониться! Не берёт она трубку. Слушай, Поля так страшно сейчас кричала… Я не знаю, что они с ней делают… Что?… Четверо их. И рожи у них, знаешь, какие мерзкие… К ним ещё один потом подъехал. Надя его Григорием Моисеевичем называла. Да как я отсюда выйду, дура?! Меня ж заперли… Нет, я под кроватью си-жу… Да не открывается окно!… Нет, Поля больше не кричит… Не знаю, может умерла уже… Она, когда проснулась, сказала мне, что знает – где они с Серёжей прятались. Наверное, они про это у неё спрашивали.
________________________________________
– Серая девятиэтажка… Нет, номер дома эта психопатка не запомнила. Сказала – напротив цен-трального рынка… Ну уж вы сами там поищите!… Да нет, не врёт. После такого не соврёшь. Квартира сорок два. Сказала, живой ещё. В большой комнате на диване лежит… А может и не жи-вой уже. Хрен его знает. Так что с девкой делать?… Нет, говорю же: это не Настя. Называет себя Лаурой… Я и раньше тут её видел. Что?… Что значит – когда? – Когда в прошлый раз сюда при-езжал. Тогда её Полиной звали. Да, она полной идиоткой была. А эта – ни разу не слабоумная… Не понял, а зачем же ей мозги прожигать? Может, просто укольчик сделать?… Да мне пофиг! Орать зачем?… Вот только не надо!… Я помню, за что мне деньги платят! Незачем двадцать раз на дню напоминать. Ещё интеллигентными людьми себя называют… Ну никак у нас без хамства не получается!
________________________________________
– А говорила – с комнатой отдыха не справишься…
– Бессовестный… Ой, что это?
– Телефон… кажется… звонит.
– Подожди… А у тебя что, ещё один мобильник есть?
– Угу. Юи дала…
– Ну так ответь ей скорее… Стой, ты зачем это телефон ломаешь?! Он же новый совсем!
– Не нравится он мне. Знаешь что? – Собирайся, на дачу поедем.
– На какую ещё дачу?
– Одного моего другана.
– Никуда я не поеду. Я спать хочу. И вообще, на ночь глядя…
– Я кому сказал! Ну правда, Аська, чего в городе торчать. Там хоть воздухом чистым подышим. Тебе, кстати, полезно будет.
– Не поеду. Сам виноват: я теперь три дня ходить не смогу.
– Не проблема: я тебя на руках понесу.
– Дурак глупый… Такой хороший телефон сломал… А на чём мы поедем? На такси?
– Зачем?… У нас же своя машина имеется. Здесь, неподалеку в гараже стоит. Ты, кстати, на ней уже каталась.
– Правда?
– Что ещё?
– Ослик заупрямился…
– Что?
– Что слышал…
– Ничего не знаю! Ты вроде как спать хотела… В машине целоваться будем. Ходить она не мо-жет… И ведь, главное, как правдоподобно врёт. Даже не краснеет уже. Быстро давай одевайся, врушка! И полотенца свои не забудь. Вон ту сумку возьми. И все свои ночнушки. Я пошёл маши-ну греть. Ты слышала, что я сказал? – Сумку с документами прихвати.
Интересно, кого Настя через несколько минут повстречала на лестнице? Ведь там никого не было… Но она же явно кого-то впотьмах разглядела. Почему, собственно, и вернулась обратно. Как если бы испугалась. Через минуту она из квартиры всё-таки вышла, но уже не с одной лишь сумкой и рюкзачком, из которого торчали полотенца, простыни и её ночные рубашки, а ещё и с увесистым бумажным кульком.
– На, миленький, возьми, я тут котлет нажарила. Чего оставлять? – Неизвестно ещё, когда мы с той дачи вернёмся. Остыли уже, но вку-усные! Я тут и хлеба вам чёрного положила. Вечно вы у меня голодные ходите.
И ведь тот, кого на лестнице не было, эти её котлеты взял! И даже, кажется, поблагодарил Настю за них. Да не кажется, а точно поблагодарил! Причём сказал ей “спасибо” по-русски.
Ещё и на улице Настя помахала кому-то рукой, сказав:
– Здравствуй, миленький… А твоя Юи Серёже только что звонила. Только он не стал с ней разгова-ривать. Так что ты на него плохо не думай. Ничего у них не было. Я бы знала. Он одну меня лю-бит.
Когда тот, кого Настя встретила на лестнице, и кого там вроде как не было, вышел из подъезда, кот-лет в бумажном кульке мало не в половину поубавилось. Но Луис ведь не знал, сколько их там изначаль-но было. Так что он обрадовался. И даже подумал – какой у него всё-таки хороший брат! Хоть и невоспи-танный…
Котлеты и правда были вкусные. Очень. Не обманула Сеньора.
Котлеты съели быстро. Отлично они пошли. Ещё бы! Настя сама выбирала мясо, сама его в мясоруб-ке крутила и потом жарила.
Ждали рыцари около подъезда недолго – минут двадцать. Не то, чтобы волновались, но… А приехали всего два джипа. Рыцари готовились к настоящему сражению, а тут какое-то недоразумение. Прямо изде-вательство…
Господи, ну когда этот медведь избавится от своих вредных, честное слово, каких-то уже просто неандертальских привычек?!…
Да, Габриэль снова взялся за старое. Уж сколько раз ему говорили… Вот не может он не устроить цирк!
Да разве ж можно в третьем тысячелетии во дворе многоквартирного дома, рядом с детской площад-кой, где для детишек поставили качели и обустроили песочницу, отрывать живым людям головы? Руками их отрывать! Разумеется – нельзя. Пусть даже скверным людям, а именно бандитам. Которые столь не-дружественное с собой обращение вполне заслужили. А тем более отрывать их голыми руками. Без при-влечения технических средств. Каменный век какой-то в самом деле. Луис, к примеру, в силу общей куль-туры и тяги к прогрессу, да просто из гуманизма и прочих эстетических соображений, так тот столь гру-бые методы перевоспитания хулиганов решительно отвергает и при этом справляется со своей работой ничуть не хуже Габриэля. Как? – спросите вы, – да элементарно: с помощью пистолета с глушителем, подобранного им в больнице, из которой Настю пытался выкрасть какой-то недоумок. Оно, кстати, у Луиса сегодня не просто аккуратнее вышло, не так кроваво (пусть даже кровь на снегу очень красиво смотрится, всё равно нехорошо это), а с помощью технического устройства ему даже и большее количе-ство озорников удалось положить. Кстати, это были местные проказники. Из Москвы ведь сюда самоле-том пришлось бы лететь часа два, не меньше. Так что это точно местные были. Москвичи так быстро не успели бы сюда добраться.
В общем, пистолет – это правильно, хотя бы уже потому, что современно. Зачем-то ж и обезьяна взя-ла в руки палку, превратив её в рабочий инструмент. И стала после этого высококультурным человеком. Конечно же – пистолет! Ну разумеется! Тем более, если он с глушителем. Детей, мирно спящих в сосед-них домах, такой не разбудит. Короче, конец дискуссии: пистолет и точка! Во-первых, это красиво. А потом – цивилизация, чёрт возьми! Не хухры-мухры. Нельзя же стоять на пути у прогресса и не пользо-ваться его дарами…
________________________________________
– … и больше ни одна живая душа не знает, что этот документ существует, монсеньор. Подарок Игнасио. Сказал, что нашёл его в квартире Жоз;фа. Дружить с нами хочет. Опасный он всё-таки человек. Ей Богу, похлеще Испанца будет…
– А сколько всего у нас Его автографов?
– С этим – пять.
– Да, Его рука… Узнаю… Смотри-ка, а Он ведь левшой был. Только сейчас обратил внимание.
– Невероятно, до сих пор не могу поверить… Держать в руках такое!…
– Ладно, не тяни уже!
– Разобрать удалось пока лишь несколько фрагментов… Вот – первый: “… уже приходил… гнали… снова придёт… Когда родится – и ночью сделается светло. Станут в небо смотреть, но не узрят слепцы, ибо и того, что под ногами не видят…”
– О чём это Он?
– Неясно, может комета, новая звезда или какое другое знамение… Дальше текст попорчен… Вот здесь: “Не от царей родится и не в белых одеждах придёт, но из земли восстанет… из слёз и пра-ха… Грешники не пожалеют жизни своей ради Него… Дорого заплатят за мечтание своё и Девы… Безумные… любовью и страданием своим закроют… Кровью омоются и прощены будут… Не бу-дет у Него врагов… страшнее фарисеев…”
– Ну это – понятно…
– “… ещё и после того тысячу лет будут ехидны препятствовать, железом и огнём умерщвляя Ма-терь Его, не позволяя родить Ей и накормить Младенца… светом сердца Своего…” Здесь, навер-ное…
– Все ясно – дальше читай!
– Тут невозможно прочесть… Так, вот здесь: “Найдёт тихую реку”…
– Реку жизни…
– Угу, наверное… “сядет у истока… неподвижный и будет молча смотреть на путь воды, рождая три солнца дыханием Своим…”
– Что это значит?
– Должно быть научится Бога видеть, монсеньор, или даже заговорит с Ним… “И не будет для Него ни времени, ни рождения, ни страха, ни смерти… Скроется ото всех и не станет проповедовать глухим. И спящих за собой не позовёт… Не будет собирать учеников, ибо не для того придёт в мир, чтобы пасти стадо, но чтобы Новые… начали рождать сами себя…” Тут пропущено, монсе-ньор, непонятно…
– Да все тут понятно, Винченцо, – вслед за Ним начнут рождаться Новые Человеки! Дальше читай.
– “Не все проснутся… Другие достанут головой до неба и станут говорить ветру, куда ему дуть. И сделается…” А это, собственно, всё, монсеньор.
– Достанут до неба…
– Надо полагать, им всем откроется какая-то новая истина.
– И приказывать ветру…
– То есть станут творить чудеса… Тут сказано, что Он не будет собирать вокруг себя последовате-лей. Монсеньор.
– И что?
– У меня не выходит из головы тот наш разговор… Хорошо, положим – нас Он не заметит… Но кто заметит Того, кто и сам не захочет, чтобы о Нём узнали? Не понимаю, какую угрозу представляет для нас Его рожденье! И потом, разве мы вправе принимать подобные решения от имени Церкви? Ведь может так случиться, что мы ошибаемся. Не будет ли лучше вместо того, чтобы преследо-вать Его Мать…
– Ты действительно не понимаешь, Винченцо… Если б Он рождался только для того, чтобы глазеть на воду…
– Я правда не понимаю… Пусть даже чудесное рождение этого…
– Да плевать мне на Его чудеса! – Опасность не в том, что Он начнёт показывать фокусы, – она в том знании, которое Он в себе откроет! Понимаешь, этого знания ещё нет… Ни для тебя, ни для меня. Ни для кого! Его вообще нет! И придумать его невозможно. Дважды-два, может, по-прежнему будет ещё четыре, но всё вокруг изменится. А, может, это уже вовсе и не четыре бу-дет… Вот в чём ужас. Мир живет сегодня по одному закону, и тут вдруг появится новый.
– Он откроет его в себе?
– Вот именно. А после этого ещё и сами по себе начнут рождаться Новые Человеки, ничего о Мальчишке не слыхавшие, но почему-то уже от рожденья способные понимать и чувствовать то же, что и Он. Именно это ведь нам, кажется, обещано? Да они же ещё и разные чудеса начнут творить! Ты сам только что читал насчёт ветра. И вот вопрос: – сколько их будет? Трое? Двена-дцать? А если тысяча? Или десять миллионов! И это ты называешь – “не будет вокруг себя соби-рать”? Забыл, от чего сходят лавины?! Винченцо, драгоценный ты мой, в горах не то, что стре-лять, а уже и просто ружьё при себе иметь опасно! Ты меня понимаешь? – Мы не сможем их кон-тролировать.
– Там же сказано – молча будет… Не понимаю – убивать зачем?
– Ну ты совсем, что ли, меня не слышишь, дурак?! Новое знание – это совсем не то, про что нам талдычат из телевизора всякие идиоты… Это – когда, сидя у воды, Он научится останавливать время. Сам этому научится!… Понимаешь?! Он своей головой до всего дойдёт. А потом уже и эти Его “Новые Человеки”… – Он просто первым из Них будет. И увидит новый цвет. То есть все эти Человеки уже будут рождаться с другим зрением. И, соответственно, хотеть чего-то другого. Ещё и башкой будут до неба доставать. Ветром командовать… И наплевать, расскажет Он об этих своих завихрениях кому-нибудь, или нет! Страшно то, что отныне всё это станет в принципе возможным. И всякая сволочь, если захочет, сумеет этому научиться! Самостоятельно!! Хотя бы сейчас ты меня понимаешь?! – Они обойдутся без нас. Потому что перестанут бояться смерти! При этом они будут называть себя людьми. А мы тогда кто?! – Чем там этот кретин занимается? – Девчонка ещё жива!! Звони Испанцу. И напомни этому вонючему козлу про Игру. Доходчиво ему разъясни, что миллиарды не за красивые глаза дают. Их заслужить нужно. Делай уже что-нибудь!!
________________________________________
Как Юи ни спешила, машину она сочла благоразумным оставить в тихой подворотне в нескольких кварталах от Мишиной психушки (как раз напротив отделения милиции) и остаток пути преодолела нето-ропким шагом. Как бы гуляя. Бежать ведь нельзя. А ей очень хотелось именно что бежать.
К главному входу она, естественно, не пошла. Зато, скосив глаза, углядела перед ним одинокий чер-ный джип и удостоверилась, что в нём никого нет. Как бы равнодушно прошла мимо.
Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Юи чуть ускорила шаг. Повернула налево. Обогнула за-бор и пошла по траве. Оказавшись позади клиники, оглянулась и быстро перелезла через забор. Здесь он был выше, чем возле главного входа. Собственно, единственного. Выше, ниже – какая разница! – Подума-ешь – препятствие…
На второй этаж она забралась по водосточной трубе. Взлетела по ней легко, как кошка. Практически взбежала, хватаясь за неё всеми четырьмя лапами. В Мишин кабинет – единственное помещение, в кото-ром на окнах не было решеток и всегда оставалась открытой форточка, она просочилась тем же манером: скользнув в неё змейкой. В воздухе китаянка перекувыркнулась и бесшумно приземлилась на ноги.
Запертый замок на двери Юи открыла за пару секунд и осторожно выглянула в коридор. Никого. Ти-хо. И темно. Ещё через несколько секунд она оказалась возле Полиной палаты. Вернее, палаты Лары. Нет, всё-таки теперь не Поли и не Лары, а Лауры. Из рукавов в её ладони стекли тускло сверкнувшие в полу-мраке тяжёлые как ртуть капли. Осторожно приоткрыла дверь…
Два жирных мордоворота в тёмно-синих тренировочных костюмах были заняты тем, что, раздвинув Лауре ноги и нисколько не стесняясь Нади, громко и в выражениях, которые мы не рискнём здесь воспро-извести, обсуждали вопрос, как и когда лучше насиловать пребывающую в беспамятстве избитую ими девушку: прямо сейчас или потом, когда она уже перестанет быть человеком. При этом они не шутили. Вот нисколько!
Ещё два негодяя той же комплекции и степени интеллектуального развития неуклюже помогали Наде обвязывать запястья рук и виски обездвиженной Лауры резиновыми жгутами, из-под которых к громозд-кой адской машине тянулись провода в металлической оплётке. Надю явно забавляла ситуация и “милая непосредственность” молодых качков, бесцеремонно разглядывавших голую Лауру. Она даже приятно покраснела и, как бы невзначай, сюсюкающим голоском высказала предположение, что – “отыметь эту поганую суку” правильнее было бы, наверное, “до”, потому как неизвестно ещё, на что “эта тварь” станет похожа “после”. Может и всякое желание отпасть… Только вот выйти отсюда Надя не может, потому что в этом лечебном учреждении она не кто-нибудь там, а дипломированный медработник высокой квалифи-кации, который ни под каким видом не должен оставлять без внимания свою пациентку. Даже такую под-лую и невоспитанную. Неблагодарную, в общем, особу… Так что в палате Надя, несмотря ни на что, останется, но подглядывать, если “мальчики” чего-то там стесняются, она не будет. Так и быть – отвер-нётся.
А “мальчики”, похоже, вовсе и не думали кого бы то ни было здесь стесняться. Нади – уж подавно. Напротив: один из уродов, тот, что помогал ей со жгутами, даже высказался примерно в том духе, что “медсестричка в принципе тоже ничего и вполне на это дело годится”. Опять же вчетвером на одну, да ещё которая под тобой не шевелится и не пищит, не то, чтобы извращение, но в некотором роде перебор и неизвестно ещё, что на это скажут братки, если узнают, а Наде, поди, для здоровья тоже надо. Чего очередь-то создавать…
Увлечённые милым заигрыванием с понятливой медсестрой и приготовлением Лауры к предстоящей экзекуции (Надя, кстати, ничего против того, чтобы “для здоровья” не имела, только, конечно, не здесь и не сейчас, а позже, в ординаторской, когда “работа будет сделана” и, разумеется, только с двумя, потому что она не резиновая) развеселившиеся бандиты проморгали момент, когда сквозь приоткрывшуюся и только чуть скрипнувшую дверь в палату заползла вскипающая страшной решимостью тень…
Поначалу Юи собиралась разобраться с этими скотами как её учили в школе на Родине – быстро и профессионально. То есть уложить всю эту мразь без лишнего шума, не отвлекаясь на эмоции и не позво-ляя себе безответственного фантазирования. Без выкрутасов, короче, и избыточного садизма. Однако, дважды прокрутив в голове последнюю Надину реплику, Юи неожиданно для себя озверела. Неожиданно потому, что Юльки здесь не было. И насиловать собирались вовсе не её любимую. Не её готовились уро-довать. И тем не менее китаянка решила, что убивать этих гадов быстро и небольно, просто безнрав-ственно. Подумала, что это несправедливо. – “Главное, еще ведь трогают её, сволочи!… Голой девушке ноги раздвигают… А эта сука!!… Ты первая сдохнешь, тварь! И не так скоро, как тебе хотелось бы.” –
Увы, драгоценное время было потеряно. То ли Юи устала с дороги, она ведь только один раз разре-шила себе остановиться – заправить бак и пописать, то ли у неё действительно перегорели нервы от услышанного (терпеть она не могла, когда над девочками измываются, особенно, если те не могут адек-ватно ответить), в общем, действовать ей пришлось самым банальным образом – на автомате, без всяких там изысков и красивостей. Не по фэншую, так сказать, а как повелели рефлексы. А всё потому, что она не удержалась, и что-то тихонько произнесла вслух. Наверное, какое-то ругательство. А может и не руга-тельство. Неизвестно, в общем, что. Потому что сказала она те несколько слов на китайском языке. Чем и обнаружила своё присутствие в палате. То есть выдала себя. И, соответственно, невидимой тенью быть перестала.
Уже в следующее мгновение Надя оказалась под кроватью, на которой лежала связанная Лаура. По-тому что всё поняла. Быстро и правильно. А вот “мальчики” как раз ничего не поняли. Вообще же ничего! Кроме того, что в палате откуда-то взялся посторонний узкоглазый подросток. Они даже не успели раз-глядеть того, что перед ними стоит девушка, а никакой не мальчик. Впрочем, неважно – что они там по-няли, а чего нет. Потому что через секунду всё уже кончилось. Что, конечно, обидно до чрезвычайности.
Юи расстроилась. Ничего интересного ведь не случилось. Ничего такого, чего настойчиво требовал её темперамент. Да ещё чувство элементарной справедливости, чёрт возьми! В общем, ужас как обидно всё вышло. Никаких тебе акробатических фортелей, какие показывают в кино и которые китаянка умеет проделывать лучше любого каскадера. Даже по стенке не пробежалась. А она этот номер исполняла про-сто с восхитительной грацией. Чрезвычайно эффектно! Раз, а она уже у тебя за спиной и что-то непонят-ное с твоей шеей делает…
Увы, ничего этого не случилось. Юи просто всплеснула руками. И всё.
Четыре половозрелых самца какое-то время молча стояли, тупо и как-то растерянно поглядывая на непонятно откуда свалившегося на их бритые головы узкоглазого мальчишку, после чего дружно повали-лись на пол. Уже мёртвые.
Юи в два прыжка оказалась возле кровати, засунула под неё руку и нащупала Надину ногу. С этой скотиной она решила не спешить. Надо же было хоть на ком-то отыграться. Компенсировать, так сказать, моральный ущерб.
Да что же это за день такой! – Снова облом… Юи ведь уже почти вытащила эту гадину из-под крова-ти. Надя отчаянно сражалась за жизнь: за что-то там ухватилась. Наверное, за ножку кровати. Пыхтела и подвывала. Очень ей не хотелось умирать. Что быстро, что медленно. Никак! Хотя лучше, конечно, что-бы быстро…
Юи услышала странные звуки за дверью коридоре и обернулась. Прислушалась. Подняла брови. Так её уши лучше слышат. Ну и выпустила Надину ногу. Даже пальцы на ней не успела сломать. Хотя бы один, к примеру – большой. Его очень удобно выворачивать. Так, чтобы кость под рукой приятно хруст-нула.
По коридору кто-то бежал. Шаги приближались. Причём, как определила Юи, бежал этот кто-то боси-ком и… как-то неспортивно. А ещё – не похоже, чтобы это был мужчина.
Надя, не будь дурой, воспользовалась заминкой и забилась в угол. Притихла там. Теперь достать её оттуда можно было только палкой. Разве что кровать от стены отодвинуть. Кровать, правда, тяжёлая. Железная. Ещё же и Лаура на ней лежит…
Юи поднялась и заняла позицию напротив двери. Приготовилась “принять” очередного самоубийцу. Жалеть ей сегодня почему-то никого не хотелось. Не то у неё было настроение. Нет, ну правда: если бы эти твари хотели Лауру просто убить, быстро и небольно, китаянка ещё бы поняла, – работа типа такая, – но насиловать девушку перед тем, как с помощью электричества превращать её в безмозглый овощ!… Разумеется, Юи убила бы их в любом случае. Тут и думать нечего. Иначе зачем было так далеко ехать? Можно было просто позвонить в милицию. Ещё из Москвы. Чуть ведь машину не угробила…
Дверь распахнулась, и Юи в полете выбросила вперёд правую ногу…
Что можно сказать: Клавдия определенно родилась под счастливой звездой. Как Юи удалось распо-знать в вошедшей гостье старшую медсестру и умудриться в воздухе перегруппироваться, не разрубив ногой горло хранительницы Настиного кольца, для неё самой осталось загадкой. Как-то успела среагиро-вать. Извернулась в полете. При этом ужасно больно ударилась спиной. Влетела ведь она не в Клавдию, а в стену. Сильно расшиблась. Даже застонала, когда повалилась на пол.
Каким образом Клавдия, забывшая днём в клинике свой сотовый, почувствовала, что здесь творится что-то неладное, – ещё одна загадка. Наверное, сердце ей подсказало. Мучилась целый час. Не выдержа-ла, вызвала такси и поехала в психушку. Больно уж она привязалась к Поле. Дочкой её называла. Хотя чем бы она смогла ей помочь? Уж наверное эти звери и с ней расправились бы. И всё равно – она прибе-жала. На лестнице три раза споткнулась. Туфли потеряла…
Увидев, что бешеная китаянка лежит на полу и не может подняться, Надя выбралась из-под кровати и быстро-быстро на четвереньках поползла к двери. Чулки на коленках порвала.
Интересно, на что она рассчитывала? – Вот правда, лучше бы она оставалась под кроватью. Нет, Юи ей ничего не сделала. Потому что лесбиянка действительно сильно расшиблась. И даже не сразу смогла встать с пола. Зато Клавдия не растерялась. Мгновенно разобравшись в ситуации, она схватила стул и со всего маху огрела им Надю по спине. Так сильно врезала, что Надя растеклась лужей на полу и захрипе-ла. Позвоночник, впрочем, не сломался. Чего нельзя сказать о стуле. Не беда – Клавдия взялась за второй. На этот раз метила в голову. Увы, и второй стул также разлетелся в щепки. Хлипкую мебель Миша купил. Красивую и дорогую, но для воспитательной работы с персоналом абсолютно непригодную. Ну тогда уж Клавдия, не полагаясь более на несовершенные технические средства, засветила Наде ногой. Да так удач-но попала ей по печени, что та скрючилась и противно завыла. Юи и раньше Клавдии симпатизировала, а тут и вовсе прониклась к ней уважением. Вроде даже и спина от этого стала меньше болеть.
Как всё-таки зд;рово, что Юи не убила Клавдию. Молодчина! Вот что значит – профессионал в хо-рошей спортивной форме. За долю секунды переиграла стандартный сценарий. Спина, правда, потом ещё какое-то время болела…
Стоп, мы же совсем забыли… В психушке в это самое время находился ещё один персонаж, который также по гроб жизни должен благодарить звезду, под которой он родился. Она ведь у него, как и у Клав-дии, оказалась счастливой.
Справедливости ради признаем, что Григорий Моисеевич, с молодости будучи порядочной сволочью, садистом всё же не был. И хотя на Лауру ему было в высшей степени наплевать, история с выжиганием её мозгов ему явно не понравилась. Когда же стало ясно, что вдобавок ко всему девушку сначала по тради-ции будут насиловать, чтобы жизнь не казалась ей сказкой, он громко проинформировал окружающих, что съел в самолете несвежую рыбу. После чего с чистой совестью вынул из своего новенького саквояжа импортный журнал с голыми женщинами и отправился с ним в уборную. Действительно ли у старого лиса случился спасительный понос, или он банально соврал, нам доподлинно неизвестно. Но с Юи ему уда-лось разминуться. В этом, собственно, и заключается его редкостное счастье и невероятное везение. Вер-нувшись через четверть часа в палату, он обнаружил, что Лауры в ней нет. Трупы четырех бандитов на полу лежат. Под кроватью, боясь оттуда вылезать, всхлипывает побитая Надя. А Лауры – нигде нет.
Когда на заднее сиденье джипа, на котором бандиты приехали в больницу и которым он явно был больше не нужен, совместными усилиями погрузили спящую Лауру, теперь уже не голую, а завёрнутую в шерстяное одеяло, и Юи взяла со старшей медсестры слово, что та не оставит без присмотра брошенный ею возле милиции Порш, зловещая чёрная машина рванула вон из этого ада. Клавдия же отправилась на поиски потерянных туфель. И Нади. Потому как не всё успела ей сказать. Не кончен был разговор. Не-формальный. Прямой и откровенный. По душам. Однако, Надю найти ей не удалось. Зато посчастливи-лось наткнуться на заблудившегося Григория Моисеевича. Чему она искренне обрадовалась.
Согласитесь: не очень приятно – вместо “здравствуйте” получить коленом в пах. А после этого ещё и кулаком в нос. Однако все эти неприятности определенно лучше, чем повстречать в коридоре китаянку, пусть уже и узнавшую, что бандиты ничего плохого её Юльке не сделали. В общем, этот гад до последне-го своего вздоха должен радоваться своей невероятной удаче. И каждый день после завтрака (или перед обедом вместо молитвы) громко благодарить судьбу. Ну или по крайней мере унитаз, который, того не ведая, спас старого психиатра от верной смерти. Вот кого Юи не пожалела бы. Железно!
________________________________________
Глава третья
Валерий Грат
Как-то уж слишком скоро Миша потерял счёт времени. Буквально на третий день заточения. Но стоит ли из-за этого над ним смеяться? И говорить про него, что он – слабак и тряпка. Что он как девчонка рас-кис и сдался. Принимая во внимание то, что его здесь ещё ни разу не побили. Да, кто-то, может быть, и имеет право так думать. Но только не тот, кто в подобном положении никогда не оказывался. Вот имен-но – в печальных Мишиных обстоятельствах.
Чистая правда – Мишу в этом застенке не били. Пока. Разве что его здесь не кормили. О нём вообще как будто забыли. Но, в конце концов, немного поголодать бывает даже полезно. Для фигуры, имеется в виду. Сбросить пару лишних килограмм. Или десять. Не смертельно же…
Увы, Миша и в самом деле уже не мог сказать, сколько времени он здесь находится. И что сейчас – утро или вечер. А почему? – Да потому, что в процедурной никогда не выключался свет. Он горел посто-янно. И ещё этот отвратительный, чуть слышный звук, раздававшийся неизвестно откуда. Словно где-то закоротило проводку, и та опасно искрила, грозя пожаром. Ну и запах, конечно…
Кстати, а почему он обозвал свой застенок процедурной? Он ведь сразу так его определил. Можно подумать – здесь кому-нибудь хоть раз оказывали медицинскую помощь! Вот совсем на это непохоже. Скорее наоборот.
Ну а как ещё он мог обозвать эту пыточную камеру? – Стены и пол в кафеле. Пара кушеток, точно та-ких же, как и в его клинике. Только простыни на них грязные, в бурых пятнах. Как будто их плохо отсти-рали от крови. А может и в самом деле?!…
А ещё эта омерзительная ржавая клеёнка повсюду! Вонючая и навевающая самые безрадостные ассо-циации. Где-то в фильме про войну Миша видел похожую. В сценах с участием гестаповских костоломов.
Опять же – решётки на узких как бойницы окнах, до которых не дотянуться. Свет через эти окна в по-мещение не проникал. Так что невозможно было понять, что именно сейчас на свободе – ночь или день. Хотя, возможно эти оконца и ненастоящие. Вполне может статься, что это – издевательская декорация. Но зачем же тогда на них решетки? – Да чтоб ещё страшнее было! Для чего же ещё. Чтобы и без грубого физического воздействия сломить волю узника. Чтобы он поскорее заплакал и принялся униженно умо-лять о пощаде. Или просить, чтобы его, наконец, убили. Чтобы его больше не мучили. Другого объясне-ния насчёт решёток у Миши не было.
Кроме всего прочего тут имелся грязный умывальник и огромная ванна с местами отколовшейся эма-лью, а за ширмой – давно не мытый унитаз. Ванной Миша не воспользовался – побрезговал. Хотя по-мыться хотелось. Очень. А вот умывальником и унитазом очень даже.
Так, что тут было ещё? – Большой стол чётко посреди процедурной, очень похожий на хирургиче-ский, и два шкафа – один металлический, а другой – стеклянный. В стеклянном Миша разглядел медика-менты, причём не из дешёвых, шприцы и прочую традиционную атрибутику “лечебного” заведения. Что хранилось в железном, он не узнал – шкаф был заперт. В общем, действительно – “процедурная”. Только в его психушке в процедурной не было камер видеонаблюдения. Здесь же под потолком их висело аж три штуки.
Напоследок скажем, что в этом тоскливом узилище были ещё три железных табурета, непонятно с ка-кой целью привинченных к полу. А правда – зачем? Чтобы их не украли? Бред какой-то…
Ах да: в дальнем углу примостились к стене два врачебных кресла: одно – старое стоматологическое, другое – гинекологическое. Последнее вроде бы поновее. Но всё равно непонятно – зачем они здесь…
Невозможно как хотелось есть. Причём уже давно. Хорошо хоть вода из крана текла. И даже относи-тельно чистая. Миша её пил. А вот еды ему не приносили. Сюда вообще никто не приходил. Да тут любой потеряет счёт времени.
Когда Мише стало казаться, что его держат здесь уже неделю и скоро либо расстреляют, либо сквозь вентиляционную решетку пустят газ, и он на радость невидимым садистам в страшных муках скончается, дверь открылась.
Кешка здороваться не стал. Миша тогда тоже решил быть невежливым. Нечего ему тут пресмыкаться перед недостойными уважения палачами. Не такой он! Не трус он.
Одноглазый уселся на табурет и поставил на пол рядом с собой дипломат. Хороший, надо заметить, дипломат. Не из дешёвых. С минуту он молчал. Типа о чём-то задумался. Потом он закурил. И только минут через пять “заметил” Мишу. Кивнул ему на табурет рядом с собой. Миша тут же с пола встал и послушно сел на табурет. Ещё пару минут оба молчали.
– Закуришь?
– Мне бы поесть…
– Ну разумеется…
– Я не знаю, где они.
– И никаких мыслей по этому поводу? Что ты башкой мотаешь?
– Как насчёт поесть?
– Потерпишь! Не заработал ещё… А узкоглазая знает?
– Откуда?
– Этой твари из твоей психушки звонили. Несколько раз.
– Кто?… Зачем?
– Не знаю… Но кто-то их предупредил! А может есть другой способ связаться? Мобильники, о ко-торых мне неизвестно, Интернет… Нет, здесь был именно телефон. Уж больно оперативно срабо-тали.
– Мы с ним вообще не созваниваемся.
– А как же общаетесь?
– Никак. Он нарочно сделал так, чтобы я не знал, где они будут прятаться.
– Подумай хорошенько, может всё-таки китаёза?…
– Да она тем более ничего не знает! – Они вообще едва знакомы…
– Угу. Значит не знаешь, где прячутся… И связи никакой…
– Точно. Поесть дадите?
– Непременно.
Кешка поднял с пола дипломат, раскрыл и достал из него хлеб и колбасу. Миша с жадностью набро-сился на еду. Но вдруг жевать перестал. И его глаза полезли из орбит. На дне дипломата лежала хирурги-ческая пила. Блестящая. Чистенькая. Миша с ужасом уставился на Одноглазого. Кешка закрыл дипломат и сбросил шифр, покрутив колесики замка.
– Что это?… Зачем?
– Так… Лекарство от склероза. Проверенное средство… Я этот чемоданчик у тебя оставлю. Утреч-ком за ним зайду. Знаешь, отлично освежает память. Получше укола. Сам знаешь – какого. Укол, правда, тоже можно будет потом попробовать, но… Слушай, я ведь долго к тебе ходить не буду. Если завтра до вечера не придумаешь, чего мне сказать, отрежу руку. Можешь выбирать – какую. Пойдём тебе навстречу. Мы ж не звери. Потом другую. А со временем и всё остальное… Бывай. Приятного аппетита.
Миша нескоро доел колбасу. Но доел. Он же голодный был. А вот открыть дипломат так и не сумел. Часов семь как сумасшедший он крутил колесики шифра. А может и дольше. – Бесполезно. Даже запла-кал под конец от огорчения. Очень уж ему захотелось той пилой перерезать себе горло.
Наверное, эта страшная ночь ещё не закончилась. Непонятно. Свет же горел не переставая. Чёрт бы его побрал!…
Когда дверь открылась и вошёл Викентий, Миша решил, что настало утро. Но при этом странным об-разом не смог вспомнить – спал он этой ночью или нет. Наверное, всё-таки ненадолго отключался. В голове царил полнейший беспорядок. И выглядел Миша соответственно: глаза покраснели и сделались какими-то бешеными. В дополнение ко всему он же ещё и не смог встать с пола. Попробовал, но ничего у него с этим не получилось. Так он и остался сидеть в обнимку с дипломатом.
Одноглазый криво улыбнулся. То есть не улыбнулся, а нехорошо так, гаденько ухмыльнулся…
– Что-то хотел мне сказать?
– А можно не руку? Ногу можно?
– Ах да, ты ж у нас музыкант… – Пожалуйста. На здоровье… Какую?
– Без разницы…
________________________________________
Целый час Настя нудела про озабоченного ослика. И вообще она не могла взять в толк, почему Сер-гей так опасно едет. Гнать-то зачем? Ночь ведь. Ещё и снегу нападало – дорогу почти замело. А машина, и правда, хорошая. Комфортная. Надёжная. И главное, Настя её вспомнила. Да и как она могла её за-быть! – Ведь это был тот самый мерседес, в котором их с Сергеем возили в магазин за ванильным плать-ем. А потом в ресторан… До этой ночи Настя даже и не подозревала, что у Сергея есть машина. Тем более эта. Он же ничего про неё не рассказывал. Хотя, когда им было разговаривать? Там, в Москве. И сейчас – в этом неизвестном городе…
Когда Настя в очередной раз заныла про заупрямившегося ослика, Сергей не выдержал, замахнулся на неё, прикрикнул – как дам сейчас! – и… понял, что больше никогда так делать не будет. Потому что уви-дел, как Настя испугалась. Как она зажмурилась и втянула голову в плечи. Да, похоже, девчонку в детдо-ме били. И часто. Кулаками, наверное, тоже доставалось…
– Фиг с тобой! Сейчас в лесок свернём и посмотрим, чем твоему ослу можно помочь.
Забавно, что Настя искренне, то есть на полном серьёзе полагала, будто поцелуем в подобных ситуа-циях можно ограничиться. Что ослик после одного единственного поцелуя вдруг возьмёт и успокоится. – Чёрта лысого! Казалось бы, могла уже усвоить, что это, выражаясь по-умному, утопия. Ведь сколько у неё накопилось, выражаясь ещё умнее, прецедентов! И всё без толку. Ну вот как с такой балдой беспа-мятной иметь дело?…
В прошлый раз ей приспичило прямо на улице. Оглянулась – вроде бы никого. Это когда они с Серге-ем вышли ночью прогуляться вокруг дома – размять ноги. Продышаться. Ну и принялась канючить. Хо-рошо ещё рядом нашлась телефонная будка. Те ещё удобства. Не забудем – зима на дворе. Вокруг сугро-бы и оба – в зимних куртках. Да и под куртками не голые же они были. Идиоты! Вот была бы потеха, если бы их тогда кто-нибудь застукал. И заснял бы это безобразие на телефон.
Свернули с дороги. Погасили фары…
Через полтора часа Сергей снова вёл машину по заснеженной трассе. Настя без задних ног дрыхла на заднем сиденье. Отрубилась. Знающие люди скажут, что это решительно невозможно: после того, что на заднем сиденье только что произошло любой нормальный мужчина просто обязан свалиться бездыхан-ным и ни разу уже за всю ночь не проснуться. Наш же половой гигант выглядел свежим и полным сил. Отдохнувшим! Как такое может быть? – Да элементарно: вместо него сейчас отдувалась, то есть мёртвым сном спала Настя. Хорошо хоть в этот раз обошлось без открытых глаз. Никуда не смотрящих и ни на что не реагирующих. От которых, когда в них смотришь, делается жутко. Сегодня Настя провалилась в самый обыкновенный сон. Как нормальная девчонка, которую накормили любовью, а потом сжалились над ней и отпустили немножко поспать. Чтобы она набралась сил. То есть не стали её добивать, а разрешили про-сто побыть счастливой.
Кстати, есть желающие узнать, что именно Настя считала счастьем? О чём она мечтала даже во сне, когда разные персонажи, неведомо откуда ей знакомые или же напротив, незнакомые и злые, начинали мешать ей думать о Сергее. Безрезультатно, надо сказать, мешали…
Поскольку ничего неприличного в этом её секрете нет и особой тайны мы, стало быть, не раскроем, то слушайте: Настино счастье, полное, немыслимое и бесконечное, как летнее небо на рассвете, когда оно всё в птицах, или как море в Новороссийске, если отплыть на моторке подальше от берега, – это даже не то, что Сергей проделывал с ней в постели (или где ещё этих двух сумасшедших настигал любовный голод), а просыпаться в его руках. Не в объятиях, а просто в руках. Что, заметим, не одно и то же. А, может быть, даже и не просыпаться…
Так вот, счастье – это, когда после долгой и громкой борьбы, когда уже получалось забыть про то, что нужно чего-то стесняться и рядом с кроватью разбивался флакон фиалковых духов, Сергей, запеленав Настю в одеяло, так, чтобы её босых ног не было видно, и треугольник тёплого ватного конверта оставлял открытыми лишь её нос и закрытые глаза, отправлялся с этим сопящим кульком на балкон дышать мороз-ным воздухом. И вот, не выходя из сна, Настя вдруг на мгновение открывала один или сразу оба глаза… Тогда и наступало счастье – когда она видела, что её обожаемый мучитель держит её в руках. Чувствова-ла это всем своим измученным телом. А как она могла этого не чувствовать, ведь, чтобы она из его рук не выскользнула, Сергей её крепко к себе прижимал. Крепко, но осторожно. Бережно. Словно дорогую хру-стальную вазу. А всё потому, что запросто мог девчонку и раздавить. Ведь надышавшись фиалок, Сергей становился сильным. Невероятно, необъяснимо сильным. К примеру, опьянев от цветочного запаха, он, случалось, сажал Настю на ладонь и на вытянутой руке поднимал её к самому потолку. Визгу в такие моменты бывало много. И смеху. Того самого – счастливого смеху…
Опять же, когда Сергей стоял со своей драгоценной ношей на балконе, в его глазах всегда было напи-сано одно и то же: что Настю он невозможно как любит и никому её не отдаст. Ни за деньги и никак во-обще. Никогда! Даже если к нему придут с пистолетом и скажут – “отдавай”. Потому что она ему – такая вкусная и с ума сойти какая любимая – самому нужна. Вот так.
Длилось Настино счастье обычно пару секунд, не больше, поскольку сон тут же её обратно в себя утягивал, а она ещё не научилась ему сопротивляться, тем более, что все силы из неё выливались вместе с фиалковым запахом. Как бы то ни было, но проваливалась в сон она совершенно счастливая. Абсолютно счастливая! Как не бывает. Да, и нечего смеяться – всего пару секунд восторга. Она даже не успевала зареветь. Хотя всегда была к этому готова. Или лопнуть от непереносимого счастья.
Совсем забыли! Было же у Насти и другое счастье. Ещё одно. Причем долгое. Длящееся уже не се-кунды. Это когда всё происходило наоборот. То есть когда не она спала, а Сергей. Доводилось же наблю-дать и такое. Так вот, Настя всегда засыпает на левом боку. А Сергей – на правом. Спиной к ней. Случа-лось, однако, что во сне он иногда переворачивался на левый бок и тогда его правая рука оказывалась на Насте. От чего она просыпалась и, поначалу плохо соображая, но потом осторожно, стараясь не разбу-дить Сергея и не спугнуть удачу, кантовалась в его сторону. До тех пор, пока он уже не начинал той своей рукой её обнимать. Не больше того. Только обнимал. Не то, чтобы крепко её к себе прижимал. При этом он и в самом деле не просыпался. Вот тогда уже и Настя боялась пошевелиться. Спать ей больше не хо-телось. Так она и лежала в его объятиях – счастливая и подтаявшая, похожая на сливочное масло, которое забыли летом на подоконнике. Бог знает, о чём девочка начинала в такие минуты мечтать. Известно лишь, что она куда-то улетала, при этом фантазируя и блаженствуя. А однажды она услыхала, как Сергей про-изнес её имя. Только не то, каким обычно её звал. Не Аськой он её тогда назвал. А так, как в последнее время её называла мама – Настеа.
То обстоятельство, что накрытая пледом Настя сейчас спала на заднем сиденье, было Сергею на руку. То есть его вполне устраивало то, что она не узнает, как долго уже и, главное, куда они едут.
Остановил машину – сменить номера. Так, на всякий случай. Их у него в багажнике лежало шесть штук. Когда Сергей снова поехал, он уже не так торопился. И в машине стало совсем тихо. Он даже услышал, как Настя сопит. Ему всегда было приятно слышать её сопение. Оно его убаюкивало и успокаи-вало.
Сергей вдруг оказался на дне лодки, плывущей по тихой воде. Даже не плывущей, а застывшей посре-ди большого глубокого озера. Над которым высоко-высоко в небе по своим делам летали птицы. Или даже не по делам, а просто так – для удовольствия.
Вот Настя заговорила во сне. С ней это случалось регулярно. Половину слов она обычно проглатыва-ла, но Сергей научился даже из обкусанных обрывков реконструировать полную Настину мысль.
Как правило, сперва она начинала разговаривать с матерью. Вернее, не разговаривать, а спорить. Даже почти что ругаться. И всегда на одну и ту же тему: что она уже большая и потому имеет право спать в одной кровати с мужчиной. Потом, опомнившись, Настя сбавляла тон, и начинала робко выпытывать у матери – правда ли, что она беременна. Странно, Сергея она про свою беременность уже почти перестала спрашивать. Как он сказал ей тогда, в их первый день, когда Лара проснулась в Поле, так Настя с этой своей чудесной беременностью и согласилась. Выходит, не до конца поверила. Сразу не получилось. Не складывалась почему-то в её голове общая картина. Живот ведь был прежних очертаний. А что грудь растёт, так мало ли, от чего она растёт. Опять-таки Сергей сказал, что в аптеке, куда он той ночью при-шёл за спиртом, она поскользнулась, упала и стукнулась головой об пол. После чего долго спала в боль-нице. Нет, ну правда, не тошнит же ещё! Как почти всех беременных. Вот если бы её тошнило, тогда она без всяких разговоров впустила бы в себя эту благую весть. И приняла бы свой новый статус. То есть согласилась бы с ним…
Ответы, которые Настя каждый раз получала от матери, судя по всему, ей нравились. Даже очень! Потому что её интонации менялись, делаясь тёплыми и… какими-то детскими. В общем, ответами, кото-рых Сергей никогда не слышал, Настя оставалась довольна. И, если она ещё догадывалась попросить у матери прощения за своё плохое поведение, тогда начиналось самое интересное: урок. Собственно, ради этих уроков Сергей и подслушивал её сонные монологи. Ведь здесь начиналось настоящее волшебство. Сказка! На этой стадии сна Настя забывала сопеть и… переходила на латынь. Причём шпарила она на ней так лихо, что Сергей едва за ней поспевал. А что такого? Тут даже Мишка вряд ли догнал бы Настю, хотя он и мнит себя выдающимся полиглотом и, вообще, любит ни к селу, ни к городу ввернуть в разговор какую-нибудь цитату на латыни. Как будто он умнее всех…
Итак, Настя что-то за кем-то повторяла. Это угадывалось по интонациям. Опять же она двигала рука-ми и делала губами вот так, как будто пытаясь кого-то притормозить.
Что значит – кого? – Того, кто слишком быстро в её сне говорил. То есть свою придуманную “мать”. В конце концов неважно – кого! Главное здесь не то, кого она себе во сне придумывала, а то, что эта её мифическая “мать” рассказывала ей такое, чему в современных вузах не учат. И это узкоспециальное знание приходило к ней отнюдь не из прошлого, потому как оно не было архаичным. Хоть разговор и шёл на латыни. Да ещё на диалекте, на котором давно уже не говорят. Во всяком случае в Московском меди-цинском институте Настю вряд ли поняли бы. Похоже, это была та самая – древняя латынь. Уже почти забытая…
И опять мы отвлекаемся. Плевать на то, какая это была латынь! С чего мы начали, а куда вырулили? Причём здесь вообще древность и архаика? Вы бы слышали, что Настя повторяла за своей “матерью”, что конкретно!, и тогда без всяких уговоров поняли бы, что это знание Насте транслируется из будущего. По крайней мере для Сергея оно было новым. Очень даже! Не всё, конечно. Что касается анатомии, тут он мало что для себя слышал нового. Но он был терпелив и не раздражался. Ждал, когда невидимая Настина собеседница забудется и выдаст что-нибудь эдакое…
По всем признакам “мама” Настю натаскивала. Так сказать, преподавала ей азы по ускоренной про-грамме, как будто готовила её к экзаменам. А вот что касается технологии трансплантации органов, како-вой темой Сергей в последнее время увлёкся, тут у него просто челюсть отвисала от свежести предлагае-мых “мамой” решений. Подчас парадоксальных и даже спорных. С чем он поначалу не соглашался, но впоследствии, крепко над подслушанным задумавшись, к своему изумлению… Да, это было не просто новое знание. Каждая лекция неведомого и вдобавок невидимого врача являла ему открытие. И посыла-лись эти бесплатные подарки ему именно что из будущего. Непостижимо! Мы сказали – ему? Ну а кому же ещё! Что ж он, не понимает, что ли…
К сожалению, Настю в основном интересовал раздел родовспоможения, и она настойчиво, более того, весьма умело уводила “маму” в ту сторону. И с этим Сергей уже ничего поделать не мог. Один раз он попробовал встрять в “разговор”, тоже перешёл на латынь, стараясь говорить негромко, без нажима и… урок прекратился. А Настя тут же переключилась на свою сменщицу. Как будто нажала какую-то кнопку на пульте и… вообще без всякого перехода оказалась в той своей злополучной аптеке, где с ней случи-лось несчастье, продолжив оживленный “разговор” с Наташкой. Больше она ни с кем в своих снах не разговаривала. Только с этими двумя. И, заметим, с Наташкой она тоже всегда говорила об одном и том же, к сожалению, к медицине и поступлению в мединститут отношения уже не имеющем: девчонка хва-сталась своей беременностью и отчаянно врала про свои сексуальные подвиги. Про свою феерическую на этом фронте успешность, раскованность, чуть ли уже не разнузданность, развращённость и всё такое прочее.
К разговорам столь низкого порядка Сергей интерес уже, понятно, терял. И даже испытывал опреде-ленную неловкость из-за того, что вынужден был выслушивать весь этот бред до его естественного за-вершения. А куда было деваться? Не будить же Настю. Вот он и подслушивал. Нечаянно и по сути вы-нужденно. То есть совершенно того не желая. С тайной надеждой, что “мама” одумается, услыхав, что её дочь тут несёт, и вернётся, чтобы вправить ей мозги. А потом, быть может… Увы, никогда “мама” не возвращалась. Может ей было противно? Настя ведь такое рассказывала! А может Настя действительно перекрывала канал связи, и “мама” уже не могла её услышать.
Что поначалу изумляло Сергея в этих идиотских “разговорах” с Наташкой, так это то, что Настя при-уменьшала количество сексуальных контактов в единицу времени (скажем за час или сутки), и, соответ-ственно, умышленно снижая число тех прекрасных кульминаций, которыми малоопытные неофиты как правило и хвастаются. Впрочем, очень скоро ему стала ясна логика этой её странной тактики: Настя даже во сне соображала, что, скажи она правду, её новороссийская подружка ей элементарно не поверит. Вот поневоле она количественные показатели и занижала. Зато о том, чего между ней и Сергеем точно ещё не случилось и ничто не указывало на возможность прогресса в этой области, она врала с удивительной горячностью. Почему и бывала неубедительна. Она же конкретно выдавала себя тем, что начинала дуром заводиться и обижаться на Наташку. Тут ведь всякий допрёт: если кто на пустом месте разволновался и начал обидно обзываться, значит этот кто-то сейчас врёт как сивый мерин.
Однажды Сергей не утерпел и осторожно высказался насчёт того, что между хорошо друг к другу от-носящимися сексуальными партнёрами ничего запретного или стыдного не должно быть. Тем более, если речь идёт о том, что девять из десяти девчонок проделывают по доброй воле, то есть вообще же без вся-кого принуждения чуть ли не каждый раз, как оказываются наедине со своими возлюбленными. На что именно он намекал, уточнять не стал, но в ответ получил от Насти щёки цвета спелых помидоров, а в скором времени и рёв в ванной под шумовую завесу врубленной на полную воды. В общем, в их интим-ных отношениях ещё оставались белые пятна или, по-другому говоря, неосвоенные уровни. А, стало быть, было куда прогрессировать.
Бедная Наташка, как, должно быть, она устала от глупых Настиных фантазий. Ей-Богу, детский сад какой-то! Как будто у близких подруг не может найтись других тем для разговора. Впрочем, как может утопленница от чего-то устать?…
________________________________________
Месяцев за семь до описываемых событий Константина Петровича вызвал к себе в кабинет человек, которого на Лубянке боялись даже больше, чем всесильного председателя КГБ, несмотря на то, что этот птеродактиль носил лишь генерал-полковничьи погоны. То есть он не был даже генералом армии. Пояс-ним: воинское звание этого сухонького старичка в процессе формирования его зловещего авторитета не играло никакой роли. От слова совсем. Начальник Тайной Стражи, а именно такое прозвище закрепилось за ним с момента первой инаугурации нашего бессмертного, то есть мы хотели сказать – бессменного президента, запросто мог оставаться и простым полковником. Да, он мог даже не быть генералом. Секрет его ужасающего могущества заключался в том, что он являлся цепным псом президента, по-собачьи ему преданным, кроме всего прочего отвечая за все переизбрания нашего всё, почему он и мог сделать с лю-бым гражданским или даже с крупной и необязательно оппозиционной организацией всё, что угодно. Всё, что он считал нужным сделать. И что делал. По сути у него была одна единственная задача, решением каковой он и занимался. А больше ничем. Хотя, спрашивается, а кто сегодня в конторе занят чем-то ещё кроме как политическим сыском? Для этого ведь она и создавалась. Ни для чего другого. Ну, или почти ни для чего другого. Не будем же мы всерьёз рассматривать в качестве источников правдивой информа-ции о конторе советские художественные фильмы, воспевающие наших доблестных шпионов и контрраз-ведчиков.
Кто-то может быть помнит, что в раньшие времена в политбюро очень многим заправлял с виду невзрачный серенький человечек, у которого даже и кличка была соответствующая – Серый Кардинал. Так вот, Начальник Тайной Стражи внешне как две капли воды был похож на того тихого и якобы без-обидного старичка, наводившего на окружающих такой ужас, что не дай Бог. И это при том, что ни тот востроносенький дедуля, ни его нынешний клон ни разу и ни на кого не повысили голос. Характерный показатель: о них даже анекдотов не рассказывали. И вообще старались не поминать их в разговорах. Не то, что в курилках, а даже дома на кухне с самыми близкими друзьями. Вот как их боялись.
О чём Константин Петрович беседовал с тем пауком, мы не знаем, но, когда через час он вернулся в свой кабинет, то был необыкновенно бледен, и у него дрожали руки. Чужим голосом он попросил адъ-ютанта отменить все запланированные встречи, а его самого не беспокоить.
На то, чтобы отдышаться, Константину Петровичу потребовалось время. Наконец он взялся за трубку аппарата спецсвязи, который невозможно подслушать.
– Как у нас обстоят дела с канарейками?
– С какими ещё канарейками? Ты, вообще, здоров? Выпил, что ли? Рано вроде ещё…
– С теми, что в воде не тонут.
– Чего? Костя, не пугай меня! Говори яснее, чего тебе от меня нужно. Я, вообще-то, занят.
– И в огне не горят…
– А-а…
– Через час на нашем месте. Без пиджаков.
– Не успею.
– А ты постарайся!!
– Понял. Чего орать-то? Так бы сразу и сказал, что срочно надо. Ну, веди тогда, что ли, своего…
– Рот закрой, кретин!!
– Сам ты!… Ну, в общем, сам знаешь, кто ты есть… Я что? Я же ничего не сказал…
Через час тайная встреча на Ленинских горах состоялась. На этот раз они встречались втроём. Треть-им собеседником оказался молоденький офицер, которого привёз с собой Константин Петрович. И этот офицер заметно волновался. Так сильно, что даже не мог этого скрыть. При том, что мы говорим сейчас о профессионале экстра-класса. Это был любимый ученик Константина Петровича – его лучший сотрудник, которым он гордился и которому доверял как самому себе. Или как сыну.
Они уселись на лавочке и проговорили примерно полтора часа. После чего Константин Петрович ука-тил к себе на Лубянку. То есть вернулся в контору. А молодой человек остался с Иосифом, с которым они ещё долго о чём-то беседовали, постоянно при этом оглядываясь. После чего отправились прямиком в психушку. Так Иосиф ласково называл институт, которым руководил. Подарок Андропова. Звали молодо-го человека Валерий Грат. То есть фамилия у него была другая – Градов. Но так уж с некоторых пор в конторе повелось – на всех сотрудников там стали наклеивать не простые кодовые клички, а чтобы те были непременно с культурно-историческим контекстом. Предпочтение отдавалось имперскому. В край-нем случае подыскивали что-нибудь из художественной литературы. Или даже из кино. Короче, молодого человека обозвали Валерием Гратом в память о каком-то римском прокураторе, про которого на самом деле никто ничего не знал. Хорошо хоть не обидно его обозвали. На некоторых ведь налепили такие клички, что не приведи Господи. Кстати, у Константина Петровича тоже было своё прозвище – “Легат”. Почему Легат, с какого бодуна – непонятно, ведь тысяч пехотинцев и сотен всадников у него в подчине-нии не было. Но так уж его за глаза прозвали. А что – солидно звучит. И уж точно не ругательно.
А бывало ведь и наоборот. Одного незадачливого майора, к примеру, нарекли “Мамочкой” в память о герое старого советского фильма про беспризорников. Вот это – действительно было обидно. И главное, содрать с себя обидное прозвище было решительно невозможно. Начнёшь с этим бороться, только хуже себе сделаешь. Да, люди – не самые добрые существа на земле. Особенно те особи, что обитают в конто-ре.
Между прочим, кличка была и у Иосифа. Его обозвали Каифой, хотя никакой он был не Каифа (ну со-вершенно же на него не похож!). Что удивительно, старик на это прозвище не обижался, легко считав подкладку живущих здесь трендов и настроений. Понял это и поступил единственно правильным образом: приказал себе быть выше этого. Даже чуть ли не гордиться стал своим расстрельным прозвищем. Оно ведь как – евреев в конторе почти не было. Иосиф являл собой редчайшее исключение. Хотя, о чём это мы говорим?! – К КГБ Иосиф имел весьма опосредованное отношение. Вот, правильно, хорошее нашли слово – “опосредованное”. А главное – умное. Сказал его и словно дорогого коньяку хлебнул. А что оно на самом деле значит – чёрт его знает. Короче, в нашем случае ситуацию просим трактовать таким обра-зом, что Иосиф на контору не работал. Никогда. Точка! Ну, в прямом смысле не работал.
Стоит отметить, что с кличкой для Иосифа, в отличии от других персонажей этого беспощадного зве-ринца, экспериментировали недолго. Один борзый капитан, у которого на Иосифа за что-то вырос зуб, попробовал было нацепить на него прозвище “вечный жид”. Сам его придумал и в курилке, пересказывая какую-то якобы реальную историю, Иосифа таким манером несколько раз назвал. Но, во-первых, Иосифа в конторе Каифой обозвали на неделю раньше, а потом как-то неосмотрительно демонстрировать свой пещерный антисемитизм в адрес того, кого с днём рождения регулярно поздравляет сам президент. В общем, кличка “вечный жид” не прижилась.
Иосиф, разумеется, о провокации в курилке узнал (дядя Костя ему рассказал), но, опять же, на того капитана не обиделся. Потому как он ведь и в самом деле – еврей. Однажды хохмы ради Иосиф даже пришёл в кабинет Константина Петровича с жёлтой шестиконечной звездой на спине. Типа его ничем не проймёшь. И на всяких там малообразованных дураков он плевать хотел.
А капитан горько раскаялся в содеянном и через неделю добровольно приехал в психушку извиняться. Потому что начал вдруг заикаться. На пустом месте это с ним случилось. Наверное, где-то простыл. Да ведь как сильно начал заикаться! Хоть из органов увольняйся. Ему уж и намекать на такую перспективу стали. Кому нужен оперативник со столь конфузным дефектом?
Прийти-то он пришёл, да только Иосиф заику-капитана не понял. Не понял, по какому поводу тот явился к нему извиняться. И даже напрямую спросил – какое он, Иосиф, к его заиканию имеет отношение? Короче, капитану пришлось из конторы уволиться. Вот ведь как в жизни бывает. А может были и какие-то другие причины не придумывать больше Иосифу обидные клички. Тем более, что с какого-то момента его стали звать по старинке – по имени-отчеству. В глаза и за глаза. Скорее из уважения, а не потому, что он якобы какой-то уж слишком мстительный. Где же мстительный?! Будет он ещё… И кому только могло прийти в голову, чтобы Иосиф обиделся на какого-то вшивого капитана…
Да, но мы отвлеклись. Продолжим.
Иосиф бросил все свои дела и отпустил сотрудников до понедельника. Буквально прогнал их и остал-ся в психушке с Валерием Гратом наедине. Увы, мы не можем рассказать, что он там с ним делал. Пото-му что ничего он не делал. Просто сидел рядом с ним на кушетке и что-то ему говорил. Все эти дни. Вплоть до понедельника. Даже домой не уходил. Свои круглые очки он уже не снимал. И как-то странно временами замолкал. А, если с кем и начинал разговаривать, то точно уже не с Валерием Гратом. А непо-нятно с кем.
Иногда заговорщиков навещал Константин Петрович. Приносил еду, алкоголь и новости из конторы. К сожалению, мы опять же не знаем – какие. Потому что ничего он вслух не говорил, а только писал что-то на бумажках. Показывал их обитателям вымершей психушки, а потом эти бумажки сжигал. Пепел собирал, растирал его в пыль над раковиной и долго потом мыл руки.
В последний раз Константин Петрович пришёл сюда в ночь с воскресенья на понедельник. А утром в понедельник произошло вот что: Константин Петрович ещё раз встретился с Начальником Тайной Стра-жи. Только на этот раз они разговаривали мирно. Адъютант генерала-полковника даже удивился. Принёс им чай. С сушками. Простились генералы чуть ли не друзьями. Как нормальные люди. Ну, в той мере, в которой Начальника Тайной Стражи можно принять за человека.
Интересно, что же такого наврал ему Константин Петрович? Что именно он пообещал Начальнику Тайной Стражи, что тот купился? Этого мы теперь уже никогда не узнаем. Да и вряд ли это имеет значе-ние. Как так? – А вот так: не имеет.
Тем же вечером Начальник Тайной Стражи вышел из своего бронированного лимузина и вошел в подъезд дома, в котором жил. Приехал он не один. Вместе с ним в шикарный мраморный вестибюль во-шли два молодых человека в штатском и ещё четверо работяг в спецовках, сгрузивших из неказистого грузовичка с рекламой на своих бортах какого-то аудио-салона две тяжелые коробки. У вахтера глаза полезли на лоб.
– Товарищ генерал, а я…
– Что такое, Дима?
– Простите, товарищ генерал… А я… не видел, как Вы выходили из дома…
– Работа, видишь ли, у меня такая – незаметно выходить из дома.
– Вы всё шутите…
– Ты, помнится, тогда бутерброд ел. С сыром, кажется… Потянулся ещё за термосом. А я мимо те-бя и прошмыгнул. Это было в восемнадцать тридцать пять…
– Ну и память у Вас, товарищ генерал!
– Говорю же тебе, работа такая: всё запоминать. Жить захочешь – не такому научишься.
– А что это они?…
– Датскую аудиосистему прикупил. Давно мечтал. Но всё денег жалко было. Вы вот что, ребятки, поднимайтесь, не ждите меня. Ключ я кому дал?
– У меня он, товарищ генерал-полковник, – с готовностью ответил один из тех подтянутых моло-дых людей, что отличаются феноменально незапоминающейся внешностью.
– Дима, мама как?
– Спасибо, товарищ генерал. Уже поправляется. Спасибо Вам за то, что в кремлевскую больницу её устроили.
– Пустяки.
– Уже и швы сняли…
Минут через сорок офицеры в штатском и рабочие в спецовках спустились вниз с пустыми коробками и вышли из подъезда. Коробки они несли без видимого напряжения. А что тут странного, если они пу-стые? Сюда вот они их еле тащили. Короче на улицу они вышли с пустой тарой. Диме во всяком случае так показалось. Так он в своём журнале и записал.
Во вторник утром, то есть на следующий день, за Начальникам Тайной Стражи приехал служебный автомобиль и увёз его на работу. Всё как обычно. Как всегда. Необычным было лишь то, что утром в контору не пришёл Валерий Грат. Впрочем, этого никто не заметил. Точнее, вопросов о нём никто не задал. Не пришёл офицер, значит так надо. Значит он был отправлен Константином Петровичем на какое-нибудь особо важное и ужасно секретное задание. Может его уже и в стране нет.
Часа два Начальник Тайной Стражи занимался обычной рутиной. Выслушивал доклады. Давал разные распоряжения. Выпил чаю и позвонил президенту. Поинтересовался состоянием драгоценного здоровья отца нации. Спросил – как настроение. Рассказал о кое-каких своих соображениях по поводу их вчераш-него телефонного разговора. Оговорил повестку их традиционной встречи в среду на даче. Так они меж собой называли загородную резиденцию президента. Спросил, что с собой привезти. Будут ли жарить шашлыки. А после вызвал к себе Константина Петровича и попросил его срочно прислать к нему Иосифа. Не объяснил – зачем.
Иосиф прибыл незамедлительно. Даже запыхался. Адъютант уже вносил в кабинет коробки с личными делами. Офицеров управления вызывали по одному и с каждым Начальник Тайной Стражи вел нетороп-ливую беседу. Со всеми он говорил по-разному, при том, что вопросы в общем задавал одни и те же. Иосиф тихо сидел в углу и, не поднимая головы, что-то быстро строчил в своём блокноте, лишь изредка поднимая глаза на допрашиваемых и зыркая на них своими старомодными круглыми очками. Как у Джона Леннона.
Цирк с конями продолжался две недели. Иосиф ежедневно являлся к Начальнику Тайной Стражи как на работу к десяти утра и уходил примерно в три пополудни. По Лубянке ползали нехорошие слухи. Тревожные. Ну очень нервные. Народ решил, что Начальник Тайной Стражи то ли с помощью Каифы вычисляет крота, то ли случилось ещё и что-нибудь похуже. А что же может быть хуже? В общем, атмо-сфера в конторе накалилась до предела. Один офицер даже неожиданно для всех застрелился. Как раз перед тем, как идти на беседу к Начальнику Тайной Стражи. Прямо у себя в кабинете всадил себе пулю в рот. Председатель КГБ побоялся спросить серого кардинала – что, собственно, происходит в его ведом-стве. Сам уже весь издергался. И начал подумывать, а не взять ли ему бюллетень. Опасался, что и его тоже попросят зайти на “чаёк”.
А в один прекрасный день всё прекратилось. Иосиф вернулся в свою психушку. И жизнь в конторе не сразу, но потекла привычным порядком. Никого не арестовали. И в должности не понизили. Только тот офицер и пострадал, у которого сдали нервы…
И снова Иосиф встречался с Константином Петровичем на той их секретной лавочке. На этот раз уже без Валерия Грата. Симпатичный офицер в самом деле исчез. И, что в порядке вещей, в конторе о нём забыли. Наверное, Константин Петрович действительно отправил его на какое-то задание. Жалко, что мы мало его видели. – Человек в высшей степени порядочный. Что для конторы сегодня большая редкость. Почти невозможная! Поговорить гэбисты об офицерской чести любят. Очень. Даже когда трезвые. Но что такое – честь – и с чем её едят, здесь реально знают немногие. И в самом деле – где честь и где чекисты? А вот Валерий Грат…
Когда мы сказали, что о подполковнике Градове никто не вспоминал, это не совсем правда. О нём как-то в разговоре с президентом вдруг неожиданно вспомнил Начальник Тайной Стражи. Охарактеризовал его как толкового офицера. На которого можно положиться. И больше ничего не добавил. Но президент на следующее утро позвонил председателю КГБ и предложил повысить товарища Градова в звании. За выдающиеся заслуги. Председатель КГБ не стал уточнять у президента – за какие именно. И немедленно подписал необходимые бумаги. Таким образом Валерий Грат стал самым молодым полковником в КГБ. Жаль, что, будучи в командировке, он об этом не узнал.
– В основном, как и ожидалось, Костя, конченные мрази. Вот тебе списочек. Всего семь человек, которых можно попробовать. И ещё трое. Но в этих я не до конца уверен. Красиво уворачивались. А те семеро отвечали по совести. Не побоялись вурдалака. То есть боялись его, конечно, но изво-рачиваться не стали. Сказали, как думают. Ждут поди, что сейчас с них с живых шкуру начнут снимать. Или какой несчастный случай устроят. Только бы стреляться не стали.
– Как он себя вел?
– А как он мог себя вести? – Нормально. Жалко, что мне нельзя с ним к президенту съездить.
– А зачем тебе? Что-то ещё непонятно с нашим сказочным персонажем?
– Россию жалко. Что ни говори, а люди здесь порой хорошие рождаются. Да просто замечательные. Гениев сколько! Народ вот только…
– А что народ? Ну вот чем ты опять недоволен?
– Да понимаешь, как по отдельности, так вроде бы все – нормальные люди, душевные такие, кто-то даже с мозгами, а как эти душевные умницы собираются в коллектив, так…
– Ну-ну! Ты полегче…
– Да точно, Костя. Русский народ, вернее Россия это – здоровенная куча дерьма…
– За языком следи, старый идиот! Отрежут его тебе когда-нибудь.
– А это не я сказал. Это, Костя, цитата. Не помню только – чья… Так вот, Россия – огромная куча дерьма с непропорционально высоким содержанием в ней жемчужных зерен. Хороший парень – этот твой Валерий Грат.
– И всё равно, когда ты вот так говоришь о нашем народе…
– А что я говорю? – Что жемчужные зерна в нём попадаются. И часто. Что хотя бы по отдельности здесь хорошие люди рождаются. И то – хлеб. Не все ещё в скотов выродились.
– Раньше ты говорил про баранов.
– А тебе как больше нравится? Я как скажешь, лишь бы ты не сердился… Хотя нет, сегодня бараны уже именно что оскотинились. Воистину, время Хама настаёт. Так что всё-таки скоты. Или рабы, если тебя это меньше шокирует.
– Да, так лучше. Спасибо.
– А я вот не вижу разницы.
– Тебя что-то беспокоит?
– А что такое?
– Вид у тебя…
– Войны я, Костя, боюсь.
– Кого с кем?
– Нас со всеми.
– И кто на нас первый нападёт?
– Никто.
– Ну и что ж ты такую несуразицу лепишь?! Совсем уже…
– Её развяжем мы.
– Я этого не слышал!
– С таким народом, Костя…
– Прекрати!!
– Увы, Костя, это неизбежно…
________________________________________
Глава четвёртая
“Протёз” не жмёт?
Сергей ехал по заснеженной трассе строго на восток уже семь часов, а, может, и больше. Он уж и не помнил, как снова разогнался. И перестал следить за временем. Дважды останавливался – напоить бензи-ном своего ни в чём не повинного железного коня и, как одержимый, гнал и гнал его дальше. Ну совсем же без отдыха ехал! А ещё он несколько раз повторял просыпавшейся Насте один и тот же глупый анек-дот про то, что она ещё и пятнадцати минут не поспала. После чего девчонка смешно хлопала глазами, крутила головой, словно хотела из неё что-то вытряхнуть, и… снова послушно засыпала. – Чтобы не мешать Сергею думать о своём. Вернее, пытаться думать. Потому что мысли в его перегревшемся мозгу скакали как бешеные в направлениях, которые сами же себе и назначали. Как стая не просто голодных и ужасно злых, а именно что взбесившихся собак. Для здоровья, заметим, чрезвычайно опасных. Во всех смыслах опасных. Возможно, у Сергея даже подскочила температура, когда он осознал, что давно уже не управляет сворой атакующих его со всех сторон мыслей, которым он был не в состоянии задать единый и при этом сколько-нибудь конструктивный вектор.
Вот оно: нашлось точное слово – “конструктивность”. Её, той самой конструктивности или на худой конец просто понимания того, что она есть такое, ему сейчас явно не доставало. Да что там конструктив-ности – хотя бы капли покоя ему сейчас вполне хватило бы. Вот если бы она, эта капля, откуда-нибудь сейчас на него капнула, это было бы для него спасением. Так нет же. Последние два часа он уже и не пытался чем-либо управлять. Разве что автомобилем, который, почти лишившись сознания, вёл на авто-мате. Зато сорвавшиеся с поводка мысли вертели им как хотели. При этом они желали ему определенно плохого. Ну и какой тогда от такого с позволения сказать думания может быть результат? – Вот именно: никакой. Вернее, не никакой, а очень даже скверный. То есть хуже некуда результат.
А ведь так хорошо всё начиналось. Хорошо и безобидно. От опасности он убежал. И Настю успел увести. Всё вроде как нормализовалось. Должен по идее успокоиться. Ведь и правда спаслись. Можно начать ровно дышать.
Как говорится, ничто не предвещало. Нет, ну правда, Сергей хотел лишь прояснить для себя, что с ним в последнее время происходит. Спокойно с этим разобраться. Без надрыва и бесполезных покаянных восклицаний. Узнать, с какого такого перепуга он вдруг превратился в тряпку. К примеру, не худо было бы спросить себя, что они с Настей вытворяют? Встать перед зеркалом и спросить себя. Совсем, что ли, уже крышу снесло? Да разве ж так можно?! Девчонка в положении. Надо бы её сейчас поберечь. А он?… Ну прямо как животное уже, прости Господи… Окончательно берега потерял! Она ладно, ей особо и думать нечем. Дорвалась до сладкого, дура озабоченная. Но он-то… Идиот!!
Нет, разумеется, ни себя, ни тем более Настю Сергей ругательными словами не обзывал. Просто ему неожиданно стало ясно, что любят они друг друга неправильно. В каком-то смысле не по-человечески. Не по-людски. Вот именно тогда в его голове неизвестный женский голос и произнёс то злополучное слово – “животное”. Причём неизвестно, в чей адрес оно прозвучало. Применительно к нему, к Насте или к обоим сразу? А может, это он сам произнёс то нехорошее слово, а никакой не женский голос? Откуда здесь вообще было взяться постороннему женскому голосу? То есть получается, что он заодно ещё и Настю обругал. Так сказать – за компанию. Что, конечно, с его стороны просто уже некрасиво. Не должен воспи-танный мужчина так выражаться. Особенно, если он офицер…
Хотя, если вдуматься, что плохого в слове “животное”? Как будто человек – не животное. Очень да-же! А, собственно, кто же он ещё? – Животное конечно! И потом, что значит – любить по-человечески? Это как? Как другие люди, которые считают себя нормальными? Которые моют руки перед едой. И смор-каются в носовой платок. Который регулярно потом стирают. С мылом. А что в них хорошего – в этих нормальных людях? С их чистыми носовыми платками. И потом, давайте уж начистоту: они что, эти нормальные, любят друг друга каким-то другим способом? – Да тем же самым! Наверное…
Да, приходится признать, Настя любит его не так, как в прошлом это проделывали с ним другие дев-чонки. Эти её завороты с заартачившимися ослами и постоянная готовность… Хоть прямо на улице… Где приспичит… А, собственно, кому какое дело? – Как может, так она и любит. И на здоровье! Пусть даже и как животное. Что в этом плохого? И он… Какую статью уголовного кодекса он нарушает? Имеет пра-во… И пусть с другими у него это происходило по-другому. Хотя, когда и с кем у него это было “по-другому”? Любовь ли то вообще была? Да близко на неё ведь непохоже! Любовь – это… Даже с Ларой было не так. И с Ленкой… А потом, те другие – вообще не в счёт. Да и сколько их было? Господи, о чём он сейчас думает, когда тут такое?!…
Нет, оно, если вдуматься, если по-хорошему, надо бы, конечно, остепениться. Ведь явный уже пере-бор. То есть стоит умерить пыл. Начать, к примеру, с того, чтобы не каждый день… Или делать это как-то осторожнее… Например, только в кровати. Ни в коем случае не ванной! Там скользко. И держаться там не за что… Точно, вместе они больше купаться не будут! Решено. Железно. И чтоб никаких кухонных столов! Мало ли, что она подушку подкладывает… Не хватало ещё ребёнка скинуть. Не дай Бог…
Вот на этом месте Сергея и закоротило. Именно тут из потаенных закоулков его тёмного подсознания и вылез тот облезлый гад, который начал, мерзкая скотина, подзуживать. – А не хочет ли он часом, не добивается ли он случаем именно того, чтобы Настя каким-нибудь чудесным (читай естественным, неча-янным) образом от этой её беременности избавилась? Пускай лишь подсознательно, то есть незаметно для самого себя, но не хочет ли он именно этого? А хоть бы и сознательно! Ну а в самом деле, если она теперь не Лара… За каким Дьяволом Сергею сдался Мишкин ребёнок? Тем более, что великий сын у неё в этот раз всё равно не родится. Не тот же у пацана отец, какой требуется…
А если начистоту – разве в глубине себя он не мог так подло думать? И не просто думать, а деятельно своего добиваться. Прикрываясь мишурой из прекраснодушных, ничего не стоящих слов и явно надуман-ных измышлений, будто ему, заслуженному врачу, который в Москве и на войне спас целую кучу народа, такое даже в голову прийти не может. А на самом деле?… История разные знает прецеденты…
Нет, ну какая скотина!… Подонок… Не может такого быть? В самом деле?! А что, если?… Кошмар!. Чёрт его знает, что там в его подсознании варится…
– А, может, я действительно хочу, чтобы Аська выкинула? Нет, подожди… Невозможно. Не такая я тварь.
– Да? Хочешь сказать, что такого в принципе не может быть? Правда? А если подумать?
– Вроде как не должно…
– Да ладно! Давай уже не будем прятать голову в песок. И врать себе. Хоть раз в жизни можешь сказать себе правду?
– Раньше вроде бы не врал… То есть врал, конечно. Но не каждый день. Как всякий нормальный человек. Хорошо, не нормальный. Но скотиной я точно не был. Никогда!
– Господи, какой пафос! С ума сойти. Самому-то не противно?
– Отстань, не был я никогда скотиной!
– Да что ты разорался? Не был, значит не был. Если тебе так легче…
– Заткнись, сволочь!… Стоп… А если я и в самом деле хочу, чтобы Аська?… Прости меня… Гос-поди, да что со мной происходит? Ведь ещё недавно я таким не был. Это меня чёртово бегство доконало. Долго мы ещё будем удирать? И, главное, от кого?… Не от себя ли? Да пусть они все сдохнут, суки!…
– Ты что, плачешь, Серёж?
Мерседес уже несколько минут стоял на обочине. Настя проснулась. Испугалась. Как обезьянка пере-лезла с заднего сиденья вперед и забралась Сергею на колени. Уже и сама приготовилась зареветь. Вот только тогда он и очнулся.
Нет, Сергей не спал. Просто вдруг вспомнил…
Неделю назад они зашли с Настей в супермаркет. Ну не может девчонка спать голая! Как Лара. Та за-просто могла и из палатки выйти нагишом. В одних туфлях. Не удивительно, что тот рыжий кретин её пристрелил…
В общем, пошли они в магазин покупать ей ночную рубашку. Пока Настя выбирала, Сергей отошёл присмотреть себе диктофон. В голове уже зрела вторая книжка. Обидно было бы какие-то идеи забыть. Вроде не полный шлак. Нормальные идеи.
На минутку он застрял возле отдела, где продавали телевизоры. И вдруг в экране одного из них он увидел Мишку. А рядом с ним – все высшие чины КГБ. И два гроба. Море цветов. До него сразу дошло. Несмотря на то, что телевизор работал без звука.
К Насте он вернулся без диктофона. Забыл про него. И про свою будущую книгу тоже. Да вообще про всё он тогда забыл!
Нет, Сергей не плакал. Ни тогда, ни после. Ни даже сейчас. Это Насте показалось. Просто в какой-то момент, когда почувствовал, до какой же степени всё вокруг опасно и страшно, он сказал себе, что ему должно сделаться всё равно. Что он сам по себе. Мало ли кто там сейчас в Москве умер. Потому что он обязан заботиться о Насте. Спасать её должен. А не раскисать. Пускай другие сопли мажут. Кто имеет такую счастливую возможность. А он такой роскоши позволить себе не может. Так что и нечего! В конце концов кто ему Иосиф? Не родной же отец… И дядя Костя…
И ведь удалось! Сергей словно стеной от всего отгородился. Здесь – рядом с ним – Настя. И смер-тельная опасность. А что там, в Москве или в Новороссийске творится, его не касается. Сейчас не касает-ся. Может потом, когда… А сейчас им во что бы то ни стало нужно выжить! Поэтому ничего того, что у них там, в столицах, происходит, для него сейчас не существует. Нет, ему, конечно, не наплевать, что ж он – не человек, что ли, просто в данный момент он не имеет права потерять над собой контроль.
Увы, а может и к счастью, стена, которую он возвёл между собой и внешним миром, оказалась стек-лянной. И час назад она рассыпалась. Только неделю и простояла. Да ведь ещё и поранила его, сделав другим. Таковой оказалась цена. Больно острыми оказались осколки.
– Кто тут плачет? С чего ты взяла? Просто немного устал. Заснул. И сон страшный приснился. А так – всё у нас с тобой хорошо. Сейчас дальше поедем.
– Про что хоть был сон?
– Да уж не помню. Только очень страшно стало. Но сейчас… всё нормально. Поехали, что ли? Сле-зай с меня. Нам каких-нибудь километров двадцать осталось.
И действительно, через пятнадцать минут они въехали в большой город. Областной центр. Ещё не рассвело.
Сергей никогда здесь раньше не бывал. Но ехал уверенно. В центр. Остановился возле помпезного офисного здания, самого заметного и солидного в городе. Велел Насте оставаться в машине, а сам напра-вился ко входу. Позвонил.
Заспанный охранник появился не сразу. Но появился. Собрался было уже Сергею нахамить, но, уви-дев, на чём предрассветный визитёр приехал, открыл дверь и даже вступил в переговоры. Собственно, первым заговорил Сергей.
– Кто хозяин этой халупы? Не Витёк случайно?
– Кому Витёк, а кому и Виктор Николаич.
– Угадал значит. Личный телефон его знаешь? Я про номер говорю.
– Естественно. А что такое?
– Набирай.
– Чего?
– Оглох, что ли? Проснись, служивый!
– Не положено…
– Ну что ж… С Витьком сам будешь разбираться. Ты жить-то вообще хочешь? Семья у тебя есть?
– Да меня…
– Не бойсь. Ничего с тобой не случится. Говорить буду я. Ну?!… Куда? Стоять! В здание ты боль-ше не вернёшься. Давай сюда трубу!… Витёк? Привет. Как протёз, не жмёт? (Сергей так и ска-зал – “протёз”.)
– Ты, что ль, капитан?
– Давай только без имен.
– Даже так?… Угу, понял. Передай-ка трубу сторожу.
Через двадцать минут мерседес подъехал к шикарному загородному особняку. Ворота почему-то бы-ли открыты. Машина въехала внутрь и ворота тут же за ней закрылись. За рулем мерседеса сидел охран-ник. Сергей вышел из машины. Обнялся с тем, кого он называл Витьком. Охранник остался в машине. И тут у Витька вытянулось лицо, словно он увидел приведение…
– Она же!…
– Тихо-тихо-тихо… Спокойно давай… В обморок падать не нужно.
– Так это же!…
– Витёк, это… не она.
– Что ты мне горбатого лепишь?! Я, по-твоему, слепой, что ли?
– Может и не слепой, но только девчонку эту зовут Настей. А вовсе не… И она живая.
– Кончай мне лапшу на уши вешать! Это ж она мне тогда ногу оттяпала. Думаешь, я её когда-нибудь забуду?
– Ты, главное, успокойся. И ровно дыши. Лара умерла.
– Да я!…
– Заткнись! Мы с Мишкой её в Новороссийске похоронили.
– Ну да… И я про то… Сочувствую. Подожди, а как же?… Это тогда кто?
– Слушай, контуженный, ты слышишь, что я тебе говорю? Это – совсем другая девчонка.
– Ну ты даёшь… капитан… Это же какой-то!… Так это не?… А ты в курсе, что тебя в госпитале колдуном звали?
– Я что, должен сейчас обидеться?
– Нет, ну ты чего! Это с уважением… Мы ж видели, каких ты с того света вытаскивал… Совершен-но безнадёжных. Практически уже мёртвых… Меня, кстати… А она точно живая?
– Если пообещаешь не называть её Ларой, можешь даже пойти с ней поговорить. Выпустить её, что ли, из машины?
– Не, погоди… Дай, малость… попривыкнуть… Я ведь видел её в холодильнике…
– Ты опять за своё?!
– Не буду больше.
– Ну так как насчёт?…
– До двадцатого – пожалуйста. А хочешь, здесь у меня живите…
– Нет уж, мы лучше в твой охотничий домик рванём. Причём прямо сейчас. Там хоть какие-нибудь удобства имеются?
– Обижаешь! Там всё есть. Ну что, капитан, я кажется готов. Давай, что ли, знакомь… О Господи!…
– Ты точно в порядке?
– Да вроде… А она не?… Ничего со мной не сделает?
– Витёк, я тебя не узнаю. Ты трусом раньше вроде не был.
– Да понимаешь, живых людей я не боюсь, никаких, но тут же…
– По роже сейчас дам!
– Я не в том смысле…
Через час простенький джип въехал в ворота. Настя проверила, всё ли было закуплено из обширного списка, который она составила. Водитель, тот самый охранник офисного здания, следуя инструкциям Витька, то есть стараясь не то, что на гостей, а даже в их сторону не смотреть, перебрался в мерседес. Настя с сожалением взглянула на уезжавшую без них в Москву их шикарную машину и нехотя полезла на переднее сиденье джипа. – Что значит “Мерин будет ждать вас возле подъезда, а ключ найдёшь в почто-вом ящике”? – А если ключ кто-нибудь сворует?
Витёк ей определенно понравился. Только вот как-то странно он на неё всё время смотрел. Как будто хотел её о чём-то спросить. Но не решался. Словно чего-то боялся? А может он просто застенчивый? Странно, Сергей сказал про него, что Витёк – один из самых крутых на Урале бандитов. В прошлом, конечно. А сейчас он – честный бизнесмен. И в самом деле совсем же не похож на бандита. Обходитель-ный такой. И глаза у него добрые.
Простился Сергей с Витьком тепло. Снова обнялись.
– Хреновую комбинацию ты затеял, Витёк. Не одобряю я такие вещи.
– Не удивил. Другой реакции я от тебя и не ждал. Но и не рассказать тебе не мог. Эти гады… Они мне элементарно не оставили выбора.
– Там ведь, наверное, и дети там будут. Да просто случайные люди.
– Да, и дети будут. И случайные люди. А ещё я кучу артистов из Москвы выписал. Ну так не служи ты кучером у царя! Тогда в тебя и бомбу кидать не станут. Ну ладно, чего мы… Ты – доктор. Те-бе положено всех жалеть. Даже отпетых гадов. Я же в курсе, что ты не только наших, но и чечен-цев лечил.
– А что, они не люди, что ли? Ладно, понимаю так – мы больше не увидимся…
– Давай только сопли по этому поводу мазать не будем. Это – мой выбор. Вынужденный и не са-мый радостный, но мой… А девчонку свою береги. Если у вас всё так непросто складывается. Хорошая она… Я понимаю, каково это – бегать… Господи, как же она похожа!… Ну, ты даёшь, колдун! Прощай, что ли, брат…
Половину дороги Настя жаловалась на то, что им всучили плохую машину. Ужасно плохую! И дешё-вую. Отобрали хорошую и дорогую, а взамен дали плохую. И вообще, куда они едут? Не хочет она ни в какую деревню. Ей и в городе было хорошо.
– Давай, поехали обратно! Там и газ, и горячая вода есть…
Господи, как же быстро эта пигалица привыкла к хорошему! Сергей, чтобы прекратить Настино бух-тение, пообещал вместо мерседеса купить ей Бентли. Сказал, что как только они вернутся в Москву, так на следующий же день пойдут в магазин и купят Бентли. Они ж теперь богатые. Как мажоры будут рассе-кать по Садовой.
– Так что хватит уже ныть! А то по шее сейчас получишь. Бентли её, видите ли, не устраивает…
Увы, такой автомобильной марки Настя не знала. Кто такие мажоры – тем более. Почему и заявила, что не надо ей “никакой Бентли”. Пусть лучше они их мерседес вернут. В нём так удобно. И магнитола замечательная. В случае чего поспать на заднем сиденье можно. Так что нечестный получился обмен. Угомонилась она лишь когда свернули на лесную дорогу. Должно быть только тогда до неё дошло, что их шикарный мерседес здесь элементарно не проехал бы, увязнув по брюхо в снегу. И больше уже на джип не ругалась. И вообще, началась сказка. Вокруг стеной стояли высоченные сосны. И снег здесь был необыкновенно чистый. Не такой, как в городе. Ещё же светило яркое зимнее солнце. А перспектива це-лый месяц побыть вдвоём, без соседей? Витёк сказал, что в той “халупе” даже канализация есть. Прямо в доме. И горячая вода. На душе у Насти сделалось легко и радостно. Главное, дом, в котором они будут жить, стоит особняком. До ближайшей деревни полчаса ехать. Так что никто ничего слышать не будет. То есть её никто не услышит. Никогда ещё она не жила в своём доме. Когда не нужно закрывать рот подуш-кой…
А ещё, что немаловажно, они везут с собой полный багажник дорогой еды. Она проверила. Всё, что испуганному водиле она на бумажке написала, тот честно ей купил. Не пожадничал. Интересно, и где же он всё это купил? Ведь все магазины были ещё закрыты.
Наконец, Серёжа на прошлой неделе начал читать ей лекции по медицине. Настоящие! Как взрослой. Как всамделишной студентке. Сказал, что, как только она родит, так под его руководством она сразу же начнёт готовиться к экзаменам в институт. Самым серьёзным образом! В Москве будет поступать. Сказал, что поговорит на кафедре с кем надо, чтобы ей палки в колеса не ставили, а честно экзаменовали. Чтобы не валили её.
Сергей однажды как бы невзначай попробовал заговорить с ней на латыни. И Настя на этот язык с лёг-костью перешла. Кажется, она даже не заметила, что произошло что-то необычное. Впрочем, что тут удивительного? О том, откуда Настя знает латынь, Сергей допытываться не стал.
Они давно уже ехали по лесной дороге. И настроение было замечательное. У обоих. Естественно, в какой-то момент Настя вспомнила про того своего ослика, который вечно упрямится. Сергей в принципе ничего против не имел, хотя лучше бы уж они сперва добрались до дома и в нормальных условиях… Но тут вдруг…
Сергей велел Насте оставаться в машине. Вынул из бардачка пистолет. Снял его с предохранителя. Вышел узнать – в чём дело. Облезлая, насквозь ржавая Нива стояла поперёк того, что летом, наверное, называется дорогой. Только сейчас была зима…
Водительская дверь как будто приоткрыта, при том, что самого водителя видно не было. Сергей изда-ли крикнул, что он вооружен и, если что, стрелять будет без предупреждения. В ответ ни звука. – Бро-шенная пустая машина.
Сергей с опаской приблизился, заглянул внутрь и замахал Насте обеими руками, дескать – вылезай и бегом сюда. В машине на заднем сиденье лежала женщина. Она была без сознания, но ещё живая. Хуже всего то, что водительская дверь действительно была приоткрыта, а потому температура внутри Нивы сравнялась с той, что была снаружи. Пассажирка натурально замерзала. Проблема, однако, заключалась не в этом: брошенная на произвол судьбы женщина была беременна. И не просто беременна: она рожала! Воды уже отошли.
Сергей вытащил роженицу из холодной машины, перенёс её на заднее сиденье джипа и врубил печку на полную. Да где же этот чёртов водитель?!!…
– Ну и? Что скажешь?
– Плохо дело, Серёж.
– А что такое?
– Пуповина у него вокруг шеи обмоталась.
– У кого?
– У мальчика.
– Откуда знаешь?
– Мама сказала.
– Что сказала – что мальчик, или что обмоталась?
– И то, и другое.
– Живой хоть? Не задохнулся?
– Живой! А ты разве не видишь?
– Значит так: Аська, говори, что я должен делать. Ты ведь вроде как в этом больше моего разбира-ешься.
– Надо бы кесарево… Может, ещё успеем…
– И чем я, по-твоему, буду его делать?
– Нитки с иголкой у меня есть. Тряпки чистые я сейчас найду.
– Я не про то. Резать чем? Да раздевай ты её уже!
– А у нас что, нет ножа?
– Не помню – куда его положил. Пока будем искать… А так она родить не сможет?
– Боюсь – мальчик задохнётся.
– А если попробовать пуповину размотать?
– Как?
– Ну, это ты мне скажи. Кто у нас специалистом по родовспоможению хочет стать? Она не сильно тяжёлая, удержу. Крутану её пару раз. Ты только подскажи, в какую сторону. Я ж не вижу, что там у неё в животе…
– Серёж, я ещё ни разу…
– А мне плевать! И чтоб я больше этого не слышал! Тебе ясно?! Никогда. Да всё с неё снимай! Что ты вдруг затупила? Она ведь помрёт сейчас…
Вот тут на горизонте и нарисовался беглый водитель. Он горестно брёл с пустой канистрой в руке, и глаза у него были безумные. А ещё он начал орать, увидев возле своей Нивы чужую машину и незнако-мых людей. Сергей выстрелил в воздух и навёл на него пистолет, чем слегка его отрезвил. Выяснилось, что по дороге в роддом у этого дурака кончился бензин. Слишком уж внезапно начались роды. Раньше положенного срока. Некогда было заправляться. Поехали короткой дорогой с тем, что было. То есть с полупустым баком. Ну и встали посреди леса. Водила побежал к трассе в надежде стрельнуть у кого-нибудь бензина. Направление только перепутал. Не в ту сторону рванул. А когда сообразил, что ошибся, аж заплакал. Повернул обратно.
– Ты хотя бы дверь закрыть мог, идиот?! Она ж у тебя от холода чуть не околела. В общем так, от-вечаешь за костер. Вон в тот котелок наберёшь снегу и растопишь его. Нам кипяток не нужен. Снег чистый. И сорока градусов будет достаточно. Близко к нам не подходи. Начнёшь мешать, пристрелю к едрене-матери. Ну и что стоим?! Бегом давай!! Хворост собирай. Да очнись же ты, кретин! Пшёл с глаз! Аська, так в какую сторону её вертеть?
От того, что Сергей под Настиным руководством начал проделывать с роженицей, у любого нормаль-ного человека вызвало бы самые противоречивые чувства, но водила печёнкой почувствовал, что Бог послал ему сегодня профессиональную подмогу и честно старался в сторону спасителей его жены не смотреть. Утопая по пояс в снегу, он бросился в лес. Наломал сухих ветвей и быстро разжёг костёр. При-ладил на две рогатые лесины палку, на которую подвесил котелок со снегом, и отправился за новой пор-цией хвороста.
– Серёжа, миленький, ты её не так держишь. Эдак у нас ничего не получится.
– А как надо?
– Вот смотри: его головка здесь. А намотано у него вот так… Стало быть крутить её надо… Ага, правильно. Только сильнее. Да не бойся ты! Ничего с ней не случится.
– Шею боюсь сломать.
– Я тебе что сказала?! – Сильнее дёргай. Резче! Что ты с ней танцуешь, дурак глупый?! Вот так это делается… Стой!… Дай-ка посмотрю… Угу, вроде всё правильно… Давай ещё раз. Да не держи ты её за шею! Одна рука здесь, другая… Возьми её за грудь… Да что ж ты такой бестолковый?!… Вот так, хорошо… А теперь ещё раз. Голову я ей подержу. Давай!
– Ну, как там?
– Подожди, теперь я руками… Повыше её подними!
– Что ты делаешь?!
– Что надо, то и делаю! Поучи ещё меня…
– Ребёнка раздавишь…
– Заткнись! И приготовься. Ещё разок… Давай!!… Ну вот и всё, распутали… Раздвигай ей ноги!
– Она что, стоя рожать будет?
– А как ещё? Эй, ты! Где ты там? Воду быстро неси. Слушай, у тебя случайно нет ножа? Есть? Ну так неси его! Сереж, держи её. Прямо сейчас начнётся. Подожди, я свою куртку подстелю. Где вода?!! Сюда лей и беги – грей новую. Уйди ты Христа ради! Видеть тебя не могу. Прямо идиот какой-то. Ну что ты стоишь?! Твоя жена сейчас рожать будет. Серёж, началось!! Нож неси, кре-тин!!! Да не реви ты, дурак глупый!…
В отличии от своей обледеневшей супружницы, толком ещё не пришедшей в сознание, но уже не-сколько раз открывавшей глаза, нервный водила стал глядеть более-менее осмысленно на свалившуюся на него с неба бригаду опытных акушеров. Не сразу, конечно, а лишь когда Настя вложила ему в руки кулёк с обмытым тёплой водой, насухо вытертым и завернутым в одну из её ночных рубашек (дико дорогую, между прочим) младенцем. Истошно орущим, что является признаком отменного здоровья, и лишь чу-точку недоношенным. Сергей в свою очередь несильно врезал водиле по физиономии, чтобы тот поскорее пришёл в себя и перестал изображать из себя дебила. Кстати, очень натурально он его изображал. Глав-ное, водила перестал им мешать. То есть больше не крутился под ногами. Не охал так, как будто это он рожает. И не повторял, что “только ведь через неделю обещали…”. Даже когда всё уже закончилось. Спасибо хоть воды нагрел сколько нужно было. То есть всё же оказался полезен. Ох уж эти мужчины!…
Посиневшую от холода роженицу Настя с Сергеем обтёрли водкой (две поллитры на неё извели, до-рогой, между прочим, водки!); замотали её в сухое тряпьё; усадили на заднее сидение Нивы; пару раз приложились и к её физиономии, чтобы она тоже очухалась и перестала закатывать глаза; отобрали у впавшего в ступор водилы ребёнка; погрозили ему кулаком; в свою очередь и мамаше велели не реветь, а не то она ещё и не так по морде получит; проследили, чтобы выданный ей мальчуган приступил к своим прямым обязанностям, то есть заткнулся и, громко чавкая, начал сосать мамкину грудь; залили в бак Нивы полканистры бензина; вручили водиле полиэтиленовый мешочек с последом и проинструктировали его – с какими словами он должен вручить его врачу в роддоме, после чего, наконец, уехали, взяв с папа-ши, одуревшего от всего пережитого, слово помалкивать о том, на кого он наткнулся в заповедном лесу. Никого он здесь не встретил. А жена по дороге в роддом взяла и сама родила. Господи, как будто в Рос-сии такое невозможно!… – Или нет, ты же и оказал жене помощь… Точно: это ты принял роды… Готови-лись ведь… Книжки разные на эту тему вместе читали… И печку, идиот, не выключай! Сам-то вести ма-шину сможешь? Ну ладно, всем пока…
Счастливыми, как можно догадаться, в тот день сделались не только натерпевшиеся пассажиры ржа-вой Нивы.
Какое-то время Настя с Сергеем ехали молча. Как будто ничего не случилось. Вот только что. В кон-це концов Настя не выдержала и начала просить у Сергея прощения за своё плохое поведение и сгоряча сказанные в его адрес грубые слова. Собралась уже заплакать. Типа – у неё нервы и вообще, она раскаи-вается. Но, когда он пообещал надавать ей по шее и при этом свободной рукой обнял её, она подозри-тельно быстро успокоилась. А скоро и глаза у неё сделались пьяными. То есть на горизонте снова возник озабоченный ослик. Нарисовался гад и, понятно, тут же заупрямился. Куда ж без этого… Сергей посчи-тал, что Настя сегодня вполне заслужила, поэтому спорить не стал. Сказал лишь, что этот осёл – на сего-дня последний.
– Хрен с тобой – лезь на заднее сиденье. Но уговор: только один раз. Иначе засветло до тёплого сортира не доберёмся. Нам с тобой ещё километров тридцать пилить. И так полтора часа на этих обормотов грохнули. Темнеет уже… Мама, говоришь, помогала?… Ну-ну… А симпатичный па-цанёнок из-под твоих рук вылупился. Я ведь, грешным делом, тоже поначалу про кесарево ду-мал… Ну ты хоть куртку-то сними. Откуда я знаю – где твои полотенца!…
________________________________________
Глава пятая
Слово
И правда, неудобная машина. Но Настя всё равно в какой-то момент заплакала – от счастья. Вот не умеет она без этого! По любому поводу готова реветь. А тут и сам Бог велел. Святое дело. После чего она и отключилась. Короче, всё как обычно.
Остаток пути Сергей решил посвятить личной гигиене. Ментальной – имеется в виду. Подумал, а по-чему бы, собственно, не попробовать. Когда ещё? Тем более что Аська заснула и мешать не будет… Кстати, и первый ключ он ведь как бы про это: – “Когда?”. Причём ответ на этот простой вопрос нам известен заранее: – “Немедленно!”. В тот самый момент, как вспомнил, что ты человек, а не скотина без-мозглая, и хотя бы уже в силу только этого обстоятельства ты должен поскорее выбираться из обморока. Да просто обязан! Хотя, кто, кому и что обязан?…
Проще говоря, не заморачивайся всякими мусорными вопросами, которые тебя только отвлекут, а просыпайся прямо сейчас. В это самое мгновение! Делай и не ошибёшься. Тем более, что всё уже для этого готово. Причём всегда. Как будто Тот, кто имеет мозги и мышцы действовать, заранее знал, да что там знал – подстроил так, что желание вернуться в трезвое состояние придёт тебе в голову именно в этот самый момент. То есть сейчас! Ну же – Он протягивает тебе руку. Лови момент, тупица!
Любопытно, а ведь в каком-то смысле “сейчас” и “всегда” – синонимы. Когда ты разрываешь время, когда оказываешься там, где времени уже нет, важно удержаться и не начать грузить себя идиотскими, подрезающими твои сухожилия размышлениями о том, кем и когда этот контакт был для тебя приготов-лен. И ждут ли тебя там вообще. Поскольку, пока ты спишь, получить ответы на подобные вопросы не-возможно в принципе. И, к слову сказать, ни на какой другой вопрос тоже. Потому как, застряв в пьяном обмороке, увидеть открывающуюся дверь нельзя уже потому, что видеть её тебе элементарно нечем. Пока нечем. Так что единственное, что остается, это полагаться на опыт. Если, конечно, он у тебя есть. Не на бездумную веру в чьи-то умные книжные слова или логику, которой идиоты поклоняются с особым азартом, ведь на стыке разнокачественных реальностей она, примитивная логика, уже не работает. А именно и только на собственный опыт. Который и приведёт тебя в родное, туда, где ты уже начнёшь что-то вспоминать. И просыпаться. Где начинается путь домой и приходит понимание того, что идти нужно не вперёд к некоей распрекрасной цели, а назад. Спиной. Идти в иное – от твоей нарисованной на стене тени – в то, чего ты пока не можешь видеть, но что некто в тебе тем не менее всегда помнит. В настояще-го Себя. Вот когда двери и откроются. Так ведь уже бывало! – Правда же?…
– Пусть Аська спит. Балда озабоченная. Устала бедная. Господи, какая же она красивая!… Кошмар какой-то! Когда она уже наестся? А я? Главное, нужно попробовать больше из неё не пить. Вроде уже начинает получаться. Раньше ведь и сам иногда как-то справлялся…
Ох и непростой же выдался денёк! Ей-Богу, прямо какой-то он бесконечный. Странно, но спать Сер-гею совсем не хотелось. Впрочем, чему удивляться – в салоне джипа пахло фиалками как в египетской парфюмерной лавке…
Забавное они пережили сегодня приключение. Надо же – роды на морозе принять. Жалко, что не успели спросить, как зовут… Впрочем, какая разница… А Аська – молодчина. Хороший из неё получится врач. Настоящий! Только бы ей голову немного поправить. А какие у неё сделались глаза, когда она отда-вала ребёнка…
Да, шумная машина. Даже если Аська сейчас и заговорит, ничего слышно не будет. А любопытно бы-ло бы послушать, что её “мать” скажет во поводу сегодняшнего. Вдруг устроит разбор полётов… Полез-но было бы узнать её мнение. Что мы не так сделали… Как же их раньше называли? – Точно: повитухи…
И ничего она не сумасшедшая! Ну, слегка… А откуда я знаю, что её мать зовут Марией? Вроде бы Аська не говорила. Почему же я её никогда не слышу? Вот бы напрямую пообщаться…
Ну нет и не надо. В конце концов побыть наедине с собой, чтобы прочистить мозги, тоже не самое бездарное занятие. Очень даже полезно разложить всё по полочкам. И лишние собеседники тут ни к чему. Только отвлекают. Топят в белом шуме тонкие нюансы. А здесь требуются тишина и покой. И одиноче-ство. Разве что ещё зеркало. Да, то самое – волшебное. Которого нет. И в которое полагается смотреть не глазами. Тут вообще хорошо бы отучиться на что-либо глядеть. А если уж смотреть, так сразу тысячью глаз. Изнутри. Из обода колеса. Пребывая во всём одновременно… Бедный старик! Что он чувствовал в последний момент? И дядя Костя…
За окнами вдруг стемнело. Наверное потому, что солнце спряталось за верхушками сосен. От чего и навалились сумерки. Раньше времени. Нет, это были не сумерки. В общем, как-то странно вокруг стемне-ло. Рано ведь в самом деле. А может со зрением что-то случилось? Или ничего ни с чем не случилось, а просто глаза устали…
Сергей столько времени провёл сегодня за рулём, что вёл уже машину что называется на “автопило-те”. Не особо вглядываясь в дорогу. Словно проделывал это не он, а кто-то другой. За него. Как будто машина ехала сама по себе. Куда ей хотелось.
А, может, он уснул? Глаза как-то странно погасли и больше никуда не смотрели. Во всяком случае на дорогу они точно не смотрели. То есть Сергей, может быть, на что-то сейчас и смотрел, но только не глазами. А чем тогда?
Он как будто очутился в другом месте. Которое не здесь. И не сейчас. Словно бы всё вдруг оказалось за толстым стеклом. Осталось в том, что прозрачнее воздуха. Ещё же и снег перестал быть холодным…
А ведь Сергей, пожалуй, оказался именно что в “сейчас”. В остановившемся сейчас. Интересно, какое оно – это “сейчас”, когда вот так вдруг в него проваливаешься? Когда время продолжает течь, но уже мимо тебя, не задевая тебя. Где-то не здесь. Когда можно смотреть на него со стороны… Нет, Аська – не сумасшедшая…
Господи, столько же всего случилось за один день! Начиная со звонка Юи… Предупредила, умница. Вот балда, неужели до сих пор в меня влюблена? С тех самых пор. С той самой ночи. А что это была за гостиница? Как она называлась? В бочке ещё купались… Идиотка! А если Луис узнает? Она-то хоть не пострадала? Наверняка же и за ней следят. Как здорово, что Настя не поняла, до какой степени я испугал-ся, когда зазвонил телефон. Аж руки ведь затряслись. Стыдобище! Офицер называется… Чуть не обде-лался. Хорошо, что рыцари подстраховали. Ну и здоровый же он… – как его? Габриэль?… А может это я с ума схожу? Второй раз уже их встречаю…
Подсмотрел репортаж с похорон… Подумать только: совершенно ведь случайно узнал! Нечаянно… А мог бы до сих пор ничего не знать. Это как вообще?!…
А этот идиотизм с Настиной беременностью! Подумать только – якобы мне не нужной… И как такое могло в голову прийти? Точно – бесы одолели.
И подсознание, как оно уже осточертело! Что же мне с этой помойкой делать? А, собственно, что за вопрос? Понятно – что: вычистить всю эту гадость из головы. Выскоблить… А ещё лучше – взять да и срыть целиком этот вонючий сарай! Завалить его. Придавить какой-нибудь правильной мыслью. Заплом-бировать и вытравить к чёртовой матери из памяти. Навсегда освободиться от этого мёртвого хлама. И не такое ведь умел раньше делать. Ну да, с помощью Иосифа. Не сам. Увы, теперь в одиночку придётся…
Не нужен мне, видите ли, Мишкин ребёнок… Надо же – что учудил! В самом деле – бесовское нава-ждение. Стоп, а причём здесь Мишка? Почему я вдруг о нём вспомнил? Как он там? И девчонки. Всё ли у них в порядке? Все ли целы?
Точно – бес…
Ну вот что я трепыхаюсь? Как будто мне неизвестно его имя. Тоже мне – секрет Полишинеля: страх, вот как его зовут. Всё от этого мерзкого гада. Наверное, и наши с Аськой сексуальные эксцессы оттуда же. – Способ спрятаться. Сбежать. – А откуда же ещё? – От страха, конечно. У меня во всяком случае…
Так, всё: пора выгребать на спокойную воду. Вспоминай, как ты должен думать. Как думают нормаль-ные люди? О чём они должны думать? Нормальные… Тоже сказал.
Ладно, так как же? – Вот, правильно: думать нужно исключительно о том, что реально существует. И ни о чём больше. Если, конечно, действительно понять, то есть умудриться вспомнить, что это такое – реально существующее… Или лучше вообще ни о чём не думать, если мозги отказывают. А для начала неплохо бы осознать, что сейчас я – мешок с опилками. И спокойно с этим согласиться. Уж лучше какое-то время побыть чучелом с опилками в голове, чем погрузиться в размышления о несуществующем. В смакование того, чего в действительности нет.
Наплевать мне на того козла, что пляшет на стене. Это – всего лишь нарисованная картинка. Он – не я. Его нет! Одна видимость. И не жалко, если он возьмёт и ласты сейчас склеит. Он же – не человек. Не живой человек! Чего ж о нём сокрушаться! Тень безмозглая. Даже не моя! Возомнила о себе невесть что, тварь.
А вот и ещё одно хорошее слово вспомнил – стыд. Отрезвляет. Да, испугался. И что теперь? Как буд-то бояться стыдно. Стыдно не бояться, а, выключив башку, закрыть в себе понимание того, что страх из любого человека делает шаловека. То есть придурка, который уже не в состоянии понять, что он заболел и превратился в тень.
Да, я сейчас болен. И, наверное, сильно болен. Может быть даже смертельно. Глупостью я болен. И слепотой. Но ведь такое и раньше со мной бывало. Когда казалось, что больше уже никогда не удастся… Так, спокойно! Что должен делать больной, который догадался, который каким-то образом узнал, в каком он сейчас состоянии, и при этом хочет выздороветь? – Вот именно: вместо того, чтобы дёргаться, я дол-жен спокойно лежать под одеялом, пить чай с малиной и потеть. Ничего другого я делать не должен. Разве что прислушиваться. Осторожно… И, конечно, я не должен пугать себя тем, что то, куда я собрался приплыть, недостижимо. Что всё это – моя больная фантазия. Что я обманщик. Самому себе задурил голову и тем самым загнал себя в угол. Понятное дело: для больного всё, чего он не может увидеть, – недостижимо, невозможно и вообще не существует. В принципе! Ну так и выздоровей для начала. Поле-зай под одеяло, смирно там лежи и честно потей. Прими спокойно картинку, согласись с тем, что ты не можешь сейчас знать того, что есть это чёртово “настоящее”! И поменьше размахивай руками – чай с малиной прольёшь и обожжёшься. Ещё же и смирительную рубашку намочишь…
Пушистое крыло мягко прошелестело за спиной и небольно проехало по волосам. Нет, это была не птица. Откуда ей взяться в закрытой машине? Тогда, может, мысль? – А вот это возможно. Очень на то похоже. Вернее, даже не мысль, а лишь её невидимый пока осколок. Намёк, семечка, из которой мысль когда-то ещё только проклюнется. Или не родится. Нет, пожалуй, всё-таки родится. Даже наверняка!
– То есть я должен до неё дозреть? Я правильно понял? А эта мысль как бы уже существует… Сама по себе. И всегда была…
– Хватит трепаться! С кем ты там болтаешь? Ты мне вот что лучше скажи: дочку мою не обидишь?
– Кто здесь?…
– Дед-Пихто! Догадайся с трёх раз. Сам же меня позвал. Господи, да забудь ты уже, наконец, ту идиотку!
– Какую ещё?…
– Я про роженицу! Обычное дело. Ничего сложного… Ты мне лучше про дочь что-нибудь скажи.
– Интересно, а с какой стати я должен кого-то обижать? Вроде как не давал пока повода…
– Что, может и замуж тогда позовёшь?
– Так уже.
– Ну вот что ты врёшь! Заморочил девчонке голову, в койку малолетку затащил и трясёшься теперь как осиновый лист от страха, что тебя за педофильство посадят.
– Ничего я не трясусь! И никому я ничего не морочил. Решили уже, что в ЗАГС пойдём сразу же, как приедем в Москву.
– А ты уверен, что живой до той Москвы доберёшься? Ишь ведь, куда вас занесло – на край света… И девочку мою в целости до ЗАГСа сохранишь… Ты вообще в курсе, что она в положении?
– Естественно. Как я могу этого не знать!
– Ладно… Стало быть и к институту её подготовишь?
– Уже начал.
– Она конфеты любит.
– А это здесь при чём?
– Не полезно. Ей хоть килограмм дай, весь его слопает. И смотри – вина ей не давай. Молоко ещё на губах не обсохло, а туда же! Это у неё от Отца…
– Извиняюсь, а кто у нас будет отец?
– Бездельник и пьяница – вот кто! Из Юлиев Он, видите ли! И поэтому Ему всё можно!!
– Из каких ещё Юлиев?
– Из тех самых. А меня что, на помойке нашли?! Да меня знающие люди богиней называли!
– Какие ещё?…
– Какие надо! Полюбуйся, что они, черти, с Давидом придумали – вино втихаря делать. А ещё Он трус и врун, каких мало…
– Чем же это Он себе такую роскошную репутацию заработал?
– Анастасию у меня украл. Тайком мою девочку в Рим отправил! Ну и кто Он после этого?
– Не понял, Аська что – за границей была? Не рассказывала…
– Что значит – была? Не придуривайся! А то ты не в курсе… Она много, где бывала. В Испании, к примеру. А до того – в Италии. Господи, да где только она с тобой не побывала! И везде один и тот же конец…
– Странно… Про отца она ничего мне не рассказывала…
– Зато Он говорит, что видел тебя.
– Когда? Где?
– Как это когда? – Да сейчас! Сам же только что сказал… Господи, вроде бы не дурак, а в голове у тебя каша. Ты мусор-то разгреби. Вспомни, чему Иосиф учил.
– Не понял… Как это – сейчас?…
– А думаешь, откуда я с тобой говорю?
– Честно говоря…
– Из “сейчас”.
– Ну, это… Как такое может быть?…
– А откуда же ещё? Очнись, дружочек!
– Я полагаю – из прошлого. Вы ведь…
– Что было в прошлом – того уже нет. Из сейчас, миленький.
– Но вы ведь…
– Ну?… Чего замолк? Давай – говори уже!
– Неудобно как-то …
– Неудобно – спать на потолке. Говори, коль начал.
– А не обидитесь?
– Ну ты и зануда! Похлеще Михаэля. Тот тоже…
– Вы все мертвы!
– Чего разорался? Полегче. Анастасию разбудишь. Ну да – мертвы, конечно. А что такого?
– Я в такие вещи не верю…
– Здрасьте! А как же ты со мной сейчас разговариваешь?
– Не знаю… Сплю, наверное… Откуда вы?…
– Не догадываешься?
– Честно говоря…
– Ты меня вспомнил.
– То есть?… Как это может быть? Да я даже имени вашего не знаю!
– Не ври! Только что его называл.
– Да не могу я вас помнить! Я же никогда вас раньше не видел.
– В самом деле? Раньше? Мы все живем в ваших воспоминаниях. В её и твоих. Впрочем, не только в ваших.
– Вы называете это воспоминаниями?… Ну Аська ладно… А как такое могу вспомнить я?
– Точно также, как её Отца мог вспомнить тот художник?
– Какой?
– Который нарисовал Его портрет. Ты же сам Аву про Третьяковку рассказывал.
– Ав – это кто?
– Её отец.
– И я Ему рассказывал про портрет? Когда?
– Когда шоколад с Ним пил. Это ведь ты Его поил?
– Никого я шоколадом не поил!
– Ну ладно – не ты. Она.
– Интересно, и когда же это было?
– Сейчас.
– Так, я понял – разговор у нас не получится.
– Ты ещё сказал тогда, что тебе ноутбук не нравится, потому что он чёрный. Ты хотел серебри-стый, а Настеа тебя с толку сбила.
– Да нет у нас никакого ноутбука! Свой старый я Мишке отдал. Так он не чёрный был. А новый я только ещё собираюсь купить… Стойте! А ведь я и правда серебристый хочу. Но это когда ещё будет. Когда в Москву приедём.
– Вот тогда, наверное, ты его Аву и показывал. Он сказал, что Анастасия была беременна.
– Как же можно показать то, чего ещё не было? Что ещё не случилось…
– Из сейчас, тупица! Если правильно вспоминать. Ведь всё, вообще всё!… уже было. Вернее есть. В этом самом сейчас. Ты Ему ещё про Мучеников Элазара рассказывал. Впотьмах вы сидели. Тогда же ты Ему и про портрет в Третьяковке рассказал.
– Не помню такого.
– Естественно! А ещё вы с Ним на том поле встречались. Я туда поначалу боялась ходить…
– На каком ещё поле?
– Овсяном. Ты, кстати, правильно тут говорил…
– О чём?
– О том, что это глупость несусветная – разглагольствовать про комнату на втором этаже, если жи-вёшь в одноэтажном доме. Мне понравилось, как ты это сказал. И про то, что думать имеет смысл только о том, что настоящее. Что действительно существует. Воистину, каких-то вещей стоит научиться не знать. Вообще не интересоваться ерундой. Не забивать голову мусором. Понимаешь меня?
– Чего ж тут непонятного? Очень даже понятно. Только ведь чисто по-человечески хочется, что-бы… Так что же, получается – мне надо сначала второй этаж построить, а потом уже?…
– Ничего тебе строить не надо! Главное, врёт ещё, что всё ему понятно…
– Но что-то ж я делать должен!
– Делать?
– Ну да.
– Тебе… ничего делать не нужно. Ты, вот этот испуганный ты, который задает сейчас идиотские вопросы вместо того, чтобы включить мозги и уразуметь простые вещи, ничего сделать и не смо-жешь. Разве что попробуешь вспомнить. Что тебе Иосиф на этот счёт говорил? Вот бедный…
– Кто?
– Учитель наш. Представляю, каково сейчас Михаэлю. Да и тебе, я вижу… Мы все так горевали… Ты ведь уже бывал там…
– Где?
– В той комнате.
– Ну да… бывал… кажется…
– Что ты мямлишь?! Да любой на твоём месте хвост бы от гордости задрал и павлином ходил! С ума бы давно сошёл. И хвастался бы… как Михаэль.
– Давно это было. Уж и не помню, как в ней оказался.
– А какая разница, как это в прошлый раз случилось?
– То есть?
– Забыл, что ли? – Каждый раз всё по новой. По-другому. Как будто впервые. Прежние заслуги не засчитываются.
– И?
– Что – и? Не понимаю, чего ты от меня ждешь? Чтобы я взяла тебя за руку и отвела наверх? Фи-гушки! Сам учись по стенке взбегать. Надеюсь, ты хоть понимаешь, что ничто из того, что име-ешь на первом этаже, тебе не поможет? Только мешать будет. И обманывать. Лишь бы ты не по-пал туда. Вот именно: там всё другое. Ты ж вроде как именно до этого другого собрался поднять-ся? Или я ошибаюсь?
– Да хотелось бы…
– Какой же ты всё-таки!… А вот как раз и не надо хотеть.
– То есть? Не понял.
– Ты что же, с хотелками первого этажа собрался взобраться на второй?
– Ну…
– А хочешь, я тебе кое-что подскажу? Из того, что ты уже знаешь, но, похоже, подзабыл…
– Буду признателен.
– Кто-то должен взять тебя за шиворот и в ту комнату затащить.
– Это понятно. Но кто?
– Ну уж точно не ты. Не тот ты, который кривляется слабоумной тенью на стене. Соображаешь – чья это тень? И кто показывает кино?
– Кажется, вспоминаю… Господи, да это Я же его и кручу!
– Ну вот! Похоже, выздоравливать стал. Может я и ошибаюсь, – меня ведь Ав всю жизнь за дуру держит, – так вот, я бы на твоём месте попробовала вспомнить, как будто ты в той комнате сейчас уже сидишь. Понимаешь – сейчас… В том самом сне, когда ты впервые в ней оказался… Но это так – женские фантазии. Я не такая умная, как… И совсем не храбрая… Мне ведь даже Лаура, эта трусиха, пеняет, что дорогу к овсяному полю я не сразу нашла.
– Всё течёт…
– Да знаю я, что всё меняется! И что в одну реку дважды не входят… А ты бы всё-таки попробо-вал…
– Какая-то здесь нестыковочка. Противоречие. Но подумать стоит. Мне бы вот что хотелось…
– Ну что ещё? За руль крепче держись! Ты… какой-то сегодня рассеянный. Смотри, не усни за ру-лем. Дочку мне не угробь… Ты хоть в курсе, за кем идёт охота?
– Догадываюсь.
– Ну и за кем?
– За нами обоими.
– Угадал. Ну так чего тебе?
– Я про пересадку селезёнки хотел спросить… Что, нельзя?… Вы где?… Алё… Мария… Ау-у… Эй… Да что же это такое! Чёрт… Уж и спросить нельзя… Нервные все какие-то сегодня. Аська, давай, просыпайся! Хватит дрыхнуть!! И, слушай, позови тёщу. Мы тут с ней не договорили. Хо-тел спросить… Ты-то хоть сейчас где?… Да проснись уже! Ну никто сегодня со мной разговари-вать не желает! Вот гады…
Освещение изменилось. Вроде бы только что за лобовым стеклом джипа, героически продиравшегося сквозь непролазное заснеженное пространство (назвать это безобразие дорогой язык не поворачивается), было светлее. День ведь ещё. Или наоборот – за окном было темно?… В общем, всё вдруг стало по-другому. Не так, как было только что. Как будто Сергей ехал, ехал, и всё было нормально, а секунду назад что-то случилось. Беда только – непонятно, что именно. Ясно лишь, что произошло что-то необыч-ное. Не факт, что плохое. Просто необычное.
– А может у меня мигрень начинается? Тогда всё понятно. Ничего страшного. Такое со мной уже бывало.
Или он всё же на мгновение вырубился? То есть уснул. И за тот микроскопический миг, пока был без сознания, увидел сон – длинный, интересный, но который теперь совершенно невозможно стало вспом-нить. Предположим, что так оно и было. Но вот – он проснулся. Или, как бы это лучше сказать, – очнул-ся? Да, пожалуй: он вышел из обморока. Потому и показалось, что освещение за окнами машины измени-лось. Хотя на самом деле ничто не менялось. Там – за окнами – не менялось. А вот с ним…
Стоп! Он же сейчас с кем-то разговаривал…
– С кем? И о чём?… – С женщиной, кажется… Или?… Нет, уже не вспомнить. Печально. Растяпа! Вечно я что-то теряю…
Что удивительно, Сергей при всём том чувствовал себя отдохнувшим, словно как следует выспался. А, стало быть, это была не мигрень. Значит всё-таки сон? – Выходит так.
Ему действительно было хорошо. И легко. Как будто его отпустило то, что долгое время держало в напряжении. Даже мышцы шеи расслабились. И плечи опустились. Как если бы ему на темя вылили большущий таз тёплой воды. И кто-то, кому, как в детстве, веришь безоговорочно, сказал, что всё у них с Настей в этом сказочном и безопасном лесу, а даже и потом, когда они вернутся в цивилизацию, будет хорошо. Что все эти ужасные погони и страхи ему только привиделись. А на самом деле он просто пере-утомился. Вот и чудится ему всякая гадость. Будто кругом их поджидает опасность. Отдыхать иногда надо. Ну так вот – они же и едут сейчас в отпуск: именно для того, чтобы отдыхать. Дышать чистым воз-духом и наслаждаться покоем.
И всё-таки ему удалось кое-что вспомнить: то, что он принял за длившийся неуловимое мгновение сон, было ответом. Он только что получил послание. Неведомо от кого. Подтверждение. Пришедшее издалека. Невидимое. Которое прорвалось к нему сквозь чудовищную толщу времени, почти что из небы-тия, чтобы сказать: – ты был прав. Или будешь… В чём, собственно? – Непонятно. Но всё равно было приятно.
Странно. Вёл машину и вдруг такое произошло… Как он мог уснуть? – Да никак! Не спал он. Или всё-таки?…
А какой была последняя мысль перед тем, как он провалился в тот якобы сон… Увы, этого Сергей вспомнить не мог. Чудеса!… Вроде бы пытался ни о чём не думать, тогда, перед тем как… Велел себе перестать думать о всяких глупостях. О неважном. И, кажется, что-то даже стало получаться…
Ну и ладно. Бог с ним – с тем сном, который не хочет, чтобы его вспомнили. Главное, что всё у них с Настей будет хорошо. Кстати, пора её будить. Но как же всё-таки приятно, когда тебе на загривок льют тёплую воду!
Да, но раз он ни о чём таком не думал… Значит, то была чужая мысль? Интересно. Вот и опять что-то промелькнуло. И снова сзади. Из-за спины. Не упустить бы… Попробовать удержать… Только не пред-принимая усилий. Исключительно внимание. Причём осторожное. Незаметное. Как будто он ни к чему такому и не прислушивается… Главное, чтобы не своими руками. Внимание, которого почти что нет. А его и действительно нет. Это ведь уже не внимание, а… правильно – воспоминание. Вот – точное слово. Причём воспоминание, которого он не вызывал.
И опять… Словно его позвали домой… Кто? – Да сам же себя он и позвал! Только своего лица уви-деть пока не получается. Эх, сейчас бы зеркало… А как он понял – кто кого позвал? Никак. Просто по-чувствовал. Как всё-таки скрипка помогла. Мишка первый допёр, что настоящий музыкант играет ощуще-ниями…
И снова слева возле виска промелькнул осколок мысли. Причём не его осколок. Но чьей же тогда?
– Господи, как тихо вокруг! А ведь я ещё, похоже, сплю. Вот только теперь и начинаю просыпать-ся… И возвращаться… в комнату… Неужели началось? Как и было обещано – само…
Сергей почувствовал странное движение рядом с собой. Кожей его почувствовал. А может волосами? Нет, не волосами. И не нервами. Так начинаешь видеть, как мимо тебя, в ужасно далёкую точку под твои-ми ногами устремляются звёзды. Мириады звёзд. Всё быстрее и быстрее летят… И он вспомнил, что подозрительная птица прошелестела минуту назад у него за спиной не просто так. Не потому, что он уснул. А после чего-то. Вот именно – вслед за чем-то. Что-то отозвалось на слово, которое он, ничего никому не сказав, тем не менее произнёс. По факту получается, что произнёс. А иначе ответ к нему про-сто не пришёл бы. Только вот откуда он? Нет, неправильно – то не был ответ, это было подтверждение. Странно: он вроде бы никого ни о чём не спрашивал, ничего не утверждал и уж точно ничего не делал, а ответ непонятно от кого получил. Или всё-таки подтверждение?
Конечно, Сергею было немного не по себе от того, что ему так и не удалось вспомнить, какое это бы-ло слово. Он ведь сам его произнёс. Как бы то ни было, ему удалось сдержать себя и не распсиховаться, потому что жалеть о чём-либо сейчас, когда звёзды стали возвращаться домой – в то ледяное пламя, из которого они когда-то родились, чтобы всё, вообще Всё глобально остановилось, – неправильно. Да про-сто глупо!
И вот же: удалось не огорчиться. Причём без каких-бы то ни было усилий. Нет – и не надо. Плевать. Потом когда-нибудь вспомнит, когда дозреет… Главное, не потерять сейчас… Не отпустить тускло по-блескивающую ниточку, хвостик ускользающего понимания… даже просто предчувствие того, что неви-димая, но очень важная работа началась…
– А ведь как красиво летят! Завораживающе. Сколько же их – этих горящих звёзд?…
В одной умной книжке он когда-то прочёл про “стяг вечности”, который полагается держать в руках, чтобы чувствовать, что ты – молодец. И держать его крепко.
То, что Сергей старался сейчас не потерять и при этом ещё ни единой своей клеточкой не пошеве-литься, ни на какой стяг не походило. Вот никак! И тем не менее именно эти слова сейчас почему-то всплыли в его памяти… Опять-таки в ответ на что-то… Тоже ведь, наверное, чьё-то послание? – Интерес-но, к чему его приглашают? Что ещё за праздник?…
– Так, не отвлекаться! Главное, не помешать неизвестно кем запущенному механизму заниматься очищением сосуда, который не умеет быть пустым. И который, что важно помнить, ни в коем случае нельзя чистить самостоятельно. К нему вообще нельзя прикасаться. Ни руками, ни даже мыслью. Ничем! Иначе самого же себя в него и нальёшь. Того себя, которым, как говорят в аме-риканских фильмах, не гордятся. Да пусть даже и такого, за которого не особо стыдно. Никакого меня в том сосуде не должно оставаться. Господи, что же это было за слово?!
Внезапно внутри головы громко залаяла собака. Собственно, она только два раза и гавкнула. Но Сер-гею этого хватило. Чтобы испугаться и… проснуться.
Машина стояла перед домом. Интересно – когда Сергей умудрился заснуть? Нашёл, честное слово, время спать – скоро ведь стемнеет. А надо ещё разобраться с генератором. Ничего себе – “охотничья избушка”, “халупа”, как обозвал Витёк свой загородный дом. Да это настоящий дворец! Даром что дере-вянный. А, кстати, так даже и лучше, что деревянный: так он больше похож на сказку, в которой их никто искать не будет.
Какой здесь чистый снег! Ещё же и лес кругом. До ближайшей деревушки – поди километров два-дцать. Непролазные сугробы. Глушь и тишина.
Вот и забылись все страхи.
Настя спала рядом, уронив голову Сергею на плечо, и сладко сопела прямо ему в ухо. Тронул её за коленку. Настя открыла глаза и смешно ими захлопала.
– Что, миленький, уже приехали?
– Угу. Давай выгружаться, что ли?
– Люфт.
– Что?
– Не знаю, но ты пытаешься вспомнить это слово. Это как когда кроссворд отгадываешь. Вроде бы нетрудное слово. На языке крутится, а вспомнить его не можешь.
– Точно – люфт! А как ты?…
– Оно мне сейчас приснилось. Только там у меня во сне всё это слишком умно было. Я не поняла. А мама не захотела объяснить. Попросила только передать тебе, что ты сам скоро про этот свой люфт всё узнаешь. А ещё она сказала, что мне этого знать не нужно – рано ещё. Представляешь, она до сих пор меня за маленькую держит. Ужас как обидно! Я так поняла, это слово… что-то из скалолазания. Наверное, какой-нибудь спортивный термин. Ну чего, пошли, что ли? Я долго спа-ла?
________________________________________
Глава шестая
Дурацкий прокол
Вы только посмотрите: а ведь они были счастливы! По-настоящему. Хоть и смертельно устали. При том, что им ещё предстояло переделать множество дел: нужно было не только разобраться с дизель-генератором, который спрятался в сарайчике на заднем дворе, но и сообразить, как включается газовый котёл. Понять, откуда в кране берётся вода, и как заставить работать канализацию. Однако они не только со всем этим справились, но даже и огромную дровяную русскую печь умудрились растопить. Дом же насквозь промёрз. Когда они в него вошли, показалось, что в помещении было даже холоднее, чем в лесу. А может так оно и было?
Спальню Настя выбрала подозрительно быстро. Пробежалась по комнатам и сказала: – “Вот эта!”. Сергей засомневался. Не понравился её стиль. Не должна спальня быть такой роскошной и, как бы это помягче сказать, вычурной. Ну куда столько тяжёлой бронзы и вообще металла? Такой ведь по замыслу изящный дом. Опять же – деревянный. Какая-то эклектика получается. Прямо цыганское барокко. Да, не всё у Витька со вкусом благополучно…
– Ну её! Погляди, вон та комнатушка вроде получше будет. А тут же – вырви глаз…
Настя, однако, упёрлась. Не сказала – почему, а просто упёрлась. Но мы-то знаем, где собака зарыта: ей понравилась кровать. Бронза её не особо раздражала. Она на неё даже не взглянула. А вот кровать… Кто о чём, а вшивый о бане. Сергей повздыхал и… согласился.
Умаялись. Сил поставить чайник уже не достало. Не сняв курток, беглецы плюхнулись на стулья и тупо уставились на огонь. Ну ладно не тупо, – зачем же так грубо говорить, – заворожённо они на него смотрели. Молча. И тут…
Уже не впервые за этот бесконечный день Сергей снял пистолет с предохранителя. У Насти от страха глаза сделались круглыми и побелели щёки. Кажется, она даже перестала дышать.
Они, эти звуки, раздавались наверху. Точно, наверху…
А вот тихие шаги послышались уже на лестнице. Едва слышные. И они приближались! Кто-то осто-рожно, стараясь не наделать шуму, крадучись, спускался…
Она вошла и с изумлением уставилась на печь, в которой, радостно пылая, потрескивали дрова, как будто ничего подобного ей раньше видеть не приходилось. Чёрт её знает – может и не видела. Однако она задержалась возле печи ненадолго и смело продолжила свой путь, всем своим видом показывая, что она точно знает, куда и зачем идёт. Видно было, что она неплохо в этом доме ориентируется и что ей не впервые его инспектировать.
Вот, не отрывая глаз от огня, она прошла мимо застывшего Сергея. Не заметила его. Но тут Настя ик-нула. Непрошенная гостья резко повернула голову и, увидев человека, от неожиданности аж присела. Видели бы вы это оторопелое выражение на её морде. Оно было таким, словно она только что сказала: – “ну ни хрена себе!”. Вот прямо эти самые слова и сказала…
Несколько секунд, не мигая, она смотрела Насте в глаза. Потом обернулась и только тогда увидела Сергея. Подобралась, понятное дело, но того – первого шока уже не испытала.
С опаской, подойдя к Насте на полусогнутых лапах, она внимательно обнюхала её ботинки. Считав с них всю необходимую ей информацию, немного подумала и запрыгнула Насте на колени. Сначала, щеко-ча Настю усами, обнюхала шею, потом её левое ухо и рот. Боднула в подбородок. Не больно, но у Насти клацнули зубы. Удостоверившись в том, что нагрянувшие на ночь глядя чужаки опасности не представ-ляют, она спокойно разлеглась на Настиных коленях и принялась облизываться. О своих делах, про то, что куда-то шла, она как-то забыла. Наверное, дела у неё были не слишком важные.
– Баська.
– Что?
– Серёж, давай её Баськой назовём. У нас в детдоме кошку так звали. Рыжую. Я её любила. Рыбьи-ми головами кормила, когда на кухне дежурила.
– Хочешь сказать, что она будет с нами жить?
– Ну, не знаю… Не прогонять же её на мороз. Как-то не по-человечески… А ты что, против?
– Это уже не имеет значения. Прогнать её нам теперь просто не удастся. Я ведь сейчас буду еду в дом заносить.
Сергей как в воду смотрел: эта гадина никуда не ушла. А как она могла отсюда уйти, когда, во-первых, с каждой минутой здесь становилось теплее и теплее; во-вторых, она сказала себе, что странные двуногие, от которых даже зимой пахнет фиалками, непременно будут сегодня что-нибудь есть и, стало быть, её тоже покормят – не звери же они; а в-третьих, она безошибочно угадала, что из этих сентимен-тальных слабаков уже через день можно будет вить верёвки. Главным образом из девчонки. Но и из того, который прикидывается сердитым и жадным, тоже. Ну и кто, спрашивается, оказавшись на её месте, доб-ровольно отсюда ушёл бы?
А почему, собственно, гадина? – Может быть и не сильно породистая, но вполне себе симпатичная кошка. – Да потому что в жизнь молодой семьи, как в импортном фильме ужасов, закрался коварный враг. Террорист. Причём самый настоящий!
Три дня у обитателей уютного теремка, посреди зимы вернувшегося к жизни, ушло на то, чтобы, вы-работав специфическую (шаркающую, стариковскую) походку. То есть научиться ходить по дому пра-вильно. Ведь только за первый вечер Сергей наступил на Баськин хвост минимум пять раз. Под конец он уже не сомневался в том, что расстилала она его перед ним нарочно. Чтобы за причинённые мучения сердобольная хозяйка лишний раз кормила её сырой печёнкой, вкуснее чего, как известно, на свете не бывает.
Итак, через три дня Настя с Сергеем с грехом пополам освоили безопасную походку. Увы, они опоз-дали. За эти три дня, а может и из прежнего опыта общения с людьми Баська вынесла, что еда в жестоком человечьем мире даром не даётся. Она добывается страданием. Поэтому, как бы осторожно ты по дому ни передвигался, особенно если шёл в темноте, это подлое создание всякий раз умудрялось оказаться у тебя под ногой. Причём в случае, когда ты Баську замечал и старался через неё перешагнуть, делалось только хуже: секунду назад тебе могло быть инкриминировано лишь то, что ты злонамеренно наступил на доверчивую и от рожденья несчастную божью тварь, сейчас же ты оказывался повинен в откровенном садизме. То есть хлебом тебя, кровавого палача, не корми, а дай оттоптаться на лапе или хвосте безза-щитного животного. Крику всегда бывало…
После очередной гнусной провокации Сергей пообещал пустить “мерзкую скотину” на варежки. На что Настя сказала, чтобы он и её тоже тогда застрелил. Прямо чтобы насмерть убил. Из пистолета. После чего целых полтора часа отказывалась с Сергеем целоваться. Потом, правда, одумалась и сделала вид, что ничего плохого про кошку она не слышала и, соответственно, с Сергеем не ссорилась. Более того, тем же вечером она испекла восхитительные пирожки с той самой печёнкой, запасы которой начали стре-мительно таять, потому что Баська в сыром виде уплетала её чуть ли не наравне с терроризируемыми ею homo. Да она уже разве что за стол с ними не садилась! И не просто, жалобно мяукая, намекала, как силь-но она голодна, а конкретно требовала накладывать в свою плошку еды столько же, сколько и самим себе. То есть чтобы всем было поровну! Невзирая на разницу в весе и габаритах. В противном случае она начи-нала кусать ноги. И не давала проходу.
Через несколько дней Настя исподволь подняла вопрос – не скататься ли им на экскурсию в городок, в который водила Нивы вёз рожать жену. Устроить себе, так сказать, культурное мероприятие. И ребёночка в роддоме навестить. Посмотреть – как он там. Заодно уж и на рынок завернуть. Недалеко вроде…
В общем, приручение благополучно состоялось. Баська с поразительной быстротой подчинила своей злой воле бесплатную обслугу своего хорошо протопленного отеля. И даже обзавелась собственной ме-белью. Эмалированная кювета, в которой Витёк предположительно проявлял фотокарточки, превратилась в её туалет. А многочисленные плетёные корзинки, в которых сюда была привезена провизия, были рав-номерно разнесены ею (в зубах) по дому, чтобы было где, случись внезапная сонная болезнь, ей было где преклонить голову. А спала она всегда, когда не ела, не умывалась и не дралась (если с ней не хотели играть).
Может у этой негодяйки и имелись где-то настоящие хозяева, которые по ней сейчас тосковали, но только желания их навестить она почему-то не обнаруживала. Может потому, что её там не кормили печёнкой? – Неизвестно. Одно можно утверждать с уверенностью: поскольку аппетит у кошки был вол-чий, значит она здорова. Предположение Сергея, что этот троглодит скоро от обжорства лопнет, Настя, этот бесплатный общественный адвокат всех бесприютных и обездоленных, дезавуировала бездоказа-тельным заявлением, что зимой все кошки много едят. Потому что им холодно, и они через это (через еду) согреваются. И, хотя уже на второй день в доме сделалось теплее, чем в брошенной съёмной город-ской квартире, спорить с ней Сергей не стал. Махнул рукой. Смирился короче.
Через неделю их приёмная дочь прибавила в весе килограмма полтора. Не меньше. И шерсть у неё сделалась шёлковая. Блестящая.
Настоящая же катастрофа заключалась не в том, что эта интриганка бессовестно обжирала искавших уединения беглецов, а в том, что по ночам она заявлялась спать к ним в постель, где, справедливости ради скажем, было мягче и теплее, чем в корзинках, в каждую из которых Настя постелила дорогущие льняные салфетки. Устраивалась эта нахалка либо у Насти под попой, либо на боку Сергея. Так и спала.
Это ладно. Пусть бы эта дрянь просто спала. Чёрт бы с ней! Но ведь случаются же между молодыми людьми моменты, когда посторонний наблюдатель им… как бы это сказать… – без надобности, поскольку оказывает негативное влияние на благополучное протекание известного процесса. Заставить же Баську принять во внимание этот деликатный нюанс было решительно невозможно. И, если Сергея такая, в сущ-ности, мелочь не особо травмировала, то Настя, как несложно догадаться, смущалась.
А теперь представим себе следующее: в самый ответственный момент тебе на спину запрыгивает хво-статое чудовище и начинает там обустраиваться. Не потому, что оттуда лучше видно, а просто из вред-ности. Что само по себе – возмутительное нахальство и беспредел. Но есть ведь и такой осложняющий ситуацию момент: удержаться на голой и в силу понятных причин вспотевшей, то есть скользкой, спине, если ты вдруг опрометчиво совершаешь неосторожное движение, кошка может единственным образом – с помощью когтей. Заметим, когтей весьма острых. Она ведь с их помощью по деревьям лазает.
Комментариев не будет. И так ясно, каковой могла быть реакция Сергея на подобные сеансы лечебно-го иглоукалывания. Совершенно верно: он начинал звереть.
Впрочем, во всём этом возмутительном безобразии парадоксальным образом нашлась и положитель-ная сторона. Даже две. Во-первых, с былым неистовством, об опасности какового по дороге сюда в поры-ве благородного самобичевания Сергей, помнится, обещал начать бороться и о чём, однако же, подозри-тельно скоро забыл, поневоле пришлось завязывать. Это мы про то, что в связи с Настиной беременно-стью потерявшим берега любовникам сам;й судьбой было сделано предупреждение. Строгое и недву-смысленное. Дескать пора, молодые люди, укротить пыл. Оно понятно – дело молодое, но всё ж таки… И ведь подействовало! Ну а как? – Своя же шея. И спина.
Во-вторых, Настя с изумлением открыла для себя новую вселенную, выяснив, что чувственные наслаждения бывают и другого – более высокого класса. При всём богатстве фантазирования на эту тему она не могла себе представить, что общение любящих существ способно подняться на такую ступень, когда для его описания такие слова как “нежность”, “желание”, “полёт” и проч. уже не годятся и прихо-дится выдумывать иные. Что достигать невероятных вершин с полным растворением в чём-то далёком, уже явно неземном, можно даже и не прикасаясь друг к другу. Ну то есть почти не прикасаясь. Пребывая в блаженной неподвижности. Впрочем, опять же почти…
Запретные практики, которые нашим беглецам вынужденно пришлось освоить, судя по их характер-ному акустическому сопровождению, откровенно смахивали на пытки. Мучительные, невыносимые и одновременно желанные и восхитительные… Ни о чём подобном порнофильмы, которых Настя в избытке насмотрелась в детдоме, ей не рассказывали. Даже намека на такое в тех роликах не содержалось. Понят-но, что своими новыми впечатлениями Настя регулярно делилась с Наташкой, уже почти ничего в своих непристойных исповедях не приукрашивая. Потому как что ты тут добавишь! То есть сами обстоятель-ства способствовали тому, чтобы Настя потихоньку отучалась врать. А это – безусловный плюс. Спасибо за это Баське.
Было и ещё кое-что. Но это уже не про кошку. – Мы о неуёмной Настиной энергии, её не всегда по делу болтливости и страсти к активным действиям. (К примеру, уже на следующее утро после приезда сюда унитаз, раковина и ванна приобрели такой вид, будто их только что доставили из магазина; кухня стала напоминать операционную; а пол был отдраен до такой степени чистоты, что, если бы не зима, по нему смело можно было бы ходить босиком.) Так вот: оказавшись здесь, Настя начала меняться. Причём самостоятельно. Без Баськиной помощи. Спрашивается – почему? – Рискнём предположить, что до неё наконец, дошло, что она и в самом деле скоро станет матерью. То есть она поверила в свою беремен-ность. Во всяком случае вопросы на эту тему Марии больше не задавались.
А может на неё подействовало первое практическое занятие, когда вместе с Сергеем она в полевых условиях приняла роды. В общем неизвестно, что явилось триггером, но после того, как она подержала в руках новорождённого человечка, в её голове что-то перещёлкнуло. Во-первых, она перестала ныть по поводу забытой в Новороссийске кукле с оторванной рукой. По которой ещё неделю назад ужасно скуча-ла. А во-вторых, начиная с третьего дня пребывания в этом гнезде разврата, Сергей частенько стал заста-вать её неподвижно сидящей на стуле со спящей на коленях кошкой и со взглядом, устремленным непо-нятно куда. Не то, чтобы в такие минуты Настины глаза становились стеклянными, – не были они стек-лянными, – но, если она ими на что-то и смотрела, то это конкретное “что-то” находилось где-то в дру-гом месте. Явно не здесь. Не в этом мире. А где – непонятно.
Сергея, кстати, в такие моменты она не замечала. Даже когда он подходил к ней совсем близко и ды-шал ей в ухо. Или в затылок. Да хоть бы и начинал целовать её шею!
Что примечательно, Баська во время Настиных уходов в невидимые миры засыпала у неё на коленях так крепко, что также не реагировала на хулиганские поглаживания Сергеем её тёплого живота, при том, что в любой другой ситуации за подобные вольности могла и кровь пустить. Видели бы вы её когти!
Интересно, а кого Настя в такие минуты напоминала? – Страшно сказать, но, раз уж мы плюнули на всё и вознамерились говорить исключительно одну правду, то вот вам эта голая правда: – Настя напоми-нала ту молодую особу в красивых старинных одеждах, которую изображают на иконах. Только в нашем случае вместо младенца у детдомовской мадонны на коленях дрыхла кошка. А вот теперь представьте, как можно за столь возвышенным художественным персонажем погнаться и, догнав на кухне, шлепнуть его по заду, да ещё обозвав при этом шлюхой, или же пообещать надавать по шее за отсутствие должного прилежания во время лекций, а уж тем более… Представили? Ну и каково было Сергею? Вот ведь как ему, бедолаге, “повезло”…
Нет, природа, конечно, своё брала. В конце концов спать же они продолжали вместе. Со всеми отсюда вытекающими. Но, вообще-то, если кто слышал, что такое когнитивный диссонанс, то у Сергея он теперь возникал постоянно. В особенности, когда непосредственно после выхода из своего высокоморального транса, Настя натыкалась на заупрямившегося ослика. Прямо здесь же – посреди гостиной. Падение её нравственного статуса осуществлялось в одно мгновение. И, что характерно, у неё при этом менялся даже цвет глаз. То есть он оставался зелёным, но ведь зелёный цвет может быть разным. Когда Настя возвра-щалась на Землю, он делался просто зелёным. Уже не волшебным. Как был минуту назад. Что, скажете, нет такого цвета – “волшебный”? – Ещё как есть! Внимательнее нужно к таким вещам приглядываться…
Однажды, когда Сергей принёс в дом дрова и напоролся на улетевшую из нашего мира “мадонну с кошкой”, он не утерпел, подошёл к застывшей скульптурной группе и задал Насте прямой вопрос: – “Ты сейчас где?”. Забавно, что Настя его услыхала и, не приходя в сознание, по-прежнему светя перед собой волшебными зелёными фонариками, выдала: –
– У нас дома. Где же ещё? Только не помню, что это за город.
– А на что он похож?
– На Геную.
– Что?… Значит, мы и в Италии с тобой бывали?
– Здрасьте! Серёж, что ты меня разыгрываешь? – Мы с тобой много где жили. В разные времена… В Испании мне больше всего понравилось…
– А там мы с тобой что делали?
– Как что? – То же самое, что всегда и везде: любили друг друга.
– И в Испании тоже? Не врёшь?
– Всегда и везде.
– Не понял.
– Мы с тобой вечно друг друга любим. У нас с тобой ведь нет времени.
– Но мы же вроде как недавно познакомились…
– Ну конечно! Ничего себе – недавно… А кто мне розу подарил? Что, не помнишь? И целоваться за это заставил.
– За розу?
– Да. И те дураки глупые все в очередь выстроились… Нарвали в твоей оранжерее роз и давай – це-луйся теперь с ними. Со всеми. Больно мне надо! Хитренькие какие. Я ведь только с тобой хоте-ла.
– В моей оранжерее, говоришь?…
– Чего, правда, не помнишь? После того, как Валера нас из подвала вывел.
– Какой ещё Валера?
– Грат.
– Что-то знакомое…
– Ещё бы – незнакомое! – Прокуратор Сирии. Большой начальник! Он ещё на твою маму так смот-рел…
– Аська!!
– Что, Серёж?
– Не пугай меня, очнись…
Фонарики тут же погасли. И Баська тоже проснулась. Недовольная, спрыгнула с Настиных колен и, на ходу потягиваясь, отправилась на кухню.
– А давай…
– Чего тебе?
– Серёж…
– Что?
– А давай мы в Москве такую же кровать себе купим, как здесь.
– Чего? Да что с тобой?!
– И поставим её в комнате Михалосича…
– Это ещё с какого перепуга?
– Он там всё равно не живёт. У него же в Новороссийске своя шикарная квартира. Не жирно ему будет?
– Да, но…
– Его комната больше нашей. И лучше. В сто раз! А ещё там два окна. Давай в неё переедем.
– Подожди, а кровать тут при чём?
– Она удобная.
– В каком смысле?
– Высокая. Я люблю, когда высоко… И не скрипит. Не то, что твоя…
– Ладно, может и купим. В Москву ещё приехать нужно…
– А ещё у этой кровати спинка замечательная!
– Обыкновенная.
– Ничего она не обыкновенная! Эти перекладины… Знаешь, как за них удобно держаться…
Как-то раз проснувшейся ночью Насте захотелось в уборную. Что тут особенного? – Не терпеть же до утра. Одно плохо – свет со своего места она включить не могла. Но тут уж ничего не поделаешь. Это потом уже ночничок приспособили. Чтобы он всю ночь горел. А тогда…
Осторожно, стараясь не разбудить Баську, спавшую у Сергея на боку, Настя переползла через них обоих и стала впотьмах искать ногой тапок…
Сергей вскочил как ошпаренный. Кошка отлетела к самой двери. Ещё бы: от такого визга и мёртвый проснулся бы. Когда Сергей зажёг свет, Настя стояла на кровати, дрожала всем телом и клацала зубами. Визжать она скоро перестала, но лица на ней долго ещё не было.
В общем, девчонку можно понять: с её левого тапка Сергей поднял за хвост мышь. Ещё тёплую. Да уж – ничего не скажешь: очень полезно беременным женщинам испытывать подобные эмоции. То самое, что доктор прописал. (В адрес Баськи Сергей высказал тогда много разных пожеланий. В числе прочего и достаточно радикального характера. Понятно – чего сгоряча не наговоришь. Хорошо, что Баська по-русски не понимает. А то могла бы обидеться.)
Когда кошка ушла на охоту – непонятно. Вроде бы всё время спала на Сергее. И где она вообще умудрилась найти в этом доме мышь? Но факт: нашла, поймала и… не съела её, а принесла Насте. В благодарность за печёнку.
В один прекрасный день Сергей не выдержал и в ультимативной форме заявил, что отныне станет за-пирать бесстыжее животное на кухне. Не навсегда, а только в особых ситуациях. На время. Не на всю ночь. – Честное слово, уже вся спина в шрамах. – Сказал и действительно начал Баську запирать. Насти-ных возражений слушать не пожелал. – Настоящий мужчина! Не поддался на её слёзные мольбы. В конце концов Настя сдалась. Потому как внутренне была с Сергеем согласна. Только стеснялась себе в этом признаться.
Баська, запираемая на кухне, не просто там бесновалась. Она скреблась и орала так, что можно было сойти с ума. Сергей держался как кремень. Прикидывался глухим и бесчувственным. А Настя страдала. Чувствовала себя фашисткой. Подлой и безжалостной. Обманщицей и предательницей.
Несмотря ни на что, это были действительно счастливые дни. До двадцатого декабря оставалась ещё куча времени. Ни тебе радио, ни телевизора. Да и сотовый здесь не ловил.
Днём, когда теплело, они отправлялись гулять по лесу. Надевали валенки, которые нашли в кладовке, и уходили на разведку – каждый день в новом, ещё неразведанном направлении. Подспудно они пытались выяснить, откуда к ним могла приблудить Баська. Но не в состоянии были даже предположить, в какой стороне следует искать её деревню. Далеко от дома ведь они не уходили. Все дорожки, если таковые и имелись, замело, а по сугробам далеко ли ты уйдёшь. Так что поиски Баськиной родины уже изначально являлись утопией. Но хоть во время этих моционов они могли побыть наедине. Среди вековых сосен. И солнца. Слава Богу – заупрямившийся ослик забрести сюда не мог. Действительно глубокий был снег. Так что обошлось без обморожений.
Настины валенки были на три размера больше, чем нужно, и выглядела она в них смешно, но не жа-ловалась – надевала лишних две пары шерстяных носков и как-то во всём этом ходила. Только вот через неделю она всерьёз забеспокоилась – а хватит ли им до двадцатого еды. На третий рот ведь, когда состав-лялся список необходимой на месяц провизии, она не рассчитывала. А аппетит у Баськи, повторимся, был что надо. Уже и Сергей стал склоняться к мысли съездить в тот город с роддомом. За печёнкой. Наверня-ка там и рынок имеется. Заодно новостей каких узнать… Но ехать никуда не пришлось.
В эту – последнюю – ночь Баську из заключения не выпустили. Не то, чтобы о ней забыли, а просто сил встать, чтобы отпереть кухонную дверь, ни у кого не нашлось. Оба отрубились. Обычно Сергей не отключался, а тут… Всё потому, что сегодня он принципиально отказался пить фиалковый запах. Решил, что хватит. Пора и совесть иметь. Пусть больше достанется ребёнку. Для него же все эти чудеса с фиал-ками происходят. Под утро, однако, Сергей проснулся.
Кошка признаков жизни не подавала. Должно быть устала орать. Или охрипла. А скорее всего просто обожралась и, свернувшись клубком, уснула в своей корзинке. В общем, в доме было тихо. Почему Сер-гей о Баське и не вспомнил.
Настя крепко спала и ни с кем не разговаривала. Наверное, она уже всё Наташке рассказала. А может даже и с матерью успела поговорить. Так что с чистой совестью теперь спала. Как нормальный человек. Без этих её пугающих открытых глаз. Мирно себе посапывала, счастливая…
Было непривычно тихо. Такого раньше не бывало, чтобы шорохи леса не проникали в спальню через приоткрытую форточку. Лес было слышно всегда. Даже когда никакого ветра не было, и лес мёрз за ок-ном молча.
Покой плавал под потолком бледным серебристым облаком. Прохладным и сегодня почему-то шёл-ковым. То есть не особо ласковым. Не то, чтобы злым, но каким-то неродным. Незнакомым.
Сегодняшнее облако не пыталось Сергея обнять или пошевелить его волосы. Да, необычное оно было сегодня. Ах вот оно что: полнолуние – вот что сделало его серебряным. Обычно покой бывал сиреневым. И не таким разреженным, безвоздушным. Как правило он воспринимался Сергеем как нечто вещественное и достаточно густое, чем хочешь-не хочешь, а начинаешь дышать полной грудью. Глубоко и с наслажде-нием. Тут же вдыхать воздух ему не захотелось. Нет, правда, а зачем? И без него ведь можно обойтись. Вот Сергей и перестал дышать. Вернее, не перестал, а поймал себя на том, что с момента, как проснулся, он ещё ни разу не вздохнул. Однако он не испугался. Напротив – обрадовался. Потому что это был при-ятный сюрприз. Давно ему не было так легко. Во многих смыслах: Сергей ведь ещё и весить перестал. Того и гляди – взлетит над кроватью и стащит с Насти одеяло.
Сердце он останавливать не стал. Хотя понимал, что и такое сейчас возможно. Не стал не то, чтобы из трусости, а просто последний раз подобное приключение он пережил семь лет назад. То есть давно. Но до сих пор помнил, что решиться на такой шаг ему было тогда непросто. Как-то страшновато было. А сейчас Сергей никакого, пусть даже кратковременного дискомфорта испытывать не хотел. На фига, соб-ственно? – Сколько-нибудь серьёзной мотивации для устроения эффектного аттракциона не было: он никому ничего не должен был доказывать. Вот если бы Настя, к примеру, сейчас не спала, он, может быть, и развлек бы её фокусом, показав, что нормальный человек может жить с остановившимся сердцем. Ну, может быть не самый обыкновенный человек, но вот он, Сергей, к примеру, может. Оно, конечно, как-то несолидно хвастать перед девчонкой, которая и так держит его за гения. Но ведь и в самом деле – не всякий же на такое способен.
Короче, Настя спала и выпендриваться было не перед кем. Так что сердце продолжало в холостую биться. Негромко. Но Сергей его слышал.
Да, он в каком-то смысле сегодня поосторожничал. А что такого? Разве он обязан бросаться на все подряд амбразуры, попадающиеся ему на пути? В конце концов он – не член сборной по прыжкам в высо-ту. Так что любимая родина может сегодня отдохнуть и не переживать из-за того, что один из её лучших сынов не пошёл на побитие очередного мирового рекорда. Тем более, что и упразднившегося за ненадоб-ностью дыхания было достаточно для того, чтобы переместиться в уже подзабытое состояние, когда Сергей ещё по-детски верил в Бога как в эдакого идеального отца. Непридуманного. Настоящего. Вполне себе человечного. Доброго, заботливого и всё такое. Он ведь тогда ещё и разговаривал с Ним. Запросто. Как с Иосифом. Или дядей Костей. А что, дядя Костя ведь о них с Мишкой тоже заботился.
И это было так просто, так естественно – общаться с Богом. Удивительно? А, собственно, какие сложности могут возникнуть у сына, захотевшего поговорить со своим Отцом? Правильно – никаких. Они же с Ним – родственники. Причём близкие. Ближе некуда.
Даже жаль, что всё это в прошлом. Иногда так холодно и одиноко делается…
Сергей по старой привычке начал формулировать Иосифовы ключи. Он всегда, просыпаясь, мысленно перебирал безотказно работающие отцовы отмычки. И не только просыпаясь. Теперь уже и днём о них вспоминал. А последние три дня – так даже и по вечерам. Пересматривал их. Подчищал. Только не вклю-чал. То есть он ничего ими не открывал и, соответственно, ничего в себе не менял. Потому что решил в этот раз пройти путь трансформации не просто самостоятельно, но ещё и по полной программе. По гам-бургскому счёту так сказать. Без всяких себе поблажек. Почему и отказался этой ночью пить из Насти.
Значит ли это, что сегодня он сумеет обойтись без ключей? Хотя бы без одного. – Вряд ли. Если мы говорим о двери, которую собрались открыть, стало быть, и ключ от неё у нас должен быть. Только вот старыми отмычками Сергею пользоваться больше не хотелось… Какое-то неясное предчувствие… Ра-достное и таинственное. Действительно странными были последние дни… И что ещё за люфт такой?… Не придумала же Настя это слово… Времени до двадцатого навалом. Можно не торопиться. Пускай понима-ние к нему придёт само… Ну, раз пообещали…
Вот почему Сергей в последние дни никуда не спешил и резких движений не делал. Временами только глупо шутил, дескать “к Богу опозданий не бывает.”…
Баська, поглядывая на Сергея, наверняка думала, что он целыми днями бездельничает. Пускай он ру-бит дрова. И Настю ежедневно выгуливает в лесу. Для пользы её живота. А ещё читает ей непонятные (ей, Баське, непонятные) лекции. Но этого же мало! Ведь б;льшую часть дня Сергей, по мнению Баськи, ре-шительно ничего не делал. Валялся на диване и ждал, когда Настя позовёт его обедать. Или ужинать. Ну, разве что ещё купал девчонку перед сном. Если не забывал поцеловать её за ухом, чтобы она забыла про то, чтобы его стыдиться. Собственно, и всё…
Знала бы кошка, чем Сергей на самом деле был занят последние дни, когда, как по её мнению он “без-дельничал”. Ведь даже во сне не прекращалась немыслимая работа, от которой у среднестатистического нормального человека вскипели бы мозги. Тут ключевые слова – “нормальный” и “немыслимое”. А точ-нее – “безмысленное”. Скажем так: далеко не всякий нормальный человек, которому пришла бы в голову блажь пожить в шкуре Сергея, не сыграл в ящик уже через пару дней такого “безделья”. При том, что Сергей, парадокс, действительно ничего не делал. Буквально. Или нет, скажем по-другому: как раз делал. Он делал Ничто. Изо всех сил избегая прислушиваться к тому, чего нет. Чтобы не мешать времени и происходящим вокруг случайностям собирать в серверной непонятно чьего подсознания механизмы рас-познавания невидимого, способные ощущать присутствие чего-то родного, близкого, такого нужного, но опрометчиво, по глупости, да просто по невнимательности забытого…
Да, вы правильно поняли – Сергей готовился впустить в себя Ничто. Он шёл к этому упорно, мето-дично, неотступно. Категорически ничего не делая из того, что нормальный человек из-за примитивности своего мыслительного аппарата может назвать деланием. В какой-то момент он, следуя неожиданно от-крывшейся ему новой логике, упразднил даже саму функцию мышления и сознательно отключил плохо контролируемый канал, по которому грязь может проникнуть к нему в голову. Или в подсознание. В об-щем, непонятно – куда. Потому что никакой своей головы и собственного подсознания у него уже три дня как не было. Спрашивается, как такое может быть? – А так: непрерывная и чудовищно напряженная рабо-та кипела не в нём, а где-то рядом с ним. За его спиной. Не здесь. И не сейчас. Не в этом сне. А, может, как раз в том самом “сейчас”? – Вполне возможно. Даже скорее всего. Но только не в том сейчас, в кото-ром наш плоский расслабленный ум крепко и без правильных снов спит, а в том, про которое говорила Мария…
Спокойно! Безумие на этом не заканчивается. У нас имеется Сергей, который после обеда исправно носит в дом дрова, валяется на диване, всячески ленится и так далее. Всё правильно. Его можно увидеть и даже потрогать. Имеется, однако, и другой, который, хитроумно себя не обнаруживая, уже который день тайно подглядывает за невидимой работой несуществующей секретной лаборатории Ничто. Ну и где же этот второй Сергей находится? – А что здесь непонятного? – Ясно же, что ни в теле первого, единственно которого Баська, воспринимая его как бездельника, и может наблюдать, ни в том времени, в котором нарисованный на стене “первый” двигается, изображая жизнь, и что-то там даже себе соображает. Без-мерно себя при этом уважая. Будто он имеет представление о том, что такое жизнь и что из себя пред-ставляет процесс мышления.
Если какой-нибудь сострадательный гражданин сейчас завопит, что Сергей спятил, вследствие чего раздвоился и поэтому его нужно срочно везти в дурку, такому бдительному сострадателю можно посове-товать расслабиться. Во-первых, Сергей не спятил. А во-вторых, употребление слова “раздвоение” здесь не вполне корректно. Ведь, говоря о раздвоении чего-либо, подразумевается появление если не равных, то по крайней мере сколько-нибудь соразмеряемых [двух] частей. Здесь же напрашивается другое слово: – “расщепление”. Оно кроме всего прочего разъясняет и причину того, почему с Сергеем вообще могут происходить всякие ненормальности, малопонятные так называемым нормальным людям. А заодно пока-зывает, какой валютой Сергей оплачивает свои походы за пределы представимого. Не бесплатно же ему предоставляется возможность смотреть на то, чего нет.
Вспомним Хиросиму. Вот именно: при расщеплении неделимого высвобождается энергия (“атом” в переводе с латинского и означает “неделимый”). Много энергии. Так вот, создание критической ситуации, когда ты становишься способен видеть чёрно-белого себя, пляшущего на стене в кем-то придуманном немом фильме, и есть расщепление себя, в результате чего осуществляется твой переход из четырёх зна-комых нам измерений в состояние переживания следующего – пятого. И вопрос – кто более реален, тот, кого нарисовали на стене и заставили шевелиться, или тот, кто не просто смотрит, но, как выясняется, ещё и крутит то самое кино на несуществующем проекторе?, – вопрос исключительно для первого – “нормального”. Не для второго. Второму здесь как раз всё понятно. И, кстати, кто из этих двоих имеет право называть себя человеком, ему также известно.
Итак, второй или невидимый Сергей все эти последние дни стоял за видимым собой. Рядом с ним. Молча. За зеркалом. Стараясь не растерять склонное соскользнуть в сон внимание и не спугнуть иное. Неподвижное. То, что, не выпадая из “сейчас”, давно уже к нему приближается. Целую вечность. – Ничто.
Сегодня, перед тем как глаза открылись, произошло что-то особенное. Непонятно что. Но точно про-изошло. Что-то спрямилось, упростилось, и начался отсчёт. Событие неумолимо приближалось. Неужели это случится сегодня? А что, собственно, может случиться? К чему готовиться?
Фермы, державшие ракету, отошли. Всё готово к старту. Осталось превратить себя в чистый сосуд. А дальше всё пойдёт уже само собой. Пустой сосуд и есть твой билет домой.
Отказавшись от того, что называется мышлением, Сергей положился даже не на ключи, о них ведь тоже нужно думать, а на кем-то подсказанную ему сегодня во сне стратегию – избавиться от самых по-следних желаний. А какие они? Разве они ещё остались? – Ну как же, а стать пустым сосудом – разве это не желание? – Самое что ни есть. И комната… Мария ведь запрещала о ней думать… Значит что же – в неё не нужно стремиться? И сосуд… Как его в самом деле очистить? Он же – не закрытый. Без пробки. Всем ветрам открытый. Любой мысли. Да его в принципе нельзя вычистить!
Вот оно! – Пускай он сам себя и чистит. Ему-то уж наверное известно, как это делается. И потом, ес-ли это нужно Ему… Ну не мне же…
А всё этот серебристый покой! Это он спровоцировал забывшего дышать Сергея приблизить событие. Кто же ещё? – Конечно он.
Настя перестала сопеть. Пошевелилась и засучила правой ногой. Всё понятно: девчонка захотела в уборную. Вот она уже начала переползать через Сергея. Ах ты ж змея! Даже толком не проснувшись, она снова принялась хулиганить. И это после того, что она получила каких-то три часа назад… А может она сделала это без задней мысли? – Что, она без задней мысли сняла рубашку? – Ну конечно! Щазз!… – Да она нагишом может находиться только в ванной. И при известных обстоятельствах в постели…. Причём что в первом, что во втором случае столь результативной победы приходится добиваться чуть ли не с огнестрельным оружием в руках. Это Наташке она бессовестно врёт, будто сама перед Серёжей раздева-ется, а в действительности дело порой до настоящей драки доходит. Не всегда же удается поцеловать её за ухом.
Конечно, Настя стащила с себя рубашку намеренно. То есть очень даже с “задней” мыслью! – Госпо-ди, сколько же ей требуется сладкого?! Ненасытная, честное слово… Килограмм конфет слопать может… Где-то он уже это слышал – про конфеты… Хотя, если Аська выспалась, – почему бы, собственно, и нет? – Оба ведь отдохнули… А если правда выкинет? Кто тогда будет виноват? Мишка обоим головы оторвёт. – Нет уж, дудки: как-нибудь перетерпишь! Свободна, селянка. Нет меня…
Сергей притворился спящим и сделал вид, будто он дышит. Была правда одна закавыка: он никогда не засыпал на спине. Однако, пространства для маневра не было: повернёшься на бок – пропал. Уже не от-вертишься. На спине – так на спине. Мало ли… А вдруг прокатит? Для пущей убедительности он ещё и засопел.
Настя, стараясь не наступить коленом на что-нибудь чувствительное, проехалась грудью по его живо-ту. Хоть ей и очень хотелось в туалет, осуществила эту диверсию она в темпе andante, то есть неторопли-во. Едва касаясь. Типа она никого разбудить не хочет. Типа делает это не специально. – Как же ещё ей через Сергея перелезть, как не таким вот манером? А на самом деле у неё как бы и в мыслях не было…
Испытание, надо сказать, не для слабаков. То есть не для слабых волей молодых и здоровых мужчин. Сергей, однако, решил на бесстыжие провокации не поддаваться. Сжал всю свою волю в кулак и, выложив перед собой цветную видеокартинку первого и последнего в его жизни прыжка с парашютом, отчаянно продолжил изображать спящего. Даже всхрапнул для достоверности. При этом он ещё сказал себе, что наглое издевательство над его беззащитным естеством не будет продолжаться вечно. Есть же Бог на небе. И правда: пытка оказалась недолгой. Всё-таки девчонке сейчас хотелось не только сладкого.
Вот Настя уже спустилась с кровати. Пошлёпала босиком в уборную. Пописала. Зажгла свет в ванной. О кошке не вспомнила. А может нарочно не выпустила Баську из кухни?
– Ну и зачем она так долго моется? Что задумала? Главное ведь – голая по дому бегает! А вот ни-чего не знаю! Чёрт, только на серьёзную работу настроился.
Вернувшаяся Настя переползала через Сергея уже гораздо дольше и подробнее, чем четыре минуты назад. То есть она снова повторила фокус с двумя чудесными плугами, вспахавшими недавно живот Сер-гея.
– Нет, ну наглая какая! Идиотка озабоченная. Всё ей мало. Спит же человек! Не видно разве?!…
Настя расстроилась. Но на б;льшее жульство не решилась. К тому же Сергей честно продолжал со-петь. И делал это весьма правдоподобно. Для верности, чтобы естество не выдало его, он вытащил из памяти тот случай, когда неопытный анестезиолог допустил грубейшую ошибку, и они чуть не потеряли больного. Едва спасли бедолагу. Намаялись с ним – будь здоров. Это воспоминание помогло Сергею не среагировать на возмутительную Настину каверзу. Напоследок, уже теряя надежду, она пошла на край-ность и потерлась об его бок. Причём уже не только грудью. И снова без результата. Сергей только гром-че засопел и стал отчаянно вспоминать цвет лица того горе-анестезиолога. Оно было таким, будто ему самому срочно требовалась реанимация.
Делать нечего. Настя вздохнула, натянула через голову рубашку, завернулась конвертиком в свою половину одеяла, пошмыгала от огорчения и… уснула.
Сергей вернулся к работе. Да, Настя его прилично отвлекла. И потому возвращаться пришлось чуть ли не на два дня назад. Главное, он помнил про то, что не должен чистить сосуд… Достаточно уже и того, чтобы быть облаком. Серебристым и разреженным. Которого, как мы знаем, нет…
Он никого не звал. Даже и не пробовал их искать. А зачем? Сказал лишь, что готов на них взглянуть. Тогда и случилось чудо, ради которого всё затевалось. Желания и страхи, о существовании большинства из которых он даже теоретически не мог догадываться, выстроились в боевую колонну и двинулись в его сторону. Чудо, собственно, заключалось в том, что шли они к нему откуда-то извне. Между ним и этой голодной хищной сворой была дистанция. Своего рода полоса безопасности. Невозможно сказать, насколько большой была дистанция, тут ведь расстояние измеряется не метрами, но спасительный люфт между ним и вражеской армией определенно был.
Они шли на запах. Как слепые. Как зомби. Он их видел, а они его – нет. Потому что его скрывало се-ребристое облако. Сделав облаком и его. Вернее, сделав его ничем.
Он словно бы оказался в кинотеатре. Мало ли кто там в кого на экране стреляет! – В зрительном зале тепло, сухо, а главное – темно. Для знаменитых вооруженных бандитов ты невидим. То есть находишься в полной безопасности. Их пули до тебя не долетают. Ты честно заплатил за билет – вот и сиди спокойно. Не психуй. Хрусти себе попкорном. Не тронут они тебя.
Вопрос: – а что такого в этом слове “извне”? Ну шли они на него извне. Что тут такого? Подумаешь…
Наши желания, мысли, страхи… Когда-то Сергей, как и многие, жил, не сомневаясь в том, что все эти сущности рождаются нами. И, раз они в нас живут, стало быть они – наши. А чьи же ещё?… Сегодня, однако, он уже не был в этом уверен, тем более, что в эту самую минуту наблюдал феномен, опроверга-ющий прежнюю доктрину: между ним и его врагами существовал… люфт. Это похлеще рва с водой. Та-кой картины он ещё не видел. Да и мало кто из живущих на Земле может похвастать тем, что видел жела-ния, которые ещё не проникли в него. Вот оно! – Вспомнил. Это же – то самое слово, которое просила передать ему Настина мать, когда хотела сказать, что он до чего-то скоро дозреет.
Ну и что даёт ему этот люфт? С чего вдруг Сергей так обрадовался? Прямо как ребёнок, который узнал, где родители прячут конфеты. – Вообще-то говоря, люфт дает многое. Очень многое! Когда-то в детстве на сражение, которое Сергей намеревался сейчас реконструировать, ушло три дня. Если быть точными – трое суток. Семьдесят два часа непрерывной кровавой битвы! Сегодня же в его руках появи-лась козырная карта, которую, во-первых, он отыскал в колоде самостоятельно (ему так во всяком случае показалось), что, конечно, было приятно, а во-вторых, он ощутил в себе невероятную, немыслимую для смертного власть малой кровью побеждать страхи, желания и все прочие гадости, мешающие вертикаль-ному восхождению. Побеждать тем, что ты просто не впускаешь их в себя. А главное – ты при этом игра-ешь. Ведь только тогда ты оказываешься в состоянии взбежать по вертикальной стене, когда ты лёгок. Когда ты “по-детски” во всё играешь! Слишком серьёзные намерения не способствуют достижению про-зрачности. И, соответственно, необходимой легкости. Да и трусливым ты становишься. Начинаешь про-считывать риски. Соответственно, увеличиваются сроки, отпускаемые на принятие сложных решений. А, теряя ритм, ты рискуешь со стены свалиться. Тот, кто вытягивает тебя за волосы из болота, не должен встречать твоего сопротивления. Много весить вредно.
Стоп, а что значит – малой кровью? – Да то и значит, что, имея этот волшебный люфт, с врагами можно справиться без каких бы то ни было усилий! Даже пальцем для этого не пошевелив. И трёх суток не потребуется! Ведь войти в тебя желания и страхи могут исключительно лишь в ответ на приглашение с твоей стороны. А, если ты просто на них смотришь, но не зовёшь их, как же они в тебя войдут?! В каком-то смысле люфт уже и означает, что ты чист. И твоё сознание превратилось в не имеющую габариты полую стеклянную трубку. Абсолютно прозрачную. Чистую и бесконечную. А главное, она больше не находится в твоей голове. И вообще она не твоя. Потому что тебя нет. А кто же может помешать взбе-жать по отвесной стене тому, кого нет? Если, конечно, ты этого захочешь.
Не так быстро! Что значит – захочешь? То есть получается, что, даже будучи прозрачным облаком и получив в подарок этот расчудесный люфт, всё-таки можно ещё чего-то хотеть. Но ведь это значит…
Главный корпус въедливых страхов и желаний, с которыми нормальный человек живёт, Сергей в себя не впустил. Это, конечно, здорово. В этом он – молодец. Однако сейчас его очищенная мысль высветила потаённое, жившее в нём и только в экстремально оголившейся ситуации позволившее себя обнаружить желание знать… Нет, не то, какие там – в комнате наверху – на стену наклеены обои. Нет же никакого второго этажа. Пока нет…
Он даже не сразу понял, что это – мысль. Или лучше назовем это желанием. Но это же абсолютно естественно! Что плохого в том, чтобы задаваться вопросом – зачем? Да даже если и не задаваться. Про-сто… Что просто? – Желать знать, за каким Дьяволом ты лезешь на несуществующий второй этаж?! – Ничего плохого в этом нет. Можешь успокоиться. За исключением одного, того, что это – тоже желание. А так всё зашибись! – Да, но как же от него избавиться? Это ведь всё одно, что решить сходить неизвест-но куда, неизвестно зачем, а при этом ещё и не желая вообще куда-либо ходить! Да после этого ты эле-ментарно перестаёшь быть человеком!!…
А что, так уж важно оставаться человеком? Каким, кстати? Тем – первым? Можно, конечно, оставать-ся в болоте. Другие вон всю жизнь в нём живут и ничего, не жалуются… А поиграть? Просто так. Не за чем. Игра же!…
Он сделал это глазами, и ничто в нём не шевельнулось. Он, собственно, даже ни на что не посмотрел.
На какое-то время сделалось холодно и одиноко. Чувство одиночества, однако, быстро трансформи-ровалось в безучастность, которая в свою очередь принялась таять, словно превратившись в сливочное мороженое, забытое в блюдце на столе. Не будучи пестуемым, с этого безрадостного ощущения начали слетать негативные краски брошенности и сожаления. А потом и вовсе забылось. Всё забылось – мороже-ное, блюдце и сам предмет разговора. Что такое одиночество? Как это? Какое-то странное слово. Что бы оно значило?
С холодом тоже произошла метаморфоза. Тепло не стало. Но перестало быть холодно. И пропали причины для беспокойства. Какого бы то ни было. Замёрзнуть стало элементарно нечему. И потому само слово “холод” обессмыслилось. Оно провалилось в небытие.
А ещё что-то стало происходить с временем. Невозможно стало о чём-то сказать, что это произошло в прошлом или случится когда-нибудь в будущем. Потому что никакого раньше или потом больше не существовало.
А теперь главное. Что именно Сергей сделал? – Господи, опять это дурацкое слово!… Сто раз ведь уже было сказано, что ничего он не делал! Ну, если он даже не стал задаваться вопросом – “зачем?”. Но что-то ж он всё-таки сделал, коль скоро вертикальное восхождение началось? – А оно началось! И да – он ничего для этого не сделал. Просто встал и пошёл. Только не вверх, а назад. Потому что в бездну падают спиной. Забыли? – В ту комнату вообще не ходят. Домой возвращаются.
Про что там говорила Мария? Про взбегать по стене? Так вот, как это выглядит… Аська что-то плела про скалолазание… Это же ни на что не похоже! Как дурак фантазировал… Только время терял…
Стало совсем тихо, словно на этой планете все умерли…
Серебристый покой начал стремительно густеть, превращаясь в стекло, почему и захотелось дышать. Настя дёрнулась во сне, громко, со стоном вздохнула, перевернулась на другой бок и затихла.
Катастрофа!!… Ну вот спрашивается – зачем?! Ведь он был уже в одном шаге… За каким Дьяволом он допустил в себя это дурацкое воспоминание?… В какой-то другой, очень далекой жизни, похожей на кино, озабоченная девчонка с горячими щеками вспахала своей нежной грудью его живот… Нашёл время для подобных воспоминаний, идиот!…
В следующую секунду Сергей сгрёб Настю. Спавшую закатал её в одеяло, быстро стащил на пол и пополз с этим брыкающимся кульком к окну. За кроватью он прятаться не стал. Интуиция подсказала, что самое безопасное место – под окном. Только там можно избежать пуль, рикошетом отскакивавших от старинных бронзовых часов, набора тяжёлых канделябров и огромного зеркала, треснувшего первым. Само слово “рикошет” он почему-то забыл. Сказал себе как-то иначе. Но поступил в целом правильно. Он действительно выбрал оптимальную позицию. Если бы пополз с Настей к двери, их бы уже наверняка убили.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. – Калаши, – безошибочно определил Сергей. И понял, почему больше не стреляют: в этом не было необходимости. Собственно, по спальне и гостиной палили наугад. Прицельно же били по газовым баллонам, стоявшим в специальном загончике во дворе. И по бочкам с соляркой.
Дом уже горел. Он вспыхнул как спичка. Потому что деревянный. Зима к тому же. Дом перемёрз. И потому высох.
Когда Сергей догадался, что стрелять больше не будут, он выволок в коридор драгоценный кулёк и только там его развернул. Чувствительно шлепнул Настю по заду, чтобы она перестала пучить глаза и вышла из ступора.
– Хватай сумку и дуй в лес!
– Чего, босиком бежать?
– Валенки надень, дура. Где сумка?!
– Вон. А ты чего?
– Отвлеку их.
– Никуда я без тебя не пойду.
– Я тебе сейчас по морде дам! В ту дверь выйдешь. И сразу к лесу беги. Не оборачивайся. Убьют, значит убьют. А вдруг выкрутишься…
– Сам ты дурак глупый! Давай вместе. Я без тебя…
Они могли бы долго ещё препираться, но тут раздался взрыв. Газовый баллон. Дом тряхнуло. Вход-ная дверь сорвалась с петель и влетела в прихожую. Красивая декоративная балка, на которой висело старинное деревянное колесо (натуральное, Витёк за него кучу денег выложил), начала медленно, как во сне, валиться на оцепеневшую Настю. Сергей рванулся и успел её собой закрыть. В результате сам полу-чил колесом по голове. Прилично так огрёб. Аж в глазах потемнело. Падая, оттолкнул от себя Настю. И тут его догнала чёртова балка. А это уже не колесо. Это серьёзно.
Весь дом наполнился дымом. Даже пламени из-за него не было видно, при том, что дом уже пылал как факел.
________________________________________
;
Часть восьмая
Другая жизнь
Глава первая
Деток она, идиотка, пожалела!!
Настя, как ей было велено, вообще ничего не соображая, выскочила из дома на мороз (в чём была – в одной рубашке), но уже через пару секунд одумалась, вернулась и принялась вытаскивать Сергея из-под балки. Он был странный – на вид как будто пьяный. Должно быть крепко получил колесом по голове. Но хуже другое: балка перебила ему ногу. Вдобавок бревно было дико тяжёлым. Настя напрягалась изо всех сил, пыжилась, хрипела, но не то, чтобы приподнять, а и просто сдвинуть его, чтобы освободить Сергееву ногу, не могла.
– Убирайся, дрянь! Я тебе что сказал?! Хватай сумку и беги. Ты будешь меня слушать, гадина, или нет?!
И тут на пороге нарисовалась фигура. Сначала одна, а за ней ещё две. Лиц в дыму разглядеть было нельзя. Старик и два молодых человека. Все трое – в штатском.
– Валера, миленький, давай, помогай скорее!
Старик резво подскочил к Насте и легко, словно ему это ничего не стоило, поднял балку за толстый конец.
– Застрелю, сволочь! Только посмей её тронуть…
– Разумеется, Серёжа… Всенепременно застрелишь… Как же не застрелить… Только, знаешь, да-вай со стрельбой чуть повременим… Встать-то сам сумеешь?
– Не убивай её… пожалуйста…
Молодые люди также кинулись помогать. Один из них стальными лапами перехватил Настю за талию и потащил её к выходу. Увидев, что Настю уводят силой, не спрашивая, хочет она выбраться из горящего дома или нет, Сергей заплакал. Второй молодой человек подхватил Сергея подмышки и также поволок его к выходу.
– Убью, суки…
– Конечно убьёшь, родной. Как не убить, – продолжал бубнить подозрительный старик, легко от-швырнув в сторону балку, которая весила килограммов сто, не меньше. – Ещё как убьёшь… Пря-мо насмерть…, – и вдруг, опомнившись, крикнул вслед тому, кто эвакуировал из дома Настю: – Лицо ей закрой!
Только уже оказавшись во дворе, когда дым рассеялся и стали ясно видны языки пламени, с остерве-нелой жадностью лизавшие дом, Сергей разглядел лицо старика. И, понятное дело, обомлел: кого он меньше всего ожидал увидеть здесь, за тысячу вёрст от Москвы, так вот этого человека.
– Что, признал?
– Кто ж вас не…
– Ну и кто я по-твоему?
– Палач России… Убийца…
– В самом деле? Смело… Да обопрись уже на мое плечо! Что с ногой?
– Хрен её знает… По ощущению – перелом. Каюк, похоже, ноге. Отбегался. Не понимаю, кто меня сдал… Мужик, что ли, у которого жена в лесу родила?
– Про это я ещё не слышал. Потом расскажешь.
– А кто ж тогда?
– Да никто тебя не сдавал.
– А как же вы на меня вышли? Неужели Витёк?
– Ну, в каком-то смысле – да, пожалуй, что он…
– Вот гад!
– Ты на него не злись. Он тебя нечаянно засветил. Конспиратор из него – тот ещё… Кстати, как до машин доберёмся, позвоним ему. Тут к вам не проехать было. Слушай, а давай-ка я тебя понесу. Так у нас быстрее дело пойдёт.
– Нет уж! Сам попробую… Мне бы только одеться во что-нибудь…
– Мое пальто подойдёт?
– Да хоть что-нибудь!… Не голым же…
– Ну держи. А лихо ты про палача России завернул.
– Извиняюсь… Не хотел…
– Да ладно! Всё ты правильно сказал. Меня такой ответ вполне устраивает.
Машины к дому действительно подъехать не могли. К нему сегодня даже и не на всяком джипе можно было подобраться. – Снегу навалило ужас сколько. Так что метров двести пришлось преодолеть пешком. Шли к ожидавшим на развилке машинам, ступая по своим же следам. Старик, зайдя со стороны перебитой ноги, перехватил завернувшегося в его пальто замерзающего Сергея и практически его нёс. Молодой человек странным образом помогать старику не стал. Возможно потому, что в его руках неизвестно отку-да взялся похожий на игрушечный автомат. Совсем маленький. Но точно настоящий. При этом кэгэбэшник, прикрывая собой старика, постоянно озирался. Нервный какой-то.
Сергей немного отупел. Колесо его действительно прилично долбануло. Однако даже в этом состоя-нии он догадался, почему старик приказал унёсшему Настю охраннику закрыть ей лицо – когда увидел валявшуюся на снегу оторванную и нехорошо, как-то недобро скалящуюся голову. Глаза у неё были от-крыты. И было в них что-то такое… Нет, не возмущение. Скорее удивление. Словно тот гад перед смер-тью увидел что-то необъяснимое, такое, что в его голову не вмещалось. В результате чего, соприкоснув-шись с этим необъяснимым, она, наверное, и оторвалась. Теперь вот лежала в сугробе и продолжала удивляться.
Сергей не сказать, чтобы успокоился, но хотя бы уже не плакал. А какой смысл? – Если приехали убивать, этих извергов уже не разжалобишь. Вон, даже головы людям отрывают. Звери! А потом, ему было стыдно показать при Насте свою слабость. Да, а что? – Что удивительного в том, что человеку даже в ужасных обстоятельствах не хотелось терять лицо? Всё-таки – офицер. Главное, чтобы не стали пытать, а как-нибудь поскорее… Вот там, похоже, и будут кончать…
Настя продолжала отчаянно брыкаться и вдруг выскользнула из рук шедшего впереди молодого чело-века. Вырвавшись, она со всех ног рванула назад – к Сергею. Вот она до него добежала. Но не останови-лась, не прыгнула к нему на грудь, заплакав перед их совместной неминуемой гибелью, а… продолжила нестись к горящему дому. Никто на её бессмысленный самоубийственный кульбит среагировать не успел.
Кричать Насте вслед было бессмысленно. Четверо мужчин встали как вкопанные, молча и оторопело взирая на сошедший с ума огненный ад, в отверстую пасть которого девчонка сейчас добровольно летела. Смешно так она бежала – подпрыгивая и высоко задирая колени. В потешных валенках, на три размера больших, чем нужно, которые она к тому же надела на босу ногу. Странно, что сегодня они с неё не сле-тали. Но ещё более поразительным было то, что она не вязла в снегу. Как будто ничего не весила. А, может, она просто слишком быстро бежала и потому не успевала прогрузнуть? Как камень, брошенный под углом в воду. Непонятно в общем…
– Хрен с ней, с сумкой! Не входи туда, дура! Убью, гадина!!
Вряд ли Настя услыхала Сергея. Потому что уже вбежала в горящий дом. И тогда наступила против-ная тишина. Слышен был только треск пылающих стен и готовой обвалиться кровли.
Вот обрушился примыкавший к дому сарайчик, в котором хранились дрова. И к небу взметнулось об-лако весёлых искр. Сергей онемел. У него в мозгу что-то беззвучно лопнуло, и из правого глаза потекла кровь. Никто не двигался. Понятно, все, затаив дыхание, ждали, когда горящий дом сложится. Помочь Насте было уже нельзя. Лезть в огонь никто не собирался. Дураков нет.
Сделалось холодно. И стало слышно, как у Сергея застучали зубы.
Светало, но солнце ещё не решилось показаться. Верхушки сосен во всяком случае ещё не позолоти-лись. Хотя, пора бы уже… А может солнце не было видно из-за дыма? – Запросто могло быть и такое.
Вокруг сделалось как-то пусто. И что-то там, – наверху и сзади, – прекратилось. Всё куда-то до сих пор двигалось, порождая иллюзию реальности происходящего, и вот – это всё встало. Закончилось. Пря-мо хоть ложись и помирай. Потому как жить стало незачем. Ну, если всё закончилось. Да ещё так сквер-но. И глупо. Сделалось не холодно и не больно – стало никак. Ни про что. Жизнь ушла в картинку на стене. Только ведь уже и стены никакой не осталось. Господи, снова ждать триста лет! Да гори оно всё огнем!!…
Буквально за секунду до того, как крыша картинно полыхавшего лесного теремка провалилась внутрь и дом начал медленно заваливаться, Настя из этого ада выскочила. Ещё ведь даже и отбежать успела. Прямо как в кино. Сергей чуть не задохнулся. И сердце нехотя запустилось. С хрустом, но запустилось. Не сразу. Сумки в Настиных руках не было. Только кошка, которую она прижала к груди. Обезумевшая от ужаса Баська вцепилась когтями в свою спасительницу и, должно быть, сильно её исцарапала. На Насте ведь кроме разодранной и местами обгоревшей ночнушки ничего не было. Валенки разве что. Вот и вся её одёжа…
Оторванную голову, валявшуюся в сугробе, Настя, слава Богу, и в этот раз не заметила. Не до того ей было. Некогда было глазеть по сторонам. Она прикидывала, что будет сейчас говорить Сергею. Ведь он наверняка станет ругать её за сгоревшую сумку с деньгами. А может быть даже побьёт её. Давно обещает. Один раз уже стукнул по заду. И даже не один. Но это другое. В тех обстоятельствах ей это даже понра-вилось. Так она во всяком случае говорила потом Наташке. А что, может и правда понравилось?… Ну и ладно – пускай побьёт, если так надо. Она всё вытерпит. Господи, целая же сумка денег сгорела! На что теперь они будут вставлять в детдоме пластиковые окна? Ещё же и в комнате отдыха собирались… Забы-ла, а что ещё они собирались поставить в комнате отдыха? Телевизор? – Нет, стереосистему! Хорошую. Чтобы можно было по субботам устраивать под музыку танцы. Выключать свет, когда воспитатели ухо-дят есть с чаем колбасу, и…
На предложение Начальника Тайной Стражи поехать вместе с ним в бронированном лимузине Сергей ответил решительным отказом.
– Нам срочно нужно поговорить. Ты хоть допёр, куда мы сейчас полетим?
– Да понял я всё! Только, если вы меня хотя бы на полчасика не оставите с Аськой наедине, я ре-ально дуба врежу. Так что и лететь никуда не придётся. Плохо мне.
– Хрен с тобой. В самолете договорим. Пальто гони.
Голого Сергея осторожно загрузили в минивэн с мутной перегородкой, отделявший роскошный кожа-ный салон от водителя. Настя юркнула следом. Она всё еще страшилась разговора с Сергеем. И заслу-женной экзекуции. Прикрывалась кошкой. Трудного разговора, однако, не случилось.
– С ума сошёл?!
– Аська, я ж не доеду. Ещё же и нога ужас как болит. Ты что, смерти моей хочешь? Да отпусти ты Баську! Куда эта гадина с подводной лодки сбежит?…
– Прям здесь, что ли? Полотенца нет…
– Перебьёшься! Вытрут. Скажу – описалась от страха.
– Вот ещё!… Ни помыться, ничего…
– Хватит трещать! Снимай.
– Чего?
– Рубашку снимай, балда!…
Через полчаса чёрная гусеница из трёх зловещих машин въехала на летное поле, где прогревал двига-тели реактивный джет. Дверь вэна медленно поползла вбок. Наружу высунулась рука. Только рука эта была не Настина.
– Дайте что-нибудь срам прикрыть!
В протянутую руку кто-то из подбежавших пилотов вложил комбинезон. И через некоторое время из машины задом начал выбираться босой Сергей. Его кинулись было поддержать, памятуя о том, в каком состоянии он в этот вэн был недавно загружен. Помощь, однако, не понадобилась. Сергей выбрался сам. Причём легко. С мёртвой Настей в руках. И был при этом совершенно здоров. Из салона покинутой ма-шины на снег полился сладковатый фиалковый запах непонятного цвета. Ожидаешь, что бледно-фиолетового или голубого, ан нет – цвета топлёного молока с золотистой ноткой. Если его вообще кто-то увидел. Больно уж он был призрачный. Вот хорошее слово пришло на ум – призрачный. А может Сергею это и правда померещилось.
– Ты что же наделал, сука?!
– Не волнуйтесь, товарищ генерал! Живая она.
– А почему глаза открытые? Да она не дышит! Ты что с ней сделал, подлюга?!
– Господи, да ничего я с ней не сделал. У нас такие закидоны чуть не каждый день случаются. В определенных ситуациях… Через час оклемается.
Сергей бодро взбежал по трапу. Словно бы не взрослую девушку нёс в руках, а кулёк с ирисками.
В это самое время неподалеку от догорающего дома двое одетых в театральный средневековый рек-визит рыцарей заканчивали собирать брошенное бандитами оружие. Что удивительно, в этот раз Габриэль Луису помогал, чего раньше с ним не случалось. Не потому, что винтовка с оптическим прицелом и ав-томаты были тяжёлые.
– Спасибо, того сзади я не заметил.
– No hay de qe.
– Говори уже по-русски.
– Не помню, как сказать…
– “Не за что”, бестолочь.
– Точно – “не за что”.
– Ты язык когда-нибудь начнёшь учить?
– Ну забыл я – что теперь! Я учу… А ты когда головы людям перестанешь отрывать?! Честное сло-во – каменный век какой-то. А если бы Сеньора увидела?
– Да, понимаешь, рассердил он меня. Вроде бы я её в лес подальше зафутболил… И тело снежком присыпал…
– Это одну. А вторую голову?!
– А вот про вторую я забыл…
– Медведь неотёсанный!
– Да ладно тебе. Чего ты… Ну не буду больше… А чего он с ножиком на меня попёр?
– Ой, помолчи лучше! Не доставай меня…
Охранники Начальника Тайной Стражи в самолет не сели. Хотя места в джете хватило бы на всех. Вместо этого они расселись по машинам и хищной чёрной змеёй покатили обратно – в сторону областно-го центра.
Спящую Настю пристегнули к креслу, накрыли пледом и, наконец, сообразили закрыть ей глаза. А то пилоты уже нехорошо на неё оборачивались. Впрочем, не их собачье дело, почему в почти горизонтально разложенное кресло уложили бездыханную девушку, на которой кроме рваной обгоревшей ночной ру-башки ничего не было. Валенки в вэне забыли. Дело пилотов – самолетом управлять, а не глазеть на то, на что им смотреть не положено. Все такие нежные стали, что просто не знаешь, куды бечь…
– Здор;во, Витёк!
– Капитан?
– Видеосвязь включи.
– Это ещё зачем?
– Тут с тобой один человек побеседовать хочет. Надо, чтобы ты его сначала увидел.
– А мы что – с ним знакомы?
– Думаю, что ты его узнаешь. Давай, включай видео.
– Ну, здравствуй, Витя.
– ……………
– Язык проглотил? Вежливые люди в ответ на приветствия обычно что-то говорят.
– Гм…
– Неплохо. А теперь попробуй ещё и словами что-нибудь сказать.
– Здравия желаю… товарищ генерал-полковник…
– Вот и ладненько. А то, понимаешь…
– Что-то случилось?
– Случилось.
– Что вам Сергей про меня рассказал?… Это всё – неправда.
– Да ничего он про тебя не рассказывал! Успокойся. И за базаром следи. Когда это Сергей стукачом был? Думай, что говоришь! Кстати, его только что по твоей милости чуть не угробили. А ещё… твоя деревянная избушка сгорела. Одно тебя, гада, извиняет, что ты к ребятам охрану догадался приставить.
– Никого я к ним не приставлял… Собственно, никто о них и не знал…
– То есть как это – не приставлял? Что ты мне голову морочишь! А кто ж тогда тех сволочей поло-жил?
– Каких ещё сволочей?…
– А ты догадайся!
– Понятия не имею… Что, правда сгорел дом? А девушка?
– Вон она лежит. Видно тебе?… Чего примолк?… Да живая она! Чего скривился? – Просто спит.
– Ну и хрен с ним – с домом! Главное – ребята целы. Приятно было побеседовать, товарищ гене-рал.
– А вот хамить мне не надо! Не кончен ещё наш разговор. И ничего тебе не приятно… Ну да ладно. Теперь о деле.
– О каком ещё деле? Какие у нас могут быть с вами дела? Я с вашей конторой…
– Ты, знаешь, давай не наглей! Рот закрой и слушай. Трепло!!
– В каком смысле?…
– В прямом! Язык тебе, дураку, отрезать надо. Из-за тебя Сергея с девчонкой чуть не сожгли!
– Как это?
– Ты что же это затеял, идиот?!
– А что я затеял?
– Совсем уже?!… Ты зачем под Саратов мотался?
– Кто?
– Кто?! Кретин… Ты бы ещё объявление в газету дал: – еду, мол, в секретную химлабораторию вкусняшек к празднику подкупить.
– Ничего я…
– Заткнись! Управление КГБ по вашей области уже год тебя разрабатывает. Ты ещё ни в какой Са-ратов не поехал, а они уже знали, что ты задумал. Обормот… Идея, кстати, хорошая. Хвалю. Но когда за хорошее дело берутся идиоты!!… В общем так, слушай меня внимательно: минут через сорок мимо твоего дома проедут три чёрные машины. Второй в колонне едет минивэн. Вот за ним ты и пристроишься. Последняя машина тебя пропустит. А, когда въедете в город, она отсечёт хвост – тот серый БМВ, который дежурит возле твоего дома. Когда от него избавитесь, обгонишь первую машину и будешь показывать дорогу. Привезёшь моих ребят туда, где прячешь отраву. Всё сгрузишь в вэн. Там специальный сейф имеется. И давай без глупостей: все четыре колбы от-дашь!! Ты меня понял?! Это ж надо, такой шикарный план загубить…
– Шикарный?…
– А что – идея действительно неплохая. С выдумкой к делу подошёл… Теперь дальше слушай. Накануне праздника купишь в универсаме пятилитровую канистру питьевой воды. Её ты в Доме Культуры и зарядишь. А там будь, что будет. Имей в виду – для тебя под камеры будет разыгран целый спектакль. С разоблачением. Будь к этому готов. И на этот раз постарайся уже сыграть чи-сто. Ты – большой мальчик, так что сюсюкать с тобой и учить, что тебе делать, я не буду. И вот что: есть вероятность, что живой ты оттуда не выйдешь. Открытый суд над тобой никому из тех подонков не нужен. Шанс, однако, у тебя появляется…
– Какой ещё… шанс?
– В свою игру сыграть, дубина! Всё, пока. Этого разговора не было. Надеюсь понятно? Удачи.
В самолете Начальник Тайной Стражи и Сергей сидели вместе. Из разговора выяснилось, что Сергей об операции “Феникс”, о том, что уже две недели кто-то методично отстреливает сотрудников КГБ, ниче-го не слышал. В Москве и по всей стране за ними настоящая охота идёт. В конторе неспокойно. Аппарат нервничает, потому как убивают профессионально. Попытки выйти на стрелков результата не дали. Пре-зидент съехал в бункер и в Кремле больше не появляется. Боится.
Настя проснулась. Заглянула в иллюминатор и испугалась: она впервые летела в самолете. Но вот уже пошли на посадку. К трапу для неё принесли зимние сапожки и платье. А ещё осеннее пальто. Зимнего не нашлось. Сергею достались почти новые костюм и ботинки. И то, и другое – не его размера. Но он хоть не голый вышел из самолета. Про носки, естественно, забыли. Ну и чёрт с ними!
До бункера ехали в бронированном лимузине. Недолго. Минут пять. Кругом автоматчики. Настя всю дорогу испуганно вертела головой. Когда спускались в лифте, Сергей шепнул ей на ухо, что они едут к президенту России. Тут Настя вконец распсиховалась. До такой степени разнервничалась, что её даже затошнило. Но, слава Богу, не вырвало.
Потом они шли по коридору. Долго шли. Гладкие бетонные стены. Без обоев. Сделалось жутковато. Опять же – на каждом шагу автоматчики. А главное, все молчат!…
Прямо в стене вдруг отворилась дверь, которой Настя не заметила. Чудеса. И из этой стены к ним вышел дядька, с которым Начальник Тайной Стражи по-приятельски поздоровался за руку и которому представил Сергея. После чего Начальник Тайной Стражи повёл Сергея дальше, а местный дядька остался с Настей.
Дядька был не страшный. И Настя поэтому немного успокоилась. Сказала, что хочет писать. Он и по-вел её к уборной, открыв для этого в стене ещё одну дверь, которой Настя также не заметила. Когда они дошли, Настя всучила ему Баську, от чего тот слегка оторопел, но ничего не сказал, и она зашла в убор-ную. Заперлась. Минут через пять она вышла оттуда посвежевшая, с чистым лицом. Забрала у дядьки кошку и они втроём отправились в столовку. Потому что Настя ещё раньше дядьке, который так и не назвал ей своего имени, сказала, что не успела позавтракать. А пора бы уже. Ещё же она и кошку не по-кормила.
Никогда ещё Настя не видела такого обеденного стола. За ним запросто поместились бы человек два-дцать. А, может, и больше. Но главное: чего только на том столе не было!
Красную рыбу Баська ела под столом. Стащила лапой из дядькиной тарелки огромный кусище и брызнула с ним под стол. Дядька решил на кошку не обижаться, потому что рыбы в большом блюде пе-ред ним было ещё много, а вместо этого он начал рассказывать Насте, какой кошмар творится в стране. – Прямо на улице, – сказал, – вот прямо среди бела дня плохие хулиганы убивают хороших чекистов. Ко-торые наш замечательный православный народ охраняют от ужасных врагов. А у тех убиенных, между прочим, детки в квартирах остались. Плачут теперь.
Доигрался, гад – Настя снова разволновалась. А только ведь успокоилась. Очень уж она боялась уви-деть вблизи настоящего президента. Но когда Начальник Тайной Стражи увёл Сергея, она сообразила, что с президентом ей повстречаться не доведется. Вот тогда и пришла в себя. Даже тошнота прошла. А тут!… И всё потому, что она представила себе маленьких детей, у которых в дневное время прямо на улице рядом с магазином убивают родителей. У неё аж глаза сделались мокрыми. И есть она забыла. А дядька всё продолжал и продолжал рассказывать ей всякие ужасы. Кошмар в общем…
Баська запрыгнула Насте на колени. Похитила из её тарелки недоеденный ею кусок варёной говядины и шмыгнула с ним под стол. Вот ворюга! Никакого воспитания.
Тут дверь в столовку открылась и вошёл высокий, коротко подстриженный офицер без фуражки. Настя оробела. Больно уж красивая была у него форма. И чистая. Видно, что из дорогой ткани. Наверное, какой-то важный начальник. Может он даже с самим президентом иногда видится. Потому что звёзды на погонах у него были большие.
Дядька у того офицера чего-то попросил. Настя не поняла – чего. Не расслышала. Какую-то сводку, кажется. Офицер положил перед дядькой планшет, и дядька стал в него смотреть. Долго водил пальцем по экрану. И, пока он в тот экран смотрел, лицо его менялось. Будто у него до этого болел зуб или живот. А тут вдруг отпустило. Он даже повеселел. И как будто помолодел. Офицер смотрел на дядьку странно, не понимая, с чего это дядька радуется. Вроде бы ничего смешного он ему не сказал. А дядька прямо счаст-ливый сделался. И весь порозовел. Офицер отобрал у него планшет и ушёл, на ходу продолжая чему-то удивляться. Как будто он сейчас чего-то не догнал. Такого, что должен бы понимать, а вот не понял. Словно ему не рассказали чего-то такого, что все уже давно знают, а ему из вредности не сказали и теперь будут над ним смеяться. Он даже головой тряс.
Через пару минут дверь в столовку снова открылась. Это вернулись Начальник Тайной Стражи с Сер-геем. Но завтракать они не стали, хотя, может, есть и хотели. Потому не стали, что дядька кинулся к ним, увёл их от стола с едой и стал обоих за что-то благодарить. Три раза принимался жать Сергею руку. И, странное дело, изумление нарисовалось теперь на лицах вошедших. Они тоже, как и тот офицер с боль-шими звёздами, чего-то не поняли. Впрочем, Насте некогда было на них глазеть. Безошибочное детдо-мовское чутьё подсказало ей, что сейчас их из столовки попрут. Раз уж дядька из жадности не дал мужчи-нам поесть. А поэтому она стала быстро красть из тарелок еду. Пользуясь тем, что никто на неё не смот-рел, она ловко спёрла из блюда два куска одобренной Баськой красной рыбы, завернула их в салфетки, и сунула в карман пальто. В другой карман она положила хлеб и несколько шоколадных конфет. Сколько рука ухватила. Надо же Серёже позавтракать. Он ведь только что с самим президентом встречался. И наверняка на нервной почве проголодался.
Когда Настю и Сергея, с аппетитом хоть и всухомятку уплетавшего краденую красную рыбу, повезли в Москву, Начальник Тайной Стражи сказал дядьке, что Сергей подарил ему, дядьке, бонус: украденного из зелёной папки документа нет и в природе никогда не существовало. В качестве благодарности попро-сил безопасности для себя и своей невесты. – Той девчонки с кошкой. – Дядька поинтересовался, кого именно Сергей боится и, когда услышал, что Игната, у него сделалось злое лицо, которое прямо переко-силось. И даже его голос сделался чужой, когда он сказал: – “Найди эту суку и убей! А ребят, конечно, стереги. Да так, чтобы это все видели.”.
Когда Сергей поел, Настя пристала к нему с расспросами – правда ли, что он встречался с самим пре-зидентом. Сергей сделал большие глаза.
– А с кем, по-твоему, ты только что завтракала?
– Не знаю, дядька какой-то местный. На кухне, наверное, у них работает.
– Так это ж и был президент, балда!
– Ой ладно, что ты мне голову морочишь! Как будто я не видела нашего президента…
– Где интересно?
– В телевизоре. Так что – встречался ты с президентом или нет?
– Только с тем, с которым ты завтракала.
– Ну и не говори, если не хочешь. А куда ж ты тогда с ним ходил?
– С кем?
– С Валерой.
– С каким ещё Валерой, идиотка?! Его вовсе не Валерой зовут.
– Интересно, а как же?
– Лучше тебе не знать. Страшный человек.
– Да ты что! – Он хороший.
– Что ты вообще о нём знаешь?
– Не буду я с тобой разговаривать. Ты сегодня какой-то сердитый. Подожди, а куда ж вы тогда хо-дили, если не к президенту?
– Этот гад…
– Не называй его гадом! Он так много хорошего для моей семьи сделал…
– Ладно, закрыли тему… Тот, кого ты называешь Валерой, кое-что мне показал…
– Ты про Феникс, что ли?
– Подожди, а ты что, в курсе?
– Конечно.
– Откуда? Мы ж с тобой не смотрели телевизор.
– Дядька рассказал. Тот, которого ты обзываешь президентом.
– Любопытно, и что же он тебе рассказал?
– Страсти всякие. Ужасы. Про то, как пап у деток убивают прямо на улице.
– Думаешь – не за что?
– Убивать?
– Ну да.
– С ума сошёл? Никого убивать нельзя.
– Так ведь не простых вроде как прохожих на улицах отстреливают. А только тех, кто…
– Всё равно нельзя! Подожди, а о чём тебя Валера просил? И за что тебя дядька благодарил? Я ви-дела. Он такой довольный был.
– В том-то и дело, что непонятно… Этот твой “Валера” попросил меня одну штуку изъять, кото-рую я когда-то для них с такими трудами достал…
– Что значит изъять? Откуда? Не понимаю…
– Ну… Как тебе сказать… Из памяти. Даже нет, не из памяти… В общем, он попросил сделать так, как будто её никогда и не было. Как будто она всем, кто про неё слышал, приснилась.
– Кому?
– Им. И мне. Да всем. А главное, он просил меня ни в коем случае не закрывать Феникс. И сказать тому “дядьке”, что у меня сразу не получилось. Потому что для этого мне минимум неделя тре-буется. Никак не меньше. Приходим туда к вам, а твой “дядька” меня чуть не в щёку целовать ки-дается. Нет, говорит, больше никакого Феникса. И не было. Этот твой “Валера”, когда провожал нас, чуть башку мне не оторвал. Ругался. А ведь я и не думал закрывать Феникс. По мне, так ско-рее бы их всех перестреляли. Суки!
– Не ругайся. Это мама.
– Что – мама?
– Она слышала, что деток среди бела дня сиротами делают…
– Так это ты, змея?!…
– Чего это? Никакая я не змея! Что ты на меня так смотришь? Ну правда, ничего я не делала! Всё время ты на меня ругаешься… Ой, а вот – наш дом! Вон тот балкон – наш! Я помню. Так что, ку-пим кровать? Такую, какая на Витиной даче была.
– На какие? Все ж башли сгорели…
– Ой, да… Прости, Серёж… Я же…
– Кошку спасать кинулась… Деток она, идиотка, пожалела!!… Ей-Богу, положу тебя к Мишке в дурку! Убил бы… “Валера” ей хороший… Да его первым надо было бы…
В эту самую минуту в “процедурную” заглянул Одноглазый. Миша был уже совсем плох. Близок к помешательству. Сидел на полу и с остервенением крутил колесики цифрового шифра на дипломате.
– Не получится.
– Чего?
– Горло себе перерезать.
– Они ни в чём не виноваты! За что их убивать?! Я расскажу, как там было! Не трогайте их! В апте-ке…
– Да мы видели кино!
– Тогда… что же вам нужно?
– Ты думай, как на них выйти, Бетховен! Я должен опередить Игната. Испанец за их жизни миллион готов заплатить. Так вот: мне деньги больше, чем Игнату, нужны.
– Даже если б и знал!…
– Спокойной ночи. Утром чемоданчик открою. И пилочку достану. Значит, ногу сначала? Ну, как скажешь. Хозяин – барин…
________________________________________
Глава вторая
Умирай скорее, любимый…
А кровать они всё-таки купили. На радостях. Нет, не Сергей это сделал. Денег ведь у него не было. Юи её купила. Причём в тот же самый день. Потому как уже через час к ним в гости приехали Лаура, Юлька и Юи. Визгу было. И смеху. Идиотки, как сумасшедшие гонялись по квартире за кошкой. Она уж и по стенам от них удирала. В одном месте даже ободрала обои. И, понятное дело, по шторам она от них тоже спасалась. Чуть не сорвала их с карниза. Тяжёлая ведь стала. Отъелась. Дурдом в общем. Юлька заявила, что Баську она у Насти забирает. Потому что кошка ей понравилась. Сергей моментально с ней согласился. И даже начал врать, что Баська ласковая, а, главное, почти ничего не ест. То есть никого не разорит и уют в доме создаст. Настя чуть не заревела и на Юльку обиделась. Потом, правда, выяснилось, что никто у неё Баську отбирать не собирается. Что это шутка была такая. И Настя на Юльку обижаться перестала. Вообще-то Настя ждала, что вместе с девочками подъедет и Женя. Но Сергей запретил ей про Женю вспоминать. А уж тем более заводить о ней разговор при девчонках. Настя не поняла – почему, но Сергея послушалась.
Кстати, Юлька первая узнала Настю и назвала её Сеньорой. Отчего Настя раскраснелась. Но покрас-нела она не только поэтому. Юи, приглядевшись к ней, неожиданно расплакалась и кинулась обниматься. И тоже обозвала Сеньорой. А потом заставила её встать на табуретку и показать живот. Настя показала. А Юи взяла и поцеловала его.
Сергей, ещё когда ехали от президента, предупредил Настю, сказав, что Юлька с Юи – лесбиянки. То есть он по секрету рассказал ей, что девчонки спят в одной кровати и чёрт знает чем там занимаются. Ну, как Лена с Женей. Настя сказала, что лесбиянок она не боится. Так вот, поцеловала Юи Настин живот не поэтому. Не за тем, что хотела её совратить. А потому, что у Насти в животе сидел всем им нужный ре-бёнок. Пусть ещё совсем маленький. Это Настя поняла. А главное, ей ужасно понравилось, что девочки обзывают её Сеньорой. Давно её так не называли. Да кроме как во сне её вообще никто так не называл. Мама, к примеру, Сеньорой её не звала. Обычно Анастасией. Реже Настеей. А Настей почему-то никогда. В общем, ей было приятно, когда образованные девочки звали её Сеньорой. Как будто она действительно была из благородных и с образованием. А не дурой сумасшедшей.
А вот то, что Лаура при встрече без спросу поцеловала Сергея в губы и при этом обняла его за шею, от чего тот несколько прибалдел, Насте не понравилось. Совсем! Кроме того, Лаура показалась ей высо-комерной. Сеньорой её ни разу не назвала. Когда Юи сказала, что она вместе с Юлькой останется спать здесь, потому что живот Сеньоры нужно охранять, Лаура ужасно обрадовалась и отобрала у Юи ключ от её (вернее, Лениной) квартиры, заявив, что с радостью поживет там одна. Потому как ей до смерти все надоели. Может, хоть теперь она приведёт себе мужика. Михаэль ведь исчез как… (тут было сказано неприличное слово), а спать в кровати одной ей холодно. Потому что на дворе зима.
Но, вообще-то, всем и в самом деле было весело. Всё-таки родные люди собрались. Настя в своих снах их всех видела. Много раз. А теперь вот и наяву случилось повстречаться. Что, конечно, приятно.
Одна Юи почему-то вместе со всеми не веселилась. И даже обрадовалась, когда появился повод из квартиры уйти: это когда Сергей, которому позвонили откуда надо и сказали, что он и его невеста нахо-дятся под надёжной круглосуточной охраной, попросил её сходить выгулять Настю. Сказал, что той нуж-но воздухом подышать. Отправил их, короче, за вином. Ну и из еды чего-нибудь прихватить.
По дороге к универсаму девчонки зашли в мебельный магазин погреться. Холодно было на улице. Вот там Настя кровать и углядела. Немного не такую, как в сгоревшем доме, но эта была не сильно хуже. Настя сняла сапоги, забралась с ногами на кровать, попрыгала на ней, подёргала спинку, убедилась в её крепости и сказала – “годится”. Теперь она не будет биться головой об стенку. Потому что ей будет, за что держаться руками.
Через час покупку в трёх огромных коробках привезли в квартиру. И тут же работяги, с которых Юи не сводила глаз, собрали её в Мишиной комнате. Настя была ужасно счастливая. Снова прыгала на крова-ти. А Юи всё равно не развеселилась. Когда все уже прилично выпили, Сергей увёл её на кухню.
– Говори…
– Мишу взяли. Филипп.
– Та-ак… И что теперь?
– Серёжа…
– Говори, как есть.
– Если начали пытать, в живых его скорее всего уже не оставят.
– И какие по этому поводу мысли?
– За границу нужно уходить. Всем. И быстро. Деньги у меня есть. С документами решим…
– А Мишку, значит, бросим? – У меня другая идея. Поможешь?
________________________________________
Через час Сергей и Юи встретились в пустом и ужасно дорогом кафе с Инной. На Арбате. Официанту сказали, чтобы он принёс водки и исчёз с глаз.
– Я теперь уже и не знаю, как с тобой разговаривать. Сегодня в Мадриде застрелился дядя Мигель. Папин кузен. Последний. Ни с того, ни с сего… Я тебя ненавижу… Забери ты этот чёртов порт или что там тебе из-под нас нужно, только оставь мою семью в покое! Сука, тебе же просто день-ги наши нужны! Всех убиваешь… Ты и Ленку убил! Думаешь, я не знаю?!
– Мне с твоим отцом поговорить нужно.
– Что ещё? Юи, чего тебе?
– Телефон. Я же тебе говорила. Прямой номер.
– Тебе не обязательно слышать наш разговор.
– Ну уж хрен! – Я тебе не Юлька.
– Ты о чём?
– О нашем пари!
– Не заключал я с тобой никакого пари.
– Зато я с тобой заключила, сволочь!
– Проиграешь. Я сегодня утром из Аськи пил. В курсе, чем это оборачивается для тех, кто против меня играет?
– Увидим! Плевать мне…
– Ну ты чего, Инн?! Он ведь не может с твоего звонить! Вот на этом набери. Только, пожалуйста, пока они будут разговаривать, молчи. Я громкую связь включу.
– У аппарата.
– Это Сергей.
– Какой ещё Сергей?
– Которого ты ищешь.
– Откуда у тебя этот номер?
– В справочной дали.
– Ну и что тебе от меня нужно?
– Брата отпусти. Нехорошо заложников брать! Вроде как не те уже времена…
– Не понимаю, о чём ты говоришь.
– Да ладно, всё ты прекрасно понимаешь! Тебе не он нужен.
– Что предлагаешь?
– Если пообещаешь Мишку отпустить и забудешь про ту, над которой твоя дочь в аптеке измыва-лась, сам к тебе приду.
– Что, благородный значит?… Прямо как папаша твой…
– Тебе не понять. Можешь убивать меня. Я видел, как ты это делаешь. Тебе не впервой.
– Тебе тоже.
– Может быть… Ну так что?
– Да забирай ты своего Моцарта! – На хрен мне этот слизняк сдался? Он уж тут весь обделался. Папочку только зелёную прихвати.
– Не было никогда такой папки. Развёл тебя аптекарь. Как лоха.
– Да?… В самом деле?… Ну ладно… Что, правда?… Ну тогда хоть Сувенир принеси.
– Нет у меня никакого Сувенира.
– Аптекарь перед смертью божился, что он в сейфе лежал…
– Не было там никакого Сувенира! Ты ж видел кино… Он… не сильно попорчен?
– Кто, братик твой? – Жив… До завтрашнего утра ничего ему не отрежем. А не придёшь – пеняй на себя. Викентию с ним цацкаться надоело. Ладно, дадим тебе фору. Ждём до часу дня. Не боись, не тронут его.
– Договорились, завтра в полдень я выйду из Метро Красносельская. Пусть Мишка приедет на той машине, в которой увезут меня. Поговорю с ним, а потом он должен спокойно уйти.
– Окей. Только чур без фокусов – яд там и прочее. Не хочу, чтоб ты быстро сдох.
– Я же сказал – если дашь слово, что оставишь моих в покое, – обещаю. Насладишься по полной.
– Слово дворянина!… Как же мы тебя тогда с Викентием проморгали? Где, говоришь, прятался, – в коробке из-под телевизора? А действительно, не допёрли на шкафу посмотреть. Хитро твой па-паша придумал… Даже когда сестрице твоей… уже после всего… горло резали, ничего про тебя не сказал, а я ведь…
На этом разговор оборвался, потому что Юи пришлось выключить телефон. Инна, до этого момента как-то странно хрюкавшая, вдруг в голос зарыдала. И успокоилась она нескоро.
– Проиграла.
– Ты о чём?
– Пари проиграла.
– Да перестань уже!
– Теперь по нашему этажу я… голая пойду.
– Инка, ну пожалуйста!
– Мы все умрём… Конечно… Теперь я понимаю… Всё правильно, Серёж.
– Ты не умрёшь.
– Что?
– Ты одна не умрёшь.
– Как это?
– Аську благодари. Смешно, эта балда даже ведь и не узнает, на кого сегодня потратилась. Я только что отменил охоту на тебя. У меня немного оставалось. А вот теперь я совсем пустой. Ты уж проследи, чтоб её и в самом деле не тронули. Девчонке в мае рожать.
Где-то через час за дверьми “процедурной” раздался оглушительный грохот и топот многих ног. Но Миша этого уже не услышал. Он вообще больше ничего не слышал. И давно. Там, в чём он проснулся, расслышать какие-либо звуки отсюда было просто невозможно. Даже если бы и очень захотелось. И вообще, “там сейчас” было лето.
Сергей про это поле рассказывал много раз. Секрета из того своего приключения не делал. Так что Миша неплохо здесь сориентировался. А, главное, быстро. Почти сразу. Только вот золотое озеро найти не получилось. И это его расстраивало. Даже больше, чем понимание того, что он умер. –
– Вроде бы и место знакомое. И поле овсяное. Слава Богу, овёс от пшеницы отличить ещё могу. Короче, ничего я не перепутал. Вон же дорога, а вон – гора с дыркой. Ну и где это чёртово озе-ро?!… И спросить ведь не у кого… До слёз обидно! Время же идёт. Не вечно ведь мне здесь оста-ваться. Придётся, похоже, и мне к той горе двигать. И потом, где люди? Сказано было, что народу здесь всегда полно. Со всей же Земли сюда люди стекаются. А тут только два каких-то бомжа… Тётка ещё ничего. Хотя бы не в тряпьё одета. Старомодное только. А тот другой… И так странно оба на меня смотрят. Чего им надо?… Только этого не хватало – ещё ограбят… Нет, с виду вроде безобидные. Может пойти у них спросить?… Нет, ну их на фиг. Рожи больно подозрительные. И на мертвецов непохожи. Интересно, а сам я сейчас как выгляжу?… Ну вот чего они на меня уста-вились? Нет у меня денег!… Кто знает, что у них на уме… Тоже поди озеро ищут. Да где ж оно в самом деле?! Неужели обманул Серёга? Вот гад! Морду за такое бить нужно. Трепло!…
Дверь в процедурную вышиб ногой Григорий Моисеевич. Но первым внутрь вошёл не он. Уступил дорогу двум жлобам, которые, грязно матерясь, вкатили в пыточную походную реанимационную уста-новку. На всякий случай один из них сходу врезал Мише кулаком по физиономии. Так, без задней мысли врезал. Не за тем, чтобы привести умершего в чувство. Скорее машинально. От нервов. Чтобы как-то разрядить обстановку. Скандал ведь. Одноглазый шкуру спустит.
А Миша взял и… открыл глаза. Жлобы аж попятились. Один из них даже перекрестился.
– Драгоценный вы мой… Ну нельзя же так людей пугать… У меня ведь сердце в конце концов… Дайте отдышаться…
– А что такое? Где я?… Что вы собрались со мной делать, суки?! Это ещё что за хреновина? Уби-вать пришли?! Что я вам сделал? Совесть у вас есть вообще? Что, током будете убивать?!
– Да успокойтесь, голубчик! Как врач, должны бы знать, что эта штуковина предназначена как раз для обратного – для оживления, а совсем не для того, о чём вы подумали. В любом случае для вас, родной вы мой, драгоценный… всё закончилось. Вы свободны.
– ???
– Ваш вопрос благополучно разрешился. Эту ночь поспите ещё у нас. Надо вас в порядок привести. Не в таком же виде к людям выпускать. Совесть не позволяет… Если она есть. Не понял. Что же это я такое говорю! Как не быть у нас совести, когда она у нас есть… Ну а утречком к себе в Но-вороссийск и отправитесь. Деньги на билет, какое ни то пальтишко организуем. Если желаете, можем и сопровождающего дать. Прямо до квартиры доставит. В целости и сохранности. Под расписочку… так сказать.
– Не нужно сопровождающего. И в Новороссийск я не поеду. В Москве поживу. У нас с братом тут своя жилплощадь имеется. И отцова квартира…
– Так и думал, что сразу домой не захочется ехать. Надо же, как угадал… А сами до той вашей жилплощади доберётесь? До Москвы ведь километров тридцать будет.
– Как-нибудь… Поесть дайте.
– Ну что ж… До метро мы вас, пожалуй, подбросим. До Красносельской.
– Не моя ветка.
– Ну… не надо привередничать, неугомонный вы мой. Так нам удобнее…
– Хрен с вами… Пусть будет Красносельская. Поесть дайте!
– Чуть позже. А сейчас я вас купать буду, яхонтовый вы мой. Ну так что, встать попробуем? Дер-житесь за меня.
– Сам.
– Не надо со мной спорить, голубчик. Вижу – как вы сам… Алё?… Ложная тревога… Живой… Угу. Нормально. Капельницу. Мигом! Глюкозку там, витаминчики… Нет, зачем? – Вина красного! Для начала… И бульончику… Свининкой жареной не побрезгуете, радость вы моя? Благодетель, отец родной… Угу… И массаж… Пришлите кого-нибудь побрить его… Какой к Дьяволу телевизор? – Мы к нему сейчас сиделочку приставим… Ту самую. На всю ночь. Уж прилетела поди, голубка сизокрылая… Да вот и она! Оперативно… А вы, батенька, везунчик. Проходи, милая, не стесняй-ся. Тут все свои.
– Миш… Михалосич… Простите меня Христа ради… Я не хотела… Меня эти сволочи обманули… Заставили… Она первая… Чуть меня ножиком не убила!
– Надя, ты о чём? Здравствуй…
– Обманули?… А пять штук баксов, между прочим, взяла.
– Конечно взяла, урод! Больная я, что ли, от живых денег отказываться?! На двух работах как пр;клятая вкалываю. Жить ведь на что-то надо… Одни колготки знаешь сколько стоят? А за свет платить?…
– Заставили, как же… Да ты б её и даром…
________________________________________
– Серёж, ну зачем ты уезжаешь? Чего я тут одна буду?
– Как это – одна? А девочки? И потом… Баська…
– Серёж, ну не уезжай! Пожалуйста… Я уже не могу без тебя. И кровать у нас здесь смотри – какая теперь хорошая!…
– Аська, да ты чего? Забыла, что ли? Я ж – офицер! Хоть и в запасе… И потом, всего-то на два ме-сяца попросили съездить…
– Серёж, а давай вместе поедем. Баську с собой возьмём…
– Ты чего, совсем обалдела?! – Там война идёт! Ну-ка повтори.
– Я всё помню.
– Повтори, я сказал!
– Ну ладно… Я не должна о тебе думать… когда тебя нет рядом.
– А о чём думать должна?
– О ребёнке.
– А ещё о чем?
– Да сдам я биологию!
Ночью Сергей тихонько прокрался на кухню. Все уже уснули. Юи с Юлькой угомонились час назад, а Настя отключилась только что. Обошлось в этот раз без открытых глаз. Следом за Сергеем на кухню приволоклась зевающая и на ходу потягивающаяся Баська. Приплелась и начала путаться под ногами. Понятно – зачем. Сергей насыпал сухого корму в её плошку, в которую она немедленно морду и сунула. После того, как всё сожрала, она Сергея не просто оставила в покое. Она о нём забыла. Ушла не оборачи-ваясь. Класс! Не всякий так умеет. Здесь особый талант нужен. Тварь неблагодарная!
Из тайника под мойкой Сергей достал пистолет с глушителем. Проверил обойму. Осторожно поло-жил оружие на стол и налил в стакан коньяку. Прислушался. Нет, всё тихо. Показалось. Вытащил из кар-мана пачку открыток. Разложил их на столе. Поискал на полке. Нашёл там шариковую ручку.
– Кажется, Мишка забыл, когда в последний раз приезжал. А может?… – Да неважно, чья!
Сергей положил ручку на открытки и залпом выпил коньяк. Ещё налил. А выпить забыл… Как-то стеклянно он вдруг застыл. Другого слова и не подберёшь… Только минуты через две очнулся.
Какое странное выражение лица…
Взял в руку пистолет и пошёл с ним в бывшую Мишину спальню, в которой сейчас спала Настя. При-ставил пистолет к её виску и замер. Трудно сказать, а чём он в эту минуту думал. Не хочется этого знать…
– С ума сошёл, дурак глупый! Нельзя больше… И правда, больно жирно им будет – пылесос в каж-дую комнату… Хватит и одного на этаж… Только давай хороший купим… Я вчера в магазине ви-дела… О Господи, у нас же все деньги сгорели! Вот беда…
В следующую секунду Настя уже снова спала. Собственно, она и не просыпалась.
Сергей вернулся на кухню. Сел за стол. Выпил. Приставил пистолет к своему виску. Долго так си-дел…
Увы, застрелиться он права не имел. Ясно же, что после этого со всеми произойдёт. Хоть её после се-годняшней встречи с президентом и обещались охранять… Вздохнул. Встал. Спрятал пистолет обратно в тайник. Снова сел за стол. Знал бы кто, что он сейчас чувствовал!
Долго что-то писал в открытках. Больше не пил. Неизвестно, ложился ли…
Без четверти десять прозвенел будильник. Миша прихлопнул его как муху. Заснуть, однако, уже не получилось. Встал, умылся и приступил к завтраку. А что, он не должен был сегодня здесь есть? Голод-ным, что ли, он должен отсюда уйти? Да? – В самом деле? Вот вы бы что – именно так на его месте и поступили? То есть натощак уехали бы из плена? – Ну тогда и нечего! А то все кругом такие принципи-альные. И вечно всем недовольные! Учить ещё будут…
В общем, Миша не побрезговал: с аппетитом слопал два яйца всмятку. Удивительно, но они были ещё тёплые. Непонятно только, кто их сюда принёс. И когда… В общем, он их съел. Потом зачерпнул ложкой из баночки чёрной икры. А из другой банки намазал на хлеб красную. Красная не понравилась. Такое ощущение, что пересоленная. Вернулся к чёрной икре. Хлеб только был не очень свежий. Не ночной выпечки. Вчерашний должно быть. Нехорошо. Но ничего, огорчаться не стал. Углядел под столом бу-тылку из-под французского шампанского. Поднял. Увы – пустая… Плеснул в хрустальный стакан грейпфрутового сока. –
– Могли бы, между прочим, и кофе подать…
Костюм на нём сидел превосходно! Новый, с иголочки. Не обманули. Туфли только немного жали. Но настроение всё равно было отличное. Хоть и не выспался. Но это чепуха. А где пальто?
Надю будить не стал. Ушёл не попрощавшись. Она так и не проснулась. Ещё бы – только ведь под утро угомонились. Бешеная она всё-таки. А впрочем, ничего она не бешеная. Просто это Миша – моло-дец. Профи! Знает свое дело. Колеи не испортит. С какой угодно девчонкой справится. Любую заведёт. Да с ним любая бешеной станет!
– Нет, ну как же без кофе завтракать?! Вот жлобьё… –
Из кухни доносился смех. Настя и Юлька дурачились там с самого утра. Хохотали без всякого пово-да. Просто потому, что им было хорошо. Дразнили и гоняли Баську. А ещё они вспоминали Испанию…
Сергей завёл Юи в свою бывшую спальню, в которой сегодня ночевали лесбиянки.
– Сейчас простимся.
Из глаз Юи брызнули слёзы.
– Тихо-тихо-тихо… Что ты в самом деле?… Я тут открытки надписал… Раз в месяц будешь ей да-вать. Смотри по числам – не перепутай. И мне заставляй писать. Когда грудью перестанет кор-мить, сочини что-нибудь… вроде “смертью героя”… Я сюда свой орден положил и документы на него. Дату подчисть и организуй спектакль с военными. Со знаменем и салютом… Типа посмерт-но, секретная операция и всё такое… Попробуй найти на Лубянке Валерия Градова. Он меня дол-жен помнить. Поможет.
– Ты не беспокойся, Серёжа, я похороню тебя… Обязательно найду… Только бы они с тебя часы не срезали.
– Там… между маминой и могилой сестры место есть… Представляешь, мне где-то в десятом письме майора дали… А в пятнадцатом… Ты чего?
– Возьми, Серёжа. Пожалуйста! Когда не сможешь больше терпеть… Я тебе его сейчас куда-нибудь под кожу…
– Что это?
– Цианистый калий.
– Я ж обещал…
– Да пошли они… сволочи!…
– Не надо, пусть уж… Иначе, боюсь, на вас отыграются. Потерплю как-нибудь. Мне так спокойнее
– будет.
– Мы здесь будем есть, пить… смеяться… А тебя сегодня уже начнут…
– Ну чего ты раскисла?… Да перестань уже реветь, балда! Девчонки ведь могут войти… Слушай, а у тебя правда от Луиса сын родился?
– Так Джули сказала.
– Любила мужа-то?
– Я всех вас любила.
– А кого больше?
– Тебя, конечно! Ты ведь у меня первый мужчина был. В бочке меня купал…
– Мы его тут с Аськой недавно встретили.
– Кого?
– Луиса твоего.
– Правда?
– А ты поспрашивай у неё. Ну, значит и ты с ним скоро встретишься. Веришь?
– Тебе – верю.
– Выходи за него. Он парень ничего. Ревнивый только…
– А как же Джули?
– Ну, милая моя, это уж вы сами разбирайтесь.
– Как скажешь, Серёжа. Я буду ему хорошей женой.
– А что значит это твоё – “Джули сказала”?… Сама что ли не помнишь… про сына?
– Как беременная была – помню, а что сына родила – уже нет.
– Как это?
– Джули сказала, что я в родах умерла… Как мама твоя… Мы тогда на корабле плыли… На Маль-ту, кажется… А до этого с золотом в Венецию… Михаэль хорошим капитаном был… А вот врача у нас не было… Тебя рядом не было! Ты бы меня спас. Я очень по тебе скучала, Серёжа… Пока плыли… И теперь буду.
Вот тут и случилось то, чего ну никак не нужно было Юльке увидеть: Юи вдруг кинулась Сергею на шею и впилась в его губы. В этот самый момент Юлька в спальню и вошла. Обалдела, естественно. И глаза у неё сначала сделались большими. Потом стеклянными. А потом они как-то нехорошо погасли.
Из спальни Юлька вышла тихая и ослепшая, словно её стукнули чем-то тяжёлым по голове. Или, как если бы она снова сошла с ума. Сергей и Юи её не заметили. На кухне никто больше не смеялся.
– Аську не бросай. Слышишь? Считай, что я тебя к ней телохранителем приставил. Как тогда… Ты – мой верный самурай…
– Конечно, Серёжа.
– Если что с Мишкой случится, помнишь, где Аськины монеты лежат?
– Помню, Серёж.
– Вам надолго хватит. Только осторожно их продавай. Не светись. Понимаешь, Аська обязательно должна родить. Для детдомовской это…
– Детдом здесь ни при чём.
– То есть?
– Я знаю – кого она должна родить.
– Мишка о нём позаботится.
– Серёж, а может не надо открыток? Я ведь тебя и в прошлый раз похоронила… Герцог ещё к нам приезжал – Сеньору утешать. А она так ничего и не поняла. Лучше ты просто… приходи к нам. Как тогда.
– Ты опять? Когда плакать хочется, что нужно делать?
– Ну… Вот же я и улыбаюсь. Получается?
– Так себе. Средненько.
– Буду стараться. Я научусь. Умела ведь когда-то…
Слава Богу на этот раз они услыхали, как с бутылкой водки и пакетом с провизией к ним из кухни бе-жит Настя. Юи отскочила от Сергея и развернулась к окну. Глаза ведь у неё были заплаканные. Пусть она их и не тёрла, а всё равно же видно, что плакала.
– Пирожки ещё горячие! Вечером съешь. Ну давай, а то опоздаешь. Юи, а ты куда?
– На работу заехать должна. Опаздываю уже… Серёж, тебя до метро подбросить?
Без одной минуты двенадцать Сергей вышел из метро Красносельская. Народу на улице было мало. Ни одного случайного человека. Он это сразу определил. Три джипа с незаглушенными двигателями. Ровно в двенадцать прямо перед станцией притормозил чёрный мерседес. Сергей, не раздумывая, напра-вился к нему. Задняя дверь открылась. Миша выглядел потрясающе. Как будто из Ниццы прилетел. От-дохнувший. Только вот это изумление на лице. Меньше всего он ожидал встретить здесь Сергея. Братья обнялись.
– Ну ты как, цел?
– Не понимаю, Серёга… Что происходит?
– А тут и понимать нечего: всё срослось. С Испанцем удалось договориться. Езжай в Новорос-сийск – привези Аськин паспорт и её безрукую куклу. Скучает она без неё. Ты меня слышал? – Аська здесь. Сейчас с ней увидишься. Смотри – не перепутай…
– Как тебе удалось? Я про Испанца.
– Долго рассказывать…
Появилась ещё одна машина. Можно сказать, что она не приехала, а вылетела из-за поворота. Должно быть сильно спешила. Не хотела опоздать. Тяжёлый бронированный лимузин Инны с визгом затормозил метрах в тридцати. Первой из него вышла Юи в чёрных очках. Сама вышла и вытащила из машины, ухва-тив за локоть, Лауру, явно недовольную столь неделикатным с ней обращением. Из передней двери на снег вывалился второй телохранитель Инны – невероятных габаритов детина с автоматом Калашникова в руках. Ну вот зачем ему автомат? – Такой и без оружия кого угодно остановит. Последней из автомоби-ля не без труда вылезла Инна. Про неё забыли. Выйти из машины ей никто не помог. Но она из неё всё же как-то выбралась. Вид у неё был помятый. Такое ощущение, будто она пьяна. Или просто всю ночь реве-ла. А скорее всего и то, и другое. Миша стоял к подъехавшим спиной. Так что он их не увидел.
– Я что хотел сказать… Миш, она это сама сделала…
– Кто?
– Лара.
– Что сделала?
– Ты, главное, не вздумай её Полей назвать. – Зубы выбьет.
– Не может быть!…
– Миш, ты Аське не говори.
– Чего?
– Что ребёнок не от меня. Девчонок я предупредил. Обещали молчать.
– Серёга…
– Чего?
– Ну… ты ж говорил…
– Что я говорил?
– Что ребёнок должен быть от тебя, а иначе…
– Что иначе?
– Не Он родится.
– Жизнь, Миш, не кончается… Через год родит Его.
– А ты куда? Слушай, когда мне… там… совсем хреново стало… представляешь, я вдруг вспом-нил, как того парня звали. Ты его тоже должен помнить… Микеланджело деи Конти. Он вместе с нами у Вивальди уроки гармонии брал. Патлатый такой. Помнишь?… В Венеции дело было…
– Ничего не понимаю. Что за?…
– Это ему я ларец с камнями отдал. И золото. А потом ещё и с Мальты три раза привозил… Он по-клялся для Насти сберечь. Ну, пока она не родит.
– Какая ещё Венеция? Ладно, вечером расскажешь.
– А-а… Ну давай… А ты куда? Я ещё про овсяное поле хотел тебе рассказать…
– Иди уже, сказочник! Тебя, вообще-то ждут.
– Кто?
– Да обернись уже!…
Наблюдавший за происходящим из-за стекла одного из джипов Викентий включил рацию. Рожа у него перекосилась от бешенства. Хотя, может, у него просто зуб заболел. Или живот скрутило.
– Вот значит как… Ну, сука узкоглазая… Отбой! Музыканта отпускаем. Пусть живёт…
Сергей занял Мишино место в чёрном мерседесе, и машина тут же тронулась. Праздно маявшиеся “случайные” зрители шпионского обмена решили больше не притворяться и дружно, как по свистку, наперегонки побежали к своим джипам, которые рванули вслед за мерседесом. Миша весь этот экшн с погоней пропустил, потому что вдруг впал в ступор. От изумления он даже рот раскрыл и с совершенно дебильным выражением на лице вылупился на свою “безнадёжную” пациентку. Ещё же и голова закружи-лась, когда под его ногами асфальт вдруг закачался. Удивляться тут, собственно, было нечему, поскольку Миша, оказавшись летом в открытом море, выпустил из рук штурвал средневекового парусника, макет которого давно плывёт неизвестно к чьим берегам на шкафу в его новороссийской квартире. Штурвал, за который он до этой минуты держался… Так вот, ухватиться ему стало не за что… Ещё и лицо той жен-щины на овсяном поле неожиданно всплыло перед глазами. Непонятно почему он вспомнил сейчас о ней. А рядом с ней кто стоял?… Зима, а морем пахнет…
Из-под тёмных очков Юи ручьем лились слёзы. Она вцепилась в плечо Лауры, не соображая, что де-вушку, вообще-то говоря, давно можно было бы уже и отпустить. Недоумевающая и более того – возму-щённая столь хамским в отношении себя поведением Лаура била копытом, пытаясь высвободиться и помчаться навстречу своему заслуженному испанскому счастью. Только вот Юи, мешавшая Лауре прыг-нуть в объятия вожделенного мужчины, не замечала этой законной национально-освободительной возни. Между прочим, Юи могла и вовсе раздавить Лауре плечо, если бы на помощь свободолюбивой испанке не подоспела Инна. Поскольку она и сама была сейчас не в лучшей форме, то есть мало что соображала, то ничего лучшего не придумала, как укусить китаянку за ухо. Что странно – подействовало: Юи Лауру отпустила, и та полетела навстречу своему долгожданному счастью. Повисла на шее совершенно охре-невшего Миши. Чуть губу ему не прокусила.
С Миши слетела на снег шапка. Он этого даже не заметил. Не нагнулся, чтобы её поднять. При том, что на улице было холодно. Так же и простудиться недолго. Внезапно Лаура оторвалась от Миши, стекла с него и принялась его обнюхивать. Лицо, шею. За ухом. Прищурилась. Обожгла его взглядом разъярен-ной ведьмы. И залепила ему пощечину.
– Сволочь, почему от тебя её духами несёт?! Тварь, – когда успел?!! Кобель!!!…
Инна вместе со всеми поднялась в квартиру взглянуть на Настю, но праздновать Мишино освобожде-ние не осталась. Сказала, что чем-то отравилась. Так что ей с утра блевать хочется. И напиться. По-настоящему. Удерживать её не стали.
Юи спиртного почти не пила и несколько раз ходила в ванную. Включала там воду. На полную. По-том несколько раз плескала себе в лицо холодной водой и возвращалась к столу. Возвращаться-то она возвращалась, но по-прежнему ничего не ела. И в общем веселье участия не принимала. Все поняли так, что она расстроилась из-за своего увольнения. Никто же не знал, что она сама попросила Инну отпустить её. И та согласилась. Сказала, что да, теперь ей точно нужно быть рядом с Настей. Потому что никакой сволочи верить больше нельзя. Мало ли что может случиться…
Миша очень интересно рассказывал о злоключениях последней недели. Через какие ужасы он прошёл. Даже про овсяное поле сбивчиво рассказал. Посреди которого он никакого озера не нашёл. То есть Серёга как всегда наврал. Чтобы ему все завидовали. В какой-то момент недостаточно внимательно слушавшая его Юи потянулась за бутылкой и налила в свой двухсотграммовый винный фужер коньяку. До краев его наполнила! И выпила залпом. Не закусывая. Кроме Миши на это никто не обратил внимания. Потому что девчонки внимательно его слушали. Включая Лауру и Баську. И восхищались им.
Когда Юи в очередной раз отправилась в ванную включать там воду и плакать, Миша китаянку нагнал и заглянул в её несчастные глаза, из которых уже потекли слёзы. Вот тогда он и протрезвел. Потому что всё понял. И больше уже в тот вечер рассказами о том, какой он бесстрашный и вообще геройский герой, которого ничем на этом свете испугать невозможно, девчонок не забавлял. Более того, он отобрал у Насти ключ от Мерседеса, который – Витёк не обманул – стоял во дворе (ключ от него был найден в поч-товом ящике), и вместе с Лаурой укатил на нём в Новороссийск. Несмотря на то, что употреблял алко-голь. Сказал, что поехал за безрукой куклой и скоро вернётся.
Настя ушла спать рано. Юи тоже собралась прилечь, потому что смертельно от всего устала. Пошла по коридору в бывшую спальню Сергея, да только оттуда ей навстречу вышла Юля с ворохом белья, одеялом и подушкой. Свалила всё это Юи на руки и в следующую секунду залепила ей пощёчину. Потом и ещё разок ударила. Наотмашь! Но уже другой рукой. Хотела врезать в третий раз, – Бог ведь любит троицу, – но передумала, потому что побоялась разбудить Настю. Больно уж звонкие у неё получались пощёчины. Юи на это ничего ей не сказала. И лицо не закрывала. Не потому, что её руки были заняты. А потому, что была далеко отсюда. Знала она ту “процедурную”. Заходила туда пару раз.
– В гостиной поспишь, шлюха. Не хочу тебя сегодня.
Юи молча вернулась в гостиную. В ванную больше не ходила. И, слава Богу, быстро уснула. Только вот во сне она несколько раз начинала говорить. Совсем как Настя. Правда, говорила она другое. И хоро-шо, что негромко. Почти шёпотом. Так что никто её не услышал.
– Серёжа… Серёженька!… Умирай скорее, любимый…
Зато Настя почти ни с кем не разговаривала. С Наташкой – сегодня вроде как не о чем. А сочинять небылицы ей не хотелось. Действительно отвыкла врать. Ну, не то, чтобы окончательно…
– Да совсем я о тебе не думаю!… Правда… Сегодня весь день биологию учила… Так что я вовсе о тебе и не думаю. Некогда мне…
Даже Баська ей не поверила. Притулилась у неё под попой и, недовольная, долго пихалась, прежде чем заснула. Ей эта квартира не понравилась. Больно здесь шумно. Народу полно, а печёнки никто дать не сообразил. Сами какую-то дрянь всё время ели и ей под стол кидали. Кто ж сырое мясо в горячую сковородку кладёт? Его ведь после этого в рот не возьмёшь! Дураки какие-то. Надо же – такое хорошее мясо испортили!…
Мама сегодня тоже была чем-то недовольна. Обзывала Настю слепой дурой. И вообще, отказывалась с ней разговаривать. Очень она была сердита. Интересно, а что такого плохого Настя сделала? Честное слово – обидно же…
________________________________________
– Следующие две страницы мы из книжки вырвали. Ну их к Дьяволу. Противно такое читать. Вот и не будем. Одно скажем: жив ещё Сергей, жив!…
________________________________________
– Знаешь, Давид, не люблю, когда за мной подглядывают в замочную скважину.
– Работа у меня такая. Должен бы уже понимать. Что ж поделать, если меня в гестапо наняли слу-жить…
– Базар фильтруй!
– Ты б отпустил его…
– Занимайся своим делом! Я уже почти достал деньги. Скоро начинаем.
– Интересно, и что ты на этот раз кардиналу наплёл?
– Правду ему сказал.
– Это какую же, интересно?
– Сказал, что знаю, где прячут девчонку. И что через пару дней Викентий ту квартирку навестит. Нельзя было сегодня. Дочь моя за ними увязалась.
– Ты ж вроде как слово дворянина давал…
– Миллиарды на дороге не валяются!
– Мы и без твоих кровавых миллиардов можем вступить в игру. Я сыскал лазейку. Отпусти его! И прощения попроси. Если ещё не поздно…
________________________________________
– На экскурсию… или работать пришёл?
– А чего это?!…
– “Испанский сапожок” называется… Усовершенствованная модель… Одноглазый сейчас вернётся. За инструментами пошёл. Вали отсюда.
– Ты… попить хочешь? Я и поесть принёс.
– Тут кругом камеры. Мотай отсюда. – Засекут.
– Не засекут. Пока я здесь – они видят только это.
Давид раскрыл ноутбук. На экране Сергей увидел себя, сидящего на полу. И рядом с ним в процедур-ной никого.
– Ты вообще кто?
– По образованию я – астрофизик.
– А чего в этом гадюшнике потерял? Отсюда звёзд не видать.
– Я тут… за управляющего.
– За домом, что ли, смотришь?
– Не… За деньгами дона… Целой империей верчу.
– Поздравляю.
– Ты не думай, мы тут – не все сволочи. Слушай, а как ты с этой штукой спать будешь?
– Ещё не придумал. Наверное, никак не буду.
– Может, давай, снимем её?
– Охренел, что ли? – Я ж орать начну.
– Слушай, а давай я тебя отсюда вынесу. Я здесь все ходы знаю. Могу любую дверь открыть. Чего ж тебе, помирать здесь?
– За тем сюда и пришёл. У тебя морфий есть?
– Откуда?…
– А выпить?
– Только вода. Но я могу тебе… таблетку принести… Никаких следов. Все натурально будет. Через день сработает. Когда слишком больно станет – сердце само остановится.
– Да нельзя мне! – Обещал.
– Не понимаю… А что им из-под тебя нужно?
– Сначала про какой-то Сувенир спрашивали. А теперь просто так развлекаются. Зовут тебя как?
– Давид.
– Лицо мне твоё знакомо. Мы когда-нибудь встречались?
– Нет.
– Странно, а я тебя откуда-то помню.
– Не. Точно не встречались.
– Знаешь, я бы не был столь категоричен. Говорю же – помню тебя. Место тут колдовское. Брат здесь до меня отдыхал. Когда ему совсем весело стало, всякие интересности припоминать стал. Меня, кстати, Сергеем зовут. А точно врач не расчухает? – Тут за мной одна гнида старая при-глядывает. Следит, чтоб я раньше времени ласты не склеил.
– Не сумеет.
– Когда таблетку сможешь принести?
________________________________________
– Чего мы ждем? Да перестань ты уже в свой ноутбук пялиться!
– Когда японцы вступят в игру.
– А не опоздаем? – Немцы позавчера начали! Американцы – ещё в среду.
– Вот пусть и увязнут. Игра – не на неделю.
– Чего тебе?!
– Дон Филиппе, ваша дочь звонит по внешней линии.
– Пошёл вон!
– Зачем прогнал его? Поговорил бы с дочерью.
– Я о деле с тобой поговорить хочу!
– На хрена? Что ты в этом понимаешь? Давай лучше об Инке. Пока она ещё жива. Интересно, сколько тебе самому осталось?
– Ты чего, совсем, что ли, меня не боишься?
– А что ты мне сделаешь, – в Испанский Сапожок обуешь? – Ну и разоришься к чертям собачьим… Кстати, Инка своего телохранителя рассчитала.
– Вот и прекрасно! Я эту тварь узкоглазую видеть больше не могу. Викентий считает…
– И лимузин её под моими окнами отдыхает…
– Что ещё?!
– Ваша дочь…
– Вон!!
– Что ж ты на него орёшь?… А ведь это значит, что из квартиры она не выходила…
– И что из этого?…
– На работу сегодня не пошла…
– Откуда знаешь?
– И входная дверь не заперта…
– С чего ты взял?
– На, сам смотри. В комнатах её нигде нет.
– Ты что же?…
– Она видела, как ты ребят обменивал.
– Я в курсе. Кешка доложил. Дрянь узкоглазая, блин! Вот сука!!… Ничего, с Инной я потом разбе-русь. Она поймёт.
– А вот это – вряд ли. Похоже, никакого “потом” уже не будет.
– То есть как?
– Она тебе больше не позвонит. Да и ты ей, полагаю, не успеешь…
– Это почему же?
– Потому что она уже в ванной.
– Подожди, а почему входная дверь открыта?…
– Господи, неужели дошло? Всё правильно: чтобы ломать её не пришлось… Сволочь ты, Филипп! Инку жалко, а тебя…
________________________________________
Глава третья
Где печенье взяла?
– Будьте добры, Сергея позовите, пожалуйста.
– Он не может подойти к телефону.
– Это с Лубянки звонят…
– Да мне всё равно, откуда! – Нет его и всё тут. Он позавчера на войну уехал.
– Куда? На какую ещё войну?!
– Не знаю. В Африку, кажется… Или ещё куда. А где мы сейчас воюем?…
– Слушай, девочка, позови кого-нибудь из взрослых.
– Сам ты дурак глупый! Юи, иди сюда. Тут какой-то псих ненормальный из голубятни звонит. Се-рёжу спрашивает.
Юи прикрыла дверь в гостиную, чтобы Настя не услыхала того, что сейчас скажет. Взяла в руку труб-ку.
– С кем говорю?… Нет, я понимаю… Это невозможно… Да ни в какой он не в Африке!… Нет, он не в порядке. Он очень не в порядке! Два часа назад температура его тела была двадцать восемь гра-дусов, а сейчас… Дайте посмотрю… Какая вам разница… Двадцать четыре… Ты что – тупой?! Мария в бешенстве… Сказала, что она уже ничего поделать не может. Сказала – пусть Настеа са-ма выкручивается… Нет, я нормальная… А кто с тобой шутит?… Какая надо Мария… Да плевать мне уже!… Нет, это в Подмосковье… Поздно… Сам ты пошёл, козёл! И не звони сюда больше… Да кто тебе хамит?… Не угадал – Филипп. Знаешь такого?…
Через тридцать семь минут к замку Испанца подъехала милицейская машина. С мигалками. Всё как полагается. На требование сотрудников правоохранительных органов по громкоговорителю впустить наряд милиции внутрь из-за забора послышалась грубая нецензурная брань. Ворота не открыли. Тогда прямо сквозь высоченный железобетонный забор на лужайку перед замком въехали два танка. Сломали к чёртовой матери тот забор. А с виду такой крепкий был. В следующее мгновение ещё же и фонтан гусе-ницами срыли. Неуклюжая всё-таки машина – танк. Один из них весело покрутил башней и вдруг начал палить из пушки в каменную беседку с красивым фонарем, голой мраморной девушкой и безопасной печкой для барбекю. Громко стрелял. Теперь там пустое место.
– И совсем я про тебя не думаю, Серёж… Чего ты?… А можно я тихонько свою музыку из теле-фона послушаю? Теперь-то чего… Кровь первой группы можно переливать больным с любой группой крови. Серёжину, Джули, кому угодно можно, – у него первая!… Иди ко мне, любимый. Зачем ушёл от меня? Чего там хорошего – на той войне?…
– Очень за твоего Серёжу рада. А почему?
– Миленький, ну зачем уехал? Мы же вместе должны быть… Ну… потому что она не содержит этих, как его… Серёжа, да иди уже! Где ты? Господи, темно как…
– Вытащи немедленно эту дрянь из уха!
– Какую?
– Наушник.
– Какая же это дрянь? – Это Михалосич для меня записал. Я только одним ухом слушаю… Ты вон шьёшь на машинке – тебе же не мешает…
– Аг-глю-ти-но-ге-нов…
– Мам, я такое не выговорю.
– Настеа, с кем ты разговариваешь? Ладно, так и быть, подсказываю: аг-глю…
– Мальчики… Проголодались, бедные… Луис, ну что ты такое говоришь? Как это я тебя не пом-ню? Очень даже помню. Я ведь ужас как тебя сначала боялась. А когда ты разрешил мне колеч-ко с изумрудом носить… Что значит – не помнишь? Твоей жены колечко… Юи, конечно! Как будто у тебя ещё какая жена есть… Мам, я не расслышала. Ещё раз скажи.
– Да с кем ты там разговариваешь?! Агглютиногенов, двоечница!
– Я такое слово никогда не запомню…
– Настеа, ты не сдашь! Ну вот чего ты лыбишься?! Девочки, а чем это у нас пахнет? Цветами каки-ми-то…
– Как это не сдам?… – Очень даже сдам!… Да иди уже к нам, Луис! Чего в дверях встал?
– Завалишь ты экзамены. Как пить дать… Ну ладно, а если родишь мальчика с первой группой, – ему твою кровь можно будет перелить?
– Конечно! Это же – мой ребёнок.
– А вот и нет! У тебя же – вторая группа. Знаешь, какой у него шок будет!… Нет, ты точно не по-ступишь. О чём ты все время думаешь? Что это? Ты слышишь этот запах? Прямо где-то здесь… Откуда у нас зимой цветы? Это же… фиалки! Настеа, твои, что ль, духи? У Юи таких нет.
– Поступлю! И ни о чём я не думаю… Очень мне нужно думать! Я и так всё помню…
– Тьфу, чёрт, нитка порвалась!… Ну а четвёртую группу ему можно будет влить?
В руках Юи, с отсутствующим лицом сидевшей здесь же за столом и уже давно ни на что не реагиро-вавшей, непонятно откуда появился трофейный пистолет Луиса, позаимствованный им у киллера, прихо-дившего в больницу выкрасть Настю. Того самого бандита, который так сильно разозлил Габриэля.
Слёзы у Юи закончились ещё вчера. Вот почему она перестала плакать. И в ванную поэтому больше не бегала. Настя очень за неё переживала, но не лезла к ней и ни о чём её не спрашивала. Поняла так, что девочки поругались и лучше в их дела сейчас не вмешиваться. Помнила, что в детдоме лесбиянки часто ссорились. И тогда подходить к ним было опасно. Вот Настя и делала вид, что ничего она не замечает. Что всё хорошо. А чего ж тут хорошего? – Взрослые девочки, а обе не замужем. То, что они друг дружку любят – их личное дело. И никого это не касается. А вот то, что они не замужем – непорядок. Они ведь не такие лесбиянки, которые с мальчиками в принципе не могут. В Испании, к примеру, они прекрасно мог-ли. Особенно Джули…
Юи, явно чего-то стесняясь, потому как ни с того, ни с сего вдруг вся раскраснелась, поднесла писто-лет к своим глазам, зачем-то его понюхала, как будто это он мог пахнуть фиалками и начала его разби-рать, в строгом порядке раскладывая перед собой на скатерти детали и вполголоса объясняя пристроив-шемуся рядом с ней на её же стуле Луису, для чего все эти детали нужны, и как они называются. Чтобы никто с этого стула не свалился, Луис одной рукой приобнял Юи. Но их же у него было две! И где в это время находилась его вторая рука, а, главное, что она там делала – про это надо у Насти спрашивать. Она же сидела рядом и всё видела. Только вот ничего она нам не скажет. Потому что вслед за Юи и сама вдруг сделалась красная. А вдобавок ещё и вспотела.
Настя честно старалась не подглядывать. Правда. Изо всех сил старалась. Хотя бы потому, что так можно косоглазие себе устроить. Только вот совсем не подглядывать у неё не получалось. Это, надо полагать, наследственное. Хорошо хоть Луис оказался не единственным объектом её внимания.
– Габриэль, ну а ты чего? Тоже иди к нам, миленький. Разве не слышал, как она тебя зовёт? Я уже вторую ночь слышу… Она ведь ещё не знает, что беременна… Вот ты сам ей об этом и скажи. Мне ж она не поверит… Чего?… Нет, она одна в кровати спит. Честно! Ну вот чего ты приду-мываешь?! – Не было у них с Юи ничего… Юи вон на том диванчике сегодня спала… И с Ленкой у неё тоже ничего… не было… А откуда ты про Ленку знаешь?… Ничего у них не было! Дурак глу-пый… Чего, Джули? Я не отвлекаюсь! Можно… Четвёртую группу – кому угодно можно…
– Настеа, проснись! – Это тому, у кого четвёртая, любую кровь можно закачать, а его кровь – толь-ко тому, у кого его же – четвёртая группа.
– Вот видишь, ты даже на предохранитель не поставил…
– Юи, с тобой-то что сегодня? Что у тебя с лицом?
– И патронов… смотри… у тебя только два… осталось. Я тебе сейчас… новую обойму принесу. У меня есть… Нельзя здесь … Пусти… И почистить его… нужно… обязательно… И смазать… Сейчас за маслом… схожу… Я принесу… У меня есть… Что ты де… делаешь?
– Юи, ты чего? Обиделась, что ли, на меня за то, что я тебя побила?
– Пошли… в ванную… Ну перестань уже!…
– Что происходит? Юи, ты что – заболела?
– Тише ты, дура! Не видишь, что ли? – К ней Луис пришёл.
– Я смотрю – вы тут обе на этом деле свихнулись! Совсем уже помешались… Какой ещё Луис?…
– Разуй глаза, дура глупая! Вот же он. Луис, скажи ей.
– Точно, обе повернулись… Шлюха… Гадина… Луиса она ждёт!
– Чего ты разоралась?
– Тварь… Сволочь… Целка чокнутая!!… И ты тоже… О чём вы обе всё время думаете? Дуры оза-боченные. Ни хрена ты не сдашь! Интересно, как ты раньше без мужиков обходилась? И эта скромница… – Посмотрите на неё, люди добрые! Вы же сейчас об одном мечтаете – чтоб вас обеих Серёжка трахнул. А что – он, наверное, это здорово делает. Да вытащи ты эту дрянь из уха, наркоманка!
– Джули, миленькая, ну что ты такое… Причём здесь Серёжа?
– Причём?! Да я своими глазами видела, как они!… В той спальне… Не веришь? А ты спроси у неё. В глаза ей посмотри. Тебе она соврать не сможет. Не то, что мне. Мне, как выясняется, врать очень даже можно. Шлюха!
– Замолчи! Они же всё слышат.
– Кто?
– Наши с тобой дети. Ты ведь тоже беременная. Ой, прости, ты ж не знала…
– Дурдом!…
– Ну какой же дурдом? – Месячные у тебя когда последний раз были?
– Чего?… Я видела, как они целовались…
– Да перестань уже!… Нам с тобой нельзя. – Беременным нельзя. Какая ты злая сегодня. И глупая.
– Глупая? – Сама ты дура набитая! Это ж надо – даже не поинтересоваться, от кого ты залетела.
– От Серёжи… От кого же ещё?
– Ха, как же – от Серёжи… Вот вы обе и получаетесь шлюхи! От Серёжи она залетела… Ой, чего это? Девочки, кто это?!
– Слепая, что ли, дура глупая?
– Луис, подожди, не уходи! Ну ты же ничего не понял. Всё совсем не так было. Я тебе сейчас всё объясню… Что ты наделала, Джули?!
– Юи, миленькая, не плачь! Я побегу – догоню его.
– Настеа, кто это?!!
– Он больше не придёт… Джули, зачем ты всё время гадости говоришь?
– Да вернётся он, девочки! Остынет и вернётся… И Серёжа… Они же любят нас.
– Никто уже никуда не вернётся…
– Ну чего ты застрял в дверях, Габриэль? Видишь, что у нас тут творится? – Давай выручай.
– Дрянная девчонка, убирайся отсюда!
– Что ты такое говоришь?! Габриэль, миленький, не ругайся ты на неё. Она сама не соображает, что говорит. У нас сегодня все на нервах и поэтому глупости всякие говорят…
– Не выгораживай её, Сеньора. Надо было соображать!… Юи, дай ей ключ от своей квартиры и пусть катится. Не нужна мне такая жена!
Да, тот еще денёк. День визитов. И каких! На Юльку просто жалко было смотреть. И ведь Габриэль с Луисом оказались не последними, кто забрел сегодня на огонёк. Кого здесь не ждали.
Или ждали? – Ну, Настя, понятное дело, ждала. Как же она могла не ждать? Звала ведь… их всех. И Сергея, понятно, тоже. Да ей просто ничего другого не оставалось! Опять же Мишина колдовская музыка, игравшая в наушнике, делала своё волшебное дело. Грустно только, что в своём естественном ожидании Настя оказалась одинока. Единственной, кто, не будучи обученной хитрому искусству чудотворения умными учителями, умудрилась удержать в своих безумных мечтах нужную нить. Безумных не в смысле сумасшедших, а именно что ум ей для этого был совершенно без надобности. Он, пожалуй, ей даже по-мешал бы. Впрочем, тут, возможно, и Мария приложила руку. Пришла дочери на помощь. А, может, и ещё Кто…
Как бы то ни было – вызывает закономерный вопрос та странность, что Настя, завидев Сергея, пошла вся пятнами, однако на шею к нему не кинулась. И Баська, запрыгнувшая к ней на колени, когда неизвест-но откуда взявшийся Луис начал безобразничать рукой под столом, здесь ни при чём. Да, кошка, конечно, вцепилась в свою хозяйку тысячью острейших иголок и разглядывала сначала Луиса, а потом Габриэля испуганными недобрыми глазами, но Настя проигнорировала Сергея не поэтому: она просто не смогла подняться со стула. Не только ноги – всё её тело и даже то, что она могла бы назвать своими мыслями, сделалось вдруг чем-то чужим, далёким и в самом деле ненужным. Словно всё это вдруг провалилось в сон. Неприятный. Да, вот именно – ненужный ей сон. Голова при этом кружилась как бешеная. И в горле пересохло. Поэтому она и осталась сидеть с кошкой на коленях. Хорошо хоть в обморок не грохнулась. А могла. Сил ведь совсем не осталось после того, как в гортане горячим глотком надулся, сполз в низ живота и там лопнул прозрачный целлулоидный шарик с цветочными духами…
Интересно, а что же Юи? Неужели и она никого не ждала? – Получается, что в том состоянии, в кото-ром она позавчера замёрзла, ей было уже не до чего. Хотя… Может, как раз в таком состоянии мы и ста-новимся способны на что-нибудь из разряда невозможного. Ладно, про Юи нам ничего не известно. А Баська-то что? В художественной литературе приводится масса примеров, свидетельствующих о феноме-нальной чувствительности этих божьих тварей. Так вот, Луиса Баська видела. Железно! И Габриэля тоже. А как она могла их не увидеть, когда рыцарей здесь видели уже решительно все. Включая приготовившу-юся спятить Юльку. Впрочем, что значит это “приготовившуюся спятить”? Тут нормальные вообще встречаются?
– А вот – фигушки! Никто отсюда никуда не пойдёт – моей ноге врач нужен. Юлька, давай, бросай своей шитьё и займись делом.
– Сеньор…
– Салют, Габриэль.
– Серёж, а что у тебя с ногой?
– Да вот, Юленька, на ровном месте навернулся. Главное, совершенно трезвый был. Ни в одном глазу. А теперь, как видишь, с палочкой вынужден ходить. Блин, и, главное, на ту же самую ногу! Ужас как болит. Юи, ну а ты чего помалкиваешь? Не рада, что ли, меня видеть?
– Живой…
– Интересно, а каким я, по-твоему, должен быть? Аська, ты-то чего дохлая такая?
Только сейчас Настя и пошевелилась. Но всё равно не встала. Не смогла.
– Упал, бедненький?
– Угу. Представляешь – домой прогнали, гады. Хромой врач им, видите ли, не нужен. Сволочи!
– Ну и хорошо, что прогнали. Нечего тебе на той их войне делать. Убить ведь могут. Я тебя сего-дня же вылечу, миленький!
– А у вас тут, я смотрю, весело. На полчаса нельзя одних оставить…
– Живой… Как же это может быть? Ты ведь остыл уже…
– Юи, тебя что-то сегодня заело. Ну конечно – живой! Да что тут у вас приключилось?! Габриэль, ты хоть меня просвети: куда это Луис рванул? Чуть не сшиб меня на лестнице! Даже не поздоро-вался…
– Сбежал. Юи, да вернётся он! Не плачь. Знаешь ведь его. Отойдёт он. Подумаешь…
– Девочки, простите меня, сволочь такую!
– Юлька, ты хоть не начинай! А вот и он. Беги, Юи, открывай. Твой вернулся…
Однако, это был не Луис.
Юи в комнату так и не вернулась. Осталась в коридоре и стекла по стене. Но хотя бы не плакала. Впрочем, лучше бы уж она разревелась. Нормально, по-человечески. Как плачут все девчонки. Может, ей тогда стало бы легче. И правда, слёзы кончились. Так она и осталась на полу в коридоре. Несчастная…
Миша ворвался в гостиную запыхавшийся и на себя непохожий, как будто он сюда не на лифте ехал, а бежал по лестнице. В руках держал автомат. И вообще он был красный. Всклокоченный. Безвольным хвостом за ним в гостиную приплелась тоже на себя не сильно похожая Лаура. Вошла и выпустила из рук кожаную дорожную сумку. Тяжёлую. Наверное, уже сил не оставалось держать её в руках. Судя по звуку, с которым та шлёпнулась на пол, в сумке лежали Настины дублоны. Лаура, увидев Сергея, ничего не сказала, просто в изнеможении опустилась на стул. А вот Миша продемонстрировал всем хорошую физи-ческую форму. От возмущения он аж задохнулся.
– Сука!
– Я тоже рад тебя видеть. Здравствуй, Лара.
– Меня, вообще-то, Лаурой зовут. Забыл, что ли?
– Да, конечно, прости… Ребята, а я, кажется, догадываюсь, кто у нас сейчас за водкой пойдёт… Ко-му её в любом магазине без очереди продадут. Может ещё и цену скинут. Только идти нужно прямо сейчас, пока задор в глазах не погас.
– Сука…
– Мишка, а знаешь – тебе идёт с автоматом. Лар, он чо, так и шёл с ним?
– Меня Лаурой зовут…
– Да-да, конечно…
– Сволочь…
Больше Миша ничего сказать не смог, потому что, обернувшись, увидел Габриэля. Хорошо, что Сер-гей успел вырвать у него из рук автомат. Неизвестно, что здесь могло бы сейчас произойти. Разное могло случиться. А тут ведь ещё и не закрытая входная дверь скрипнула. Миша дёрнулся, но Лаура ловко под-толкнула к нему ногой свободный стул. Иначе он повалился бы прямо на пол.
– Ладно тебе, психиатр хренов! – ласково потрепала она его за ухом. – Привыкай, это – не шиза… Кажется, ещё один из наших подвалил.
– Скотина…
– Мишка, ты какие-нибудь другие слова знаешь? Поблагозвучнее…
– Серёж, а чо случилось?… Михалосич…
– А ты не в курсе, моя маленькая?, – обернулась к Насте Лаура. – Ладно, тут у вас тайны мадрид-ского дворца… Промолчу. Пойдём, Сеньор, ногу покажешь. Джули, за мной! Потом будешь со своим женихом обжиматься. Да, давненько не брала я в руки шашек. Аптечка в доме найдётся?
– Я сейчас…, – встрепенулась Настя. Но Сергей остановил её взглядом, кажется, сообразив, почему она испытывает затруднения со вставанием. Этот запах…
– В бывшей Мишкиной спальне в шкафу есть всё, что нам понадобится. Пилу держать не разучи-лась?
При слове “пила” Миша вздрогнул и как-то просел. Как весенний сугроб. Лаура, напротив, лучезарно улыбнулась, словно Сергей напомнил ей о чём-то приятном.
– А что – думаешь, понадобится?
– Кто тебя знает? Ты у нас – девчонка с фантазией. Тебе, кстати, от Витька привет. Виделись тут недавно.
– Спасибо. Помню его. В любом случае блевать, как тогда, не буду. Джули, слезай уже с Габриэля. Пошли нашего генерала перевяжем. Посмотрим, что у него там на самом деле.
– Какого ещё генерала?
– Обыкновенного. Серхио, а как тот ваш Орден назывался?
Юля, стремясь загладить вину, с подчёркнутой готовностью рванулась за Лаурой исполнять свои прямые профессиональные обязанности. Она словно в бой пошла. Скоро, впрочем, в гостиную вернулась. Причём с обиженным лицом. Непонятно, то ли Лаура её прогнала, усомнившись в том самом её профес-сионализме, чего от Лауры вполне можно было ожидать, то ли Юля при осмотре Сергея увидала что-то такое, с чем не смогла справиться. Короче, вернулась она расстроенная. Однако, мгновенно успокоилась, вернее переключилась, потому что в гостиной затевалось важное и чрезвычайно любопытное действо. Габриэль, подозрительно скоро Юлю простивший, вальяжно раскинулся на диване и изо всех сил делал вид, что до происходящего ему дела нет. Типа он выше этого. И вообще он не из таких. Миша, напротив, своего интереса не скрывал и внимательно прислушивался, а точнее, приглядывался к тому, о чём про-балтывался вечно неспокойный Настин рот. Естественно, Юля тут же примкнула к зрительской массе и, нетерпеливо дергая Настю за рукав, превратилась в активно любопытствующего агента публики, которо-му Настя иногда даже отвечала. И не только мимикой.
– Так они что – уже в ванной?
– Угу.
– И свет погасили?
– Луис против. Хочет всё видеть.
– Вот гад! Ну и чего они сейчас делают?
– Не вижу…
– А ты не отвлекайся! Внимательно смотри. Старайся давай!
– Я стараюсь. Только ты мне всё время мешаешь… Вот…
– Что?! (Тут даже Габриэль привстал, забыв про свой нейтралитет.)
– Свет выключили. Юи настояла……………
– Настеа, не молчи!
– Заперлись.
– О Господи… И что они делают?
– Пока ничего.
– То есть?…
– Воду включили… Нет, не буду дальше подглядывать.
– Я тебе сейчас по шее дам!
– Он её раздевает.
– А она чего?
– Не скажу.
– Ах ты дрянь!… Подожди, а зачем они включили воду? Купаться, что ли, собрались?
– Да нет вроде, не собираются…
– А чего тогда?… Говори, что видишь!… Он что, больно ей делает?… Ну чего ты молчишь?! Гово-ри, или я тебя сейчас стукну!
– Да подожди ты!…
– Ну?… Господи, как же ты любишь на нервах играть!… Я ведь с ума сейчас сойду. Вот не буду я больше с тобой уроки учить… Ну и не говори, если ты такая!…
– Помолчи!… Кажется…
– Господи…
– Нет ещё…
– Да, что же это такое?! Сил моих больше нет.
– Всё…
– Что?…
– Всё.
– Я тебя сейчас укушу.
– Да говорю же тебе… Он ей совсем не больно сделал.
– А она чего? Плачет?
– Не пойму. Вроде бы – нет… Наоборот.
На самом интересном месте в гостиную вошла Лаура. И все сразу поскучнели.
– Тебе, конечно, полезно было бы этот радиоспектакль дослушать, мой милый. С познавательной целью. Только…
– Да я… С чего ты взяла?
– С чего?! А что, скажешь, неинтересно?
– Ну вот что ты придумываешь?!
– Они это в ванной делают?
– Угу…
– А разве не удобнее было бы в постели? Свободная же спальня имеется.
– Ну, где приспичило… А потом там можно воду включить, чтобы не было слышно.
– И как там?
– Похоже, всё благополучно у них прошло…
– Сволочь!
– Это почему же?
– Девочки!
– Не начинай…
– И ты, Габриэль, тоже послушай.
– Прошу тебя…
– Посмотрите на этого… Господи, как бы тебя назвать?…
– А что такое?
– Что? А то, дражайшая моя Сеньора, что я до сих пор девственница! Как вам? Ну и кто он после этого?!
– Лаура!
– Что?! Ты бы лучше к брату сходил…
– А что там?
– Кретин!
– Понял. Иду. Шуметь-то зачем?…
– Так, слушай меня, Настеа!
– Чего?
– Никакого секса сегодня.
– То есть?… А как же?… Мы столько не виделись… Имею право…
– Ну тебя что, на цепь посадить?!
– Я вылечить Серёжу должна.
– Идиотка! Я ему морфий вколола. Будем надеяться – скоро уснёт. Ему там какую-то хитрую таб-леточку скормили… Если психанёт, или резко дёрнется – кони двинет. Ты меня поняла, дура?! – У твоего Серхио сердце может остановиться. И некого тогда станет лечить. Чтоб никаких гром-ких звуков. На цыпочках всем ходить. Входной звонок и телефоны – вырубить к чёртовой матери. Что стоим?…
________________________________________
Прошла неделя. И главным её событием явились, конечно же, похороны Инны. Настю на них не пу-стили из-за её беременности. Что естественно. Юлю по той же самой причине также отговаривали, но она всё же пошла. При том, что Инну она не особо любила. Зато она весьма жаловала её швейную машинку, которую Инна по просьбе Юи ей подарила, – оригинальный Zinger, сохранившийся в превосходном со-стоянии. Словно это была новая вещь из магазина. Вот только вчера сделанная. Одно удовольствие на такой шить. Да просто прикасаться к этому чуду технической мысли! В общем, Настю оставили на попе-чение Лауры и попросили никому дверь не открывать. Хоть их вроде как теперь и охраняют невидимые профессионалы. В самый последний момент Юи упросила остаться с девочками ещё и Луиса. Мало ли что. Всё-таки хоть один из рыцарей должен находиться рядом с Сеньорой.
На кладбище всем рулил Давид. Кроме него туда пришли Юля, Габриэль, Юи и Сергей. И больше ни-кого там не было. Вообще ни одного человека! Куда подевались Испанец с Кешкой – никто не знал. Ни-кто, кроме Давида. Он, разумеется, был в курсе того, что, когда танки атаковали замок, Филипп и его недобитая криминальная братия удрали через бетонированный подземный ход под рекой, на другом бере-гу которой в заброшенном гараже прятались четыре бронированных джипа. На всякий случай. На случай войны.
Давид не просто был в курсе: это ведь он открыл перед беглецами, а потом аккуратно запер за ними все невидимые двери. И кроме ноутбука ему для этого никакие другие технические средства не понадоби-лись.
Спрашивается, а почему он сам не удрал за реку? Ведь омоновцы, ворвавшиеся в замок, а перед этим набезобразничавшие на лужайке, настроены были весьма решительно. Уж точно недружелюбно. Так по-чему же? Может, он являл собой пример какой-то особой, недюжинной храбрости, то есть был отважным человеком? – Нет, храбрецом он отнюдь не был. Ни в коем разе. Это нам точно известно. Да вы на него посмотрите. Тогда – почему? – Хороший вопрос…
Обыскавшие дом омоновцы, нашли в замке лишь одного обитателя. “Пьяный вдрызг” Давид, будучи не в силах подняться на ноги, валялся на полу. В очках и наушниках. Чем он был занят там, на полу? – Пытался играть на своем “задрипанном” ноутбуке в танчики. Нажрался как свинья. Противно было на него смотреть. Он ведь даже “не услышал”, как на загородный дворец Филиппа совершалось нападение.
Никакого сопротивления силовикам Давид, естественно, не оказал. И захотел бы – вряд ли у него это получилось бы. Да он и в мыслях такого не держал. Более того, этот ботаник с готовностью взялся пока-зать, где находится искомая людьми в скафандрах “процедурная”, в которой содержится узник, умерший ещё утром. Которого запытали Одноглазый с Филиппом. Звери такие… Проводить, однако, омоновцев в подвал он не смог по причине “крайнего алкогольного опьянения”. Тем не менее, в благородном порыве быть блюстителям закона хоть чем-нибудь полезным, жестами (словами не вышло – язык уж больно за-плетался) он показал, в каком направлении тем следует двигаться. После чего мирно уснул. Уронил голо-ву на клавиатуру ноутбука и “отрубился”. Пустая бутылка дорогого виски каталась по полу “игровой комнаты”. Возиться с “ботаником-алкашом” не стали. Ещё начнёт блевать. Решили: проспится – сам встанет. Не маленький. И ему, конечно, будет стыдно. Сам, поди, найдёт, чем опохмелиться. Не пропа-дет, в общем. А ещё – интеллигентный человек! В очках. Бить его не стали…
Когда скорая в сопровождении милицейской машины и оба танка уехали, Давид поднялся, сел на под-оконник и принялся стучать по клавишам ноутбука. В ответ на его действия у сарая за рекой упала стена, и джипы покинули укрытие, укатив в неизвестном направлении. Подальше отсюда. Давид был абсолютно трезв и некоторое время мучил свой ноутбук, почёсывая затылок в недоумении – с чего это скорая понес-лась в Москву как подрезанная. Ещё же и сирену включила. Теперь-то куда спешить? Утром надо было торопиться, пока Сергей был жив…
Не будем осуждать Давида за то, что он не выдал омоновцам тайну подземного хода. Дело в том, что их он любил ещё меньше, чем Филиппа. Были у него на то свои причины. Неизвестно какие, но были…
Так вот, хоронил Инну, по сути, один Давид. Юи ему, конечно, как могла помогала, в частности, вер-нувшись к жизни после немыслимого, прямо скажем чудесного воскрешения Сергея, который ничего про это чудо так и не узнал, и потери в ванной девственности, она сама вызвалась обзвонить коллег Инны по институту, ни один из которых, сославшись на занятость, на похороны не пришёл, хотя поминки были обещаны просто шикарные. Итак, основные организационные хлопоты Давид добровольно и совершенно бескорыстно взвалил на свои покатые плечи. Впрочем, похоронить человека теперь – не то, что раньше. Были бы деньги. А они у Давида были.
Кстати, когда он узнал, что Сергей собирается жениться, а при пожаре у него сгорели документы и все деньги, он приехал в квартиру на проспекте Мира не с пустыми руками: в дырявой авоське Давид привёз обувную коробку, перевязанную изолентой. Никаких туфель в ней не оказалось, зато обнаружи-лись семь с половиной миллионов рублей. Это – сильно меньше того, что сгорело в охотничьем домике, но Лаура и этим деньгам ужасно обрадовалась. Прямо до неприличия. И тут же забрала себе миллион. После чего стала по телефону заказывать в Национале двухкомнатный люкс. Надо же ей с Мишей где-то перекантоваться. В Лениной квартире вместе с Джульеттой и Габриэлем она жить категорически отказы-валась. Из-за эстетических разногласий. Сказала, что эдак она девственницей будет оставаться ещё сто лет. А в Национале решительно всё располагает к возвышенной любви. И потом – кремль рядом, которо-го она ещё не видела. И мавзолей Ленина. А ещё Исторический музей. В общем, Националь располагает. Не обязательно к разнузданной или какой-то особо извращённой любви, не такая она, Лаура, а именно что к возвышенной. То есть на чистых простынях. И чтоб кофе по утрам в постель. А вечером чтобы ресто-ран…
Ничего с гостиницей, к сожалению, не вышло. Паспорта же у неё не было. А с другого конца провода первое, о чем её спросили – кто такая, да откуда. Увы…
Давид пообещал что-нибудь придумать и с паспортами. Только химичить ему не пришлось, потому что в квартире на проспекте Мира зазвонил городской телефон. С Настей говорить не стали, а сразу по-просили передать трубку кому-нибудь из взрослых. Она уж и обижаться перестала. Сказала только, что больше к этому дурацкому телефону подходить не будет. Потому что она не маленькая. И не дура какая.
А вечером в квартиру постучался старорежимного вида старичок, пришедший снимать Лауру, Луиса, Сергея и Габриэля на огромный допотопный фотоаппарат, который он еле доволок и долго устанавливал на громоздкой деревянной треноге. Подлинный антиквариат. Сделал нужное ему количество снимков, спрятал фотографические пластинки в портфельчик и сказал, что завтра он придёт снова. В это же самое время. Сказал, чтобы все были здесь. И правда – назавтра пришёл. Но уже без треноги и без фотоаппара-та. Зато с тем своим стареньким портфелем, из которого выложил на стол стопку паспортов, велев Лауре, Сергею, Луису и Габриэлю в них и ещё в каких-то ведомостях расписаться. Старый Настин паспорт из Новороссийска привёз Миша, так что новый ей не понадобился. Кстати, и куклу без руки Миша также ей привёз. Не забыл. Настя была на седьмом небе. Аж целоваться к нему кинулась. Так обрадовалась. Дитё малое, что с неё взять.
Любопытно, что документ Сергею достался точно такой же, какой у него был и раньше: то есть пас-порт российского гражданина. Причём с тем же самым номером. И даже серия оказалась прежней. Как это возможно – дедуля не объяснил. И вообще он был малообщительный. От коньяка, впрочем, не отказался.
Сергей ладно, а вот Лаура и Луис с Габриэлем получили испанские паспорта. Что примечательно – настоящие. Из испанского посольства. Юлька от изумления раскрыла рот и долго так с ним сидела. Сер-гей рта не раскрывал, но и путного ничего сказать не смог. То есть он, конечно, догадывался, откуда у этой истории с паспортами растут ноги, но делиться своими предположениями ни с кем не стал.
Той же ночью мёртвые окна районного ЗАГСа зажглись приветливыми огнями. Взлохмаченная и как-то странно одетая матрона с белыми от ужаса глазами скороговоркой признала все четыре пары законны-ми мужьями и женами, после чего срывающимся, профессионально фальшивым голосом начала этой диковинной компании желать исключительно хорошего: чистого неба над головой, детей разных нацио-нальнестей, любви к Родинам (это слово ею было произнесено во множественном числе!), мира во всём мире, умереть в один день в радости и горе и всего такого прочего. В какой-то момент она от волнения сбилась и, некрасиво разрыдавшись, убежала в уборную. Сломала при этом каблук, свалилась на камен-ный пол и разбила себе коленку. Ползти к уборной она, однако, не переставала. Больно уж её испугали трое молодцов в штатском, позвонивших в дверь её квартиры поздним вечером. И чуть ли не силой под-нявших несчастную женщину с постели.
На вокзале молодоженов провожал Давид. Он, кстати, был свидетелем на той коллективной свадьбе. У всех разом. Кто был вторым свидетелем – неизвестно. Положено ведь, чтобы свидетелей было двое. Наверное, им стал один из тех неприметных ребят в штатском, что чуть не довели заведующую ЗАГСом до умопомешательства. Этот момент как-то ни у кого в памяти не отложился.
К поезду, отправлявшемуся на дальний восток в три часа ночи, был прицеплен спальный вагон, про-водниками в котором оказались всё те же молодчики, лишившие сна заведующую ЗАГСом. Как только молодожёны загрузились в вагон, один из чекистов буркнул себе в воротник, что можно ехать, и поезд, задержавшийся с отправлением чуть не на час, тронулся. Других пассажиров в этом вагоне не было.
Через три часа “проводники” беглецов разбудили. Было ещё темно. Лаура подняла крик и стала ру-гаться неприличными словами. Причём сразу на двух языках. Потому что она вырядилась в реквизиро-ванную у Насти Аптеку № 4, уже забралась Мише на колени, и он, выпив из горлышка полбутылки конья-ку, встал на путь исправления. Вернее, собрался на него встать. Понятно, что тут любая разорётся… А не надо было дурака валять! Могла бы и сразу, как поехали, Аптеку № 4 надеть, а не разговоры про деньги и любовь разговаривать. Юи, к примеру, и Юлька времени даром не теряли. Потому сейчас и не вопили на весь вагон. Однако не одна Лаура, ещё же и Настя была несчастная. Лаура пообещала свернуть ей шею, если та станет домогаться Сергея. Так ей и сказала. И Настя ей поверила. Хотя у неё болел уже не только живот, но и голова. И вообще…
Посреди чистого поля поезд остановился. И это был даже не полустанок, потому что там не оказалось даже перрона. Там вообще ничего не было. И поезда здесь никогда не останавливались. Никакие! Тем более скорые…
Как проводники и пообещали, в ста метрах от железнодорожных путей, в замызганном сарае беглецов действительно ждал автобус. Возможно, это был не сарай, а коровник. Некогда было выяснять. Да и не-важно это. Опять же было ещё темно. Спасибо, хоть дверь сарая была открыта и ломать её не пришлось.
Минут десять Юи исследовала автобус с помощью какого-то хитрого приборчика. После чего сказала, что всё чисто: жучков, взрывного устройства и маячков нет. Бак полный. Можно ехать. Куда вот только?
Первым делом включили печку и выехали на дорогу, с которой кто-то предусмотрительно счистил снег. Причём совсем недавно его счистил. Трактор, судя по свежим следам, проехал здесь не больше часа назад. На переднем сидении Юи обнаружила деревянный ящик, в котором лежали пистолеты и патроны к ним. Много патронов. О своей находке она сообщила мужчинам. Не всем – Мише она ничего не сказала.
Стали соображать, как быть. Какие у кого мысли и конструктивные предложения? Доводы и аргумен-ты. Какова, собственно, диспозиция? – Зима за окном. Вокруг непролазные сугробы, темень и страшная холодрыга! Народ же в автобусе в этническом отношении подобрался по большей части теплолюбивый. Какая к чёрту Сибирь?! Тогда уж лучше прямо здесь сдохнуть.
Большинством голосов решено было окольными путями пробираться на юг. Понятно, не в Новорос-сийск. Но в ту сторону. Сергей сказал, что знает одного типа, который ему не то, чтобы друг, но кое-чем обязан. А именно жизнью. И у того в укромном месте имеется домик. Хвастался им на войне. Между прочим, расположен тот его домик в курортной зоне. Вроде бы не должен он своему спасителю отказать. Тем более, что сейчас всё равно не сезон, и дача стоит без дела. В крайнем случае можно будет тот домик у мужика купить. Давидовых денег должно хватить. В конце концов, хозяина, не рассусоливая и не впадая в слабоумное христианское всепрощенчество, можно зверски убить и через то преступным путем его имуществом, то бишь той загородной недвижимостью завладеть.
Испанские граждане идею с вероломным убийством дружно поддержали. Настя же с Юлей в ужасе переглянулись. Не поняли. Это, что ли, Сергей так шутит? Ничего себе…
Габриэлю было без разницы: шутит Сергей или нет. Его организм срочно требовал тепла. Так что он первый высказался “за”. И с такой решимостью, что Луису просто ничего другого не оставалось, кроме как проявить с братом солидарность. Что касается Лауры, то она была готова убить уже кого угодно. Не только Мишу. И ни к селу, ни к городу закончила своё краткое выступление заявлением, что с девствен-ностью она на этой неделе распрощается. Окончательно и бесповоротно. С помощью законного мужа или без оной. Поскольку после нанесенного ей “бездушным изменщиком” глубокого оскорбления личного характера, ей это уже без разницы. Но жить с таким позором в третьем тысячелетии посреди цивилизо-ванных людей ей по идеологическим соображениям возможным не представляется. Так что она, разуме-ется, за то, чтобы ехать на юг и немедленно, где, как она убеждена, повстречать даже в мёртвый сезон настоящего мужчину проблемы наверняка не возникнет. Порядочного мужчину, способного войти в по-ложение несчастной иностранки, подло униженной отдельными самовлюбленными мужланами. И уте-шить её в самой что ни есть адекватной форме. По обоюдному согласию. Короче, решение было принято единогласно. Даже Настя малодушно согласилась. Больно уж она боялась Лауру.
Ехали долго, меняясь каждые два часа. За руль садилась то Юи, то Миша. Иногда и Сергею разреша-ли подержаться за баранку. Но нечасто. А вот Лауру к управлению автотранспортным средством катего-рически не подпускали. Хоть она и рвалась порулить. Больно уж в последнее время она была нервная. Потому и не подпускали её. Всем ведь хотелось доехать до вожделенного тепла живыми. А потом, кто знает, умеет ли она вообще водить машину. Утверждала, что может. Божилась, что права ещё в Челябин-ске получила. Верить ей на слово желающих не нашлось. Лаура затаила обиду. Но истерик больше не закатывала. Устала.
Спали, естественно, здесь же – в автобусе. Благо свободных мест было навалом. И кресла, никого не стесняя, можно было разложить. Только вот ноги немного отекали.
Насте ужасно понравилось ехать навстречу неизвестному. Приключение же! И вообще, она с детства любила кататься в автобусах. В детдоме их, случалось, возили на экскурсии. То на маслозавод. То на мебельную фабрику. Что в них было хорошего, в тех экскурсиях, загадка, но ездить своей компанией, особенно если удавалось занять место у окна, для неё было чистым наслаждением. Так и ехала бы она целую вечность. Неважно куда…
Постепенно снега за окнами кончились. Обложной дождь на всякого нормального человека навевает тоску, желание напиться и прочие упаднические настроения, но нет – сейчас ему все только радовались. Было в нём что-то уютное. Тем более, что в автобусе работала печка и никто не мёрз. Плевать, что доро-га дрянная. С этим ничего поделать было нельзя. На хорошие трассы беглецы выезжать остерегались.
Баська на удивление быстро освоилась с ролью путешественницы. Словно ей не впервой было ездить в автобусах. Она вальяжно разгуливала по салону и нагло приставала к разомлевшим пассажирам. А за-одно она приглядывала за Настей, на ходу умудрявшейся готовить на всех завтраки и даже обеды из того, что к поезду прикатил на тележке Давид. Короче, она Настю контролировала. И время от времени громко выражала своё возмущение. Господи, ей-то по поводу чего было выступать? – Кого-кого, а уж её-то Настя не забывала. Кормила как на убой. И закрывала глаза на акты откровенного разбоя, совершавшиеся Бась-кой регулярно и с ошеломляющей наглостью. Должно быть гены у неё плохие. С виду – культурная кош-ка, а характер откровенно бандитский. Прежние хозяева, надо полагать, выдохнули и перекрестились, когда это бесстыжее чудовище от них свалило.
По требованию Баськи, когда она вдруг начинала особенно противно выть и скрести дверь, останав-ливались. Ну тогда уж и прочие пассажиры использовали возможность прогуляться по лесу. Лаура от всей этой антисанитарии уже сатанела. Иногда, впрочем, беглецы приобщались и к благам цивилизации. Приходилось же им заправляться. Вот тогда они заходили и в тёплые туалеты. А ещё они в кафе при за-правках покупали нормальную, не всегда вкусную, но зато горячую еду. В одном таком заведении они даже по очереди приняли душ. Но, вообще-то, заезжать на крутые заправки, где к стенам привинчены камеры видеонаблюдения, побаивались.
Девятнадцатого декабря, то есть через три дня странствования, неожиданно показалось море. Настя аж завизжала от восторга.
И как у Сергея получается так быстро со всеми договариваться? – Ключи от их нового пристанища он получил уже через пять минут мирной беседы с каким-то невзрачным субъектом, подсевшим в их автобус на пустынной остановке, на которой совсем не было людей. Ни плохих, ни хороших. Потому что никакие автобусы там отродясь не останавливались. Странная остановка. Но это – мелочь. Главное же – там, где они подобрали своего благодетеля, которого даже не пришлось убивать, потому что он и так, без всяких денег согласился до самого лета предоставить в их безраздельное пользование свою дачу, не было снега. Уже только это радостное обстоятельство согревало сердца измученных скитальцев. Осточертел он всем – этот снег!
– Ты где печенье взяла?
– Какое ещё печенье?
– Которое в ЗАГСе трескала. Я видел.
– А что? – Я проголодалась. Нельзя, что ли?
– Аська, я ж не ругаюсь. Просто спрашиваю – где взяла печенье?
– Мама дала. А что такого?…
________________________________________
Глава четвёртая
Двадцатое декабря
Безликий и какой-то подозрительно скользкий незнакомец, так никому и не посмотревший в глаза, укатил на их автобусе. Вот ведь гад! Повесил на него местные номера, по-хозяйски уселся за руль и уехал. Куда он его потом дел – неизвестно. И Настя решила, что Сергей таким образом расплатился с ним за дачу. Хотя о деньгах вроде как речь не шла. В общем, грустно, конечно, что они лишились соб-ственного, так понравившегося Насте автотранспортного средства. Зато у них теперь появилась крыша над головой. И, к слову сказать, очень хорошая крыша – черепичная. Что, вообще-то говоря, редкость. Потому что черепичная крыша – вещь дорогая. Главное же, им вся эта роскошь была предоставлена до самого лета. То есть надолго. А что – неожиданно хорошей оказалась домушка. Мало того, что двух-этажная, так ещё же и каменная. Плюс с приличным участком, на котором что-то росло. Какие-то деревья. Ну и, конечно, с забором.
Пришлось, правда, повозиться с коммуникациями. Но в итоге настрадавшиеся путешественники уже через полчаса обрели настоящие городские удобства: тепло и горячую воду. Канализация тоже заработа-ла. Не сразу, но заработала. Когда сообразили спуститься в подвал и крутануть там красный вентиль. Это Луис сообразил. Юи им гордилась. Она бы не догадалась. Даже начала улыбаться, в чём за последнюю неделю ни разу замечена не была. Миша сказал, что он с самого начала думал про тот вентиль, просто его никто не спросил. И всерьёз на всех разобиделся, когда натолкнулся на стену глухого непонимания. Чуть ли уже не враждебного. Ну вот почему ему не верят?! – Он же правду сказал.
Сергей включил дизельгенератор. Точно такой же, какой был в избушке в том далеком заснеженном лесу с высоченными соснами. За минуту его включил. И тогда уже наступило полное счастье. Оконча-тельное и бесповоротное. В результате чего все как-то вдруг глупо повеселели. Оно и понятно: со светом, это же – совсем другая жизнь! Это – уже реально двадцать первый век. К тому же в доме нашёлся рабо-тающий магнитофон и какие-то к нему плёнки. Включили музыку. И засуетившаяся Настя кинулась дра-ить полы. Всё как обычно.
С газовым баллоном и холодильником Сергей разобрался и вовсе за одно мгновение. Так что на печке скоро уже шкворчало что-то невероятно вкусно пахнущее.
Габриэль всё время пытался быть Насте полезным. Господи, как же он ей мешал! Хуже Баськи. От той хоть можно было откупиться. Ну вот ей-Богу – слон в посудной лавке. Спасибо ему, конечно, но…
Сергей напомнил отдельным сомневающимся (Лауре в первую очередь, которая опять на что-то оскорбилась и бродила по дому с кислой рожей, а также Габриэлю, который никак не мог согреться и даже три раза чихнул), что они, вообще-то, на курорте. Просто зимой здесь не так уютно, как летом. Потому что преобладает облачность и солнце ещё не сильно прогревает почву. Но уже через каких-то пару месяцев, когда проклюнется весна, а она у них здесь ранняя, всё вокруг радикально изменится. Впрочем, и сейчас, если хорошенько принюхаться, можно учуять, что здесь пахнет морем! И это пре-красно.
Настя как угорелая носилась между плитой и ванной, которую, такое ощущение, в этом доме вообще никогда не мыли. Лаура показала ей, где будет их с Сергеем спальня. И ничего, что на первом этаже. Это справедливо и очень даже правильно. Сказала, что скоро подниматься по лестнице на второй этаж ей из-за живота будет трудно. А поэтому ей и Джули лучше не выпендриваться, а сразу начать жить внизу.
Комнаты наверху были больше и лучше. Светлее. Потому что их там было всего две. Но Настя не обиделась. В конце концов кровати везде оказались хорошие. К тому же Лаура разрешила ей сегодня, если, конечно, Серхио её захочет… Действие ядовитой Давидовой таблетки вроде как должно было уже закончиться. Но только, как было ей сурово сказано, без фанатизма! И только если он действительно сам Настю захочет. Потому что он ещё слабый…
Купались в ванной по очереди. Сначала в ней заперлись Юи с Джулией. Лаура предупредила Габриэ-ля, что, если он проломит ванну или нанесёт её эмалированной поверхности какой-либо иной ущерб, она, – вот честное слово, – придушит его собственными руками. И тогда он отправится жить в дровяной сарай. Иначе говоря, он будет сослан к чертям собачьим! В изоляцию от цивилизованных людей. Кото-рые, как, например, Луис, умеют, когда хотят, вести себя в приличном обществе соответственно обстоя-тельствам.
О Баське. Дом ей понравился. Сразу. И вот любопытное наблюдение: под ноги эта гадина бросалась исключительно Насте и Сергею. Никому другому она таких неудобств не доставляла. То есть никого не терроризировала. А с Габриэлем так просто подружилась. Чуть что – прыгала к нему на колени и засыпа-ла в его медвежьих объятиях мёртвым сном. Впрочем, у него на коленях кто угодно дрых без задних ног. Настя так просто регулярно приходила к нему поспать. Когда уставала. Хотя бы на десять минут. А она уже действительно начинала уставать. И очень этого стеснялась.
Разумеется, Настя не могла помнить того, как Сергей вытер её мокрым полотенцем. А потом сухим. Как надел на неё ночную рубашку. Но, когда, запеленав в одеяло, он взял её на руки и вышел с этим пах-нущим фиалками кульком во двор, она вдруг проснулась. И в первый момент испугалась, потому что не сразу сообразила, где находится. Но, когда Сергей поцеловал её в щёку, а потом ещё и в нос, она разом всё вспомнила, быстро себя потрогала и, убедившись, что под одеялом она не голая, успокоилась. Даже собралась было по обыкновению заплакать, от счастья, конечно же, тем более, что в её груди уже в кото-рый раз за этот невероятно длинный день снова что-то сладко взорвалось, как вдруг… уснула. Да как крепко! И всё по той же причине: во сне её бесстыжее счастье становилось нескончаемым и многоцвет-ным. К ней под веки закрадывался тогда тот её потерянный в детстве цвет. Которому нет названия. Опять же в железных руках Сергея ей было до чрезвычайности приятно плыть домой. И при этом не тонуть. Как довольные жизнью плывут по небу облака. Нежась и не просыпаясь…
Было темно. Южные ночи вообще тёмные. И до утра было ещё далеко. Дом мирно спал. Ни звука во-круг. Как будто не только в доме, а и вообще во всей этой курортной деревушке ни одного живого суще-ства не осталось. Словно все вдруг взяли и разом куда-то испарились. Даже Баська, чуть не лопнувшая вечером от обжорства, свалилась и уснула. Неизвестно – где. Может на кухне? Пропала короче. Не слышно её было.
Один Сергей не торопился ложиться. Потому что ему совсем не хотелось спать. Вот он и бродил с сопевшей ему в ухо Настей среди деревьев. Как когда-то в берёзовой роще за стеной московской кварти-ры. Только сейчас это были не берёзы, а персиковые деревья. Настоящие. Не фотообои. А может и абри-косовые. Он не понял. Не очень-то в этом разбирался. Тем более, что вокруг действительно было темно. Должно быть из-за этой темноты не только вокруг, но и у него внутри сделалось так тихо, что всё остано-вилось. В первую очередь время. Оно, собственно, даже не остановилось, а просто осталось в какой-то другой жизни. Уже не очень-то и настоящей. Вместе со страхами, стрельбой, пожарами и прочими Ис-панскими сапожками. Всё вообще сделалось ненастоящим. Словно он об этом где-то прочёл. Но что это была за книжка, когда он её читал и куда потом дел, забылось. Потому что это была скучная книжка. Совсем ему неинтересная. Ни про что она.
В этой волшебной темноте Сергею совершенно расхотелось о чём-либо думать. Да у него это элемен-тарно и не получалось. Попробовал – никак. Не сумел даже вспомнить – какое сегодня число. И вообще, что такое “сегодня”. Непонятное какое-то слово…
Вечером Настя умудрилась приготовить роскошный ужин из того, что они с собой привезли. Что не съели по дороге. И было очень вкусно. Даже Лаура похвалила её. Жалко только, что в доме не нашлось вина. Ну и Бог с ним: днём Сергей отправится на разведку и раздобудет много самого разного вина. Дол-жен же здесь быть рынок. На худой конец какой-нибудь магазинчик. Где-то ведь местные покупают про-дукты питания. Как без них. Баська голодать отвыкла – Настю со свету сживёт. Габриэля, что ли, с собой взять? А плохо без машины. Плевать! Главное, Давидова таблетка его не убила. Не успела. Честно говоря, Сергей немного опасался. И только когда понял, – как раз этой ночью и понял, – что всё осталось позади, его отпустило. Настя была предельно осторожна. Поначалу. Ну а потом… Слишком уж она проголода-лась. Вот ведь каким либидо наградила девчонку природа. Мишка как-то сказал, что ещё немного, и она без всякого мужика забеременела бы. Вот гад!…
А что там за чушь Юи с Давидом несли, будто бы он в подвале у Филиппа умер? Бред какой-то. С ума они, что ли, сошли?! Наверное, просто серьёзно за него переволновались. Вот дураки! Придумали тоже – умер… Хорошо ещё Аське этой дребеденью не успели забить голову. Господи, как же она прекрасна – южная ночь! И Аська, конечно. Да ты спи, спи, родная…
________________________________________
А вот в далёком уральском городе в то самое время, когда Сергей разгуливал среди живых деревьев с сопящей ему в ухо Настей, утро уже три часа как наступило.
Про настроение, с которым Витёк проснулся, мы лучше промолчим. Несложно догадаться, с каким настроением он мог сегодня проснуться: с дрянным, с каким же ещё! Тем не менее он даже пожарил себе яичницу. И более того, он её съел. Открыл холодильник, увидел там кусок бекона, собрался и его бросить на сковородку, но отвлёкся, тупо уставился на равнодушный к его судьбе сугроб за окном, и совершенно про тот бекон забыл. Заметим, Витёк пожарил сегодня яичницу сам, потому что накануне рассчитал при-слугу и велел всем, даже шофёру и своему телохранителю, мотать куда подальше. И причём как можно скорее. Не объяснил – почему. Но денег всем дал много. Не пожадничал. И, кажется, все всё поняли. Без звука собрали свои манатки и быстренько свалили. Кто куда…
А что, ему уже и не завтракать, если для него наступил такой день? Такой поганый… В конце концов он же ещё не знал наверное, чем всё закончится. А вдруг он сегодня выживет? Намекал же Начальник Тайной Стражи на какой-то непредсказуемый исход. На какую-то “свою” игру. И как будто даже к чему-то неожиданному его подталкивал. Тот ещё тип. А какие тут могут быть варианты?…
Всех, кому доверял, кого по прошлым делам знал как людей верных и без долгих слов многое пони-мающих, Витёк обзванивал целую неделю. Последнюю в его жизни неделю. То есть как мог подготовил… неизвестно что… Пригласил тех, с кем начинал бизнес и кого ещё не скрутили в бараний рог, не разори-ли, поприсутствовать снаружи… И, надо признать, всех этим заинтриговал.
Вкуса яичницы он не ощутил, потому что так и не вышел из прострации. А когда выехал за ворота, так уже не помнил и того – завтракал он сегодня вообще или нет. Без разницы ему всё стало. Холодно и неуютно сделалось. Кофе, кстати, он сегодня не попил. Забыл про него. Как и о многом другом. Зато почему-то вспомнил о девушке, сидевшей в машине и светившей ему оттуда зелёными фонариками, ко-торую принял за так нелепо погибшую ассистентку Сергея (безумно красивую, но с которой у него ничего не было), отпилившую ему ногу, а ночью после этого чуть не сошедшую с ума и вдребезги напившуюся…
Или это всё же была она? Нет, такого быть не может. Любой, кто умирает, умирает однажды и навсе-гда. На самом деле умирает. С концами. Без какого бы то ни было продолжения. И надежды. В общем, дрянное у Витька было сегодня настроение.
Через двадцать минут он припарковал машину возле принадлежавшего ему универсама, который, естественно, был ещё закрыт. Словно вор, опасливо озираясь, своим ключом он открыл дверь служебного помещения. При этом зачем-то ещё раз “боязливо” оглянулся. И ступил в зловещую темноту…
Следившие за ним с биноклями в руках гэбэшники через десять минут отзвонились начальству. Взволнованными голосами сообщили, что “объект вышел из тайника с грузом”. И для ясности поясни-ли: – “террорист вышел с канистрой… непонятно, отсюда не видать… похоже на питьевую воду”.
Крышка пятилитровой пластиковой канистры была неряшливо замотана синей изолентой, как будто Витёк эту бутыль открывал чтобы попить, а потом испугался того, что в результате утраты герметично-сти тары вода в багажнике его машины разольётся, и на всякий случай эту ненадежную крышку таким вот образом заклеил. Выглядело канистра крайне подозрительно. Крайне! И особенно настораживало то, что изолента на ней была синей. Неизвестно, кстати, почему это настораживало. Казалось бы, какая разница – синяя изолента или какого другого цвета? А вот чуть не до истерики довела она бесстрашных чекистов. Один из них даже икать начал.
Напряжения добавляло ещё и то обстоятельство, что Витёк сегодня постоянно оглядывался. Ну вот буквально через каждые два шага останавливался, резко оборачивался и подолгу смотрел себе за спину! Что, вообще-то говоря, было в высшей степени ему несвойственно. Много дней десятки глаз пристально за ним наблюдали, но манеры озираться за ним до сего дня отмечено не было. Не его это стиль.
И главное, почему он нёс свою страшную поклажу на вытянутых руках?! На этот вопрос ответа не было. Вернее, он был, только думать об этом было слишком страшно. Вот ведь в чём ужас! Слава Богу, стрелять в него чекисты не стали. Хотели, очень хотели, прямо руки у них чесались и даже затвор заика передёрнул, но вот не стали. Всё-таки нечеловеческая сила воли у наших бесстрашных гэбэшников, кото-рые берегут нас от коварных врагов. Пусть один из них от ужаса и начал икать, но ведь не выстрелил же! Мог, но, наверное, решительно сказал себе, что товарищ Дзержинский его сейчас не одобрил бы. Который Феликс Эдмундович. А посему собрал всю свою волю в кулак и удержался. Настоящий герой. О таких нужно на линейке рассказывать перед тем, как принимать школьников в пионеры. Чтобы те на наших отважных защитников равнялись.
Дальше – больше. Витёк совершенно обнаглел и, вообще больше не таясь, преступно превышая доз-воленную в городе скорость, рванул к Дому Культуры, в котором сегодня должно было состояться боль-шое торжество. Вошел он туда опять же, как и в магазин, в котором затоварился водой, со служебного входа. А через какое-то время оттуда вышел. Но уже без канистры! Следившие за происходящим чекисты чуть с ума не сошли. Ужасно они переволновались и доложили, что готовы врага родины расстрелять на месте как бешеную собаку при попытке бегства. На что им ответили матерно и немногосложно, чем не-сколько их отрезвили. Так что и на этот раз чекисты от самоуправства воздержались, в очередной раз продемонстрировав небывалое мужество и феноменальную выдержку, свойственную доблестным охрани-телям нашего православного отечества, которое за мир во всём мире, против войны и за нерушимость границ. Прямо нет слов, чтобы выразить этим чудесным людям наше искреннее всенародное восхище-ние…
Губернатор на праздник не пришёл. То есть он, конечно, хотел и непременно в Дом Культуры сегодня явился бы, да только ещё в понедельник он улетел в Москву, в которой по тому же замечательному пово-ду в Большом Кремлевском Дворце на всю страну была проанонсирована супертусовка конторы, на кото-рой с программной речью должен выступить тотально и единодушно всеми нами любимый и потому уже в седьмой раз переизбираемый президент. Который всем нашим народам отец родной, а бессменный он по причине своей незаменимости заступник против всякого враждебного нам империализма. Которого на этот пост заместо себя, умирая, поставил предыдущий великий чекист – Юрий Владимирович, первый президент великой России, показавший Беларуси и Казахстану – кто в доме хозяин.
Не только все российские губернаторы поголовно и Гос. Дума в полном составе, но также и прави-тельство в обнимку с членами Конституционного Суда жаждали продемонстрировать свою неподдельную любовь и безграничную преданность верховному главнокомандующему. Про Следственный Комитет и Прокуратуру и говорить нечего. Их начальники ещё с вечера самолично готовили парадную форму. Чи-стили её щётками и драили пуговицы специальными тряпками. Чтобы те блестели. Даже женам эту ответ-ственную работу не доверили. Разве что позволили им надевать на эту их форму боевые ордена, зарабо-танные в мирное время в борьбе не на жизнь, а насмерть со свирепым внутренним врагом. Единственно эти беззаветные радетели за глубинный народ опасались, что места в зале на всех не хватит. Не резино-вый же он – зал. Почему за приглашения буквально дрались. Весь месяц перед праздником шла драка.
И правда – приглашения получили не все. Отдельные депутаты Гос. Думы, которым Начальник Тай-ной Стражи не благоволил, согласны были хоть на приставных стульях сидеть. Да просто в проходах стоять! Лишь бы их в Кремлевский Дворец пустили лицезреть их ненаглядного президента. Откуда угодно были готовы на него смотреть своими преданными глазами. Не мигая. Лучше, конечно, смотреть на него оттуда, где их могли схватить объективы телекамер. Чтобы народ своих избранников увидел в телевизо-ре, и никакой гад потом не посмел сказать о них плохого слова. Да чего там сказать – просто подумать. На приставных стульях – значит на приставных. Стоя в проходе, значит… Да как угодно, хотя бы и стоя на коленях! Лишь бы в этот проклятый Дворец попасть. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Так вот, в такой милости им было отказано. Прямо до слёз обидно.
Руководители фракций, которым отказники занесли совершенно немыслимые деньги, вступились за опальных депутатов, обратившись к Начальнику Тайной Стражи напрямую. Заикаясь от страха, они ска-зали ему, что возьмут нерадивых обормотов на поруки. И, понятно, лично перед Начальником Тайной Стражи в долгу не останутся. Поклялись, что голосовать на благо Родины и нашего обожаемого прези-дента их нечаянно, не нарочно, а исключительно по дурости и высокой температуры оступившиеся това-рищи будут отныне с холодным умом и даже с опережением. То есть гораздо правильнее, чем до того. И что бы вы думали – отстояли они смутьянов. Те были просто счастливы. Важные такие ходили. Точно фотоаппарат в лотерею выиграли.
Тем не менее всё же нашлись несчастные, так и не получившие вожделенных приглашений: три гене-рала КГБ (разведка и контрразведка), два маршала (сейчас уже не вспомнить – каких именно родов войск) и еще один министр, заподозренный Начальником Тайной Стражи в антинародных демократических настроениях. Расстроились, наверное, бедолаги…
Чёрт с ним – с уральским губернатором. Зато весь прочий губернский бомонд со своими расфуфы-ренными женами и детьми младшего школьного возраста к десяти утра съехался на праздник, устраивае-мый Витьком. Понятное дело, что и б;льшая часть офицерского корпуса местного КГБ на нём также присутствовала. Их же – праздник. Заметим вскользь: Витёк оплатил не только аренду Дома Культуры с шикарным банкетом (икра плюс шампанское), но и выписал столичных поп-звёзд. Бешеные деньги на это дело грохнул.
Изначально предполагалось провести радостное мероприятие вечером. Шумно и с размахом. Но, по-скольку вечером всему половозрелому населению страны было предписано заиньками сидеть перед теле-визорами и с благоговением внимать спасителю нации, праздник в честь Дня Чекиста передвинули на утро.
К одиннадцати часам торжественная часть завершилась. Выступления мэра и начальника областного КГБ увенчались овациями, дружными вставаниями, славословиями в адрес нашего родного президента и пожеланиями отцу всех россиян здоровья и вечного правления, которое новая конституция по просьбе глубинного народа ему единогласно разрешила. Потом в темпе presto наградили четырех полковников и семерых подполковников КГБ почётными грамотами. А на одного заслуженного юбиляра органов, кото-рый в годы большого террора отличился выдающейся, прямо-таки звериной непримиримостью к врагам трудового народа, а после этого каким-то образом умудрился ещё и выжить, повесили медальку за заслу-ги перед отечеством. Столичные артисты для затравки немного попели и поплясали.
Был объявлен перерыв, после которого большой концерт, собственно, и должен был состояться. Пуб-лика повалила к даровой икре и шампанскому. И вот тут…
В циклопических размеров буфет Дома Культуры одновременно из обоих входов стали организован-но стекаться космонавты с автоматами. Которые буфет таким образом заблокировали. И теперь уже ни-кто из него удрать не мог. Дамы в бриллиантах запаниковали, решив, что это – облава и мусора начнут сейчас шмонать всех насчёт наркоты. Но в эту тревожную минуту главный губернский чекистский начальник в золочёных генеральских погонах осознал, что час его славы, наконец-то, настал. Громким командным голосом он призвал уважаемых гостей, уже начавших выбрасывать кокаин под ноги своим соседям, к спокойствию, грозно крикнув, что причин для тревоги нет. То есть никакой опасности для законопослушных и лояльных к советской власти граждан нет. Вернее, что она – эта самая опасность – только что им доблестно предотвращена. А ещё точнее – в данный момент героически предотвращается. Вот прямо у всех присутствующих на глазах. Международный антинародный теракт, который обнаглев-ший от безнаказанности бандитствующий негодяй, ненавидящий нашего дорогого и повсеместно, даже в самых отдаленных кишлаках горячо любимого президента, который, если не дай Бог помрет, то и всей нашей демократичной социалистической державе кирдык, а также за иностранные деньги ненавидящий в целом всю нашу прекрасную Родину, за которую кто только кровь не проливал, – от половцев до маршала Жукова, – и теперь ещё со всех сторон окружённую падкими до наших природных недр врагами, которая скоро покажет заокеанским русофобам и прочим педофилам Кузькину мать…
Тут генерал закашлялся, якобы от волнения. На самом деле он просто забыл, как собирался закончить вступительную часть своего выступления. Но все и так его поняли, потому что, продолжая кашлять, хотя кашлять ему ну совсем не хотелось, он стал показывать пальцем на Витька. И тогда всем сделалось ясно, кто же тот коварный враг, у которого ничего святого за душой нет. Толпа шарахнулась от Витька, в то время как телекамеры продолжали честно работать. Ещё же и десятки смартфонов начали снимать этот праздничный бесплатный спектакль. Детишки в основном его снимали. Но и некоторые взрослые также не растерялись.
В центре буфета образовался пустой круг, внутри которого как на ринге друг против друга встали два непримиримых классовых врага. Генерал с ненавистью глядел на казавшегося спокойным, а на самом деле просто уставшего психовать Витька. Космонавты в запотевших шлемах и с настоящими автоматами в руках взяли дуэлянтов в кольцо. Снимать на смартфоны они не мешали, но и за живое оцепление зрите-лей не пускали. Очевидно, им заранее была дана такая команда.
А Витёк всё молчал. Но он не просто так молчал, а, похоже, с каким-то умыслом. И в какой-то мо-мент всем назло начал улыбаться. Генерал от возмущения аж поперхнулся. И, опять-таки, забыл, что должен был сказать. Спасло его то, что в это самое время, когда он заткнулся, два космонавта торже-ственно вкатили в буфет столик, снабжённый колесиками, на котором официанты обычно развозят еду. Только сейчас на нём под огромным стеклянным колпаком вместо какой-нибудь жареной курицы и гра-фина с водкой стояла одинокая пятилитровая бутыль с обмотанной синей изолентой крышкой. Генерал опомнился и очи его вновь засверкали. Гневно так они у него засверкали. Как у орла. После чего он ра-достно сообщил достопочтимой публике, что в этой с виду безобидной емкости – смертельно опасный яд, который Витёк намеревался во время концерта знаменитых столичных артистов распылить в зрительном зале. Для чего заблаговременно и спрятал бутыль с отравой возле центрального вентиляционного стояка. Вот так!
После этого генерал без всякого перехода заговорил про офицерскую честь, со всей очевидностью имея в виду себя и гэбэшников, которые героически спасли продолжавшую жевать бутерброды с икрой публику от неминуемой погибели. И тут молчавший до сих пор Витёк не выдержал. Тем более, что гене-рал нёс уже откровенную ахинею про измену родине в виде шпионажа в пользу вражеских иностранных государств и запрещённых на территории РФ различных террористических организаций исламистского толка, с которыми на прошлой неделе в кремле встречался наш любимый президент.
– Это ты, что ли, офицер?! Да ты – говно собачье! И вся твоя гэбистская шайка – куча навоза.
– Чего?… Да я тебя сейчас…
– Заткнись, старый козёл, и послушай меня!
– Чего?!!
– Того самого. Если уж на то пошло, я здесь – единственный офицер. И про честь кое-что понимаю. Во всяком случае я хотя бы на настоящей войне побывал. Откуда без ноги вернулся. Пока ты тут со своими бандитами грабил мою страну.
– Чего?
– Ты на хрена сюда эту бутыль приволок? Давай, вези её обратно.
– То есть?…
– Ты что же, дурья башка, решил, что там яд?
– А то что же? – Хочешь сказать, что там простая вода?…
– Именно.
– Ну и зачем тебе понадобилось обыкновенную воду лить в вентиляцию?
– Затем что зима на дворе.
– Не понял…
– Да куда уж тебе! Чтобы такое понимать, нужно мозги иметь. – Чтобы влажность в помещении по-высить. Вот зачем! Кожа зимой сохнет. И связки страдают. Певцам петь трудно. Вези, сказано те-бе, обратно воду, дебил!
– Ты арестован.
– Это за что же? За то, что ты весь мой бизнес под себя подмял?! За то, что ты вор и убийца? – Да я рад был бы замочить всю твою поганую кодлу. Прямо здесь. И в первую очередь, разумеется, те-бя, гнида. Но, увы, нет у меня яду…
– Увести его!… Перед нашим социалистическим законом ответишь…
– Идиот! Ты в каком веке живешь? Нет уж больше совка. Сдох он! Вы только никак не сдохнете, шакалы…
– Да я тебя, сука… При попытке к бегству стрелять без предупреждения! В наручники его!!…
________________________________________
Солнце показалось уже и в приморской курортной деревушке, когда в дверь постучали. Настя, хлопо-тавшая на кухне, была единственной, кто в такую рань нашёл в себе мужество вылезти из-под тёплого одеяла. Кто-то ж должен был приготовить завтрак на всю ораву. Опять же нужно было поставить тесто. Серёжа снова просил пирогов. Впрочем нет, она была на кухне не одна: вечно голодная Баська, разбу-дившая Настю и вынудившая её покинуть постель, мешалась под ногами. И когда только это наглое жи-вотное бывает сыто?! Не забыть купить ей печенку. Сегодня же! Сказать Серёже, что это ему для пиро-гов…
Когда раздался стук, Настя даже не вспомнила про строжайший запрет открывать дверь чужим лю-дям. А может и вспомнила. Но не будить же… А потом, кого в таких случаях она должна звать на по-мощь, ей не сказали. В общем, она открыла дверь. Незнакомый мужчина в штатском, вежливо поздоро-вавшись, протянул ей телефон.
– А, это ты, Валера? Здравствуй!… Так все ж ещё спят. Ты не мог бы попозже позвонить? Он только под утро лёг… Да нет, нормально себя чувствует. И нога больше не болит… Да? Ну ладно. Я по-пробую… Серёж, тебя Валера спрашивает.
– Какой ещё… Да, товарищ генерал… Вали отсюда!… Я слушаю. Подождите, а как вы нас?… Да иди уже!… Это я не вам…
– Валера, скажи ему…
– Идиотка, прекрати называть его Валерой!… Какой он тебе?… Чуешь, у тебя на кухне что-то го-рит? И здесь пожар решила устроить?
– Ой!…
– Я один, товарищ генерал. Говорите.
От Начальника Тайной Стражи, которого Настя упорно продолжала звать Валерой, и тот при этом не обижался, Сергей узнал, что Витька два часа тому назад убили. Какой-то особо ретивый, а, может, просто обдолбанный космонавт вывел его из Дома Культуры и приказал ему бежать. Поскольку Витёк не то, что бежать, а даже идти не мог, – ампутированная нога с утра разболелась, да и с наручниками бежать не очень удобно, – космонавт разозлился и выстрелил. Витёк покатился по лестнице. Несколько раз ударил-ся лицом о каменные ступени. Руки были скованы за спиной. Так что закрыть лицо ему было нечем. А, может, он был уже мёртв? И ему не было больно… Главное, всё случилось так быстро. На глазах у ох-нувшей толпы, собравшейся перед Домом Культуры.
Толпа не просто охнула: в следующее мгновение по лестнице, громыхая доспехами, покатился уже сам космонавт. Потому что словил минимум двадцать пуль. Даже скафандр его не спас. Потому как стре-ляли в него из крупнокалиберного оружия. Шлем раскололся первым. Вместе с головой. Космонавту, когда он падал, больно точно не было. И очень жалко, что не было. Нет, ну сволочь какая!…
Штука даже не в том, что кино из буфета Дома Культуры в прямом эфире наблюдали десятки тысяч человек. Ведь когда Витёк обозвал генерала КГБ вором и убийцей, а городские телеканалы после этих его ругательных слов предсказуемо столкнулись с непредвиденными техническими проблемами, почему телевещание с праздничного утренника и было оперативно прекращено, десятки смартфонов в детских и не только детских руках настойчиво продолжали это кино снимать, в прямом эфире показывая его в Юту-бе… Так вот, не в этом дело. А в том, что ещё перед началом трансляции к зданию Дома Культуры подъ-ехало порядка тридцати джипов с замазанными грязью номерами. Да и простой народ, непонятно кем сагитированный, подтягивался сюда не с пустыми руками. Кто с чем. Кто с обрезами, кто с металличе-скими колами, а кто даже с мачете.
Милиционеры, дежурившие возле Дома Культуры, ничего лучшего не нашли, как открыть по толпе ответную стрельбу. Не разбираясь, кто именно замочил космонавта. И в кого-то попали. Ну, тогда уж и с этими миндальничать не стали. Тут же ещё и три симпатичные девицы в милицейской форме выскочили неизвестно откуда и спустили на людей овчарок. Собак, конечно, жалко. А девиц… Их добивали ногами. Насилия сексуального характера отмечено не было. Должно быть потому, что было светло. А потом зима. Холодно же. Да и народ кругом…
На площади находилось уже более сотни вооруженных людей, когда из Дома Культуры начали выхо-дить гости праздника. Вернее, они попробовали оттуда выйти. Что, понятно, у них не получилось. Пото-му что их встретили дружным огнём.
Когда из-за двери высунулась швабра с привязанным к ней белым шарфом, стрельба прекратилась. Дверь открылась и из Дома Культуры гуськом стали выходить дети. Ясное дело, все они были напуганы. Очень! И, должно быть, по этой причине, когда они вышли на свежий воздух, то по лестнице к памятнику вождю мирового пролетариата сразу спускаться не стали. Не решились. А выстроились в шеренгу возле двери и какое-то время молча возле неё стояли.
Стрелять по детям толпа не хотела, хоть была уже прилично разогрета. Но, когда из-за спин детей вдруг выскочили вооруженные пистолетами чекисты и с той стороны раздался первый выстрел, началось то, что не могло не начаться…
Меньше, чем через полчаса здание милиции взяли приступом. Арсенал взломали. И уже через час в городе не осталось ни одного живого мента. С кэгэбэшниками поступили ещё проще. Половину из них перебили непосредственно в здании Дома Культуры. А домашними адресами оставшихся в живых с во-оружившейся толпой честно и совершенно бескорыстно, то есть на абсолютно безвозмездной основе поделились бандиты, которых местные кэгэбэшники последние десятилетия доили, утратив всякую со-весть. Как в последний день, когда уже невозможно сказать с уверенностью, кто именно в городе – банди-ты. Ну вот он, их последний день, и настал. Убивали целыми семьями. Вместе с детьми и женами. Рус-ский бунт – он ведь такой. А что, для кого-то это новость? – Ну так и чего тогда удивляемся!
Собственно, зачем Начальник Тайной Стражи звонил Сергею? – Чтобы сказать, что Испанец до сих пор где-то прячется. И где – неизвестно. Однако опасность представляет не эта сволочь, потому как он сейчас больше за свою шкуру дрожит, а Игнат… Половину его головорезов уже перестреляли, и рядом с Сергеем и Настей по-прежнему находится невидимая охрана. Но Игнат и оставшиеся с ним бойцы… Они по-настоящему опасны. Так что расслабляться не следует. И вот какая деталь: Сергей Игната не интере-сует. Кто-то заказал этому подонку Настю. Деньги, судя по всему, предателю обещаны огромные, если даже в ситуации, когда сама контора объявила на него охоту, он не может остановиться. Так что предель-ная бдительность и конспирация.
О том, каким образом Начальник Тайной Стражи прознал, где прячется Сергей, ничего сказано не бы-ло. Зато Начальник Тайной Стражи спросил – есть ли в доме радио или телевизор, и, если таковые име-ются, необходимо всю эту электронику безжалостно вывести из строя. Причём срочно. И вообще, нужно сделать всё, чтобы избавить Настю от возможности получения ею какой-либо информации о том, что творится или в скором времени начнёт происходить в стране.
– Больно уж она у тебя сердобольная. Или кто там ей помогает? Слышал я про её “маму”… Не хо-телось бы, чтобы в наши дела вмешивались посторонние. Надеюсь, ты меня понимаешь… И, что-бы ты представлял, какую волну поднял твой Витёк… Каков, так сказать, масштаб бедствия… В Хабаровске откликнулись на свой лад. Стрелять там не стали. Просто взорвали здание КГБ. А за-тем прошлись по квартирам сотрудников. Откуда-то узнали домашние адреса. Милиционеров по-ка не трогают. Но выходить на улицу в форме менты уже не рискуют. Да и в штатском тоже. Си-дят по домам и отказываются работать. Во Владивостоке, похоже, закончится тем же. У них там сейчас вечер и пока тихо. А что будет завтра – неизвестно. Удивительно, но в Питере пока спо-койно. И в Москве… Даже странно. Ничем их не проймёшь…
Несложно догадаться, до какой степени Сергей обалдел от услышанного. Он даже какое-то время пролежал в постели без движений, словно пыльным мешком огретый. Всё пытался сообразить, на каком он свете находится. И что это такое вообще было. Не померещился ли ему часом этот телефонный зво-нок. Такой, мягко говоря, странный…
Более всего его, понятно, сразила просьба Начальника Тайной Стражи оградить Настю от контактов с какими бы то ни было источниками информации. Не может такой человек желать разрастания бунта, способного снести эту сгнившую власть к чёртовой матери! Ведь ему и самому тогда не поздоровится. А нашего несменяемого так просто на вилы поднимут. Но сначала, разумеется, возьмутся за его семью…
В чувство Сергея привела Настя, сообщив, что сырники остывают. И что, если он хочет, чтобы их все слопал Габриэль, то, конечно, он может не вставать. Девочки уже позавтракали. А Габриэля не остано-вить. Он сейчас точно всё съест.
Сергею лежать в постели мгновенно расхотелось. Вставая, он зачем-то брякнул, что Витька убили. Спохватился, да поздно – уже сказал. Как говорится: вылетит – не поймаешь… Что удивительно, Настю эти чудовищные слова не расстроили. Уходя на кухню, она лишь недовольно пробурчала, что его, Серё-жины, дурацкие розыгрыши на неё уже не действуют. Что она не дура какая. Тем более, что Витёк не может просто так взять и умереть, потому что хорошие люди не умирают. А Витёк хороший. Не в пример некоторым, которые всю дорогу норовят ей какую-нибудь гадость под руку сказать.
Государственные СМИ с самого утра принялись втирать трудящемуся про успехи нашего замеча-тельного народного хозяйства, которому только на пользу вражеские санкции, и про то, как зд;рово мы летаем в космосе и ничего у нас там не ломается. А два крупнейших федеральных телеканала и вовсе отменили проанонсированные передачи, включая новости, запустив нон-стоп любезные сердцу глубинно-го народа сериалы про нашу честную милицию, которая взяток не берёт, а вместо этого самоотверженно борется с несознательными гражданами, которые воруют и ни разу не патриоты, раз они ходят на несанк-ционированные митинги. Как будто этим сволочам плохо живётся под заботой государства. Как за камен-ной стеной ведь живут!…
Тем не менее страна уже всё знала, потому что интернет после того, как враги в том самом космосе, где у нас всё исправно работает, повесили особенные спутники, сделалось невозможно перекрыть. А сбивать чужие спутники пока боязно. По шее можно схлопотать. И так ни хрена своего в стране не оста-лось. Ни лекарств, ничего… Не хватало, чтобы нам и вовсе кислород перекрыли. Могут же. У нас, конеч-но, на такой случай атомная бомба имеется, чтобы было, чем отрезвить супостата, но вот прилетит ли она, случись что, точно туда, куда её пошлют, а не подорвёт, скажем, собственный Воронеж, – вопрос непростой. Даже, прямо скажем, концептуальный. Ведь за благодетельное царствование нашего всена-родно любимого сказочника, без которого, как известно, Россия равномерно и в тот же самый день реши-тельно вся накроется медным тазом, с наукой случилось примерно то же, что и со всем остальным…
Начальник Тайной Стражи отправился на праздник в Кремль вместе с президентом. Его собственный лимузин и многочисленные броневики охраны грозно ехали сзади и по бокам. А впереди, окружённые нарядными мотоциклистами, по пустой Москве ехали две точные копии машины президента. О том, в какой именно к Кремлю следовал самодержец, которому нравится, что подобострастные холуи зовут его Хозяином, не была проинформирована даже охрана. Так что мотоциклисты по факту сопровождали пу-стые автомобили.
Кстати, прозвище “Хозяин” президенту придумал Серый Кардинал. Президенту об этом, разумеется, доложили. Стразу же. Только вот нисколько его этим известием не огорчили, как на то рассчитывали злопыхатели. Напротив, президент единственному человеку, которому доверял, был чрезвычайно призна-телен. При том, что скромный Начальник Тайной Стражи этой его благодарности смущался и от своего авторства всячески отнекивался. Вот такой он хороший.
Танки в Москву ввели ещё утром, почему в городе и было спокойно. То есть на улицах не было ни души. Как-то странно ехать по вымершему городу. Впрочем, нам ли привыкать. Не дети малые. Прези-дент же едет! Которого народ избрал. А что такое? – Не марсиане же его выбрали. Конечно народ. Наш. Великий и до седьмого колена истинно духовный. А потому и непобедимый. Который глубинный и до икоты любит стабильность. Не хочет он, чтобы было как в Париже. Из-за того, что он гордый и бес-страшный. С повышенным содержанием религиозности и самобытного ума. Который и не такое может повторить. Он ещё всех способен удивить. Такое он ещё отчебучит, что Европа с Америкой охренеют. Так что… Нет, ну правда, а кто же ещё? – Конечно народ выбрал…
– Что… в самом деле… война? Неужели решишься?…
– Можно подумать, у нас с тобой богатый выбор… Или какой другой выход имеется…
– Ну, положим, выход есть всегда…
– Это какой же? – Пулю себе в лоб, что ли, пустить? Благодарю покорно.
– Зачем же так радикально?
– А что ещё остается, если не?…
– Самолёт…
– Не понял… Ты… Ты что имеешь в виду?
– Разворачиваем кортеж, прихватываем по дороге твоих и адьё…
– Считаешь, это – выход?
– Полагаю, в этом случае мы по крайней мере останемся в живых. Страна вразнос пошла. Ты что, не видишь? А так ты ещё и дочерей спасёшь. Хочешь, и любовницу твою возьмём?… Ту, рыжень-кую… А можем и чёрненькую… для пары. Им же без тебя хана. Некрасиво их убивать будут.
– То есть… предлагаешь всё бросить?
– Давай уже не будем комедию ломать! Ты что под этим “всё” разумеешь? Нефтяные поля, что ли? Так их же с собой не увезти. А тебе что, уже и семисот сорока миллиардов долларов мало?! О ко-торых, кстати, благодаря моим стараниям, ни одна живая душа теперь не прознает. Даже амери-канцы не смогут о них пронюхать…
– Подожди, а откуда ты?… Это же… Как ты вообще о них?…
– Не забывай – кто я. Начальник Тайной Стражи обязан знать всё. Иначе ты бы уже на третьем сро-ке присел с пятью пожизненными. Эти твои миллиарды я вчера перепрятал.
– Что?! И только сейчас говоришь мне об этом?…
– Занят был. Да не беспокойся ты о своей заначке. Я её в банк Ватикана сложил. В Цюрихе надеж-нее всего будет.
– Так ведь…
– Не дёргайся! Кто посмеет тронуть банк Ватикана? Все ж теперь такие верующие стали! Прямо до поносу… Ещё раз повторяю: – о дочерях подумай, если собственный инстинкт самосохранения отказывает. Самолёт заправлен. Ждёт. Экипаж проверенный. Ни одна сволочь не узнает, куда мы полетим. Остров не самый маленький. Климат райский. Клубника там круглый год растёт. Своё вино делать станем. Ты ведь когда-то мечтал об этом… Да, не Италия, но, главное – живы будем. И никаких войн в Европе для этого устраивать не придётся.
– Настроение у тебя, я смотрю, совсем на нуле…
– Так я ж не ту дребедень читаю, которую тебе в папочках на стол кладут. Читал я те их доклады. Бред сивой кобылы! Я, знаешь ли, предпочитаю реальной информацией питаться. И тебе советую.
– Ну и какова она – эта твоя реальность?
– Да мало хорошего! И будет только хуже. Хотя куда уж…
– Ты, кажется, запамятовал, что у меня миллион бойцов под ружьём. Это больше, чем все наши су-хопутные силы. И у всех этих дармоедов зарплаты, дети, ипотеки… Машин себе импортных по-накупили… Кто их семьи кормить будет?! Да они ради меня…
– Кстати, о твоих опричниках…
– Ты о ком?
– О нацгвардии… К одному такому пехотинцу три часа назад пришли на квартиру…
– Где?
– Во Владимире.
– И чего?
– Дома его не оказалось. К счастью. Или к несчастью… В магазин отошёл.
– И что там? Квартиру, что ли, обчистили?
– Не поверишь – ничего не взяли. С пустыми руками ушли.
– Ну и что тогда?
– А то, что в его квартире жена была. И дети там… тоже были…
– Что значит это твоё “были”?
– Да то, что их больше нет. Убили их добры молодцы, пожелавшие остаться неизвестными. Всех, кого в квартире застали, прикончили и отправились дальше… по домам… со списочком в руках… Сейчас во Владимире ни одного милиционера, а тем более твоего героического космонавта на улице не встретишь. Так что ты особенных надежд на своих нацгвардейцев не возлагай. Это в мирное время они невозможно какие отважные. Пока безоружным подросткам на митингах руки ломают. Чем, как мы все понимаем, наше могучее государство от врагов и “спасают”. А когда их самих с дрекольем начинают в подворотне встречать… Если уж мои побежали… Как зайцы ведь удирают! Только пятки сверкают… Так что – насчёт самолета? Думай быстрее – время утекает! Скоро уж будем в Кремль въезжать. И не факт, что мы выедем оттуда в том же самом виде. Не хотелось бы ногами вперед…
– Ну уж хрен! Вот сейчас ты меня как раз и убедил.
– И в чём же?
– В том, что лучшая защита – нападение. Странно, ты ж вроде никогда трусом не был…
– А я и сейчас ничего не боюсь. Стар я уже бояться. Да и терять мне особо нечего. Протри глаза: я лишь правдивую картинку тебе рисую.
– Хочешь сказать, что я не знаю всей правды?!
– Да откуда ж ты её можешь узнать?! Кто ещё, кроме меня, тебе её скажет? Ты в интернет загляни. В миг протрезвеешь.
– Да?
– Да.
– Слушай, а это, часом, не Феникс к нам из костра выпорхнул? Больно уж похоже на то, с чем мы с тобой уже когда-то имели дело.
– Какая на хрен разница? – Феникс или ещё какая живность… Чёрный Лебедь это – вот что! Самый обыкновенный. И, кстати, очередной. Я тебя ещё месяц назад предупреждал, что где-нибудь непременно рванёт. Когда чайник запаивают и ставят на огонь…
– Думаешь, я с пенсионным возрастом перестарался?
– Ха! Опомнился… Если бы только с этим!… А украденные миллиарды?!… Дружочек, кровь на те-бе. В народе тебя не просто узурпатором кличут. Уже открыто убийцей называют. Ты зачем но-вые концлагеря велел строить? Старых мало?!
– Вона как ты заговорил… Давно ли в матери Терезы записался? На себя посмотри! Концлагеря ему не нравятся…
– Если не убивать уже не можем, так хотя бы аккуратнее это делать надо! Демонстративно-то за-чем?! Господи, о чём я говорю!… Простую работу делать разучились… Ну везде наследить умудрились, бездари. При твоём предшественнике, Андропове, таких умельцев во внутренней тюрьме на Лубянке давно бы…
– Да хватит тебе, угомонись уже! Кстати, о Лубянке…
– Что ещё?
– Знаешь, а ведь это неправильно тебе со мной сейчас в Кремль ехать. Отправляйся-ка ты лучше в контору.
– Что ещё за дискриминация?! Чем я тебя обидел? Хочешь меня законного праздника лишить?
– Угомонись! Ты мне сейчас больше на Лубянке будешь полезен. А праздник мы с тобой отметим чуть позже… Я за тобой заеду…
– Не понимаю…
– Знаешь, ты меня сейчас действительно напугал. Я вот какую мысль имею: тебе оттуда сподручнее будет ситуацию под контролем держать. Если вдруг учуешь неладное, действуй по обстоятель-ствам. Я твоей интуиции доверяю. Да, тогда уж и чемоданчик прихвати.
– Спятил, что ли?! Он же всегда при тебе должен быть.
– Значит, говоришь, не стоит на нацгвардию полагаться?… И даже контора может сплоховать?… Ну а тогда у нас с тобой тем более никакого другого варианта не остаётся. И, пожалуйста, не за-води больше эту песню про самолёты и острова. Ударимся в бега – непременно найдут. В два счёта! И вот тогда уже нам с тобой о пожизненных только мечтать останется. – На кол нас поса-дят. Идиотизм какой-то!… Из-за какого-то одноногого бандита такая фигня в стране завертелась. Чего хоть эти кретины от него хотели: бизнес, что ли, собирались отобрать?
– А чего ещё они могли хотеть? Разумеется, их интересовали только его башли. Не американские же шпионы! Они его холдинг практически уже меж собой поделили. Ну, разумеется, и тебе треть в бассейн залить собирались. Всё как положено. Соображают, кто в доме хозяин.
– И всё равно: – зачем было его убивать? Совсем уже страх потеряли! И мозги… На хрена искрами на сухую солому сыпать? Я всё понимаю: не принято у нас извиняться. Слабость свою показы-вать… Но, если уж ты у всех на глазах облажался, сделай хотя бы вид, что клиента отпускаешь. А потом по-тихому устрой ему несчастный случай… Нет, надо было прилюдно парню теракт шить, когда уже и дураку ясно, что никакую отраву он через вентиляцию распылять не собирался! Что ты там в телефоне смотришь? Не отвлекайся!
– Сообщают, что тот одноногий выжил. Прооперировали уже.
– То есть как – выжил? Мы же вместе с тобой кино смотрели! Пуля чётко в сердце вошла.
– У него, как выяснилось, сердце справа.
– Не может этого быть!
– Очень даже может.
– Я не про то. Он ведь вроде как герой войны.
– Ну и что? Причём здесь это?…
– Не понимаю, как его могли на войну послать с таким… дефектом? Он же медкомиссию проходил.
– А вдруг он заговорённый?…
– Ну вот что ты сейчас несёшь?! Чушь какая-то…
– Чушь? – А вспомни историю с двумя предыдущими Фениксами. Ты, кстати, девчонке ничего не обещал?
– Какой ещё девчонке?
– С которой завтракал, пока я Сергея в курс дела вводил. Ну, у которой ещё кошка была…
– Не помню… А что я мог ей обещать?
– Да мало ли… Про выборы ничего ей не говорил? Что с мухлежом завяжешь и никого больше мо-чить в концлагерях не будешь… С ядами будешь поаккуратнее…
– А она что, политикой интересуется?
– Не знаю…
– Мне показалось, что у неё с головой не всё в порядке.
– Да? А как ты думаешь, кто в тот раз Феникс закрыл?
– Что значит – кто? – Сергей конечно.
– А вот и не угадал. Тот фокус как раз девчонка для тебя и сработала. Во всяком случае – точно не Сергей. Он тем твоим неосторожным приказом тогда занимался. Ему не до Феникса было.
– Подожди… Я ей как раз что-то про Сергея сбрехнул…
– А что именно, не помнишь?
– Что ему больше ничто угрожать не будет. Сказал, что, если безобразия на улицах прекратятся и забудутся, президент в знак признательности обеспечит ему полную безопасность. Железобетон-ную! И она со своим женихом сможет жить спокойно. Больше не придётся им прятаться. Ни от кого. Кажется, даже слово ей дал…
– Напрасно ты это сделал!
– Почему?
– Потому, что уже через день Сергея к Испанцу привезли. И не для того, чтобы он там чаи с варе-ньем распивал. Случайно узнал. Еле вытащил парня. Что-то странное там с ним случилось… Так вот, значит, в чём дело… Ей могло не понравиться.
– Девчонке?
– Её матери… Не любит она, когда люди своё слово не держат. Наказать может. Феникса из пепла, к примеру, воскресить. Она такая.
– А кто у нас мать?
– Лучше нам с тобой этого не знать. Настя же вроде как сирота…
– Что ты меня путаешь?! Сирота, мать… Скажи лучше, как обстоят дела с безопасностью сего-дняшнего мероприятия?
– Как обычно. Об этом как раз можешь не думать. Кремль в тройном кольце. И ПВО в полной бое-вой готовности. Муха не пролетит.
– А если какой идиот ракетой по Кремлю шарахнет?
– ПВО – это не просто зенитный комплекс.
– Я в курсе.
– А зачем тогда глупости говоришь?
– Да я так… Нервы… В общем, знай, ты сегодня спасаешь Россию.
– Это просьба или приказ?
– Твой священный долг!
– Значит… я должен сегодня спасти Россию?
– Просто обязан!
– Ладно… Как скажешь… Так, значит, спасать?
– Разумеется.
– Ну что ж… Можешь быть уверен: Россию я сегодня спасу. Позабочусь о тебе.
– Господи, как же мне с тобой повезло! Ни на кого ведь…
– Да ладно! Ты ж мне как сын. Разве могу я дать тебя в обиду? Слушай, а вдруг ты всё же переду-маешь? Может, рванём на аэродром? Пока дров не наломали. Что-то тревожно мне.
– Кончен разговор! Давай-ка пересаживайся в свою машину, папаша… И чемоданчик не забудь.
– Ты это серьёзно? Я думал – пошутил.
– Какие уж тут шутки… У тебя он будет в безопасности. И я… Мне так спокойнее будет. Ты един-ственный, кому я могу его отдать. Вот ведь ужас – никому доверять нельзя. Вообще ж никому больше! Только тебе… Как будто последний день настал… Всякий за свою шкуру трясётся. И за сворованные миллиарды. Которые, между прочим, я позволил им украсть. Что бы они без ме-ня?… Хамы неблагодарные! Чую, явятся однажды ко мне с табакеркой. Да, слушай, а зачем ты продвигаешь этого… как его?…
– Валерия Грата? Градов – его фамилия.
– Да, точно! Он же вроде как под Легатом ходил, с которым ты всегда был на ножах. Не рано этому твоему прокуратору двузвёздным генералом становиться?
– Если сомневаешься, приказ о повышении можно отозвать. Он хоть и подписан тобой, но…
– Да нет… Я так… Пускай… А всё-таки – почему?
– У меня на этого парня большие виды. В трудную минуту нам с тобой именно он может оказаться полезен.
– Хм, но сразу две звезды на погон… Впрочем, если считаешь, что человечек нам пригодится, будь по-твоему. Просто меня его возраст смущает. Видел я его как-то… Совсем ведь мальчишка. А тут вдруг сразу генерал-лейтенант… Я про наших стариков с Лубянки… Бухтеть начнут.
– Со стариками я разберусь. Проблемы не будет. Сегодня же решу этот вопрос. Ну, раз Россию нужно спасать. Никто поперёк не вякнет. Не успеет. Молчать у меня будут… как мёртвые.
________________________________________
Глава пятая
Чужаки
Габриэль озлился. И довольно сильно. С самого утра копил раздражение. А всё почему?…
Юлька сразу же после завтрака заперлась в спальне. И стрекотала оттуда на Инниной швейной ма-шинке как сумасшедшая. Нос в гостиную не казала. Что за шедевр она там мастерила – никому не расска-зывала. И подглядывать не позволяла. Юи как-то по секрету проболталась Луису, что Джули прихватила с собой из Москвы изуродованное Настино платье. То самое – ванильное. И, похоже, соображает, каким образом его можно починить. Тренируется пока что на Аптеках № 4. Благо их у неё четыре комплекта. Режет их ножницами и колдует над лоскутами. Никто, однако, в точности не может сказать, что именно она в тайне ото всех шьёт. Может она вовсе и не над Настиным платьем корпит. Может ещё что-нибудь для Юи изобретает. Уже ведь сшила для неё порнографическую (как сама её назвала) ночную рубашку, в которой Юи осмеливается показаться только Луису. Такая эта тряпка получилась бесстыжая. Полупро-зрачная и вообще… Но правда – шикарная же вышла вещь! Луиса она даже больше, чем Аптека № 4, заводит. Лаура ту рубашку видела и откровенно на неё облизывается. Представила, как Михаэль от стра-сти потеряет голову, если она его в чём-то подобном встретит, и, как следствие, заставил её делать с ним в постели ужасные вещи. Просить же Юльку и ей тоже сработать что-нибудь в этом роде она пока не решается. Гордость не позволяет. А отнять у Юи тот шикарный Юлькин подарок силой, обманом или ещё как, например, банально ту весёленькую ночнушку выкрасть, ей внутренний голос отсоветовал. Не сказал конкретно, почему этого делать не стоит. А просто отсоветовал. В частности, про то, что Юи запросто может её за такое беззаконное хулиганство насмерть убить, голос промолчал. Лишь тихонько намекнул, что, когда Лаура узнает Юи поближе, она сама поймёт, что покража у китаянки чего-либо для неё особо ценного чревато серьёзными неприятностями. Короче, себе дороже выйдет. Это ж не от абы кого подарок, а от любимой. У лесбиянок с этим всё сложно.
Так вот, Юлька шила в спальне что-то невероятно секретное и даже мужа туда не пускала; Луис, ко-торого Юи также прогнала в гостиную (она должна была делать нагишом какую-то особенную гимнасти-ку), обыгрывал в карты Сергея и Мишу; Настя хлопотала на кухне, – на ней был обед, – а в перерывах, вместо того, чтобы передохнуть, она умудрялась ещё и лестницу мыть… Бедная, уже вся раскраснелась. Запыхалась. Однако обед, так и не присев, сготовила. Собралась было уже пойти драить унитаз и тут показалась Лаура. В уборную эта дрянь спускалась. В вечернем платье! С сигаретой…
Но не это доконало Габриэля. А то, что Лаура, брезгливо поморщившись, сквозь зубы бросила Насте, что “лестница всё равно грязная. Не лениться нужно, милочка, а мыть как следует. Стараться нужно, а не филонить. С порошком знающие люди полы моют. Тогда и будет чисто. Тебе понятно, деревня?!”. Настя безропотно кинулась перемывать лестницу, но тут уж Габриэль взорвался и сказал, что “Настеа не кухарка какая безродная и уж точно не прислуга неизвестно кому, а всем нам главная госпожа, то бишь Сеньора, так что некоторые чрезмерно благородные особы, ведущие свой род хрен знает от кого, могли бы уже и по хозяйству начать помогать. Вот, к примеру, он хоть сейчас готов…”. Ну и так далее…
Насте Габриэль повелел немедленно бросить тряпку на пол, сходить умыться с мылом (непременно с земляничным, потому что оно вкусно пахнет) и, закрыв глаза, полежать на своей кровати никак не менее десяти минут. После чего одеться во что-нибудь поприличнее, потому что свежий воздух беременным нужен невозможно как. И он её на этот свежий воздух отведёт. – Прогуляемся, – сказал, – до рынка. Ис-ключительно для здоровья. – Джульетта с Юи перед завтраком, никого не спросясь, нелегально из дома уже выходили. Незаметно, хулиганки, выскользнули. Габриэль догнал их, когда ни в спальне, ни в ванной их не обнаружил. Побежал, разумеется, и силой вернул домой. Вдобавок ещё поругал Юи за недисципли-нированность и за то, что она подает его жене плохой пример. Короче, брать их с собой на рынок он не желает. Хватит с них и утренней самоволки. Не будут нарушать… А с Сеньорой он пойдёт с удоволь-ствием. Потому что он так решил. И ни с кем этот вопрос обсуждать не намерен.
Лаура от возмущения открыла рот, но ничего ему не сказала. А другие мужчины этого патетического Габриэлева монолога элементарно не услышали. Потому что Луис только что снова обыграл Михаэля и Серхио. Да так эффектно, если не сказать нагло их обыграл, что те стали подозревать его в жульничестве. И у них за столом сделалось шумно.
Через десять минут Настя из спальни не вышла. Когда через час Габриэль, предварительно постучав, туда заглянул, он увидел свернувшуюся калачиком Настю и Баську, притулившуюся у неё под попой. Обе они не просто крепко спали, а “дрыхли как из ружья”. Габриэль тихонько притворил дверь и вышел на цыпочках.
Через какое-то время Габриэль всё-таки вывел Настю из дома. Взял её за руку и решительно повел вниз по улице – к рынку. Настя была счастлива. Всю дорогу вертела головой по сторонам. Она ведь не надеялась засветло прогуляться. Сергей говорил что-то про то, что, может быть, ночью…
Когда они пришли к рынку, выяснилось, что посёлочек, в котором наши беглецы обрели пристани-ще – не такая уж и деревня. Городом его, конечно, назвать трудно, но всё ж таки не деревня. Раз здесь своя милиция имеется. А ещё кинотеатр и огромный парк. Живые милиционеры им на пути, правда, ни разу не попались, но милиция здесь точно была. Вон же – здание с соответствующей вывеской. Пусть и небольшое.
Поскольку Габриэль был в курсе того, что творится в стране, отсутствию на улице милиционеров он не удивился. Но ведь и Настя тоже ничему не удивлялась. Правда не удивлялась. Только совсем по дру-гой причине. Она оказалась в этих краях впервые и подумала: – мало ли, может у них тут так принято, что милиционеры по улице без дела не шляются. Опять же, никаких тебе вокруг промышленных предприятий, где можно что-нибудь своровать. Курорт, как Серёжа сказал. Так что взяться хулиганам здесь элементар-но неоткуда. Тишь да благодать вокруг. Покой и теплолюбивые растения кругом. А пахнет как! Так может пахнуть только на курорте. Причём на дорогом. Опять же вон какие хоромы люди себе отгрохали. Чинов-ники, наверное. Или кто из КГБ. А может и из самой Москвы пропагандисты тут себе дач прикупили.
Единственное, что беспокоило Настю, это мысль о том, что Лаура, когда увидит всё это великолепие, начнёт проедать Михалосичу плешь, что вон-де, по соседству люди живут как люди, а тут им на голову бедная родственница свалилась такой их красивый пейзаж портить. То есть, что она с Михалосичем – ни разу не уважаемые люди, а голодранцы без собственной недвижимости. И вообще Лаура, поскольку она – какая ни есть, а благородная иностранка с медицинским образованием и опытом работы в боевых услови-ях… так вот, она, стало быть, желает разъезжать по этому чёртову селу на мерседесе. На том, на котором они ездили в Новороссийск за Настиными паспортом и дублонами. Кстати, как все помнят, вернулись в Москву они уже на другом автомобиле, тоже на Серёжином, но только на старом. А тот, хороший, кото-рый так сильно Насте понравился, они нагло зажилили. Ничего удивительного: Лаура мгновенно прочув-ствовала разницу, пересев в Новороссийске на Е-класс. И (как Михалосич случайно проболтался, пока они ехали сюда в автобусе, который опять же Насте чрезвычайно понравился и который у неё тоже отжа-ли) это была идея именно Лауры – как бы нечаянно машины перепутать. Ну, чтобы хороший оставить себе. – Как будто тот старый мерседес был плохой!… – В общем, беда Михалосичу с этой Лаурой. Вроде бы она и не жадная, но какая-то странная: всё ей чего-то не хватает. Денег ведь у них теперь много. Давид вон целую коробку из-под ботинок денег подарил. И Юи все свои со счёта сняла. Что угодно они теперь могут на рынке покупать. Мяса – сколько хочешь. Кстати, не забыть бы печёнку купить!…
Довольно странно выглядела эта пара: великан (ну прямо настоящий медведь!) и маленькая девочка. Как не страшно ей с таким чудищем ходить? – Подумал бы кто посторонний… И тут мы должны огово-риться. Да просто обязаны! Потому что уже пора. Это очень неправильно, что мы постоянно обзываем Габриэля медведем. Потому что никакой он не медведь. И даже не великан из мультика. Хоть и головы хулиганам, когда разозлится, отрывает. Да действительно, Габриэль большого роста. Но вовсе не громад-ного. Это мы, нормальные люди, когда встречаем на улице баскетболиста, говорим про него, что он – великан. А на самом деле – какой у него рост? Давайте посчитаем. Ну, два десять или пятнадцать. Да даже если и два двадцать! Но не три же с половиной метра. А Габриэль, между прочим, и двух десяти не имел. Или имел?… В общем, не в росте дело, а в том, что, в отличии от баскетболиста, Габриэль не был худым. Так что прыгать с мячом под корзиной он вряд ли стал бы. При этом он вовсе не толстый, а муж-чина самого что ни есть нормального телосложения. Причём мужчина привлекательный. Это если на расстоянии. Если, скажем, ты не оказываешься с ним в одной комнате. Потому что тогда делается дей-ствительно страшновато. Потом, правда, привыкаешь. Не сразу, но привыкаешь. Настя во всяком случае его совершенно не боялась. Вот ни капельки!
Так вот: Сергей перед тем, как уселся играть с Луисом в карты, тоже хотел, чтобы Настя сходила на рынок. Но, разумеется, не с Габриэлем. А, скажем, с Юи. Чтобы, не привлекать к себе лишнего внимания. Две девушки – вроде как ничего подозрительного. Заодно Юи его жену постережёт. На всякий пожарный. Вдруг кто захочет её обидеть… Но тут уже и Луис запросился в компанию к девчонкам. Чтобы им одним не было страшно. Можно подумать Юи могла кого-то испугаться. Мишка с Лаурой также изъявили жела-ние осмотреть окрестности. Сказали, что на ознакомительную экскурсию имеют полное право. После такой-то кошмарной поездки. Без тёплых туалетов. Имеют они в конце концов моральное право взглянуть на море?! Не в тюрьме дескать живут, в которой, кстати, прогулки на свежем воздухе предусмотрены законодательством. И вообще, что это тут Сергей раскомандовался?… Это Лаура так сказала. После чего, обиженная, надула губы и демонстративно замолчала.
Такова была предыстория. Но Габриэль, как мы знаем, спутал все карты. Эмоциональный человек. Возмутился. И его можно понять.
Когда Габриэль с Настей ушли Сергей с целью погасить назревающий бунт и чтобы никому не было обидно сказал, что сегодня он своей генеральской властью (это он про Орден Тамплиеров вспомнил) объявляет карантин для всех без исключения. В том числе и для самого себя. Из соображений безопасно-сти. Задача – продержаться до вечера, пока не стемнеет, и тогда уже можно будет из укрытия всем выйти. Но, поскольку провизия в доме объективно заканчивается, да и вина хочется, он скрепя сердце вынужден был (очень не хотел, но именно что был вынужден) послать на рынок Настю под охраной Габриэля. По-тому что отдельные нарушительницы режима секретности сегодня уже без спросу на улицу выходили. И, если бы Габриэль не вернул их обратно силой… Кстати, депортированные Габриэлем обратно домой злостные нарушительницы распорядка подтвердили, что местные реагировали на них спокойно. Людей, правда, они видели немного. Но те, которые им на пути встречались, от Габриэля в ужасе не шарахались. И документы у них не спрашивали.
Лаура облила отчаянно вравшего прямо ей в глаза Сергея презрением (она ведь знала, что никуда Сергей Габриэля не посылал, а тот ушёл отсюда самовольно), отвернулась и гордо пошла на кухню смот-реть в окно.
Выходя из дома, Настя взяла с собой паспорт. Мало ли… Это Габриэль мог повести себя неадекватно, если бы кто-нибудь попросил у него показать документы. Мог и отказаться. Необязательно полез бы в драку, но вероятность, что он бы рассердился, была велика. Настя же наоборот – с удовольствием пока-зывала бы свой паспорт кому угодно. Даже случайным и совершенно незнакомым людям. Не только ми-лиционерам. Неважно кому. Потому что в паспорте стоял штамп, свидетельствовавший о том, что она замужняя. Вдруг какой прохожий потребует у неё паспорт и начнёт листать его прямо на улице, он же увидит тогда, что перед ним стоит взрослая девушка. И наверняка за неё порадуется. Увидит, какая она счастливая, раз она замужем, и тут же порадуется. Обручальному колечку могут ведь и не поверить. Колечко любой дурак глупый может надеть себе на палец. Пусть даже то колечко и из настоящего золота. А вот штамп в паспорте…
Беда в том, что паспорт у Насти никто не спросил. Получается, зря она его с собой брала. Ей даже немного обидно стало. На самом деле, хоть от этой странной парочки прохожие и не шарахались, что чистая правда, но и приближаться к ней никто горячего желания не обнаруживал. Ну вот совсем никому этого не хотелось! А продавщицы на рынке так и вовсе бледнели, когда Габриэль начинал расспрашивать их – сколько стоит то или это. Несчастные женщины отчего-то начинали виновато моргать, на пустом месте заикаться и дышали так, как будто у всех поголовно в этом поселке бронхиальная астма, почему, собственно, они тут все и задыхаются. А ещё они зачем-то с необъяснимой готовностью начинали скиды-вать цену. Решительно на всё, на что бы Настя ни бросила взгляд. Не сговариваясь и совершенно добро-вольно. Притом, что ни Настя, ни тем более Габриэль ни о чём таком их не просили, а лишь вежливо интересовались – что почём. И, получив ответ, большие глаза не делали и крик не поднимали, что де это – обдираловка и все тут с ума спятили. Вот они сейчас в милицию пойдут и на это обнаглевшее жульё пожалуются.
Настя подумала, что такое прекрасное чудо происходит потому, что в дорогих приморских курортах торговать на рынки пускают исключительно хороших продавщиц, которые борются за звание высокой культуры быта. Или чего-то подобного. Что они здесь все просто ужасно честные и воспитанные. И даже не слыхали, как это можно взять и обвесить покупателя. Не говоря уж о том, чтобы подсунуть ему гнилую картошку или морковку, которую потом придётся выбросить.
Накупили много всего вкусного. Ещё же и две пятилитровых пластиковых канистры самодельного ви-на добыли. Габриэль только спросил, негромко так спросил, не продаёт ли случайно кто на рынке вино, как все продавщицы дружно показали пальцами на интеллигентного вида человечка, который как и все на этом рынке внезапно побледнел. Но отдадим ему должное, в обморок он не упал и на ногах устоял. – Настоящий мужчина. Орёл! Крепкие должно быть у него нервы. Не перевелись ещё на Руси смельчаки. Так вот, хоть он и торговал на этом рынке молочными продуктами, но дурака валять не стал, а вместо этого набрался храбрости и вытащил из-под прилавка те самые две канистры. Не побоялся.
Сначала бесстрашный продавец деньги за вино брать отказывался. Не объясняя – почему. Но потом всё же взял. Но только из Настиных рук. Чтобы её не обидеть. И наверное потому, что это было бы уже чересчур, если бы он вдруг отдал вино незнакомым людям даром. Так вот, деньги он взял. Но тут при-ключилась другая беда: он не мог найти сдачу. Никак! То в одном кармане её поищет, то в другом… Уже чуть не расплакался, бедолага. Потому что переволновался. Он ведь честный. Как и решительно все на этом странном рынке. Наконец, нашёл какую-то мелочь. Господи, как же он этому обрадовался!…
Возвращение домой маркитантов Ордена Тамплиеров, якобы откомандированных на вражескую тер-риторию за провиантом их генералом, выглядело ещё более экстравагантно, нежели их картинное явление местному населению: в левой руке Габриэль нёс громадную сумку (полосатую пластиковую “бомжовку”, с которыми челноки ещё недавно ездили в Турцию за товаром), а на его правой ладони спала Настя. Это не шутка. Сюда они хоть и с невысокой горки, но спускались. Почему Настя и не устала. Несмотря на то, что живот был уже заметен. Обратно же им пришлось подниматься в гору, и Настя скоро выдохлась. Тем более, что за один шаг Габриэля ей приходилось совершать три, а медленно ходить он не умел. Тогда, смекнув, что до дому им при таких исходных скоро не добраться, он на свою широченную ладонь Настю и посадил. Взмыв на опасную высоту, девчонка с испугу обхватила своего носильщика руками и ногами, прижалась к нему и в таком виде на нём поехала. Однако уже через минуту её ноги и руки безвольно повисли, поскольку оказаться в прямом контакте с Габриэлем и умудриться при этом не уснуть было решительно невозможно. Юльку, к примеру, с утреннего незаконного гуляния он также принёс крепко спящей. И беременность девушек тут ни при чём. Такой вот странный наблюдается феномен.
Понятно, что, когда гружёный как мул Габриэль шагал домой, замечаний ему никто не делал, дескать, это неприлично – вот так молодых девиц на ладони носить, дескать у нас тут исключительно высокомо-ральные люди ходят по улицам и мы, все такие возвышенно-духовные, разврата и прочей нравственной разнузданности в своём примерном дачном посёлке не потерпим. И документы у него тем более никто не спросил. Наоборот, ему предупредительно уступали дорогу, живенько перебегая на противоположную сторону улицы. Должно быть потому, что в этом райском уголке, где даже шикарный парк с кинотеатром имеется, живут чрезвычайно воспитанные люди. Кинотеатр, правда, давно уже не работает. Да и парк какой-то запущенный. Бурьян повсюду.
Габриэль бодро маршировал домой по уже знакомой ему дороге. (Это в горку-то, с неподъёмной сум-кой и со спящей на его ладони Настей. Вот всё-таки силища у человека, с ума сойти!…) Только до дома он свою ценную поклажу не донёс. Не потому, что уморился. А потому что на полпути повстречался со своими. Он буквально наткнулся на них. Во главе вытянувшейся змейкой процессии с приличным отры-вом на большой скорости вышагивал Миша. Весь красный и с бешеными глазами. Позади, взявшись за руки и стараясь от него не отстать, поспешали Юлька с Юи. Замыкали колонну Луис с Сергеем. Послед-ние о чём-то меж собой говорили. Габриэль не слышал, о чём – больно далеко те были. Сильно от остальных отстали.
Не было среди демонстрантов лишь Лауры.
Упёршись в Габриэля, гружёного бездонной бомжовкой, в которой, по ощущению, спрятался крупный телёнок, да плюс Настей, которая, вообще-то говоря, тоже что-то весила, колонна рассыпалась. Лишь Миша со слепыми от слёз глазами каким-то образом сумел продраться сквозь незамеченное им препят-ствие и в полном одиночестве продолжил свой скорбный путь. Если бы он шёл не под гору, трагически выбрасывая вбок правую ногу, а в эту гору восходил, нам ничего не оставалось бы кроме как сказать, что наш Чайльд-Гарольд отправился на Голгофу, драматически не осознавая того, как стремительно и страш-но он в этот момент отдаляется от коллектива. А может быть и сознавая, но из вредности не желая оста-новиться. Из протеста. Неведомо какого, но, похоже, нешуточного.
Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Юлька попыталась было набросать Габриэлю общие контуры в корне изменившейся диспозиции, но у неё ничего не вышло. И от Юи толку было не больше. На что-то обиженный Сергей до объяснений не снизошёл. Ну, тогда уже Луис, старый друг и боевой товарищ, да просто близкий родственник, чего уж там, который ничего и никого на этом свете не боится, взялся про-светить Габриэля относительно того, что концепция безопасности, изложенная Генералом Ордена утром за завтраком, дала трещину, претерпев отрицательную, как сегодня говорят, эволюционную трансформа-цию…
Если бы руки Габриэля были свободны (а он по-прежнему держал на весу Настю и сумку, у которой в любой момент могли оборваться ручки), Луис скорее всего получил бы по шее. Прямо при Юи и получил бы. Но должно быть внутренний голос многоопытного Луиса в подробностях обрисовал ему вероятную перспективу совершенно неуместного в складывавшихся обстоятельствах умничания, а потому он благо-разумно переключился на человеческий язык. И скоро уже Габриэлю открылось, что, когда он с Настей отправился на рынок, Лаура, эта “долбанная аристократка”, закатила безобразную истерику, вылившуюся в подлинный скандал, который Михаэль даже не попытался погасить. Возможно потому, что эта мегера торжественно пообещала выцарапать глаза каждому, кто посмеет читать ей мораль. Ну ей и дали выска-заться по существу.
Катила Лаура решительно на всех. Во-первых, на собственного мужа, который уже и голос боится по-дать, когда его жену публично оскорбляют и вытирают об неё ноги. Во-вторых, эта стерва зачем-то про-шлась по их, Луиса с Габриэлем, жёнам, которые ничего плохого ей не сделали, а то, что они совместно принимают ванну, их глубоко личное дело, до которого никто своим грязным языком касаться не смеет. В основном же Лаура наезжала на Сергея, который, якобы абсолютно нелегитимно узурпировав власть в их свободной интернационально-демократичной семье, устроил вокруг себя типичный политический концла-герь и персонально к ней, к слову сказать, не абы к кому, а к испанской гражданке, относится как к дерьму собачьему. О чём он, конечно же, пожалеет. Это она ему торжественно обещает. И, главное, все эти тру-сы ему тут дружно подтявкивают! Возможно, она хотела сказать “поддакивают”, но что сказала – то ска-зала. Вышло для всех обидно.
А кто, собственно, и в чём Сергею поддакивал? И вообще, чем конкретно Сергей умудрился её оскор-бить? Когда?… Ну а мерседес-то здесь причём?! Да он ни разу о нём и не вспомнил. (Что правда.) – Но тогда почему ты при всех бесчеловечно унижаешь благородную замужнюю даму, не позволяя ей сходить полюбоваться на море? Лесбиянки вон по целому часу в ванной плещутся и неизвестно чем там занима-ются, запираются же!, а ей, Лауре то есть, Луис сказал, чтобы она в ванной не курила и вообще там не застревала! Потому что она в этом доме не одна проживает. Да кто он такой, чтобы ей запрещать?! Где захочет, там она и будет курить. И никто ей не указ. А в ванной, между прочим, она долго купается пото-му, что с Михаэлем у неё секса считай, что нет. Да, ей, молодой и чертовски привлекательной женщине, секса недостаточно. Чего ты лыбишься?! – Вот именно: сексапильной. А какой же ещё? Что, скажешь нет? Ты у кого-нибудь ещё такую грудь видел? Ну и нечего тогда! Смеется ещё… И где мне, позвольте полю-бопытствовать, заниматься естественным самоудовлетворением? Может на супружеском ложе? В непо-средственной, но не телесной близости от законного мужа? Вот именно: мне для этого уединение требу-ется. Потому что в моих жилах течёт голубая кровь и вообще у меня белая кость. Что бы кто здесь из зависти ни думал. Посмотри – какие у меня красивые ногти. Нет, ты взгляни! И да – у меня тонкая натура. Чего я сейчас смешного сказала, козёл?! – Да, она у меня ужасно ранимая. И в изобразительном искусстве я понимаю побольше некоторых, которые знаменитого на весь скульптора Ван Гога от Ван Дейка отли-чить не могут.
Ты ещё о нравственности со мной поговори, узурпатор! Что за цирк вы там у себя каждую ночь устраиваете? Ты о нас подумал? В подушку она орёт… Ага, в подушку… Кому ты рассказываешь?! – Лучше бы о звукоизоляции подумал. Её же на улице слышно! Мой ведь только на эти её вопли и возбуж-дается… Скотина!
Карантин… Тоже придумал, идиот: Габриэля на рынок со своей детдомовской отправить! Во-первых, никого ты никуда не посылал. Они сами туда пошли. Самовольно! Наплевали на все твои глупые запреты и пошли. Что, слабо было их остановить?! Ещё же анекдот сочинил, будто на этого громилу никто не обращает внимания. Да там на улице, чтоб ты знал, никого утром и не было! Ты почему не Луиса с ней послал?! Конспиратор хренов… Ещё бы палицу тому медведю в лапу сунул. Чтобы на него уж точно никто внимания не обратил. Ха! Да он своим диким необразованным видом всё это дерьмовое село навер-няка уже на уши поставил. Незаметный такой… И плевать мне на то, что он в университет поступать собрался. Астронома из себя корчит, прости Господи! Ну смех же один…
Сказано Лаурой было много ещё чего разного. Слава Богу, у обалдевшей от столь агрессивного всту-пительного слова аудитории хватило ума в диалог с окончательно слетевшей с катушек психопаткой не вступить. Сергей попытался было. Хотя бы для того, чтобы установить регламент для выступающих. Как того требует протокол. И чтобы последовательно ответить на предъявляемые лично ему обвинения. Что-бы в пылу обычной в таких случаях полемики ничего не забыть. Не записывать же по пунктам все необос-нованные выпады спятившей ведьмы. Но встретившись с Мишиным взглядом, осёкся. Заслуженный пси-хиатр исповедовал ту истину, что некоторые фонтаны затыкать – себе дороже будет. И что иной раз не-уравновешенному человеку с подвижной психикой (подвижной в сторону истерики) нужно просто дать выговориться.
Когда вдохновенный прокурорский монолог на высокой ноте оборвался и по логике вещей настала очередь театральным Лауриным слезам, которые по закону подлости не захотели эффектным образом завершить столь яркое выступление, в гостиной наступила неловкая тишина. Присутствующие перевели взоры на Сергея, ожидая, какое он выдаст резюме. И генерал заговорил. Не промолчал.
Начал он тихо и как бы даже спокойно. Только глаза у него сделались металлические. И холодные. Как у змеи.
– Чёрт с тобой. Иди, если так уж неймётся.
– К… куда это… иди?…
– А куда хочешь.
– Что, и к морю можно?…
– Да какая мне разница, куда ты отправишься?! И вернёшься ли ты обратно…
– Интере-есно получается!… Я что, одна на взморье пойду?
– Какой ни есть, а у тебя всё ж таки законный муж имеется. Если я не ошибаюсь…
– Я спрашиваю – кто меня охранять будет?
– Вот именно с этим вопросом к нему и обращайся.
– Муж… объелся груш… Что ты несёшь?! Мне настоящая охрана нужна. То он всех убийцами пу-гает, то вдруг… И чтоб с пушками охрана была! А не этот… Пускай со мной Луис пойдёт. Он хоть воспитанный. В отличии от отдельных хамов.
– Перебьёшься. Профессиональная охрана тебе не полагается.
– Это почему? Я что же, получается, – второго сорта? Да я – дворянка по крови… Пусть мать у ме-ня и из простых… Вашей священной стельной корове… Этой твоей безродной аптекарше без те-лохранителя шагу ступить не позволяется, чуть ли не в паланкине уже готовы её носить… Авто-бус по первому её слову останавливали… Маркиза, твою мать!… Носятся с ней как я не знаю… А я, значит, у вас…
– Ты, вообще-то, – служанка этой “стельной коровы”. Или, может, забыла?!… Была, есть и бу-дешь… Кстати, ещё раз как-нибудь в этом духе о ней выскажешься, и мой брат вдовцом окажется. Я не шучу. Что стоишь? – Вали, давай, на хрен отсюда! Ты вроде как на свежий воздух рвалась… Так вот – знай: тебя здесь больше никто не держит. Как же можно испанскую дворянку взаперти держать? В самом деле… Всю из себя такую возвышенную и благородную… Да ещё с такой уни-кальной грудью…Удивляюсь, как Мишка тебя ещё не…
– Ты удивляешься?… Ну-ну, успокойся, мой господин. По-настоящему удивляться ты начнёшь только сейчас. Вот-вот: я о нашем молодожёне… А ты в курсе, мой фюрер, как твой драгоценный братец зовёт меня во время?… Как бы эти незабываемые моменты лучше назвать? Такие редкие… Их у нас сегодня ночью и было-то всего два… Если уж всему счёт вести… Хотя со свадьбы про-шло уже… Угадал, о чём я?… И то ведь – по пьяни! Вылакав мой коньяк. Гад!… Ну так каким именем этот кобель свою молодую жену зовёт? Которая, между прочим, ему девственницей до-сталась. Чистой как альпийский снег… Не то, что некоторые, о которых здесь и слова правды ска-зать нельзя. Давай, напряги свой выдающийся интеллект.
– Интересно, и каким же? Да не интригуй уже! – Сейчас ведь лопнем от нетерпения.
– Настей – вот каким! Что, съел? Нет, каково! Ты только представь себе. Что, не ждал?
– Отчего же? Не поверишь, но подобное мне в голову уже приходило. Просто не могло не прийти… И что? Думаешь, я сейчас морду ему пойду за это бить? Дура, тебе ведь на человеческом языке объяснили – откуда ты взялась. Из каких лоскутов твоё благородное высочество сшивали. Ты же прекрасно знаешь – в чьих телах побывала. Между прочим, кабы не Аська, ты бы сейчас… Пошла с глаз, мразь! Видеть тебя не могу!!
Да, такие вот грубости последний генерал Ордена Тамплиеров вывалил в сердцах на Лауру. Ну а с тем, что случилось потом, давайте разбираться спокойно. Хватит уже криков. Для начала стоит знать, на что Сергей так разобиделся, что докатился до столь непозволительных слов и интонаций. Как-то не вя-жется подобная лексика с его пусть неформальной, но всё же большинством здесь безоговорочно призна-ваемой генеральской должностью. В таких выражениях благородные рыцари прославленного духовного Ордена с дамами из высшего общества не изъясняются. Правда ведь некрасиво получилось…
Итак, что же вывело его из себя? Может быть то, что Лаура поставила под сомнение его авторитет и право единолично принимать концептуальные решения? Это мы касательно безопасности. Или его взбе-сила возмутительная “стельная корова”? – Ладно, не будем мучить читателя, потому как ответ нам изве-стен: – с катушек Сергей слетел именно из-за неполиткорректной “стельной коровы”.
А вот почему все плохие слова Сергея Миша выслушал спокойно, даже не попытавшись вмешаться? А правда – почему? – Хорошо, и здесь не будем размазывать кашу по столу. А скажем прямо, то есть без обиняков: безжалостную речь Сергея Миша слушал вовсе не так спокойно, как это может показаться не-наблюдательному зрителю, а со сжатыми кулаками. Он ведь начал уже фантазировать, как сейчас встанет и заедет Сергею в ухо. Пусть только тот перестанет говорить. Невежливо ведь бить того, кто пока ещё не всё сказал. Пускай он закончит свою мысль и тогда…
Да, Миша не умеет драться. Нет у него в этом никакого опыта. Главным образом потому, что он – вы-дающийся музыкант, который при любых обстоятельствах обязан беречь свои руки. Но наплевать сейчас на руки: вступиться за жену – святое дело. Да просто священный долг истинно благородного человека! Тем более, если он – испанский гранд. Пусть и в прежней жизни. А вот нечего смеяться: не только быв-ших чекистов не бывает, но и грандов тоже!
Как бы то ни было, со стула Миша не встал. И по уху никому не врезал. Хотя Сергей давно уже пере-стал говорить, и настала очередь Лауры обстоятельно высказаться по обсуждаемым вопросам. Собствен-но, она уже и собиралась это сделать. Не такая она, чтобы долго за словом лазить в карман. Только вот рот она раскрыть не успела. Потому что Юлька внезапно поднялась со своего стула, словно она вдруг вспомнила, что на кухне выкипает чайник, сделала навстречу испанке один быстрый шаг и влепила ей звонкую пощёчину. Лаура, естественно, собралась вмазать Белошвейке в ответ, уже и руку для удара завела, но тут острая железка неприятно упёрлась ей в горло. При этом Миша и тогда ещё продолжал сидеть с воинственно сжатыми кулаками. Не встал со стула.
Странное дело: если Юлька в начале этого непристойного эпизода с рукоприкладством находилась в непосредственной близости от Лауры и, соответственно, чтобы подняться и засветить чокнутой аристо-кратке по роже, ей потребовалось секунда, то как за тот краткий миг, пока Лаура заводила руку для от-ветного удара, Юи со своим смертоносным железом оказалась рядом? Ответа на этот вопрос мы дать не в состоянии. Да, пожалуй, и никто этого сделать не сумеет. Честное слово, просто с ума сойти: Юи ведь сидела на диване в двух с половиной метрах от Лауры. Вдобавок их разделял обеденный стол, за которым вчера за ужином спокойно разместились все обитатели этого мирного дома. Как? – Неведомо, но каким-то образом она возле Лауры оказалась. Нет, в самом деле, не по воздуху же она прилетела! А главное, если бы она и летела, этого её чемпионского прыжка никто не отследил. Сидела себе смирно девчонка на диване рядом со своим Луисом и на тебе…
Мы уж не спрашиваем, где Юи прячет свои смертоносные железки, и как она умудряется сама ими не порезаться. Бог с этим… Опять же Луис, за которым никто не наблюдал и который по этой причине по-стоянно за что-нибудь девушку трогал. То за руку, то ещё за что-нибудь. А бедная китаянка при этом изо всех сил старалась его нечаянно не поранить. В первый раз ведь (тогда ещё – в Москве, перед тем, как он потащил её в ванную) она ничего не могла испытывать кроме стыда (девичьего имеется в виду) и страха от того, что может непредумышленно Луиса убить. Не со зла, а чисто на автомате. И это при том, что никаких железок в тот раз при ней не было: она ведь нарочно их все на кухне в банку из-под муки сложи-ла. Как знала! Хотя ничего она не знала. Просто побоялась, что в конце концов не выдержит и полоснёт себя какой-нибудь из них по горлу. Что, конечно, очень плохо, ведь Настя тогда осталась бы без защиты. А Юи обещала Серхио. Это потом уже, когда непонятно откуда в квартиру гурьбой повалил странный народ, честное слово, прямо как на майской демонстрации, ей самоубиваться расхотелось…
Обо всех этих подробностях мы сейчас вспоминаем для того, чтобы обоснованно заявить: холодного оружия при ней тогда в Москве не было. Гарантию даём. И что, когда Луис начал в ванной допытываться, любит ли она его как раньше, а если да, то почему не хочет с ним целоваться, она на самом деле думала об одном: – как бы его нечаянно не убить! Пусть он делает с ней что захочет. Что там мужчины хотят… А она будет как мёртвая и даже не шелохнётся. Сделается как каменная и все свои мышцы будет держать под контролем. Руки вот только куда девать? И ноги. С ними ведь тоже проблема. По сути ей и железок никаких не требуется, чтобы убить. А ещё же нужно умудриться случайно сонную артерию Луису не прокусить.
Короче, до любви ли Юи было в тот момент? До поцелуев ли?… Хотя, странное дело, через какое-то время ей даже понравилось. Не как с Джули, конечно, но…
Ну вот, и опять отвлеклись… На чём мы остановились? – На том, что в гостиной сделалось тихо. Так тихо, что стало слышно, как Баська моет на кухне языком блюдце, в которое Настя перед уходом на ры-нок положила две столовые ложки фарша. С горкой. То есть кошка почти три ложки фарша сожрала и катала теперь по полу пустое блюдце.
А тихо и пусто в гостиной стало потому, что все боялись пошевелиться. Лауре ещё не приходилось видеть Юи в деле, но по тому, что Сергей вдруг превратился в забывший дышать соляной столб, она нутром почувствовала, что ситуация складывается как-то не очень. Да просто хуже некуда! Определённо не в её пользу. Так что лучше ей сейчас резких движений не делать. Ведь эта бешеная лесбиянка, напрочь лишённая чувства юмора, галантных европейских шуток не понимает. И потому неправильно может Лау-ру понять. Возьмёт ещё, дура психованная, и зарежет её к чёртовой матери. У них, азиатов, это запросто. В порядке вещей. Притом что Лаура и в мыслях не держала как-нибудь Юльку обидеть. Вот ни разу! Показалось это китаёзе… Точно, все лесбиянки – сумасшедшие. Лечиться им надо.
Юлька преспокойно вернулась на своё место – села на стул и принялась равнодушно смотреть в окно, как будто никого она только что по физиономии не била. И вот что: мы даже и пытаться не будем как-то прокомментировать случившееся, поскольку мотивы внезапной агрессивности лесбиянок нам самим не до конца ясны. Что той, что этой. И, стало быть, не будем гадать – с чего они вдруг атаковали Лауру. Бог с ними. Не о них же речь. А о странностях Мишиного поведения. Так вот, здесь всё то же самое, как и в случае с Сергеем: мы знаем ответ, почему этот благородный дворянин с длинной родословной не полез в драку. А потому не будем с этим тянуть: Мишу возмутила даже не грязь, которую Лаура прилюдно и, что обиднее всего, походя на него вылила, а всё та же пресловутая “стельная корова”. Будь она неладна! И как только язык у этой хабалки с действительно умопомрачительной грудью повернулся?! Короче, кон-статируем: в отдельных пунктах состоявшейся в гостиной очевидно нездоровой дискуссии Миша солида-ризировал с Сергеем свою позицию. Вот почему и не полез в драку. Тут же ещё и Юи летает над столами с опасными орудиями убийства в руках. Интересно, и как Луис её не боится? А ведь не боится. Габриэля он иногда опасается, а с Юи по ночам такое делает! И ведь жив ещё, счастливчик…
Ну так и что мы имеем в итоге? Так сказать, в сухом остатке. – То, что, беспринципно наплевав на конспирацию и безопасность многонационального коллектива, из дома на улицу отправились гулять уже все. Кроме Лауры, которая, преданная даже собственным мужем, демонстративно убежала в ванную ры-дать.
Миша никому в глаза не посмотрел и выскочил из дома первым. Девчонкам хотелось его как-то уте-шить, почему поначалу они и пытались его догнать, сообразив потом, что разумнее будет сделать вид, что ничего страшного не случилось. Подумаешь – поговорили на повышенных тонах. С кем не бывает. Не подрались же. Впрочем, по морде Лауре досталось. Что невозможно отрицать. Но только Сергей здесь ни при чём.
Большинства нюансов, которыми мы сочли своим долгом с читателем подробно поделиться, Луис своему старшему брату, разумеется, не передал. Во-первых, ему для этого не хватило красноречия. Да и что, он прямо здесь, что ли, – посреди улицы, – начнёт по памяти и в лицах воспроизводить Шекспиров-ский накал того незабываемого диалога?
Впрочем, Габриэлю было достаточно и достаточно сумбурного пересказа, чтобы разобраться в про-изошедшем. Он давно уже не слушал Луиса, но не потому, что это было ему неинтересно. Не поэтому. А потому, что случилось непонятное. И он никак не мог сообразить – что именно. Почему ему вдруг пока-залась странной машина, только что проехавшая мимо? Он даже специально повернул голову, чтобы получше её рассмотреть. Кстати, Юи по причине натренированной профессиональной бдительности этот чёрный внедорожник также чем-то насторожил. Она ведь тоже обернулась ему вслед. Гелендваген. Почти новый. Что тут особенного? Ну да – хорошая машина. Дорогая. Кто ж спорит? И что с того?
Габриэль на самом деле обратил внимание на этот джип ещё когда шёл с Настей на рынок. Когда же он возвращался с ней и неподъемной сумкой в руках… Вот именно: – автомобиль стоял на том же самом месте. И вот, когда мимо Габриэля, ничего перед собой не видя, пронёсся упивающийся своим горем несчастный Миша, а поспешавшие за ним обитатели ожившей посреди зимы дачи плюнули, перестали его догонять, остановили великана и начали рассказывать ему подробности спектакля, который он пропустил, подозрительно молчаливая машина вдруг тронулась. Столько времени здесь стояла и вдруг поехала.
Юи и Габриэль встретились глазами. И разом всё поняли.
Не дослушав Луиса и даже повернувшись к нему спиной, что, конечно, было не очень вежливо, Габ-риэль сгрузил сумку на асфальт, сделал шаг к Сергею и переложил ему на руки спящую Настю. У того аж ноги подкосились. И не только он неожиданности. Это в строго определённых ситуациях, когда, к приме-ру, кто-нибудь разбивает неподалеку духи с характерным цветочным запахом, он делается сильным как неизвестно кто, а так, в обычной жизни, Сергей – тот ещё силач. То есть Настю он, конечно же, не выро-нил, но, когда через пару минут она проснулась и сама сползла с него на асфальт, он её от всего сердца в душе поблагодарил.
Габриэль безапелляционным тоном, от которого некоторым вдруг стало не по себе, попросил присут-ствующих никуда с этого места не сходить, а стоять здесь и караулить сумку. (Как будто её можно украсть и, главное, украв, далеко с ней убежать! – Да через полчаса Луис с Сергеем, чтобы поставить в багажник чёрного Гелендвагена, её вдвоем еле подняли.) Ещё он сказал, что они с Юи скоро за этой сум-кой вернутся. И он надеется увидеть здесь всех в данный момент присутствующих, а иначе…
Больше он ничего не сказал. Потому что начал уже злиться. Почему его никто ни о чём и не стал рас-спрашивать. Ну его. Когда он злится, мало хорошего случается.
Кстати, мы тут недавно критично и даже несколько ёрнически высказались об успехах Габриэля в по-движных спортивных играх. О том, к примеру, что бегать он не умеет. Что правда – то правда: долго бежать ему трудно. Быстро устает. Но пару километров он всё же пробежать может. А может быть даже и не пару. И как пробежать! – Юи, которая, если бы захотела, запросто могла бы получить удостоверение мастера спорта по бегу (равно как и по целому ряду других спортивных дисциплин), потому что каждое утро по часу делает специальную зарядку, сейчас за ним едва поспевала. Это потому, что бежал Габриэль в особенной манере – гигантскими прыжками, как бегают медведи, которые, как известно, могут догнать лошадь.
Ну вот, и опять мы обзываемся. Впрочем, не со зла. Просто больно уж точная пришла на ум ассоциа-ция. Ладно, не будем больше дразниться. Габриэль – не медведь. Точка.
Перед последним поворотом, разведчики, не сговариваясь, перешли на шаг. Гелендваген, как и ожи-далось, “отдыхал” возле их дома. Находившийся в машине водитель, среагировать не успел. Потому что – не профессионал. Честное слово, даже стыдно за него. Ещё же, дурак, и бронированное стекло не поднял. Курил он, видите ли, идиот! Да разве ж можно курить, находясь на посту?! Ты сначала дело своё как следует сделай, – увези подельников в спокойное место подальше отсюда, – а там уже кури сколько в тебя влезет…
Габриэль вытащил водилу из машины через окно. Одним движением. Голову постарался не оторвать. Но шею ему всё-таки нечаянно сломал. И очень по этому поводу огорчился. Не получилось чисто сде-лать – слегка помять, временно вывести из строя, но так, чтобы не убивать.
Юи посмотрела на Габриэля с укоризной, покачала головой, но ничего ему не сказала. Пока они сюда бежали она, зная Габриэля, дважды попросила его хотя бы одного хулигана оставить ей живым. И вот, неизвестно, сколько в машине ехало разбойников, а теперь на одного из них меньше стало. Хорошо хоть голова при водиле осталась. Машину и тротуар не испачкали. И об этом ведь Юи его попросила.
Они вошли через калитку. Труп положили на землю так, чтобы с улицы его не было видно – непо-средственно под забором. Может Юи и хотелось сделать Габриэлю выговор за неэстетичные и слишком уже радикальные методы противостояния асоциальному элементу, но тут дверь их гостеприимного дома от удара чьей-то грубой ноги распахнулась, и китаянка продемонстрировала общественности в лице Габ-риэля, как умеют прыгать дикие кошки.
Молодой человек, равно как и тот, что разлёгся возле забора, не то, что среагировать, а даже и что-либо заметить не успел. И вот теперь мы поговорим о разности в подходах. Хотя у Юи было ничтожно мало времени на придумывание того, как атаковать разбойника (то есть у неё этого времени не было во-обще), она умудрилась его не убить, а просто сделала из него статую, которая мало того, что осталась стоять на своих ногах, так ещё же и поклажу из рук не выпустила. Тяжёлый кожаный мешок с Настиными дублонами ловко принял вовремя подоспевший Габриэль, а сумку с деньгами подхватила Юи. Как же быстро незваные негодяи нашли в их доме деньги и золото! Вот сволочи… Юи кивнула на дровяной са-рай, и виноватый Габриэль безропотно понёс в импровизированную допросную комнату обездвиженного ею языка.
Каким образом Юи приготовила из молодого человека изумлённо глядящий в бесконечность овощ, мы не знаем. Наверное, если бы эта сцена была заснята на кинокамеру, и у нас появился шанс просмот-реть её на замедленной скорости, то мы получили бы возможность сказать по этому поводу что-нибудь вразумительное, но, увы, никто для нас этот уникальный балет на плёнку не снимал.
Габриэль хотел для верности стукнуть пленника кулаком по голове, чтобы тот случайно не очухался и куда-нибудь не сбежал. Но понял, что, если он и этого безобразника убьёт, Юи тогда его точно поруга-ет. Габриэль просто разогнул ногу своего пленника не в ту сторону, в которую она до сих пор сгибалась, прикрыл дверь в сарай и поспешил на помощь Юи, которая уже вошла в дом.
Впрочем, Габриэль мог и не спешить. Когда он с грохотом ворвался в гостиную, едва не вырвав с мя-сом входную дверь, там, собственно, всё уже закончилось. Двое озорников, на одном из которых не ока-залось штанов, лежали на полу, не обнаруживая признаков жизни. А Юи помогала Лауре, которую всю трясло, надевать бельё. – Чтобы Габриэль не увидел её голой. Господи, как будто он не видел её голой! Вчера, к примеру, перед сном, когда она спускалась из их с Мишей спальни в ванную, на ней кроме ту-фель на высоком каблуке вообще же ничего не было. У Юи её узкие глаза тогда расширились до вполне европейского формата. Сергей на эротическое дефиле никак не среагировал. А Габриэль с Луисом отвер-нулись, но долго потом не могли вспомнить, о чём только что говорили. Нить разговора была безвозврат-но утеряна.
Да, вооружённые ружьями и ножами хулиганы, с их самих поразившей быстротой добывшие исчер-пывающую информацию о том, где хранятся в доме деньги и прочие ценности, расслабились и решили с источником полезных для них сведений поразвлечься. Эх и “везёт” же Лауре! Что те гады в психушке, что эти… Честное слово, такое ощущение, что все бандиты учились в одной школе. И учились исключитель-но на тройки. Ну никто же ни единого урока не усвоил! Вот что у них в головах?! Даже удивительно…
Как бы то ни было, теперь уже Юи прятала от Габриэля глаза и, вообще, вела себя так, словно она пе-ред ним извинялась. Ничего странного: только что китаянка сердилась на него из-за того, что он неакку-ратно повёл себя с водилой, а сама… Могла ведь, наверное, и поделикатнее обойтись с преступным эле-ментом. Поступить не столь для последнего безальтернативно. Собиралась же с кем-то из налётчиков разговаривать. Но вот не удержалась. А всё потому, что не любила она, когда насилуют девушек. Краси-вых или некрасивых – неважно! Не любила и всё.
Ну и ладно. Не будем лить о тех грабителях крокодиловы слёзы. Хорошо хоть всё разрешилось бес-кровно. Ну почти… У одного железка застряла во лбу, а у второго в затылке. Крови было действительно немного. Железки решено было вытаскивать в дровяном сарае. Не здесь, чтобы ещё больше не испачкать пол. Но вытащить их обязательно надо. Потому что они дефицитные. И, между прочим, недешёвые. Та-кие в обычном военторге не купишь. Их только особые мастера изготавливают. На заказ. В общем, нечего такими красивыми звёздочками разбрасываться.
Габриэль отнёс горе-насильников в сарай. После чего за ногу перетащил туда же водилу. Потому что из-за забора его всё-таки можно было разглядеть. Не хватало ещё, чтобы случайные прохожие его увиде-ли. Место безлюдное, но мало ли. Да и Настя скоро вернётся… После чего он зашёл в дом, закрыл дверь и стал помогать Лауре мыть пол, поскольку следы проникновения в жилище посторонних были видны. А Юи отправилась в сарай беседовать с единственным оставшихся в живых налётчиком.
Мыть полы Лаура не умела. Совершенно. Прежде как-то не доводилось этого делать. То, что она име-ла наглость давать Насте ценные указания, как это делается, вовсе не свидетельствует о её собственном в этом деле опыте. Габриэль же специалистом по этой части тем более не являлся. Хотя он много раз видел, как моет полы Настя. Однако, деваться им было некуда. Ведь к возвращению рыцарей недавно воскресше-го Ордена и их высокородных жен в доме должна быть идеальная чистота. Так что Лаура не спорила. Тем более, что понимала – виновата. Ещё как она виновата! Подумаешь – дали ей с порога в глаз… Зачем же было незнакомцам рассказывать про тайник?! А если бы озорники и правда унесли с собой все деньги и золото? На что стала бы жить их большая семья?
Юи вернулась очень скоро. И десяти минут не прошло. Вернулась и сообщила Габриэлю, что все чет-веро хулиганов мертвы и тот, который умер последним, перед смертью раскаялся, причём вполне ис-кренне, вследствие чего рассказал ей всё как на духу. Об истинной причине его внезапной откровенности Юи из скромности умолчала. На самом деле бандит выложил ей всё исключительно потому, что она по-обещала ему быструю и небольную смерть, наглядно в малом масштабе продемонстрировав, как будет выглядеть противоположный вариант. Который разбойником был благоразумно отвергнут. И Юи своё слово сдержала. Она всегда выполняла обещания. Умер тот гад действительно быстро и без мучений.
О том, что Сеньора и Джули не должны узнать, что в их отсутствии в доме побывали чужаки, Юи Ла-уре говорить не стала. Просто посмотрела ей в глаза, и та всё сама поняла. Посоветовала ей лишь по-меньше лить на пол воду. Он же элементарно не успеет высохнуть. И предупредила, что фингал под гла-зом проявится через полчаса. Так что стоит поискать тёмные очки. Типа она поплакала, когда все ушли. А теперь своих красных глаз стесняется. После чего Юи села за руль Гелендвагена и укатила за девочками, которым ходить в гору пешком не очень полезно. И за сумкой с едой.
Юлька машине ужасно обрадовалась и сразу заныла: на море ей хотелось посмотреть. Настя тоже стала проситься. Ну, раз у них теперь свое транспортное средство появилось. Юи спорить не стала, тем более, что Серхио одобрительно ей покивал. И повезла всю эту радостно хохочущую компанию к морю. Луис устроился с девочками сзади, спокойно они там втроём уместились, а Серхио сел впереди, рядом с Юи, которая на предмет того, что Габриэль с Луизой могут не успеть как следует в доме прибраться, теперь успокоилась. Она ведь им лишних полчаса добавила. Фора называется…
Когда девочки под присмотром Луиса кидали в море гальку, Юи поведала Сергею, что друзья у него плохие. Не все, но тот, который даром пустил их жить на свою дачу, точно нехороший человек. Гадом он оказался. Так что ей с Луисом придется сегодня его навестить. Этот его знакомый, как выяснилось, опас-ный бандит. За нее волноваться не нужно: она в курсе, как с такими типами разговаривают. Она умеет.
________________________________________
Глава шестая
Золотой крестик
В этот особенный день Валерий Градов решил на лифте не ехать. И не поехал. Ни в простом, ни в ге-неральском. А вместо этого к проходной из своего – теперь уже бывшего – кабинета на пятом этаже он спустился по лестнице. Как обычный офицер. Не как именинник. Опять же Грат не поленился и прошёлся по длиннющему коридору четвёртого этажа, заглядывая к старым знакомым, которых не видел Бог знает сколько времени. Командировки – такая штука: люди из конторы порой на годы исчезают. Случается, что и вовсе сюда больше не возвращаются. А у того, кто вдруг возвращается, спрашивать – где он так загорел или что он в тёплых краях повидал – здесь не принято. Не потому, что всем на это наплевать, а просто не принято. Понимать же надо. И нечего удивляться – работа такая…
Встречавшиеся Валерию в коридоре коллеги приветствовали его по-разному. Кто искренне ему радо-вался, кто натужно улыбался – исключительно из вежливости. А у кого-то первым позывов было убежать. И только нечеловеческим усилием воли эти жалкие трусы заставляли себя поздороваться со своим быв-шем товарищем и сказать ему дежурные, а потому ни черта не стоящие слова формального приветствия. Как бы то ни было, даже самые заклятые враги сегодня поздравляли его с наградой и невероятным для обычного полковника повышением. Все ведь были уже в курсе. Новости в конторе распространяются молниеносно. Как ветер. Хотя его портрет вместе с двумя приказами, первый – президента страны – о присвоении ему “Героя России” и второй – председателя КГБ – о повышении его в звании сразу до двух-звёздного генерала, на проходной вывесили лишь час назад. На фотографии пятилетней давности он был в парадной капитанской форме (новее не нашли), при этом разных орденов, главным образом боевых, на его кителе висело дай Бог каждому. Целый иконостас. Равнодушно пройти мимо такого и не остановиться было решительно невозможно. Так что контора гудела как пчелиный рой. Особо завистливые делились в курилках неприличными предположениями относительно того, за какие такие “особенные заслуги этому карьеристу аж через два звание позволили перепрыгнуть. Как будто более достойных не нашлось! Да ещё же и золотую геройскую звезду на грудь повесили, чтоб ему, суке, пусто было!…”
Естественно, коллегам бросилось в глаза, что новоиспеченный герой домой переодеться в чистое, съесть чего-нибудь или просто принять ванну не заехал, а сразу (надо полагать прямо с самолёта) поспе-шил в родимые пенаты. Он ведь даже не побрился и шагал сейчас по коридору головного офиса КГБ с простеньким, каким-то, прямо скажем, несолидным чемоданчиком. А главное, на нём не было привычного серого костюма в ёлочку, по которому его раньше можно было узнать даже со спины. Одет он был в по-линялые джинсы и дешёвенький старый свитерок с протёртыми локтями. Неказистое пальтишко он небрежно перекинул через чемодан, оставив правую руку свободной для рукопожатий. Не носят такую одежду уважаемые генералы. К тому же пальто было явно не по сезону. Холодно ходить в таком перед самым Новым Годом по прекрасным улицам Москвы, которая в последнее время несказанно похорошела, но при этом теплее, увы, не стала.
Да, долго же наш именинник скитался на чужбине. Вдали от родимых берёзок и милых сердцу рю-мочных. Посреди опасных врагов, которые спят и видят – как бы нас завоевать, и прочих клеветников, у которых ничего святого за душой нет. Один против стаи зубастых империалистических акул выступил. И как родной язык ещё не забыл, бедолага? – Истинный патриот. Да чего там – настоящий герой! Каких мало.
А ещё Валерий с каким-то странным выражением на лице, чуть ли не с изумлением обозревал стены в коридоре четвёртого этажа, точно не узнавал их. Как будто за время долгой командировки здесь что-то изменилось. Как будто стены перекрасили или сменили освещение. Взяли и другие лампочки в потолок вкрутили. И этот запах… Стоп, ну это уже – перебор: запах на Лубянке остался прежним! Точно. Пахло здесь… Нет, не будем говорить – чем. Чем обычно здесь пахло. Вот – правильно: здесь всегда так пахнет. Пахло и будет пахнуть. Россией здесь пахнет – вот чем. А не тем, чем какой-нибудь злопыхатель поду-мал.
Сослуживцы списывали странности в поведении Валерия на продолжительное отсутствие и, конечно же, на смертельную усталость. Должно быть ужасно трудную и опасную работу этот благородный офи-цер за рубежами нашей Родины выполнял. И, заметим, с честью он эту свою работу выполнил, на круглую пятерку, не за просто же так человека в генералы двинули, а вдобавок ещё и Героя дали.
А может всему виной смена часовых поясов? – Ну что ж, и такое может быть. Издалека ведь наш за-мечательный Герой летел на свою любимую Родину. Ещё же неизвестно – на чём и в каких условиях тот перелёт осуществлялся. Может случиться, что впопыхах и в скверном самолёте, каким-нибудь эконом-классом пришлось ему эвакуироваться. С риском для жизни. Удирая, к примеру, от погони. И может быть даже храбро отстреливаясь… Ужас! Вон ведь как плечом дёргает. И носом шмыгает. Ничего, отоспится, бедолага, отведает в офицерской столовке борща со сметаной, заест его селёдкой с луком и чёрным хле-бом и будет у него всё как раньше – до этой его таинственной загран. командировки. Не будет больше дёргать плечом и головой по сторонам крутить, словно он не местный, который тут чего-то не узнаёт. Всё у него будет хорошо. Как прежде.
Хотя нет, как прежде – это вряд ли. Теперь уже ни у кого из нас как прежде жить не получится. Сего-дня в нашей стране приключилась большая неприятность: от Урала ведь уже и до самого Владивостока зажглась Россия. Как пионерский костёр полыхает родимая… По последним сводкам к обеду (по москов-скому времени) убили уже порядка трёх тысяч офицеров КГБ, прощёлкавших своими клювами опасность и не сделавших вовремя ноги. А также милиционеров, которые сдуру повынимали табельное оружие в святом порыве призвать хулиганов к порядку, без числа положили. Заодно ещё и пистолеты у этих храб-рецов позабирали. Теперь с ними за судьями и прокурорскими по разным городам и весям гоняются. И вот что характерно: совершенно же не обращают озорники внимание на пол тех судей, которые ещё не-давно требовали называть себя “вашей честью”. Никаких тебе гендерных послаблений никому не делают. То есть даже и беззащитных женщин хватают. Причём этих даже с б;льшим азартом. Если не сказать – с удовольствием. Сначала их чести мордами об стены больно стукают и прочие безобразия сексуального характера с ними творят, чтобы те без утайки тут же, на месте, чистосердечно рассказывали, кто велел им по телефону неправедные приговоры выносить, а потом всё равно их вешают. На тех фонарных столбах, которые крепкие и судью выше средней комплекции спокойно выдерживают. Не хорошо же, если столб вдруг погнётся и в тёмное время суток перестанет освещать мостовую. Или, скажем, проезжую часть.
Да, славный презент в праздничный чекистский день беззаветным и абсолютно бескорыстным защит-никам трудового народа преподнёс нездоровый элемент. А что смешного?! – Да, никаким не карателям. И не опричникам. Вот ни разу! Слово-то какое, главное, из пыльных сундуков вытащили – “опричники”. Кино, что ли, не смотрели? В которых наши благородные чекисты так сильно любят рядовых советских граждан, что прямо невозможно. Аж слеза наворачивается. И встать перед ними по стойке смирно хочет-ся. А они же, агнцы божии, при этом умудряются ещё и иностранных шпионов ловить. Которым несть числа. Кругом ведь нас враги обложили. Прямо уже по над нашим забором засели, сволочи, и зубами от своей русофобии противно лязгают… В общем, никаким не карателям! И уж тем более не опричникам. Не палачам трудового народа. А самым что ни есть принципиальным защитникам неотъемлемых политиче-ских прав трудящегося. А также его свободы собрания по пятницам возле пивной. Того самого глубинно-го трудящегося, который за мир и дружбу во всём мире. За всё хорошее и, соответственно, против всего плохого. Да, действительно замечательный у нас народ. Незлобивый и молчаливый. Он ещё с Мамая научился уважать правильную власть. И всё на свете одобряет. Что ему по радио скажут, то он и одобря-ет. Потому что он хороший. Лишь бы не было войны. Или уже нельзя громко про мир и войну гово-рить? – Ну тогда и хрен с ним – с миром… Но тут же ещё недобитая внутренняя контрреволюция из всех щелей, понимаешь, повылезала! В самый неподходящий момент, тварь, когда до Нового Года меньше двух недель осталось, на поверхность поднялась. Когда нашу богоспасаемую Родину-мать, до мозга ко-стей, можно сказать, истинно православную отчизну, у которой даже свой правильный Христос имеется и ракет средней дальности на всех несговорчивых хватит, ведущую под предводительством бессменного, а, поскольку горячо всенародно любимого, потому и единогласно переизбираемого президента… ведущую, короче, нашего глубинного трудящего вперёд к великой победе в экономике и освобождению огнём и мечом угнетаемых русскоговорящих братьев во всём мире от нацизма… Или назад? В общем, куда надо, туда эта наша мать и ведёт свой мудрый народ, который в случае, если ему по телевизору скажут, и по-вторить может… То есть если его как следует послать, так он возьмёт в руки дреколье и до самого Бер-лина дойдёт… Снова. А может и дальше куда. К примеру, если ему сапоги в Индийском океане вдруг захочется помыть… А то, что же получается? Крик, главное, подняли! Мы что – кому-то угрожаем? Где?! – Да они первые наш многострадальный народ, известный своей повышенной духовностью и сооб-разительностью, со всех сторон в кольцо взяли. По периметру, гады, наши бескрайние просторы обложи-ли и хищно так из-за внешнего периметра своими гнилыми зубами на нас щёлкают. Так и норовят, мер-завцы, наши природные богатства присвоить. Принадлежащие, между прочим, всему трудовому народу, который своим большим сердцем искренне начальство любит и, соответственно, правильно за него всякий раз голосует. Как ему в телевизоре скажут, так он и голосует. Вот честное слово: зла уже не хватает – какой он всё-таки плохой – этот коварный внутренний враг, который продался за жвачку и пепси-колу американским ястребам. Мало его, сволочь такую, ловили и к стенке ставили? Ещё захотелось?!…
Как бы то ни было, а на дворе всё-таки праздник. Который никто не отменял, несмотря на неблаго-приятную международную обстановку, холодную погоду и зловредную провокацию внутреннего врага. А посему Валерий, невзирая на физическую усталость и несвоевременную фрустрацию своих товарищей по холодному и огнестрельному оружию, вместо того, чтобы уехать на полагающейся ему теперь казённой машине с шофёром домой, в одиночестве выпить на кухне пол-литра водки, с гордостью полюбоваться в телевизоре на нашего президента и забыться целебным сном, великодушно зазывал всех, кого, путеше-ствуя по четвёртому этажу здания на Лубянке, встречал и кого на службе не удерживало оперативное дежурство, в чебуречную за углом, пользующуюся среди знающих людей популярностью из-за демокра-тичности цен и качества продукции. Отметить, так сказать, общий с тем самым глубинным народом праздник. Тем более, что там, помнится, и телевизор имеется. А, стало быть, можно будет с комфортом, не отдаляясь от коллектива, посмотреть выступление нашего главнокомандующего, без которого, как известно, Россия тут же, вот прямо через полчаса развалится на куски. А заодно уж и послушать благо-дарственную речь заслуженного председателя КГБ, начальника, лучше которого и придумать невозмож-но. Такой он хороший. Посмотреть и с чистой совестью за счёт Валерия выпить за здоровье всех наших замечательных вышеперечисленных ответственных товарищей водки. Святое же дело. Ну и звёзды, ко-нечно, – геройскую и те две, что на Гратовы погоны сегодня чудесным образом упали, – обмыть. Как полагается. А главное, чебуреки в той забегаловке, как уверяют, не из собак делают! Опять же курить там можно. Или уже нельзя?
В общем так, Валера приглашает всех, то есть он честно проставляется, тем более, что час назад ему выдали командировочные, и через это он сегодня страшно богат. А если кто возражает, кто против совет-ской власти – тому шаг влево, шаг вправо, при попытке к бегству и так далее до полного истребления…
Понятно, что подобную аргументацию крыть сослуживцам было нечем. К тому же только смертельно больной печенью или полный на голову идиот откажется даром выпить и закусить с новоиспечённым генералом, который сегодня от неожиданности произошедшего пока ещё не требует, чтобы к нему обра-щались на вы и по всей форме. Семнадцать человек воспряли духом и дружной толпой устремились за угол. Разве что за руки на радостях не взялись и песню весёлую не затянули, которую обычно поют у костра.
А чебуреки и впрямь были вкусные. И водка оказалась холодной. Не палёной…
Через час массовые убийства кэгэбэшников в российской глубинке и прочие ужасы были благополуч-но забыты. Дым в чебуречной стоял коромыслом, и языки чекистов развязались. Водка делала своё дело. Приятно краснея от непонятно откуда взявшейся смелости, отдельные провокаторы и стукачи начали исподтишка рассказывать политические анекдоты. Не опасные, не про президента, конечно, и тем более не про Начальника Тайной Стражи, но всё же с перчиком. Рассказывать и запоминать, кто смеется громко, а кто формально, то есть не очень старается.
Хозяин заведения тоже сделался красный и из последних сил делал вид, что ни черта он сегодня не слышит, потому что ему всё это неинтересно и вообще он от рожденья глуховат. Кстати, ему действи-тельно было сейчас не до анекдотов, потому что единственное, что во время разворачивавшегося шабаша его реально занимало, это даже не то, заплатят разгулявшиеся опричники по счёту (не малому, кстати) или нет, а то, не начнут ли эти идиоты, напившись, палить из пистолетов по бутылкам. От избытка патри-отизма всякое ведь может случиться. Всё бы ничего, но в этом случае они же и в него могут попасть.
Кстати, распивать водку в его заведении было строжайше запрещено. О чём свидетельствовала специ-альная бумажка, наклеенная на двери. Снаружи. Однако ту запретительную бумажку сорвали четверо плечистых парней в штатском, которые за полчаса до появления здесь шумной воинственной компании привезли в чебуречную пять ящиков ужасно дорогой водки. А вместо той бумажки пристроили другую, на которой чёрной тушью от руки было написано одно единственное слово – “Поминки”. Это чтобы празд-ношатающиеся по городу москвичи и гости столицы сюда не совались. А шли своей дорогой куда по-дальше. Пока целы.
В тот самый момент, когда в который уже раз наши защитники с удовольствием выпили за здоровье отца, друга и родную мать всех чекистов – Феликса Дзержинского, у которого, как завещал ему великий Ленин, были холодные ноги и чистые уши, Валерий попросил глухонемого хозяина гостеприимной обще-питовской точки сделать звук телевизора погромче. Еле слышно он это сказал, но странным образом был услышан.
Начиналась трансляция из Кремлёвского Дворца. И скоро в забегаловке сделалось тихо. Слышно бы-ло только как время от времени в рюмки льётся водка и кто-то икает. Вот к трибуне храбро вышел наш дорогой президент, за которого здесь сегодня уже не раз было честно выпито до дна. И тут началось…
Странно, но президент почему-то не вспомнил о неоспоримых успехах нашего передового сельского хозяйства и о том, как хорошо стали жить простые трудящиеся за отчётный период в обстановке полной изоляции от внешнего мира. Вместо этого он начал бесстрашно рассказывать о том, что творится с утра в нашей благословенной стране тотальной справедливости и всеобщей гласности, которая на протяжении всей своей истории неуклонно выступала за мир во всём мире и никогда ни на кого первая не нападала. Вот именно, наш высокодуховный лидер, который никого на свете не боится, вдруг правдиво заговорил о том, о чём за прошедший день ни один федеральный канал даже не заикнулся. И о чём, понятное дело, вся страна и так уже знала. Ещё с утра и в подробностях.
Оккупировавшие чебуречную чекисты начали стремительно трезветь. Это же – кошмарный кошмар и глобальная катастрофа! Теперь ведь не только в Сибири, теперь уже по всей России займётся очиститель-ное пламя. В том числе и здесь – в Москве.
И тут наш богоизбранный вождь, не убоявшийся сказать во всём с ним наперёд согласному народу-богоносцу правду, словно ничего такого уж особенно страшного он ему не сообщил, без всякого перехо-да взялся бодро поздравлять потрясённых чекистов с их профессиональным праздником.
Любители чебуреков и даровой водки дружно сглотнули. А тот, который до этого старался икать не-громко, икнул так, что его даже стало немного жаль. При этом он, словно бы извиняясь, прошептал: – “Что же он, сука, делает? – Нас ведь теперь на куски начнут рвать…”. И, заметим, никто его после этих слов по лицу не ударил.
Не только уставившиеся в телевизор подвыпившие чекисты, но и многочисленные гости Кремлёвско-го Дворца выглядели так, словно каждому из них пришла на телефон эсэмэска с выражением благодарно-сти за то, что щедрый благотворитель только что перевёл все свои деньги до последней копейки с секрет-ных счетов в заморских оффшорах на строительство детской железной дороги в Норильске и новых до-мов для пострадавших от наводнения жителей деревни с невоспроизводимым названием где-то под Чи-той. Совершенно безвозмездным и добровольным переводом отправил. По почте. Ничего себе при этом не оставив. То есть жить он теперь будет на одну зарплату. И вот – деньги пришли. Спасибо тебе, добрый человек.
Не моргнув глазом, глава государства, как будто ему действительно было не страшно, ещё раз повто-рил слова приветствия доблестным органам Госбезопасности. И похвалил эти самые органы за отличную работу. Тем более что те, оказывается, вчера после ужина раскрыли коварный заговор, в русле которого, отвлекая внимание общественности, так называемая оппозиция, давно и оптом за недорого с потрохами купленная Госдепом и прочими гомосеками, пошла по наущению заграничных кукловодов на откровен-ную измену Родине, устроив за Уралом самую настоящую кровавую бойню… Тут он от волнения запнул-ся, однако, мужественно взял себя в руки, попил водички и выдал…
(Подробности мы опускаем. К сути.)
Как стало известно нашим славным компетентным органам, которые всегда начеку и даже ночью дремлют вполглаза, четвёрка враждебно по отношению к нам настроенных соседних государств сговори-лась послезавтра на рассвете, ровно в четыре утра по московскому времени без объявления войны веро-ломно на нас напасть. Чтобы превратить миролюбивые народы, населяющие наши бескрайние просторы, где так вольно дышит человек, в подневольных рабов. А самое дорогое, что у нас есть, – нефть, газ, лес, драгметаллы, балет и всю пресную воду из Байкала – под шумок вывести к себе заграницу и там всё это меж собой поделить! В субботу, гады, решили на нас подло напасть. Когда все после вчерашнего будут ещё крепко спать.
Ну так вот: не на таких нарвались! Раз наши бдительные чекисты об этих их коварных планах герои-чески прознали, то завтра – в пятницу – мы скажем этим оголтелым ястребам своё решительно нет. Кто с мечом к нам придёт, тот от наших ракет средней дальности с ядерными боеголовками на борту ласты склеит и, соответственно, попадет прямиком в ад. Хрен им! Ответим агрессору так, что мало ему не по-кажется. Если завтра утром, конечно, верный юридической букве закона, конституции и пролетарской солидарности трудящихся наш замечательный парламент, избранный народом, единодушно даст ему, своему легитимно уже в шестой раз избранному президенту, право объявить озверевшему врагу миролю-бивой как голубица сизокрылая России войну с применением ядерного оружия. А может не только ядер-ного, но ещё и химического. Которого у нас, как известно, нет. Чтобы до коллективного запада дошло, что с нами так нельзя. С нами лучше разговаривать, если не хочется…
Сообразив, что насчёт хим. оружия сморозил в прямом эфире глупость, президент ещё раз попил ми-неральной водички без газа и заявил, что мы не какие-нибудь там рамсы попутавшие бандиты и гопники. Пусть на нас враги клевещут и тайно готовятся нас поработить, а вот мы им в пику всех честно сейчас предупреждаем. Во всеуслышание. Без утайки. Пусть знают супостаты, какие мы открытые и благород-ные. И никогда по мелочам не врём. Потому что мы духовные и за базар отвечаем. Не то, что некоторые, которые хвастаются своим высоким ВВП и уровнем жизни. Как будто в этом счастье для истинно духов-ного и культурного в быту человека. Вон – в третьем ряду патриарх сидит, который не даст соврать, что вовсе не в деньгах народное счастье. А в том, чтобы быть хорошим и слушаться голоса правды, который льётся к народу из цветных телевизоров. Короче, послам четырёх стран-агрессоров завтра после обеда будут официально вручены ноты с ультиматумами. Пусть отдают обратно наши исконные земли. Поли-тые не за понюх табаку кровью наших репрессированных отцов и дедов. То есть завтра вечером приказом министра обороны в нашей стране будет объявлена всеобщая мобилизация. И пусть враги, как внешние, так и внутренние трепещут. Ибо приближается их последний час.
Тут зал взорвался рукоплесканиями и громоподобным “ура” в адрес венценосного спасителя отече-ства. Даже патриарх, которого президент только что помянул (три недели о нём не вспоминал, а тут пря-мо перед всей страной, прильнувшей к телевизорам, на него уважительно сослался), не выдержал, вско-чил как ошпаренный и захлопал в ладоши.
Господи, какая же радость всех обуяла! Ну разумеется, парламент с удовольствием наделит своего любимого президента всеми, какими ему захочется, полномочиями. Какие вопросы! Депутаты все как один завтра утром придут в Думу и быстренько за освободительную отечественную войну с коварными агрессорами проголосуют. Да они и прямо сейчас отдали бы ему свои голоса, но всем же известно, что наш честный президент любит, чтобы всё было по закону. Ну и ладно: завтра так завтра. Эх, скорее бы оно наступило – это прекрасное завтра! Нет, ну правда же – зачем ждать, когда на тебя нападут враги и, совершая всякие беззаконные военные преступления, поубивают наших мирно спящих граждан? Лучше уж мы первые вынужденно дадим озверевшему захватчику по башке. На чужой территории его тёплень-кого накроем. Пусть знает супостат, что Россия никогда и ни на кого не нападала первая. За всю свою многотысячелетнюю историю. А только оборонялась. Вот и министр иностранных дел с патриархом то же самое скажут. Они знают, как у нас в стране с этим дело при Мамае было. Не дадут соврать.
Подполковник, минуту назад опрометчиво обозвавший президента сукой, неожиданно для самого се-бя икать перестал. Красивым движением дрожащей руки он выхватил из-за пазухи пистолет. И все реши-ли, что он сейчас застрелится. Чёрт его знает, может, ему и правда хотелось пустить пулю куда-нибудь себе в туловище, потому что это было бы правильно, но он почему-то передумал и… выстрелил в пото-лок. Коллеги, разумеется, не забыли его опрометчивую “суку” и мысленно уже прочитали завтрашний, вывешенный на проходной, приказ о его аресте. Автоматически его прочитали. Не могли не прочесть. Потому что не дети малые. Всё понимают…
Выстрел никого не напугал, а напротив – произвёл на присутствующих благотворное воздействие: че-кисты словно бы очнулись ото сна. И, ужасно на подполковника обиженные, тем не менее поддержали своего уже практически бывшего товарища дружным салютом. Не соображая, что этажом выше, вообще-то, живут люди. А, может, уже и не живут. Ведь каждый из миролюбивых стрелков разрядил в потолок минимум две обоймы. Радости возрожденных к жизни и даже как бы помолодевших борцов за народное счастье не было границ. Каким всё-таки умницей оказался наш мудрый президент: взял и устроил трудя-щемуся праздник души, настоящие, можно сказать, именины сердца! Решив для того, чтобы всей стране стало приятно, казалось бы, совершенно неразрешимую задачу. И, главное, как элегантно с ней справил-ся!
Никакая это не война, не агрессия и не вторжение с ядерной дубиной на чужую суверенную террито-рию, а именно что отпор наглой и ужасно подлой угрозе исподтишка. Превентивный, а потому, ясное дело, справедливый отпор. Упреждающий контрудар в лобешник проклятому агрессору, который нашу доверчивую Россию ненавидит. Чтобы народ-богоносец мог и дальше мирно спать. По ночам, скажем, или после обеда. Если, скажем, между супом и котлетой он примет сто пятьдесят. А потом, когда про-спится, чтобы хорошо работал на благо президенту. С самоотдачей и огоньком. Только великий человек способен на такую придумку. Человечище – наш президент! Глыба!! Натуральный Наполеон. Юлий Це-зарь, помноженный на Розу Люксембург и Петра Ильича Чайковского. Истинный сын великого Сталина, Блюхера и Клары Цеткин…
Пали оковы. Захотелось петь и плакать. Но прежде захотелось спеть что-нибудь душевное. Залезть на табуретку, чтобы тебя было всем видно, и громко спеть. С выражением. И только потом уже начать ка-таться по траве и брыкаться. Вот что такое – триумф воли и подлинный экстаз. Духовный, имеется в виду, экстаз. И вообще, даёшь лозунг – “короновать нашего честно и в высшей степени демократично избирае-мого пожизненного президента в императоры!”. Переназвать его божественным именем самую большую гору на Луне. Со всеми прилегающими кратерами… А ещё лучше – целиком всю планету Марс! И какой-нибудь из наших океанов. Тихий, к примеру. А что такого? – Наш же океан! А чей же он ещё?!…
В глазах высокопоставленных радетелей за народ, набившихся в Кремлевский Дворец, которые, стоя плечом к плечу, вразброд скандировали всякие славословия нашему в который раз снова всех обыграв-шему президенту, равно как и в глазах неменьших патриотов – пьянствовавших в эту судьбоносную ми-нуту в чебуречной – сверкали слёзы неподдельного восхищения. И, конечно, гордости за нашу богоиз-бранную отчизну, которая теперь, наконец-то, покажет насквозь прогнившему коллективному западу, что такое истинная духовность. Устроит наша великая держава поганому миру чистогана Кузькину мать. И заставит, наконец, его через это с нами разговаривать. А то засадили нас, твари, под санкции. Самоизоля-цию нам устроили, суки. Технологии они, видите ли, не желают нам давать! Да кто их будет спрашивать?! Сами всё у них отберём!! Не впервой. Умоются они у нас… И правда ведь можем повторить! А, соб-ственно, почему ракеты только средней дальности? Чего мелочиться?! – Ходить, так по-большому…
Вот когда сомнительное торжество в этот холодный и так противно начавшийся зимний день стало, наконец, походить на настоящий праздник. На такой, о каком можно будет потом долго вспоминать. Судьбоносный праздник справедливости, про который напишут в учебниках. И про который ещё не набу-хавшиеся с утра, обвешанные благородными сединами и наградами Родины ветераны будут рассказывать своим внукам на пионерских линейках…
Возбуждение в чебуречной достигло опасного апогея. Потому как патроны у чекистов ещё остава-лись. Разговаривали все здесь теперь исключительно на два форте. Провокатору, рассказывавшему дву-смысленные анекдоты, прострелили руку. Хозяин чебуречной при этом растворился в воздухе. Понял, что он следующий, и банально исчез. Как профессиональный престидижитатор. Вот ведь трус!
Недавно икавшего, а теперь несолидно скулившего на полу подполковника отдельные офицеры хоте-ли за “суку” отважно как бешеную собаку пристрелить на месте и, если бы не отрезвляющий призыв Ва-лерия Грата ещё раз выпить за здоровье нашего находчивого президента, неизвестно, чем дело закончи-лось бы – энтузиазм ведь хлестал через край. Короче, сквернослова не пристрелили. Но и разговаривать с подонком, не уважающим венценосного и такого родного всем нам президента, выходца, между прочим, из славной конторы, где портреты Дзержинского висят в каждом кабинете, понятное дело, никому не хотелось. Потому что не человек он больше. Раз такие плохие слова в культурном месте употребляет.
Двое до момента подъёма всеобщего душевного ликования на небывалую высоту едва друг с другом знакомых полковников из разных кабинетов неожиданно возжелали забыть прежние разногласия их кон-курирующих отделов и выпить на брудершафт. Выпили, поцеловались и торжественно поклялись порвать кому-то там пасть, если тот только попробует… Кто именно и что попробует – уточнять не стали, по-скольку здесь было слишком шумно: они бы всё равно друг друга не услышали. Возможно, они вообще про разных людей говорили, но всё равно полковники были счастливы. Вот так обретают себе новых друзей. Которые отныне и на всю жизнь. До самого гроба. Верных и прекрасных. Которые не предадут. Никогда.
Полковники, естественно, незамедлительно потребовали ещё водки. Валерий достал из-под стола бу-тылку. Полковники налили себе по целому стакану и тут же эту водку выпили. Залпом! Целоваться, прав-да, на этот раз не стали. Хотя коллеги на них поглядывали уже с особым интересом. Чего-то ждали. Не дождались. Ну и перестали на них глазеть.
Выстрелы в чебуречной больше не раздавались. В результате чего глухонемой хозяин заведения вос-прял духом и неизвестно из какого измерения обратно за стойкой материализовался. И, понятно, водка вновь полилась рекой. Напряжение бесконечного и непереносимо нервного дня спало. С души свалился камень. И сделалось на простой и чистой чекистской душе, отличающейся особой высокодуховностью, так легко и весело, что просветлевшие защитники интересов Родины не сразу обратили внимание на то, что картинка на экране телевизора изменилась. Сначала она разделилась на два неравных прямоугольни-ка, а потом зал Кремлевского Дворца стал скукоживаться и скоро превратился в крохотный квадратик, который плавно уплыл в правый верхний угол экрана. Другой же прямоугольник наоборот – разросся. Хотя весь экран ещё не занял. И вот странность: ничего в этом разжиревшем прямоугольнике разглядеть было невозможно. Мутный он был, как будто стекло телевизионного экрана намочили мыльной водой, а газетами протереть его забыли.
Сбоку от до неприличного уменьшившейся картинки из Дворца, в котором в атмосфере всеобщего ликования продолжалось историческое выступление богоданного на горе всем нацпредателям президента, стали из ничего проявляться пылающие буквы. Как будто их сложили из поленьев, плеснули на них спир-та из фляжки и подожгли. Чтоб всем сделалось весело. Через какое-то время надпись сделалась читаемой. И слово это было – “ФЕНИКС”. Шикарная компьютерная графика. Научились, черти! А что, делают же камины, горящие словно живые, при том, что никакого огня в них на самом деле нет. Сплошное кино и электричество! Вот так.
А тут ещё и мутный экран, наконец-то, догадались помыть. Или просто чем-то его протёрли. Стран-ное изображение… Как будто что-то неуловимо знакомое…
Чёрт, ещё же и звук стал пропадать. Было видно, что президент, стоя на трибуне, продолжает гово-рить что-то чрезвычайно жизнеутверждающее, а восхищённый зал отвечает ему благодарными аплодис-ментами, только вот на малом звуке смотреться это стало как-то не очень.
Один из офицеров повелел глухонемому переключить канал. Приказание было немедленно выполне-но. И тут выяснилось, что картинка одинаково испортилась одновременно на всех каналах. Решительно все федеральные каналы показывали теперь одно и то же: какое-то помещение… Чекистам в чебуречной опять же смутно знакомое… К примеру, этот стол… И портрет Феликса Эдмундовича. А ещё – графин на столе…
Внезапно голоса в чебуречной смолкли. Только на полу продолжал всхлипывать так и не застрелив-шийся враг, который здесь больше никому не друг, раз он обзывается на президента сукой…
За знакомым столом спиной к камере сидел… О ужас!…
Разумеется, все узнали – и этот кабинет, и его хозяина. Да, это Начальник Тайной Стражи сидит сей-час в своём кабинете. Как же можно его не узнать?! Пусть и со спины… Этот знакомый всем обшлаг его кителя. Этот его правый рукав…
Собственно, только правую руку Начальника Тайной Стражи и было видно. Ни спина, ни затылок ис-тинного начальника КГБ в кадр не попали. Но это был точно он – Начальник Тайной Стражи. Живьём! Кто же ещё? Вот же и покашливает, как кашляет только он, когда не в духе…
Сидит, Дьявол, нехорошо помалкивает и сахар в стакане с чаем помешивает. Кто ж не помнит этот его стакан? Обыкновенный, гранёный. В мельхиоровом подстаканнике… А ведь, если вдуматься, никто этого помнить не должен. Потому что мало кто видел Начальника Тайной Стражи, размешивающего в стакане с чаем сахар. Должен не должен… Да абсолютно все в конторе знают, что, если он это делает, и ложка при этом в стакане звенит, значит случилось или прямо сейчас случится что-то из ряда вон! И лучше в такую минуту мимо его кабинета не проходить. Лучше уж, если некуда бежать, добровольно сигануть из окна и разбиться к чёртовой матери насмерть об асфальт, то есть решительно и насовсем убиться, чем услышать это зловещий звук, от которого стынет в жилах кровь. И вот, вся наша прекрасная страна сейчас услышала, как приближается… Кто-нибудь видел Сатану? Нет? Что, правда?… Ну и слава Богу, что не видел! Прямо скажем: ничего в этом хорошего нет. Ответственно заявляем. Зуб даём.
Начальник Тайной Стражи домешал, наконец, сахар, облизал ложку, хотел было положить её на стол, но передумал и швырнул её обратно в стакан.
В чебуречной стало слышно, как где-то на кухне пролетела муха. Муха зимой – плохая примета. Но никто не перекрестился. И через левое плечо не плюнул. Хотелось, наверняка же всем хотелось, но по-стеснялись. Больно уж боязно. Доложит ведь потом какой-нибудь гад начальству. Если это “потом” у кого-нибудь ещё будет…
Начальник Тайной Стражи зловеще поерзал на стуле. Почесался невидимой левой рукой… Отхлебнул чаю и поставил стакан на стол.
Это конец!!…
Предатель, перебравшийся на четвереньках в позорный угол, перестал плакать и вместо этого, скоти-на, снова принялся икать. Вот ведь сволочь! Как будто только у него сейчас сердце готовилось оторваться от того, за что оно там – в груди – держится. Или оно просто перестанет стучать. Ничего удивительного, что дружному коллективу чекистов захотелось его убить. Причём одновременно всем. Без шуток. Только вот пошевелиться никто уже не мог. И дышать всем сделалось трудно.
Посреди гробовой тишины Валерий Градов хладнокровно налил себе водки, выпил её и принялся за очередной чебурек. Уже четвёртый или пятый он за вечер лопал. И все его товарищи по оружию, все как один подумали про себя, что да, не просто так ему дали сегодня генерала. И золотую геройскую звезду в придачу. Потому что он – в самом деле герой. Стальные у человека нервы. Только настоящий герой мо-жет выпивать и закусывать, когда Начальник Тайной Стражи вот так бросает ложку в стакан. Расплескивая при этом чай. И на всю страну так страшно в эту горькую минуту молчит.
Стоп, а где ядерный чемоданчик?! Всем же известно, что Начальник Тайной Стражи вошёл сегодня вечером в контору в сопровождении офицера связи, одетого в красивую морскую форму. Неужели вон тот дипломат, что вылезает краешком из-за монитора, в который Начальник Тайной Стражи уставился, и есть ядерный чемоданчик? Да, пожалуй, что он. Похож… А где же тогда сам служивый в своей замечательной чёрно-белой форме, на которую поголовно все представительницы женского пола как загипнотизирован-ные оборачиваются и начинают фантазировать всякое разное про стабильно высокую зарплату, большую счастливую семью и личный автомобиль с шофёром? Он ведь должен быть рядом с этим чемоданчиком. Всегда! Неужели и его тоже?!… Господи, какой кошмар!!…
Да чтоб он сдох, этот подонок! – Икает ещё, гнида… Нет, чтобы уползти с глаз долой на кухню и там тихонько застрелиться. Не может хороший человек, у которого чистая совесть, икать в такой момент. Нарочно он это делает. Точно! Всем своим бывшим товарищам назло…
А тем временем и без того недопустимо маленький квадратик с президентом с экрана телевизора окончательно исчез. Вернее, брызгающая искрами надпись с непонятно, что означающим словом, всё это время агрессивно разраставшаяся, вытеснила его собой. Она попросту сожгла Большой Кремлевский Дворец вместе с первыми лицами государства.
И тут случилось чудо: незаслуженно униженной великой миролюбивой стране была дарована счаст-ливая возможность снова увидеть любимого президента: стоявший перед Начальником Тайной Стражи монитор ожил, и на нём появилась картинка из зала Кремлевского Дворца. Пусть маленькая, но хоть та-кая.
Офицеры перевели дух. Один из самых смелых даже попробовал налить себе водки. Налить-то он её налил, а выпить её у него уже ни сил, ни личного гражданского мужества не достало. Всё потому, что для этого надо быть генерал-лейтенантом Градовым. Который ничего на этом свете не боится. А если ты – не он, то и сиди себе тихо. Не выпендривайся. Только ведь опозоришься перед товарищами, дурак!
Начальник Тайной Стражи снова противно покашлял. Вот честное слово, Бог свидетель: как-то совсем недобро это у него вышло – ну совсем же без позитива он раскашлялся! А потом ещё и зачем-то взялся мешать в стакане сахар, который уже сто лет, как в этом его проклятом стакане растворился! Не мог не раствориться. И спрашивается тогда – чего было ложкой на всю страну об стакан звенеть? Что он хотел этим сказать? И, собственно, кому? Нельзя было, что ли, обойтись без того, чтобы лупить сейчас ложкой о стекло?! И так у всех нервы на пределе.
Отхлебнул чаю. Недовольно на кого-то покряхтел. Или на что-то. Снова почесался…
А главное, как он вообще в такую минуту может пить чай? Да ещё с сахаром. Правда без печенья. Это, понятно, было бы уже слишком. Даже для него… А хоть бы и с печеньем! Или с сушками… И этот его мельхиоровый подстаканник! До того ли может быть сейчас порядочному человеку, когда такое тво-рится? Как не стыдно?! А ещё трехзвёздный генерал!… И вообще, воспитанные люди, которых научили в детстве правильно пить чай, ложку из стакана вынимают. Иначе ею можно глаз себе выколоть. Так нет же – не вынул. И специально ею сейчас грохочет. Чтобы всем стало ещё страшнее.
От сокрушительного сейсмического перепада в чебуречной сделалось холодно, словно на запах съестного под её гостеприимную сень забрёл привокзальный бомж или какой другой безграмотный гость столицы, неспособный по своей тупости прочесть и ребёнку понятную запретительную надпись на входе касательно поминок. Дескать, иди себе мимо, добрый человек. Не до тебя сейчас. Так вот, эта наглая деревенщина мало того, что напустила в чебуречную морозу, так ещё же и дверь за собой забыла за-крыть. Скотина, тварь безмозглая! Убить такого мало. И носит таких земля!…
– Бараны, бл…ь!!
И тут уже настоящий Дед Мороз (который с бородой и с похожим на гигантскую сосульку посохом, от прикосновения к которому всякое живое существо тут же на месте превращается в лёд, будь то без-вредная птичка небесная, которая принципиально не желает знать ни заботы, ни труда, или грозный мили-ционер, вышедший на трассу подлатать свой внезапно отощавший семейный бюджет)… Так вот, в эту роковую секунду престарелый бородатый новогодний маньяк с крайнего Севера без всякого спросу вло-мился решительно в каждую отдельную квартиру, в которой телевизор является уже не только освети-тельным, но и отопительным прибором. От Калининграда до Владивостока включительно. Вломился и мгновенно заморозил всякую божью тварь. Буквально всякое дыхание на этом белом свете убил. Замерла, короче, жизнь на одной шестой. Или седьмой?…
И пала на трудящегося с честными и печальными как у коровы глазами великая тишина. А ещё в его членах образовалась неподвижность. Один только Валерий Грат невозмутимо продолжал жевать чебурек. Вот всё-таки – человечище! Не то, что остальные. Воистину настоящий народный герой. Илья Муромец. Ну ничем его не проймёшь…
Разом по всем федеральным каналам, какой ни включи, громогласно прозвучавшее неприличное сло-во, накрыв как бык овцу оскорбительное беззвучие вхолостую разоряющегося на трибуне президента, потрясло россиян. Шок был настолько силён, что миллионы наших замечательных сограждан, которые только и думают, что о мире во всём мире, а не только на отдельно взятой территории, даже не сразу задались вопросом – кому, собственно, было адресовано это обидное – “бараны”. А когда задумались…
Начальник Тайной Стражи ещё отхлебнул чаю и как ни в чём ни бывало поставил стакан на стол. Как будто ничего такого, за что ему должно быть сейчас ужасно стыдно, он не сказал. Вот прямо только что! Стакан на стол поставил, но нам не на это следовало бы обратить сейчас внимание, а на то, что больше он к нему не прикоснулся. Похоже, напился. Наконец! А, может, просто чай остыл. И ему стало невкусно его пить. Пусть даже с сахаром.
– Да-а…
Страна, как и наш неубиваемый президент в телевизоре, онемела. Хотя президент ещё продолжал в нём двигаться. И зал на должно быть очень хорошие его слова взрывался беззвучными аплодисментами. Страна же не только онемела, но, как уже было сказано, ещё и обездвижилась. Как будто ей сломали позвоночник.
– Ну что, поговорим? Пара минут у нас есть… Или, может, какое другое кино посмотрим? Для об-щего развития. Я тут кое-что с собой захватил… Эй, люди! У кого крепкие нервы? Ау…
Начальнику Тайной Стражи, понятно, никто не ответил. Дураков нет. И он, что естественно, расценил молчание притихшей страны как добровольное согласие с ним смотреть предложенное им кино. Несмот-ря ни на что его смотреть. Ну, если президента всё равно больше не слышно. И уже почти не видно. Мно-го ты там увидишь – в том мониторе? Страна, к слову сказать, и в самом деле не возражала. Она прики-нула: – а вдруг из зарубежной жизни чего-нибудь покажут. Или слона. В каком-нибудь опять же ино-странном национальном парке. Всё интереснее, чем…
– Как-то не подумал о том, как мне к вам обращаться. Россиянами вас зовёт президент. Это на ка-меры. А как без камер он про вас говорит – не скажу. Ещё расстроитесь… Ну и как тогда быть? Гражданами вы, понятно, не являетесь, так что это слово здесь также не годится. И никогда ими не были, потому что тех, из кого граждане могли вырасти, у которых оставались мозги и такая непонятная сегодня вещь, как честь, мы благополучно истребили. Как класс их уничтожили…
В чебуречной пошёл снег. Густой и пушистый. Словно в сказке. Или во сне…
– Собственно, для этого ведь нас и создавали. Другой задачи не было. И сейчас по большей части… А вы думали – для чего? Да выключи ты уже эту дребедень!!, –
непонятно на кого раздражённо рявкнул Начальник Тайной Стражи, – рядом с ним вроде бы никого не было, – и картинка с президентом послушно исчезла, притом что экран монитора не погас, просто вместо той картинки появилась другая. И страна решила, что это запустилось обещанное кино. Непонятно толь-ко – наше или американское. Титров ведь не было.
Какие-то военные в костюмах химзащиты шли по длинному плохо освещённому коридору. Четверо солдат с большими предосторожностями несли сверкающий кофр. Металлический. Наверное, тяжёлый. Осторожно его несли. Словно ковчег с заветом из известного американского фильма. Или ещё с чем-нибудь дорогостоящим.
А может они портативную атомную бомбу несут? Говорят, уже научились такие делать. В общем, ин-тересное начало. Можно смотреть.
Ещё восемь солдат с автоматами шли впереди и сзади тех – что с заветом. В руках у них были авто-маты, такие же, как кофр, блестящие. Очень красивые. Только вот непонятно чьи. Вроде бы не наши. На калашниковы не похожи. Значит, фильм заграничный. Что уже само по себе неплохо. Даже, пожалуй, хорошо. Страна перевела дух. Немножко осмелела и заёрзала, поудобнее усаживаясь перед телевизора-ми. А то уже и правда все тело у страны затекло.
– Рано!, –
опять же непонятно на кого рассердился Начальник Тайной Стражи, и картинка на его мониторе погасла. Но тут уже и вообще всё изменилось: Начальник Тайной Стражи, вернее кусок его спины с правой рукой, которые до этого были в кадре, а также стакан с недопитым чаем и, собственно, стол, за которым он си-дел, равно как и сам кабинет с портретом Дзержинского на дальней стенке, исчезли.
Зловещие сумерки, однако, продолжались недолго, и через несколько секунд вместо иностранного фильма во весь телевизионный экран зажглось новое кино. Впрочем, от прежней картинки осталась надпись “Феникс”, продолжавшая раздражённо плеваться на зрителей огненными искрами. И ещё остался голос Начальника Тайной Стражи, который для того, должно быть, остался, чтобы комментировать фильм, который мало того, что оказался чёрно-белым, так ещё и немым. Старое какое-то кино. Да ну-у!…
– Вот, правильно, мы лучше сейчас коротенькую ленту про золотой крестик посмотрим. Я эту плё-ночку у президента выпросил. Он её дома чуть не каждый день смотрит. Нравится она ему. Я тут что подумал, если уж сегодня – мой последний день, и живым меня больше никто не увидит, по-чему бы не доставить себе удовольствие и не показать глубинному народу, откуда у нашей рас-прекрасной власти ноги растут.
Вообще-то говоря, есть подозрение, что народ, сейчас предпочёл бы смотреть импортный боевик. Больно уж красивый кофр несли солдаты. И потом, несмотря на то, что наряженные в костюмы химзащи-ты актёры брели по коридору молча, в трудящемся теплилась надежда, что современный фильм, в отли-чии от старого – чёрно-белого – снят хотя бы со звуком. И вообще… Как бы то ни было, выразить своё решительное нет страна не могла. Никакой обратной связи ведь не существует. Уже много лет. Так что Начальник Тайной Стражи протестного настроения глубинного народа не расслышал. Или ему было на него наплевать. И на народ, и на его импотентное брюзжание. А потому он продолжил…
– Не помню, как эту девчонку звали. Об этом надо у президента спросить. Он помнит. И как её мать зовут… вон ту, что сидит в углу со связанным руками… Говорил мне, да я запамятовал. Надеюсь, не нужно объяснять, что это за мужчина появился в кадре? Идиоты, по форме своих героев надо узнавать! Подсказывать не буду. Намекну лишь, зачем он всё это с девчонкой делает… Сколько ей? – Лет десять, наверное… Детей от телевизоров уберите. Рано им ещё такое смотреть… Убра-ли?… А, кстати, даже и хорошо, что без звука… Не люблю, когда громко кричат… А вот наш президент каждый раз жалеет, что не было тогда у следователя нормальной камеры… Чтобы в цвете и со звуком всё это снять… Так как думаете, почему он девчонку бьёт? Догадались? Что, нет? Ладно, даю подсказку: не почему, а зачем. Давайте уже – соображайте быстрее! – Ну конеч-но: чтобы мать согласилась оговорить мужа. Она ведь не в курсе, что его ещё утром расстреляли. Случайно. Поспешили ребятки. Сначала к стенке поставили, кинулись, а признание выбить из не-го забыли. Вот неприятность! До суда, получается, его пристрелили. Непорядок. У чекистов всё должно быть по форме. По закону. Нашему, социалистическому. Чтоб бумажка к бумажке… А тут ещё и жена упёрлась: не хочет про мужа говорить, что он – иностранный агент и, соответ-ственно, смертельный враг народа. И этот её муж организовал коварный заговор против дорогого товарища Сталина. Внимательно сейчас смотрим! Убрали от экрана детей?… На девчонку все смотрим! Глаза не закрываем. Я сначала тоже не понял, зачем он с неё крестик снимает. Потом сообразил, что крестик ей больше не понадобится. Она ведь и пяти минут не проживет после то-го, как её мать расколется. А хорошую вещь упускать жалко… Золотой всё-таки… А теперь… Обычная по тем временам история: он ей руку ломает… Да не на неё, дураки, на мать теперь смотрите!… Вы думаете, это у неё тушь от расстройства потекла? Что, не видали такого? И не слыхали, как мы с врагами трудового народа обходились? Это не тушь, бараны, это кровь у неё из глаз брызнула! Но только вот незадача… Видите, что у мамаши с лицом сделалось? Как его вдруг перекосило. Совершенно верно: – инсульт. Получается, напрасно девчонке руку ломали. Я как-то поинтересовался – зачем крестик носишь? Ты же неверующий. В своё время сам попов прессовал. А он, простая душа, ответил: так ведь единственная память об отце и осталась – тот крестик, да вот эта плёночка. Даже фотографий отца в семье не сохранилось. А тут целый фильм с его уча-стием. Как живой… Да, время хама… Думал прошло… Поумнеть должен был народ после того, что мы с ним сделали… Ан нет – возвратилось… Это что же в голове нужно иметь, чтобы чеки-ста в президенты избрать? Он ведь после этого власть уже никогда и никому не отдаст. Концлаге-рей понастроит. Ладно, заболтался я тут с вами… Пора… Давайте, мальчики, с Богом! Только осторожно с этой штукой… Не хватало ещё… Костюмы проверили? Комождо по делом его… С паршивой овцы хоть шерсти клок… Вот и я на что-то сгодился. Главное, войны не будет… Очень на это надеюсь… Аминь…
Это были последние слова Начальника Тайной Стражи. Забегая вперёд, скажем, что, как он и пообе-щал, живым его больше никто и никогда не видел. Равно, впрочем, как и мёртвым. Пропал человек. Сги-нул. И вот, что любопытно: как Начальник Тайной Стражи в здание на Лубянке с морским офицером, несшим ядерный чемоданчик, входил, видели многие, а как он оттуда потом вышел – никто. При том, что в здании КГБ его труп не нашли. Где же он тогда самоубился? Мистика какая-то получается. Ещё ведь и ядерный чемоданчик пропал. Чемоданчик, правда, впоследствии нашёлся. Вместе с морским офицером. Вполне себе живым. Но случилось это позже – утром – когда всё уже кончилось…
Кстати, вот вам и ещё одна любопытная деталь: никто не видел, чтобы Валерий Градов, который в окружении своих перевозбужденных товарищей по оружию вышел из здания на Лубянке пить водку в чебуречной за углом, ранее в это грозное учреждение входил. Казалось бы, ну, если он из него вышел, да ещё сопровождаемый многочисленными свидетелями, значит прежде он в него вошёл. С одной стороны – вроде бы логично. А как иначе? Не по воздуху же он на Лубянку залетел. На метле или ещё на чём…
Нет, всё-таки странно. Впрочем, никто офицерам, дежурившим на проходной, такого провокационно-го вопроса не задал. А то многие, конечно, удивились бы. Это ещё мягко скажем…
В тот же момент, на котором мы остановились, прямо встык после документальной короткометражки про недоговороспособную мамашу девочки, которой напрасно сломали в локте руку, и другого героя кинохроники – папу нашего обожаемого президента, стране вернули фильм про ковчег и солдат в ска-фандрах. Так что трудящийся вздохнул с облегчением. Всё-таки уважили глубинный народ. Вон – им-портный детектив на большом экране ему показывают. Уже и надпись “Феникс” никому не мешала. При-выкли к тому, что она плюётся огнём. Это если бы она пожары в квартирах устраивала…
И что же выяснилось? – Оказалось, что это был не только не американский боевик, как многие поду-мали, так и не про ковчег вовсе. Оказалось, что фильм этот – наш. Отечественный. К тому же без стрель-бы, хоть и с солдатами. Ну никакого саспенса!
Шли себе автоматчики по коридору, шли… Это ладно… Страна скоренько забыла про девочку, кото-рой сломали руку, а заодно уж и шею (когда выяснилось, что от мамы проку не будет). Во-первых пото-му, что некрасивые картинки в памяти хранить неохота, спишь после этого плохо, ворочаешься и, вооб-ще, думать о разном начинаешь, а во-вторых потому, что трудящемуся очень уж хотелось узнать, куда идут солдаты. И, собственно, зачем. Эти их восхитительные костюмы, в которых можно не бояться хими-ческого заражения… И автоматы, интригующе поблескивавшие в полумраке. Не просто же так, навер-ное…
Вот они куда-то пришли. Остановились. Голые бетонные стены, непонятного назначения толстые трубы с круглыми вентилями, железная дверь. Атмосфера исключительно таинственная. И пусть никто пока ни в кого не выстрелил. Ни разу. А всё равно затягивает. Потому что – зрелище. Мы такое любим. Казалось бы – ничего интересного, а вот не оторвёшься. Страна сглотнула, перевела дыхание и… вспом-нила о попкорне. Так ведь у многих ещё же и пиво в холодильнике осталось.
Солдаты поставили кофр на пол и открыли замки. Достали четыре стеклянный колбы. Не очень боль-шие, но красивые. Запечатанные. В каждой на глазок что-то около четырёхсот граммов. Вязкая жидкость неопределимого цвета. Всё потому, что освещение отвратительное! То ли она жёлтая, то ли коричневая. Непонятно. Ни черта же не видать! Оператора и осветителя должно быть впопыхах наняли. За смешные деньги. По остаточному принципу. Ну совсем же неопытных взяли. Шарлатаны честное слово! Поди в переходе те сволочи свои дипломы купили. А на самом деле никогда и не учились киношному делу. Есте-ственно, что после этого вот такие ляпы случаются. Стыдно им должно быть!
Один из автоматчиков отвернул вентиль, от чего в трубе открылся желобок. На, казалось бы, цельно-литой трубе! Другие солдаты откусили какой-то специально штуковиной у колб стеклянные верхушки и вылили неясного цвета жидкость в образовавшуюся в трубе дырку. Вентиль тут же завернули обратно, и волшебный желобок пропал. И… это что – всё?!
Да – всё. В том-то и облом! Кинофильм про солдат в костюмах химзащиты на этом закончился. Дальше его православному народу показывать не стали. Даже как-то обидно стало.
Зато в следующую секунду телевизионные экраны залились ярким светом и вернулось изображение из зала Кремлевского Дворца. Ура! А главное, появился звук. Страна от неожиданности даже охнула. Ра-достно так охнула. И про те два коротенькие фильма тут же забыла. Потому что здесь им хотя бы пока-зывали действие, – президент в очередной раз поздравил чекистов и, размахивая от воодушевления рука-ми, заговорил про то, что он всем сердцем верит в мудрый российский народ, а также в его понимание непростой ситуации, когда кругом по периметру сплошь одни враги. От тех его хороших слов зал в ответ снова взорвался благодарными аплодисментами и завопил ура, – а там, в тех фильмах, и света было мало, что для зрения вредно, а звука так и вовсе не было, что неприятно, не говоря о том, что один из фильмов оказался чёрно-белым и очень коротким. Больно быстро там всё случилось. Плёнки что ли пожалели? – Могли бы чуть подробнее сценку показать. Как кровь, к примеру, у женщины из глаз текла. Интересно же. Что это такое – только десять секунд такую интересную картинку показывать? Если бы Начальник Тайной Стражи не пояснил, никто бы и не понял, что это у мамаши кровь из глаз полилась. Да и не заходит тру-дящемуся, воспитанному на качественных американских блокбастерах, когда ребёнку ломают руку или шею, а звука при этом нет. Неужели нельзя было хоть какой-нибудь подложить. Взяли бы его из фильмов Стивена Сигала и аккуратно подложили. Совсем другой был бы эффект. А то…
Через три минуты Валерий Градов остался в чебуречной один, не считая хозяина заведения, который, когда чекисты дружно сбежали, подсел к Валерию за столик. Хотел, если получится, с ним насчёт денег перетереть. И вообще. Валерий, кстати, платить не отказывался. Вынул из кармана командировочные и спокойно с ними распрощался. Ещё и с ремонтом пообещал помочь. Стройматериалами и таджиками. Набезобразничали ведь его коллеги тут неслабо. Чего он будет отпираться.
Хозяину чебуречной Валерий понравился. Одет просто и не выпендривается. Скромный. В дебоше участия не принимал. Имеется в виду, в потолок из пистолета не стрелял. И чемодан у него совсем про-стенький. Какой-то старый, несолидный. А ему, Валерию, как будто плевать, какой у него чемодан. Не нравится – не смотри. Никто ж не заставляет.
Разговорились. Выпили. Хозяин забегаловки принёс ещё по чебуреку. Снова налили водки. Телевизор давно уже выключили. А на что там было смотреть? Поминать никого не стали.
– Смотри-ка, а ведь хорошим человеком оказался. Вот ведь как в жизни бывает…
– Кто хороший?
– Ну…
– Президент, что ли?
– Да нет! Я про…
– Ты что же, до сих пор боишься его имя вслух произнести? Так теперь он уж точно никого не до-станет…
– Да ничего я не боюсь! С чего ты взял? Просто…
– Такая же дрянь, как и все остальные!
– Не скажи! Войну всё ж таки остановил. И себя при этом не пожалел…
– В каком смысле?
– Ну, он же ясно сказал…
– Что он тебе сказал?
– Что пойдёт сейчас и застрелится.
– Не припомню такого.
– Ну как же! Сказал, что это – его последний день. А значит…
– Ничего это не значит. Он уж полгода, как сдох. Туда ему, гаду, и дорога. Раньше надо было…
– Напился, что ли?! Какие полгода? Когда он только что… по телевизору… на всю страну… Как будто я его голос не узнал… Такой голос, знаешь, ни с каким другим не спутаешь.
Валерию вдруг пришла в голову шальная мысль, – а что, если взять, да и сказать этому доброму ма-лому в смешном поварском колпаке, что вместо злобного старикана со стаканом чая за столом сидел милейший лейтенант Петя Филимонов, которому от роду двадцать четыре года, и при этом ни единого слова этот самый Петя за те полчаса, что он демонстрировал в кадре кусок своей спины и правую руку, не произнёс. А говорила за него машина. Точнее программа. Которую по заказу никому не известной фран-цузской кинокомпании, занимавшейся рисованием мультиков, разработал японский концерн Ямаха. И называется эта программа – вокалоид. Они, эти вокалоиды, давно уже умеют петь, причём со словами, и от живых исполнителей, поделившихся с компьютерщиками образцами своих голосов, отличить их реши-тельно невозможно. Ну а теперь такой вот вокалоид научился ещё и по-русски говорить. Тем самым – узнаваемым даже простым российским обывателем голосом.
Зачем французам понадобилось стряпать мультики на русском языке, тактичные японцы допытывать-ся не стали, потому что деньги подозрительные субъекты, изъяснявшиеся на французском с ошибками и варварским акцентом, предложили не просто хорошие, а огромные. И главное – наличными. В чемоданах они их с собой привезли. На расписках и прочих договорных документах не настаивали.
Собрали новый движок японцы в срок и, что ценно, трепаться об этом не стали.
– Давно дома не был?
– Полгода.
– Ну хоть сейчас…
– Что, прогоняешь?
– Да нет. Что ты! Я просто…
– Не получится мне сегодня домой попасть.
– Это почему же?
– Квартира у меня маленькая. Все в неё не влезут. Меня же сейчас…
– Так ведь разбежались твои дружки, когда всё это началось…
– Я не про тех. А и в самом деле, пора уже на воздух. Что-то мне…
Должно быть опыт у хозяина чебуречной по части деликатного выпроваживания подгулявших гостей был немалый. Он ловко накинул на плечи Валерию, которого вдруг нехило так развезло, лёгонькое, не по сезону пальтецо. Привычным движением, приобняв ослабевшего гостя одной рукой, он поднял его на ноги, другой подхватил с пола чемодан. Дверь отворил ногой… И тут перед ним выросли пятеро подтя-нутых молодых людей в штатском. Все они были трезвы и без оружия. Автоматов во всяком случае у них в руках не было. Прямо из воздуха эти убийцы возникли. Вот ведь ужас!
Впрочем, испугаться наш ласковый вышибала не успел. Потому что бить его не стали. Наоборот, та-инственные незнакомцы вежливо, не предполагая, однако, каких бы то ни было дискуссий на отвлечённые темы, приняли из его рук уже почти спящего Валерия. Лишних телодвижений в присутствии столь реши-тельных мужчин владельцу образцового общепитовского заведения делать не захотелось. Валерия он незнакомцам отдал. Безропотно. А тут и ещё один суровый товарищ нарисовался у него за спиной и так же, без слов, избавил его от чемодана. Причём в следующую же секунду этот неказистый, ну просто гро-шовый чемодан, оказался прикованным наручником к запястью ночного грабителя. Оно, конечно, надо было бы засвистеть в свисток, вызвать по сотовому милицию или хотя бы спросить у разбойника, так ловко застегнувшего на своей руке стальной браслет, документы. Мы, однако, не просто так отметили, что хозяин забегаловки был человеком сметливым, то есть с исправно работающим инстинктом самосо-хранения. К тому же свистка у него не было. А кроме всего прочего он был ещё и наблюдательным: в отличии от молодцов, аккуратно уложивших безвольно растёкшееся тело Валерия в бесшумно и непонят-но откуда подъехавший бронированный лимузин, тот, с наручником, был в военной форме. В парадной, между прочим, форме – морского офицера. Очень красивой. Которая так нравится незамужним женщи-нам. Да и замужним тоже.
________________________________________
;
Часть девятая
Пьета
Глава первая
4;33;
Да, всё так, даже глупо спорить: Юлька действительно зевнула. Ну и что теперь? Повесить её, что ли, за это? Или не кормить больше?…
И вообще, с чего этот дурак так распсиховался? Подумаешь… Прямо настоящую бурю на пустом ме-сте устроил. Или так нельзя говорить – “устроил бурю”?…
Ну правда же, никто не отрицает того факта, что Юлька нечаянно зевнула. Заметим, не специально, а именно что нечаянно. И вот ни разу это был не вызов. Опять же никто девчонку за этот её безусловно негативный поступок не похвалил. Действительно досадное происшествие тогда случилось или, как сей-час принято говорить, отрицательно положительное.
Да, чуть не забыли, Юлька ведь, когда зевала, ещё же и ужас как громко зубами клацнула! Так что тут, если даже и начать трусливо отнекиваться, типа это не я, и вообще меня здесь не было, отбрехаться не получится. Никак. Короче, Юлькин неблаговидный пассаж решительно все находившиеся в ту злосчаст-ную минуту в гостиной не только в своём сознании четко зафиксировали, они вдобавок его ещё и услы-шали. Да, зевнула Юлька, прямо скажем, от души.
Однако, давайте зададимся законным в этой непростой и в каком-то смысле даже двусмысленной си-туации вопросом. Мы же тут вроде как за справедливость или где?!… Так вот, этот наш вопрос: а как, собственно, могло быть иначе? Лаура тоже поди изошла бы зевотой, кабы не сидела вся на иголках, гадая, куда Мишку ещё понесёт. А всё потому, что никто этому придурку не мешал говорить, из человеколюбия позволив ему сбросить пар. День ведь выдался какой? – Чисто кошмар. Вот и дали этому, с позволения сказать, homo прямоходящему выговориться. Милосердно по отношению к этому гаду свидетели постыд-ного (но настаиваем – непреднамеренного и уж во всяком случае точно не враждебного по отношении к Мишке) Юлькиного демарша поступили.
Да, благородно они с ним поступили. Ничего не попишешь – порода. Настоящие ведь испанские гран-ды. Хоть и в прошлом. Из бывших так сказать… Стоп, а про кого это говорят, что бывших не бывает? – Что, разве не про грандов? Неужели? А про кого тогда? Пусть даже здесь и не Испания. Что, в самом деле? Ну и ладно, если не про грандов. Плевать. Нам всё равно. Потому что мы выше всего этого.
Итак, никто этим вечером Мишу не перебивал. Что голая правда. Святая истинная. Но гнать полчаса подряд такую пургу!… В общем, ничего удивительного нет в том, что Юлька всего лишь зевнула, а не заснула и не сверзилась с дивана. А, между прочим, могла. И, кстати, никто её за это порицать не стал бы. Скажем больше, Габриэль за такое опасное для физического Юлькиного здоровья падение на пол мог и по морде Мишке засветить. Очень он в последнее время беспокоился за беременность своей жены. Потому что ему сон плохой был.
Нет, в самом деле, вот при чём здесь какой-то Ойстрах с его идиотскими штампами?! Кому это в принципе может быть интересно? Да хоть бы у него их не шесть, а целых десять штук было в шкафу спрятано. А то даже и все двадцать! Или наоборот – их бы у него вовсе ни одного не было. Да какая в самом деле хрен разница?! Плевать всем на его штампы. Тем более здесь и сейчас, то есть посреди до смерти всем надоевшей зимы, в этом кромешном захолустье непонятно где на Северном Кавказе, в ужас-но опасных, а отсюда и нервных обстоятельствах…
И кто он вообще такой – этот их Ойстрах?! Ну, скрипач, говорят… Вот и пускай он на своей скрипке играется сколько его душе угодно. Сколько влезет! Кто ему не даёт? Мы, что ли, ему не даём? Да ради Бога! Пусть… Но! И нас ведь тоже можно понять. Не до Ойстраха нам сейчас. Опять же все мы прекрасно понимаем, что Мишка просто хвастается, будто лично с ним в курилке разговаривал и тот ему якобы про те свои чёртовы штампы по секрету наплёл. Ему одному. И никому больше. Такому, чтоб ему ни дна, ни покрышки, единственному и неповторимому! Кстати, неизвестно ещё, а этот Ойстрах вообще курил?
Щазз!! Как же! Так все Мишке и поверили. Держи карман шире. С самим Ойстрахом он разговаривал! А почему сразу не с Папой Римским? Или с директором Очаковского пивзавода. Чего уж там – давай, жги! Мы уже и уши развесили. Не такое стерпим.
А ведь и действительно, беда в том, что слишком уж вежливая публика собралась сегодня в гостиной, каковая публика из уважения или хрен его знает почему, может и правда из человеколюбия или присуще-го истинным аристократам межклассового гуманизма, к каковым аристократам Серхио с Габриэлем без-оговорочно можно и даже нужно причислить, сделала вид, будто верит ему как родному. Просто так ему верит – на слово. Типа его трёп ни про что ей даже ужас как интересен. Вот просто невозможно как он ей интересен! Прямо туши свет… А этот дурак набитый и обрадовался! Кстати, все благородные доны (даже Луис, которого в это время здесь не было, потому что он вместе с Юи храбро отправился на опасное боевое задание) за свои громкие титулы честно со шпагами в руках боролись против численно превосхо-дящего противника, тогда как этот бездельник элементарно к их благородной компании примазался. И вообще он тогда не испанцем был, а итальянцем. Сегодня же про него и вовсе неудобно сказать – кто он такой. Ну, если его отца Иосифом звали. Стыд и срам короче. Лжедмитрий!! Нет, Лаура, вот как перед Богом!, достойна лучшей доли. Получается же в свете всего вышесказанного, что никакой Мишка не дворянин. Возомнил, понимаешь, о себе… Самозванец! Лаура хоть от благородного родителя на этом, вернее на том свете произвелась. И неважно, что в метриках про её папашу ничего тогда не написали. А чего там было писать? – Голубую кровь ведь не скроешь. Достаточно на девчонку взглянуть – в фас или, скажем, со спины. А с боку так и ещё лучше будет!… Что, убедились? Вот и мы о том. Одна грудь чего стоит! У кого ещё такая есть? И манеры. Опять же высшее медицинское образование. Красный диплом, между прочим! Пусть и в Челябинске, а не в их долбанной Москве выданный. Или это не ей, а Ларе? Да какая уже разница, кому он был выдан?! Давайте мы ещё фотографии начнём сличать. И отпечатки паль-цев… Да, Настеа на неё больше похожа… Формалисты хреновы! Как будто Лаура врёт, что училась в том институте… А откуда она в таком случае почти все медицинские термины наизусть помнит? И машину водить умеет. Ну а если и этого мало, то вот вам вопрос – материться по-русски кто её научил? Вот то-то…
Да, но мы отвлеклись. Ойстрах ладно. Бог с ним. Не такое в войну терпели, стерпим и Ойстраха. Тем более, что Сергей киванием головы подтвердил, что таковой скрипач в Москве действительно проживал. И даже преподавал в консерватории. Давно правда – в прошлом веке. Но когда Мишка, вконец обнаглев-ший от тотальной безнаказанности, ещё и про другого шарлатана – какого-то Джона Кейджа – затеял врать, тут уж вовсе край настал. Прямо хоть святых выноси. Ей-Богу, зла на этого дебила не хватает. Он же и вдругорядь на Серёжку стал ссылаться: дескать они в тот концерт вместе ходили. Дескать Мишка чистую правду сейчас трудящимся впаривает, а не брешет как обычно. Да как сивый мерин он брешет! Всё с ним, короче, понятно.
Ну вот как, спрашивается, музыка может обойтись без нот? Впрочем нет, бумажные ноты там как раз были – для отводу глаз их кто-то на пюпитр поставил. То есть якобы всё у них тогда в консерватории было по-честному. И даже пианист на сцену вышел. Живой, не манекен какой. На своих ногах и во фраке он пришёл. И более того – даже к роялю, гад, подсел. Только вот не сыграл он на том рояле ни хрена! Ну абсолютно же ничего не сыграл!! Тишину он, видите ли, решил своим слушателям изобразить. Четыре минуты и тридцать три секунды за кровные денежки трудящихся ту самую тишину он им и “играл”. Так, кстати, тот издевательский “шедевр” назывался: – 4;33;. Нет, какого?! А главное, никто не возмутился, вруна публично не высмеял и за милиционером не послал, ногами не затопал и деньги за билет вернуть не потребовал, если у них там уже чисто шапито устроили, а не серьёзное мероприятие с целью поднятия культурного уровня трудящихся москвичей и гостей столицы. С ума, похоже, все в той их (неприличное слово) Москве посходили. Один циркач в открытую народ дурит, за немалые, между прочим, деньги, а другой осёл, Мишка то есть, ему осанну поёт. Типа ему что-то невозможное тогда открылось, из-за чего он начал стремительно над собой расти и духовно развиваться.
Нет, в самом деле, и зрители в том зале тоже молодцы – только бы им корчить из себя хрен знает что. Вот никак не могут они обойтись без всего этого – наносного. Интеллигенты вшивые! Пижоны. Жалкие ничтожества! Да взять хотя бы этих дураков, вон тех, что Мишку сейчас слушают. Ну все туда же! Госпо-ди, куда мир катится!
В общем правильно Джули сделала, что зевнула. Хоть одна нормальная нашлась. Пусть она и кон-ченная психопатка.
И потом, что такого – ну зевнула девчонка? Мало ли, может она ночью не выспалась. В этом доме во-обще все плохо спят. Потому что не в меру озабоченные. Чёрти-чем по ночам дружка с дружкой занима-ются! Последний стыд уже потеряли. Вместо того, чтобы смирно лежать под одеялами и со всей серьёз-ностью размышлять над тем, на что летом будем жить и, вообще, как долго это безобразие с погонями и конспирацией, когда из дому выйти не дают, будет продолжаться. Как, к примеру, золотые монеты за-гнать, чтобы и перед ментами не спалиться, и в деньгах не прогадать. Животные, честное слово! Дорва-лись до бесплатного…
Итак, подытожим: одна припадочная с дуру зевнула, а другой, который ей под стать, в ответ на этот её непредумышленный физиологизм вусмерть разобиделся. Надулся как индюк, аж весь покраснел. Как будто его застукали на чём-то постыдном. На чём-то недостойном высокого звания советского врача, который публично давал клятву Гиппократу. Ей-Богу, реально ведь оскорбился. Нет, чтобы в шутку Юль-кин зевок обратить. А всё потому, что ума у него не хватило. Да, вот именно – самого обыкновенного ума. И нечего лыбиться. Да любой нормальный человек на его месте элементарно отшутился бы, чем только повеселил бы народ. А он вместо этого что учудил? – Вскочил, чуть дорогой югославский стул на пол не свалил, глазом вот так на Юльку зыркнул, и… удрал на кухню. Хорошо хоть дверью хлопать не стал. Тогда точно все над ним посмеялись бы. Сообразил, слава Тебе, Господи…
Ладно, фиг с ним, проехали. Сбежал Мишка на кухню и сбежал. Но вот зачем было потом – уже за ужином – врать? Да ещё так нагло! Насте он, видите ли, захотел тогда помочь. Якобы он вдруг именно о ней в тот момент вспомнил. Как же! Вот честное слово, никаких нервов уже на него не хватает… Брехло!! Как будто в гостиной сплошь тупые дурни собрались, и никто не допёр, за каким чёртом его понесло на кухню. Да ясный же пень – снимать пробу с “селёдки под шубой”, которую он всё утро уговаривал Настю сготовить ему к ужину. Подумать только – персонально для него целую шубу соорудить! Ну, то есть не для него одного, конечно, не сожрёт же он её в самом деле в одиночку, втихаря, прямо там – на кухне. А как бы для всех. Да ведь как настойчиво он её просил! На жалость бил. Какой-то бред нёс ей про лишения и тяготы их коллективного сюда перемещения [словно их в плацкартном вагоне для крупнорогатого скота везли, а не в венгерском междугороднем автобусе]; про полученные им в дороге и уже почти что просту-пившие на его физиономии, а еще же пагубно отразившиеся на общем состоянии обмена веществ, пери-ферической нервной системы и пищеварительного тракта травмы; не говоря про психологический дис-комфорт и полное отсутствие уважения к его заслуженной особе. В какой-то момент он ей и ещё что-то жалостливое на ухо сказал, чего никто не расслышал. И при этом брови вот так – домиком – сделал. Для пущей убедительности. После чего Настя, понятно, сдалась.
Кстати, это чистая правда, Бог свидетель: только Мишка с Лаурой сделали Насте индивидуальные за-казы. Остальные трусливо отмолчались. Якобы они тут все до поносу скромные и воспитанные, а потому с благодарностью слопают всё, что она им настряпает. За милую душу слопают и спасибо ей скажут. Типа они в отличии от некоторых совесть имеют. И вообще они деликатные. Дворяне, блин!…
Да, и вот что: если кто до сих пор не в курсе, как эта божественная вкуснотень выглядит, когда её вы-нимают из холодильника, где она непременно должна постоять час, а лучше два, и после этого на здоро-венном блюде её торжественно несут к праздничному столу, пускай такой невежа поверит нам на честное слово и впредь не вздумает сомневаться… Так вот, ежели от этого произведения высокого кулинарного искусства отъесть сбоку кусок, такое глумление над эстетическим чувством трудящегося, потянувшегося к прекрасному, обязательно бросится в глаза. Не может не броситься. Всенепременно и самым наинепри-ятнейшим образом поразит оно нашего чувствительного соотечественника – будьте благонадёжны! Вот именно – даже слепому такая злодейская диверсия бросится в глаза. Словно молнией его по башке долба-нёт, открыв в нём невиданные доселе экстрасенсорные способности, после чего он немедленно работу на заводе бросит и отправится бродить по разным городам и весям, где за деньги будет лечить окружающих наложением на их бестолковые головы своих чудодейственных рук. И, соответственно, всякому уважаю-щему себя члену трудового коллектива, у которого достаёт терпения, сидя на югославском стуле или на диване из кожзама, честно дожидаться ужина, сделается обидно. Как пить дать сделается! Потому что против всякого порядочного гражданина, не пользующегося абсолютно нелегитимной, а, проще говоря, самовольно себе присвоенной, хотя на самом деле общим собранием трудового коллектива ни разу ему не даденой привилегией снимать на кухне пробу с продуктов общественного питания, подобное хамство – плевок в рожу и возмутительная дискриминация по половому признаку. А в нашем случае, между прочим, ещё и по национальному. Паспорта собравшихся в этой гостиной видели? – Так-то вот!
И вот что, хватит нам уже Мишку со всех боков облизывать и малодушно его выгораживать: давайте зайдём с подветренной стороны и представим себе невозможное – что эту самую, вожделенную им с утра шубу, потея и сразу на двух языках, – старо-испанском и русском (преимущественно матерном), – про-клиная свою горькую судьбу, для него полдня готовила бы его благоверная, то бишь Лаура, а этому про-хвосту пришла бы вдруг в голову чёрная мысль подлезть к ней под руку с непристойным намерением. То есть с вилкой и куском чёрного хлеба! Интересно, что бы она ему на это сказала? Нет, правда, давайте пораскинем мозгами и представим себе эту волшебную картину маслом. Вот-вот, немного напряжёмся. Чуть-чуть. Самую малость. Мы серьёзно. Ну что, представили? В самом деле? – Вот именно, тут и ду-мать нечего: представить себе такое решительно невозможно! Почему и мы на эту скользкую тему фанта-зировать не станем. Потому что у нас здесь – приличная книжка, на страницах которой обсценная лексика почти не встречается. Ну так, по минимуму. В качестве редчайшего исключения из правила и только в тех местах, в которых не обратиться к ней за помощью означает злонамеренно вводить читателя в заблужде-ние, искажая смысл и намеренно скрывая от него голую правду, за которую, как известно, каждый совет-ский человек за обозримый период исторического материализма стоял, стоит и будет стоять горой. Как говорится – ныне и присно… Потому что он – по образу и подобию советский, не побоимся этого гордого слова “человек” – принципиальная, последовательная и высокодуховная личность, которая чтит своих предков, победивших в войне с Наполеоном. А сегодня практически в одиночку изо всех своих техниче-ских сил, включая тактические ядерные, беззаветно борется за мир во всём мире, а не только в Никарагуа, угнетаемых англосаксами странах центральной Африки или, скажем, Гондурасе. А то и ещё где-нибудь, где мы даже не знаем. Куда ещё не шагнула нога цивилизованного человека. То есть строителя комму-низма…
Да Лаура Мишке такое сказала бы в ту самую секунду, в которую он со своей дурацкой вилкой сунул-ся бы к ней под руку. Не заморачиваясь анализом противоречий трудно складывающейся международной обстановки и, соответственно, не подбирая парламентских выражений. По существу высказалась бы. И до нашего единственного и неповторимого психиатра моментально дошло бы, в этом можно не сомневаться, и то, кем он в настоящий момент в её глазах является, раз от него посторонними духами в день их исто-рической встречи возле Метро Красносельская пахло, и кем была его мать, если она у него вообще была, а не змея подколодная его родила, и, наконец, куда ему стоит направить свои поганые стопы, засунув эту чёртову вилку себе… Хорошо, если ещё скалкой не приложила бы.
Вот такую картину мы представить себе как раз в состоянии. Нет, а в самом деле – с какой стати спускать Мишке все его наглые фортели? Пусть он хоть трижды замечательный виолончелист, явленный нам в одном единственном флаконе, то есть в придачу ещё и знаменитый на весь краснодарский край официально практикующий психиатр, который печатается в медицинских журналах. По большей части иностранных.
В общем, все находившиеся в тот момент в гостиной беглецы от гоняющегося за ними безжалостного Игната в один миг распознали – зачем разобидевшийся на весь белый свет Мишка устремился на кухню. Что именно его туда повлекло. То же мне – бином Ньютона. Сообразили, ясное дело. И при этом никто Мишку не остановил. А почему, собственно? – Да потому что в гостиной на диване и двух ещё вполне крепких югославских стульях сидели исключительно воспитанные люди, у троих из которых имелись дипломы о высшем образовании.
Лауре, конечно, было за мужа стыдно, так ведь и она ему ничего не сказала. Ничем себя не выдала ка-сательно его коварного плана воровски объесть общую, или, правильнее сказать, общественную шубу, принадлежащую всему трудовому коллективу, во-первых потому, что коробка с отбитыми у бандитов деньгами и сумка с золотыми дублонами час назад перекочевала из-под их с Мишкой кровати под Насти-ну. И теперь ей, Лауре, прямой резон с Сергеем дружить, а для начала в местах общего пользования по-меньше раскрывать рот. То есть какое-то время постараться не возникать. А во-вторых, воротившийся с кухни Мишка теоретически мог проинформировать её, как там обстоит дело с салатом из морских гадов, который она велела Насте подать к ужину. Не забыла ли эта горе-повариха без высшего образования про красную икру, которой нужно тот салат сверху помазать. Всякое ведь могло случиться. Запросто она могла про икру и забыть. Элементарно не купить её на рынке. Потому что голова у неё дырявая и думает она всё время не о том, о чём нужно, а исключительно о своём Сергее. Причём всегда в одном и том же ключе – в высшей степени безнравственном. Лаура тут, понимаешь, как благовоспитанная духовная лич-ность, терпеливо ждёт, слюнки глотает, а эта дура недотраханная с вечно обгрызенными губами про са-мое главное возьмёт и забудет. Ведь это же – не просто катастрофа, а самое настоящее покушение на святое. Потому как всякий культурный человек с детства знает, что такой бракованный салат остаётся лишь спустить в унитаз как некондиционный, потому что кто же в наши дни употребляет в пищу салат из морских гадов без красной икры. Разве что какой презренный простолюдин и прочая необразованная де-ревенщина.
Честное слово, если так и дальше пойдёт, скоро уже на трусы придётся у Сергея деньги выпрашивать. Да что там на трусы – на самое необходимое. На французскую косметику, например, или на средства личной гигиены. Именно что клянчить! Хорошо если не стоя на коленях. Глотая незаслуженную обиду, всячески перед ним унижаясь и стеная как раннехристианская мученица. Слёзно умоляя этого самовлюб-лённого деспота насчёт карманных денег и гуманного с диалектической точки зрения милосердия. Позво-ляя ему над собой за закрытыми дверьми уже решительно всё. Даже такое!…
Впрочем, Лаура и на коленях неплохо умеет. Очень даже. Взывая срывающимся голосом к великоду-шию и, выкладывая самый последний козырь, то бишь призывая его вспомнить, сколь много прекрасного происходило между ними в том деревянном сарайчике. Чуть ли не каждый день ведь там это прекрасное у них происходило! В той их далёкой и такой замечательной Испании. К тому же коленно-локтевая пози-ция – её любимая. Ему ли не знать. Не мог же он в самом деле про всё это забыть! Такое не забывается…
Нет, а что такого, – уже совсем ни слова нельзя сказать? Тем более, ежели это – чистая правда. Про коленно-локтевую позицию имеется в виду. Что – снова?! Ну вот где здесь грязь? На себя посмотрели бы!…
Однако не будем отвлекаться. Потому что необходимо несмотря ни на что настойчиво продвигать повествование вперёд. Всем же ясно, что вовсе не за тем Мишка попёрся на кухню, чтобы помогать там Насте. Если бы он действительно хотел ей помочь, уж наверное сходил бы туда ещё полчаса назад, а не мучил бы здесь своим Ойстрахом вежливых господ с верхним образованием. К примеру, когда Настя громыхала там ножами, кроша варёные овощи и пресловутых Лауриных гадов. Или когда запихивала в духовку противень с огромным куском мяса, который поначалу влезать в печку не хотел. И когда она уже второй раз за этот ужасный день торжественно поклялась матери, что, если не найдёт работу в какой-нибудь из столичных аптек, плюнет на всё и пойдет мыть туалеты на Рижском вокзале, но в сжатые сроки накопит денег на точно такую же плиту. Чтобы и у них с Сергеем в квартире на Проспекте Мира завелось это потрясающее техническое чудо двадцать первого века. А что, чем не чудо? – Да самое настоящее: там и лампочка за стеклом горит, и вентилятор внутри крутится, а главное – задаёшь ей программу (ничего сложного, за полчаса с помощью Габриэля разобралась), и дальше плита уже сама всё, что захочешь, тебе испечёт. После чего лампочку внутри себя погасит и сама же себя выключит. Ну конечно – чудо! Где ещё такое увидишь?
Итак, Миша ушёл на кухню. И наплевать нам на это! Как наплевать нам на то, что никто его не оста-новил, когда он нёс тут ахинею. Важно ведь совсем не то, что из-за какой-то ерунды он малодушно сва-лил на кухню, а то, что случилось потом. А случилось вот что: минуты через три он оттуда выбрался. Вернее вывалился. А если сказать ещё точнее – выпал. И был при этом красный словно только что прямо в одежде попарился. Но это ладно, так ведь он, осторожно прикрыв за собой дверь, принялся размахивать руками, как будто собрался плыть по морю до самой Турции или вздумал ловить муху. Чем, понятно, вызвал у окружающих не то, чтобы враждебную к его наглой персоне реакцию, а скорее ментальное недо-понимание. Или даже беспокойство. Ведь он, выбравшись с кухни, так никому ничего и не сказал. Как если бы взял и онемел. Или попросту забыл, как это – говорить.
Идиотская Мишкина пантомима продолжалась с минуту, после чего, слегка поуспокоившись и пере-став хвататься руками за воздух, он заговорщицки поднёс палец к губам, призвав тем самым собравшихся в гостиной дворян хранить гробовое молчание. А ещё через минуту, действительно уже окончательно придя в себя и перестав валять Ваньку, но тем не менее продолжив злостно интриговать, из психованного, но в общем-то безвредного музыканта он решил переквалифицироваться не то в театрального билетёра, не то в невесть что о себе возомнившего распорядителя новогодним балом. В большого начальника коро-че, облечённого властью крупно кого захочет осчастливить, а кому не захочет, тому, стало быть, он ника-кого чуда не покажет. Пусть даже тот несчастный валяется потом у него в ногах, всячески его упрашивая и незаметно для окружающих засовывая в карман его пиджака взятку крупными купюрами в иностранной валюте. Не покажет он ему ничего и точка!
Строго оглядев присмиревших безбилетников, Миша в какой-то момент всё же смягчился. И первым счастливцем, на кого он обратил свой благосклонный взор, весь из себя такой великодушный, исключи-тельно из врожденного гуманизма и тяги ко всеобщему благу, равно, впрочем, как и к научному прогрес-су, и опять же из присущего ему с детства благородства, категорически не помнящий прежних незаслу-женных обид… Короче, Миша царственным жестом указал пальцем на Сергея. По старшинству, так ска-зать, зашёл. Исходя не из возрастных характеристик, а из соображений субординации и общей корпора-тивной дисциплины. Генерал Ордена всё-таки. Какой ни есть… Что ж, вполне рациональный поступок, с которым трудно поспорить. Вполне объяснимый поступок с его стороны. В каком-то смысле даже зако-номерный. Одним словом – естественный. На каковое его безусловно правильное движение души Сергей отреагировал в высшей степени странно и даже, как могло показаться окружающим, оскорбительно. Ведь Мишка отнёсся к брату со всей своей настежь открытой душой и уважением.
Допустим, Сергей напрямую столь негативного эффекта не добивался. Допустим. То есть предполо-жим, что он не хотел нанести брату по злобе или ещё из каких мстительных соображений очередную за этот безумный день психологическую травму. Однако по факту он существенно понизил пафос предлага-емого общественности Мишиного подарка свыше и походя втоптал в грязь непосредственно сам Мишин статус распорядителя таинственного действа, от которого, ещё толком ничего воочию не узря, уже за версту несло запретным волшебством. Или чем-то в этом роде. Так вот: Сергей легкомысленно и чуть ли не с досадой отмахнулся от милостивого Мишиного приглашения посетить кухню и засвидетельствовать нечто из ряда вон, совершенно бесплатно посмотрев на что-то абсолютно невозможное, чего больше нигде и ни за какие деньги ты не увидишь и, соответственно, не увидев означенного чуда, обязательно будешь потом раскаиваться. Все как один на потрясающее Мишино открытие сейчас дружно повалят во все глаза глядеть, а ты единственный, генерал хрен знает каких войск, побрезговал эту чёртову кухню посетить. Будешь ведь потом, дурак, локти кусать, заискивать, униженно просить, чтобы и тебе позволи-ли хотя бы одним глазком…
Короче, Сергей от бескорыстного Мишиного дара небес отмахнулся. Буквально – рукой. И больше того, стал равнодушно смотреть в сторону. Ровно ничего никому не объяснив. Правда, как-то некрасиво это у него вышло. Тут же, понятно, любой обидится. Впрочем, что мог сказать Сергей окружающим в своё оправдание, – что он это диво дивное уже сто раз видел? Да кто ему поверит!…
Миша, как и следовало ожидать, в который за сегодня раз пережил очередную незаслуженную психо-логическую травму. Пережил её, но виду не подал, как он, памятуя о своей тонкой душевной организации, тяжко страдает. Единственно, нижняя губа его предательски задрожала. И моргать он стал чаще. А так никто у него на лице непереносимого страдания не заметил. Сильный всё-таки характер у человека. Ему бы в шпионы против англосаксов пойти. С такой-то выдержкой и самообладанием. А всё потому, что ему часто приходится общаться с психами. Не обижаться же на них из-за того, что они психи и могут его покусать.
Следующим кандидатом на просмотр диковинной чудесности Мишей была определена Юлька. Непо-нятно, с какой стати им была назначена именно она, а не, скажем, Габриэль или Лаура. Впрочем, это не-важно. Может это недоразумение случилось с ним от растерянности, абсолютно естественной после по-лученного им от Сергея подлого удара в самое сердце. Так вот, осчастливленная Мишиным выбором Юлька артачиться не стала. Понимала, что сегодня она и так уже здорово проштрафилась, зевнув во вре-мя снотворной лекции по истории искусства. А потому без лишних разговоров она слезла с дивана и по-слушно потопала на кухню. Миша Юльку, похоже, ещё окончательно не простивший, с сомнением с го-ловы до ног оглядел, словно бы решая, соответствует ли её скромное одеяние торжественности историче-ского момента или не соответствует, борясь с сомнениями, вздохнул, но внутрь её всё-таки запустил. И аккуратно прикрыл за ней дверь…
Время тянулось чудовищно медленно. К тому же тянулось оно в полной тишине. Даже не будет пре-увеличением сказать – в тишине гробовой. Отчего всем, понятно, сделалось не по себе. Опять же начина-ло темнеть, а свет ещё не зажгли. Как-то не успели. Никому не пришло в голову его зажечь. А теперь сделать это никто почему-то не решался. Казалось бы, что тут такого, встань, никто же тебя не съест, храбро подойди к выключателю, вон он – на стенке, и в комнате сразу станет светло как днём, из-за чего всем, как следствие, перестанет быть страшно. А может быть даже сделается весело. Делов-то…
Никто меж тем с дивана и со стульев в надвигающихся на гостиную потёмках не встал. Вот трусы, честное слово! Миша же, который на манер святого Петра торчал столбом возле кухонной двери в неве-домое и загадочное, по понятной причине не мог оставить свой ответственный пост номер один, словно он с ружьём в руках стерёг лежащего в мавзолее вечно живого Ильича. Чтобы тот никуда не ушёл. Ищи его потом по всей Москве… Опять же Миша был занят решением крайне важного вопроса – кому вслед за Юлькой отправляться на кухню. В общем, и Миша ту чёртову люстру не зажёг.
Юлька вернулась к живым людям примерно через пять минут. Через целых пять минут! Таких беско-нечных и страшных. Лица на ней не было. Вернее, оно на ней было. Но это было не совсем её лицо. Вот если бы в гостиной было светлее, тогда можно было бы отчётливо разглядеть, на что оно сделалось по-хоже. И было ли это в самом деле её лицо. Но, как уже было сказано, на приморскую деревушку из-за горы неумолимо наваливались сумерки, и увидеть, на кого Юлька сделалась похожа, возможности не представилось. Понятно было одно: девчонка только что испытала сильнейшее нервное потрясение и поэтому сложно предсказать, чего от неё теперь ждать, того ли, что она сейчас у всех на глазах как ма-ленькая разревётся; или (второй вариант) во всеуслышание заявит окружающим, что вот прямо сейчас, в эту самую минуту, даже не поужинав (притом что она, конечно же, как и все есть хочет), бросит к чёрто-вой матери всё на свете (включая любимого мужа, и не менее любимую швейную машинку) и, что совер-шенно немыслимо, даже не попрощавшись с Юи, навсегда уйдёт от всех в монастырь. А то и вовсе закро-ется сейчас в их с Габриэлем спальне, где, не раздумывая и не откладывая на завтра, повесится. Или наоборот, не станет вешаться, потому что и так всё равно немедленно умрёт от счастья и три дня после этого не будет употреблять в пищу хлеба и сахара, потому что, как сказал ей вчера Миша, она от них рискует набрать вес. Что беременным крайне неполезно. Лучше бы она побольше ела овощей.
Со стеклянными глазами Юлька проплыла по воздуху в свою комнату, никому ничего не сказав. Её ног в потёмках видно не было, а потому у смотревших на неё и создалось ощущение, что она над полом плывёт, а не идёт по нему ногами, как ходят решительно все нормальные люди, которые вешаться не хотят и от сладкого не отказываются.
Тут уж, не дожидаясь, кому следующему наш неподкупный привратник позволит проникнуть в рай-ские кущи, то есть на ком он остановит свой безошибочный выбор, с дивана грозно поднялся Габриэль. Чуть не сбив порядочно струхнувшего Мишу с ног (случайно задел его локтем, но рёбра ему не сломал), он отважно распахнул дверь. Заметим, не снял её с петель, как можно было бы от него ожидать, а осто-рожно потянул её на себя. В общем, обошлось без разрушений объекта недвижимости и прочих члено-вредительств. Даже ручка на двери осталась. Целая. Спасибо ему за это…
Никто не возьмётся сказать, сколько времени Габриэль провёл на обратной стороне Луны, поскольку никто на часы не смотрел, однако настал момент, когда он в наш бренный мир вернулся. И был при этом, как бы это лучше сказать, подозрительно тихий. И прозрачный. А ещё у него были мокрые глаза. У всех посмотревших в эти его невероятные глаза единодушно сложилось ощущение, словно он только что ото-брал у вечно голодного беспризорника, ночующего под грязными вагонами на станции Москва-товарная, последний кусок хлеба, сожрал его на глазах у несчастного ребёнка, у которого ни родных, ни наличных денег на сигареты нет, и вот теперь он испытывает по этому поводу неловкость. В чём-то даже похожую на смущение. Впрочем, может и не смущение, но что-то в этом роде. Не то, чтобы стыд. Хотя может и стыд. А ещё прямо-таки несокрушимую решимость на кухню вернуться и всеми возможными способами немедленно исправить только что содеянное им злодеяние. И даже невозможными. Но непременно его исправить. И тем самым загладить свою вину. Искупить, так сказать, кровью. То есть пойти и накормить зазря обиженного им утратившего полезную для общества социализацию подростка до отвала. Распах-нуть настежь холодильник, который он с Настей забил сегодня днём продуктами, и начать этими продук-тами несознательного беспризорника кормить. Пока тот не лопнет. Чем угодно его кормить. Хотя бы и драгоценной селёдкой под шубой. Или даже неприкосновенным Лауриным салатом из морских гадов. И плевать ему, что на это альтруистическое движение его широкой испанской души скажет Лаура. Потому что он в этом случае тоже за словом в карман не полезет и ответит ей адекватно. То есть бить её он, ко-нечно, не станет. Но ответит ей как следует. Как она того заслуживает. Потому что достала уже! Сколько можно терпеть?! Но главное – эти его мокрые глаза…
Вот тогда уже, и опять-таки не дожидаясь унизительного Мишиного зова, на кухню прекрасным бе-лым лебедем из балета Чайковского продефилировала Лаура. Спокойно и независимо. Проходя мимо мужа, она как-то недобро посмотрела на него сквозь свои тёмные очки, отчего тот скукожился и от кухни, наконец, отступился. То есть пошёл и сел на югославский стул.
Лаура решительно взялась за ручку двери. И была при этом сама невозмутимость. Вот честное слово, холодна как снежная королева…
Повисла уже знакомая тишина. Время шло. И вдруг раздался душераздирающий вопль. Баська мор-дой выбила дверь и опрометью брызнула вверх по лестнице, словно её только что обварили кипятком. Неизвестно, куда она умудрилась там забиться, не на чердак же она залезла, но больше её в тот страшный вечер никто не видел.
А скоро из кухни донеслись голоса. Невозможно разобрать, о чём девчонки спорили, но в том, что они спорили, сомнений ни у кого не возникло. Тем более, что вскоре послышался звук, который ни с чем не спутаешь – звук пощёчины. Не то, чтобы звонкой затрещины, но такой себе… вполне ощутимой. По-сле которой летят из глаз искры и сильно кружится голова.
Сергей вскочил с дивана, бросился к кухне, однако в последний момент заходить туда раздумал. Сла-ва Богу, он хотя бы сообразил зажечь свет и только после этого уже заглянул в Мишины глаза. Необхо-димо констатировать, что посмотрел он в них без ненависти и желания тут же, на этом самом месте ото-рвать Мише голову. Вот честное слово, не было у Сергея такой мысли – отрывать ему голову. Это про Габриэля мы ничего подобного утверждать не можем. Очень уж нехорошо заходили у него под мокрыми щеками желваки. Страшно они заходили. Это у Габриэля. А Сергей точно Мишу убивать не хотел.
Миша, чутьё которого никогда не ошибалось, сделал независимое лицо, типа он тут ни при чём и, во-обще, сын за отца не отвечает. Не те дескать времена. В развитом мире живём, где торжествует демокра-тия. Нормальная, суверенная и ещё какая-то. А кому не нравится – тот пусть идёт в суд и пишет там жа-лобу. Тем более, что у нас в России суд, как поголовно всем законопослушным гражданам нашей бого-хранимой и ужас до чего миролюбивой державы известно, совершенно от всего независимый. То есть абсолютно свободный и справедливый. Не то, что суд на Западе, где гомосексуалисты хотят прибрать к рукам наши недра. А те немногочисленные сволочи из числа диссидентов, с потрохами продавшиеся за печеньки госдепу, которые в этом сомневаются, уже все где надо сидят за дискредитацию чего-то там такого, что наш народ всецело одобряет и поддерживает, поскольку за все сто двадцать тысяч лет, что существует Россия, мы никогда и ни на кого не нападали первыми. О чём на прошлой неделе напомнил наш бессменный президент, чьи замечательные слова для убедительности несколько раз тут же продуб-лировал патриарх. Подтвердив таким образом то, что все и без них знают. На тот момент оба спикера были ещё живы…
Короче, Миша в данном случае за плохое поведение своей безбашенной супруги никоим образом не в ответе. Так что и нечего! На всякий случай он, однако, пересел на стул, стоявший у окна, заняв таким образом выжидательную позицию подальше от Габриэля. Хрен знает, что тому придёт в голову. Вон уже как зубами скрипит. И глазами сверкает. Ясно же, что, если кто кого сейчас по лицу и ударил, так уж точно не Настя Лауру.
А диспут на кухне тем временем продолжался, причём по экспоненте, то бишь на повышающихся то-нах. И в какой-то момент даже сделалось возможным расслышать: – “Ах ты, гадина! Ты что ж, не веришь мне, дрянь ты такая?! Да я своими глазами в кино видела! Чтоб мне сдохнуть, если я вру!! Дура, в ногах ведь будешь у меня потом валяться…”. Впрочем, на этой фразе перебранка за дверью прекратилась, по-чему Серхио и поспешил вернуться на своё место. И он не просто вовремя успел плюхнуться на диван, но даже и ногу на ногу закинул. Типа он тут с самого начала сидит, весь из себя спокойный как айсберг в океане, и ни за какие пощёчины переживать даже не собирается. А чтобы по какому другому поводу со-бачиться с Лаурой, так и тем более. Вот ещё. Больно ему надо. Сам же при этом сделался нехорошего цвета и дышать начал так, как будто он только что пробежал стометровку. Причём пробежал её с непло-хим результатом словно он – спортсмен-разрядник, а никакой не врач. И уж подавно не генерал чёрти-когда запрещённого Ордена Тамплиеров, про который давно уже никто не помнит.
Дверь распахнулась, и строгая воспитательница вывела за руку на всеобщее обозрение упирающуюся Настю, обе щеки которой горели одинаковым цветом – красным. А раз одинаковым, стало быть, никто её по лицу не бил. Иначе красной была бы только одна щека – правая или левая. Уфф! Миша с облегчением выдохнул и с независимым видом расправил плечи. Всё ясно, Настя схлопотала по заднице, что трагеди-ей, конечно же, не является. Она каждый день от кого-нибудь здесь получает. Привыкла уже. Что подела-ешь, если девчонка не понимает слов и старших не желает слушать? А главное, только круглый дурак не смог бы допереть – почему Настя схлопотала. Вернее – за что. Совершенно верно – за сво козлиное упрямство и несговорчивость, а если выражаться по-научному, в стиле социалистической законности и тотальной электрификации всей страны, то за свой безответственный отказ добровольно пойти на контакт с прогрессом с целью скорейшего достижения взаимопонимания, доверия и полной гармонии в дружном коллективе, исповедующем правильные коммунистические ценности, завещанные нам предками. Иначе говоря, справедливо девчонка огребла. Так ей и надо.
Никому ничего не объясняя, Лаура затолкала Настю в ванную комнату, а сама, громко цокая каблука-ми, независимо прошествовала к Габриэлевой спальне, в которой на тот момент уже какое-то время стре-котала швейная машинка, с помощью которой Юлька по обыкновению выходила из стресса. Безотказно кстати из него выходила. Терапия у неё такая.
Лаура пнула дверь ногой и зашла в спальню, естественно, не дожидаясь приглашения и того, чтобы машинка умолкла. Но вот машинка замолчала, и послышался характерный шорох, ясно дававший публи-ке понять, что Юлька спешно прикрывает свое шитьё какой-то шелестящей тряпкой. Всё ясно: не хочет показывать случайному свидетелю, над чем она там колдует. Скрывает, стало быть, какую-то свою опас-ную тайну. Надо же – ещё один несознательный элемент завёлся в сплочённом коллективе товарищей по несчастью!
Ничего страшного, однако, не произошло. Никто никого не побил. Точно. И даже голосов не было слышно. Миром, значит, у них там обошлось. Через минуту Лаура из Габриэлевой спальни вышла, и швейная машинка застучала вновь. Зачем Лаура заходила к Юльке, никто, естественно, не понял, а она, ясное дело, до публичных объяснений не снизошла.
Настя долго шумела в ванной водой. Но вот тишина воцарилась и там. Лаура подкараулила Настю возле двери и, когда та, на сей раз уже с пунцовыми, а не просто красными щеками, оттуда вышла, схва-тила свою хозяйку за руку и повлекла её в генеральскую спальню. Вышла она оттуда минут через пять уже без Сеньоры, и опять-таки никто не решился её спросить, что именно меж девчонками произошло на кухне. И почему Настя не вышла сейчас из спальни. Вроде бы пора садиться за стол. Есть же всем охота. Да и Настя сама поди голодная. Опять же время позднее. Вон как за окном стемнело…
А не заговорил с Лаурой никто потому, что никому не хотелось нарваться на грубость. Всякое ведь могло случиться. А кроме того, у неё по всей физиономии было нарисовано такое выражение, как будто она только что совершила в высшей степени значительный и общественно полезный поступок в противо-вес сомнительному фокусу, который Настя недавно бесплатно показывала на кухне всем желающим. Короче, мужчинам сделалось ясно, что от Лауры, если к ней в эту минуту пристать с вопросами, запросто можно и огрести. Вот какое выражение было у неё на лице. Настолько убедительное, что прямо с ума сойти.
Ну и что же было дальше? – А вот что: наша высокородная испанка, прямо-таки всамделишная коро-левна, плотоядно улыбаясь и вот так издевательски засунув в карманы свои холёные ручки, словно она действительно благородная и даже пельмени ест вилкой и ножом, неспешно, но, странное дело, без угро-зы подошла к Сергею, элегантно изогнувшись, над ним склонилась, как будто собралась его поцеловать в ухо, а может быть даже и укусить, и, удостоверившись, что тому удобно разглядывать её изумительную во всех отношениях грудь, которая у одной на миллион растёт чуть не прямо под ключицами, заговорила негромко, но так, чтобы все услышали: –
– Ну и чё сидим? Ждёт ведь. Вся в волнении. Аж уши покраснели. Чуять такие вещи должен, мой генералиссимус!
– Не понял…
– Чего тебе непонятно? – Животное к вам на огонёк забрело. Того и гляди безобразничать начнёт: заместо тебя, к примеру, к ней в кровать полезет.
– Чего, – в конец обалдел Сергей, – какое ещё животное? Что ты лепишь, дура?!
– Непарнокопытное, если не ошибаюсь… Нам ветеринарию не преподавали… Да ты не боись, он там один и без рогов. Не забодает. Зато вот с такими ушами. Заупрямился, понимаешь ли… Схо-дил бы, разобрался со скотиной. Правда ведь, нагадит ещё. Кто убирать будет? Сеньора сама с ним не сладит. Уж из последних сил, бедняжка, держится. В таких делах слабой и беззащитной женщине помощник который посмелее требуется…
Сергей с неожиданной, а для некоторых (для Миши, в частности) просто-таки с неоправданной готов-ностью вскочил с дивана, Лауре никаких наводящих вопросов не задал, вынуждая таким образом ошара-шенных свидетелей этого их подозрительного диалога мучительно, а главное, самостоятельно доиски-ваться ответов и, соответственно, скорбно блуждать во мраке неведения неизвестно сколько времени. Да, Сергей, малодушно уставясь в пол, словно ему было за что-то стыдно, удалился в свою спальню.
Удивительно: он-то уж мог бы проявить твёрдость характера. При этом совершенно не обязательно было мочить Лауру какой-нибудь неприличной грубостью про непарнокопытных животных, – успокаивай потом Мишу, честное слово, никаких нервов уже на этого неврастеника не осталось, – но показать за-рвавшейся иностранке с её расчудесной, налево и направо всем подряд демонстрируемой грудью, кто в доме хозяин, он был просто обязан. Вежливо так напомнить ей, вообще без крика и мордобоя, кто она есть такая по мнению большинства.
Так нет же, и близко ничего подобного Сергей не сделал. Побоялся, наверное. Вот какое властное и самоуверенное в своей колдовской власти над окружающими было на Лаурином лице выражение. Даже Габриэль, и тот смолчал. Прямо не узнать стало нашу дважды за день битую по морде и единожды чуть не изнасилованную принцессу. А почему, собственно, чуть? – Очень даже изнасилованную! Забыли, что ли?
________________________________________
Глава вторая
Волшебный круг
На самом деле время было не то, чтобы позднее, – ночь ведь ещё не наступила, – да даже, если уж честно, совсем оно было и не позднее, – просто за окном стемнело. Юг всё-таки, ничего с этим не подела-ешь. Тут вообще рано темнеет. Даже летом. А главное, нападает на тебя эта коварная темень всегда вне-запно. По-предательски. Из-за спины. Можно сказать, исподтишка она на тебя нападает. Очень это, знаете ли, подло. Подытоживаем главную мысль, чтобы больше не повторяться: в здешних краях это безобразие каждый раз происходит неожиданно. Без официального предупреждения по радио. И никогда ты к веро-ломному поведению окружающей тебя со всех сторон природы не бываешь готов. Так вот, когда Сергей закрыл за собой дверь, он очутился почти что в полной темноте. Ещё бы – он ведь вошёл в спальню из освещённой шестирожковой люстрой гостиной. А здесь горел лишь хилый ночничок. Возле постели. Поэтому Сергей и не сразу разглядел…
Впрочем, мы не всё перечислили: “освещал” спальню не один ночничок, который после истории с мышью, добытой Баськой в честном бою и принесённой в благодарность за печёнку на Настин тапок. Его теперь включали по вечерам ещё до сумерек и выключали, когда за окном царил уже белый день. Так себе, надо сказать, освещение, если бы только в помощь этому жалкому светильничку не горели ещё два зелёных фонарика.
Предупреждённый о возникшей конфликтной ситуации с непарнокопытным животным Сергей худо-бедно представлял себе, с чем он здесь столкнётся. И в его голове уже зрели несколько подходящих об-стоятельствам сценариев. Не впервые ему. В принципе ерундовое дело. Опять же время поджимает. В самом деле пора ужинать. Так что особо что-нибудь эдакое придумывать и рассусоливать некогда. Что ж, Аська не соображает, что ли, что за дверью их ждут? Осла он сейчас быстро прогонит. За пять минут. В крайнем случае за десять…
Глаза постепенно привыкали к полумраку, и Сергей начал уже узнавать свою спальню. Разглядел он, в частности, знакомый рисунок на обоях. А вон и его книжка на тумбочке лежит. С закладкой из конфетного фантика на середине. Поди по десятому кругу Аська пошла читать. Наизусть, что ли, она собралась её выучить? Занавески как всегда задёрнуты. Боится, дурёха, как бы кто не подсмотрел. А кто станет за ними подглядывать? Окна же во двор выходят. С улицы, стало быть, ничего не увидишь. Кроме того в спальне темно. В общем, всё сейчас произойдёт как обычно. Как уже сто раз случалось…
Стоп, как честные люди, которые никогда не врут, мы вынуждены чистосердечно признаться: когда было сказано, что Сергей, пока шёл к Насте, от стыда смотрел в пол, мы слукавили. Никакого стыда он не испытывал. А просто… Что-то его укололо. И, соответственно, насторожило. Никогда Настя не передава-ла ему подобные приглашения через посторонних. И уж тем более не годилась для столь деликатного поручения Лаура. Вот ни разу! Кто угодно, но не она. Настя скорее бы попросила об этом Юи. Или Юль-ку. Хотя нет, их она тоже не стала бы о таком просить. Мучилась бы, бедная, горела ушами, потела и дуром торчала под лестницей в надежде, что Сергей что-то такое почувствует или просто случайно её там застукает и сообразит, как разрулить ситуацию, чтобы спасти положение. То есть поцелует её.
Что-то было сейчас не так. Не Настин почерк. Не её это была инициатива. Железно, сто процентов! Храбрости у неё на это не хватило бы. Вернее наглости. Да, всё ясно, тут уже без вариантов: это Лаурины штуки. Ну и что это значит? Как быть? Неужто заговор? Интересно, с какой целью?
– Вот сволочь!! И неймётся этой суке. Интересно, что на сей раз она задумала. Всё, хорош, пора с Мишкой говорить! Пускай вправляет своей принцессе мозги, а иначе… Вот ведь шалава!!
Да, именно с такими мыслями Сергей входил в спальню, почему и смотрел он в пол. И, соответствен-но, не обратил внимание на изумленную реакцию окружающих, озадаченных его странным поведением. Последние же три слова, касающиеся Лауры, он от нервов даже проговорил вслух. С сердцем он эти три плохих слова сказал. Больно уж его пробило то негодяйство, что он сделался игрушкой в чьей-то некра-сивой игре. Да не чьей-то, а конкретно Лауры! А что в игре некрасивой, подлой и коварной, он, конечно же, не сомневался. Какой ещё? – Подлой конечно! Собственно, а чего ещё можно ждать от этой стервы после того, что между ними случилось днём во время их горячего баттла и потом, когда общественная казна из-под Мишкиной кровати переехала под их с Аськой постель.
Понятно, в каком ментально-эмоциональном состоянии Сергей открывал дверь своей спальни – в со-стоянии крайнего раздражения.
Настя сидела на кровати. И была глубоко несчастна. Как обычно в таких ситуациях. Всё из-за этого её идиотского стыда. И тут случилось странное: услыхав ругательные слова (про шалаву), сказанные Серге-ем в сердцах уже после того, как он закрыл за собой дверь, Настя несчастной быть перестала и даже нашла в себе силы встать с кровати. Далеко, правда, от неё не ушла. Только теперь она чему-то улыба-лась. Как будто в её жизни секунду назад случилось не просто что-то хорошее, а лично ей приятное. Ладно, не будем интриговать, потому что ответ как всегда нам известен: фокус в том, что те грубые слова она приняла на свой счёт.
Тут необходимо прерваться и кое-что пояснить. Дело в том, что Миша, пристально и неотступно наблюдавший за состоянием Настиной центральной нервной системы в связи с её беременностью и не только… В общем, он давно уже обратил внимание на то, что, если Настю грубо и неважно – заслуженно или абсолютно несправедливо – обругать, а ещё лучше шлёпнуть её по попе, то с её психикой происхо-дит странная метаморфоза. Если перед этим, к примеру, она чувствовала себя кругом виноватой, непо-нятно с какого перепуга обязанной испытывать стыд, вследствие чего и начинала без всякой к тому види-мой причины просить у окружающих прощения, обещая ничего такого больше не делать (чего именно – никогда не уточняла, потому что толком и сама не знала – чего), то, получив по заднице или услышав, что она, Настя, дрянь, грязная шлюха или ещё что-нибудь покрепче, всякий стыд и желание извиняться перед общественностью из неё улетучивались. Только обзывать её нехорошими словами нужно было как можно правдоподобнее, как бы сильно на неё злясь. То есть с “неподдельным” намерением её обидеть. Как опытный психолог Миша проник в Настино подсознание и выудил из его тёмных глубин странный и, однако же, верный ответ: в таких, согласимся, аномальных случаях Настя воспринимала словесную гру-бость и даже рукоприкладство в отношении себя как признание её своей, то есть нормальной девчонкой, такой же, как все. Чему, разумеется, не радоваться она не могла.
Сергей с Мишиным квалифицированным врачебным выводом согласился. А как он мог с ним не со-гласиться, когда ежедневно на практике убеждался в том, что это работает. Единственно, обзывать Настю шлюхой (что ей нравилось больше всего) он решительно отказывался. А вот дрянью, гадиной и гулящей девкой – пожалуйста. Сколько угодно. Со временем он даже понял, что нехитрая технология сработает эффективнее, если сопроводить ругательные эпитеты вспомогательными оборотами вроде “ах ты…” или “ну ты и…”. И, конечно же, заканчивать волшебную формулу желательно словом “такая”. Проиллюстри-руем на примере: – “Ах ты дрянь такая! Я тебя сейчас ремнём выдеру!”. Притом, что никакого ремня у Сергея отродясь не было. Не носил он его. И Настя это прекрасно знала. Но всё равно, лекарство действо-вало. Безотказно. Особенно в тех случаях, когда Настя, уже чуть не плача, отказывалась сделать то, чего более всего и желала, а именно: снять с себя ночную рубашку или расстегнуть вторую пуговицу на Апте-ке № 4. Первая пуговица по умолчанию на Аптеке была расстегнута всегда, что и превращало этот в об-щем-то вполне себе цивильный наряд в эротическое бельё. А вот добровольное, собственными руками расстёгивание второй пуговицы… Тут и до драки дело могло дойти. А уж слёзы – так это вообще в поряд-ке вещей. Потому что такая Аптека № 4 – уже настоящая порнография. Лаура запросто могла спуститься в гостиную и с тремя, а не то, что с двумя расстегнутыми пуговицами, но это – Лаура. С Настей не так. С ней всё сложнее и запущеннее.
Итак, Настя с кровати поднялась, про давешнее своё волнение забыла, и зелёные фонарики разгоре-лись с таким накалом, словно в них поменяли батарейки. Сергей при изменившемся освещении явственно разглядел, что уши у Насти были ещё красные, не малиновые. А это значит, что не всё ему будет позво-лено прямо сейчас. Вот чтобы прямо сразу. Возможно и физическое сопротивление, если поспешить. Но главное, он увидел, что стояла Настя перед ним отнюдь не в халатике, в котором сюда вошла, и в котором он предполагал её сейчас увидеть. На ней была Аптека № 4, да ещё надетая на голое тело! Халат же и бельё, аккуратно сложенные стопкой, лежали рядом – на стуле. От этого Сергей, понятное дело, остерве-нился ещё больше. Ведь привести в чувство некстати заупрямившегося осла – действительно было делом пяти минут. В крайнем случае десяти. То есть угомонить хрен знает что возомнившее о себе непарноко-пытное животное – локальная и в общем-то пустяковая задача, которая при нажитом за последние месяцы опыте решается по накату – в стиле блицкриг. Не будем забывать, что народ в гостиной ждёт от него скорого разрешения какой-то ему, народу, неведомой, но наверняка безобидной проблемы. Потому как действительно – время ужинать. Аптека же № 4, тем более надетая на голое и при этом только что вымы-тое в душе тело, подразумевает нечто иное. Тут пятью минутами уже не отделаешься. И десятью тоже. А как же ужин? Как с ним быть? Голод ведь ещё никто не отменял.
Однако, истинная причина умножившегося у Сергея раздражения крылась не в том, что с ужином придётся повременить. И даже не в том, что генерала Ордена Тамплиеров только что коварно обманули. Что Лауре, разумеется, зачтётся по всей строгости нынешнего военного времени. Между прочим, и Аська, отнюдь не под пытками поддавшаяся на эту чудовищную провокацию и, стало быть, добровольно по-шедшая на поводу у злостной интриганки, также своё получит. Без вопросов. В этом можно не сомневать-ся.
Ладно, не будем ходить вокруг да около: настоящая причина того, почему Сергей взбеленился, за-ключалась в другом: если потерявшая последние остатки совести и здравомыслия Аська сейчас уже ни черта не соображала, то Сергей ещё помнил, какими техническими параметрами характеризуется этот дом в плане звукоизоляции. Хреновая она здесь – эта звукоизоляция! И в отличии от Аськи Сергей ни совести, ни, внимание!, стыда пока что ещё не утратил. Работать в обстановке, когда даже при закрытых дверях сказанное в спальне слово можно расслышать на кухне… А уж в гостиной, которая находится непосредственно за этой дверью? – Да это же голимая подстава!…
– Мать, ты совсем сдурела?!
– А что такое? Нам что, уже и поцеловаться нельзя? Мы же не на глазах у всех будем…
– “Что такое”?! Да они прямо под дверью сидят. Услышат же.
– А мы тихонько. Мы ведь умеем тихонько? Помнишь, как здорово у нас это тогда получалось? В лесу…
От этого дремучего, да ещё и прямо ему в лицо на зелёном глазу высказанного бреда раздражение Сергея, понятно, достигло пиковых значений, поскольку Настя имела самое отдаленное представление о том, насколько “тихонько” у них получалось “это” в их (вернее Витька) сгоревшем лесном домике. Про-блема, которую Сергей тогда решал, в принципе не имела отношения к соблюдению режима тишины и конспирации. Он элементарно спасал свою многострадальную спину от острых Баськиных когтей. Только и всего. К снижению же акустической составляющей интимного процесса тот их чудесный почти что бесконтактный опыт при всём желании отношения иметь не мог: Аська, уже в первые секунды терявшая над собой контроль и уплывавшая в неведомые дали, попросту не знала, что на самом деле вела себя в этом плане ещё более откровенно, чем в обычных обстоятельствах. Это – раз. А два это то, что по време-ни тот процесс их совместного растворения в заоблачных эмпиреях быстрее точно не протекал. Ну и как тогда быть с ужином? Народ ведь за дверью конкретно ждёт. Да и сам Сергей, если честно, проголодался. Аська, понятно, сутки напролет согласна питаться одной любовью и святым духом, а живым и ожившим её молитвами бывшим обитателям Арагонского замка, сидящим сейчас в гостиной, мяса жареного хочет-ся. Опять же селёдка под шубой…
И тут он увидел… А увидев, понял, почему Настя как привязанная торчала возле кровати. Ясно, что её идиотский стыд тут совершенно ни при чём. На полу мелом было нарисовано то, что по изначальному замыслу должно было являться кругом, который Настя и боялась покинуть. На самом деле это была коря-во изображённая скоба, в лучшем случае овал, но точно не круг, поскольку вокруг кровати нарисовать круг теоретически не представлялось возможным – тому мешала стена, в которую кровать упиралась спинкой. Так что вместо круга, был нарисован лишь его огрызок. Большой правда огрызок, отделявший кровать и даже небольшой кусок пола перед нею, в котором Настя сейчас и стояла, от внешнего мира.
Сергею даже не пришлось напрягать мозги, чтобы вспомнить, как Мишка перед их коллективной ноч-ной свадьбой водил Лауру в кино. Больно уж та просилась. Вия они в кинотеатре Повторного Фильма смотрели. И Лаура потом ходила под сильнейшим впечатлением от увиденного. Она ведь даже подражать той ведьме начала. И не только внешними повадками. Хотя зачем Лауре подражать какой-то там Панноч-ке? Она и без всякой имитации…
Так вот откуда на полу этот дурацкий “круг”. – Оммаж! Сергей от возмущения чуть не плюнул на пол, в тот самый круг, и, естественно, сказал себе, что всё это бред собачий и детский сад! Издевательство над здравым смыслом и недостойный человека с высшим медицинским образованием идиотизм! Что понятно не только такому квалифицированному врачу, как он, но даже и самому запущенному Мишкиному паци-енту. То есть это – идиотизм, в который он, разумеется, играть, да ещё играть по злокозненным Лауриным правилам, конечно же, не будет. Не такой он, чтобы поддаваться на грубые провокации. Может, как и Аська, он в последнее время действительно стал слегка озабоченным, но не превратился же он в кончен-ного идиота! А озабочен он, кстати, исключительно потому, что последние недели были чересчур нерв-ными. Подумать только, сколько неприятностей за единицу времени с ними приключилось. Так что это не что иное, как защитная реакция организма. Вполне законная. Вернее, реакция психики. Компенсация ко-роче. Для общего здоровья. А Настя тем временем уже начала сопеть…
– Ладно, Бог с тобой. Целоваться-то будем?
– Конечно…
– Перестань губу грызть!
– Ничего я не грызу…
– Ну тогда…
– Чего?
– Сама знаешь…
– Ничего я не знаю…
– Отлично! Я тогда ужинать пошёл. А ты тут как хочешь… Хотя можешь и присоединиться. Мясо уже готово.
– Ы-ы-ы…
– Я тебе щас зареву, дрянь такая!
Слёзы мгновенно высохли.
– Миленький!
– Да не ори ты, скаженная!
– Нас никто не слышит.
– Да?
– Да.
– В самом деле?
– Угу.
– Ну так что?
– Что?
– Давай.
– Тебе надо, ты и давай.
– Хамить только не надо! Действительно ведь уйду.
– Ну правда же, никто нас не услышит. Лаура обещала.
– Руки!
Настя с готовностью вытянула вперёд руки. Сергей ощупал её ногти.
– Утром подстригла.
– Смотри, покарябаешь мне спину – ремня всыплю.
– Не покарябаю. Что ж я – не понимаю?
– Ну так что? Сама себя задерживаешь.
Настя снова решила заплакать. Нет, передумала. Похлопала глазами, царапая сгустившийся вокруг неё сиреневый воздух пушистыми ресницами. Погрызла губу. Собралась с силами. И расстегнула на Ап-теке № 4 вторую сверху пуговицу. От чего её уши стремительно начали менять цвет в сторону малиново-го. А глаза пьянеть. Кто-то уже второй раз заменил в них батарейки. И в спальне стало совсем светло. Убедившись, что Настины уши сделались нужного цвета, Сергей осмелел и решил времени не терять. Настя, естественно, мгновенно забыла про то, что собиралась вести себя потише. Она уже вообще мало, что соображала. А ведь они ещё только ослика начали прогонять, стоя в волшебном круге…
Если без шуток, неприличное Настино мычание нельзя было не услышать в гостиной. Никак! Но Сер-гей, обиженный на неё за подлое предательство и коварный заговор против него, да ещё же задуманный организованной преступной группой в составе двух полоумных сексуально озабоченных девчонок, сказал себе, что так ей, Аське, и надо. Пускай сама потом выкручивается. И решает, как будет отныне нормаль-ным людям в глаза смотреть.
И это ведь после того, что Настя полчаса назад показывала всем желающим на кухне! Ужас…
Через минуту Настя окончательно потеряла всякую совесть. Она уже не просто мычала, а как будто нанялась на подпольную студию озвучивать порнофильмы. Вот до какого бесстыдства дошла наша “скромница”. Опять же непонятно кто и когда расстегнул на Аптеке третью пуговицу. Сергей её точно не расстегивал. Его руки были заняты другим…
И тут Сергей почувствовал, что в спальне они с Настей сейчас не одни. Спиной это почувствовал. И похолодел. Замер. Руки, правда, на автоматизме продолжали делать своё бесстыжее дело. Так что Настя ничего не заметила. Ей сейчас уже и нечем было что-либо замечать. Не то что мозги – даже фонарики выключились. У неё, кстати, глаза всегда в таких ситуациях закрывались. А светить сквозь веки фонарики не умели.
Сергей, крепко прижав Настю к себе, чтобы не уронить её на пол, осторожно развернулся и… чуть не вывалился из нарисованного мелом “круга”, потому что ноги внезапно сделались чужими. И словно кто-то другой в это время за него подумал – как бы эдак изловчиться и не грохнуться на пол. Не хватало ещё Аську угробить. Габриэль разбираться не будет. Не поглядит, что Серхио у них генерал. Башку оторвёт. Как пить дать. А не он, так Мишка…
В шаге от Сергея стояла Мария и смотрела на него. Вернее, в его сторону. То есть не прямо ему в гла-за, а чуть мимо, левее, и было понятно, что пришла сюда она не просто так – Мария здесь что-то искала. Потому что она принюхивалась. Или Сергею показалось, что она принюхивается. На её лице внятно чита-лось недоумение, как будто она была уверена, что Настя находится сейчас в спальне. Что, в общем-то, было сущей правдой. Этого ли Сергею было не знать… Ну и где в таком случае её дочь? Пахнет же ею. Точно, Мария принюхивалась. Как Баська. Даже носом шмыгала.
Марии захотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться. Ну не слепая же она в самом деле! Вот халат дочери на стуле. И её белье. Ну и какие могут быть варианты? – Настеа либо лежит сейчас в постели, либо… Но в кровати никого нет! Не ушла же она отсюда голая… В ванной её нет. Мария туда заглядыва-ла. Там её нет. Железно! И на кухне…
Сергею показалось, что он теряет сознание. А может уже и потерял его…
Мария покрутила головой, с подозрением разглядывая пустую постель, вспомнила, зачем, собственно, она сюда пришла, ощупала Настин халат, нашла в его правом кармашке очки, нацепила их на нос, ещё раз с сомнением обернулась и, явно чем-то недовольная, направилась к двери. Сергей проводил тёщу оша-левшим взглядом, развернулся и вдруг увидел Настину куклу. Ту самую – с оторванной рукой. А ведь увидеть её можно лишь в случае, если подушка, под которой она прячется от посторонних глаз, на ней сейчас не лежит. Вот тогда Сергею и был предъявлен третий и, пожалуй, самый кровавый эпизод Аськи-ново уголовного преступления. Подушка лежала не в головах, где ей положено лежать, а посреди крова-ти. Рядом с аккуратно разложенными полотенцами. Тремя, если уж по протоколу. Не одним! То есть Аська заведомо знала, что заупрямившийся ослик – лишь обманный предлог и насквозь фальшивая пре-людия к задуманному ею (или ими, что ещё страшнее!) злодеянию. А что это значит? – Что она созна-тельно пошла на чудовищное вероломство! Причём добровольно и может быть даже с охотой. Ну не под дулом же автомата в самом деле! Классическая явка с повинной. Тем более, если три полотенца… Одно – ещё можно как-то если не простить, то понять, мало ли… Но три!
Вот когда Сергей окончательно решил, что не станет Настю жалеть, раз она с ним так. Раз она – змея подколодная. Лживая и подлая, как неизвестно кто.
Да, лживая, но… Увы, не хотел, но… Великодушие постучалось в его оскорблённое и кровоточащее сердце. Хороший он всё-таки человек. То есть не самый плохой. Надо ведь и падшей, а возможно, лишь сдуру оступившейся, но даже в этом случае могущей в перспективе быть единодушно всеми осуждённой и, соответственно, отверженной сплочённым трудовым коллективом преступнице, у которой одно на уме и от которой поэтому наперёд и вполне заслуженно общество высокой морали запросто может отвер-нуться… Короче, почему бы не дать предательнице последний шанс реабилитироваться? Ещё при её жизни его дать. Проявить, так сказать, классовое милосердие и дать. С какой, могут спросить, стати? – Да с той самой, что, кем бы эта гадина ни оказалась, она по-прежнему является для него патологически же-ланной. Всё ещё. Даже сейчас – после того, как её коварный план раскрылся. И ещё как желанна! С этими её малиновыми ушами. И неправильно растущим зубом. А что, скажете – зуб не может позитивно влиять на либидо? – Ещё как может! Да и много другое на это дело работает. Аптека № 4, например. Не в такой, понятно, степени как потрясающее акустическое оформление намечающегося мероприятия, но всё-таки…
Стоп, а может девчонка колдует? С чего вдруг Сергей в кратчайшие сроки оформился в сексуального маньяка. Не бывало с ним раньше такого. Да, в его жизни случалось разное. И да, Аська у него не первая, что она, кстати, знает. Но такого гона у него ещё ни с кем не было.
Значит колдует? Вот сейчас, к примеру, что она вытворяет?
Настя вдруг отстранилась от него, как если бы неожиданно очнулась. На самом деле, судя по ушам, ни на грамм она не очувствовалась.
Распахнула глаза, которые не то, чтобы сделались безумные, но ощущение, что не может она такими глазами сейчас на что-то смотреть. Но ведь смотрит!
Вот она сощурилась, как будто захотела Сергея в чём-то изобличить. И вслед за этим гневно его осу-дить. То есть по факту Настя решила целенаправленно давить на его совесть. Чтоб ему сделалось за что-то стыдно, чтобы он окончательно утратил волю и от обиды расплакался. Подпал под её колдовские чары и всецело ей подчинился.
И ведь это уже случалось. Вчера, например, она точно так же вытянула вперед правую руку. Развер-нула её ладонью вверх и начала качать ею вверх и вниз. Да ещё же в такт этим дурацким взмахам пропе-вая букву “е”. Или “э”? – Непонятно, что-то среднее… А ещё она кивала при этом головой. Опять же в такт. И сквозь сощуренные веки очень странно на него смотрела своими не особо что видящими глазами. Даже и не поймёшь – со страхом или с угрозой она на него глядела? И это затравленное выражение на её лице он тоже уже видел. Точно, она хочет, чтобы он начал перед ней за что-нибудь виниться. И обещать, что больше не будет. А в чём, интересно, он должен каяться?
Бред какой-то. Надо будет эту ситуацию проговорить с Мишкой. Завтра же. Или не надо? Мишка, ко-нечно, найдёт, что по этому поводу сказать. Как всегда, залепит что-нибудь умное. Только вот надо ли посвящать его в столь деликатные подробности? Не его это дело. Залезет ещё с ногами в их с Аськой личную жизнь, словно имеет на это право. Совсем уже обнаглел. Нет у него на Аську никаких прав! Своя жена имеется. Вот пусть он к ней в башку и влезает. Если не может без этой своей лоботомии обойтись. Ну точно, опять, дурища, рукой машет. Как вчера. Головой мотает и ноет “е-е-е-е” с каким-то, честное слово, идиотским подвывом.
– Так, не поддаваться. Я сильный. Меня на эту туфту не возьмёшь. Не на того напала!
В общем, Сергей решил Настю сегодня не жалеть. Окончательно и бесповоротно он сейчас решил! И, как он торжественно себе пообещал, так он и в самом деле её не пожалел. Пусть, если она такая, потом на общем собрании коллектива (за ужином), перед глазами своих проверенных боевых товарищей, обижен-ных ею в лучших чувствах, сгорает со стыда, казнится и извиняется за своё возмутительное поведение, ревёт в три ручья и обещает, что больше не будет. Плевать ему!…
Когда Сергей покидал спальню, он, будем говорить прямо, изрядно трусил. Трусил, но, как бы то ни было, из спальни всё-таки мужественно вышел. Собрал всю свою волю в кулак и вышел. А не хотел. Ох как не хотел! Вышел же он потому, что он не кто-нибудь, а офицер. То есть человек храбрый и ответ-ственный. Или даже, как недавно выяснилось, вообще генерал. Которому в принципе не к лицу чего-либо на этом свете бояться. А тем более показывать свой страх окружающим его со всех сторон товарищам, от которых всё равно ни хрена не утаишь. В конце концов он ни у кого ничего не украл. И никого не убил. Ну, то есть, вот прямо своими руками никого не зарезал. Пока что. И вообще это не он, а Аська…
Высунув голову в гостиную, Сергей быстро огляделся. Как попавший в западню волк. Исподлобья. За-глянув буквально каждому в глаза. Даже Лауре, которая так и не удосужилась снять тёмные очки. Беглого осмотра показалось ему мало и тогда он по второму разу прожёг зрачки находившимся в гостиной. И только тогда уже успокоился, потому что сыграть то, что во вскрытых им глазах он увидел, решительно невозможно.
Миша прервал общее тягостное молчание:
– А Настя что? Ужинать ведь пора. Сколько вас ждать?
– Да прилегла она. Уморилась. Без неё, похоже, придётся за стол садиться…
Лаура элегантно стекла с Мишиных колен и с блудливой улыбкой, как обычно – развратно вихляя бёдрами, направилась к Сергею. На сей раз она постаралась говорить тихо, так, чтобы не быть услышан-ной. Одними губами.
– Ну и как там наш ослик? Насмерть животинку не уходили? Чем вы там вообще занимались? Мы тут, понимаешь, с голоду подыхаем…
– А то ты не в курсе, чем мы там занимались… Твоя ведь работа.
– Здрасьте, я-то тут при чём? Это ж надо – на честную девушку, чистую как альпийский снег, такой возмутительный поклёп возводить. Постыдился бы. Я теперь у вас что, уже в каждой бочке за-тычкой буду? Они как кролики в своё удовольствие трахаются, а я у них виноватая получаюсь. Нет чтобы спасибо сказать!
– Ладно, проехали. А если бы не сработало?
– Да как оно могло не сработать? – Я же своими глазами в кино видела.
– А что – сильный аргумент…
– Ну вот чо ты лыбишься?
– А впрочем…
– Что?
– Ты права.
– В чём?
– Аська ведь не знает, что это – бред собачий. Она тебе по простоте души на слово поверила.
– Сам ты… А ты сейчас о чём?
– О круге на полу.
– Да какой же это бред? Ограниченный ты всё-таки, Серхио! От прогресса отстаёшь. Так как, по-нравилось?
– Хватит болтать, иди, подымай девчонку. Стесняется выйти.
– А чего ей стесняться? Никто ж тут ничего не слышал.
– Вот это ты ей и скажи. Не дай Бог, ещё реветь начнёт.
– Подожди, а у вас… точно было?
– Можешь удостовериться. Там неопровержимые вещдоки имеются. И, кстати, помоги ей одеться. Она еле живая. Просила что-нибудь поесть ей принести. Принесёшь, если вставать откажется?
– Ну уж хрен! Куда она денется? – Встанет у меня как миленькая!
– Если начнёт упираться, особо с ней не миндальничай.
– Учить он меня ещё будет!…
За ужином Юля вежливо попросила Лауру вернуть ей мел. Ответ был дан в фирменном Лаурином стиле – кратко и информативно:
– Перебьёшься! Мылом, как все, на своих тряпках рисуй. Он мне сегодня ещё самой понадобится.
Насте не позволили сделать и шагу. Усадили её рядом с Сергеем и ухаживали за ней, словно за бары-ней. Салат из морских гадов в гостиную принесла Юля. А селёдку под шубой – Миша. Габриэль тоже рвался помогать, – очень уж хотел быть полезным, – но его настоятельно попросили оставаться на месте. Боялись, что он оторвёт у духовки дверцу. Или что-нибудь ещё на кухне порушит. Впрочем, ему довери-ли резать хлеб. И очень об этом пожалели. Потому что своим тесаком он чуть не разрубил стол пополам. При этом он почему-то три раза кидался целовать Настю. И, заметим, проделывал это с величайшей осторожностью. Ничего ей не сломал. Миша в какой-то момент тоже собрался было Настю поцеловать. Уже и с дивана поднялся, но Лаура, не снимая тёмных очков, посмотрела на него, особенным образом наклонив свою прекрасную, коротко постриженную головку, и он передумал. Потом, правда, когда Лаура уходила в туалет, он Настю всё-таки поцеловал. Не утерпел.
Настя поначалу сидела за столом красная и всего смущалась. Но потом за общими нейтральными раз-говорами оттаяла и в какой-то момент даже начала улыбаться. Юля тайком налила ей в чайную чашку вина. И Насте как всегда захотелось от счастья плакать. Неожиданно для всех она, уже слегка пьяненькая, вскочила и побежала целоваться с Лаурой. А потом и вовсе утащила её в свою спальню. Когда же они оттуда вышли, в Лауриных ушах сверкали старинные алмазные серёжки. Те самые. Последние, которые Сергей нашёл в своей квартире на Проспекте Мира. Случайно на них нарвался. Под ванной они лежали. Там же, за ванной, им была обнаружена наполовину пустая бутылка весьма недурственного вина, которое они с Настей в тот же вечер благополучно и уговорили. Интересно, а как это богатство туда попало? И, главное, когда. Настя божилась, что за три дня до того ничего подобного под ванной не было. Она, стоя на коленях, мыла там пол и видела, что не было. Да и вино не скисло. Как будто ту бутылку откупорили только накануне. Чуть ли не вчера. Кстати, а что было вчера? – Вчера их полдня не было дома. Ездили на Пресню в зоопарк смотреть слона. Настя давно просилась.
________________________________________
Глава третья
Чёрный квадрат
Лаура так и не сняла свои тёмные очки. Не из-за фингала, который Мише категорически нельзя было показывать, а просто… Глаза б её уже на него не смотрели! Вроде бы он и не сильно напился, а снова взялся за своё. Ну до смерти, гад, любит языком почесать о непонятном. Исключительно ведь чтобы ум-ным казаться! Не почему больше. Всех уже достал! Никого не слушал, только сам желал говорить. Ей-Богу, как глухарь на току.
Сергей попытался было встрять в разговор, но ведь этот идиот и его заткнул. Причём оборвал его са-мым грубым образом. А Габриэль, кстати, совсем не против был послушать генерала. Но куда там!…
Впрочем, справедливости ради скажем, что Сергей после ужина тоже не по делу разумничался и тако-го наплёл! В частности, когда Габриэль напрямки спросил его – что самое трудное в колдовском деле, – разве правильно было ему сказать, что самое сложное – это сделать всё легко? Очень даже глупо это прозвучало. В общем неправ он, как нам представляется… При этом, нисколько не добавив к своим сло-вам ясности, он заявил, что колдовать вообще не стоит, пока задуманное тобой не начинает совершаться само по себе. Ведь когда ты собрался колдовать, ты ещё и понятия не можешь иметь о том, как будешь это делать сегодня. Мало ли, что когда-то ты уже колдовал, пусть даже и был в этом успешен, сейчас, вот в этот самый момент ты пока что ни хрена ещё не можешь. Так что самое трудное – не распсиховаться из-за этой своей неспособности или даже неуместности, а просто спокойно выждать. Другое дело, что ждать, да ещё ждать спокойно нужно уметь, а для начала неплохо бы понять, чего именно ты должен ждать, то есть что конкретно с тобой должно произойти, чтобы это якобы твоё колдовство состоялось. И, если уж говорить действительно конкретно и по существу, то единственное, что ты реально можешь и должен делать, это маленькими шажками продвигаться в направлении, приводящем тебя к пониманию, когда тебя вдруг с башкой накроет неведомо откуда пришедшее к тебе сладкое чувство угадывание того, что всё, о чём ты только что думал и что в этот момент переживаешь, было задумано и уже оптимальным образом начало совершаться прежде, чем в твоей голове зародилась самая мысль заняться сегодня колдовством. Ходить или смотреть при этом нужно не вперёд, а назад. Каковой процесс больше напоминает воспоми-нание, а вовсе не ходьбу куда-то ногами по асфальту. Или… думание. В общем, определенно глупость тогда Серёжка сказал. Совсем уж непонятно у него вышло. Так что Миша может и правильно поступил, что оборвал его, не дослушав. Выпендриваются в самом деле друг перед другом, дураки!…
Первой самодеятельный клуб высоколобых интеллектуалов покинула Джули. Она просто встала с ди-вана, сказала Насте “спасибо, всё было просто охренительно вкусно!”, чмокнула её в щеку и ушла к себе. Спать, однако, она не легла, о чём уже через минуту проболталась её антикварная швейная машинка.
Настя Джули люто позавидовала, но на то, чтобы вот так же легко встать и самовольно из гостиной уйти, ей не хватило храбрости. Сидела, бедная, маялась…
Когда Миша окончательно потерял совесть и ударился в воспоминания о том, как он с Серёгой ходил в Третьяковку смотреть Чёрный Квадрат Малевича, да ещё при этом стал сыпать заумными выражениями вроде “супранатурализм”, “манифест”, “супрематизм” и другими, ещё более трудновыговариваемыми словечками, которые и запомнить-то невозможно, Лаура решительно поднялась, обошла стол, взяла Настю за руку и увела её спать. Поняла, что та сейчас свалится со стула и разобьёт себе башку, потому что все эти Мишкины умности действовали на неё как дорогое импортное снотворное. Так вот, Лаура не просто уложила Настю в постель, а ещё же и почитала ей из книжки с картинками про гусей-лебедей, убив на это благородное, но увы, бессмысленное занятие полчаса своего драгоценного личного времени. Бес-смысленное потому, что Настя и так бы уснула. Сама. Без всяких сказок. Потому что уже на ходу засыпа-ла. Ужас как она сегодня устала.
Лаура вернулась к мужчинам не прежней Лаурой, а совершенно другим человеком, то есть новой Ла-урой, убеждённой в необходимости не только на ближайшие дни, а отныне и навсегда сделаться святой. То есть до скончания века в пример прочим являться эдакой христианской монашенкой, худосочной и невероятно благородной, которая близко знакома с сам;й королевой и знает все её постельные секреты. Которая как в старом французском фильме про мушкетёров ходит в сексапильной чёрной хламиде с эле-гантным пояском вот здесь (сразу под грудью) и в очаровательном белом чепчике. (Надо бы с Джули о таком поговорить…) То есть которая думает исключительно о хорошем и возвышенном. Ну или по край-ней мере не начинает из-за какой-нибудь ерунды сраться со своим д;Артаньяном. Известно же, что такие чистенькие и невинные Констанции даже убежденных импотентов сводят с ума и заставляют их ради любви к ним совершать всякие героические поступки. Железно! Потому что все мужики одинаковые и им всем одного нужно.
В общем Лаура с сегодняшнего дня становится хорошей. Замётано. То есть это даже не обсуждается! А то ведь Сергей из вредности и в самом деле решит начать на ней экономить. И тогда уже придётся не в потаенных эротических фантазиях, о которых Мишке, понятное дело, знать необязательно, потому что это его никаким боком не касается, а взаправду, то есть физически и вообще без всякой одежды, красиво раскинувшись на шёлковых простынях (не льняных, они больно жёсткие) наступать ногой на свою гор-дость. Или как лучше сказать – на девичью честь? Нет, так, наверное, тоже не говорят… И опять же, как можно на что-нибудь наступить, находясь в положении лёжа? А вдруг всё-таки можно?… Господи, как же трудно простую мысль выразить по-русски! Что у них за язык?! Ну, в общем, и так всё понятно.
Хотя… Что такое честь? При чём здесь она? Как будто бескорыстно подменить беременную Настеа для пользы её растущего живота – не акт вопиющего благородства, свойственного настоящей дворянке! И потом, кто сказал, что Лауры не хватит на двоих? Ещё как хватит. Поделят её и оба останутся довольны. Серхио после обеда будет принуждать её делать вместе с ним ужасные вещи вроде того, что она скачала в свой телефон и постоянно теперь смотрит в уборной. Против её воли, разумеется, будет принуждать. Потому что она не такая. А Михаэль, как ему по закону и полагается, будет то же самое проделывать с ней ночью. Нет, а чего, здоровье у неё крепкое, ноги длинные, а либидо – так даже и на троих хватит. Может ещё и останется…
Железно, с этой минуты Лаура становится паинькой. Героической, ужасно красивой юной партизанкой с восхитительной грудью. Нечаянно, из-за предательства подкупленного врагами провокатора угодившей в страшный фашистский плен. Но партизанкой, уважающей субординацию и вообще тех вежливых офи-церов, говорящих по-иностранному, которые перед едой моют руки с мылом. Партизанкой, которую эти развратные звери грозятся раздеть до гола и всю ночь в извращенной форме пытать до обморока, если она не скажет, под каким деревом зарыто красное революционное знамя…
– Господи, когда же этот идиот заткнётся?! Ну вот с чего он так развеселился? Прямо неудобно уже за него в самом деле. Что смешного в том, что Серхио ходил к директору Третьяковки ругаться, если они действительно неправильно повесили на стену квадрат? Я бы на его месте тоже сходила к директору и шею ему намылила. Потому что картины на стены нужно правильно вешать. За вход с людей огромные деньги дерут, а сами ни черта не могут. Или не хотят свою работу честно делать. Сволочи!
И тут случилось.
Швейная машинка уже минуты три, как молчала. На что увлеченные беседой участники высокоинтел-лектуального диспута, естественно, не обратили внимания. Дверь Габриэлевой спальни скрипнула и слег-ка приоткрылась. Пауза. Потом из-за двери высунулась Белошвейка. Не вышла, а именно что высунулась. Частично. Выйти в гостиную вся она не решилась. Может и собиралась, но вот что-то у неё с этим не сложилось. Силы духа, наверное, не хватило. И вдруг… Юлька исчезла. А вместе с ней из гостиной чу-десным образом испарилась и наша свежеиспечённая монашенка. Удивительно, но поразительного исчез-новения сразу двух взрослых девушек никто из мужчин не отрефлексировал. Элементарно не обратил на это форменное волшебство внимания.
Давайте разбираться по порядку – что же, собственно, тогда случилось? Куда пропала Юлька? – А вот никуда она не пропадала! Она просто вернулась в свою спальню. Должно быть передумала выходить. Мало ли почему…
Интересно, очень интересно, а Лаура? Она-то куда подевалась?!
Господи, ну неужели кому-то ещё непонятно? – Это ж она затолкала Юльку обратно в её спальню. И вместе с ней просочилась туда сама. Без спросу. После того, как увидела, во что Белошвейка была одета.
Во всей этой невероятной истории поражает феноменальная оперативность, с какой Лаура приняла решение и та противоестественная быстрота, с которой она оказалась возле своей жертвы. Что-то подоб-ное мы сегодня уже наблюдали. Днём. Причём здесь же – в этой самой гостиной, когда Юи перелетела со своим убийственным железом через широченный обеденный стол. Аки птица небесная. Или фурия. Толь-ко в отличии от той ситуации теперешняя принципиально отличалась тем, что Лаура ни через какой стол не перелетала, при том, что у двери она оказалась менее чем через секунду и уже в следующее мгнове-ние, почти не прибегнув к насилию, запихнула Юльку обратно внутрь спальни. Как было сказано – вместе с собой любимой. И тут мы вновь констатируем: никто сего акробатического аттракциона под куполом цирка не пронаблюдал. Сидела себе Лаура мирно на диване рядом со своим брехливым мужем, тихо так себе сидела и скромно помалкивала, типа она понимала, о чём Мишка вещает и ей это до ужаса интерес-но. И вот – нет её. А при этом ни грохота опрокидываемой мебели, ни звона разбившегося графина с ви-ном, стоявшего на столе (потому как ничто в гостиной не опрокидывалось и не разбивалось), ни даже её шагов слышно не было. И вот тут стоит вспомнить, что она была в туфлях на длинном каблуке, ходить в которых бесшумно весьма затруднительно. А уж тем более бегать.
Так что же в действительности случилось? С чем мы сейчас столкнулись? С каким чудом? Или фено-меном… А может Лаура действительно эти три метра преодолела по воздуху? – Да чёрт ее разберёт! Может и перелетела. Как Панночка в картине, которую Лаура ходила смотреть в Кинотеатр Повторного Фильма на Никитских Воротах и которая, как мы знаем, произвела на неё неизгладимое впечатление…
Сначала было тихо. Разве что Миша продолжал нести в этой мистической тишине свою обычную ахи-нею. Но теперь он нудел уже не про Малевича и не про то, что Квадрат в Третьяковке повесили непра-вильно, а про то, что Серёга в Бога не верит и поэтому никакого морального права не имеет быть над ними генералом. По каковому поводу самое правильное было бы инициировать и немедленно провести голосование. Всеобщее и тайное. Чтобы всё было по справедливости. Короче, Миша как обычно бредил. Всё-таки он напился.
По прошествии некоторого времени швейная машинка за дверью снова застучала. Стоп! Но ведь Лау-ра оттуда не выходила. А разве может Юлька при ком-то шить свою секретную одежду? Непонятно… Одно можно утверждать: Лаура Юльку не убила. Потому что кто-то ж на той машинке сейчас работал. – Ну не Лаура же!
Через бесконечные пятнадцать минут швейная машинка замолчала. А ещё через пару минут из спаль-ни вышла Лаура. Одна. Без Юльки. И все умные разговоры, в том числе про Бога, Серёгино генеральство и прочую ересь в гостиной прекратились. Разом и надолго. На ближайшие пятнадцать минут уж точно.
Нет, это по-прежнему была Лаура. Всё та же. Которую мы все знаем как облупленную. В тех же своих идиотских туфлях на высоких, оглушительно цокающих каблуках посреди кромешной тишины, обру-шившейся на головы не просто шокированных, а прямо-таки раздавленных мужчин. Тёмные очки, как и раньше, эстетично маскировали её послеполуденный, естественным образом начавший уже зеленеть фин-гал. А вот шикарного вечернего костюма в стиле “платье-коктейль”, в котором она героически промая-лась весь вечер, на ней больше не было. Нет, вы чего?! – Голой она не была. Хотя…
Опять?! Ну вот что значит это дурацкое “хотя”? – А то и значит, что, если бы Лаура была голой, тако-го громоподобного эффекта её звёздное появление в компании благородных донов не вызвало бы. Вот ни разу! Гарантируем. Зуб даём. Мишкин зуб. Видали уже её наши гранды всякую. Сегодня утром, к приме-ру, когда она спустилась покурить в одних туфлях. Надетых на босу ногу. И больше на ней ничего не было. Даже этих её тёмных очков. Ведь фингала под глазом у неё тогда ещё не было. Или вчера вечером, когда она вышла на люди в итальянской Мишиной рубашке. Не слишком длинной. И не особо что на ней скрывавшей, поскольку ни одна пуговица на той рубашке застёгнута не была. Так вот, у одного лишь Луиса тогда отвисла челюсть. А ещё у него загорелся правый глаз. На что Юи, понятно, обиделась. Про-чие же мужчины даже не прервали свой умный разговор о высоком…
Это было вчера, а сейчас…
Ни на кого не глядя, Лаура, словно ничего такого здесь не происходит и никакого важного политиче-ского высказывания она своим экстравагантным появлением делать не собирается, с достоинством, то есть неторопливо прошествовала сначала к окну, дав зрителям этого офигенного шоу возможность де-тально её со всех сторон рассмотреть…
С минуту, стоя возле окна и эротично переминаясь, она томно грустила, уплывая в завораживающую красоту зимней южной природы, потом сладко зевнула, по-детски потянулась, хрустнув всеми косточка-ми и эффектно вытянув вверх сцепленные ладошками руки… После этого, задумчиво склонив головку на бок, она проследовала к дивану, на который опять же по странному стечению обстоятельств не села, а постояла рядом с ним, выставив свою стройную левую ножку на табуреточку, из-под которой выглядыва-ла большая и, увы, уже полупустая канистра с вином. Минуты две, никак не меньше, она разглядывала свою изящную туфельку на высоченном каблуке и при этом как-то странно ёрзала бёдрами, будто хотела писать. То есть находилась в непрерывном движении. Это чтобы ты не застывшую фотографию рассмат-ривал, а видел живое видео, где трепещущая плоть, приковывающая к себе…, заставляющая… ну и всё такое прочее.
На Мишу, очумевшего от созерцания в зловещей, прямо-таки уже гробовой тишине этого явно прово-кационного перформанса, она так и не взглянула. Как будто его здесь не было. А может она и правда его не заметила?
Если бы в гостиной сидели не суровые рыцари тайного полувоенного Ордена, а, скажем, длинноволо-сые, но ещё не вдребезги пьяные, хотя уже и вполне себе романтически разогретые средневековые мене-стрели, эти ребята наверняка предположили бы, что Лаура пребывает в раздумьях на предмет того, что бы ещё такое сделать – удалиться, к примеру, на кухню, выключить там свет и погрузиться в возвышен-ное страдание словно никакая она не Лаура, у которой есть всё, как-то: муж-извращенец (а кто он ещё, если у него совершенно архаично-консервативное отношение к сексу, ну никакой же фантазии!), два зана-ченных блока дорогих импортных сигарет, которыми она ни с кем делиться не намерена, и три глянцевых журнала, а всеми покинутая и отсюда глубоко несчастная Дидона. (О том, кто такая Дидона, Лаура даже приблизительно не догадывалась, но Сергей в Москве разучивал при ней на скрипке сонату, которая так и называлась – “Покинутая Дидона”. Лаура в момент её прослушивания испытала крайне непристойное желание. И Миша в той её радикальной фантазии не участвовал. Зато Серхио…) Либо же, – вернёмся к нашим менестрелям, – наплевав на этикет и прочие политесы, Лаура наперекор всему откажется от своих многочисленных, в том числе и преступных желаний сексуального характера и как минимум не станет больше пить сегодня вино, а вместо этого отправиться наверх и там в возмутительно пустой, а потому отвратительно холодной одинокой постели разрыдается низким голосом, мечтая о невозможном и без-условно возвышенном. Разрыдается так громко, чтобы внизу было слышно. Чтобы все находящиеся там мужчины устыдились своего нехорошего поведения и сделали правильные выводы. В конце концов, по-чему Насте можно неприлично думать, причём постоянно, о своём Серхио, а ей, Лауре, о нём в этом ключе думать воспрещается? В Испании никто ей ничего подобного не запрещал, да и Серхио, помнится, посмелее тогда был…
О чём думали бы половозрелые менестрели, мы теперь знаем. Того же, что в действительности вари-лось в Лауриной голове, не знал решительно никто. Даже Миша. Хоть он и выдающийся психиатр. А не знал он потому, что в него попала молния. Может быть даже шаровая. А вовсе не потому, что он безоб-разно напился. Ну а чем ещё можно объяснить его реакцию? Странную, если не сказать больше… Впро-чем, не о нём сейчас речь. Вернёмся лучше к нашей покинутой всеми принцессе. Того, что в гостиной кроме неё находится кто-то ещё, она, похоже, так и не заметила. Ну как бы… То есть никаких пьяных менестрелей, рыцарей и прочих бездействующих представителей сильного пола, которые могли бы её утешить. Решительно никого. В гостиной наедине со своим горем оставалась только она – всеми подло кинутая на произвол судьбы Дидона. Ну вообще же никого рядом не было, кто её пожалел бы, прижал к сердцу и сказал, что всё у неё будет хорошо! В конце концов холодильник полон, вина в доме хоть залей-ся и при этом совершенно не нужно работать. Ещё вон и Гелик последнего года выпуска у них теперь появился. Катайся сколько влезет, у тебя ведь и права есть…
Нет, ну ужас же, насколько прекрасно может выглядеть коротко постриженная испанка в тёмных оч-ках! С печатью возвышенной грусти на измученном трагическими переживаниями личике. Явно носящая под сердцем какую-то страшную тайну. Под вдребезги разбитым сердцем. Про грудь над этим сердцем мы уже говорили. Всё с этой её грудью понятно…
Просим прощения, не утерпели. Эмоции, знаете ли, захлестывают. Больше про грудь не будем.
Итак, вернёмся к реальности. Голой, повторимся, Лаура не была. Никакой необходимости врать у нас нет: на ней действительно было некоторое количество одежды. Более того, присутствующие на этом бесплатном показе мод, ту её “одежду” вмиг распознали, поскольку их жены таковую в своих гардеробах также имели. Вот только…
Читатель наверняка уже догадался. Ну конечно! Это был, как бы поточнее выразиться… Скажем осторожно – это была не просто вольная фантазия на тему, а экстремальный апгрейд… Да, пожалуй, вот так: смелое решение… Очень смелое. Весьма и весьма! В общем, новорождённый Юлькин шедевр, в котором она недавно собралась выйти в гостиную на всеобщее обозрение, являл собой результат творче-ского переосмысления концепции Аптеки № 4. Смело выйти, так сказать, на суд критиков. Непредвзятых и преимущественно к ней доброжелательных. Но была Лаурой успешно остановлена. А главное, вовремя.
Разумеется, Лаура Юльку не била. Не дура же она: Габриэль в гостиной. Этот убийца без долгих рас-сусоливаний башку ей своими ручищами отвернёт, как нечего делать, к бабке не ходи, а потом скажет, что так и было. Типа он не понимает, как такая обидная неприятность с Михаэлевой женой могла приклю-читься. И что он, разумеется, по этому поводу искренне сожалеет. А потому заранее просит у Михаэля прощения на случай, если тот решит обидеться. Дескать, не хотел, чтоб так вышло, и что он больше не будет. Вот честное слово!
Нет, на этот раз Лаура поступила в высшей степени благоразумно и, даже можно сказать, рациональ-но: она хладнокровно выдрала из своих ушей только что подаренные ей Настей старинные алмазные серёжки и, не говоря ни слова, протянула их Юльке. После чего на мгновение приподняла пальчиком свои тёмные очки, прищурилась и как-то нехорошо засопела.
Несмотря на то, что Юлька ещё недавно числилась тяжёлой Мишиной пациенткой и сегодня, выпив лишнего, запросто могла пуститься в рассказы не только о старинных парусниках, обнаруживая при этом поразительную осведомлённость в тоннаже и спецификации оных, но даже и про то, из чего доисториче-ские евреи строили свои дома в Копернауме хрен знамо сколько веков назад, входя в детали таких, к при-меру, технических вопросов, откуда ими на строительство брался камень и что использовалось в качестве цементирующего раствора, в компанию наших подозрительным образом оживших беглецов от ни к кому не знающего жалости Игната она всё ж таки затесалась из нашего времени, а потому цену антикварным Настиным серёжкам определила мгновенно. И так же проворно заключила, что купить такие цацки невоз-можно не то, что в ларьке, торгующем ворованными часами за автовокзалом возле метро Щёлковская, но и не во всяком легальном, то есть крышуемом ментами ювелирном магазине, в котором двери закрывают-ся на замок, а стекло с первого раза не разобьёшь даже молотком. Да и денег у неё на столь разоритель-ную покупку нет. Так что решение обменять какую-то там тряпку на бриллианты ею было принято прак-тически без нажима. И даже без особенных сожалений.
Как такое может быть? Вы, наверное, полагаете, что основным аргументом скоропалительной ком-мерческой сделки явилась рыночная стоимость серёжек? – А вот и не угадали. Юи, вот о ком Юлька по-думала, а вовсе не о каких-то презренных деньгах. Никогда прежде она своей любимой не делала ценных подарков в то время, как китаянка постоянно ей что-нибудь покупала. И вот, теперь у Юльки появляется возможность её порадовать. А из оставшихся в запасе Аптек № 4 она завтра же сошьёт себе что-нибудь ещё и похлеще того, на что сегодня пустила слюну глупая Лаура. Опять же кто её знает, вдруг в случае отказа эта злопамятная психопатка решит замстить за дневную пощёчину. Юи же рядом нет. Никто, стало быть, её не защитит. Возьмёт и правда ещё придушит. Габриэль занят дурацкими разговорами ни о чём. Элементарно может не услышать. Или не сразу прибежит. А Лаура вон уже как сопит. Ну её к Дьяволу. Жить охота.
Юльке потребовалось не более пятнадцати минут на то, чтобы подогнать свою Аптеку № 4 под Лау-рину фигуру. Правда же – красивые серёжки. Бриллиантовые! Юи точно обрадуется. А и то – столько дорогих гостинцев она подарила Юльке, ничего в ответ кроме любви о неё не получив. Ну разве кое-что из одежды, сшитой её руками. Волшебными и такими нежными… А тут – настоящая драгоценность! Только вот станет ли Юи их носить? При её-то профессии…
Итак страшный Юлькин секрет раскрылся. Да, может она и экспериментировала с Аптеками № 4, держа в голове мысль про Настино ванильное платье. То есть, что ту изуродованную тряпку надо бы когда-нибудь отреставрировать, превратив её во что-то носибельное. В чём Настя без ужаса могла бы выйти на люди. Всё может быть…
Стоп, а что значит это “всё может быть”? – Да то и значит, что именно так про Белошвейку все дума-ли. Ведь даже Габриэля она приучила стучаться, если он слышал, что в спальне работает швейная ма-шинка. Секрет есть секрет. Думали и, однако же, ошиблись: сегодня Юлькиными колдовскими руками на свет Божий был произведён продукт для её личного пользования. И, судя по бешеному блеску Лауриных глаз, от которого мороз прошёлся по Юлькиной спине, когда испанка приподняла свои тёмные очки, про-дукт весьма достойный. Да просто исключительный!
Ну так и что же в нём было такого, от чего наши мужчины синхронно и не сговариваясь друг с друж-кой утратили дар речи? Повторимся, если бы Лаура вышла в гостиную голой, челюсти у них не отвисли бы. Выходила уже…
Да, это по-прежнему была Аптека № 4. То есть почти. А почти значит – не совсем. Предъявленный на публичный суд общественности кустарно и, как теперь стало всем известно, индивидуально изготовлен-ный шедевр текстильной промышленности являл собой нечто напоминающее рыболовную сеть, хитроум-но сплетённую по мотивам Аптеки № 4. При этом наиболее интимные подробности восхитительного Лауриного тела игриво прикрывали отдельные сохранившиеся фрагменты расчётливо искромсанной Ап-теки. В частности, общая картина не распадалась из-за двух скреплявших её оригинальных нагрудных карманчиков, кокетливого фартучка и нескольких легкомысленных финтифлюшек. Главный же акцент композиции составляли две лианы, откровенно смахивавшие на змей, хищно обвивавшие добровольно надевшую всё это на себя безбашенную хулиганку по причудливо изгибающейся линии, проложенной не ведающими стыда Юлькиными ножницами. Мы уж помолчим о том, где обе эти линии заканчивались. И что Юлька хотела этим сказать зрителю, обладающему даже не сильно развитой фантазией. Чтобы не подпасть под статью…
Так почему же всё-таки змеи? – Да потому, что, когда Лаура в этом с позволения сказать одеянии раз-гуливала по гостиной, зрителей не покидало ощущение, что эти лианы живые. Потому что они двигались! Ну, вы поняли: их оживляло находящееся в непрерывном движении бесстыже просвечивающее Лаурино тело. Трепетное и прекрасное. Такое горячее и жаждущее любви!… В общем без вопросов – змеи. Причём змеи в высшей степени безнравственные. У которых ни стыда, ни совести отродясь не бывало! Да им, если вдуматься, и не положено их иметь.
Всё остальное, что не вызывало естественного мужского любопытства, на Лауре было прикрыто останками Аптеки № 4, которые, если всмотреться, Юлькой были весьма бережно сохранены. Так что назвать это чудо рыболовной сетью – с нашей стороны было безответственным преувеличением. На пер-вый взгляд (ни разу не объективный в силу производимого этим шедевром швейного искусства шокового эффекта) сказать, что это – сеть, мы право имеем, но, как хорошенько присмотришься, нет, это всё-таки, пожалуй, одежда, которая местами возможно даже и греет.
В общем, не придраться. Никакой порнографии. Вот честное слово! Хоть на подиум в этом выходи! А что, сегодня и не в таком выходят. Некоторые, так даже на улицу отваживаются в подобном выйти. Пре-имущественно в вечернее время. И необязательно проститутки. В Ютубе, к примеру, можно и не такое найти…
А молодец всё-таки Юлька! С фантазией девчонка поработала. Теперь, правда, законно встает во-прос – что она намеревается делать с Настиным ванильным платьем? Если предположить, что девчонка продолжит в том же духе, то, конечно, Настя надевать его будет, и возможно даже чаще, чем свою, как теперь выяснилось, провинциально-пуританскую Аптеку № 4, но, сдается, устраивать это шоу она согла-сится исключительно в спальне и для одного единственного зрителя, способного оценить высокий стиль и невероятную Настину храбрость…
________________________________________
Глава четвёртая
Даже туфли не сняла
В какой-то момент Миша грозно выпучил глаза, побагровел и сделался весь какой-то растрёпанный, словно вместо вина по ошибке хлопнул стакан чистого спирта. Потом он и вовсе вскочил, грубо схватил Лауру за локоть и, не отдавая себе отчёт в том, насколько дико это выглядит со стороны, поволок её (словно агнца на заклание) наверх – в их спальню. Кто его знает, может быть ему казалось, что он исклю-чительно галантно повёл свою даму в центр мраморной бальной залы, любезными комплиментами зазвав её на тур вальса, каковому заблуждению потворствовала маска застывшего изумления на безгрешном личике пленённой им избранницы, которая, не желая выходить из образа целомудренной очаровашки Констанции, потанцевать с ним была явно не против, но вроде как и немножко смущалась. Слишком уж напористым оказался её нетерпеливый, но, разумеется, до невозможности благородный кавалер. Скорее же всего она элементарно испугалась того, что Миша сейчас неэстетично грохнется на пол и, соответ-ственно, уронит на чисто вымытый пол также и её. Пьяный ведь… Обошлось, однако. На пол Миша не свалился. И Лауру не повредил. Вот если бы он действительно затеял здесь сейчас станцевать, тут уж мы ни за что ручаться не стали бы.
Что там думал себе Миша нам доподлинно неизвестно. А вот по мнению зрителей эта достойная ки-сти великого художника сцена “Похищения Психеи” меньше всего напоминала невинное приглашение к танцу. Тут впору было даже проявить некоторую обеспокоенность. Потому что Миша по дороге к лест-нице дважды споткнулся и от возбуждения начал как-то неаппетитно хрюкать. Может он хотел сказать этим активно, а главное прилюдно соблазняемой им Дульсинее что-то невероятно приятное и с тонким намёком, например, на то, что погоды нынче стоят исключительно замечательные, но получилось у него именно что хрюкать.
С Сергеем и Габриэлем Миша, естественно, не попрощался по причине того, что элементарно забыл об их существовании. И не удивительно – жахнуть лошадиную дозу мощнейшего афродизиака… Остав-шиеся в гостиной онемевшие зрители произошедшего многозначительно переглянулись, догадываясь, что сейчас наверху начнётся. То есть прозревая перспективу. И они не ошиблись…
– Эти друзья что, дверь закрыть забыли?
– На замок они заперлись. Не слышал, что ли?… Увы, наличие мела в руках дилетанта автоматиче-ски не превращает его в волшебника. Пусть это даже поклонник классического российского кине-матографа. Вернее поклонница…
– А при чём здесь?… Ну тогда, может, мы куда-нибудь свалим? Как-то неловко такое подслуши-вать…
– Ещё чего!… Не нравится – не слушай. Лично мне это нисколько не мешает. Ты лучше наливай… Да и куда мы с тобой пойдём? Аська дрыхнет. Ко мне, стало быть, нельзя. Твоя вроде как тоже чем-то занята. Вряд ли она нам сейчас обрадуется. Можно, конечно, закрыться на кухне. Но там тесно. Опять же можем не услышать, как Юи с Луисом вернутся.
– Ну и что нам делать? Не слушать же всё это! Я, кстати, про мел и волшебство…
– Извини, про мел комментариев сегодня не будет. Дело интимное. Давай как-нибудь потом. Когда я сам разберусь с этим до конца.
– Ну тогда, может, про волшебство? Или давай про Чёрный Квадрат…
– А по-моему Мишка про Квадрат уже всё рассказал.
– Да не врубился я, с чего ты вдруг до директора Третьяковки докопался?
– Не так картину повесили. Сказано же было…
– Подожди, а как можно повесить квадрат неправильно?
– Запросто: поверни его на бок – и кирдык идее. Весь смысл меняется.
– Да, но квадрат…
– Во-первых, это не совсем квадрат. В оригинале он даже и называется по-другому. Если бы это был чисто квадрат, я бы не полез тогда в бутылку. И вообще я в Малевиче разочаровался.
– Это ещё почему?…
– Задумка у него была неплохая. Мне, правда, больше его Чёрный Круг нравится, а не Квадрат. По-тому что круг проще и отсюда логичнее. Опять же визуально правдоподобнее. Образ круга вернее бьёт. И, соответственно, тему раскрывает точнее… Но, как я сказал, в Третьяковке висит прямо-угольник Малевича, а не квадрат. Пусть это и не очень заметно, но я же разглядел.
– Странно, другие не замечают, а ты…
– Я это почувствовал. Не особенно, кстати, приглядываясь. Потому что для меня это – момент принципиальный. Я хотел увидеть квадрат, а он мне выдал прямоугольник. И в этом случае изме-нилось многое. Повторяю, всякое лишнее усложнение идее только вредит. Во-вторых, на картине прямоугольник не чисто чёрный. Что на мой взгляд – очередной прокол. Он должен быть не про-сто чёрным, а чёрным как чёрная дыра, то есть практически невидимым. Бездонным. Я слышал – изобрели такую краску, которая совсем не отражает свет. То есть всё, что на неё попадает, на ней же и остаётся. Я про свет говорю. Абсолютно чёрная получилась краска! Воистину, как чёрная дыра. Vantablack называется. Вот ею бы тот квадрат раскрасить. Твоё здоровье.
– Спасибо. А повезло нам с вином – неожиданно хорошее.
– Неплохое. И много его у нас осталось? Надеюсь, Мишка не всё вылакал?…
– Полно ещё.
– Это радует. И в-третьих, Малевич был не первым. Не он автор идеи пустой картины. Хотя нет, тут я, пожалуй, неправ. Первый - не первый, какая хрен разница! Неважно это. А вот то, что ника-кой это не манифест, как многие утверждают, типа всё прежнее искусство на этом его квадрате за-кончилось, очень даже понимать стоит. Повторяю, идея Малевича была изначально верной: при-шла пора ширнармассам научиться без страха видеть не то, что могут показать нам краски, а то, что скрывается за кромешной чернотой. Причём я бы посоветовал нашему пытливому трудяще-муся смотреть в бездну не глазами. Странно, а ведь тогда получается, что уже и само слово “ви-деть” становится неверным. Неактуальным.
– Яблоко будешь?
– Нет, спасибо. Кстати, то же и со “слушанием” тишины Кейджа. Не было тогда в зале никакой ти-шины. И не могло её там быть… Да аккуратнее ты лей! Один сосед, тот, что слева от меня сидел, всю дорогу сопел от напряжения, пытаясь допереть, что же такое он должен услышать; другой шелестел фантиками от конфет так, что хотелось ему в морду дать; третий уронил на пол номе-рок… Идиот паршивый! И так далее. Какая там могла быть тишина, когда все они дышали, поте-ли, шевелились и, главное, все они думали?
– Ты сейчас о чём?
– О том, что тишину в принципе невозможно слушать. Во всяком случае её нельзя услышать уша-ми. Зато в ней можно проснуться. Если, конечно, сумеешь перед этим остановиться… Так что уши здесь точно ни при чём. Хотя повторяю, идеи что у Кейджа, что у Малевича были классные. Вернее, она у них была классная, потому что идея у обоих была одна. Ну, мне так кажется.
– Квадрат… это что-то вроде твоего кино на стене?
– Не совсем, но в ту сторону… Давай только не будем сегодня об этом. Настроение неподходящее. Да ты наливай. Чо застыл? А то голова уже не работает.
– Интересно, ты что же – собрался отрезветь с помощью вина?
– Может и не отрезветь, но по крайней мере переключиться. Что-то я из-за Юи дергаюсь. Задержи-ваются ребята. Не случилось бы чего…
– Не волнуйся. Луис два пистолета с собой прихватил. И пять обойм…
– Это-то меня как раз и беспокоит. Лучше бы он туда вообще не ездил.
– Хочешь сказать, что наш брат только под ногами у всех путается, а на самом деле он ни на что не годен?!
– Такого я не говорил.
– А что же тогда?
– Давай ты только в Мишку сейчас играть не будешь! Хоть мы с тобой обойдёмся без истерик. Я имел в виду лишь то, что никакой помощник Юи не требуется. Не умеет девчонка работать в ко-манде. И этого не исправить. Её учили принимать решения и действовать в одиночку. А что ты там про волшебство начал?
– Да хотелось бы научиться…
– Чему?
– Чудеса делать.
– Странно такое слышать… от тебя. Ну… Подожди… А почему бы тебе не задаться вопросом – кто ты и откуда взялся? Ты же к нам прямиком из средневековья пожаловал. Чем тебе не чудо?
– Чудо, конечно. Жалко только, что я наш замок сюда с собой не прихватил. Ну, или хотя бы наши дома в Сарагосе. И деньги. У нас ведь много золота было. Скучаю я по дому. Как без него? У ме-ня ведь жена теперь.
– Что, роскошной жизни захотел?
– Обыкновенной, человеческой. А тебе как будто не хочется…
– Да хрен его знает. Может и хочется… Хотя… Мне и квартиры на Проспекте Мира хватает. Лишь бы работать не мешали, и Аська рядом была. Кстати, как думаешь, кто тебя с Луисом к нам сюда перетащил? Не она случайно?
– Она, конечно! А кто же ещё?
– Да мало ли… Может её мать руку приложила…
– Мария?
– Ты что же, и с ней знаком?
– Пока ты Сеньору успокаивал, мы с ней на кухне чай пили. Кстати, она тоже почему-то за Юи бес-покоилась.
– Странно, Лаура сказала, что из гостиной никто не выходил пока мы… И никакой Марии она не видела… Так значит, говоришь, я Сеньору успокаивал? Ну-ну…
– А что же ещё ты мог с ней в спальне делать так долго?
– Вообще-то много чего…
– Она, бедная, наверное, много сил потеряла. Пережить такое! Интересно, а что она тогда видела? Я таких глаз у неё раньше не видел. Даже у нашей несчастной Сеньоры, которая жила с нами в замке, такого взгляда не бывало. На что она смотрела?
– Понятия не имею.
– Правда? Что-нибудь из серии Чёрного Квадрата или как его?…
– Кейджа? Нет. Не думаю. С ней это про другое случается…
– А вдруг она в наше будущее смотрела? Как думаешь, такое вообще возможно? Знаешь, у неё та-кие глаза были, словно она не на кухне была, а где-то далеко. Так далеко, что и представить страшно…
– Не уверен, что она вообще на что-то в такие моменты смотрит. Давай лучше за её здоровье выпь-ем.
– С удовольствием!
– Полагаю, Аська за сына переживает, которого собирается родить. Узнать хочет, что его ждёт. А может просто путешествует. Кто-то ж в замок посылки отсюда доставлял…
– Посылки посылками, но она именно что смотрела. И определенно видела. Может даже не только будущее сына.
– А что ещё? Кого?
– Может, Бога?
– Эк, хватил…
– А что такого?
– Да то, что Бога нельзя увидеть глазами. Даже такими, как у Аськи.
– Но ты же его видел!
– Кого?
– Бога.
– Когда?
– Да ладно, мне Михаэль рассказывал…
– Интересно, и что он тебе наплёл? Поди про овсяное поле…
– Не только. На овсяное поле, между прочим, и Луис ходил. Ты по идее должен бы помнить…
– Серьёзно? Любопытно. Не помню… Давай, колись, что ещё тебе Мишка про меня набрехал.
– Он сказал, что ты когда-то называл себя Его сыном. И с тобой из-за этого всякие необычные вещи начинали происходить. Только ты потом от Него отрёкся.
– Вот трепло! А правда – шикарное вино. Ни от кого я не отрекался.
– Прости, я не знал, что это – твой секрет. Я никому…
– Да никакой это не секрет! Просто я не смог продолжать верить в Того, чьим сыном тогда себя называл. Хочу, поверишь ли, до сих пор хочу, – это ж какие льготы!, – но вот не могу уже.
– Разучился, что ли?
– Нет, просто не могу себе этого позволить, потому что это – пройденный этап. Увы. Есть такое слово – эволюция.
– Серхио, ты меня знаешь – я не проболтаюсь. Скажи по совести, как может неверующий человек быть генералом такого Ордена? Я, конечно, не против, но…
– Какого еще такого Ордена?
– Ну, религиозного…
– В самом деле? Полагаешь – религиозного?… Да ты наливай. Не мучай графин. Во дают! Молод-цы…
– Может правда на кухню переберёмся? Кровать ведь сейчас сломают.
– Сломают, на полу будут спать. А мы с тобой никуда отсюда не уйдём. Лень вставать. Лучше мы за их здоровье выпьем. Может у них, наконец, что-то теперь наладится. Как у людей станет… Вдруг остепенится девка. Да полный лей! Чего уж тут… Видишь, как им хорошо… Я, знаешь ли, дальше решил пойти.
– Ты о чём?
– Про твоего Бога. Это так сладко ощущать себя Его сыном. Только это как-то уж слишком по-человечески получается.
– А что плохого, если по-человечески?
– Ничего. Почти бесплатно всякое волшебство можешь делать. Туда-сюда перемещаться. Не выле-зая из-под одеяла. Разные предметы, ни к чему не прикасаясь, двигать. От любой случайности быть застрахованным. Никто тебя, к примеру, не может убить. Улицу можешь на красный свет с закрытыми глазами переходить, и машины тебя не собьют. Достаточно было лишь напомнить се-бе, что я сын Божий, и дело в шляпе. Без особых сложностей и муторных приготовлений. Раз и готово! И дело, скажу тебе, даже не в том, что мне вдруг захотелось чего-то большего. Просто я не смог остановиться. Какая-то пружина во мне или… Как бы поумнее сказать… Логика, по кото-рой живёт мой рассудок, вынудила меня шагать дальше. В известном смысле именно твой Бог и повелел мне слезть с халявы.
– Какая же это халява? Не понимаю, как можно желать большего и что вообще может быть больше этого? Куда выше-то?
– Чёрт его знает, тут, наверное, музыка виновата.
– Не понял…
– Знаешь, давай разливать буду я. Рука у тебя сегодня тормозная. А нам точно вина хватит?
– На кухне ещё полканистры. За холодильником.
– Вот это – дело!
– Как думаешь, а она сняла очки?
– Не то, что очки, она даже туфли не сняла.
– Откуда знаешь?
– Так свет же не выключили.
– Да ладно! Не можешь ты этого знать.
– Пойди проверь.
– Каким это образом?
– Встань да посмотри. Какие проблемы?
– С ума сошёл?!
– Я не предлагаю тебе ломиться к ним в спальню. Просто посмотри – виден из-под двери свет?… Только громко не топай! Хотя, они тебя сейчас не услышат… Ну чего там?
– Правда, свет горит.
– Я ж тебе говорил.
– А как ты узнал?
– Долго рассказывать.
– Вот ты вчера сказал, что каждый может.
– Что именно.
– Ну, вот как сейчас… Или какой-нибудь предмет взглядом сдвинуть.
– Может.
– Но ведь не каждый способен, как ты, сдвинуть корабль. Да ещё оборвать при этом канат.
– Ты и про это слышал? Про канат я просто не знал. Не увидел его. Если бы знал, что корабль при-вязан – ничего бы у меня не вышло.
– То есть?
– У каждого свои заморочки. Тут на самом деле много ума не требуется. Да и не волшебство это вовсе. Так что действительно любой сможет, если правильно захочет. Я ведь, признаться, корабль и не двигал вовсе.
– Как это? Даже канат оборвался…
– Я просто смотрел, как он плывёт, куда сам хочет плыть. Даже испугался, когда он сдвинулся, ведь этого как бы не может быть. Понимаешь, это особенный испуг. Для меня он – верный знак, что началось… А правда, хорошее вино… Когда один я видит, как корабль плывёт, а другой понима-ет, что это невозможно, тут что-то со мной начинает происходить. Я начинаю допускать сосуще-ствование взаимоисключающих вещей. Или не взаимоисключающих… Не знаю, как сказать…
– А у меня вот не получается. Я в суповую тарелку вчера воды налил и бросил в неё спичку. Пол-часа сидел, глядел на неё. Вспотел весь…
– Не бери в голову, научу. Важно как раз не потеть. Тут особенная лёгкость нужна.
– Сейчас научишь?
– Нет, сейчас не получится. Пьяный уже. Давай завтра. Здесь действительно много тонкостей по части желания. И не только.
– Замётано. Обещал! Слышишь, вроде как притихли?
– Так живые ж люди! Это машина может без отдыха…
– Подожди, а при чём здесь музыка?
– Где – здесь?
– Ну, ты говорил…
– Ничего я не говорил!
– Говорил. Только что. Кстати, а сколько у Михаэля штампов?
– Каких ещё?…
– Ну, тех, которых у вашего Ойстраха всего шесть штук было.
– Всего?!
– А что, шесть – это разве много?
– Да как тебе сказать… У Мишки, к примеру, один.
– Да ладно тебе! Михаэль – шикарный музыкант. Я сам по радио слышал. Нам с Джули понрави-лось.
– А кто тебе сказал, что он плохой музыкант?
– Ты.
– Когда?
– Вот только что, когда сказал, что у него один штамп.
– Дай Бог каждому хотя бы один такой заиметь.
– Что, в самом деле? А у тебя их сколько?
– Полтора.
– То есть?
– Один – мой собственный. Которым я, собственно, всегда и играю. Ну, когда играл… Эх, чёрт, надо было скрипку с собой прихватить. Впопыхах удирали…
– Что, скучаешь?
– А ты как думал!
– Подожди, а половинка?
– Это особая история. Половиной от полноценного штампа я его считаю потому, что только один раз его в себе и включил. Да и то случайно.
– Интересно.
– Ситуация была особенная. По сути он сам включился. Я потом пытался научиться включать его по своему желанию. – Хрен! Ни разу больше не получилось. Вот почему я называю его половин-кой. Он вроде как у меня есть, а на самом деле… Надежду, впрочем, не теряю.
– На что?
– Научиться это состояние самостоятельно в себе вызывать. Ойстрах все свои шесть штампов мог на ходу переключать. Так легко, словно ему это ничего не стоило.
– Не понимаю, а что такого в этих ваших штампах?
– Про Ойстраховские ничего тебе сказать не могу. Их разговор с Мишкой не при мне состоялся. Если таковой вообще имел место. А вот про свою половинку, если нальёшь, расскажу.
– Вообще-то неплохо бы нам чем-то закусывать…
– Ты знай лей!… Так вот, мы тогда с нашим студенческим театром на летние гастроли поехали. Ну, как обычно. Каждый день – выступление. Иногда даже по два. Так что волнение скоро пропало. Я, знаешь ли, сцены ужас как боюсь. Но, когда десять раз подряд на неё выходишь, отпускает. И был у нас с Мишкой сольный номер. Оркестр в это время отдыхал, а мы играли дуэтом. Спрятаться не за кем. В первые разы у меня от страха аж руки тряслись. Такой мандраж нападал, что смычок боялся выронить. Однако через неделю полегчало. А ещё через пару дней страх ушёл совсем. Даже наоборот: выходить на сцену, а я не то, что волноваться – кайф начинал испытывал. Класс-ное, скажу тебе, переживание.
– Как наркотик?
– Про наркоту не знаю – не пробовал. Может и похоже… Свободу я в тот день ощутил. Небывалую. Настоящую. И вместе с ней всесилие. Землю под ногами перестал чуять. И откуда-то пришло ощущение…
– Чувство?
– Понимание, что я в принципе не смогу сегодня плохо сыграть. Потому что у меня больше не ста-ло проблем. Ни технических, ни каких-либо вообще! Всё что угодно, если придётся, даже на рас-строенной скрипке смогу сыграть. Ничто не может помешать мне сделать всё, что я захочу. Во-обще всё! И тут…
– Тебе ещё налить?
– Что ты спрашиваешь?! Так вот, чувствую, что это уже не совсем я. То есть совсем не я.
– В каком смысле?
– В прямом: что это не я выхожу на сцену.
– То есть?
– А то и есть, что с моей скрипкой на сцену какой-то незнакомый мужик топает.
– Ты что, выпил тогда?
– Спятил, что ли, – на сцену в пьяном виде?! Нет… А главное, мужик этот сильно старше меня и… как бы тебе сказать…
– Ну уж как сумеешь.
– Понимаешь, мне откуда-то вдруг стало известно, что он склеил ласты примерно триста лет назад.
– Ни хрена себе!
– Во-во. Я тебе больше скажу: он и скрипку мою держал не так, как я. А как её на старинных гравю-рах держат. И смычок…
– Что смычок?
– Не за колодку он его держал.
– А как?
– Да чуть ли не посредине трости его ухватил. Но это ладно. Он же ещё и заиграл в манере, с кото-рой я только через пять лет после того концерта познакомился. Аутентика называется. Это бук-вально как в старину играли. В совке тогда этому не учили. На Западе аутентиков всегда было полно, традиция не прерывалась, а у нас такие музыканты только в последнее время стали появ-ляться. Так вот, когда мы, ну, то есть тот чувак заиграл, у Мишки глаза на лоб полезли. Потому что, – он сам мне потом сказал, – я в жизни лучше не играл. Что даже он так не смог бы. Можешь у него спросить. Не сейчас, конечно. Сейчас нельзя. Не до нас им… Завтра. Подтвердит.
– А как думаешь, кто в тебя тогда вселился?
– Мишка на Вивальди думает.
– А ты?
– Не знаю. Видел я портрет Вивальди. Мой на него совсем не похож.
– Так ты что же, и лицо его видел?
– Как я мог его увидеть? Мне для этого зеркало понадобилось бы. Просто как-то раз во сне с ним встретился. Так что это точно не Вивальди был. Но кто-то из больших мастеров. И вот что…
– Что?
– После концерта мы расспрашивали ребят, всё ли на сцене нормально было. То есть – как мы с Мишкой выглядели? Не заметил ли кто чего подозрительного. О, кажется, у наших молодожёнов снова начинается. Ну и чего мы тогда без дела сидим? Наливай, что ли!
– И что? Нормально вы выглядели?
– В том-то и фокус, что, как выяснилось, никто на сцену ни разу не взглянул. Вообще ни один чело-век! Ни из наших, ни из тех, кто в зале сидел. И почему-то мне кажется, что это – не случайность.
– Не понимаю, а почему она туфли не сняла?
– Спустится, спроси у неё. Ну ты даешь!… Порнухи насмотрелась. Полагает, что так сексуальнее. Потому и свет вырубать не позволяет. И вообще она больше днём любит этим заниматься.
– Подожди, а почему мы вдруг о музыке заговорили?
– Мы? Это ж ты начал.
– С какого перепуга?… – Ты. Нечего на меня валить…
– Да? Не помню…
– Мы вообще-то о Боге говорили.
– В самом деле?
– Знаешь, я тебе больше наливать не буду!
– Злой ты… А-а, вспомнил… Видишь ли, музыка может показать тебе то, что никакими словами не опишешь. Может ввести тебя в такое состояние… Переживание… Подарить тебе ощущение… Вот как, например, Бога… Ты ведь не можешь Его описать. Надеюсь, мы сейчас не про деда с бо-родой, сидящего на облаке и подглядывающего за нами в бинокль, говорим.
– Нет конечно!
– Уверен?
– Хочешь меня обидеть?
– Ну хватит уже! Договорились же в Мишку не играть.
– Я что? – Я ничего.
– Так вот, ты действительно уверен, что не слепил внутри своей головы образ Бога, когда задвинул мне про религиозность нашего Ордена?
– Ну…
– Да не смущайся ты! Когда-то я и сам рисовал себе Его образ. С чего, собственно, и поверил в Не-го, что называется, напрямую. Как будто через пуповину ощутил с Ним связь. То есть я и раньше был этой теме не чужой, но так, чтобы всерьёз, по-настоящему, когда сумел почувствовать Его непосредственно, как своё собственное тело, и со мной стали происходить разные волшебства… А хочешь знать, когда это случилось? – Когда я представил Его своим реальным отцом. Вполне себе живым. Телесным. Его же кругом все отцом называют. Постоянно. Небесным и непостижи-мым… Вся непостижимость которого заключалась для меня в том, что Он любит меня в сто пять-сот миллионов раз сильнее, чем на это способен обыкновенный человек. Такой, к примеру, как Иосиф. Хотя не такой уж он и обыкновенный…
– Он же вроде не родной тебе…
– Спасибо, что напомнил.
– Ой, прости, не хотел…
– Да ладно! Родного отца я ведь совсем не помню. А Иосиф, между прочим, любил меня ничуть не меньше, чем своего Мишку. Да, так вот… Ты про научиться колдовать меня спрашивал…
– Не колдовать, а чудо делать.
– А что, есть какая-то разница? Хотя, наверное, есть… Да точно есть! Так вот. Слушай. Первое, что я делаю, когда не пью из Аськи, а хочу сам… Вот как сегодня… Мужик я в конце концов или… Нет, куда-то я не туда загрёб… Из Аськи я сегодня действительно не пил. И зря… А… вот, что я хотел сказать: непредставимость Бога означает именно то, что это слово и означает: Он непред-ставимый. А ещё правильнее было бы сказать – непредставляемый. И отсюда Он есть тот, Кого ни в коем случае не надо пытаться себе представить. Потому что, – и это хорошо бы усвоить раз и навсегда, чётко так с собой договориться, чтобы не задаваться больше дурацкими вопросами и не попадать впросак, – представить Его невозможно в принципе. По определению! Это должно быть первой и главной аксиомой для всякого живого человека. Который понимает, что он умрёт. Выко-вать для себя эдакий Ойстраховский штамп. Заповедь…
– Да погоди ты со своими штампами! Я уже перестаю тебя понимать.
– Наливай… Что тут непонятного? Я что, сказал сейчас что-то сложное? Настоящий Бог…
– Настоящий?
– Ну да, настоящий. А какой же?! Он тебе, живущему во времени…
– То есть здесь и сейчас…
– Совершенно верно. Смотри, а ты – умный.
– Не заговаривай мне зубы. Пока не ответишь мне так, чтобы я тебя понял, не налью.
– Гад ты всё-таки… Ну и ладно. О чём мы?
– Про непознаваемость Бога.
– Не то, чтобы непознаваемость… Хотя… А, вспомнил – Его принципиальную непредставимость… Слушай внимательно. Вот тебе пошаговая инструкция. Я, когда хочу самостоятельно запустить процесс, первым делом говорю себе, что я не только не знаю, потому что это теоретически не-возможно… – ну, знать, кто Он такой, когда и зачем захочет в меня войти и так далее, – но даже и не хочу Его видеть. Глазами имеется в виду. Типа мне это неважно. Да не типа, а на самом деле!
– Так вот почему Он невидимый…
– Умница!! Наливай.
– Перебьёшься! Я ещё не всё понял. Зачем тебе нужно, чтобы он был невидимым?
– Знаешь, я не сильно умный…
– Не прибедняйся. Всё равно не налью.
– Нет, правда. Я не прибедняюсь. И не кокетничаю. Да и слава Богу – что не умный! Потому что умный дурак автоматом верит во всё, что сам же своей головой и сочиняет. А что, если он оши-бается?
– Кто?
– Умный.
– Как же умный может ошибаться?
– Обалдел что ли? Да сплошь и рядом такое случается! Как раз по-другому редко происходит… Вот я и выкинул на помойку весь тот мусор, который наплодили умники…
– Ты давай не отвлекайся!
– А почему это ты мне не наливаешь?!
– Да на, пей сколько хочешь!
– И буду! Чего ты на меня так смотришь?
– Как? Нормально я на тебя смотрю.
– Ладно… Так вот. Я сознательно стремлюсь знать как можно меньше. Парадокс? – А вот ни фига! Я из осторожности избавляю себя от всего лишнего, от того, что может меня отвлечь, и оставляю в себе только то знание, пусть его и немного будет, но которое в принципе не сможет увести меня в сторону. Эдакое идеальное знание. Чуешь – тот самый штамп? Кстати, я вовсе не настаиваю на истинности моего знания, на том, что оно будет универсальным для всех.
– А на хрена ты мне тогда про него рассказываешь?
– Понимаешь, этот мой индивидуальный инструмент…
– Какой ещё инструмент?
– Ну, моё личное знание… Оно ведь только для меня является истинным. Я же его под себя зато-чил. И потому в нём не сомневаюсь. Хотя… может оно и ещё кому пригодится. Кому-то будет созвучно…
– Созвучно? Ты что ли опять про музыку поехал? Серхио, ты меня сейчас до греха доведёшь!
– Да нет, я уже не про музыку! Угомонись. А впрочем… Ты ведь сейчас в самую точку попал. По-нимаешь, музыканты… Они чем играют?
– Ну и чем?
– Ощущениями. Если, конечно, это настоящие музыканты, а не спортсмены. Или циркачи. Настоя-щие музыканты эти свои особые ощущения годами шлифуют. Усложняют их, делают тоньше. А потом зашивают их себе под кожу. В кровь…
– Не съезжай с рельсов! Причём здесь инструменты и твои ощущения?
– А знаешь, если я заглушу в себе реальное ощущение, с каким, к примеру, я физически держу смычок и представлю, что у меня в руке не смычок, а луч света… Вот такой толщины… Как лам-па дневного света в том клоповнике, в котором нас бракосочетали…
– Ну и что тогда будет?
– А то, что звук станет бархатным. И богаче. Объемнее…
– Гонишь!
– А если получится открыть еще одну нишу, тогда я смогу добавить в звук, к примеру, топлёного молока. Холодного или горячего. По желанию…
– Да ладно тебе!
– А могу сделать то молоко густым как сгущёнка. Могу и над запахом поколдовать. Если это для чего-нибудь нужно. И непосредственно в процессе игры начать менять цвет луча. А ещё в то же самое время я могу заставить себя видеть перед глазами радиаторную решетку Роллс-Ройса.
– Это ещё зачем?
– Чтобы добавить в звук плотности. Как у нас говорят – металла. А если ты ещё как бы сквозь сжа-тые зубы…
– Ну всё, хватит! Ты уже совсем что-то бессвязное лепишь…
– Слушай меня, я тебе сейчас важное скажу. Единственное, что требуется сделать, чтобы увидеть Бога, это перестать мешать Ему дать Себя увидеть.
– Вот и договорился до маразма! И это при том, что Он принципиально невидимый, непостижимый и… что ты там ещё молол? Врёшь ты всё! Сам запутался и меня сбиваешь.
– Непредставимый… Да, именно! Единственная ценность, которую мой ум смог мне дать, это то, что я научился того, кого ты называешь Богом, не представлять. Заранее не хотеть Его представ-лять. И легко, лишь одним напоминанием себе об этом, избавляться от зуда, который не тонко чувствующий человек…
– Который не музыкант, что ли?
– Да не важно – кто, будь он хоть милиционер! – Я говорю о том, кто этого идиотского зуда в себе даже не замечает. При том, что испытывает его всякий раз, когда раскрывает рот и начинает нести чушь о Боге. Изо всех сил перегораживая Ему дорогу. Якобы несознательно… С патологическим упорством делая вид, что в комнате нет слона. Когда он там есть!… Выпить осталось?
– Подожди. Дай переварить. Не представлять… То есть ты хочешь сказать, что научился согла-шаться с тем, что приглашаешь в себя неведомое? Так ведь страшно…
– А вот сейчас ты действительно молодец! Допёр наконец. Видишь ли, я не только научился впус-кать в себя не ожидаемое мною, но и приучил себя вовремя вспоминать, что только неожидаемое, то, чего я по сути даже и не звал, потому что невозможно позвать в себя то, чего ты не знаешь, и есть Оно.
– Что еще за Оно? Ты опять?!
– Искомое. А ты и вправду молодец. Давай по этому поводу выпьем. Ну чего ты до половины льёшь?!
– Знаешь, если честно, я не совсем понял, что сам только что сказал. Так что никакой я не молодец. Но насчёт выпить…
– Ты сказал про первый шаг. Про готовность впустить в себя то, что не только невозможно себе представить, но ни в коем случае и не следует пытаться это сделать, пока неизвестное Оно не войдет в тебя само и уже тогда станет тебе видимым.
– То есть ощущаемым?
– Именно! Ты становишься реально Его чувствующим. Но, правда, уже не совсем человеческими чувствами. А скорее… особого рода вниманием. Которого опять же в тебе почти что и нет. Да точно нет! Оно в тебе было когда-то. То есть оно и есть, и его нет. Ты, когда начинаешь работу, просто вспоминаешь, что когда-то у тебя получилось быть по-особенному внимательным, и то-гда…
– Слушай, а там у них наверху опять началось…
– Не глухой. Плевать, мне не мешает. Мы же договорились их не замечать. И вообще, если бы аку-стическое оформление процесса было аналоговым…
– Не понял…
– Чего тут непонятного – у неё же сплошная цифра выходит. Лей давай!
– Ну ладно… А про инструменты?
– Может хватит уже?
– Не налью.
– Хрен с тобой. Бери. Даром отдаю. Господи, до чего дошёл – за стакан… Инструменты?… Ну ладно. Когда я хочу, чтобы что-то началось, то говорю себе, что я думаю не головой.
– А чем же?
– Не перебивай. Я и без тебя сейчас собьюсь.
– Да кто тебя перебивает? Я молчу. Как рыба об лёд…
– Поверь, это ужасно важно. Дураки полагают, будто они думают мозгами. Абсолютное большин-ство людей…
– Это твоё субъективное мнение. Сам предупреждал.
– Ну да, да – моё! Субъективное. Так вот, мой мозг – это компьютер, который сам думать не умеет. Компьютер – это всего лишь мёртвое железо, с помощью которого можно делать разные умные вещи, но который сам по себе думать не умеет. Выруби его из розетки, и он уже ни хрена сделать не сможет. Он даже ничего и не вспомнит, хоть у него терабайт памяти на жёстком диске висит. Безмозглый предмет под столом, на который даже Баська греться не залезет. Потому что, если его обесточить, он остынет. А знаешь, как я научился представлять свой мозг?
– Мозг?
– Да, когда начинаю… На самом первом этапе я ведь ещё могу что-то представлять. Точнее не могу не представлять. Так вот, я рисую свой мозг… Нет не мозг, а тот компьютер, что вмонтирован в мою голову. То, чем я думаю… Я представляю его себе в виде стеклянных трубок, плавающих передо мной. Вне меня. Полых и прозрачных. Заметь, я начинаю физически ощущать то, чего в реальности не вижу. Чего в действительности нет. И тем не менее я это ощущаю.
– Что ещё за слово такое?
– Какое?
– Полых.
– Ну, значит пустых. Которых почти что нет. Как тот выключенный из сети компьютер, который превращается в мёртвое железо. Без электричества его считай что и нет.
– Какой же смысл говорить, что твой мозг ничего не может?
– Я и не говорил, что он ничего не может. Компьютер очень даже многое может, если его включить. Только тут вот какая заковыка: запускать в эти пустые трубки электричество должен не я.
– А кто?
– Догадайся с трёх раз.
– Да ты что! Неужели?!… Ну что ж, тогда давай выпьем.
– А ты не безнадежен. На глазах, смотрю, исправляешься.
– А как же Он его включит?
– Ты что, совсем меня не слушаешь? Я что тебе сказал? – Эти мои прозрачные трубки – совершен-но пустые. Чистое стекло. Чистейшее! Понимаешь? До того чистые, что их уже как бы и нет. Ну тогда и чего в них нет? Заметь, я одновременно совершаю два противоположных действия: гово-рю себе, что трубки пустые, и вместе с тем умудряюсь держать в памяти то, что пустыми эти трубки по определению не могут быть.
– Подожди. Я что-то тебя не догоняю. Давай вернёмся немного назад. Чего в этих твоих трубках больше нет?
– Да меня, меня там нет! Тебе понятно? Больше нет. Минуту назад я в них был, когда думал, что соображаю мозгами, а сейчас… только стекло. Прозрачное и неживое. До того чистое, что его вроде как уже и нет. Ты ведь его глазами не увидишь. Ну а теперь подумай, раз меня во мне нет, а трубки пустыми быть не могут, что же Ему остается? Можешь называть Его как угодно, но теперь это уже точно не дед с бородой. Выпьем!
– А как же ты Его тогда называешь, если не Богом?
– Никак. По обстоятельствам. В последнее время чаще сознанием. Вот, к примеру, когда ты смот-ришь на небо…
– Стой, это хорошо, что ты заговорил о небе.
– Почему?
– Мне Давид в Москве целую лекцию прочёл.
– Ах да, вы ж у нас два астронома…
– Давай только без иронии! Ты в курсе, что такое Тёмная Материя?
– Плохое название.
– Согласен. Тем более, что она ни разу не тёмная, а просто невидимая. Ни с чем из твоего не пере-кликается?
– Пожалуй… Вспомнил, вы ещё про Большой Взрыв у нас на кухне в Москве тёрли..
– Вот тебе и ещё одно плохое название.
– Почему? Он хотя бы не тёмный.
– Потому что это был не взрыв.
– Подожди. Взорвалось же… И стало разлетаться. Вон сколько звёзд на небе…
– Давай о взрыве как-нибудь потом. Сейчас не об этом… А как ты думаешь, звёзды всё ещё разле-таются?
– Чёрт его знает. Наверное, уже нет. Миллиарды лет ведь прошло. Сколько ж можно разлетаться… После обычного взрыва всё сначала в разные стороны летит, а потом всё равно падает на землю. То есть, если звезды по инерции ещё и разлетаются, то рано или поздно они это делать переста-нут.
– А если я тебе скажу, что галактики разлетаться не только не перестали, но и продолжают делать это с ускорением?
– Как же такое может быть, чтобы с ускорением? Тут элементарные законы физики…
– Что-то заставляет галактики удаляться друг от друга.
– Странно, а мне казалось, что вещество, наоборот, должно притягивать к себе другое вещество. Гравитация или как там это называется. Ну, как Земля Луну. Луна ведь скорее упадёт на Землю, чем улетит от неё.
– Разлетаются, Серхио. Точно! Луна – это другое. Ее Земля своей массой держит. Впрочем, и она от нас отдаляется.
– Я уже ничего не понимаю. Начнём со взрыва…
– Да подожди ты, я совсем не про взрыв хотел с тобой поговорить. Ты про Тёмную Энергию что-нибудь слышал?
– Словосочетание знакомо, а с чем её едят – нет.
– Ну тогда попробуй от балды угадать, на сколько Вселенная состоит из Тёмной Энергии.
– Не представляю, как из энергии может что-то состоять. Из вещества, которое можно потрогать, пусть даже из пыли… Из тех же самых звёзд…
– Состоит.
– Из Тёмной, говоришь?
– Из невидимой.
– Ну, полпроцента, наверное…
– Мимо. Ты сейчас капитально ошибся.
– Ну тогда тысячная доля процента. Или миллиардная?
– Обычное вещество…
– Которое мы видим?
– Ну да. Вот этот дом, мы с тобой в нём, твой стакан, Земля с Луной, сотни миллиардов галактик. Так вот, всё это вместе взятое составляет лишь одну двадцатую того, из чего состоит Вселенная.
– Не может быть!
– Говорю тебе. Математики подсчитали. А Тёмная Материя – двадцать шесть процентов.
– Ни хрена себе! Так много?…
– А теперь минусуй. И получается, что Вселенная на шестьдесят девять процентов состоит из Тём-ной энергии. Которую никто из нас не видит. И даже не может её себе представить. Но которая тем не мене есть везде и во всём. Даже в твоей руке. Вот в этом вине она тоже присутствует. В каждой его капле. И именно она заставляет галактики, то есть всё нами наблюдаемое разлетаться к хренам собачьим. Да ещё проделывая это с ускорением… Стой!…
– Что ещё? Ты чего глаза выпучил? Да ты чего, Габриэль, случилось что-нибудь? Вина быстро вы-пей!
– Я не про то…
– Чего ты меня пугаешь? Ты б себя сейчас со стороны увидел…
– Я вот чего…
– Говори… Ну, может уже разродишься?
– А что, если в твои трубки не Бог нальётся?
– А кто?
– Дьявол.
– Приехали!
– Нет, правда. Ты ж не знаешь заранее… Ну, ты ведь сам согласился, что любой, кто к тебе при-дёт…
– Ты никакой не молодец. Ты идиот безмозглый!
– Серхио, не забывай, что ты говоришь с дворянином!!
– Да хоть с Папой Римским! Всё равно ты – тупой болван. Я тут на него время трачу. Блин! Бисер, понимаешь, перед свиньями мечу…
– Подбирай выражения, генерал! Иначе на дуэль позову…
– Да пошёл ты со своей дуэлью, дурак! Какой Бог? Какой ещё Дьявол?! До что б ты знал, то, что, как ты выразился, вольётся в моё стекло, уже вообще не про чёрное и белое. Не про добро и зло. И вообще не про человека. Не про любовь к нему. Твоя Тёмная Энергия, она что – про Бога?! Да ты…
Неизвестно, чем закончилась бы эта пьяная перебранка. Может и мордобоем. Слишком уж рыцари распалились. Вина ведь было выпито изрядно. Да только в самый критический момент раздался визг шин, и Габриэль с неожидаемым от него проворством помчался вон из гостиной – встречать гостей. Сергей же напротив – как-то нехорошо вдруг застыл.
Что-то здесь было не так. У него выросли уши. Кажется, он даже перестал дышать. Про нелепую раз-молвку с Габриэлем Сергей он позабыл.
Ну и в чём дело? – А в том, что Юи так машину не водит. Она в принципе не может затормозить так, чтобы звук шин выдал её приближение. Даже на своём Порше она умудрялась ездить бесшумно.
Но ведь и Луис не может сидеть за рулем. Они с Габриэлем только начали брать в кредит уроки во-ждения у Лауры. Тайком, понятное дело. Ещё в Москве начали. И хотя Луис старался изо всех сил, прямо из кожи лез, – очень уж он хотел удивить Юи тем, что без её помощи научился водить машину, – никак не мог он сейчас управлять автомобилем. На таких скоростях он ещё побаивается ездить. Так кто же тогда вёл машину?
Вот захлопали двери. Характерный звук. Гелендваген. Ни с чем такой вкусный звук не спутаешь. Его дверьми рекомендуется специально хлопать громко, чтобы…
Послышались голоса – Луиса и Габриэля. А голоса Юи почему-то не слышно. Но ведь с таким узна-ваемым звуком хлопнули обе передние двери. Стало быть, и Луис, и Юи из машины вышли. Луис что-то с воодушевлением Габриэлю рассказывает. Хвастается. Смеется. Счастлив как мальчишка. Значит всё в порядке? Господи, отчего же так тревожно? И почему Сергей не слышит её голоса? Ну, положим, шагов её он и не должен слышать. Это уже здесь, в гостиной, она больше не сможет скрывать от него звук своих шагов, а на улице… Больно далеко…
– Ну почему так хреново на сердце?! Ещё же и Мария беспокоилась… Надо бы на будущее поакку-ратнее с вином обращаться! Неврастеником уже становлюсь. Не хватало ещё в запой уйти. По-нятно, что обстановка нервная. Кругом одни неприятности. Но… Да где же она?! Сколько можно нервы мотать?… А, вот! Точно. Это её шаги…
Сергей не обернулся. Он всё понял и так. Сразу. По тому, как она шла. Ведь когда-то он был военным врачом. Несколько мгновений Сергей проверял себя, пока Юи, уже оказавшись в гостиной, шла к лестни-це.
– Интересно, и как она собирается подниматься наверх? Каким образом?……… Стоять!!
Сергей в два прыжка оказался рядом. Подхватил уже теряющую сознание Юи на руки.
– Как сладко…
– Заткнись! Тебе нельзя разговаривать.
– Мне теперь всё можно. Поцелуешь?
– Вздор не мели! Ты бредишь.
– Я прощаюсь с тобой.
– Молчи.
– Знаешь, как приятно, когда ты меня на руках… Поцелуешь, как тогда?…
– Когда это тогда?
– Когда мы в бочке с тобой искупались. Помнишь? Скажи всем, что это бандит меня ножом ударил. Тебе поверят. Целуй скорее…
Мы так и не узнали, поцеловал Сергей Юи или не успел…
Когда весёлые и как-то даже преувеличенно возбужденные Габриэль с Луисом, обвешанные трофей-ным оружием (у Габриэля на плече висела ещё сумка, как потом выяснилось, с деньгами) вошли в гости-ную, правая рука Юи, которой она всё это время зажимала рану, красивым жестом описав в воздухе про-щальную дугу (прямо как в кино), безвольно свесилась. Сшитая Юлькой для Юи рубашка, предназначен-ная как раз для таких специальных мероприятий, а потому не мешающая двигаться, быстро набухла и на пол полилась чёрная кровь. Впрочем, текла она недолго. Всего несколько секунд. Потому что Юи была уже мертва, и её сердце кровь по венам больше не гнало. Вот поэтому она из её печени вытекать и пере-стала.
Сергей мгновенно сделался трезвый и странным образом исчез. Его и в самом деле в гостиной сейчас не было. Возможно потому, что он увидел себя на втором этаже таверны, за окнами которой громко и, если так можно выразиться, ароматно шумела старая Испания. Барселона, если быть точными, в которой на ту пору ещё не завелись машины, и люди по улицам ездили в каретах. Измученная Юи спала в боль-шой, но не очень удобной постели. Кровать в квартире на Проспекте Мира, которую Юи купила Насте, была куда удобнее. Он это теперь понимал. А тогда ему казалось, что та их постель была для любви очень даже удобная. На самом деле она была тесной. И бочка с остывшей водой. Прямо здесь же – в ком-нате. Тоже не Бог весть какое удобство…
Как и тогда Юи сегодня спала. Тогда она вырубилась, потому что он всю её измучил. Спала счастли-вая. И сейчас тоже… Что – тоже? Не особенно-то счастливой она сегодня уснула. Скорее наоборот. Пусть она и заставила себя перед смертью улыбнуться. Так им, воинам, полагается по каким-то их дурац-ким канонам. А ведь Сергей даже не удосужился спросить, из какой она школы. Пока было время. Сейчас уже не спросишь…
Странно, но он не услышал вопль. Он его увидел. Это кричала Юлька. Интересно, как она почувство-вала? Босая выскочила…
Сергей вообще ничего не слышал. Вот по лестнице беззвучно скатился полуголый Миша. Глаза беше-ные. Весь взлохмаченный. Испуган. В руке бита. Странно видеть испуганного человека с битой. А вооб-ще-то он молодец, что не спрятался под кроватью…
Честное слово, как будто в телевизоре вырубили звук.
Откуда-то взялась заспанная Настя. В ночной рубашке.
Последней в кадре появилась Лаура. Она спускалась по лестнице слава Богу уже не в том своём пор-нографическом одеянии. Допёрла накинуть халатик. Скучающей походкой она подошла к Юльке (боси-ком шла) и влепила ей затрещину. Только тогда Юлька и закрыла рот. Настю Лаура бить не стала, потому что та не плакала. Сергей словно во сне безучастно наблюдал за Лаурой, которая тут же принялась ко-мандовать. Увидел, как она начала раздавать распоряжения. Не услышал, а именно увидел. Он по-прежнему ничего не слышал. Словно ему в уши налили воды. И вот ещё что – всё вокруг происходило медленно. Как будто кино на видике пустили в замедленном режиме. Любопытно, он стоял посреди гос-тиной, онемевший и оглохший, а вместе с тем он слышал запах Барселоны. Кто-то жарил рыбу…
Первым делом Лаура отослала Мишу, Габриэля и Луиса на кухню, велев им оттуда не высовываться. Пока она не позовёт. На Сергея почему-то никто не обращал внимания. Честное слово, как будто его здесь не было. А ведь он был. Да ещё с этой своей страшной ношей в руках. Он стоял столбом посреди гостиной. Внезапно поглупевший. Сделавшийся внутри холодным и пустым.
На кухне Габриэль сразу же заставил Луиса выпить два стакана вина. Залпом. Но плакать от этого Лу-ис не перестал. Только ещё больше раскис.
Юлька с Настей под присмотром Лауры быстро убрали со стола всё, что на нём находилось. В первую очередь они убрали скатерть и протерли стол.
Постепенно к Сергею стал возвращаться слух.
– Клади её на стол и проваливай.
Кто это сказал? – Сергей не понял. Но предположил, что обращались к нему. Наверное, это была Лау-ра. Значит, он всё-таки не окончательно поглупел.
– Ножевое ранение. В печень…
– Ну разумеется! Вот ты кому это сейчас сказал?! Давай, скажи ещё, что она сама на тот ножик напоролась!
Точно, это говорила Лаура.
– Ножевое ранение. Бандит ударил… Это ж адская боль… Как она, бедная, живая сюда доехала?
– Ещё раз мне про ножевое скажешь, и я тебя своими руками зарежу. Иди эту басню Луису расска-зывай. Да положи ты её уже на стол и свали, наконец, на кухню! Мы сейчас раздевать её будем. Джули просила, чтобы мужиков при этом не было. Настеа, уведи своего благоверного на хрен от-сюда! Иначе, боюсь, трупов здесь прибавится. И воду быстро неси. Чего стоим?!
Через полчаса Настя пришла на кухню. Взяла Сергея за руку и увела его оттуда. Зачем он там си-дел? – Непонятно. Он ведь ни с кем не разговаривал. Снова онемел. Но странно было не это, а то, что никто его на кухне не заметил. А может его действительно там не было. Да, но Настя же его видела! Без всяких своих зелёных фонариков. Просто видела. Как все нормальные люди – глазами. В общем, у нас нет ответа на этот вопрос.
Сергей упираться не стал. Встал и послушно поплёлся за Настей. Когда проходил через гостиную, он обернулся. Голая Юи лежала на столе. Уже чистая. Девочки успели её обмыть. Рана была аккуратно за-леплена кружочком, вырезанным из изоленты розового цвета. Телесного. Его и видно-то почти не было. На лоб Юи повязали широкую белую ленточку с иероглифами. Никто не знает, что они означают. Но выглядит красиво. А главное – стильно. Это Юлька принесла. Вполне возможно на ленте было написано “Меня зовут Юми.” А может и ещё что-нибудь. Какое-нибудь приветствие. Скажем, традиционное китай-ское или японское поздравление с Новым Годом. Пожелание всем счастья и мирного неба над головой. Ну или ещё что-нибудь. Блин, до какой же степени это неважно!…
Юльки в гостиной не было. Но Сергей услышал, что где-то стрекочет швейная машинка. Настя что-то сказала, да только он ничего не понял. Сразу не понял. Потом уже, когда Настя его раздела и уложила в постель, после чего вернулась в гостиную помогать Лауре, он догадался, что именно она ему сказала. Или могла сказать. Скорее всего она сообщила, что Джули шьёт для Юи кимоно. Торопится и поэтому мешать ей сейчас нельзя. А, собственно, никто Юльке и не мешал.
В какой-то момент на кухне снова громко заплакал Луис. Лаура влетела туда как панночка из кино-картины “Вий” (разве что не на метле она влетела), матерно его обругала, и он замолчал. Потом она ска-зала Мише, что он здесь не за тем, чтобы, как свинья, наливаться вином, а для того, чтобы в доме было тихо и культурно. Так что, если она ещё раз услышит этот собачий вой (кивнула на Луиса), то первым по башке получит он, а не Луис. То есть Луис, разумеется, тоже потом своё огребёт, но первым без вопросов будет Миша. Миша пообещал за порядком последить. Если честно, пользы от него было чуть. Но он хотя бы не плакал, а просто тихо сидел возле холодильника и украдкой пил вино.
Достойнее всех вёл себя Габриэль. Во-первых, он вино не пил. Потому что оно кончалось, а девочки, может, тоже потом захотят. А во-вторых, он не плакал, хотя Юи ему было жалко. В общем, он вёл себя хорошо. Возможно, ещё и поэтому Луис старался при нём не позориться. Насколько это было возможно. Не очень-то у него получалось, но он старался. То, что это он по ошибке убил свою жену, кажется, поня-ли уже все кроме него. У Сергея в голове должно быть что-то в самый ответственный момент переклини-ло и в заказанное ему Юи вранье про то, что её убил ножом плохой бандит, поверил один лишь Луис. Почему Габриэль и опасался, что Лаура, если брат ещё раз сорвётся, выдаст всё, что о нём думает. То есть расскажет ему правду о том, как всё было на самом деле. При том, что узнавать такую правду Луису сейчас было не полезно. Ну а действительно – зачем она ему? Что хорошего в том, что он засунет себе в рот пистолет и громко выстрелит прямо здесь – в помещении. Во-первых, испугает сразу двух беремен-ных женщин. А во-вторых, кому от этого станет легче? – Правильно, никому. Поэтому Габриэль и держал Луиса за руку и всё время что-то тихо говорил ему по-испански. Напрасно, мог бы говорить нормально. Миша его всё равно не понимал. По-итальянски он ещё кое-как изъяснялся, потому что больше половины музыкальных терминов в нотах по традиции пишут на итальянском языке, а по-испански никак. Так что Миша здесь просто сидел, глядел в никуда и пил исподтишка вино, грустно сознавая, что толку от него никакого и доверия Лауры он не оправдывает. Уйти же отсюда и отправиться, как Сергей, спать он, по-нятно, не мог. Выйти из кухни и увидеть лежащую на столе голую Юи… Нет уж! Он не забыл, что сказа-ла, цитируя Юльку, Лаура, перед тем как покинуть кухню. От Юлькиново имени она тогда сказала, что, если кто из мужиков на такую её, Юлькину, Юи посмотрит (подразумевалось – на голую), Джули его потом к чертям собачьим отравит. Сергей не в счёт. Он – врач и в своём институте он людей без одежды видел миллион раз. В том числе и пациентов женского рода. А вот то, что он не захотел её Юи спасти – Бог ему судья. И пускай он теперь с этим живёт как хочет, если он такой. А она, Джули, с ним больше дружить не будет.
Глава пятая
Очаг в каморке папы Карло
Сергей лежал в постели, тупо уставившись в потолок. Он уже давно не шевелился и вообще сделался настолько тихим, что уже и дышать не хотелось. А может он уже и в самом деле больше не дышал? – Он этого не знал. Не чувствовал. Ну а правда, как проверить? У кого теперь спросишь?
Странным образом он мало-помалу начал успокаиваться. Ясное дело, что это был ещё не тот покой, когда всё становится по барабану и тебя вообще больше ничто не колышет. Когда, к примеру, тебе напле-вать – идёт за окном дождь или вылезло солнце, будь оно неладно. Но со всеми оговорками, то есть с оглядкой на наши грустные обстоятельства давайте пойдём на компромисс и для простоты назовём это его отупение покоем. Ну, как бы неким его подобием. Оцепенение ведь может являться разновидностью покоя. Или не может?
Инстинкт самосохранения услужливо подвигнул Сергея притвориться, будто никакой он отныне не живой человек, который зачем-то упёрся рогом в стену и вопреки здравому смыслу отказывается верить в то, что Юи только что на его руках умерла, а бесчувственный чурбан из некачественной берёзовой древе-сины. Или дубовой. Каковой чурбан ничего в этой дурацкой жизни больше не хочет и не может хотеть, потому что в ней для него теперь всё обессмыслилось. И, стало быть, остановилось. То есть прекратило быть. Ну раз Юи больше нет. А её нет! Ну и зачем тогда всё? – И правда, сложный вопрос…
А что, если аккуратненько, без нажима и фанатизма зайти с другого боку, в том смысле, что может это даже и хорошо, что жизнь Сергея обессмыслилась, да ещё так резко? Заметим, без бессовестно про-считанных с его стороны хитроумных телодвижений, как это, увы, нередко бывает… Себе на пользу те-лодвижений. У других, имеется в виду…
Кто его знает? Как-то неожиданно вдруг…
Понятно, что мы сейчас вынужденно теоретизируем о в высшей степени абстрактных альтернативах, да ещё в контексте этически отнюдь не безукоризненных допущений. Типа, о чём, блин, хорошем вообще может идти речь в такой ситуации? – Умер же человек! Притом человек хороший. Девушка к тому же …
Давайте только не будем изображать из себя хрен знает кого и давить коленом на совесть и слёзные железы, как будто мы тут все какие-то ужасно нехорошие извращенцы и чего-то там недопонимаем. В общем, предлагаем без лишних и в каком-то даже смысле классово вредных (в смысле бесполезных) эмо-ций это дело всё-таки дожать. Что нам мешает? Разве не благо – взять и с такой спасительной сентенцией согласиться? Причём не понарошку, а на полном серьёзе. Хотя бы потому, что при таком раскладе только круглый идиот не разглядит в случившейся с Юи неприятностью посланный знак свыше. Так сказать, персональный месседж. Именной! То есть? Как это кому?! А кому вообще на этой планете могут посы-латься подобные знаки? – Какие-то прямо обидные, ей-Богу, вопросы: ну разумеется Сергею! Кому же ещё? Как будто существуют иные варианты, честное слово… Когда у тебя из-под ног земля внезапно улетает к чёртовой матери – это же вернейший признак. А что, разве нет? – Да вернее не бывает! Тыщу раз проверено.
Интересно, а почему это Юи вдруг стала Юлькиной? Ничего себе заявочки! Какие у нас фантазии… С какой, собственно, стати? Нет, ну наглая какая! Совсем уже берегов не видит. Кто вообще сказал, что она Юлькина? Где это написано? Нет, пусть она покажет! Юи – и моя тоже. Может даже больше моя, чем Юлькина. Юлька ведь в бочке с ней в Испании не купалась. В ванной всякий дурак может с кем угодно искупаться, а ты попробуй в бочке. Да ещё при недостаточном освещении. Мало ли, что у них там лю-бовь! У меня, может, тоже кое-какие чувства по этому поводу имеются. Переживания всякие… гумани-тарного характера… так сказать…
Господи, ну вот причём здесь Юлька?! Идиот, нашёл, о ком в такую минуту думать. Лучше бы, пока мозги ещё работают…
Всё правильно. Согласен. Маху дал.
Ну и чего тогда ждём? – Быстро собрался! Ни в коем случае не раскисать. И не впадать в этот, как его… в пессимизм и депрессию. Действительно, пока мозги работают…
Хорошо, и что же мы имеем? – Да ничего мы, блин, не имеем! Мёртвую Юи мы имеем!! – Спокойно, вот только орать не нужно. Понятно, что у всех сейчас нервы… Во-первых, давай постараемся не выяс-нять, что это был за знак. Правильно я говорю? – Правильно. Типа нам без разницы. – И о чём этот знак был послан тоже выяснять не станем. Почему именно сегодня? Зачем? Почему не после Нового Года? А ещё лучше весной, когда потеплеет. Неужели нельзя было подождать? Да ещё ведь и в такой жуткой форме (неприличное слово) этот знак прислали!
А всё-таки?… Ясно, что его прислали мне из прошлого для того, чтобы в будущем случилось… В мо-ём будущем. Да понятно, что в моём! Стоп, условились же, что я ничего не знаю и не хочу знать! Даром мне это не нужно! И раньше ничего такого вроде бы не хотел… Вот именно: сам же только что Габриэлю лекцию читал…
Так ведь ничего опасного я и правда не желал. Не загадывал. И планов никаких не строил. Ни сегодня, ни вчера… Что называется, ни ухом, ни рылом. А что, по всему получается, что я чист как альпийский снег…
Интересно, а я, случаем, сейчас себя не обманываю? Не дурю себе голову. Не усыпляю себя… – Да вроде нет. Вроде бы… Нет, правда, а какой смысл? Я и в самом деле ни в чём таком не засветился. Не наследил нигде. Или?…
Спокойно! Всё это не про то, а надо… – Да ты понятия не имеешь, что надо!… – Знаешь что, давай только без вот этого! Ровно дыши. Или совсем уж не дыши. Это как хочешь… Потому что всё у нас нор-мально. Ну, почти…
Не дури – сердце останавливать не нужно. Во всяком случае не сейчас. Поехали от печки. Что нам из-вестно? С чем невозможно не согласиться. Что было бы совершенно очевидным даже для конченных Мишкиных пациентов… – Несомненно то, всякому же кретину ясно, что беда с Юи случилась исключи-тельно для того, чтобы поганой метлой вымести из моей дурной башки то, что мне мешает… А, соб-ственно, что мне мешает? И как? В чём именно оно мне мешает? В делании чего?…
Как-то я всё не о том. Куда-то меня всё время разворачивает. Господи, ну что за день! Надо бы со-браться. По-настоящему…
В общем, это даже хорошо, да просто замечательно, что я ни черта не знаю. Правильно ведь? – Пра-вильно. И более того – не желаю знать. Вот не хочу и всё тут! Сам не знаю, чего именно я не хочу, но больше я этого железно не хочу. Распознал знак и молодец. На этом можно и остановиться. Умница. Не все ещё мозги пропил. В общем, этого для меня вполне достаточно. Так держать! Мы ещё посмотрим, кто тут у нас…
Бред какой-то! Юи там, бедная, на столе… Господи, какая же она худенькая! С этой идиотской лен-точкой…
Отставить сопли! Что ты в самом деле… А что там говорилось про компромиссы? Только давай без заламывания рук. И патетических восклицаний. Выдай, наконец, что-нибудь наукообразное. И красиво сформулированное. Как ты умеешь… – Правильно, сейчас попробую… Да уж, не сказать, чтобы малой кровью, но вредоносное препятствие, о существовании которого я и подозревать не мог, благополучно уничтожено… Хорошенькие дела, блин! Ох же я и скотина!!… – А может попробовать выключить к чер-тям собачьим голову? Проку от неё сейчас всё равно ноль. Что ты там про стеклянные трубки Габриэлю втирал? Вот-вот, именно. Молодец, всё ты правильно делаешь. – Ну и что я должен себе сказать? Твёрдо и без всяких там околичностей. К примеру, что о Юи я думать не хочу. Не то, что вообще никогда о ней больше думать не буду, типа я на неё за что-то обиделся и знать её больше не желаю, а просто именно сейчас я хочу о ней не думать. То есть получается, что я хочу не хотеть.
Что? Что это? Тихо… Да заткнись уже! Вообще никаких слов не нужно… Да, вот так… Именно!… Очень хорошо… Глаза закрывать необязательно. Всё равно не поможет. А вот плечи неплохо бы рассла-бить. Только как это сделать? Не чувствую же их совсем…
Ого, а кажется, с “не думать о Юи” начинает понемногу получаться. Ура! Точно ведь не думаю… вроде… Терпение… Главное – никуда не спешить. Забыл, что всё должно делаться потихоньку? И лег-ко… Нет, ещё легче… Еёе… Да где к хренам собачьим тёплое молоко (неприличное слово)?! Разве оно не должно было политься мне сейчас на макушку?! Всё же для этого сделал. Вот никогда эту дрянь не до-ждёшься, когда она тебе до зарезу нужна. Когда хочешь этого молока как не знаю чего. Чёрт, хотеть ведь нельзя… О Господи!…
Приехали. Ну и что теперь? – Это же конец…
А давай тогда поступим совсем просто. – Это как, интересно? – Как будто ты не знаешь – радикально поступим: просто возьмем и отключим рубильник. Обесточим, так сказать, систему. А чего нам терять? Чем я, собственно, рискую? Всё уже и так потеряно… И Луиса больше ругать не буду. Типа и о нём я думать сейчас не хочу. Ведь если только начну, он может нечаянно умереть. Да не может, а точно сдох-нет, тварь! Ну и пускай сдохнет, сволочь!! Туда ему и…
Блин, да что же это со мной?! Ясный перец, что Луис копыта отбросит, кто б сомневался, стоит мне… Да только что это исправит? Как будто смерть этого недоноска вернёт мне Юи. Мою, замечу, Юи! Не Юлькину. Собственников, понимаешь, развелось кругом! Как собак нерезанных…
Чёрта лысого! Как бы не так!! Не вернёт мне его смерть Юи… А в чём, собственно, его вина, если спокойно подумать? Знак ведь послан мне… Нет, ну в самом деле, как она может быть Юлькина? Юи что – предмет неживой, которым можно вот так просто взять и завладеть. Она – не вещь, а живой человек, который не может кому-то принадлежать. Ни Юльке, ни мне. Ни даже Луису, пусть он ей и законным мужем приходится… – Живой человек? Ну ты даешь, блин! Ты себя слышишь вообще?! Ведь это уже – конкретный диагноз. Да, батенька, лечиться тебе пора. Живой…
Так вот почему я с таким энтузиазмом сегодня напивался: предчувствовал. Не мозгами, понятно, но чем-то в себе всё-таки что-то такое предчувствовал и, стало быть, призывал. Моё подправленное буду-щее – вот что я к себе призывал. То неведомое новое, которое должно будет меня исправить. Дорогой, однако, получился билетик на следующий уровень… Юи-то почему должна платить за моё превраще-ние?!
А Луис… Совсем ещё мальчишка… Надо бы его действительно простить. В сущности, он ведь и в са-мом деле не виноват… Не виноват?! Щенок паршивый! Пожалела его… Такая хрупкая. На столе сейчас лежит… Даже мёртвая – такая красивая… Кретин! Стрелок (неприличное слово)!! Да я эту сволочь свои-ми руками сейчас!!… Половина солдат с таким ранением умирает от болевого шока, а она этого само-влюблённого павлина до дома подбросила. Прямо к подъезду с комфортом доставила. С простреленной печенью! Не хотела, чтоб он узнал… Эх, лучше б она Габриэля с собой взяла. Этот по крайней мере без пистолетов поехал бы…
Господи, как же хочется покоя! И тёплого молока на голову. А потом чтобы ещё и по плечам…
Вспомнил! Точно. Вот про что надо будет завтра рассказать Габриэлю – про страх. Обязательно нуж-но ему эту тему раскрыть! И как можно подробнее. Потому что это важно. Начал ведь уже, только не договорил. Не успел. Чем чёрт не шутит, может действительно колдовать научится. Правда, а почему бы не рассказать? Мне ж не жалко. Ну, раз хочет человек…
Всё правильно, я ему скажу, что, когда впервые утопил в ванне мочалку и приказал ей плыть, она за-вибрировала. А дело было, как оказалось, вот в чём: когда я увидел, что она поплыла туда, куда ей захо-телось, что-то во мне на животном, то есть на человеческом уровне инстинктивно этого чуда испугалось. Это же совершенно немыслимо, чтобы мочалка могла чего-то хотеть! Нет, ну правда. – А можно поду-мать, что психика советского, имеется в виду нормального человека, позволит ему без ужаса согласиться с тем, что вокруг себя можно соорудить непроницаемый экран с помощью обыкновенного мела… – Да, так вот, не отвлекаемся, мы же к сёрьезному разговору готовимся. Нужно, чтобы этот долбанный астро-ном меня понял и материал усвоил. Он, конечно, не дурак, но… Итак, о чём я? – Мочалка, услыхав мой рефлекторный животный страх, в ответ на него перепугалась сама как не знаю кто, после чего, подчинив-шись этому моему посылу, быстренько очувствовалась и поплыла обратно. Не туда, куда только что хотела. И куда, собственно, уже плыла.
И безобразие на этом не закончилось. Напротив, оно стало повторяться: каждый раз, как только мо-чалка собиралась плыть куда ей хотелось, я в ответ на это её злостное самоуправство тут же самым по-стыдным образом пугался, и соответственно, ей приходилось разворачиваться. Снова и снова. Вот почему на спокойной поверхности воды появились не то, чтобы волны, дравшиеся друг с другом, а какая-то фи-гурная рябь, напоминающая сетку рабица. Потрясающее, надо сказать, зрелище – кипение чуть тёплой воды. Ну совсем же не горячей. Комнатной температуры. “Буря в стакане воды”, причём на абсолютно ровном месте. Мишка, когда я ему на следующий день фокус с мочалкой показал, сказал, что это – ин-терференция. Умеет, гад, найти красивое слово. Но главное – частота, с которой мочалка меняла свои решения, принимаясь плыть то туда, то сюда. Скорость её разворотов просто завораживала. Ей-Богу, флюгер какой-то беспринципный. Вопиющий конформизм! Вообще же никакой гордости. Нет, чтобы посопротивляться и настоять на своём. Ещё трусливее меня оказалась. Точно не скажу, но за секунду этих обратно-поступательных кульбитов с её стороны было, наверное, не менее пяти. А может и все десять. Вода ведь в ванне реально кипела. То есть получается, что я успевал испугаться десять раз за секунду! И за ту же самую секунду умудрялся ещё и десять раз на мгновение потерять сознание, воспользовавшись чем, мочалка возвращаться передумывала и начинала плыть, куда хотела с самого начала.
В первый раз цирк с конями продолжался что-то около получаса, пока я окончательно не вымотался. И вот, когда я довёл себя до полного изнеможения, когда и рад был бы испугаться ещё хотя разок, но бояться мне сделалось элементарно нечем, мочалка дрожать перестала и нагло поплыла туда, куда наме-ревалась плыть изначально. И как поплыла! То есть главный секрет колдовства – суметь довести себя до такого состояния… Нет, правильнее будет Габриэлю сказать – ввести себя требуется в такое состояние, когда ты уже не можешь бояться, потому что ты, к примеру, смертельно устал. Или по какой другой ува-жительной причине. Например, если ты чертовски умный и поэтому придумал относительно мирный способ перестать мешать совершаться невозможному. Когда ты видишь, что на твоих глазах происходит немыслимое, то, что возмущает твой трусливый советский рассудок, а помешать этому ты уже не в силах.
И насчёт ума. Ясно, что столь изуверским способом добиваться нужного тебе результата придётся лишь в случае, если скрипку ты берёшь в руки впервые. Это я про смертельную усталость. А вот если ты уже вполне себе Ойстрах и у тебя завелись кое-какие штампы-ключики, работающие чётко, почти что на автомате, один из которых отвечает, к примеру, за отключение в тебе страха вкупе с инстинктом самосо-хранения, тогда без садо-мазохистских практик уже вполне можно и обойтись. Я таковой ключик обнару-жил в себе довольно скоро – после того, как “окончательно” разобрался в механике вопроса и поверил, а если сказать иначе, на уровне подсознания заблокировал в себе саму возможность усомниться в том, что это мудрёное хозяйство запускается именно таким образом и что это в общем даже не Бог знает как сложно. А что такого? – Психика замотивированного прагматика в состоянии справиться и не с такими абстракциями. Триста лет назад умершего скрипача я самостоятельно впустить в себя пока не умею, – должно быть чего-то ещё побаиваюсь или недопонимаю, – а вот безопасно для здоровья двигать в воде предметы научился за один день. Причём что любопытно: масса передвигаемого предмета значения не имеет – разрешить плыть тяжеленному кораблю “куда ему заблагорассудится” ничуть не сложнее, чем мочалке, которая ничего не весит. Ведь никакая видимая энергия в этом процессе мною не затрачивается. Единственное, на что придётся потратиться – это вспомнить, что в твоём кармане лежит тот работающий штамп. Если вспомнил, да ещё вспомнил правильно, то есть не головой и не словами, его ведь и включать не понадобится – он сделает это за тебя. И опять-таки потому, что сам этого захочет. Твоя задача или, если угодно, работа – не мешать тому, что неминуемо должно случиться… без твоего вмешательства. Что на русский можно перевести как “не препятствовать себе перестать быть”, сделав шаг назад и ока-завшись по ту сторону того, что мы с Мишкой называем ноль-точкой…
Да, вот это всё я завтра Габриэлю и скажу. Точно. Хорошо поработал. Теперь можно немножко пере-дохнуть. Ну я и болтун! Целую лекцию ведь наговорил… И, кажется, удалось переключился.
Ну и как, стало легче? Интересно, а вот зачем я хренову тучу времени нёс весь этот вздор, когда Юи лежит сейчас голая на столе? С иероглифами на лбу. И ей больше ничего не нужно… Зачем нёс? – Навер-ное затем, что, если бы не переключился, я бы, наверное, уже сдох. Так что – да, не буду оправдываться, для меня это – спасительная терапия. А потом то, что я решил завтра сказать Габриэлю, не такой уж и вздор. Главное, что мне уже не хочется убивать Луиса. Действительно не хочется. А что это значит? – Что мне удалось раздвоиться. И какой-то процесс, о котором я ничего не желаю знать, стартовал. А ещё это значит, что для одного из двух я сделалось возможным подышать воздухом той самой ноль-точки. Для меня первого. Главного! О котором я второй по памяти говорю – он. И которого я не вижу. Увы, я ведь пока что сознаю себя тем, который второй и который о ноль-точке может только трепаться. Но скоро этот второй потускнеет, приклеится пустой, пусть и движущейся картинкой к стене и благополучно от меня отлипнет. После чего все мои проблемы начнут решатся уже сами собой. А если по-чесноку, моим первым я. Единственным. Тем, кто по праву может говорить о себе, что он единственно реален. А всё остальное, включая меня плоского, то есть второго, и то, с ним происходит на экране, что он по своей слепоте называет жизнью, – бессмысленные фантазии. Обман. Так что хватит истерить. Пора уже устать дёргаться и психовать. Как с той мочалкой… Нужно просто немного подождать. Ничего конкретного не ожидая. По сути осталось свесить ножки, расслабиться и включить кино, чтобы…
Стоп, а вот за каким чёртом я сейчас вспомнил про кино? Это же совсем не то кино! С какого бодуна я должен его смотреть? Да и какое для меня может быть сейчас кино (неприличное слово)?! На кой хрен оно мне сдалось?!!…
Или это не я сказал?… А кто тогда, ведь здесь никого больше нет? Вообще же никого!… Всё, хватит, отпускаю. Где тут рубильник? Сил моих больше нет. Пускай уже случится то, что должно случиться. Как оно само того захочет. Зачем же ему мешать? Да и как?… Всё равно ведь это случится, раз ОНО того хочет. Раз всё уже решено. Так что…………
А ведь кажется получается… Это, конечно, ещё не тёплое молоко, но…
Тут как-то ну совсем некстати в спальню вошла Мария с вопросом – не знает ли, случайно, Сергей, куда подевались её очки… Он ещё подумал – а не она ли, случаем, подбросила в его чистые невидимые стеклянные трубки дурацкую идею про кино?… Разозлившись из-за того, что к нему сегодня внаглую, то есть уже вообще без стука заходит кто попало, Сергей собрался было ей не отвечать и притворился спя-щим. Однако сообразил, что выглядит это нелепо. Не комильфо. Мария ведь чует, что он её слышит. Потому что нарисованный мелом круг вокруг кровати больше не работает. Вот если бы здесь сейчас была Аська… Но она за дверью. Стало быть, ведьмин круг больше не работает. Точно. Хотя, почему, соб-ственно, не работает? Почему обязательно Аська?… Он что, не может повторить тот её фокус?…
Сергей повернул голову и вдруг с каким-то совершенно идиотским наездом выдал (непонятно, кстати, как, рта ведь он не открывал), что, вообще-то говоря, Мария ищет здесь отнюдь не свои, а вовсе даже Аськины очки. Так что логично было бы спрашивать о них у неё, а не у него. Он тут при чём?!… И снова сообразил, что свалял дурака, сморозив очередную глупость, недостойную генерала знаменитого когда-то Ордена. Понял и поспешил сдать назад. Сказал, что нет, пардон, одну минутку, он, кажется, припоми-нает, что в последний раз Мария уходила отсюда пить с Габриэлем чай именно в них – в Аськиных очках. А, стало быть, она могла оставить их на кухне. Только вот, поскольку он уже разделся и собирается спать, то по этой причине он пойти с ней не может. Так что пускай она идёт на кухню и сама их там ищет. Скорее всего они на холодильнике лежат. Больше негде. Правда сейчас на кухне она встретит Мишку, который уйти оттуда не может, поскольку он там на дежурстве – стережёт Луиса. И увидеть Марию ожи-дает менее всего. В силу чего может испугаться и наделать в штаны. Так что Мария должна быть к этому готова. Впрочем, это уже не его, Сергея, проблема, а Мишкина. Не маленький уже. Пусть привыкает. А не только пьёт вино и корчит из себя шибко умного.
Мария на откровенное хамство Сергея по поводу того, что надо уже и собственные очки иметь, а не красть их постоянно у дочери, не обиделась. Вошла в положение. Поняла, что ему сейчас не сладко и, соответственно, не до вежливых ему политесов. Бывает. Сорвался человек. Как бы то ни было, Сергей мог бы проявить и больше уважения к взрослой женщине. Теща всё-таки. А еще офицером себя называет!
Ушла. Ничего ему не сказала. Дверью хлопать не стала.
Через пару минут в спальню ещё кто-то забредал, но на этот раз Сергей в сторону вошедшего даже не повернул головы. Она, голова, у него была. Он это знал. Но был ли он сейчас в этом уверен? – Тот ещё вопрос… В общем, входившего он не поприветствовал. Этот неизвестный потоптался в темноте и, как в комнату вошёл, так из неё не солоно хлебавши вышел. В конце концов какое Сергею дело до того, кто это был! Может, Мария снова что-нибудь потеряла. Или ей просто захотелось поболтать. А может это вовсе и не Мария была. Какая разница. Достали! Вот честно, прямо проходной двор из его спальни устроили. В кого ни плюнь – непременно в дворянина попадёшь, а чтобы постучаться и ещё из-за двери, спросить – можно ли войти? – хрен тебе! Благородство, видите ли, не позволяет. Аристократы чёртовы! Задолбали!!
Короче, Сергей от незапланированного общения уклонился. Не столько из-за вполне оправданного раздражения, сколько потому, что отвлекаться ему сейчас было некогда: в неведомо каким образом вдруг напитавшейся запахом весенних берёзовых почек темноте он уже начал разглядывать потолок своей дет-ской спальни в новороссийской квартире. Больно уж не хотелось ему смотреть навязываемое ему кино. Ничего в этом хорошего нет. Здесь уже любые средства увильнуть хороши. Ну не любит он смотреть то кино! Что угодно, только не оно…
Сергей действительно старался не отвлекаться, но, помня золотое правило, и особого любопытства ни к чему не проявлял. Ну как бы. Сказал себе, – ладно, так уж и быть посмотрю. Что увижу, то увижу. А вообще-то мне всё равно. – Из-за чего обманутый им туман и стал заливаться ему под веки.
Этот туман, который правильнее было бы назвать облаком, оказался сегодня не таким густым, как обычно. Он больше походил на пар – мокрый и невидимый. Почти что воображаемый.
Стоп, как это невидимый, если Сергей его видел? И что значит – воображаемый? Это кто здесь вооб-ражает?! Ещё бы сказали, что Сергей этот туман выдумывает, честное слово. А если сказать ещё обиднее, что он ударился в фантазии. Так вот – ничего подобного! Всё здесь было на самом деле. По-честному. Без обману то есть…
Как правило всё то чудесное, что Сергей научился к себе “не звать”, а лишь “безучастно сопровож-дать не подглядывающим и ничему не удивляющимся взглядом”, приходило к нему сквозь начинавшее таять облако. Таять же оно начинало исключительно в том случае, если Сергею удавалось от него спря-таться. Если оно не могло Сергея заметить. То есть не чувствовало его присутствия. Его остановившегося взгляда. Могло ведь из вредности и не растаять. Очень даже могло. И ты тогда просто банально уснёшь. Да только дурачить облака Сергей, слава Богу, научился, становясь для них невидимым. Становясь тем, кого как бы уже и нет. Может он и бывал когда-то там, куда “без его приглашения” облако с чудом на прицепе являлось, но сейчас, в эту самую минуту Сергея в том месте точно нет. Он уж и сам не знает – где находится. Потому что никакого там, здесь и вообще ничего такого, что можно было бы назвать со-бой, не осталось. Вокруг и внутри расширялась пустота, время в которой не то, чтобы за ненадобностью остановилось, а никогда в ней и не существовало. И в самом деле, зачем пустоте время?
Тут вот, что стоит добавить: если перед тем, как испариться, облако начинало волноваться и набирать цвет фиолетового или сиреневого оттенка, встреча с “незваным” оказывалась для Сергея много неожи-даннее, чем он мог бы предположить в самых смелых своих фантазиях. И во всех смыслах ценнее. Это незваное оказывалось для него не просто новым, а чем-то таким, чего раньше не было. Причём не только для него, а, как бы это лучше сказать, вообще не было. То есть до того мгновения, когда незваное Сергею являлось, его, что называется, ещё и в природе не существовало. Что же до изменяющегося цвета невиди-мого облака, то это безусловно положительное обстоятельство являлось свидетельством того, что Сергею действительно удавалось заранее не представлять себе то, что облако ему доставляло. Он ведь всегда опасался это новое нечаянно предвосхитить или, хуже того, незаметно для себя его пожелать. То есть Сергей боялся нечаянно приняться колдовать. А вульгарное колдовство – это уже никакое не чудотворе-ние. Ведь наколдовать новое теоретически невозможно. Нет, об этом он Габриэлю пока не будет расска-зывать. Рано ещё. Но сам он, конечно же, разницу сечёт.
Сегодня Сергей был особенно на этот счёт осторожен, потому что не знал, кем сейчас проснётся. Ка-кого себя он вспомнит и во что вернётся. А главное, какие фокусы отчебучит с ним пришедшее вместе с этим новым превращённое время. Нелегко это, знаете ли. Достаточно уже и того, что Сергей помнит то, чего никто кроме него не помнит. Ни один человек на Земле. Например, что сыгравший на неделе в ящик нынешний президент страны пришёл к власти всего год назад. После того, как предыдущего замочили в Кремле из гранатомётов. Никто про предыдущего не слышал. Его просто-напросто не было. В природе не существовало. Тот же, кого вместе с кодлой его прихлебателей, отравили доставшимся в наследство от Витька ядом в Кремлевском Дворце на празднике чекистов, благополучно правил страной уже хрен знает сколько сроков, взойдя на российский трон непосредственно вслед за Андроповым. Вот что знает весь мир. И пробовать убедить общественность в каком-то ином взгляде на новейшую историю нашей стра-ны – прямая дорога в психушку. Тебя даже не убьют. Можно не опасаться. Тебя просто станут лечить. Из человеколюбия, понятное дело. Пока окончательно не вылечат. То есть пока ты не перестанешь валять дурака и не заткнёшься. Или не превратишься в советского человека, который за мир во всём мире и по-следовательно выступает против любой войны, а не только с ближайшими соседями…
В общем пар вместо облака – это хорошо. Лучше бы, конечно, не было и его, а звёзды сразу бы лете-ли тебе под ноги, спеша провалиться в ту самую – нулевую точку, из которой когда-то родилось Всё. То есть спеша вернуться в Ничто. И хотя то обстоятельство, что Сергею удалось сегодня разглядеть невиди-мое облако, безусловно свидетельствовало в его пользу, противно глодала мысль, что не всё было сдела-но чисто. Иосиф за такую работу Сергея точно не похвалил бы. Не из того качества покоя стартовал сего-дня процесс отрезвления. Ну, день такой! Это же понимать нужно.
Разгонять пар Сергей, естественно, не стал. Не дурак. Учёный уже. К тому же Сергея здесь уже не бы-ло. И кто бы тогда начал разгонять тот пар? – То-то! Так что всё было сделано по уму. Ну, почти…
И зачем только Сергей заказал кино? Или это действительно была не его инициатива? Потому что ки-но – дело опасное. Может не просто заболеть голова, а и что-нибудь похуже случиться. Например, срыв. Хорошо, если только нервный. А то ведь и крышу может сорвать. Причём насовсем. Разглядывание по-толка не помогло. Увы. Печально…
Ну, кино так кино. Посмотрим. Куда ж деваться. Сопротивляться ведь нечем. Для этого надо элемен-тарно быть…
В этот раз ему решили показать сразу три фильма. В другой ситуации Сергей, разумеется, тут же вскочил бы, побежал к холодильнику и залпом выпил стакан водки. Не закусывая. Потому что начать видеть одновременно несколько снов означает, что с тобой приключилась мигрень. И не простая. А такая, из которой запросто можно не выбраться. То есть не факт, что, заснув, ты назавтра проснёшься.
Так что без вопросов – водка. И срочно. Хочешь не хочешь – тут уже не до разговоров. Если, конеч-но, ты хочешь жить…
Сегодня, однако, Сергей никуда не побежал. Во-первых потому, что на столе в гостиной лежала воз-можно ещё не одетая Юи, и девочки могли на него заругаться. Во-вторых, он знал, что водки в холодиль-нике нет. А бороться с мигренью красным вином – всё одно, что тушить пожар бензином. И в-третьих, бежать куда-либо сейчас было элементарно некому. Не было здесь никакого Сергея. И уже давно. Равно как и никакого “здесь”. Оставалось бесстрашно смотреть неведомо кем навязанные ему сны. И будь, что будет. В надежде, что как-нибудь обойдётся. Или уже без всякой надежды, что даже и лучше. Потому что правильнее…
Все три фильма оказались про то, что случилось уже. Один про то, что произошло совсем недавно, вот только что. Второй – из относительно отдалённого прошлого, но всё еще из этой жизни – из той, в которой Луис сорок минут назад убил Юи. В которой когда-то жил в Москве Андропов и в которой суще-ствовал Новороссийск, но не было Одессы, о которой в подпитии часто вспоминал Иосиф.
А вот третий сон был из страшно подумать какого далёкого времени.
Смотреть самое свежее кино Сергею было не очень интересно, потому что он знал, чем оно закончит-ся. Собственно, и зачем тогда? – Разве что уточнить кое-какие детали.
Юи знала, куда ехать. Знала она и то, что их там ждали. То есть ждали, конечно, не Юи, а тех уродов, которые с Настиными дублонами и деньгами из-под Лауриной кровати должны были вернуться на базу. Но приехала Юи. Без золота. Денег с ней тоже не было.
Ворота открылись автоматически. Когда Луис достал пистолет, оба встречавших машину бандита были уже мертвы.
В доме работать было чуть сложнее. Но Юи и здесь сориентировалась. Тот, кому за час до этого она подарила небольную смерть, в благодарность за хорошее к нему отношение подробно её проинструкти-ровал. Поэтому лишних движений она не совершила. Трое бандитов так и не поняли, когда и, главное, как они умерли. А Безликий, который в обмен на дачу забрал себе так полюбившийся Насте автобус (стояв-ший теперь здесь же – во дворе), не успел даже выхватить пистолет, потому что Юи неведомо как и когда оказалась у него за спиной и что-то с этой его спиной сделала. В результат чего рука Безликого в принци-пе уже не могла что-либо держать. Пистолет или что другое – без разницы. Безликого парализовало. Болевые ощущения, однако, Юи ему оставила.
Не тронутый китаянкой и, соответственно, физически не повреждённый Консильери, а по совмести-тельству единственный на ближайшие двадцать вёрст нотариус вжался в кресло и вопросов решил не задавать. Он только часто шмыгал носом и при этом смешно моргал. Смешно потому, что в этом процес-се принимали участие его пушистые как у Брежнева брови и даже щёки. Ему было немного не по себе, но он был человеком умным, а потому сообразил, что, если до сих пор жив, то жив он зачем-то. А посему согласился подождать, когда очередь дойдёт до него и ему вежливо (или уж как получится) разъяснят, чем именно он может быть полезен новым хозяевам территории, на которой Безликий до этого момента осуществлял безраздельный контроль. Впрочем, после того как Юи провела не вполне гуманную проце-дуру хирургической инициации босса мафии, от чего тот чудом не умер от адской боли и почти сразу же морганием глаз, но без участия в этом процессе щёк и бровей, согласился подарить двум испанским граж-данам, коих имел честь видеть в любимом Настином автобусе, всё своё движимое и недвижимое имуще-ство (в обмен на нестрашную смерть, если кто чего не понял), смышленый нотариус и сам догадался – зачем он ещё жив, и чьим Консильери он отныне является.
Затем в дом стали съезжаться вызываемые по телефону бандиты. Звонил членам банды Консильери поскольку Безликий ни говорить, ни держать в руке трубку не мог. Самое большее, что он мог, это мими-кой отвечать на немногосложные вопросы Юи. И, как правило, он с ней соглашался. Потому что боль он испытывал чудовищную, просто-таки непереносимую.
В дом бандиты заходили по двое или по трое. А в коридоре их встречала Юи. И понятно, что с ними дальше происходило. Луис два раза применил огнестрельное оружие. Непонятно зачем. А больше он вообще здесь ничего не делал, потому что сильно волновался. Наверное, по этой причине он и Консилье-ри не стал помогать отволакивать трупы в соседнюю с кабинетом комнату. Вот точно, здесь гораздо больше пригодился бы Габриэль. От натуги Нотариус уже весь взмок, но попросить Луиса оказать ему посильную помощь как-то стеснялся. Что свидетельствует о том, что человек он не только умный, но ещё и вежливый. То есть воспитанный.
В последний раз бандитов пришло сразу пятеро. Они вместе приехали, вместе в дом и вошли. Соб-ственно, даже в такой ситуации они для Юи проблему создать не могли, но только тут уже Луис психанул по-настоящему. Тот, в кого он выстрелил, на самом деле был уже мёртв. Просто ещё не упал. Не успел. Вполне можно было в него и не стрелять. Но Луис выстрелил. Результат нам известен.
Юи не закричала. Она просто упала. И нечего смеяться – от такого любой свалится на пол. Но вот она встала и, не оборачиваясь, припадая на правую ногу, направилась к двери. Луис очень красиво (элегантно развернувшись на одной ноге) двумя выстрелами застрелил Безликого, ловко подхватил с пола сумку, заранее услужливо приготовленную для него Консильери, и вместе с ним отнёс конфискованное автома-тическое оружие в Гелик.
Юи уже молча сидела за рулем и покорно ждала, когда можно будет отсюда, наконец, уехать. Не пла-кала. Потом они ехали, и Луис что-то ей говорил. Он был счастлив. Слышала ли она его? – Вряд ли. Это же адская боль – когда пуля разрывает твою печень. Увидел Сергей в этом кино и себя – как он подбежал к Юи…
Второй фильм был какой-то чудной. Почти сразу стало понятно, что действие происходит в детском саду. Потому что его участниками были маленькие дети, которыми руководила вполне себе взрослая тётя. Надо полагать – их воспитательница. Было лето и вокруг во множестве летали разные птицы. Дере-вья шумели листвой. То есть было ветрено, но тепло. И детям, наверное, было на воздухе хорошо. Долж-но было быть, но не было. Потому что они занимались очень странным делом. Это идиотское выражение на их лицах. Где-то Сергей уже видел нечто подобное. Причём совсем недавно. Перед ужином. Где? Гос-поди, как же это знакомо!…
А в чём, спрашивается, заключалось руководство воспитательницы? – Она как опытный музработник уверенно дирижировала малышней, выстроившейся в круг. Кривой у них получился круг. И опять же Сергей что-то такое сегодня видел…
В центре круга стояла девочка и ревела, что называется, в три ручья. Не в ту же секунду, но Сергей всё же сообразил, кто это – по тому, как она ещё перед тем, как заплакать выпятила вперёд нижнюю че-люсть. И этот её неправильно растущий зуб. Ну конечно же, это – Аська. Только совсем ещё маленькая. А почему она ревёт? – Ответ нашёлся и здесь: одногруппники за что-то её публично стыдили. Копируя жест воспитательницы, они послушно вытянули вперёд руки (кто левую, а кто правую) и, развернув их ладоня-ми вверх, дружно ими размахивали (вверх и вниз), нараспев издавая в такт этому идиотскому действию ноющий звук: е-е-е-е-е…
Ну вот, и не придётся Мишку напрягать. Само выяснилось. Это, оказывается, у Аськи из детства. Та-ким манером она взывает к совести своего обидчика. А кто у нас сегодня обидчик? – Ну совсем спятила девка! Это называется – с больной головы на здоровую. Что такого плохого Сергей мог ей сегодня сде-лать?
Третий фильм был костюмированный. Такой реквизит не во всяком театре сыщешь. Но костюмы – не самое главное. Тут же ещё и натура исключительно богатая. Начнём с того, что действо разворачивалось в замке. Причём в самом настоящем. Плюс ещё и огромном. Не в Мосфильмовском павильоне. И вообще это – никакие не декорации. Мрамор ведь всамделишный. Да какой! Такой кучу бабок стоит. Эдакое бо-гатство разве что наш президент может себе позволить. Роскошный дворец. Сергей такого мрамора живь-ём ещё не видел.
На сей раз воспитательницы не было при том, что в зале присутствовали разного возраста дети. Са-мому старшему было что-нибудь около семи, а младшему – в районе четырех лет. Никто и никого здесь не стыдил и дурацкое е-е-е-е-е… не выводил. Напротив, мальчишки единодушно выражали единственной в их компании девочке знаки уважения. По очереди. Да, именно: они выстроились один за другим и по очереди дарили ей розы. Каждый по одной. За что она подставляла им свою щеку, которую они с благо-говением целовали. После чего с красными ушами бежали в оранжерею, из которой возвращались с но-выми цветами и вставали в хвост очереди.
Что это за девочка, Сергей понял сразу. Он её элементарно узнал. Вот же в другом фильме она сейчас стоит в центре круга и заливается слезами. Узнал он и одного из малолетних соискателей неземного бла-женства. Его фотографию он видел на столе в рабочем кабинете Иосифа. В его секретном институте. Такая же была и у Константина Петровича. Вернее, у его жены. Дома. То была детская Серёжина фото-графия. Фокус в том, что Сергей не помнил, когда и кем она была сделана. Иосиф позаботился об этой его странной забывчивости. Ведь это вовсе не Иосиф сфотографировал Серёжу, который жил тогда со своим настоящим отцом. И было ему в тот момент пять лет. А значит его настоящий отец был ещё жив…
Всё. Три фильма, как одновременно начались, так одномоментно и закончились. На потолке загорелся белый экран. Странно, но это была не мигрень. Потому что голова не болела. Может быть потому, что её у Сергея не было.
Сама и совершенно бесплатно откуда-то пришла забытая тишина. Не сверху, а как будто сзади. Из прошлого. И вместе с этой невозможной тишиной наступила необыкновенная трезвость. В пустоте раз-лился покой. Нездешний. Живой человек такой покой испытывать не может. Никаких желаний и страда-ний Сергей больше не испытывал. То есть никаких переживаний вообще. Ни по какому поводу. Он, ко-нечно, помнил, что за дверью на большом обеденном столе сейчас лежит Юи, но даже это его больше не огорчало. И не отвлекало…
Сергей не заметил, как облако растаяло. Прозевал тот момент. Отвлёкся и не отследил. Какое ещё об-лако? Зачем оно? Всё это теперь уже не за чем…
Да, надо, наконец, себя почистить … Иосиф за такую позорную работу шею намылил бы. Стыдоби-ще…
Бред какой-то: теперь-то за каким Дьяволом чиститься? Юи ведь уже проплатила мой билет. Всё те-перь в прошлом…
Дурак, выпендриться решил! Надо было перед ужином из Аськи попить. Может сумел бы тогда что-нибудь поправить. Умерла, бедная… Неужели правда, что галактики разлетаются с ускорением? Странно, час назад он этого ещё не понимал. Не поверил Габриэлю. А сейчас… И ведь для этого даже не нужно просыпаться. Больше не нужно. Чтобы понять. Вернее увидеть. Точно, с ускорением летят. Чудно. Как можно было раньше этого не чувствовать. Очевидно же. И, главное, так просто!
– Не бойся, не намылит он тебе шею.
– Кто?
– Иосиф.
– Это почему же?
– Потому что ты всё правильно сделал.
Мария присела на постель. Сергей не понял, как и когда она вошла. Но не испугался. И не удивился.
– В том-то и штука, что не всё правильно. Как Вы, наверное, знаете, Юи умерла.
– Слушай, завязывай говорить мне – Вы.
– Но…
– Каждый раз, когда ты обращаешься ко мне во множественном числе, мне начинает казаться, что у меня за спиной…
– Множественное число здесь ни при чём.
– Всё равно прекращай! Никак не могу привыкнуть. В моё время все говорили друг другу – ты. Да-же царям.
– Круто. Не смею спрашивать, о каком таком Вашем времени Вы говорите.
– Ну пожалуйста!
– Ладно, твоём времени.
– Ну вот – другое дело! Можешь же…
– На самом деле с трудом…
– Жалеешь, что ты больше не сын Божий?
– Какой смысл теперь жалеть? Кстати, а почему я больше не Его сын? Кто это сказал?
– Габриэль.
– Вот болтун! Растрепал…
– Болтун не он.
– А кто?
– Ты.
– Да?… Ну что ж, всё правильно: я больше не Его сын.
– Я и говорю, что болтун. Не думай ты о ней.
– Как это возможно?
– Сам же Габриэлю сказал, что Бог не про добро и зло. И это – правда.
– Холодно от такой правды.
– Врёшь, холодно тебе было на подступах. А ты уже переступил границу.
– Границу чего?
– Всего.
– Я что – умираю?
– Уже.
– Что уже?
– Ты уже умер.
– Странно, не заметил.
– Потому что не был любопытен. Если бы оглядывался – не умер бы.
– А что – мне сейчас многие, наверное, позавидовали бы. Совсем ведь без боли и страха…
– Угу.
– Непривычно.
– Что именно?
– Обычно в близких к таким ситуациях я имел дело с бездной.
– В бездну проваливаются те, кто её страшится. А ты сегодня не успел испугаться.
– Странно, вроде полагается увидеть овсяное поле, а тут… Я ожидал…
– Опять врёшь! Ничего ты не ожидал. Ты ведь не знал, что умрёшь.
– Так где же я? На бездну действительно не похоже…
– Что ты заладил!… Не валяй дурака – бездну ты промахнул. Ав всё ждал, когда ты уже переста-нешь путать бездну с космосом. Когда ты, наконец, перестанешь её фантазировать. Ну вот Он и дождался.
– Но это же вообще ни на что не похоже!
– Разумеется. Потому что никакого этого твоего “что” здесь нет. Которое можно было бы потро-гать. И вообще никакого другого. Мы с тобой – в невидимом. По ту сторону Всего.
– Не понял, мы говорим о том, чего нет, или о невидимом?
– Ах ты, мальчишка!… Смотри-ка – поймал меня. Знаешь что, пускай в следующий раз Ав сам идёт с тобой разговаривать. Все из меня дуру делают!
– Значит… невидимое существует. Оно есть!
– Точно, пусть Он с тобой спорит. У меня уже мозги набекрень съехали. Никогда не могла понять, как может невидимое быть. Вот ты говоришь – оно. А что такое – оно? Если его ни потрогать, ни увидеть нельзя. Да толком и поговорить о нём не получается.
– Я понял – оно по ту сторону представимого. Им можно либо быть, либо продолжать дурить себе голову и трепаться вхолостую, вечно от него удирая. Из страха понятное дело. Почему же ещё. Да, прав Габриэль.
– Ты о чём?
– О тёмной энергии.
– Не знаю – что это.
– Неважно. Её ведь нет. Вернее, она есть. Она-то как раз и есть, если сравнивать масштабы бед-ствия. Только вот увидеть её нельзя. Вернее представить, чем она могла бы быть.
– Так вот какой ключик ты сегодня подобрал?
– Вы о чём?
– Опять?!
– Прошу прощения – ты.
– Я об этой твоей тёмной энергии. Тебе ведь сегодня даже не понадобилось вспоминать себя сыном Божиим. Ты эту энергию каким-то образом умудрился почувствовать. То есть увидел то, чего в реальности нет. В этой реальности. Вернее, в той. Которая, получается, уже не совсем и реаль-ность.
– Обидно, что для этого приходится умереть.
– Пустое! Ещё вопрос – кто живее. Видишь, ты сказал – обидно, а не страшно. Тот, кто боится смерти, вряд ли может называть себя живым. Или умным. Я одного не могу понять.
– Чего именно?
– Да я про мочалку, которая плывет куда сама захочет.
– А что тут непонятного?
– Твоя роль в этом фокусе. Ну не может мочалка чего-то хотеть! Не в состоянии я в это поверить.
– Разумеется, не может.
– А как же? Ах ты плут! Я так и думала, что ты врёшь.
– Это как с “увидеть тёмную энергию”.
– Не поняла.
– Или то, что было прежде рождения Вселенной.
– У меня уже голова кругом идёт от тебя. Говори яснее.
– Что же может быть яснее? – Важно, откуда и на что ты смотришь.
– Сейчас точно по шее получишь! А рука у меня, чтоб ты знал, тяжелее, чем у Иосифа.
– Нет, правда, увидеть тёмную энергию, – это, конечно, метафора. И тем не менее увидеть её мож-но!
– Издеваешься?!
– И не думал. Увидеть её можно в том случае, если становишься ею. Кстати, то же и с замыслом рождения Вселенной. Или Вселенных. Ну и с мочалкой. Один я глядит на мочалку и хвастается, что взглядом может заставить её плыть, в то время как другой Я, который настоящий, который не тёмный, а, скажем так – невидимый и непредставимый…
– Всё, замолчи уже! Не могу больше тебя слушать. Пойду, правда, лучше очки поищу. Где, гово-ришь, они – на холодильнике? Прощай. И смотри, девочку мою не обижай.
– Привет, ну ты скажешь!… Как же я могу её теперь обидеть, если я умер?
– Дурак ты!… А странно…
– Что?
– Что у вас имена одинаковые.
И ведь только после того, как Мария ушла, Сергей по-настоящему расслышал тишину, которая, как он сообразил, давно его ждала. Потому что она здесь была всегда. А что удивительного? – Это ж её дом. И его. Куда он давно не заглядывал. Надо сказать, что эти его нечастые возвращения домой случались по большей части во снах, которые он какое-то время помнил. А потом забывал. Потому что переставал в них верить. В это ведь действительно трудно верить.
Сегодня тишина просочилась не сзади, как она обычно поступала, когда ей приходила в голову мысль навестить Сергея, и не налилась сразу отовсюду – с потолка, сбоку или откуда-нибудь из прошлого. И вообще это не она сегодня пришла к Сергею, это он к ней по своей воле вернулся, во время разговора с Габриэлем чем-то в себе о ней вспомнив. Непонятно чем. Чего он в себе тогда не видел. Ни глазами, ни умом – ничем. И всё же, раз вспомнил, значит он сумел это сделать чем-то, чего в здоровом на всю голо-ву советском человеке, который, ни на кого отродясь не нападая, скоро уже, наконец, построит светлое будущее всему неблагодарному человечеству, в принципе нет и по мнению авторитетных отечественных психиатров из числа марксистов-ленинцев не может быть, потому что этого не может быть никогда. А тот, кто с этим не согласен, тот дурак и псих ненормальный. Иностранный агент и, соответственно, враг народа. Иосиф, а вслед за ним и Миша придерживались несколько иной точки зрения на этот вопрос, но настоящую науку с единственно истинного и поэтому одобряемого партией пути не собьёшь. Она, совет-ская наука, твёрдо стоит на своём. Никому спуску не даёт. Нет и всё тут!
Так вот, Сергей всё же умудрился вспомнить сегодня о тишине. Неважно как. Даже не успев этого по-желать. Или, как намекнула Мария, испугаться. Так ведь это она вроде как про смерть говорила… Да неважно! Наплевать!! Главное, что вспомнил… И хотя Сергею в этот вечер почему-то не додали поло-женной по закону стандартной физиопроцедуры, сопутствующей возвращению домой, – не пролили тёп-лое молоко ему на загривок, – он с нескрываемым удовольствием резюмировал – “Класс, такого ещё не было! Кайф какой… – И его даже не расстроило окончание машинально проговорённой им до конца фра-зы – Ну так ведь и не каждый день умирать приходится…”. Он вообще больше не расстраивался. Ни по какому поводу. Потому что действительно успокоился. По-настоящему, как живой человек, сидя перед телевизором, успокоиться не может.
А тишина и правда вокруг была тотальная. Нет, лучше подобрать другое слово – глобальная. Без вся-ких там “вокруг”. Ведь даже в космосе, в котором всё, что не освещается звёздами, пусто, черно и огром-но, постоянно слышен зудящий шум, который отвлекает и зря беспокоит нервы, а тут…
В какой-то момент Сергей поймал себя на том, что больше не смотрит в потолок. Да и находится он совсем не там, где только что беседовал с тёщей. Это не Новороссийск. И не его детская спальня. Однако и не тот дом, где на обеденном столе в гостиной сейчас лежит притихшая Юи. Которой больше не боль-но. С этой дурацкой ленточкой, иероглифы на которой написаны непонятно на каком языке…
А как всё-таки было приятно побывать в Новороссийской квартире! Не захочешь, а сами собой вы-плывают из детства всякие диковинные воспоминания. Сладкие. Ароматные. Которые ты давно забыл. Сегодня, к примеру, вспомнилась их с Мишей любимая забава – надувать шарики. Не те, с которыми трудящиеся дружно ходят на майские демонстрации, а совсем маленькие, их фирменные, для изготовле-ния которых нужно, чтобы настоящий шарик, который покупают и надувают гелием за деньги в магазине, пришёл в негодность, сделавшись грустной и до неприличия бессмысленной тряпочкой.
Их с Мишей шарики были как раз твёрдыми и упругими. Потому что они оба старались и, пока их надували, от натуги пыхтели. А ещё их шарики были приятно скрипучими. Словно их вымыли с мылом. Технология изготовления этого чуда на самом деле не так уж проста. Записывайте. Берём покупной, не-давно еще хороший, но вдруг лопнувший, а потому якобы теперь бесполезный воздушный шарик. Ни в коем случае его не выбрасываем, не моем и вообще ничего с ним не делаем, потому что внутри он и так уже чистый, а потому с точки зрения гигиены для нас безопасный. Руководствуясь вкусовыми и прочими субъективно-эстетическими предпочтениями, выбираем подходящий, то есть сохранившийся в целости фрагмент шарика примерно семь на семь сантиметров, смело подносим его к лицу, пальцами обеих рук растягиваем его словно холст на раму, прикладываем всё это дело к губам и, наслаждаясь чудесным запа-хом талька, а также завораживающим хрустом полупрозрачной резины, не щадя губы, всасываем, сколько хватает сил, будущий шедевр себе в рот. При этом стараемся его не укусить. Обидно же будет. После чего несколько раз перекручиваем получившемуся и всё еще находящемуся у нас во рту новорожденному шарику горло, как бы перевязывая ниткой пуповину…
Всё, готово!
Разбивать шарик об лоб брата придумал Миша. Он же от этого явно неспортивного (слишком уж же-стокого) состязания вскоре и отказался. Потому что Сергей, пусть не с первого раза (мальчишки лупили друг друга по очереди), но свой он неизменно об Мишкин лоб разбивал и, стало быть, состязание выигры-вал. Что было не только больно, но для проигравшего ещё и чрезвычайно обидно. Мише разбить свой шарик об Серёжин лоб не удалось вообще ни разу. Почему он и заподозрил, что Серёжа мухлюет. А поскольку сформулировать, в чём именно жульничество могло заключаться, в том ли, что Серёжа наду-вал свой шарик чрезмерно сильно, или наоборот – слабо, было невозможно, он просто обижался и гово-рил, что это нечестно и не благородно. Вот тогда они и порешили, что разумнее будет разбивать шарики об стол или о шершавый деревянный косяк на кухне. И опять-таки по очереди. Кто первый свой шарик убьёт – тот и выиграл. Ужас как было весело! И для их дружбы не столь травматично. Самое же большое удовольствие Серёже доставляло сжимать шарик во рту боковыми, то есть коренными зубами. Сильно и вместе с тем осторожно его сжимать, стараясь не раскусить. Резиновый всё-таки. Ну а если он там у него во рту лопался, то сопровождалось это таким грохотом, словно граната взорвалась. Очень приятное это было занятие. И ощущение незабываемое…
Надо же – о чём вдруг вспомнил. И именно сейчас…
Сказать, что с произошедшей с его человеческой природой трансформацией Сергей утратил все нор-мальные чувства было бы, пожалуй, неправдой, – зрения, слуха и даже обоняния он ведь не лишился, – однако отметим: переживаний по поводу смерти Юи (впрочем, и своей тоже), он действительно больше не испытывал. Равно как и угрызений совести или стыда из-за своей внезапной примороженности. Ничего такого. Наверное потому, что это не была холодность. Сергею ведь не стало наплевать на то, что случи-лось с Юи или с ним самим, поскольку память также оставалась при нём, просто сейчас он уже не был человеком. Тем человеком, каким сознавал и даже физически ощущал себя ещё час назад, – так сказать человеком вообще, – превратившись в нарисованную в воздухе математическую формулу или протосгу-сток энергии. Чем, к примеру, вспоминает себя невесть когда окаменевший кусок янтаря с мухой внутри, то есть ещё не застывшей, молодой и вполне себе живой смолой, которой в голову не могло прийти, что когда-нибудь, перемахнув через пропасть времени, она превратится в прозрачный и жутко дорогой ка-мень. И вот эта энергия помещалась сейчас у Сергея во рту. Меж зубами. Теми самыми – коренными. С правой стороны. Прозрачная, как тот самый шарик. Как невидимая энергия. И была она невероятной мо-щи. Совершенно неописуемой. Непредставимой. И это она, а вовсе не Сергей, была сейчас холодна. Именно потому, что она была невидима. То есть её там не было. А вместе с тем она у него во рту была. И думайте теперь про это что хотите…
Так вот, этот якобы несуществующий шарик Сергей сейчас держал во рту, аккуратно, но сильно, как в детстве, сжимая его зубами. Боялся ли он услышать взрыв, способный разрушить обретённый такой це-ной покой? – Пожалуй. Да и кому нужна новая вселенная? Ещё одна. – Сергею? Сейчас? – Ну вот ни разу она ему не сдалась! Точно. Не хочет он её. Честное слово! И ни о чём таком не просил. Даже не думал…
И он не услышал взрыва. Естественно, здесь же царствовала тишина. Так что его покой ничто не по-тревожило. А что, собственно, может нарушить такой покой?
Значит взрыва не было? – Ну, раз Сергей его не услышал. Что, правда не было? Или?…
________________________________________
Настя осторожно просунула в спальню голову и негромко сказала, что они закончили, так что он мо-жет выйти в гостиную. Если захочет. А может и спать до утра. Если устал. Вставать необязательно. Они сейчас на кухне собрались выпить вина. Его немного осталось. Каждому по стакану. Они и Сергею оста-вят.
Сварливый старик в странном одеянии долго пыхтел возле постели, явно намереваясь с Сергеем пору-гаться. При этом он определенно чего-то смущался. Сергей так и не понял – чего именно. Наконец обид-чивый длинноносый гость покашлял и разродился, сказав, что последняя нота в пятнадцатом такте его Покинутой Дидоны играется с диезом. И добавил, что, если Серхио будет и впредь совершать такие гру-бые ошибки, то он с ним больше играть не будет, а лучше поищет себе ученика повнимательнее. Сергей пригляделся и узнал старика. Ну конечно – Тартини! Так вот, кто это был. Как же он раньше не догадал-ся…
Офелия, как всегда, принесла пирожки с печёнкой и зелёные яблоки. Она всегда их приносила. А ещё она спросила (она всегда об этом спрашивала), сделал ли он уроки. И не надо ли помочь ему с алгеброй…
Константин Петрович ничего не сказал. Просто, воровато озираясь, сунул Сергею под подушку чет-вертной билет и вышел. На то, чтобы сходить с Мишкой и девчонками в Прагу, хватит. Ещё и на шампан-ское останется.
А вот Иосифа было сегодня не остановить. В основном он жаловался на вероломство Каифы и на то, что хорошего вина уже совершенно невозможно стало найти. И вообще, Ершалаим стало не узнать. Кру-гом грязь и ворьё.
Последним ушёл Пилат. Этот, как всегда, не произнёс ни слова. Он долго мялся возле двери, но так и не подошёл. Какое-то время громко сопел в углу. Заговорить не решился. Ушёл молча. Жалко его не было.
Мама так и не пришла. А Сергей её ждал. Очень. Он ведь никогда её не видел. Даже сейчас не при-шла…
________________________________________
;
Книга третья. Время Хама. Части 1-9
© Copyright: Леонид Кузнецов Саровский, 2024
Свидетельство о публикации №224051001289
Свидетельство о публикации №224051001289
Рецензии