de omnibus dubitandum 23. 293

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ (1638-1640)

    Глава 23.293. МЕЛКИЕ ВСПЫШКИ ГНЕВА ПРИНОСЯТ МАЛО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ…

    — Отец мой! Возможно ли? — воскликнул Анри д'Эффиа, всплеснув руками.

    — Истинно так, — продолжал аббат. — Сейчас вы собственными глазами видели подтверждение этому. Дай бог, чтобы вы не стали свидетелем еще более мерзких дел. Но слушайте внимательно: заклинаю вас именем вашей матери и всем, что вам дорого: что бы ни творилось у вас на глазах, какое бы преступление ни осмелились совершить, — не произносите ни слова, ни малейшим жестом не выдавайте своего отношения к этому событию.

    Я знаю ваш пылкий нрав, вы унаследовали его от вашего батюшки-маршала; умерьте его, иначе вы погибли; мелкие вспышки гнева приносят мало удовлетворения и много невзгод; я знаю, вы им весьма подвержены; если бы вы только знали, какое превосходство над людьми дает невозмутимость!

    Древние запечатлели ее на челе божества, как прекраснейшее его свойство, ибо невозмутимость свидетельствует о чем-то, что выше наших опасений, наших надежд, наших радостей и страданий. Так и вы, дорогое дитя мое, будьте невозмутимы при виде поступков, свидетелем которых вам придется стать; но наблюдайте за ними, так нужно; ступайте на это зловещее судилище. Что касается меня, мне придется расплачиваться за мою школярскую глупость. Сейчас вы убедитесь, что лысый человек может быть таким же безрассудным, как и кудрявый юноша вроде вас. Вот послушайте.
 
    Тут аббат Кийе обхватил руками голову Сен-Мара и продолжал:

    — Как и всякому другому, сын мой, мне было любопытно взглянуть на урсулинских чертей. Я знал, что черти хвалились, будто говорят на всех языках, и я имел неосторожность, оставив в стороне латынь, задать им несколько вопросов по-гречески.

    Алексей Иванищев в своей статье «Луденский процесс: история о колдовстве, похоти и человеческой глупости», пишет - в женском монастыре урсулинок (урсулинки — католическая женская монашеская конгрегация), основанном в Лудене в 1626 году, было всего семнадцать монахинь. В основном это были юные дамы дворянского происхождения, принявшие монашеский обет из-за того, что у их семей не хватало денег на приданное.

В 1627 году настоятельницей монастыря становится мать Иоанна. Невысокого роста, из-за костного туберкулеза одно плечо заметно поднималось над другим — не самая красивая женщина при этом обладала острым умом и крайне скверным характером. Один из монахов писал о ней: «Я заметил, что мать-настоятельница обладала некой особенной веселостью нрава, постоянно побуждавшей ее к смеху и шуткам, и живший в ней демон Валаам прилагал все усилия к тому, чтобы поддерживать в ней сие злое расположение духа».

В глазах монахинь урсулинского монастыря Грандье представал фигурой легендарной. Весь город знал, что случилось с городским священником, а вскоре эти слухи дошли и до женского монастыря. Безгранично похотливый, он был крайне интересным и привлекательным для почтенных дам. «Мать-настоятельница была не в себе и разговаривала все время только о Грандье, к которому были устремлены все ее помыслы», — это фрагмент из свидетельских показаний, дошедших до наших дней. Иоанна даже отправила Грандье письмо, где просила стать наставником монастыря урсулинок, однако тот ответил отказом.
 
Событие, которое погубило Урбена Грандье, началось с озорства. Молодые урсулинки решили подшутить над старшими сестрами. Поскольку дом, в котором располагалась обитель, с давних времен имел репутацию «дурного места», сама атмосфера монастыря отлично подходила для розыгрыша.

Кто-то по ночам в белом одеянии бродил по помещениям монастыря, кому-то по лицу провели ледяными пальцами, с кого-то сдернули простыню, а иногда по зданию вообще разносился звон цепей. Шутка произвела нужный эффект — монастырь был охвачен паникой. Новый каноник монастыря Миньон (еще один из «заговорщиков» против Грандье), был осведомлен о шутке, поскольку участницы во всем признавались ему на исповеди.

План у каноника составился сам собой. Миньон объяснил обитателям монастыря, что все происходящее в стенах монастыря не глупая шутка, а проделки самого Сатаны. На загородной усадьбе господина Тренкана Миньон рассказал заговорщикам, какую пользу можно извлечь из этого события, чтобы уничтожить Урбена.
По приказу Миньона в монастырь были направлены специалисты по изгнанию злых духов. По городу расползлись слухи, что в монастыре обитают демоны, науськанные на монашек самим Грандье. В город стекались все новые и новые мастера по изгнанию демонов. Это были первоклассные знатоки своего дела — они великолепно придумывали демона, а потом успешно его изгоняли.
 
Ворота монастыря открылись для всех желающих. Уже с третьей попытки экзорцисту отцу Барре удалось ввести мать-настоятельницу в конвульсивное состояние. «Лишившись разума и приличия», сестра Иоанна каталась по полу и вопила различные словечки, от которых и сапожник бы залился краской. Толпа ревела, ведь, в конце концов, не каждый день можно увидеть такое потрясающее представление с профессиональными актерами.

8 октября 1636 г. Барре одержал победу над одним из семи бесов, поселившихся в настоятельнице. Представление длилось 2 часа, бес Асмодей и не думал уходить из ее тела, при этом матерился, хохотал и сыпал шуточками, но демона смогла изгнать клизма (в то время это приспособление называлось клистир), и после кварты святой воды Асмодей вынужден был признать поражение.
Во время одного из «изгнаний» очередной демон внутри Иоанны вышел на связь с отцом Миньоном и поведал, что проклятье наслал некто Урбен из церкви Святого Петра.

Таким образом, Грандье обвинили в колдовстве, из-за которого урсулинки страдали от нашествия бесов. В случае, если следствие подтвердило бы связь Урбена с Сатаной, святого отца ожидало сожжение на костре.

Кошмарный фарс в монастыре продолжался, над монахинями откровенно издевались, некоторые из них даже пытались покинуть этот сумасшедший дом. Чтобы усугубить положение кюре, его, на всякий случай, обвинили не только в оперативном ведьмовстве, но еще и в ритуальном (походы на шабаш). Чуть погодя был обнаружен возмутительный и оскорбительный памфлет «Луденская обувщица» (пасквиль на кардинала Ришелье), который якобы был написан рукой самого Грандье, из-за чего дело Урбена попало в поле интересов кардинала Ришелье. Святого отца арестовали.

    Настоятельница весьма хороша собою, но по-гречески ответить не смогла.

    Лекарь Дункан во всеуслышание выразил удивление по поводу того, что бес, обладающий всеобъемлющими знаниями, допускает грамматические ошибки и промахи, а по-гречески и вовсе не говорит.

    Молодая настоятельница, которая лежала в то время на ложе, повернулась лицом к стене, чтобы скрыть слезы, и прошептала, обращаясь к отцу Барре: «У меня нет больше сил, сударь...».

    Я повторил ее слова вслух, и это привело заклинателей в бешенство: они завопили, что я должен бы знать, что некоторые бесы даже невежественнее крестьян, и все же в их могуществе и физической силе никак нельзя сомневаться,— ведь взялись же духи, которых зовут Грезиль из чина Престолов, Аман из чина властей и Асмодей, снять с господина де Лобардемона скуфью. Заклинатели ждали этого зрелища, но тут лекарь Дункан, человек ученый и честный, но изрядный насмешник, вздумал дернуть за веревочку, которую он обнаружил: веревочка эта незаметно шла от колонны, к образу и затем опускалась как раз к месту, где стоял Лобардемон.

    На сей раз Дункана только обозвали гугенотом, но, думается мне, не будь его заступником маршал де Брезе, он жестоко поплатился бы за эту выходку. А тут с обычным хладнокровием выступил граф дю Люд и попросил капуцинов произнести заклинание в его присутствии.

    Отец Лактанс, капуцин с темным лицом и суровым взглядом, приступил к сестре Аньесе и сестре Клер; он воздел руки и, обратив на монахинь взгляд, словно змея на голубок, проревел жутким голосом: Ouis te misit, Diabole? [Кто послал тебя, диавол? (лат.)].

    Девушки ответили в один голос: Urbanus [Урбен (лат.)].

    Монах собирался продолжить допрос, но господин дю Люд с сосредоточенным видом вынул из кармана золотой ларчик и сказал, что в ларчике хранятся святые мощи, доставшиеся ему от предков, и что, хотя он отнюдь и не сомневается в том, что перед ним одержимые, он все же хотел бы испытать силу мощей.

    Отец Лактанс с восторгом схватил ларчик, и не успел он коснуться им лба девушек, как они неестественно подпрыгнули и стали корчиться. Лактанс ревел, произнося заклятие, Барре и все старухи бросились на колени, Миньон и судьи всячески выражали одобрение. Лобардемон, не теряя хладнокровия, крестился (и гром не поразил его!).

    Когда господин дю Люд взял обратно ларчик, а монахини успокоились, Лактанс торжествующе сказал:

    — Полагаю, что вы и не сомневались в истинности этих мощей?

    — Не больше, чем в одержимости этих монахинь, — ответил господин дю Люд и открыл ларчик.

    Он был пуст.

    — Вы, господа, потешаетесь над нами! — воскликнул Лактанс.

    Я был возмущен всем этим балаганом и возразил:

    — Да, сударь, так же, как вы потешаетесь над богом и людьми. Поэтому-то, дитя мое, вы и видите меня сейчас в этих тяжелых, толстых семимильных сапогах, от которых у меня ломит ноги, и с пистолетом в руке. Ведь наш друг Лобардемон дал приказ схватить меня, а как моя шкура ни стара, я вовсе не желаю с нею расставаться.

    — Неужели он обладает таким могуществом? — вскричал Сен-Мар.

    — БОльшим, чем считают и чем можно считать. Я знаю, что одержимая настоятельница доводится ему племянницей и что у него есть постановление совета, где ему предписывается судить Урбена Грандье, не обращая внимания ни на какие прошения, направленные в парламент, ибо кардинал запретил парламенту вмешиваться в это дело.

    — Но в чем же его вина? — спросил молодой человек, любопытство которого было уже сильно возбуждено.

    — В том, что он наделен сильным духом и возвышенным умом, непреклонной волей, восстановившей против него властьимущих, и глубокой страстью, которая завладела его сердцем и толкнула на единственный смертный грех, в котором его можно упрекнуть. Но проведать о его любви к красавице Мадлене де Бру и разгласить ее удалось лишь после того, как были прочтены его записки, которые силою изъяли у его восьмидесятилетней матери Жанны д'Эстьевр.

    Девушка отказывалась выйти замуж и хотела принять постриг. О, если бы монашеское покрывало могло скрыть от ее взоров то, что сейчас происходит!

    Красноречие Грандье и его ангельская красота не раз воспламеняли женщин; многие приезжали издалека, чтобы послушать его; я был свидетелем того, как во время его проповеди некоторые лишались чувств, другие восклицали, что он ангел, и когда он спускался с кафедры, касались его одежды, целовали ему руки. И, правда, его проповеди, всегда вдохновенные, ни с чем не сравнимы по великолепию, — разве что с его собственной красотой; чистейший мед Евангелия сочетался в его устах со сверкающим пламенем пророчеств, и в звуке его голоса отдавалось сердце, переполненное святым состраданием к людским мукам и слезами, готовыми окропить паству.

    Добрый аббат замолк, потому что и у него самого к горлу подступили слезы. Его круглое, обычно веселое лицо вовсе, казалось не доступное грусти, было в этот миг особенно трогательно.

    Сен-Мар, все более волнуясь, пожал ему руку молча, чтобы не прерывать рассказа. Аббат вынул из кармана красный платок, вытер глаза, высморкался и продолжал:

    — Это второе по счету грозное нападение на Урбена его врагов; его уже обвиняли в том, будто он околдовал монахинь; дело рассматривалось благочестивыми прелатами, просвещенными чиновниками, учеными мужами; они не признали за ним вины, были глубоко возмущены клеветой, и всем бесам в образе человеческом пришлось умолкнуть. Добрый и богобоязненный архиепископ Бордоский ограничился, тем, что сам назначил уполномоченных для проверки мнимых заклинателей; тогда «праведники» разбежались и бесовское сборище притихло. Пристыженные тем, что результаты разбирательства преданы гласности, и оскорбленные ласковым приемом, какой был оказан Грандье нашим добрым монархом, когда тот в Париже припал к королевским стопам, они поняли, что если Грандье восторжествует, то для них это гибель и они пред станут обманщиками; урсулинская обитель уже стала балаганом, где разыгрывались безобразные комедии; монахини превратились в бесстыжих актерок; больше ста человек, набросившихся на Грандье в надежде погубить его, сами оказались в неприятном положении; поэтому после неудачи заговор не только не распался, но, наоборот, окреп: послушайте, какие приемы пустили в ход беспощадные враги Грандье.

    Слыхали ли вы о человеке по прозвищу Серое Преосвященство, о страшном капуцине, которому кардинал доверяет тайные поручения, с которым часто советуется, хоть и презирает его? Именно к нему-то и обратились луденские капуцины.

    Однажды, когда королева проезжала в этих местах, простой женщине по имени Амон посчастливилось понравиться государыне, и она ее взяла к себе в услужение.

* * *

- Амон... - Арман-Жан дю Плесси де Ришелье, прозванный впоследствии "Красным кардиналом" (l'Eminence Rouge), родился 9 сентября 1585 года в Париже или в замке Ришелье в провинции Пуату в обедневшей дворянской семье. Его отец, Франсуа дю Плесси, был главным прево - судебным чиновником Франции при Генрихе III, а мать, Сюзанна де ла Порт, происходила из семьи адвоката Парижского парламента. Арман-Жан был младшим сыном в семье, дал своему другу Джулио Мазарини, низкородному итальянцу, вознёсшемуся выше французских герцогов. Чужеземцам успехов не прощают… перевести дух долгой паузой - а не сделаете ли вы нам кофейку!? А?
  Кивнув в ответ, Амон грациозно развернулась на каблучках и уколов Джулио коротким взглядом исподлобья вышла из кабинета.
  - Амон!?! - переспросил Джулио изумленно.
  - Амон, Аморет – немного любви... - довольно подтвердил Ришелье - Да ты садись!, обратился он к Джулио. А то ноги смотрю, у тебя ватные стали.
  И правда, заметил таки, плут рыжий! Я сел в удобное кресло и вытянул ноги под огромный стол.
  - Ты где ее нашел? Я думал она просто возьмет и переставит меня с места на место, чтобы ходить не мешал.
  - Да... она может.
  - Ага... глубокомысленно заключил Джулио… И чего тут потеряла?
  - Да... Оставила службу, год по разным работам маялась. Сам знаешь, как тут у нас людей любят... Потом как-то повстречалась с ней по воле случая.  Однажды, когда королева проезжала в этих местах, простой женщине по имени Амон посчастливилось понравиться государыне, и она ее взяла к себе в услужение… А от нее, я и взял к себе. История до ужаса прозаичная... И знаешь что?
  - Что?
  - Ни секунды не жалею. Захочет уйти - не отпущу! Платить буду больше чем себе, но не отпущу. Голова светлая. Много не говорит и исполнительность феноменальная.
  - Я заметил...
  - Только ей, не ляпни. Она и так пока довольна до чертиков...
  Джулио не успел сказать, что пошутил, так как в кабинет, ворвалась Аморет с двумя чашками кофе.
  - Спасибо, поблагодарил Джулио.
  Коротко кивнув в ответ, она выждала пару мгновений и, не дождавшись других указаний, снова ушла.
  - Да выдохни уже! - продолжал глумиться над Мазарини Арман-Жан дю Плесси.
  - М да... - Отхлебнув из чашки, Джулио оценил терпкий вкус кофе.
  Арман-Жан дю Плесси отвесил ему долгий, заговорщицкий взгляд, зыркнул на дверь и перегнулся через стол:
  - Есть у нее еще одно качество. Уникальное...
  - Да?
  Он многозначительно кивнул.
  - И какое же?
  - Ох, ты какой, не так все сразу.... Ты же у нас смелый итальянский парень, да?
  - Вопрос сложный, - уклонился Джулио шутя.
  - А вот и проверим.
  Арман-Жан дю Плесси сел обратно в кресло и, выпрямился как ни в чем не бывало.
  - Аморет! - снова позвал он.
  И Амон явилась.
  - Я сейчас уеду, а мой кабинет передам в распоряжение вот этого господина, которого ты, конечно знаешь. Как он закончит, вы свободны. Только не обижайте его он и так вас боится...
  Она считала меня, как товар в лавке старьевщика. Кивнула и снова вышла.
  - Не понял... - последняя фраза здорово подстегнула самолюбие.
 
  Арман-Жан дю Плесси де Ришелье решительно встал, поправил воротник на сутане и направился в сторону двери. Потом, блеснув глазками в предвкушении чего-то невероятного, тихо сказал:
  - Дела у меня. Срочные. Рад был повидаться. А ты не спеши... когда останетесь наедине, подойди сбоку, чтобы она тебя видела и погладь Аморет по спине, там где кошачье место, если, конечно, духу хватит. Только не сразу, подожди минут десять как я уйду.
  - В смысле... как?
   - А вот так: - он продемонстрировал выразительный в своей наглядности жест - Проведи ладонью от лопаток к ягодицам. А там, посмотришь что будет. Только... делай это уверенно или не делай вообще. Понял?
    - Понял... А что будет то?
  - Кто знает... кто знает... Проверка на вшивость! Может и в зубы дать... от тебя зависит.
  Напоследок, он пожал руку Мазарини, и был таков.... А Джулио остался. Один. Наедине с сомнением, своими страхами и некоторой растерянностью. От прежней праздности и не осталось и следа.
  Остывший кофе удалось растянуть минут на пятнадцать. Что за собаку он мне подложил? В чем подвох...? Я думал и не мог понять, чего именно он от меня хочет. Подойти... погладить... Бред какой-то!
 
  Через открытую дверь можно было легко наблюдать за тем, что творилось в соседней комнате. Работа там кипела. Погруженная в свои дела, Аморет представала порой в таких ракурсах, что приходилось ерзать в кресле, чтобы не упустить лишнего. Делать это было занимательно, тем более, что, на Джулио она, не обращала ровно никакого внимания. Что он есть... что его нет. Словом, серьезная дама, судя по всему.
   Наконец, критично оценив дно опустевшей чашки, Джулио решился.
  Аморет суетилась с какими-то бумагами и папками, то и дело перебегая от стола к столу, цокая каблучками по полу. Поставив пустую чашку, Джулио молча оперся о край стола.
   Аморет, при всей своей внешней привлекательности, вселяла в него серьезные опасения:
  Он мысленно представлял изгиб ее спины, от линии плеч до самого копчика. Четко представлял, как проведет ладонью по ее крепкому телу... И абсолютно явственно видел, как, ее, не менее крепкий кулак или локоть врезается ему в зубы... Искры из глаз и все такое...
  Но, оглядев прекрасное создание еще раз, он понял, что это редкий шанс, и решил рискнуть... мысленно записавшись к дантисту....
 
  - Амон, Аморет, спросил он как можно спокойнее, - вы варите прекрасный кофе. Угостите еще чашечкой?
 
  Она застыла на секунду, словно сохраняя в голове последовательность действий, и направилась к нему уверенным шагом.
  Отстраненно наблюдая за тем, как она готовит кофе, он думал о своем. Волнение пробежало по телу мурашками от головы до самых пят, и обдало лицо горячей волной...
 
  Делай уверенно или не делай вообще... Вот так значит. Ну-ну...
 
  Волнение отступило... Жизнь на секунду остановилась...
  Теплая ладонь мягко легла на ее крепкое плечо... чуткие пальцы коснулись шеи.
  Гадая, что будет дальше, он мягкой, расслабленной кистью, провел вдоль ее лопаток, гладя талию и... линию ягодиц.
  Кофейная чашка вдруг выпала из ее рук. Длинные пальцы ее затрепетали. Зрачки и без того широко раскрытых глаз медленно расширились. Строгое лицо подернулось румянцем...
  В какой-то момент, ноги ее стали ватными и, Аморет оступилась. Джулио хотел придержать, но она отстранилась.
  Плотно зажмурив глаза, она стиснула зубы и сжала кулаки, словно пытаясь совладать с собой... но этого не случилось. Обреченно вздохнув, она подняла ресницы и взглянула на него мутным, совершенно отсутствующим взглядом...
  Дрожащие от желания пальцы Джулио скользнули под юбки, и белое кружевное белье опустилось до колен. Короткие каблучки чиркнув по полу, разъехались в стороны... Аморет склонилась над столом и мягко прогнулась в спине.
  Джулио обомлел отступив чуть в сторону. Его бросило в жар и захотелось умыться прохладной водой.
   Когда очевидное стало явным, он все же спросил:
  - Я... все правильно понял?
  Она кивнула, уверенно, и нетерпеливо.
  - Что, прямо вот так...?
  Она фыркнула и нетерпеливо стукнула об пол каблучком.
  Поразмыслив недолго, Джулио протянул руку и запер дверь.
 
  Прошло еще какое-то время, прежде чем, он приподнял край ее платья и непослушными пальцами сдвинул к талии. Погладив ее ягодицы кончиками пальцев, Джулио, наконец, осмелился положить на них ладони. Ощущать тепло женского тела, зная что под упругой, податливой кожей молодые мышцы натянуты словно струны - было очень волнительно. Все ее тело гудело изнутри, неудержимой энергией... Эта женщина могла бы спокойно повалить его на пол и взять силой то, чего так хотела. Вряд ли он стал бы сопротивляться... Но она стояла и покорно ждала, когда же до Джулио дойдет, чего ей так хочется.
  Повинуясь мимолетному порыву, Джулио опустился на колени, мягко коснулся губами  ее бедер и поцеловал... Маленький, плотно завернутый бутон дрогнул под его губами. Джулио поцеловал его снова... еще нежнее, и дольше чем в первый раз... И опять... прикасаясь губами к ее половым губам, он ощущал не только легкий привкус плоти, но и дрожь, охватившую всё ее тело.
   Наконец, она поддалась... Нежная, перламутровая плоть мягко открылась навстречу. И острый кончик языка тут же проложил себе дорогу.
  Аморет тихо и протяжно вздохнула. Ее каблучки медленно разошлись в стороны и она, прогнулась навстречу, раскрываясь до конца. Почувствовав ее любовную влагу на вкус, Джулио выпустил ее лепестки из своих слегка оттянув нежную мякоть спелых гроздей, и тихонько встал.
  Стараясь не шуметь, избавился от панталонов и белья, которые так мешали.
  Мужское естество давно набралось сил и рвалось на свободу, лишь затем, чтобы попасть в другой плен...
  Мягко направив раскрытую головку, он коснулся ее бедер пальцами. Горячее преддверье плотно сжималось каждый раз, когда его плоть пыталась проникнуть глубже. Но это была игра... Она тянула время, растягивая удовольствие... Стоило нажать сильнее и она, поддалась. Плавно, через силу, Аморет, наконец, впустила его в свое тугое лоно. Если бы влага не сочилась из нее, он вряд ли смог бы войти.
  - Так... гораздо лучше... - С облечением прошептала она, когда заросший густыми зарослями лобок уткнулся в ягодицы.
  - Да - согласился он - с тобой трудно спорить...
  Совсем скоро она уже скребла ногтями по столу, сдерживая стоны и крики. Осознав, наконец, всю прелесть ситуации Джулио, остервенело пользовался ею. Начав совсем робко, почувствовал волю, и осмелел. Вторгаясь в нее с силой, глубоко и смачно, стал тихо уходить от реальности. Стоны Аморет только разжигали пламя. Но конец был еще далеко. Он знал это наверняка. Страсти, подобной этой, в жизни Джулио не было уже давно. Образ Аморет  затуманил разум. Ее сильное тело, особенный запах и глубокий грудной голос, волновали душу и сердце... Он наслаждался, и разум блуждал в какой-то нирване, рождая затейливые узоры и образы в сознании...
  Но вдруг все оборвалось.
  За дверью послышались быстрые звонкие шаги и кто-то, с той стороны нажал на дверную ручку.
  Они замерли в полной тишине.
  Сторож, а это совершенно очевидно был он, с той стороны снова подергал ручку, несколько раз подергал дверь и затих, прислушиваясь. Казалось, сердце Джулио так громко стучало, что он услышит его звук... Но нет, нервозно дернув ручку еще раз, он цокнув каблуками развернулась и ушел прочь. Когда звук его шагов растворился где-то вдалеке, Мазарини вздохнул облегченно, и взглянул на Аморет.
  Ее платье было мокро от пота, а чулки совсем сползли. Волосы разметались по плечам... Она вся дрожала, словно от холода. Джулио, вдруг испытал глубочайшее чувство стыда, и уже, хотел покинуть ее роскошное лоно...
  - Нет! - она вцепилась ногтями в его бедро - Еще немного...
  Не желая разочаровать ее, он продолжил. Но уже, по-другому. Гораздо нежнее и чувственнее, проникая в ее расслабленные чресла.
  Вдруг она поднялась и повернулась к нему. Без всяких прелюдий подарила страстный долгий поцелуй, и, прежде чем он опомнился, прошептала:
  - Я хочу... чуть выше... туда....
  Затем, поцеловав еще раз долгим страстным поцелуем, повернулась спиной.
  Намек не был необъясним. Кожа Аморет покрылась мелкими пупырышками. Она сдвинула ноги и отклячила попку так, что вариантов не осталось.
  Стоило сделать всего лишь шаг, и он попал ровно туда, куда она так хотела. Вздыбленный, блестящий от влаги член легко скользнул меж ягодиц и уткнулся в маленькую подрагивающую от вожделения норку...
  Каждый раз, когда она сжималась, новая волна возбуждения прокатывалась по телу... Запретный плод был невыносимо сладок и близок.
  Чувствуя нерешительность, Аморет взяла его руки и положила себе на грудь. Нужно было быть идиотом, чтобы не сжать пальцы, не ощутить твердые как камень соски, даже через кружева рубахи. Впрочем, она быстро избавилась от них. Пальцы Мазарини торжествовали!!!
  Оставив одну руку на груди, вторую, она прижала к своему животу. Он был плотным и прохладным, но ему это нравилось...
  - Давай же... Нежно, как ты умеешь... - наконец прошептала она.
  И он потерялся...
  Казалось в жизни, сейчас, не осталось ничего... Только одно яркое, ни с чем, не сравнимое, и одновременно волнующее ощущение:
  Перед ним стояла в позе прачки высокая, сильная женщина, наделенная не дюжим умом и красотой. Еще несколько минут назад она была холодна, и тверда подобно каменному обелиску... А сейчас ее анус трепетал, обняв его член. И ей хотелось этого сильнее, чем ему.
  Джулио проникал в нее осторожно, стараясь не причинить боли. Сладкая борьба скользкой головки и тугого колечка сфинктера рождала бурю ассоциаций в его голове. Глаза кардинал закрыл почти сразу, чтобы прочувствовать все в иных тонах... Но продлилось это недолго. Сладострастное колечко сфинктера сдавшись на миг, сомкнулось сразу за уздечкой.
  Немножко успокоившись, Мазарини продолжил вторжение. Вскоре шоколадный глаз ее, тугим, пульсирующим жгутом перетянул основание его длани.
  - Что дальше? - прошептал Джулио в ее ушко.
  - Прижми меня к стене... - прошептала она в ответ.
  Он выполнил ее пожелание. Грудь Аморет распласталась по лионскому шелку, которым были оббиты стены в кабинете Ришелье.
  - Сильнее! - потребовала она.
  И Джулио снова повиновался.
  - Еще сильнее! - простонала она.
  Собрав ее в охапку, он чуть присел и оттолкнулся ногами, едва не оторвав ее от пола.
  - Замри! - скомандовала она негромко, и он снова повиновался.
  Не прошло и нескольких секунд, как ее тело, стиснутое в крепких объятиях, изогнулось в экстазе...
  Она была плотной и отнюдь не легкой. Сдерживать ее порывы стоило немалых сил... Дрожа от напряжения, Джулио вдруг понял что больше терпеть не может...
  Горячий поток неудержимыми струями стал наполнять ее натруженный анус...
  Аморет сжалась и замерла. И только плотное колечко растянутого сфинктера чутко сжималось в ответ на его поллюции, доставляя незабываемые ощущения... Заставляя извергаться еще и еще... пока источник кардинала не иссяк окончательно.
 
  Когда сознание вернулось к Джулио, он смущенно извлек из нее свое орудие и отступил. Аморет, тут же обмякла, и не в силах стоять, медленно опустилась на пол и обняла его ногу.
  Отдышавшись немного, она взглянула на еще горячий орган и без всякого стеснения заглотила его, заключив основание в плен чувственных губок... Медленно, сантиметр за сантиметром, она извлекла его наружу, оставив все сладкое себе. Нежно облизав головку она нехотя оставила ее в покое и, наконец, встала.
  - Поцелуешь меня? - спросила она с ироничной улыбкой.
  И он поцеловал. Мягко, но страстно. Совершенно не обращая внимания на солоноватый привкус своей плоти и характерный запах.
  Аморет покраснела отчего-то, и опустила глаза. Зажав промежность ладошкой, она, слегка оттолкнув кардинала, поспешила в дамскую комнату в дальнем конце кабинета. Но дверь, которую она прикрыла, медленно и беззвучно отворилась, позволив наблюдать за тем как она приводит себя в порядок. Заметив, что он смотрит, она стыдливо опустила глаза, но не стала прерываться.
  Когда она закончила и вышла к Мазарини, он опустился на колени, поднял ее юбки и взялся за ягодицы. Потом жадно и с удовольствием впился в ее чистые половые губки, пахнущие цветочным мылом, еще раз...
  Когда же она привела себя в порядок, они покинули уютный кабинет вдвоем.

* * *

    Вы знаете, какая вражда разделяет двор королевы и двор кардинала, вы знаете, что Анна Австрийская* (см. рис.) и господин де Ришелье некоторое время оспаривали друг у друга благосклонность короля, и тогда Франция не ведала с вечера, которое из этих двух светил засияет утром.

*) АННА Австрийская — королева и регентша Франции, старшая дочь Филиппа III Испанского, род. 22 сент. 1601 г. и уже 25 ноября 1615 г. вступила в брак с Людовиком XIII Французским, который был старше ее лишь на 5 дней. Богато одаренная внешними качествами, к тому же страстная по природе, она не любила своего слабого и угрюмого супруга; ее тайные сношения с Испан. двором и оппозиция против системы Ришелье до того обострили отношения между супругами, что они жили совершенно врозь. Только в последние годы своей жизни Людовик сблизился с своей супругой, которая родила ему двух сыновей; из них старший, родившийся в 1638 г., вступил на престол под именем Людовика XIV, а другой, Филипп, род. 1640, сделался родоначальником Орлеанского дома. Людовик завещал, чтобы после его смерти во время малолетства его сына правление находилось в руках особого совета. Но по желанию А. парламент 18 мая 1643 г. в соглашении с высшим дворянством уничтожил это завещание и передал регентство самой королеве. Если парламент и дворянство при этом надеялись воспользоваться правлением женщины для восстановления своих прав, ослабленных политикой Ришелье, то надежды их скоро оказались тщетными. А. отдала свое доверие другу и любимцу Ришелье, Мазарини, которому благодаря блестящим успехам его внешней политики и после тяжелой внутренней борьбы с Фрондой удалось еще более упрочить всемогущество министров. А. пережила своего друга лишь пятью годами, которые она провела в своем монастыре Валь-де-Грас. † 20 января 1666 г.

Ср. Фрира (Freer), «Anne of Austria» (2 т., Лондон., 1866).
Еврейский Энциклопедический Словарь Брокгауза и Ефрона в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890. — Т. Ia. — С. 802.

    Однажды, в дни затмения кардинала, по рукам стала ходить сатира, вышедшая из окружения королевы; она называлась Башмачница Королевы-Матери; задумана и написана сатира была пошло, но в ней заключались такие обидные вещи касательно происхождения и личности кардинала, что враги Ришелье ухватились за нее и стали усиленно распространять, чем вызвали страшный гнев с его стороны.

    Там, говорят, разоблачались многие интриги и тайны, которые он полагал никому неизвестными; он прочел сатиру и пожелал узнать, кто автор.

    А луденские капуцины тем временем донесли отцу Жозефу, будто Грандье и Амон ведут постоянную переписку, а поэтому нет никакого сомнения в том, что Грандье и является автором этого памфлета. Не помогло и то, что Грандье до этого напечатал несколько богословских трудов, сборников молитв и размышлений, самый слог которых говорил о том, что он не мог участвовать в этом пасквиле, написанном рыночным языком; но кардинал, уже давно настроенный против Урбена, решил, что виноват тут никто иной, как он; кардиналу напомнили, что, когда он был еще только настоятелем Куссейского монастыря, Грандье соперничал с ним и даже на шаг опередил его. А теперь я опасаюсь, как бы этот шаг не свел Грандье в могилу…
 
    При этих словах на лице доброго аббата промелькнула скорбная улыбка.

    — Как? Неужели вы думаете, что дело дойдет до казни?

    — Да, дитя мое, именно — до казни; у него уже изъяли все документы и постановления, которые подтверждали его невиновность и могли бы помочь ему оправдаться; их изъяли, несмотря на возражения его несчастной матери, которая бережно хранила их как грамоту, дающую ее сыну право на жизнь; уже подвергнут проверке обнаруженный в его бумагах трактат о безбрачии духовенства, и объявлено, что трактат написан с целью распространения ереси.

    Конечно, вина Урбена велика, и любовь, толкнувшая его на такие мысли, как бы чиста она ни была, — тяжкий грех для человека, всецело посвятившего себя богу; но несчастный священник был далек от мысли поощрять ересь и написал свой трактат только для того, чтобы успокоить совесть мадемуазель де Бру. Было настолько очевидно, что его действительных прегрешений недостаточно для вынесения смертного приговора, что вновь извлекли на свет божий уже давно забытое обвинение в колдовстве, а кардинал, делая вид, будто верит этому обвинению, распорядился начать в Лудене новый суд и во главе его поставил Лобардемона; а это говорит о том, что несчастному уготована смерть. О, да будет угодно небу, чтобы вы никогда не узнали того, что на растленном языке правительства зовется государственным переворотом!

    В этот миг из-за невысокой стены, окружавшей двор, раздался страшный вопль; аббат и Сен-Map в ужасе вскочили с мест.

    — Это женщина, — сказал старик.

    — Душераздирающий вопль! — сказал юноша. — Что там такое? — обратился он к своим слугам, которые сразу же выбежали во двор.

    Те ответили, что больше ничего не слышно.

    — Тем лучше. А теперь не шумите, — крикнул им аббат.

    Он затворил окно и обхватил голову руками.

    — О, что за вопль, дитя мое! — Старик сильно побледнел. — Что за вопль! Он пронзил мне душу; случилось что-то ужасное. Боже мой! Этот крик ошеломил меня, я не в силах продолжать беседу. И надо же было, чтобы он раздался как раз в то время, когда я говорил с вами о вашей будущей судьбе! Да благословит вас бог, дорогое дитя мое! Преклоните колена.

    Сен-Map исполнил желание наставника; старик благословил его, поцеловал в лоб и, помогая подняться, сказал:

    — Уезжайте поскорее, дитя мое, уже поздно, вас могут застать у меня, уезжайте; оставьте здесь слуг и лошадей; закутайтесь в плащ и уезжайте. Мне надо еще кое-что написать, прежде чем наступят сумерки, а после этого я смогу отправиться в Италию.

    Они вновь обнялись, пообещали писать друг другу, и Анри удалился. Аббат, следивший за ним из окна, крикнул:

    — Что бы ни случилось — будьте благоразумны! — И он еще раз по-отечески благословил его, прошептав: — Бедный мальчик!..