Последняя мечта

                1.
               

            На нищую деревню свалилась долгожданная радость. Почтальонша, Валька, разнесла пенсию старикам, подняв настроение их детям и внукам.

Вечерело. Тускло желтело грустное солнце за бугром, без ветра и тепла заканчивая субботу. Сокращался осенний банный день, после холодного дождя, после неприятного разговора в семье Шалиных.

Хозяин, Пётр Матвеевич, нервно оживляя седеющие брови, подымаясь по лестнице, отбивая топором «брошенный» скворечник, бурчал пустому двору:
  — Ишь, прилетела!.. Отдай им пенсию!.. — завалив птичью будку, приседая на конёк крыши, достаёт курево. — Надо ж, придумали: зачем она вам, старикам!?

Пётр, душевно подымив, сверху умилённо оглядел сибирскую таёжную округу, густые дымы из печной трубы, до слёз — любимые речные просторы. Осторожно спускаясь вниз, додумывал про себя:
  — Я ещё молодой! Мне 62 только будет… а меня уже в немощные старики записали. А спросить бы: папка, может у тебя мечта, какая есть, желание?.. Не-е… не додуматься! Только, дай, да, дай!

На двор вышла заплаканная хозяйка, молча прошла мимо, давая понять: «обида на мужа ещё жива!». Возвращаясь обратно, не оборачиваясь, мстительно крикнула:
  — Эгоист! Ты никогда детей не любил! — отрешённо подалась на улицу, невольно и стыдливо встретилась с молодой, но уже «редкозубой», тучно раздобревшей  соседкой. Та, гнала на реку гусей, разминая новыми галошами жирную грязь, липкую глину:
  —  Чё, тёть Кать, внучка приезжала? — через удивлённую паузу, — а чё так быстро з дому убегла!?
  — Ай! — нахмурившись, отмахнулась Екатерина Ивановна. Подалась на лавочку, присела, поправила платок, отвернулась, никогда не имея привычку, — выносить «мусор» из избы.

Любопытная, настырно-хитрая соседка, бросая шумных птиц, радостно устремившихся к желанной водной глади, мясисто осела рядом. Искоса вглядываясь в заплаканное лицо, погрузилась в испытывающее молчание.

Хозяин, «Ударник коммунистического труда» за 1984-86 года, стоптанными ботинками  приняв землю, больно «переваривая» неправду, лениво подался к туалетному очку, скрипучей двери, знакомой глубинной вони. «Рассупонился», уселся. Взял в руки, обрывок «районной» газеты, «пробежался» по достижениям и успехам в вопросах трудоустройства и занятости. Поджёг брехливое СМИ, бросил в ржавое ведро. Созерцая очищающие огни, продолжал мучить голову: «Сколько, между делом говорил: «…Коплю на «Ямаху», надоело с «Вихрем» возиться… постоянно, чинить… нет, специально, батьку не слышат…»

По облачно-рваному небу слышно потянулись дикие гуси. С грустными песнями летели-плавали цепочки благородных птиц, напуская знакомую грусть на заядлого рыбака Петьку Шалина, ноги которого, повели тело на уличный простор, золотисто-желтеющую красоту, свободе…

Поздоровался с неряшливой, запущенной соседкой, облокотился на штакетник цветного палисадника. Посмотрел вдаль широкой улицы. Проводил взглядом рейсовый автобус, на котором, домой, укатил гонец, — недовольная школьница-внучка, спросил:
  —  Чем твой Колька занимается?.. Наверно баню топит?..
  —  Ага, топит! — женщина ругается в мат, — вчера, скотина, «борматени» какой-то, с Сучком нажрался. Сейчас, лежит паскуда, подыхает… никак не подохнет! 
 
На мужа злая, — Екатерина Ивановна, — защитница младшей безработной дочки, пытающейся вырваться из нищеты, желающей, — жить назло, — не по средствам, не хотела встречи и всякого разговора с болтливой соседкой, удалилась.
 
  — Чё, тётя Катя такая нервная? Внучка может, чем расстроила?
  — За моей пенсией, дочка, Светку посылала, вот! — не сдержался мужик, все накопившиеся обиды невольно помоями выплеснул. Особой обидой помнилось, как два года назад, в самый разгар «картошки», спину прихватило. Так не приехали самым ближним семейством, не помогли осилить огород. Вспомнил и про столбы и крышу, — отмахнулся рукой. Шумно высмаркивается, озвучивает самое обидное. — Мол, зачем, вам, старикам, деньги? — поворачивается головой и глазами к любопытной Тамарке:

  — Ты тоже матку, наверное, постоянно «доишь»?

Толстая Тома, недовольно сплющила рябое лицо, колючими сделала мелкие глаза, оголила редкие зубы:
  — Я не «даю»! Моя мамка, сама нам приносит! — недовольно отворачивается, дует потрескавшиеся губы, нервно «ломает» грязные пальцы.
  — А ты не спросила мать, может у неё есть какая-нибудь мечта, а, Тамара Владимировна?      
  — Чо-о, какая ещё мечта!?.. Ей семьдесят уже. У неё ноги больные… ей только мечтать до нас дойти, не завалиться…
  — Ну, может в санаторий съездить, косточки в родниках погреть?
  — На какие такие шиши, дядь Петь, ей кости греть?
  — Так, Томка, если бы вы, со своим братцем не «цыганили» у Елизаветы Семёновны, глядишь и скопились денежки на тёплые юга, смотришь и помогло ногам. Вон, «соцзащита» в газете пишет: больным пенсионерам оплачивают 50 %.
  — Ага! Счас! Взяла и разбежалась! Сосед… не порите ерунды! Много они там пишут! — вспыхнула испуганная молодая баба, вдруг почуяв опасность предлагаемых перспектив.

Чёрной вороной слетая с лавки, потянулась вглубь деревни, не оборачиваясь, неслышно пробурчала:
  — Вот жлобливый пень… ты будешь что ли, мой кредит погашать?..

Томка шла в деревню, чтобы плодовитым спором-зёрнышком разнести чужую новость по людским ушам, много, от обиды, — своего напридумывать.   
               
Чуть погодя, в другой деревне, однотипной избе:
  — Я, мама, последний раз к ним езжу! — чуть не плача, выпалила «отвергнутая» девятиклассница, не расшнуровав, грубо и безжалостно срывая с пятки заношенные кроссовки. — Сами ездите, уговаривайте туполобого деда!
  — Не рви пятку! — кричит обозлённая мать, — сколько говорю тебе, а всё без толку! А потом, мама дай мне денег на новые кроссовки…

В хату ввалился муж, отец, хозяин. Тянется к воде, отхлёбывая, косясь на своих «девак», уже всё понимая:
  — Что-о, опять пролёт!?
  — Дедушка в своём репертуаре! Видите, ему японский мотор важней, жадюга! Мам, знай! Я в их избу больше ни ногой!
  — Много ты раньше находила… — с упрёком закаменело материнское лицо, направлением в окно, в свою цепкую память…

Муж, тоже, легко впрягается в разговор, оскорбительно выказывая своё мнение о вредном тесте.

  — Не смейте, моего отца обзывать! — вспыхнула хозяйка, — возмущённой стрелой вылетая в сенцы, на спасительный воздух.
  — Не переживай Светка, — присел рядом батька, выдавил улыбку, — будут тебе деньги… я тут сговорился с пришлыми лесорубами. Их главарь обещает наперёд «тридцатку».
  — Папп! А как это наперёд? — подобрела дочка лицом.
  — Он новую делянку в тайге осваивает… нужны вальщики… авансом… отработаю… как-то так! 
  — А ты не боишься? Люди говорят: это воры, и по ним прокуратура «плачет».
  — Я кумекаю, это очень высокие, под надёжным, краевым прикрытием пильщики!

Что-то, похватав со стола, уже уходя:
  — Не переживай! Будет тебе новый гаджет, как у твоей подружки Верки.
  — Папа… а ещё же кредит… — добавила дочка, но отец вывалился, не услышал…

               
                2.

  — Что, рад!?.. Добился своего?.. — злорадно усмехнулась Екатерина Ивановна, глядя на совершенно счастливого мужа, любовно изучающего крупный лодочный мотор. Большой мощности механизм был безупречно красив и притягателен.

  — Эх, Кать! — вдруг присел мужик, глянул на свои, трудом, надорванные руки, — с обидой на меня всей родней живёте… вижу, врагом сделали. Никогда меня не хотели понять. Неужели я на пенсии не могу позволить себе такое счастье… как у многих мужиков. Чем я хуже их, а? Я, можно сказать, жизнь прожил… что я видал… одни тяжкие труды на лесосеке. Сколько раз чуть лесиной не убило… — замолчал, погрузился в прошлое, нежно погладил отполированный бок «капиталистического» добра.

По улице шли пьяные. В два горла орали советскую песню, между куплетов слышно напуская Сталина на какого-то обидчика, обещая тому харю набить, поиметь его вредную жену. Мимо прокатила старая «шестёрка», обдала вонючим дымом шатающуюся пьянь.

Пётр, не слушая «ужратые» души, тупо смотрел на большое небо, такое родное и любимое, больше в себя, в трудное прошлое:
  — Эх, Ивановна! Я ведь, кроме армии, в город-то ни разу не ездил. Кроме бензопилы и «дрынчика», ничего не имел, да своей битой «дюральки». А им давай самые новые телефоны, компутеры, планшеты… Может мне этот «Японец», сил жизни придавал, здоровье мне поддерживал, надежду, — глубоко вздыхает, — сколько, Кать, я, детям, когда подымались, добра и помощи дал… никогда, ни в чём не отказывал… Эх, да как скоро всё забылось…

Екатерина, расстроилась, хотела уйти, но муж, закуривая, остановил. Говорил, стараясь воскресить надёжное прошлое, до той разрушительной «перестройки», когда лопнули леспромхозы, разорились колхозы, когда бескорыстно помогал родным чадам, был часто посещаемым взрослеющими внуками…

  — Присядь, Кать, рядом… ну давай тихонько поговорим. Ты думаешь, я не мучаюсь. Ночами, как и ты не сплю, всё вспоминаю искаженное лицо внучки, её страшные слова.

Екатерина тянет ноздрями тяжёлый воздух душевного расстройства, подкусывает губу, вот-вот сорвется в плач.

  — Всё думаю, Кать, почему Мишка не прижился на той вахте, домой убежал. Здоровый же мужик… а какой-то душой не устроенный… не хваткий за возможности… как вата живёт… всё ему не так, и не этак! На реке жить, — рыбаком не стать… не выпить… не поговорить... Сынов такими вырастил. Приедут из города, в гости никогда не появятся, деда не проведают. И что я им плохого сделал, не пойму?..

  — Зоя, решила, сама на вахту податься! Горничной. Два там, месяц дома! — новость, как граната вылетела из уст жены, ошеломляюще разорвалась, — к газовикам знакомая манит, по телефону в Тюмень зовёт.
  — Что-о!? — вскинулся мужик, вдруг осел, взялся за сердце.
  — Петруш, я сейчас, сейчас родной, принесу! — побежала в хату, не закрывая испуганный рот и двери.
 
Выпив капли и таблетки, заядлый рыбак, любитель доброй природы, мягонько прилёг головой на ноги супруги, коя в уме ещё держала тему:
  — Бедная баба, несчастный мужик… Зойка говорит: уже 12 лет так живут. Правда, машину дорогую купили, для сына в ипотеку влезли…
  — Да разве это жизнь, Кать… это жизнь — мимо! Мне дико представить два месяца разлуки с тобой… ей-богу, правда! Страшно подумать… сорок лет неразрывно вместе…
  — Неправда… на три недели разрывались, когда ты в больнице с переломами лежал…
  — Мне хоть в полной нищете, но всегда рядом с тобой быть! — у несентиментального мужика, вдруг заблестели глаза, налились водой, крепко сжимала руку рука.
  — Что с тобой, Петь?.. Ты плачешь?..

Стыдливо резко вскидываясь от жены, уже порозовев лицом, с надеждой, с настроением:   
  —  Вот, моя мечта и сбылась, наверно последняя! — вновь приседает рядом с гордым мотором, любуется им. — Теперь, до копейки, всю отдавай, может клеймо врага с меня снимут, в гости будут иногда заезжать, проведывать, жив ли ещё…
  — Ты же хотел ещё три куба досок купить, чтобы новую избушку в лесу поставить?
  — Ай, обойдусь, старую подшаманю. А то, вот так вдруг споткнёшься, подохнешь… а как не хочется, не прощённым помирать.
  — Что ты такое говоришь! Как язык только поворачивается, а? Можно сказать только зажили… а ты помирать.

Екатерина, не спуская глаз с работающего мужа, появившейся незнакомый тремор его левой руки:
  — Я, наверное, позвоню сегодня сыну. Пусть едет, забирает тебя в город, проводит полное обследование. Сколько можно откладывать…
  — Не надо, Кать! На реку только с этим красавцем стану (хлопает по его пузатым бокам) — сразу исчезнут все хвори, молодым сделаюсь…

Жена, не слушает, уходит на пустую улицу, оттуда со старшим сыном соединяется, помощи просит. Но у коммерсанта в работе «завал». Не может на этой неделе приехать. Если только на следующей, и то в конце, — чем расстраивает мать.

               
                3.

        Окончательно зазолотилась редеющая тайга. Осень закрасилась в багряно жёлтую грусть рябин и берёзок по краям любимой Петькиной реки. Похолодела она, слегка обмелела, потемнела, приняла первые опавшие листья, печальными корабликами отправляя в другие реки, миры…

  — Ты спишь? — уже в глубокой ночи прошептал женский голос, не включая свет, не тревожа кошку в ногах мужа.

Пётр, в темноте нащупал тёплую руку супруги, мягонько сжал.
  — Не могу… всё думаю, Кать.
  — О чём?
  — Ведь она на моих руках выросла… такое сказать…
  — Господи! Ты всё не можешь забыть.
  — Хочу, да так больно не забывается…
  — Не держи на неё обид. Она хорошая девочка… её тоже можно понять…  ей тоже хочется быть современной…
  — Если вдруг, что… — Пётр замолчал, стал перебирать мысли, подбирать слова. — Мотор, старший Корзун заберёт. Выручку… до копейки внучке отдай… лично в руки…
  — Петь… ты опять за своё! Зачем ты мне больно делаешь?
  — Кать, а ты то большое пятно на костюме вывела?
  — Нет! Его ни одна зараза не берёт. Уже только в лес в нём ходить, или по двору справляться. А почему ты вдруг о нём вспомнил?
  — Да так! А давай, завтра в район съездим. Мне надо кое, что из запчастей прикупить. И так, погуляем, на базар зайдём, заодно новый костюм мне прикупим и рубашку. А то придёт Новый год, в клуб не в чем будет сходить, красивым показаться… (а подумал — лежать)
  — А когда ты ходил??? — очень удивилась Екатерина, — только если, в далёкой молодости.
  — А в этом году сходим, вспомним её, — слукавил Пётр, вновь чувствуя приступы  знакомой тревоги, наваливающийся камень в груди, затрудняющий дыхание, лишая радости жизни. — Ай… скорей накапай мне!
  — Что-о, опять!?.. Потерпи, Петенька… я счас, мой родной! Я успею!..
Не успела.

                10 мая 2024 г.