Последняя клетка короля

(апокриф downtempo)

Доктор А.К. так и сказал детям: «Шахматы совершенно бесподобны. Эта игра, в которой никто не проигрывает, разве что иной король, падающий на свою последнюю клетку. Я знал одного такого короля – он падал улыбаясь».

...Белый король исчезал. Таял. Даже не он. Его фаворитки, войско, свита. Подданные. В этом сражении он как-то неуклюже и ворча уворачивался от нападок чёрного неприятеля, изредка пытался кого-то запугать, даже важничал, а в итоге попал в капкан. Издалека на него смотрели измученный конь и равнодушная пешка – всё что осталось от былого белого королевства. Изрядно потрёпанная чёрная гвардия оказалась даже не сильнее, а, скорее, хитрее: две пешки, юркий офицер и тугодумная молчаливая ладья расставили свои сети и загнали короля в угол. За весь бой он успел сделать с десяток ходов, не совершил, казалось бы, предсказуемой рокировки, каким-то чудом позавтракал одной пешкой, более уверенно отобедал другой и проморгал роковое предательство ферзя. Всё. Король падал на свою последнюю клетку. Она была белой, как и он сам. Самодержец улыбнулся: «Вот ведь ирония, столько было интриг и шума. Какой был натиск, оборона, оппозиция. А как вам нравятся угрозы чёрного коня, а самопожертвование моего офицера...» Тут в его памяти мелькнули роковые и мимолётные слова «цугцванг», «гамбит», «шах». Прочие. Он лишь не вспомнил про «цейтнот», воспоминания о времени ему уже были ни к чему. «А, к чёрту это всё, к чёрту сопли, к чёрту время, к чёрту сплин!» – забытому монарху захотелось забыть о поражении, закрыть роскошной мантией глаза, танцевать и петь. И король запел. В пении он увидел далёкий бал, а там цветы, хоралы, пышнотелые (даже чрезмерно – он это признавал) баллады о его страстных победах. Как все торжествовали! Правда он не мог воскресить лиц улюлюкающих толп, но зачем-то вспомнил казнённого во вторник крылатого менестреля, что отважился молчать при чудо-балладах, ни радоваться, ни восхвалять его - ни на парадной площади, ни в темнице, ни на эшафоте: «глупый одиночка, почему ты не улетел? Ведь я был зажат протокольной данью, гротескным и пошлым политесом. Знай, чудак, это мудрецам и поэтам короли не нужны, а как быть иным? Пойми, им всегда нужны короли и жертвы – любые: хоть сакральные, хоть скандальные...» Танец властителя не был изящным, не сложилось гармонии и в его песне – ему вдруг захотелось надеть пёстрые крылья менестреля; и он, падая и унося за собой убитую им же империю, успел приказать подать оба крыла, что ещё совсем недавно могли сотворить такие ветры, что даже невидимый Плуто улыбался от долетевших до него жарких вихрей, что растапливали мрачные льды и разукрашивали любимую планетку всех жителей округи кроссвордами и лабиринтами рек, заливов и каналов. И белый король взлетел! Так яростно и высоко, как тогда, в свой первый победный полёт: когда он был юн, когда он ликовал. И его белая гвардия громыхала салютами, так звонко, что вибрации от их триумфальных плясок уходили далеко за пределы шахматной страны, успевали сотворить круги-спирали и вернуться. А резонанс, исходящий от весёлого цокота копыт единственного уцелевшего коня, был столь сильным, что ставил в замешательство пешек-трубадуров, сочинявших бойкую оду тому ослепительному бою. Они слагали исключительную батальную песнь о скромном, но героическом отряде пешек, что чуть ли не в дебюте лихо и жестоко перекрыл путь озорным скакунам чёрных; пёстрыми красками поэты-царедворцы живописали героизм одной ладьи и тонко приукрашивали подвиги другой (обе, к слову сказать, быстро пали – оттого к их не особо выдающемуся вкладу в пафосе сражения решено было присовокупить с десяток бравых сочинительств, будь-то лобовая атака с фланга или стоическое удерживание рубежей с тыла), зато про тактическую хитрость обоих офицеров ничего придумывать не пришлось, их смекалистость была очевидна – именно эти два красавца-усача-бородача смогли обескуражить-одурачить чёрного ферзя, обволочь его туманом неуверенности и подвигнуть на один нелепый ход, тем самым навсегда замуровать беднягу в учебниках истории, как предателя и осмеянного негодяя (оболган ли был ферзь или, правда, проявил малодушие, инфантильность и недальновидность, так никто и не понял). В том гимне доблести и отваги были не лучшие рифмы, страдал неоднозначностью ритм, но патетические громовые всполохи и былинная канонада скрашивали все огрехи причудливой поэзии... И сейчас на крыльях менестреля слабеющий монарх взлетел так же яростно и высоко, но не увидел парады и почести, а каждой своей белой клеточкой почувствовал всё своё разорённое, погибающее королевство – когда-то самое большое во всём мире, самое большое во всей войне, которую он как-то походя затеял под кивание дряхлой свиты и липкое улюлюканье простолюдинов.  За ним был первый ход к последней клетке. «Зачем я устроил эту смерть? И смерть менестреля, теперь вот смерть своего же мира?» Он вспомнил, что самолично никогда не видел даже тени настоящей смерти, не пересекался взглядом с безымянным менестрелем, не всматривался в глаза поверженных монархов – он замечал только отлетающие латы гвардейцев и кривые сабли кровоточащей пехоты. Но звук, что слышался каждый раз при падении очередного короля, он ненавидел: этот хлёсткий удар о клетку, эту мгновенную смерть он презирал. Ему досаждала мысль о необратимости такого финала: «Даже светлые крылья затухают, даже самые громкие гимны конечны». И хуже всего было то, что он знал каким будет этот дурацкий звук и о его последнюю клетку: «Как же это досадно и предсказуемо»... Финальный аккорд падения король предпочёл пережить молча. В трещинках шахматной доски он разглядел царапину от шпоры агонизирующего коня. Коня, подаренного мамой. Улыбнулся: "Мама" Он вспомнил её. Белую маму-королеву. Себя маленького. Как он громыхал своими ботфортиками в пахнувшей лаком деревянной шкатулке: «Было же время, дорогие дети, я ведь ту шкатулку называл своим королевским дворцом...»

Александр Логунов (11 мая 2024 г.)