Божевiльний

Начало сентября. Днём ещё по-летнему жарко, вечером спускается благодатная прохлада, а к закату низины укутываются сизым, дымным туманом. Середина дня. Мы с Юрчиком топаем босиком по просёлочной дороге. Ни души окрест. Солнце висит над головой. Кругом бескрайние поля подсолнечника, укрывшие землю желтым одеялом и убегающие куда-то за горизонт. Душно. Откуда-то из дальнего далека еле слышнo доносятся раскаты грома. У нас по фляге колодезной студёной воды, пяток яблок и десяток сладких ароматных груш, сорванных в заброшенных садах где-то под Мерчиком.

Мы учимся в художественной школе и, движимые пристрастием к старинному и интересному, отправились по хуторам на поиски сами не зная чего - может быть вековой давности иконы, самовара или ручной работы рушника, крестьянской глиняной посуды, медных чайников времен Первой Мировой. Да мало ли чего.

Дорога ведёт сквозь бесконечные, насыщенные цветом поля. Вдруг жаворонок взовьётся неподалёку. Взлетит и зависнет на одном месте или где-то вдалеке, совсем высоко, раздастся посвист ястреба. Тёплый ветерок едва колышет лепестки подсолнухов. Многие уже вызрели, стали подсыхать, а семечки налились молодой спелостью. Время не торопится, мы шагаем без устали, солнце уж стало клониться к горизонту. Присаживаемся на меже в тени, едим сочные яблоки. Они спелые, вкусные. Сладкий сок течёт по губам, капая под рубаху. Пьём воду. От наслаждения закрыты глаза, и глотки делаем маленькие-маленькие, чтобы растянуть удовольствие. Посидим, отдохнём и снова в путь.

Хутора попадаются редко. Все, как один, позаброшены. Хаты просевшие, кривобокие, замученные ветрами, снегами и временем. Крыши прохудившиеся, обветшалые, а чаще всего провалены, и словно рёбра торчат из-под них прогнившие стропила. Окна заколочены досками, но кое-где висят ещё дивной красоты ставенки. Такие хаты и есть цель нашего путешествия. Они всегда поодаль от дороги, в глубине разросшегося, заброшенного сада, увитые жимолостью в зарослях бузины, но в них пусто, а на глиняном полу лишь осколки битых окон да пыль на хлипких подоконниках. В одной из хат стояла металлическая сетчатая проржавевшая кровать и валялся эмалированный ночной горшок.

Пройдя так несколько хуторов, мы поубавили прыти. Фантазии об иконах, старинной посуде, самоварах и крестьянской утвари исчезли, превратились в ничто. Дело близилось к вечеру, воздух был уже свеж, дышалось легче. Не мешало бы засветло попасть на какую-нибудь станцию и дождаться вечерней электрички. Оставив все попытки разыскать что-нибудь интересное, мы вышли на дорогу и побрели мерным шагом вперед, надеясь выйти к какой-нибудь деревне. По обе руки простирались, тающие в дымке горизонта, жёлто-охристые поля.

Спустя время, далеко, шагах в пятистах от края дороги, прямо посреди поля у одинокого тополя, мы заприметили хату. Она была ухожена, крыша была цела, окна не были заколочены, а напротив, отражали яркий тёплый свет уходящего солнца. Остановившись, словно по команде, переглянулись и рассмеялись одновременно посетившей нас мысли.

Решено было сменить курс и, нырнув в море подсолнухов, разгребая их руками, стремительным шагом мы отправились к одинокой хате. Проделав половину пути, остановились: дверь в хате отворили изнутри, и на кривое крылечко вышел дед грозной наружности в кирзовых сапогах и нестиранной белой майке. Он вышел, опёрся на перила, приложил ладонь ко лбу козырьком и глядел на нас. Мы постояли, выждав паузу, и вновь разгребая подсолнухи стали пробираться дальше в направлении хаты.
- Стiй, кати, - заорал вдруг дед. Стiй, бiсове отроддя. Стiй, бо вбью
Мы с Юрчиком весело рассмеялись и ещё жарче зашагали вперёд. Дед между тем исчез, прикрыв за собой дверь.
- Вот беда, сказал Юра, он нас испугался. Дверь не отворит, у такого ничего не выпросишь и не купишь. И здесь останемся ни с чем.
В это самое время дверь распахнулась, на пороге явился наш дед с перекошенным от злости лицом и двустволкой. Безo всякого предупреждения он вскинул ее и не целясь, от плеча сделал два выстрела. Что-то просвистело чуть повыше наших голов, цепляя верхушки подсолнухов. Мы присели от неожиданности и страха. Переглянулись, но уже было не до смеха.
От выстрела залаяла собака. Низким озлобленным басом.
- Стiй, кати, - снова неистовствовал дед. Коли ще не вбив, вбью. Тiлки поперш пса спущу.
- А спустит ведь, - прошептал Юра.

Мы не стали испытывать судьбу и, пригнувшись низко к земле, стремглав пустились сквозь подсолнухи к дороге. Позади слышался лай собаки, а чуть позже ещё два выстрела. Было страшно.

На дороге нас подобрал автобус, развозивший колхозников с полей. Мы уселись. Молчали. Но вид у нас был таков, что шофёр всё же спросил:
- Що це, хлопці з вами таке? Чи хтось злякав*?
Мы ему рассказали нашу историю. Шофёр зацокал языком, покачал головой, приговаривая:
- Та це ж Павло Циганенко. Ось полоумный, ось божевільний. Це вам, хлопці, фарт, що зараз зі мною їдете, та що батька и мати побачите. Ну, нехай вам щастить.
- И вам так же, - проговорили мы в один голос.

День угасал, автобус трусило из стороны в сторону, и за ним поднималась ярко-оранжевая, освещаемая прощальными закатными лучами солнца, дорожная пыль.

*божевiльный (укр.) - умалишённый
*злякав (укр.) - напугал