Жаворонки и совы. Глава 32

  Стрелки показывали три. Но в реальности час мог быть любым — отсчёт начинался с той минуты, когда я завёл будильник. Задыхаясь, я добрался до кладовой, схватил ближайший бочонок с керосином, со стоном поднялся в ротонду и долил в резервуар около четырёх пинт, едва не разлив содержимое. Затем я открыл заслонку вентиляции, нагнал давления педалью и только собрался зажечь горелку, как обнаружил, что забыл спички в доме. Выругавшись, я понёсся по ступеням вниз, чуть не сломав шею, и влетел в дом, перепугав Акселя, который вскочил и зашипел.
— Прости! — с досадой бросил я ему, яростно роясь в буфете в поисках проклятого коробка. Спички обнаружились в одном из выдвижных ящиков, и я снова вылетел из дома, хлопнув дверью. 
  Когда я снова оказался в ротонде, сердце билось где-то в горле. Дрожащими руками я попытался поджечь фитиль. Это удалось только с третьей спички: первая предсказуемо сломалась, а вторая — погасла. Я заорал и сжал кулаки. Маяк будто издевался надо мной. Наконец, фитиль занялся слабым голубым светом. Я закрыл окошко, и пламя стало ярче и увереннее. Чёрная копоть неохотно потянулась кверху, постепенно бледнея. Осталось завести механизм. Я сдвинул с места неподатливую ручку, и тяжёлые грузы сразу зашевелились в недрах башни, сотрясая пол ротонды. С глубоким вздохом, будто делая мне одолжение, сонный фонарь тронулся с места и начал описывать первую дугу. Я в изнеможении опустился на холодный пол и, слушая лязг цепей где-то внизу, неподвижно сидел до того момента, как он отправился в обратном направлении.
  Ноги затекли, в горле немного першило от сгорающего керосина, а сырость забралась ледяными пальцами под куртку и поползла вдоль позвоночника. Я спустился в комнату Марии и стащил с постели толстое одеяло. Завернувшись в него, я сидел рядом с фонарём, отчаянно борясь со сном. В конце концов, я сдался и снова поплёлся в дом за будильником.
  Снизу луч маяка, разбавленный плотным туманом, казался совсем слабым. Я видел, как клочья тумана хищно клубятся у самых окон ротонды, будто неприкаянные души, но башня разбивала их широкими плечами, надёжно спрятав дом за спиной. Влажный воздух проникал глубоко в лёгкие. Внутри живота похолодело, как от огромного шарика мороженого — так же, как в детстве, когда я глотал его, почти не жуя. Я поёжился и поднял воротник.
  Домашнее тепло умоляло меня остаться. Хмурый Аксель переминался на стуле, пытаясь снова найти удобную позу. Мне захотелось его погладить и успокоить, но это было очевидно плохой идеей. Поэтому я опустил тикающий будильник в карман куртки, поднял с пола старый свитер Мартина и вернулся в башню. Я еле тащился по ступеням, тяжело опираясь на перила. Добравшись до освещённой ротонды, я убедился, что в движении фонаря ничего не изменилось, и прихватил с пола скомканное одеяло, которое волоклось за мной по ступеням, пока я спускался в комнату.
  Точность часов была мне не важна: я просто поставил стрелку будильника на полтора часа вперёд. Поддев под куртку свитер и намотав на себя все одеяла, я отвернулся к стене и неожиданно быстро заснул.

  Стоял солнечный весенний день. Прибрежные ивы, покрытые невинной нежно-салатовой листвой, забавлялись с лучами, пропуская их сквозь пальцы, будто играли в ниточки. На пустынном берегу не было ни души. Я не знал, река это или море: если водная гладь слева и была рекой, она была так широка, что другой берег терялся в тёплом зыбком воздухе, заполнявшим всё обозримое пространство до высокого купола пронзительно синего безоблачного неба.
  Я шёл вдоль водной глади, до кома в горле жалея молодую траву, что покорно приникала к земле под моими подошвами. Под ногами чавкало, но ручей, стекающий широким невидимым потоком с высокого склона справа от меня, едва ли был способен намочить верхнюю кромку каблука.
  Впереди возвышалась башня маяка. Не знаю, как я мог не заметить его сразу; но теперь, возникший на пути, как по мановению волшебной палочки, он быстро надвигался на меня, заслонив собою полнеба. Я подошёл к двери и взялся за ручку. Громко каркнула ворона — эхо повторило звук три или четыре раза. Предупреждала ли она меня? Я не знал. Потянув дверь на себя, я услышал человеческий голос — было непонятно, мужской или женский — казалось, доносившийся сверху, от истока ручья. Я обернулся, но не увидев ни зверя, ни человека, вошёл в тёмный проём.
  Когда глаза привыкли к темноте, рядом не было ни лестницы, ни каменных стен: меня окружил подпирающий небо гигантский лес, деревья в котором росли так близко друг к другу, что их переплетённые стволы почти заслоняли солнечный свет. Я коснулся одного из них: прохладное дерево под пальцами было лишено коры, а гладкая, отшлифованная сотнями рук поверхность была плотно покрыта письменами. Я подошёл ближе, пытаясь разобрать написанное.

  Нужно есть, чтобы были силы смеяться. Я — дерево; когда меня срубят, разожгите костёр из моих ветвей. Пропущу корни через твою душу. Когда-нибудь всё станет более понятным, но не сейчас. Когда-нибудь я действительно заберусь на солнечный пик, лопатки сведу до хруста, и все эти строки медленно сменят русло и потекут не через меня. Счастье — секунда за миг до того, как тебе захочется большего. Чей это сон?*

  Ошарашенный, я отступил на шаг и, наконец, различил слова, взывавшие ко мне снаружи:
— Проснись! Проснись! Проснись!
  Я открыл глаза одновременно с уже знакомым мне звуком, всколыхнувшим туман за стеной. Башня дрогнула, и мерное тиканье, доносившееся со стола, навсегда остановилось на полуслове.

*Оригинальное местоположение фраз — различные объекты арт-парка Никола-Ленивец, авторство не установлено.