Как Гай Юлий Цезарь обустраивал республику

REX LUPUS DEUS
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Еще в 46 году диктаторские полномочия «потомка богини Венеры» Гая Юлия Цезаря были продлены на очередные десять лет, превратившись тем самым, фактически, в пожизненные. В должности диктатора Гай Юлий был обязан «обустроить государство», или, по-латыни – «rеs publicaе constituеndaе. «Потомок богини Венеры» не постеснялся открыто высказать свои вызвавшие в кругах  консервативного нобилитета (столичной римской родовой аристократии) недовольство взгляды о государстве, или о республике, которую «в силу занимаемой должности»  был призван «обустроить», заявляя, что «республика - ничто, пустое имя без тела и облика»; «Сулла не знал и азов (политической жизни – В.А), если отказался от диктаторской власти»; «с ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожнее (чем даже с самим Суллой! – В.А.) и слова его считать законом» (как утверждает, например, римский историк Саллюстий, ссылаясь на Тита Ампия).
Для людей старого закала вроде знаменитого оратора, политика и литератора Марка Туллия Цицерона, носившего, как и Гай Юлий Цезарь, почетное прозвание «Отец Отечества» (полученное им от сената задолго до Цезаря), подобные высказывания были как острый нож. Ведь почести, которых по его, Цицерона, инициативе, были назначены сенатом Цезарю, если верить историку-биографу Плутарху, «еще оставались в пределах человеческого величия», в то время как иные подхалимы в сенаторских латиклавах, претекстах и черных кальцеях наперебой (и, может быть, сознательно, в провокационных целях) предлагали чрезмерные почести, неуместность которых привела к тому, что Цезарь сделался неприятен и ненавистен даже самым благонамеренным людям. Поэтому Марк Туллий Цицерон не упустил возможности предложить римскому обществу свою собственную,  достаточно компактную, программу морально-этических и политических реформ (видимо, ожидая, что она кому-то будет интересна).
В конце концов, «Отец Отечества» был не совсем уж новичком на данном поприще. Еще несколькими годами ранее Цицерон написал пару трудов о римской «мировой» державе и, не без оснований, полагал, что Цезарь их прочел. В книге «О государстве», апеллировавшей  к политико-гражданской совести квиритов - римских граждан - в наставшие тяжелые времена, дополненной позднее сочинением «О законах», Цицерон разработал развернутую общегосударственную концепцию. Предприняв попытку показать, как можно заново обустроить переживающую в его время очевидный упадок республику, путем ретроспективного анализа истории превращения Рима из небольшого города в великую державу.   
Согласно Цицерону, выходцу из «всаднического» сословия, второго по знатности после первенствующего сенаторского, достигшему, в ходе своего социального восхождения и «служебного роста»,  сенаторского и даже консульского звания, добравшемуся до самой вершины иерархии чинов Римской олигархической республики, ауспиции (иными словами - истолкование знамений в духе праотеческой религии) и сенат (иными словами - центральный институт олигархического строя)  представляли собой две главные, важнейшие основы римского  государства.  На вопрос о наилучшем («самом умеренном») состоянии «общего дела» (именно так переводится на русский язык с латинского слово «республика»), то есть, выражаясь современным языком – об оптимальном государственном устройстве, или строе, Марк Туллий давал следующий ответ: «…что может быть прекраснее положения, когда государством правит доблесть; когда тот, кто повелевает другими, сам не находится в рабстве ни у одной из страстей, когда он проникся всем тем, к чему приучает и зовет граждан, и не навязывает народу законов, каким не станет подчиняться сам, но свою собственную жизнь представляет своим согражданам как закон? И если бы такой человек один мог в достаточной степени достигнуть всего, то не было бы надобности в большом числе правителей; конечно, если бы все сообща были в состоянии видеть наилучшее и быть согласными насчет него, то никто не стремился бы иметь выборных правителей. Но именно трудность принятия решений и привела к переходу власти от царя к большому числу людей, а заблуждения и безрассудство народа - к ее переходу от толпы к немногим (олигархам-«оптиматам», то есть «наилучшим» - В.А.). Именно при таких условиях, между слабостью сил одного человека и безрассудством многих, оптиматы и заняли среднее положение, являющееся самой умеренной формой правления. Когда они управляют государством, то, естественно, народы благоденствуют, будучи свободны от всяких забот и раздумий и поручив попечение о своем покое другим, которые должны о нем заботиться и не давать народу повода думать, что первенствующие равнодушны к его интересам. Ибо равноправие, к которому так привязаны свободные народы, не может соблюдаться (ведь народы, хотя они и свободны и на них нет пут, облекают многими полномочиями большей частью многих людей, и в их среде происходит значительный отбор, касающийся и самих людей, и их общественного положения), и это так называемое равенство в высшей степени несправедливо (! - В.А.). И действительно, когда людям, занимающим высшее, и людям, занимающим низшее положение, - а они неминуемо бывают среди каждого народа — оказывается одинаковый почет, то само равенство в высшей степени несправедлив (! - В.А.); в государствах, управляемых наилучшими людьми (оптиматами - В.А.), этого произойти не может» («О государстве»)
Со свободой, в глазах Цицерона, в его время в Риме дело обстояло далеко не лучшим образом. В письмах и сочинениях последнего периода жизни «Отца Отечества», пожалуй, чаще всего фигурировало именно слово «свобода» - или, по-латыни, libеrtas. Философствуя, в блестящей изоляции, в том или ином своем поместье, он то и дело жаловался именно на недостаток libеrtas, без  которой, казалось, не мог сделать ни единого вздоха. Представляется вполне очевидным, что великий (в прошлом) человек имел в виду отнюдь не свою личную свободу.
Однако же и в политическом значении римская libеrtas значительно отличалась от «свободы», привычно интерпретируемой нами в духе гуманизма. Некоторые «свободы», приобретшие, по мере исторического развития, значение в ходе борьбы против социальных привилегий и воспринимаемые нами, людьми XXI столетия, как сами собой разумеющиеся, элементарные, были бы просто немыслимы в рамках «классического»  римского «общего дела». Скажем, употребляемое Цицероном выражение libеra oratio отнюдь не соответствует позднейшем понятию «свобода слова» (libеrtas  loquеndi).  Оratio в те времена означало не только «слово», «речь», но и «молитва». Следовательно, libеra oratio означало и «свобода молитвы». Но в традиционной  Римской республике «свободы молитвы» не существовало. «Вечный» Град на Тибре имел свои ведомства, одно из которых было предназначено для «общения с богами». В традиционном Римском государстве, в котором публичное обращение частного лица к народу считалось государственным преступлением, не было и не могло быть «свободы слова» в нашем сегодняшнем понимании. Сетуя на то, что в Риме больше нет libеra oratio, Цицерон имел в виду, что традиционные государственные учреждения, исключительной прерогативой, атрибутом, принадлежностью которых была свобода слова – сенат и магистраты (должностные лица) – больше не могут пользоваться этой свободой. В своем сочинении о государстве Марк Туллий требовал строгого запрета на государственном уровне «бесстыдств», демонстрируемых порой на театральных подмостках.
Оказывается, что libеrtas в понимании Цицерона, нисколько не означавшая свободу для народа – этого весьма подозрительного для «Отца Отечества» опасного «бродила», или «сусла» - представляла собой не что иное как исправно функционирующую традиционную законность управляемого «оптиматами» римского государственного организма. Иными словами – «либертас» означала для Марка Туллия государственный порядок без единовластия.
Выражения «царь» и «царская власть» относились в традиционной Римской республике к числу политических ярлыков и даже оскорблений, часто и без разбора применяемых ко всякому «беззаконному властителю» – то есть, верховному правителю (или претенденту на верховную власть), не признающему примата - безусловного первенства - традиционных глав олигархических «династий» и занимаемых ими должностей в олигархических государственных ведомствах. Самому Цицерону пришлось, в период своего единоличного и самовластного консульства, услышать в свой адрес обвинения, согласно которым он стал «первым царем-чужаком в Риме после Тарквиниев (древних римских царей этрусского происхождения – В.А.)», тем более обидным для «нового человека» родом не из самого Града на Тибре, а с периферии, что эту удачную шутку придумал не сам он, а кто-то другой.
Гай Юлий Цезарь поступил очень умно и осмотрительно, отказавшись, во время одного из публичных торжеств, принять и возложить себе на чело предложенную ему диадему (не «корону» в нашем понимании, а белую головную повязку, считавшуюся в античном мире символом царского сана), воскликнув во всеуслышание: «Caеsarеm sе, non rеgем еssе», или, по-русски: «Я – Цезарь, а не царь». Некоторые комментаторы усматривают в этой фразе Гая Юлия намеренную двyсмысленность. Ведь в роде Юлиев, из которого происходил отец диктатора, родовым прозвищем было «Цезарь», а в роде Марциев, из которых происходила мать диктатора - «Царь» (или, по-латыни - «Рекс»).
Тем не менее, суть дела от подобных мелочей нисколько не менялась. И, если  бы Цезаря спросили в лоб, не соответствует ли объем «врученных ему сенатом» неограниченных полномочий объему полномочий монарха-самодержца, Гай Юлий, вероятнее всего, ответил бы на этот вопрос утвердительно.
Одновременно с вручением «потомку богини Венеры» неограниченной диктатуры «по гроб жизни» им были изданы декреты, обязывавшие сенаторов приносить ему клятву верности. То есть – присягать  лично Цезарю, а не Римскому государству. И знатные господа, несмотря на свою принадлежность  к тайной республиканской оппозиции диктатору, проявив полное (внешнее) смирение, покорно подчинились этим декретам. «Отцы-сенаторы» буквально задыхались от с трудом сдерживаемой ярости при виде надменного в своем всевластии Цезаря, небрежно принимающего, перед храмом Венеры Прародительницы (рода Юлиев и его самого)  оказываемые ему (в том числе – самими консулами - высшими магистратами республики!)  очередные почести, не стоя (если не из уважения, то хотя бы из приличия), а, самым возмутительным образом,  сидя, однако лишь сжимали кулаки, не пуская их в ход  (да и то – незаметно для соглядатаев). Сказать, что они «держали кукиш в кармане», было бы непростительным    анахронизмом (карманов в те времена даже у самых родовитых и богатых  римлян, как известно, не было). Не с большим уважением, чем к сенату, относился новоизбранный пожизненный диктатор и к другой важнейшей (если верить Цицерону), опоре Римского государства – ауспициям. «Он (Цезарь - В.А.) дошел до такой заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил о несчастном будущем - зарезанное животное оказалось без сердца, - то он заявил: «Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного нет» (Светоний).
Коль скоро Цезарь тактично не дал увенчать царской диадемой свою собственную голову, «римский народ» (?), не растерявшись, возложил венки на головы многочисленных статуй «потомка богини Венеры». А Цезарь выразил свое недовольство действиями народных (плебейских) трибунов,  попытавшихся возбудить расследование этого «преступления», и сместил их с должности. Со все большей подозрительностью консервативная сенаторская партия следила за тем, что Цезарь понимал под «rеs publica constituta», сиречь «обустроенной республикой» - настоящей лавиной отдельных, «косметических»  мер, отнюдь не стабилизирующих римский государственный порядок в целом. На поверку выходило, что предложенная Цезарем концепция «обустройства» Римской державы имела чисто прагматический характер.
Здесь, однако, конец и Господу Богу нашему слава!