Божий шельма

    Макар Донской.
    БОЖИЙ ШЕЛЬМА.
    Повесть.

    Смех глупых то же, что треск хвороста под котлом.
    Екклесиаст

    ПРОЛОГ.

    Матвей Облапин, молодой человек неприятной наружности с недоуменно отвисшей челюстью и ядовито вперившимся взглядом, в котором чередовалось негодование и удивление, походящий на заядлого бильярдиста, уже полтора часа, стоя на бугре, отвязно беседовал со своим другом Валерием Марианским. Тема пламенных речей Облапина касалась предметов столь высоких, что его товарищу Марианскому то и дело хотелось пожалеть себя и уйти, но он мужественно принимал на себя нападки Матвея, сопровождающиеся брызгами слюней. Нападки, впрочем, были адресованы вовсе не Марианскому.
    – Что мне ненавидеть священников? – поежился Марианский. – Ну, не за что.
    – А я буду ненавидеть. Ты мой друган и поймешь меня, – закадычно настаивает Облапин.
    – Ну, за что? Что они тебе сделали?
    – Почему их ненавижу? А вот скажи мне, брат Марианский, откуда у них заклинания? Ведь своими чтениями в храме они себе из людей рабов делают!
    – Зачем ненавидеть? – не сдавался Марианский.
    – Если бы не было причины, за что их ненавидеть, и тогда бы их ненавидел, – буркнул Матвей и почувствовал, что отдал часть души своему товарищу Марианскому.
    – За что?! Да за аминь!
    – Привязалось к тебе, Облапин, слово поповское, что ты его каждый раз поешь да распеваешь? Шел бы в хор петь!
    – Недурно?
    – Звучно выходит, – похвалил Марианский.
    Облапин опять за свое:
    – Ненавижу вас, священники, а вы хавайте, жуйте! Ишь ты, пуза наели!
    – Не все же?! Иные — подтянутые.
    – Те гордые.
    – Смиренного вида есть немало…
    – Холеные!
    – Мужиковатые бывают.
    – Неженки! Они нас совращают! Враги они! Целый класс врагов! Нам с тобой, Марианский, извести их всех надо…

    ГЛАВА ПЕРВАЯ. ТИРАН.

    В уездном городке Верея, Московской губернии, в котором жил Матвей Облапин, одна-единственная достопримечательность – Спасо-Входской монастырь, или, как его чаще называли верующие, обитель Входа Господня в Иерусалим. Уютно расположившись на высоком берегу реки Протвы, монастырь стал весьма популярен. Со всей Красной Слободы сходится сюда толпиться народ на службы.
    – Как его там? Спасо-Входской! – неугомонно судачит Матвей Облапин.
    – Вот к чему он? А и я люблю туда ходить. Хожу да все посматриваю на людей. Идут они и идут. Конца и края нет людской реке. Да чего ходить в церковь-то? Кто тебе там поможет? Я одной барышне так сказал: «Поп уехал на курорт в Кисловодск».
    – Зачем?
    – Чтобы ей стало совестно.
    – Поверила?
    – Поверила мне!
    Матвей Облапин продолжает хвастать:
    – Еще как-то говорю другой: «Был такой случай: попа вызвали дом освятить, а он, видя, что мужа-то нет в доме, молодую обхватил, бедняжка насилу вырвалась!»
    – Как барышня? Перенесла?
    – Срама не вынесла. Как услыхала про такое, запунцовились ее щеки. Развернулась и пошла от храма.
    – Ну, и ты пошел бы…
    – Нет. Я следующего поджидаю. Однажды стою, любуюсь на монастырское каменное крыльцо, с рундуками на кувшинообразных столбах. Смотрю, идет святоша. Богомольный весь… Я ему: «А что у вас волосы такие нечесаные у всех?! А бороды?!! Чего у вас бороды всклоченные?!! Что вы все ходите?! Ходоки да странники. А хозяйство? Скотина — на кого брошена?!! Бездельники!!!» Еще идет персонаж. Бороды — вовсе нет. Волосы на голове – токмо из парикмахерской. Господин чистюля! Нахарахоренный тип, одетый с иголочки. Посмотреть, одежа его вопит вместе с ним: «Вот как надо!» Тошно все это, Марианский. Вернулся я домой. И места себе не нахожу.

    ГЛАВА ВТОРАЯ. ГОНИТЕЛЬ.

    Красавчики Облапин и Марианский сидят на пригорочке. Внизу, по деревянным мосточкам, неторопливо идет седовласый священник.
    Матвей Облапин крикнул:
    – Эй, аминь?!
    Священник не обернулся.
    – Пройдоха! – возмутился Облапин.
    Марианский поднялся:
    – Он же безответный!
    Матвей Облапин говорит Марианскому:
    – Мразь прочапала! Представляешь, как обидно мне стало? Вот же морда! Идешь! Не отзываешься! Почему? Балуешь куда, церковная пропаганда? Его бы в подвал закрыть наш? А, Марианский? Что ты вырос? Побледнел, смотри-ка?! А то, может, тебя закрыть?!!
    Марианский бросил взгляд вслед удаляющемуся священнику.
    – Матвей, а он вроде крепкий.
    – Еще поглядим, кто кого! – Облапин еще не вполне насытился своей дерзостью.
    – Почему он, пропаганда бреховая, не повернулся, когда я его звал? Он же миссионер!!! Пусть бы подошел, проповедал бы… – Матвей Облапин недовольно отряхнулся. – Марианский! Сил никаких нет. Что попы со мною делают?! Недобрые они! Злые!
    От ненависти и обиды, больно схлестнувшихся у него в груди, Матвею захотелось поплакать. Да и чтобы непременно на виду у всех, пусть утешают, а может, и дадут чего-нибудь… А он, Матвей, сразу б на скачки. Поставил бы… И проиграл бы! Айхб! Поноешь вроде, а легче становится. Пособирать бы дивидентики со своего нытья… Пожалует, глядишь, какая барышня сердобольная.
    Щеки Матфея зарумянились. Слеза выкатилась. Матвей сплюнул. Распрямился. Выгнул грудь колесом. Взбодрился. Пора идти к монастырю — душу отвести. Отпугнуть от службы хоть кого-нибудь.
    К вечеру приходит к Марианскому.
    – Марианский, дай отобедать?
    – Садись, дружок. Я позову кухарок. Отдохни. Вот трубка. Табачок. Устраивайся у камина.
    Марианский позвал прислугу. Началась беготня. Женщины живо захлопотали собирать на стол.
    – Марианский, послушай, братец! – говорит ему Матвей Облапин, растопыривший свои красные руки, походящие на клешни крабов. – Прихожу я к обители. Колокольня шатровая, черепицей покрытая, как в старину! Ну, красиво! У колокольни мой пост, однако. Дивлюсь, а занят пост мой! Другие лайки там сторожат. Слева от святых ворот — бабуля в платочке, такая ловкая! Замешкается кто-нибудь возле арки монастырской, а она ему: «Сын мой все посты соблюдал. А погиб в Крымскую. Подайте мне на помин, подать за сына, люди добрые. Сын жизнь за попов отдал, а они не стали его душу брать на помин. Даром не берут. А даром надо! Другой сын мой, каждый праздник ложился рано, все молитвы вычитывал ко причащению, а теперь он увечный – руки ему покалечили турки на Балканах! Не крестится».
    – Сеет? – спрашивает Облапина Марианский.
    – Сеет. Умело сеет, бабуля!
    – Матвей, так то же ведь семена лукавые…
    – Никакие не семена! – спохватился Облапин. – Вот послушай, брат Марианский. Справа от главных врат сегодня застыл мужичина-богатырь, — ну, писаный атаман разбойной бригады! Новоявленный столпник жует чего-то да мрачно зыркает на подходящий к церкви народец. Вглядывается хмурно, сопит сердито. Обычаи и повадки богомольцев, намекает, мол, ему не нравятся. И так, знаешь, прямо в душу заглядывает: не грешник ли? Ну, того гляди, вот-вот бросится.
    – Мнит, что богомольцы со страху и креста на себе полагать не станут? – осведомился Марианский. – Полагают крест?
    – Полагают. А посмотреть на того мужика, всем ясно: верующие злые, как лешие! Псы окаянные! Уф, не ходи туда. Чего еще сотворят, наделают! А то и уроют.
    – Что ты несешь, Матвей? – присмотрелся к нему Марианский. – Сядь, подкрепись.
    Матвей Облапин зарделся и сел за стол с показною важностью, набехтеревшись, знаю, мол, о чем говорю. Желая дать пройти подступившей комком к горлу обиде, Облапин взял нож, отрезал кусочек от свиной отбивной и с удовольствием положил себе в рот дымящегося мяса. Немного пожевав и наполнив рот слюнями, Матвей прихватил трясущейся от волнения рукой бокал с водой, и сделал три глубоких глотка. Вода побурлила к нему в утробу, клокоча и чавкая.
    – Думаю я, коли два места мои занятые, пойду в храм, к иконе. Захожу. Все в дыму кадильном! Вонь стоит невыносимая! Нестерпимо воняет-таки! Хотел я выбежать, да вон им то, видать, нравится.
    – Наверно, ладанок архиерейский? – неуверенно прокашлялся Марианский.
    – Может, он и есть в нем, запах какой… А мне что? Мне, брат Марианский, все повывернуть да повыкрутить необходимо. Я бы желал, чтобы духу их монашеского не было. Театр можно. Я бы посещал… А то и сам артистом заделался б. Вот сие — по-настоящему — интересно. А икон, чтобы не было…
    Марианский закурил трубку. Облапин подошел к окну. Весна приятно украшала своим дружеским капельным разговором облезлые доски родового гнезда Марианских. За окном речная гладь, пристань да великое множество лодок и карбасов. Марианские прежде были богачами, а теперь торговали веслами, сетями, уключинами, а также и самими лодками.
    Облапин уселся в кресло:
    – Иные белят, а я нет. Да и что за пустяк! Переставить немного место, перевести на другое время. И вот уже перед тобой не священник, а погибель!
    – Не совестно тебе, Матвей? – налег Марианский.
    – Бывает. А своего не уступлю! Так надо!
    – Как?
    – Представь, заходит в храм богомолец, странник или монах… И говорит: «Здравствуйте, добрые люди». А мы с тобой, Марианский, у него за спиной: «Зайти-то зашел, а с народом не поздоровался!»
    – Как же это? А услышит?
    – Ну, так не орать же…
    – Что же мы, черти с тобой, Матвей? Нехристи?!!
    – С виду мы это, кажись, не черти окаянные. Мы приличные люди. И скажу тебе Марианский! К нам не придерешься, потому что мы и есть церковь! Я вот тебя, Валерий, почему полюбил? Полюбил я тебя, как братца, потому что у тебя понимание есть. За то, что ты на длиннополое отродье то… «Их отцами не зовите!» — сказал. Помнишь?
    – Да, было, – усмехнулся Валерий Марианский. – Я ведь, признаюсь тебе, сопротивляюсь шибко всему Евангельскому. Однажды подсел я как-то в парке к одному священнику. Вижу, он так с виду прост, что ли. Показывает всем, что не гордый, мол, поп, а свой.
    – Да какой же он свой? Рабочий?! Крестьянин?! Инженер?! У них и сословие свое. Ох, уж и попили они кровушки народной.
    – Погоди, Матвей. Я к нему подсел. Он сидит, молчит. Я возьми и спроси его: «Как ваше имя, святой отец»? Священник был рад ответить: «Отец Варфоломей».
    – Не называйтесь отцами! – торжественно восперился Матвей Облапин. У него имелась привычка говорить пафосно и показательно воздевать кверху кривой указательный палец.
    – И я ему: «А сказано, не называйтесь отцами»…
    – У того Варфоломея, поди, сразу, химера его побери, и свет в глазах померк? – развалился в кресле у камина, скрытый в полутьмах гостинной, счастливый Матвей Облапин. – Знаешь, я пока в очереди к иконе стоял, проповедь началась. Явственно до меня слова не доносятся, хотя не шумно в храме совсем. А я все пытаюсь, пытаюсь расслышать-то! Вот, и вспыхнул: «Ну, давай, свора поповская! Бреши, бреши! Чем ты еще меня убеждать будешь?!! Все твои слова я против тебя обращаю. Ты мне проповедь, я тебе отповедь. Ты мне панихиду, а я тебе: «Иди в хламиду!» Ты мне: «Ставьте свечу», а я стою, по всему вроде молча, а сам в душе хохочу! Не можете вы, если можете! Не сотворите молитву, если сотворите. Не помогаете вы людям, если помогаете! Ненавижу вас святоши!» – Матфей запылал от своей речи. – Так, братец, я в церковь сходил-то.
    – А почему, Матвей, ты их ненавидишь? – поинтересовался бравый Марианский.
    – Почему? Сам не знаю.

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПРИХОЖАНИН.

    Матвей Облапин поднялся, сделал пару шагов и слегка высунул голову в коридор, выглядывая, нет ли посторонних ушей за дверями столовой. К удовлетворению своему, найдя, что никто кроме Марианского ему не внимает, Матвей снова уселся в кресло и вдохновенно изрек:
    – Впрочем, послушай. Отец мой торговал глухоозерским цементом. Я его редко видел. Всякий раз, когда он возвращался из Москвы с прибылью, напивался и бил мою мать так сильно, что Никитич, живущий по соседству, говаривал, что отец мать, молодую и красивую, послушную ему во всем женщину, можно сказать, ни за что позорил и целенаправленно убивал. Отчего так случилось, от беспрестанных побоев отца ли, или от старания матери во всем его слушаться и почитать вопреки дракам его и пьянкам, а мать веру свою потеряла. Перестала посещать церковную службу. Я был малюткой. И тоже обиделся на Бога, надломился от скорби ее. Да, мама хорошая была. Перед кончиной лет десять жаловалась мне, что стоит ей закрыть глаза, как она видит волка. Упитанный и зловещий, разбодяживший ночной прохладой свою грязную шерсть, волк, до поры медливший, вдруг стремительно разевал пасть и бросался на мать, норовя схватить ее за самое лицо. Мать полагала, что страшные видения приходили в ее спящее сознание из-за церкви.
    – А прежде? Ты же ходил в церковь? – взволновался Валерий Марианский.
    – Раньше я возле дверей стоял… Хотелось войти, да не смог. Чаще не хотелось… С детства на травушке-муравушке возле церкви валялся. А там из окон храма пение несется. Вот и служба, – Матвей подкинул дрова в камин. – Знаешь, Марианский. Я задумался. Мы с ребятишками слышим пение ангелов поющих, славящих Бога? Или то народный голос? Мальчиком почувствовал я веру. Тогда казалось мне, что душа знает ее! Чистая она, как слезы материнские, вера наша. Вера наша православная!
    Валерий презрительно скорчился.
    Облапин, озаренный чем-то светлым и божественным из детства, вдохновенно продолжал:
    – Марианский, ты меня поймешь. Возжаждешь и ты ее, и снова, снова в храме, обретая ее, споешь в унисон вместе со всем народом, потому что роднее веры нашей — никакого голоса нет.
    – Это что? Ты пил?! Ты не в кабаке сидел, часом?!! Договорился!!! – покрыл упреками своего товарища Валерий Марианский.
    В тот вечер выпроводил Матвея Облапина не трезвого и не пьяного Марианский. И более уже не общались они между собой, а прежде были, как говорят: не разлей вода, все одно – братья родные.

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СВЯЩЕННИК.

    Прошло немного времени, и, к удивлению всех, Матвей Облапин исправился, окультурился, склонился перед святым алтарем в слезах и поступил в семинарию. Матвей выучился и стал священником. В семинарии дали ему на выпуске фамилию Рождественский. Приписали отца Матфея Рождественского к церкви Рождества Богородицы в Столешниковом переулке, что в Москве.
    Прошел год, как стал отец Матфей служить.
    Раз приехал в храм молодой архиерей — вместо прежнего владыки, ушедшего на покой. А Матфей душой не принимает его: «Молодой! Очки напялил на нос! Интеллигенция!»
    И вот старое пробудилось в Матфее, кобенное нечто… Смотрит Матфей, архиерею досадить бы как-нибудь скрыто. А ничего не выходит! Сила какая его архиерейский сан охраняет?! Взял Матфей нож. Крутит его да поворачивает и все думает: «Пора архиерея-то на пику посадить». Вспомнились ему белые денечки. Как кричал Матфей: «Эй, аминь»! проходящему возле их пригорка святоше из Спаса-Входского. «А теперь что? – вознегодовал он. – Я сам святошей заделался? Вот я клинок в сапог, а на службе его — в кадык архиерею! Кровь хлынет, как ему тогда величаться?»
Матфей, в похотях, крутит ножом, прикидывает: чисто ли войдет острие? А ежели на рукоять второй рукой поднажать? Измотался. Выхолостился Матфей. Сунул пику в сапог, за голенище. Смутился, будто маститый праведник: «Повода нет. Ах, вот! Почему он указывает? Он, что нам указывает? Зачем он смотрит? Чего так на меня посмотрел внимательно?.. Достаточно! – махнул рукою Матфей. – Желание поквитаться было у меня, но, чтобы достать нож из-за голенища, сил не нахожу. Отлегло бы?» И впрямь отлегло у Матфея.
    Как-то на службе представился Матфею случай неожиданный и удивительный сквитаться с архиереем. На Херувимской песне, аккурат перед Великим входом, архиерей стоит у жертвенника спиной к духовенству и долго поминает (что утомительно для Матфея). Консисторский протоиерей, приготовляясь к Великому входу, берет крест в руки, настоятель собора берет крест с престола, а Матфею подают копие, то, каким агнца на проскомидии заколают (без чего не может быть и службы). Младшему священнику предлагают взять в руку лжицу. Каждый иерей подходит сзади к архиерею и целует его в плечо — в тот момент, когда архиерей частицы из просфоры вынимает.
    «Ах же, какой случай! – обрадовался Матфей. – Вот его спина. У меня копие. Чего еще желать?»
    Тут Матфею, ведь некстати, а пришла и засела, въелась в горячую бубновую голову вредная мыслишка! Что, дескать, видит Господь его, Матфея, страшный невиданный грех убиения архиерея на Божией службе. И где? В святом алтаре!
    Подкосились ноги у Матфея.

    ГЛАВА ПЯТАЯ. УБИЙЦА.

    Отец Матфей по нраву своему так и остался разбойником с большой дороги. И как он стал священником, сам досадовал, а не смог уразуметь. Вероятно, осуждение попов довело его до такой крайности. Уже в семинарии Матфей разузнал значение перифраза слов Евангельских: «В чем кого осудишь, в том сам и побудешь». А Облапин с ясновельможным лодочником Марианским только и делал, что критиковал и ругал духовенство! Как сам веровать начал?!! Не прошибешь ведь?! «Что вы меня потчуете верой вашей?» Сам же верует Матфей! Честно верует. Жутко ему сие! Волнительно. Трезвит.
    В сути отец Матфей не поменялся. Беспринципный и каверзный задира, безжалостно грабивший честность и религиозность прихожан,  прежде подвергавший циничному хаю их самое право верить, а ныне жестоко преследующий их за несоблюдение евхаристического поста, Матфей ни справа от распятого на кресте Спасителя не видел себя, ни слева. Сначала в семинарии, а затем на приходе явился он поначалу робким почитателем Христа, однако всегда знал и искал Облапин лишь свой разбойничий и алчий интерес.
    «Верея же!» – осенило Матфея. Если бы дослушал Марианский Матфея Облапина, то узнал бы про верею. «Верея — ведь что? Столб, на который воротина навешивается! На каждом молебне батюшка мое имя о здравии поминал, пока я на траве-мураве с ребятишками живот залеживал, вот теперь и закружилось у меня перед глазами…
    Записки! Церковная записочка “о здравии” – вот она, верея их! Как ходила тетя Клава на заутреню, всегда меня брала и записку подавала “о здравии”. Это записочки, ею подаваемые о моем спасении, нутро поменяли! Открылась мне вера…»
    Так думал Матфей Облапин, когда своекорыстие вновь овладело им. Что ни взгляд у него на архиерея, так подобострастный, а внутри живет нелюбезность, скрученная в немалый моток и еще усиленная ненавистью к тому, кто выше по иерархии и старше по сану. Одержимый язвительной дичкой, Облапин и себя уже перестал ощущать в сане, не переставая взирать лишь на ищущего подхалимства, лживого до очевидности, хитрого и вероломного епископа. "Что в нем? Немолитвенный, а столб-таки, гляди: верея. Точно он здесь врос? Придверник!"
    “Есть ведь и зависть! Хмуроокая тоска во мне и жалкое кривляние не от зависти ли?” – Облапин омерзительно ссутулился, бегая узкими глазками и шевеля елейными устами что-то едва уловимое перед прямым, как мачта, архиереем. – Зависть! – тихонько позвал он свою давнюю подругу и страсть. – Скажи! Это ты верея и бичея моя? Согретая муками, змея молчала. Лишь намекала Матфею на широкую спину епископа. «Сейчас бы ткнуть! Схватят, скажу: пошатнулся я! Голова закружилась! Нечаянно, мол, я… Поверят!»
    Консисторский протоиерей с крестом в руке пошел целовать архиерея. За ним встал в очередь на целование настоятель храма. Время и Матфея подходить целовать в плечо своего архипастыря. «Но дело поганое!» – замешкался Облапин. Словно ртутью наполнились члены тела его.
    Известно из церковных источников, что многие грешники были остановлены неведомой силой и удержаны от своего дурного поступка. Оказалось, что тут Матфей не стал исключением. Нашло на него озарение! Услыхал Матфей голос явно ему говорящий: «Бог! Бог! Бог! Бог!» Стучит сердце Матфея. Не может он угомониться. Смотрит на архиерейскую спину. “Вот я тебе сейчас!” И снова заколотило в его кипящем сознании: «Бог! Бог! Бог!» А другая, будто своя, мысль говорит отцу Матфею Рождественскому: «Нет Бога! Нет! Враки это ваши, поповские! Режь его!» Но снова стучит в висках: «Бог! Бог! Бог!» С властью большой отдается в разуме Облапина обличающая сила, и чем более хочет Матфей епископа в спину или в шею острым копием ударить, тем более он власть эту чувствует. Неземную власть, сверхъестественную.
    «Если Бог есть, он меня остановит!» – решает Матфей и представляет, как сейчас же, он, подойдя ближе к архипастырю, отведет назад руку с копием для замаха… «И никто не помешает! Никто!» Закончились мысли. «Нет Бога!» – уверенно решает Матфей.
    Вдруг двое свещеносцев, не сговариваясь, отойдя от положенного им нахождения у боковых дверей, подошли к архиерею и встали по сторонам от владыки. Двое священников с крестами встали лицом к Матфею, заслонив собою епископа, а стоящий позади Облапина отец Андрей Вяземский критично заметил ему:
    – Чего ты встал? Иди вон туда к стене! Дай мне подойти…
    Матфей замер. Никто не подпустит его ткнуть архиерея? Стало быть, все, что он задумал, небывальщина?!
    Неожиданно епископ обернулся и пронзительно глянул на отца Матфея Рождественского чрезвычайно суровым и праведным взором. И устремилась от взора архиерейского, будто погоняемая ветром грозовая мраковая туча, в душу отца Матфея бездна простых смыслов. «Придется отвечать за свое деяние!» Матфей понял. Ничего не стоит заломить его обессиленные руки богатырского сложения пастырям, у каждого из которых косая сажень в плечах.
    Облапин крякнул. Пальцы его закогтили, заскребли корявые о невидимый камень веры.
    Матфей боязливо озирнулся на строгие лики святых икон. Ему показалось, будто звякнули ключи от Рая, в руках, одетого в длинную одежду, апостола Петра.
    Матфея Облапина покачнуло, и он рухнул на пол, ахнув, и выронив копие. Нагнувшийся к телу священника Андрей Вознесенский объявил всем, что отец Матфей Рождественский мертв.

    ЭПИЛОГ.

    В некрологе, выпущенном духовной консисторией 20 ноября 1880 года, выражались соболезнования в связи со скоропостижной кончиной священника Рождественского, преставившегося на сороковом году жизни от неизлечимой болезни легких. Отпевание прошло по чину иерейскому. Над куполами храма Рождества Богородицы в Столешниковом переулке, в густых облаках, москвичи заметили крест, образовавшийся в виде просвета, чего прежде не видели. Однако видение креста не вызвало у прихожан религиозного подъема. Никто не стал комментировать это явление и подоспевшему корреспонденту.
    – Отец Матфей удостоился от Бога кончины праведника, ибо не каждого Господь сподобляет умереть во время Херувимской песни — в полном священническом облачении и с копием в руке, – говорили прихожане храма. И приготовились поскорее забыть скоропостижно скончавшегося пастыря. Но отец Матфей напомнит им о себе.
    Всех еще держало недоумение, когда уборщица храма Лидия Никифорова столкнулась с неожиданным для нее затруднением. Дело в том, что Никифорова имела послушание от настоятеля храма Рождества Богородицы в Столешниковом переулке мыть пол в алтаре и протирать пыль с подоконников. Уже года два как, пользуясь благословением, данным ей настоятелем, Лидия Никифорова входила в алтарь ночью, где ее неоднократно заставал церковный сторож Архип Гладиаторов, поначалу дивившийся ее трудолюбию. «Чего она там стояла? – недоумевал сторож. – Может быть, просила чего-нибудь у Бога?» Гладиаторов недоношенно вымусолил, что уборщица Никифорова надеется, сблизившись с престолом, на котором хранятся святые тайны, вымолить скорее для себя необходимую ей милость, и, что называется, отпустил ситуацию, не докладывая об этом настоятелю. Лидия Никифорова между тем приноровилась дважды заходить в алтарь. Первый раз – днем, для уборки. Второй раз – ночью, для молитвы. А вот после того как священник умер на службе, обнаружилось, что Лидия стала бояться. Боялась Никифорова как человек, видящий тайное. Трепетала Никифорова, словно птица, срывающаяся с развалин древней усадьбы, вспугнутая неведомым, заиндевело скрывающемся в глубине загадочных руин. Лидия Никифорова вдруг уразумела, что алтарь совсем не место для женской молитвы. Лидия ощутила страх всем своим трепещущим естеством. В итоге сторож Гладиаторов доложил, что уборщица наотрез отказалась входить в алтарь мыть пол. Настоятель вынужден был сам приступить делать уборку. Однако едва смеркалось, он — как есть — оставлял швабру и ведро, и уходил домой. Настоятель храма стал испытывать страх в алтаре с наступлением сумерек.
    Появилось и еще одно странное обстоятельство, связываемое с кончиной отца Матфея. Сторож Гладиаторов неоднократно докладывал, что по ночам, проверяя решетки на окнах храма, с удивлением для себя слышит за иконостасом дерзкий, недовольно создаваемый кем-то шум, который сменяют быстрые удаляющиеся шаги. Гладиаторов с ужасом заметил, что чем тщательнее он следит за безопасностью, тем чаще из двухсотлетнего алтаря храма в Столешниковом переулке раздается жалобный и пронзительный мужской плач.


    Маддо, 2021