Зинка да терентий и их святой долг

ЗИНКА ДА ТЕРЕНТИЙ
И ИХ СВЯТОЙ ДОЛГ
(самобытное повествование)

ХУДОЕ БЫВАЕТ И САМО ПРИСПЕЕТ,
ДОБРОЕ ЖЕ НЕ ВСЯКОГО СОГРЕЕТ

ПРОЛОГ

   Верь не верь, а ведь это было.
   Поведаю историю, которая тронула всех тех, когда-либо слышавших её. Душевно проникнувшись трагизмом сюжета пересказали своим близким и знакомым. Теперь и Вы послушайте.
   Произошло это, запомнившееся многим событие, в тысяча девятьсот шестидесятом году. Однако, начну с предыстории. Так вот.
   Зинаида Сарайкина, женщина возрастом около сорока лет, проживала одна в небольшой избёнке на краю деревеньки Овражье.
   Сама-то деревенька возле леса, вдоль глубокого оврага, небольшая, дворов поди пятнадцать - двадцать, да имелось ещё с десяток некогда кирпичных, да и рубленных, а теперь заброшенных и разрушенных ветхостью. Со стороны, особенно в ночи, казались эти руины страшнющими пристанищами нечисти. Частенько там, в кромешной темноте, что-то выло, поскрипывало, ухало да постанывало.
   Народ, живший ранее в этих домах, кто поумирал, а кто-то и сбежал от однообразия, отдалённости, короче говоря - из глухомани.
   Имелся один магазинчик, в котором весь товар вместе, от конфет до керосина. Правда, автолавка бывало добиралась до Овражья, привозила всякую необходимую в хозяйстве мелочь.
   Жители деревеньки Овражье - старики да вдовые бабы, в основном. Чтобы попасть в больницу, к примеру, в церковь или в сельский совет, а может и за какой другой нуждой, необходимо по колдобинам раздолбанной дороги пройти километра три-четыре до трассы и там «голосовать», авось кто подберёт и довезёт до большого села, райцентра. Дети из Овражья, коих не много, в интернате при школе всё учебное время проживали. Матери да бабушки о них сильно скучали, плакали, пряча слёзы свои от мужчин, «зарываясь» лицами в фартуки. А на вопрос:
 - Чаво такоя стряслося, а? Об чём ет мы сырость разводим?
   Шмыгнув носом, решительно утеревшись, вскинув бровки и наигранно улыбаясь отвечали:
 - Да ничаво! Распотелася здеся у зявла* печнова, да и в глаз, видать, соринка влятела!
   Давненько когда-то деревенька процветала и дорога была прямоезжая и прямохожая. И даже кино «крутили» в клубе, теперь развалившемся. Его не ремонтировали, клуб тот, видимо полагая, что нечего туда и таскаться, пусть дома сидят старики, а молодёжь целой оравой дойдёт до села и обратно с шутками-прибаутками и смехом, то есть дорога им скучной да длинной не покажется. Зимою молодёжь пляшет «матаню», «голосит» частушки под баян и озорует, то есть нахально цепляет девок, в избе тётки Акули. Та их за определённую мзду в виде сальца, яичек, ломтя пирога, пускает так сказать - «посогреться чуток».
   Население кормится своим хозяйством в Овражье, даже хлеб сами пекут и гордо заявляют, что ни в чём не нуждаются, мол - «сами с усами».
   А коль так говорят, то и нет им ничего!
   Про Овражье в райцентре забыли напрочь! Даже в памяти не держат, что инвалидам - фронтовикам и вдовам погибших на фронте мужиков надо бы помогать, да и в больницу, и в храм не находишься на службу, далековато. А душа-то жаждет вознести молитву о павших своих, да и рассказать Богу про своё сиротское житьё-бытьё, а может и радостью какой поделиться.

САРАЙКИНЫ

   Муж Зинаиды, Савелий Сарайкин героически сложил свою головушку на фронте, точнее сказать в лазарете уж помер, сильно его покалечило в бою, пронзило пулями да посекло стальными осколками. Из военкомата привезли и передали вдове его, Зинаиде, награды мужа - три медали и орден. Это уж позже, а сначала принесла почтальонка похоронку и от жуткой новости, рухнула Зинаида на пол без чувств. Но на этот случай у почтальонки припасён был нашатырь и валерьянка. Подняли молодуху, очухалась* она.
   Ощущение беспросветного горя пришло уж потом, позже, когда осознала, что одна-одинёшенька в целом свете.
   А поженились Сарайкины, как раз перед самой войной. Можно сказать, они даже не смогли прочувствовать что к чему, насладиться любовью друг друга, понежничать, нацеловаться от души, вдоволь поваляться на духмяном сене.
   По - первости вдовая Зинаида была робкой, милой и очень трудолюбивой молодой женщиной. Вот трудолюбие с годами у неё только и осталось, из приятности.
   Входя в летА характер от её одинокой, вдовьей жизни сильно испортился. Она, как обсуждая её бухтели* бабы, сделалась шумоватой* и неуживчивой.
   Видать эти перемены в ней произошли от безысходности, одиночества и бездетности. Конечно, забота о ком-то смягчает характер. Вот потютешкалась* бы с младенцем или муж приобнял, приласкал бы или доброе слово родители сказали за заботу о них постоянную - глядишь и смягчилась душа. А так-то, отчего же ей мягчеть, раненой душеньке той?
   Теперь домишко её чуток припал на бочок, соломенная крыша почернела и местами, кое-где, провалилась. Лохмотья той соломы свесились до махоньких оконец и застили* частенько свет. Сараи да клетушки животине, те вообще беда бедовая. А плетень местами рассыпался, местами скособочился и Зинаида его палками подпёрла. Да что говорить, изба эта ещё при царе ставлена была родителями мужа её.
   Сама-то Зинаида сирота, у дальней родственницы приживалкой* существовала. Горек сиротский хлебушек-то, да и рукам волю родственница частенько давала, била тем, что под руку подвернётся. Родители маленькой, тогда ещё Зиночки, померли от холеры, так-то. Приголубить дитя было некому.
    Старики же Савелия, безземельные крестьяне, ещё в конце девятнадцатого века намыкавшись* по людям, по богатеям, отправились всем семейством в Туркестан. Работали на хлопковых плантациях, на ватной фабрике трудились вместе с детьми своими. Питались в основном одним рисом. Отваривали, потом заливали кипячёной водой, чуток подслащивали и хлебали, обманывая тем самым, наполняя жидким, желудки свои. Или тюрю, мурцовку* из воды, лука да ломтиков ржаного хлеба, сдобрив всё конопляным маслицем, маленечко, чтобы золотистые пятнышки хоть реденько плавали. Присаливали и сёрбали* за моё-моё, только чавканье да сопение раздавалось. Правда, ребятишки «на подножном корму» пробавлялись, рты у них не закрывались. Уж чего-чего, а абрикосов, арбузов и дынь наедались вдоволь.
   Труд на плантациях тяжкий, да и непривычно знойно, жарко, но денег накопили на своё жильё. Вернулись обратно привезя с собой по мешку кураги да урюка. Хоть тесная изба, где спали вповалку,* но своя. Так же продолжали работать «в людях», столовались и спали на сеновалах хозяйских, только в зиму, когда работы не было, тогда уж в дом родительский возвращались. Позже дети поразъехались, пристроились кто где, ушли на «вольные хлеба», а младший сын Сарайкиных, как в пору вошёл, женился. Жить отправился в примаки,* в избу жены. Да что ж поделать, коль своего жилья нету? Вот у него-то и супруги его родился Савелий, будущий ненаглядный Зинаиды. А уж когда старики Сарайкины ослабли да поумирали, то по решению всего их рода в избе дедовской стали проживать Савелий и Зинаида, да счастье недолгим было, осталась там одна вдовица.* Короче говоря, никакой радости не видела Зинаида - сиротство да вдовство, откуда ж доброму, весёлому нраву взяться? А вот однако слушайте дальше.

СТРАННИК

   Как-то ближе к ночи, поздним вечером, когда Зинаида, не балуя себя ужинала кружкой молока да ломтём ржаного хлебца, за окном метнулась чья-то тень. Вскоре во входную дверь будто поскреблись, робко так, постучали. Насторожившись, пошла Зинаида в сени и спросила неприветливо:
 - Хто ета, а?
 - Открой Христа ради, милая, - раздался старческий голос,- впусти в избу. Силушек больше нету, да и голодом сильно маюсь. Сейчас свалюсь здесь.
   Не сомневаясь, не раздумывая, отодвинула засов и открыла дверь Зинаида.
   В сени, прихрамывая вошёл, опираясь на клюку, старик. Пока Зинаида закрывала дверь на засов, да ещё и на щеколду, он молча стоял в сторонке, ждал. Раскрыла хозяйка дверь в саму избу и на странника пахнуло теплом печи, запахом обжитой избы, ржаного подового хлебушка да стойким, берёзовым духом.
 - Ну, и чаво замер, входи давай, а то избу выстудишь мене,- попеняла* старику Зинаида и слегка подтолкнула его к порогу.
   Оказавшись внутри он сдёрнул затасканную кепку с взлохмаченной, седой головы и поклонился хозяйке.
   Присев на табуретку она спросила, намеренно грозно сдвинув брови:
 - Ну-у-у, и как жа табе звать-величать, а? Откуль будешь? Чаво ночию шастаишь по дворам?
 - Да я,- хриплым, простуженным голосом ответил странник,- хожу-брожу, побираюся. А звать меня Терентий, по батюшке ежели - Петрович, по фамилии Осокин я. А жил далечко отсюда, там где леса - непроходимые чащи, много болот, лугов, да вот забрёл в ваши края.
 - Ладно,- Зинаида хлопнула себя ладонью по колену и решительно поднялась с табуретки,- как сказвають - соловья баснями не кормють. Давай, Тярентий Пятрович, сымай с сабе тряпьё, да кидай в уголок, посля сожжём в пячи. Иди к рукомойнику, тама и мыло ляжить и утирка чистая. Счас тёпленькой водицы налью - ополоснися.
   Старик, зажмурив глаза, прежде понюхал розовый кусочек мыла и выдохнул:
 - Ягодкой пахнет, земляничкой!
   Он мылся и с наслаждением фыркал, намыливал руки и лицо по нескольку раз, пока Зинаида не пошутила, засмеявшись:
 - Будя, будя уж табе, а то, гляди вороны утащуть, чистава такова.
   Утеревшись, разгладив руками пышную, бело-пенную бороду и расчесав растопыренными пальцами пятерни волосы на голове, незваный гость повернулся и Зинаида увидела вдруг пожилого человека приятной наружности, улыбчивого, с добрыми лучистыми глазами.
 - Скольки ж табе годков, старинушка Тярентий Пятрович?
 - Да шестьдесят один год. А покуда не стукнуло семьдесят, так просто - Терентий, я уж и отвык, чтобы по батюшке величали. А цифра - шестьдесят один, мне самого себя напоминает - будто я такой горбатенький, точно шестёрочка, да с посохом, единичкой, то есть!
 - Шутник, однакось! А ведь и верно, похо-о-о же! - вздохнула улыбнушись Зинаида, - а мене все просто Зинкою кличуть. Запамятовала тож, как с отчеством-та. Быва-а-ить. Ну вота и раззнакомилися.
   Зина пригласила старика к столу.
 - Ноня, уж не взыщи, молоком с хлебушком обойдёсси, да вон с медком ежели пожалаишь, а завтря, с утря кулеш я задумала, поишь тады как надоть.
   Скользнув быстрым взглядом по избе и приметив в красном углу иконку с мерцающей перед ней лампадкою, Терентий, подойдя ближе, трижды размашисто перекрестил лоб и уж тогда присел к столу. Это понравилось Зине и она опустив голову тихо и откровенно, как не позволяла себе никогда и ни с кем, вдруг проговорила:
 - Эта по Савелию, супругу мояму, гяройски павшему на войне, лампадка всягда возжена, церква-та от нас далёко, не находисси,- и пробормотала, напомнила видно сама себе,- надоть лампаднева маслица подлить маненько.
   Вдруг встряхнувшись, произнесла буднично:
 - Я табе, старинушка, матрасик кину на полати у пячи, посогрей тама свои косточки, одеялу ватнею тожа, подушечку-думочку пока што, боюся, каб не воши у табе, прости Господи. Завтря голову намоим, обстрягу твои кучери, тады уж пуховаю, набивнуя пожалуй дам.
   Выглянув в тёмное оконце, покачала головой Зинаида сокрушённо:
 - Гляди, тама кажись дождик сбираица, выгонка штоль тащица завтря куды-та? Живи, покуль не окрепнишь. Места у пячи не жалко мене. Коль надоть будить по нужде,* так в сенцах поганая вядро* с крыжачкаю. Вона и чуни* стоять, обуй тады да ступай.
   Терентий ничего на это не ответил.
   Ночью Зине спалось плохо. Она всё думала, ворочаясь с боку на бок:
 - И откеда принясло к моёй двяри етова старца? Ну видать многонько горюшка хлябнул на своём вяку. Глаза добрыя, мудрыя, да в их, в тех глазах - тоска беспросветная. Вота мене такого тятеньку, совет ба дельнай дал, как жить-та - горямычнай бабе? - она всхлипнула и тут же «задушила» сжавший горло плач, уткнувши лицо в подушку.
   На следующее утро потихоньку встала и набрав в печурочке просохшего уже берёзового, берестяного розжига, затопила печь. Поставила кастрюлю большенькую, с половинкой курицы, чтобы сварить похлёбку с пшеном к обеду, как накануне обещала.
   Да, известно ведь: «Нет ничего более постоянного, чем временное»
   Короче говоря стал старик Терентий жить у вдовы. Она его, как уж смогла, привела в божеский вид. Постригла чуток волосы ему, как просил, по ухо только, бороду он сам маленько подровнял. Нагрела Зина два ведёрных чугуна воды, холодной тоже приготовила, принесла корыто, мочалку и чистую смену белья, которое осталось после свёкра да мужа, что уж подойдёт. Лежали вещи в самом низу сундука, да вот пригодились доброму человеку. Сама же ушла в хлев, чистить за овцами, подумав:
 - Справица, поди. Ещё я чужова мужука не намывала! Щас прям!
   Он справился и к приходу Зины был словно начищенный до блеска бронзовый подсвечник. Правда, вещи родных Зины висели на нём, будто на вешалке, рукава длинны, штанины «гармошкой» лежали на полу возле ног его. Да неважно! Главное отмылся и за собою всё прибрал. На другой день Зина всю одежду подрезала, подшила, подогнала и Терентий, выйдя к избе такой чистый, опрятный присел на завалинку. Бабы его сразу и приметили. Что тут началось!
 - А-а-а!- горланила одна,- глядитя бабы, вота вить чаво! Наша праведница Зинка, глядитя, полюбовника сабе приобряла, кажися!
 - Ой-ёй-ёй!- верещала другая,- вота жа чумурудная* баба! Старого побирушку пригрела у сабе в избе! Боля, поди некова!
 - И не говоритя девки,- взвизгнула старуха Силовна,- толку от яво ни-ка-ко-ва, что от козла молока! Ни приголубить, ни помочь оказать не смагёть, потому как немочнай! Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Вот же, чумурудина Зинка!
 - За первыя порты уцапилася!- хихикала соседка Маня,- хахаль што надоть, вот вить чаво! Зинк, а Зинк? Поделисси работничком? Можа и мене чаво прибьёть, смастетерить и всякоя другоя прочия? Я согласныя, аж терпяжу у мене нету!
   Зина «огрызалась», как могла, а убегая в дом там плакала навзрыд:
 - Бястыжия! Хабалки* мерзкия! До всяво им дело, вездесущия выискалися! Хто об чём, а етим тока б зубоскалить, тьфу!
   Терентий спокойно ей объяснял:
 - Вездесущ один Господь, а эти - срамницы да и только. Не серчай на них Зина, они несчастные, одинокие и от того злые. Хочешь я уйду? Может тебе тогда легче станет жить здесь?
 - Ну куды ж ты пойдёшь-та? Зима вскорости лягить. Живи и ни об чём не думай. Заткнутца! Как притомятца, так и заткнутца. А на мене не гляди, я угомонюся, пройдёть, всяко бывало ранее-та. Мене, ой как забижали, однакось пе-ре-мог-ла.
 - Ну, гляди сама, да знай - Господь всё управит. Будет и у тебя в душе радость, будет и покой, и благость, всё проходит, голубка, пройдут и эти невзгоды. Верь и надейся.
   И так после этих слов Терентия становилось у Зины на душе тепло и радостно, что посетила мысль - уж не Божий ли он посланник? Не утешитель ли страдающих душ?

ЗИМНИЕ ВЕЧЕРА

   Прошёл, набуянил, нахулиганил зазимок, будто шутки ради пригрозив и попугав людей. Мол держитесь! Скоро, скоро завьюжит, заметёт!
   Но через несколько дней выглянуло солнышко, с крыш закапало и снег растаял.
 - Ах, чтоб табе,- ворчали люди,- тольки грязя развёл, а по началу-та напужал!
   Однако вскоре с тихим, «пуховым» снегом, с лёгкими морозцами, легла зима настоящая. И это уже не были шутки погоды, а всё по взаправдашнему.
   Зимними вечерами Зинаида и старик Терентий сидели на низеньких скамеечках у печи. За открытой дверцей буянил всполохами огонь, выдавая приятный жар, а из-за приотворенного поддувала, что-то неведомое пело, подвизгивало и бурчало печным ветродуем. Зинаида вязала старику очередную пару шерстяных носков, а он, Терентий, сквозным швом, шилом и дранкой подшивал очередную пару сношенных валенок, ремонтировал чуни, поршни да коты.*
   Делал это на загляденье умело, а на вопрос Зины, откуда он знает, как нужно тачать да подшивать обувь, уклончиво говорил:
 - Жизнь, она всему научит.
   Они разговаривали много и подолгу. Терентий открывал неведомый для Зины мир интересных событий о которых она и слыхом-то не слыхивала. Увлекал её рассказывая о житие святых, об открытиях учёных, о разных, дальних странах. Только вот про себя, семью и Родину свою ни разу ни обмолвился.
   Прошла зима, немного подсохло и наступили посевные работы в огороде. Старик помог, как уж смог посадить картошку на вспаханный плугом огород, вскопал грядки для моркови, лука, капусты и вдруг засобирался.

НЕОЖИДАННЫЙ УХОД ТЕРЕНТИЯ

 - Чаво случилося? Куды табе так спешно надоть-та?- разволновавшись донимала его вопросами Зина.
 - Надо, надо поспешать мне, - отвечал он торопливо, - вдруг не успею?
 - А я как жа здеся, мене-та как одной жить теперя?- плакала, привыкшая к нему Зина, поверившая в то, что на света есть добрые люди, доверившись, расположившись душой к старику.
   Но он был неумолим. Однако,твёрдо обещал к зиме вернуться и попросил даже не сомневаться, верить. И смехом приказал на его долю сажать капусту, а уж картошки и моркови много надо будет, так как есть он горазд!
 - Ну-ну,- усмехнулась Зина,- клюёшь, что воробушек, едо-о-о-к!
   О желании старика уйти она размышляла ночью:
 - Можить чем не потрафила,* можить обиду нанясла? - но размышления её ни к чему не привели, - не-е, здеся чавой-та другоя, да Бог с им, знаить чаво делаить.
   Собрав котомку со сменным бельём и кое-какими съестными припасами, как-то раннем утром, тихо прикрыв дверь в избу, ушёл Терентий.
 - Ах ты, Боже ж мой! Как жа мене жить одной-та! Оставил, бросил! Он жа слаб здоровием, как ба дорога яво не уморила, как ба не помер!- рыдала, причитала Зинаида, полюбившая старика пришлого, как родного отца, которого даже не помнила.
   Вот уж бабы Овражьевские над нею потешались, насмехались зло, не пощадили.
 - Вота чаво! Дажа трухлявай пянёк и тот от ней убёг!
 - Нету уж! Лучше никакова, чем такой сядой да согнутай, с бадиком!
 - Он у ней не сядой, а отроду блондинистай! И ня старай вовси, а мудрай, бабы!- ёрничала, похохатывая соседка.
   Зинаида молча разворачивалась и уходила в избу, плотно прикрыв дверь. Она уже на нападки соседок так явно, нервно, не реагировала. Терентий отучил её рыдать да нервничать по этому поводу.
   Лето промчалось в трудах и заботах. Урожай собрала Зинаида хороший с огорода, да и яблоньки порадовали на диво наливными яблочками. Осенью другие хлопоты - капусту рубить, яблоки мочить, картошку да морковь со свёклой, да редьку с репой ссыпать в погреб. Огурцы в кадке засолила, помидоры тоже. Чего ж не жить? А какая радость так жить, коль одна-одинёшенька и нет рядом доброй души, Терентия? Как то, на исходе осени, взяв большую корзину отправилась Зинаида в ближний лесок по грибы.
 - Вот, - размышляла она,- набяру грыбов многонько, насолю, снизками развешаю, насушу и стану Терентию зимою похлёбку с ими варить, ох, да со смятанкой! За ухами пищать станить от скусноты. Сгибни* с картошкай да грыбочками спяку, а солёненькия да в вяршках сливошных, да с пярловаю, праховаю* кашаю - тож ничаво! А ещё ж с капустай томлёнаю в пячи, да и пряженцы* грыбныя с луком.Тока иде ж он запропастилси, сердешнай!
   Так она рассуждала, а руки только ножичком чик да чик, подрезала грибные ножки, аж хруст стоял. Незаметно «наметелила»* полную верхом корзину, даже в платок с головы пришлось класть.
 - Будя-будя баба, остановися! Ты гляди, захапистая какая, аж самой соромно, - отчитывала себя Зинаида,- надоть вяртаца, куры уж поди присели на насест, а я здеся всё валандаюся.*
   С грехом пополам взвалив корзину, перекинув через плечо ремённую шлею и с трудом выпрямившись, потащилась к деревне. Увязая под тяжестью корзины ногами в песке Зина, тяжело дыша и утирая пот с лица, вышла наконец на косогор и приложив ладонь козырьком ко лбу обвела глазами деревню.
 - А-а-а, вон и моя избушка, крайния! А што ето? Неужто дверю я не притворила,*- показалось, что уходя, дверь в избу не закрыла на щепочку, - да нешто я совсем очумела?
   Как могла быстрее, она ринулась по тропинке к своей избе.
 - Так и есть! Входи хто хошь, бяри чаво надоть!
   Да кто зайдёт к ней? Кому она нужна-то?Но почему же так неспокойно, так волнительно колотится её сердце-вещун! К чему бы это?

ВОЗВРАЩЕНИЕ. ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ РАССКАЗ ТЕРЕНТИЯ

   Вбежав в сенцы Зинаида резко распахнула дверь и остановилась в изумлении!  На полу, посреди горницы, два больших брезентовых мешка. Тут же саквояж, корзина, а спиной к ней, у икон стоит кто-то незнакомый в чёрной рясе, на голове его скуфья, седые волосы размётаны по плечам. Он творит крестное знамение, молится! Человек завершил молитву поклоном и обернулся.
 - Тя-рен-ти-и-й Пятрович, ты ли?- Зина бросилась к старику, обняла, прижалась. Она целовала его и плакала от счастья,- возвярнулси, родимай! Я уж заждалася, вся душа об табе изболелася, а ты вона какой - ба-а-тюшка! Я так и полагала, уж больно складно ты об жизни святых старцев мене сказывал.
   Терентий вытер слёзы со своих глаз, растрогался:
 - Я ж тебе обещал, что зиму станем вместе коротать. Ну как ты тут, всего назапасила? Нам предстоят с тобою Зина большие хлопоты. Завтра подробненько расскажу, сейчас отдыхать, отдыхать. Хоть, признаюсь - ногами не шёл, подвозили люди добрые. Однако, ох и намаялся я!
 - Ну што жа, завтря, так завтря, больше ждала,- успокоенно выдохнула Зина и отправилась ставить чугунок на плиту, варить картошку «в мундирах». А уж к ней, к картошке той, найдётся много чего вкусного, да вот хоть те же жаренные грибы с луком, да и солёности, и сало.
   На следующий день, посадив Зинаиду за стол напротив себя, Терентий поведал ей свою историю:
 - Окончил семинарию духовную, рукоположен был в сане священника к служению в храме. Жил с женой, матушкой Прасковьей - женщиной скромной, чадолюбивой, мудрой и тремя детками - двумя сыновьями - Александром да Николаем и доченькой Екатериною. В одном небольшом селе, недалече от Брянска жили мы. Есть такой замечательный город, через него дороги ведут в Белую Русь. Места наши лесистые, заповедные, красоты необычайнейшей. Видно поэтому, к нашему счастью, и не добрались в пору гонений до церкви этой. Схоронившись в лесной глубинке, осталась нетронутой она, церковь - Воскресения Христова. Сама деревянная, резная, вычурно-узорчатая, можно так сказать. Небольшая, но стройная, стремящаяся вверх, к небесам маковкой своею, очень древняя, судя по редким иконам в нашем храме.
   А потом началась война, Великая Отечественная. Наш Брянск, после многострадальной Белоруссии стоял на пути фашистов, вот уж поиздевались, поизгалялись* над беззащитными людьми враги. Единожды «отведав» крови человеческой, с каждой новой победой больше зверели фашисты, с каждым сельцом или городом. Руки по локти в крови. А ведь это ещё сорок первый год! Впереди были тяжёлые бои. Лютую смерть люди принимали. Но мы пока были чуток в сторонке от их пути, надеялись, что сия учесть минует нас. Авось, не приметят в лесной глуши маленькое сельцо, так надеялись люди. Тщетны были надежды! Как-то мне Прасковеюшка и говорит: «Батюшка, беженцы из Брянска сказали нашим-то, что в эту сторону войска двинулись немецкие, надо бы ценные иконы и книги из церкви куда-нибудь спрятать». «А куда ж спрячешь-то, матушка? Всё могут пожечь. Вон слыхали, что где они проходят, там пепел да зола. И людей в живых не оставляют». А она, светлая душа и вразумляет меня: «Надо в лесу найти укромный уголок и закопать церковную утварь, да остальное всё ценное и приметить где. Место такое выбрать».
   Я согласился и сказал, чтобы она не мешкала, быстро вещи самые нужные собрала, а детям мешки за спины. Они у нас подростки уж были в ту пору. Говорю я ей: «Время тянуть не надо, будем уходить в леса, дальше, дальше. Я-то, с Божией помощью иконы, кресты, ценные лампадки, книги сложу в брезентовые мешки и потащу, заступ* возьму и закопаю, а вы,- говорю,- быстро приходите во-о-н к той ели вдалеке, ждать там буду. Часа два, верно есть у нас на сборы, но не больше! Поторопитесь, Христа ради, не мешкайте! Мы-то пешком, а они-то на машинах». Бежал я к церкви и народу встречному внушал: «Всем передайте! Убираться надо, подобру-поздорову, поспешайте! Скажите, пусть не держатся за добро, наживём ещё, главное- себя да деток спасти. Старики, знаю упёртые, волоком их выводите в леса, скоренько! Да поможет нам Господь, только сами уж не оплошайте!»
 - Мешки, вот эти, что тут стоят,- показал на них Зине Терентий,- я поволок к лесу. Они тяжеленные! Иконы в окладах, кресты - серебро! А книги - библия, заветы, поучения святых старцев, псалтырь - как оставить на поругание? О-хо-хо! Я складывал и плакал, и просил прощение, что всё не дотащить мне, а всё ведь дорого сердцу. Помощи ждать было не от кого, все метались на своих подворьях, не до меня им. Потяну-у-у-л, где волоком, где на горбу. Один оттащу шагов на двадцать, за другим ворочаюсь. Так и подтаскивал мешки, мелкими перебежками, как говорят. Увидел приметный валун, вот возле него и вырыл яму, и опустил туда ценную ношу свою. Земля песчаная, рыхлая, глубокая яма вышла. Приметил место и бегом к ели. Сердце колотится, обливаюсь потом, но бегу, ждут же! Надо сказать, что люди в деревне не очень-то спешили уходить, «метались» мыслями. Всё ж свои родовые дома, могилы предков опять же рядом, да и кое-какая живность у каждого в хлеву. Надеялись - авось мимо пройдут немцы, не приметят наше сельцо. Что им от него проку? Взять с нас нечего! Не додумались, что им от нас-то ничего не надо, им самих нас стереть с земли необходимо было!
   Подбежал я к ели той - никого! Как так? Я с такими тяжестями успел, а они…
 И вдруг услышал рокот моторов и тут же жуткие крики, плач, визг, не проходящий людской вой, лай собак, выстрелы! Боже правый! Всё похолодело внутри у меня, аж волосы встали дыбом! Бегом ринулся к селу и носом учуял запах гари. Это немцы! Они жгут наши дома! А вышло-то куда как хуже!
   Я с пригорка увидел, что горит старая рига.* Огнём полыхает со всех сторон! А из неё, из той риги крики, мольбы о помощи, детский визг - множество голосов слились в жуткий вопль. Фашисты, хоть по осеннему и свежо, однако красномордые, рукава закатаны, сытые, уверенные в своей безнаказанности. Ржут, как стоялые жеребцы. Картина гибели сельчан и самого села, до сих пор перед моими глазами. Немцы окружили с автоматами в руках запертую эту постройку и того, кто пытался вылезти сам или ребёнка, которого, сделав подкоп выталкивали родители, в надежде так спасти его, тут же прицельно убивали, расстреливали. Там внутри, осознавали, что произошло снаружи и истошный вой нарастал с новой силой.
   Старик умолк, чтобы перевести дух. Да, тяжёлые воспоминания.
   Зина сидела не шелохнувшись с остекленевшими глазами, а слёзы двумя ручейками текли из этих глаз. Самого батюшку Терентия трясло, но он говорил, говорил, снова переживая весь этот ужас.
 - Я упал под молодыми ёлочками, жал в кулаках песок! Что мне делать? Выскочить и ринуться на врага? Да я только появлюсь - срежут очередью автоматной ещё на подходе! А и теплилась маленькая надежда, что возможно мои родные прижукли где-то в кустах, просто до ели не успели дойти. И если спаслись, то как им дальше быть, без меня в лесу?
   Потом голосов, криков становилось меньше, меньше, тише, глуше, лишь пламя страшным огромным факелом бушевало и гудело поднимаясь в небо.
   Я лежал зарывшись в песок и видел, как фашист, видимо командир, гортанно что-то крикнул, все быстро сели в машину и на мотоциклы. Колонна тронулась дальше, только несколько немцев, прежде чем уехать, пробежали по селу с факелами и подожгли дома.
   Животные, которых хозяева успели всё же выпустить и, видимо, пытались гнать от домов, упорно ломились обратно. Теперь же, выпучив глаза в ужасе от выстрелов и криков, обезумевшие коровы, бычки, овцы и козы устремились к дороге и тут же, с хохотом, были убиты фашистами. Недобитые животные, истекая кровью и пронзительно, душераздирающе ревя, убегали к лесу. Кур, гусей, мечущихся беспорядочно по селу, метко отстреливали и собирали в коляски мотоциклов. Вот уж у фашистов «Валтасаров пир»* будет! Но Господь зрит и воздаст изуверам по подлым делам их!
   Собаки, которых хозяева спустили с цепи, те похитрее, сразу бежать от домов, Участь ужасна тех, привязанных, смерть их была страшна.
   Наша милая сердцу и свята душе церковь Воскресения Христова, пламенела обречённо поднимающимся к небесам ярким огнём свечи, а вокруг стелющимся пожарищем догорали подворья жителей нашего сельца, души которых уже вознеслись в муках и наверное достигли теперь царствия Божия. Надежда на то, что мои родные спаслись - рухнула!
   Я стоял на коленях и молился, молился и, скорее всего, я был один, кто мог бы видеть это преступление, стать очевидцем, свидетелем зверств и проводить души погибших людей на небеса.
   Поначалу-то я намеревался бежать к риге, пытаться выломать дверь и вытаскивать людей. Но жар был такой, что даже приблизится невозможно. И над всем этим ужасом - звенящая тишина! Только с гулким, огненным, звериным рёвом хрипел и подвывал огонь, потом провалилась внутрь крыша, подняв в небеса столб огненных искр. Стали заваливаться деревянные, насквозь прогоревшие стены риги, осыпая всю окрестность пеплом от тел погибших. Я рыдал, орал, рвал на себе волосы, в одночасье поседевшие, царапал лицо. Весь в пепле, в золе смешанной с моей кровью, видимо был ужасен. А вокруг ни одной живой души! Никто ко мне не вышел. Не соображая ничего побрёл прочь, куда глаза глядят. Внезапно понял - я онемел, лешился дара речи от ужаса увиденного, от воплей своих! Потом долго ещё заикался, однако постепенно, только года за два примерно, восстановилось всё.
   Последующее время я места себе не находил. Метался, как подстреленный зверь, по России - матушке. Приходил в монастыри, скиты, которые уцелели в глубине объятой войной страны, брался за любую работу, но вдруг поднимался с уже немного насиженного места и несло меня, куда глаза глядят. Был санитаром в тыловом госпитале, работал в поле, рук-то мужских не хватало.
   Многое познал, во многом и разуверился. Надорвался в трудах, пытаясь приглушить душевную боль, сгорбился, да так и не обрёл я ни смысла в жизни, ни покоя своему сердцу. Возвращаться в те места не мог, раны души моей кровоточили.
   Позже я много думал и пришёл к выводу - Господь отвёл от меня смерть в адском огне, видно не случайно. Выбор Бога пал на меня, именно на меня возложена им эта праведная миссия! Я должен вспомнить всё и помочь увековечить память о погибших, не оставить их безымянными, а души их не успокоенными! Вот оно! Не случайно Господь водил меня долгими годами по России, наверное чтобы я сам осознал это.
   И только здесь, в такой же деревеньке, как и наше сельцо, себя почувствовал уютно, обрёл некий покой и мудрость бытия открылась мне, постиг её.
   Скажу честно тебе Зинаида, только теперь, пройдя тяжкий путь я обрёл и возлелеял в своей душе истинно Бога. И кажется - вот только сейчас я настоящий священник, правда не имеющий храма. Прошлой зимой, сидя за этим столом и посматривая на устаревшую газету, я зачем-то потянулся к ней рукой и стал перелистывать. Всё обычно, как в любой газете. Однако я чего-то ж в ней искал! Вдруг, обратил внимание на небольшую статью, в которой рассказывалось о зверствах фашистов на Брянщине и о том, что в нашем погибшем, так и не возродившемся селе, создаётся мемориал Памяти! Просят всех, кто что-либо знает о страшных событиях и о преступлениях фашистов или имена, фамилии погибших людей может вспомнить и сообщить, или, если сможет, то приедет пусть по адресу, указанному в статье. Меня аж в жар бросило! Вот она, подсказка! Именно мне и именно о нашем селе! Это не случайно.
   Мои мысли заработали, я прозрел, спать спокойно не мог. С утра и до ночи думал, думал и твёрдо решил ехать. Обязательно ехать! Я нужен и пусть память о всех погибших поимённо будет увековечена. Я понял в чём моя миссия! Я-то, как священник знал каждого в селе. Кого крестил, кого венчал, кто исповедовался приходя на службу, да и так, по-соседски помнил всех. Да к тому же - там моя семья, мои родненькие!
   Сидя в поезде я вспоминал фамилии, имена и отчества жителей нашего села, записывал. Перед моими глазами, за тёмными стеклом вагонного окна проплывали образы, лица, часто улыбающиеся. Ночью, во сне покойные приходили ко мне и толпясь пытались напомнить о себе, показывали своих деток, мол - не забудь и их! Стариков видел такими, какими я их знавал при жизни. Знаешь, Зина, это было ужасно! Казалось, схожу с ума!
   Я кричал во сне и когда ехал, криком своим будил весь вагон, просыпался мокрый, обливаясь потом. Я вспомнил всё, что мог и всех кого знал. Мои милые, родные были в их числе, правда никогда не приходили и я их не видел во снах. А так хотелось! Наверное Бог ведал, что о своих-то я не забуду. Вот, думаю - и как у меня сердце не разорвалось на кусочки от душевных мук!
   Я очень боялся увидеть село, трепетал просто, в глазах темнело, но местность изменилась очень, что совсем не помогало мне в воспоминаниях!
   Короче говоря я помог, как уж смог. Со мной работали. За мной записывали и задавали вопросы. Надо было вспомнить как стояли дома, но это было невозможно! Всё убрали и грейдером разровняли большую площадку для возведения мемориала. А потом помог опять случай или Господь?! Я споткнулся и увидел кусочек приметного фундамента церкви и уж от него вспомнилось и расположение улиц и дома стоящие напротив друг друга.
   В моё распоряжение предоставили машину с водителем. Решил этим воспользоваться и поискать зарытые мешки.
   Долго пришлось искать приметный валун, я уж побоялся, что его нет, однако он был и значительно подрос, как мне показалось. Прошло-то после войны более пятнадцати лет! Вместе с водителем мы откопали мешки, достали богатства нашей церкви.
   Конечно, утаить их я не мог, те богатства, но и мемориалу они были не нужны. К тому же серебро почернело, позеленело, оклады на иконах тоже. Но я то знал, что это дело поправимое! Не имеет значения, где молиться о погибших людях, главное молиться и помнить. Я решил привезти всё сюда.
 - Так у нас-та нету церкви, дажа часовенки нету,- горестно покачала головой Зинаида.
 - Будет, обязательно будет,- заверил её батюшка Терентий, - ты помоги мне, Зинаида, собери народ, бей в тот кусок рельса, что скликает на пожар, а я с ними поговорю, расскажу, что задумал. Бог даст - смогу убедить.
   Так и поступили.
СВЯТОЙ ДОЛГ

   Народ удивлённо и взволнованно прибегал на небольшую площадь и с удивлением узнавал в человеке облачённом в священнические одежды, стоящем там, старика, который ранее жил в избе Зинки Сарайкиной.
   Батюшка Терентий поведал собравшимся о себе и о событиях военных лет, кратенько конечно. Но женщины всплакнули, услышав о гибели людей и о судьбе семьи батюшки. Наконец он перешёл к основному вопросу:
 - В Овражье проживает много вдов, а так же ветеранов войны и инвалидов, а храма, так необходимого страдающим душам, нет. В районный центр не наездиться. Дорога, прямо сказать, ужасная. Вот я и подумал предложить вам, чтобы мы сами построили часовню, своими имеющимися силами. Молодёжь, думаю, поможет, старики - будут «на подхвате». Старшие школьники тоже, надеюсь, не останутся в стороне.
 - Эта понятно, да иде жа нам денег взять? - раздался вопрос их толпы.
 - Оглянитесь по сторонам,- сказал Терентий,- сколько старых, полуразрушенных, заброшенных домов стоит. Я насчитал десяток, да в каждом  - ещё и печь. Кирпич старой кладки крепок, огнеупорный, стойкий кирпич. А уж который кусками - тот на фундамент пойдёт. Я к тому, что сами, по своим силам часовенку сложим, да заодно и Овражье от руин очистим, жутковато так жить.
 - Скласть та мы складём конешна, а как по шапке получим за самоуправство-та? Чаво батюшка скажишь на ето,- выкрикнул старик.
 - Чтобы церковь возвести, милые Вы мои, конечно надо разрешение, а вот часовню, к примеру кладбищенскую, поминальную, в которой нет алтаря и службу, Литургию, где участвует не только священник, но и другие священнослужители не отправляют в часовне - это совсем другое дело. В ней, в той часовне будут иконы, каждый может войти, помолиться, возжечь свечу- это не возбраняется. Будем память об ушедших хранить. А уж на службу праздничную, тогда конечно в храм.
 - Ой, батюшка,- толпа загудела, загомонила и раздался голос,- прям утешение в души нам! Осилим, чаво уж, превозмогём, пожалуй.
 - Я съезжу в райцентр, в храм, всё уточню. Надеюсь и Господь нам поможет,- осенив себя крестным знамением, промолвил отец Терентий, - возведём часовню, оштукатурим старый кирпич, известью выбелим. А всё железо соберём, выправим да и выкрасим, окошечко и дверь с крылечком поставим. Справимся! Иконы и утварь церковная у нас уже есть. Вот с ранней весны и начнём, помолясь.
 - Да уж чаво у нас будить не доставать, с шапкай пройдёмси - насбира-а-а-им!
 - Спасибочки табе, батюшка, дал людЯм надёжу, мы такия радыя! Всю зиму Бога молить о помощи станим, не сумлевайси дажа.
 - Да и Зинке, ой - Зинаиде, спасибочки,- выкрикнул кто-то,- што приют табе дала в нашай Овражье. Кланиимси ёй!
   На том и разошлись.

ЭПИЛОГ

   Прошло некоторое время в трудах и хлопотах и в деревне Овражье, недалеко от кладбищенских ворот, заботами жителей и при участии каждодневном отца Терентия поставлена, на высоком фундаменте, часовня. Она, как яичко, сверкала белизной оштукатуренных и белёных стен, железная крыша выкрашена «суриком».
   Имелись у часовни  - окошечко с голубенькой ставенкой, с узорчатой, но прочной решёткой, дверь с наличниками вычурными, да накладными, кованными петлями. И даже небольшое крылечко с навесом, на случай дождя, укрыться. Рядом мужики вкопали две длинные скамейки, в ногах-то правды нет, как говорится. Посадили кусты, для тени.
   А внутри часовни благолепно блестели серебряными окладами иконы, их обрамляли рушники, украшенные вышивкой из россыпи цветов и надписью вязью - Спаси и Сохрани. Были в часовне и лампадки, и свечи, и книги.
    Всё получилось к всеобщей радости, даже районное начальство выдохнуло спокойно. А как же, теперь совесть их может немного «подремать», ведь помолиться о предках и героях войны, есть где жителям Овражья.
   Во всё время, пока шла стройка, Зинаида Сарайкина готовила пищу, пекла хлеб для работающих. Они поспешали, будто муравьи облепив часовенку, каждый выполнял свою обязанность. Зина же, на лошади, с помощью женщин погрузив в телегу, возила в бидоне и кастрюлях обед рабочим, а ещё миски, ложки да кружки, в жбане* квас или взвар.
   Никто уже её не называл - Зинка, только Зинаида, а бывало - Зинуля.
   Тем временем подали прошение на освящение часовни. Дождались.
   Подняли на часовню освящённый крест, а после уж и саму часовню освятили. Приехали в Овражье священнослужители и провели службу обьявив, что сия часовня возведена в честь Воскресения Христова.
  Теперь она была наполнена благодатью Святого Духа. С той поры отмечали праздник Воскресения Христова приходя к часовне.
   Память о погибшем муже Зинаида чтила и постоянно бывала в часовне. Поминала его.
   Вы спросите: - А что же дальше? Кажется всё задуманное свершилось?
А вот как.
   Где-то через полгода примерно, отец Терентий отправился, как рассказывала Зинаида, в какой-то уцелевший монастырь, да там и остался. Она, конечно погоревала о добром, душевном старике, да свыклась с мыслью, что так и нужно было, там его душе покойно. И именно там, в монастыре, удалившись от мирской суеты, стал батюшка Терентий молиться за души погибших, помогая им обрести покой.
   Через год и Зинаида нашла своё женское счастье, сошлась с вдовцом и приголубила его двоих деток - сирот, оставшихся без мамы. И это по-божески.


Очухалась - пришла в себя
бухтели - бубнили, ворчали
шумоватая - крикливая
тютешкаться - нянчиться с малышом
застить - застилать, загораживать
приживалка - жить из милости в чужом доме
намыкавшись - намотавшись, настрадавшись
мурцовка - еда бедного люда
сёрбать - гулко схлёбывать
вповалку - спать тесно лёжа рядом друг с другом
примак - муж принятый в семью в дом жены
старинушка - старик мудрый(уважительно)
хабалка - грубая женщина (хабал -брань, ругань)
чуни, коты, поршни - обувь со времён старой Руси, любима и в 20 веке
не потрафила - не угодила
заступ - лопата
сгибень - русский пирог с начинкой
праховая каша -рассыпчатая
пряженцы - пирожки жареные в большом количестве масла (во фритюре)
наметелила - (сленг) насобирала ягод, грибов быстро и много
валандалась - долго делала, неторопливо
притворила - прикрыла
изгаляется - издевается, унижает
рига - сарай для сушки снопов
Валтасаров пир - фразеологизм, «пир во время чумы», пир перед большой бедой.
вдовица - молодая вдова