Эпизод Четвертый Конец Всему. Глава 2

Колыбель смерти

Григорий Наволоцкий хотя бы и мнил себя человеком в полной мере адекватным и уж тем более духовно здоровым, но как-то так вышло, что в один из дней оказался сидящим напротив психотерапевта, и, надо заметить, никакой радости от той спонтанной встречи не испытывал. Читатель обманется, коли подумает, будто Григорий Александрович ринулся туда по собственной воле и, может, даже страдал определённым недугом, какие у нас психотерапевты обычно наблюдают (замечу, Наволоцкий и правда ничем не болел, и за то выступало множество фактов, хотя бы и был наш герой в некоторой степени своеобразным и даже впоследствии мистикой оказался поражён до самых костей), но обстоятельства в то время сложились такие, что пойти всё-таки пришлось, и не то чтобы помощи выпрашивать ввиду своего состояния, а больше так, по непредвиденной нужде. Выбирать не приходилось, ибо его супруга, Виктория Олеговна, мужа даже не спрашивала, а просто, указав пальчиком на дверь, заявила: либо он идёт по собственному желанию, либо возникнут обстоятельства, при которых Григория туда поволокут за шиворот, и пускай волочь будет сама Виктория Олеговна, но всё равно то сделает. Наволоцкий, может быть, воспротивился бы профанации ради, но быстро осознал, что дальнейшие препирательства не имеют цели, никаких благ не сулят, а несут в себе лишь значительные трудности и больший раскол в семейных отношениях, и без того весьма напряжённых. Потому Григорий как бы лицом скривился, но сделал, что жена просила: добровольно записался на приём и даже пошёл, хотя и с определёнными сомнениями на душе.
Было очевидно отчего так вышло, и читатель, видимо, сам способен дойти до того своим умом, но всё же намекну, и то, как бы шёпотом: ночь на мрачной Елоховской площади как-то поменяла внутреннее состояние нашего Григория Александровича, потому он совершенно перестал контролировать себя, надолго войдя в известное болезненное состояние. Наш герой сделался беспокойным, постоянно вскакивал по ночам, и всё по причине кошмарных сновидений, что тревожили его сон каждый раз, стоило только прикрыть глаза. В домашних стенах, стал ожесточённо доказывать собственную точку зрения и ни при каких условиях не шёл ни на уступки, ни на хотя бы какие-то послабления в этом деле, и оттого вид имел дурной, чем неимоверно пугал и Викторию Олеговну, и Машу. Один раз даже случай приключился: кто-то из местных дверью ошибся и стал в квартиру яростно трезвонить и даже постукивать кулаком. Виктория Олеговна хотела дверь отпереть, но Наволоцкий вылетел из комнаты, отогнал супругу и принялся с остервенением ругаться на незваного гостя, спроваживать прочь от фатеры, будто бы визитёр разносил за собой чуму или иную смертоносную хворь. И всё то происходило с лицом болезненно-страстным, на повышенных тонах и даже с какой-то бранью, употреблённой как бы и не к месту.
Когда же Виктория Олеговна всё-таки своего мужа к ответу приставила и вопрос прямой задала, то внешне Наволоцкий даже растерялся, смолчал поначалу, а уж после выдавил из себя такое утверждение, будто всё случилось по причине некоторой душевной болезни, народившейся лишь потому, что Виктория Олеговна, видите ли, устроила известный вертеп и тем самым ввела Григория Александровича в подобное беспокойное состояние. Кончил тем, что уж после, когда требовалось разрешение возникшего конфликта, Виктория ничего не сделала, молчаливо продолжая свои повседневные заботы, и в итоге явились обстоятельства, пред которыми Наволоцкий уж оказался бессилен. Пресытившись взаимными претензиями, посидели молодые, пообнимались да порешили: коли уж оно всё так произошло, то требуется определённая помощь извне, и как бы оба на том сошлись, то есть во мнении таком.
Словом, всё случилось по воле провидения и противится ему не было ни сил, ни желания. Вышел Григорий Александрович из того кабинета с паршивым настроением, листком бумаги (где были накаляканы определённые рекомендации) и рецептом на особые препараты, которые отныне Наволоцкому требовалось принимать ежедневно. И хотя нашему герою напутствия были даны достаточно ясные, тем не менее он по возможности старался их засунуть в дальний угол и как бы даже забыть на время.
Наволоцкий считал себя человеком совершенно здоровым и какие-то обвинения в свой адрес, мол, психика у него разболтанная или ещё что-то, полностью игнорировал. Нынешнее состояние он считал «вынужденной болезненностью», ибо догадывался о причинах и давал оправдания, хотя бы и только для себя самого, не имея возможности посвятить в подробности Викторию Олеговну. Оттого и порешил, что никакие лекарства ему не требуются, и единственно время здесь помощник: то самое время, которое нужно попросту выждать, и в один момент всё станет как прежде. Григорий Александрович в том нисколько не сомневался.
А что до назначенных лекарств, которые он теперь неизменно носил в кармане своего пальто, — так их пусть болезненные господа пьют, им явно нужнее будет! Григорий, как ему виделось, таковым не являлся и отдавал себе отчёт в собственных действиях, оттого и решил, что глупостями не станет заниматься, ведь его голова, — та самая голова с видными талантами и безумными фантазиями, что творила и рождала закрученные сюжеты из названного трактата, — она-то, прежде всего нужней, и её погружать в медикаментозный сон нашему герою совсем не хотелось. А то, что за человек без головы? Такое даже и представить трудно! Безголовый человек всё равно что машина без колёс: назвать-то машиной можно, только далеко ли укатишься? Ко всему прочему, после препаратов Наволоцкий чувствовал себя весьма паршиво и беспрестанно зевал, как будто отныне смысл жизни крылся лишь в бесконечном сне. Но когда Виктория всё-таки интересовалась по поводу этих блистеров, Григорий постоянно кивал, мол, «да, всё пью, как назначено было, притом чувствую себя сомнительно, но, скрипя зубами, пью, ибо слово дал». Видя удовлетворение на миловидном личике супруги, Григорий думал, что это и не ложь вовсе, а так, средство успокоения для близких людей, и тем был в оправдании пред собственной совестью.
Но то были не единственные трудности, что народились внезапно в жизни Григория Александровича и преобразили её уж очень сильно. Одновременно с тем, произошло ещё одно драматическое событие, которое взволновало нашего героя и которому он никак не мог найти достойного объяснения.
После того дела, что произошло на Елоховской площади, Григорий Александрович вернулся в квартиру к жене да Машеньке, которые в то время уже крепко спали и, должно быть, досматривали свои прекрасные сны. Наш герой хотя и чувствовал основательное изнеможение, но одновременно с тем пребывал в каком-то диком возбуждении, да таком, что оказался не способен пристроить себя на сон. И так как сложились известные обстоятельства, Григорий, махнув рукой на те дела, отправился на кухню и, достав из холодильника бутылку вина, просидел с ней весьма долго и без конца хлебал, размышляя о произошедшем за последнее время. Скоро хмель с колоссальной силой ударил в голову, и Григорий осознал, что уже влил в себя достаточно амброзии, и, не противясь, отправился в постель. На той ноте события мрачного вечера были кончены.
Наутро, со стонами и даже воплями, наш герой вскочил с кровати, попутно запутался в покрывале, которым и укрылся давеча, не желая отбирать законную часть Виктории, и, распластавшись на ковре, ухватился что было мочи за своё лицо. Ощущения были такие, словно Наволоцкому кто-то во сне приложил раскалённую арматуру прямо к правому глазу и даже совсем его выжег. Григорий катался по полу и кричал бранью, словно бы то могло ослабить боль, что вцепилась жуткой хваткой. На вопли сбежались домашние и начали суетиться вокруг своего мужчины (к слову, в то утро Виктория Олеговна встала не в духе и, отмахнувшись от зловонного дыхания супруга, ретировалась на кухню, как бы затаив коварную обиду), выпрашивать о случившемся, дёргать за руки, как бы пытаясь помочь подняться на ноги и делать ещё что-то, что, по их мнению, имело силу необходимого вспоможения. Когда страдальца всё-таки подняли, маленькая Маша заохала и начала тыкать пальчиком в отца, а Виктория, закрыв рот рукой, стала пристально разглядывать то место, за которое держался Григорий.
— Что с тобой? Ты только посмотри! Иди посмотри скорее в зеркало!
Скорчившись в недовольной гримасе и пытаясь раскрыть правый глаз, который, такое ощущение, полыхал огнём и даже как-то отёк, Григорий Александрович, скрипя зубами от боли и негодования, побрёл в ванную комнату, по пути охая и кряхтя. И когда наш герой взглянул на себя в зеркало, то первая мысль, что явилась в его голову, — то было наказание Господне, которого никто из ветхих людей во всём бренном мире не смог бы ввести в обман или перехитрить как-то, ибо «не живёт в нём, то есть во плоти его, доброе».
Прямиком из глазницы на нашего героя смотрела уродливая радужка, вся белёсая, словно вылепленная из воска. В её середине расположился чёрный, будто бы сердце самой Мары, зрачок, что мельтешил из стороны в сторону мелкоразмашистыми движениями и никак не мог обозначиться в каком-то единственном положении. Сам же глаз был чрезвычайно воспалён, и кровеносные сосуды в его уголках, казалось, были готовы разорваться при первом же неосторожном движении хозяина. Вокруг всего морока, как раковые метастазы, по коже расползались красные пятна, будто от яда какого; и теперь же сама смерть грозилась ухватить силками и утащить прямиком в распахнутый гроб.
И что за уродливая метаморфоза! Мало того что Григорий Александрович никак не мог уловить природы дефекта, так ещё он не мог понять, что же происходило со зрением: то всё начинало плыть, будто смотрел через запотевшее стекло, то обретать какую-то таинственную резкость, и всё становилось очень уж чётким; даже появлялись образы, которые, как казалось Григорию, не существовали в действительности.
Он объяснил это тем, что болезнь, вцепившаяся острыми зубами в глаз, расстраивает функции и демонстрирует симптомы заболевания. Наволоцкий знал о вещах, когда люди в своём болезненном состоянии наблюдали или слышали что-то такое, чего не происходило в самом деле, и как бы в отчаяние впадали. После, когда симптомы уходили ввиду лечения или даже сами по себе, люди начинали смеяться и бить себя в лоб с силой: мол, что за дурак такой, поверил в вещи мистические и рождённые лишь больным умом. Вот и Григорий Александрович порешил так, что с ним происходило ровно то же самое, и потому обращать внимания не стоит, ибо настанет момент, когда придётся тоже бить себя по лбу, как бы с досады за собственную глупость. Наш герой надеялся как-то подобного исхода избежать и явиться туда в состоянии привычном и весьма обыденном.
Но если эмоции подавить было ещё как-то возможно, то эстетический ужас не поддавался на подобные ухищрения, и каждое утро, разглядывая в зеркале белёсый глаз, Григорий диву давался, насколько же болячка выглядит уродливо и портит лицо. Наволоцкий не то чтобы считал себя красавцем, но, стоит отметить, мнение о собственной внешности был высокого и тем иногда пользовался. Но что приключилась теперь — даже не жизненный анекдот, а настоящая трагедия, разрешения которой наш герой не видел и опасался, что новоявленное уродство останется с ним до конца дней.
Может, и народилось бы в голове иное мнение, но всё тянулось от того, что в местном медицинском центре окулист очень долго разглядывал этот белый глаз в какой-то микроскоп (Григорий Александрович не имел понятия, что это был за прибор, ибо к врачам практически не хаживал, а в редкие моменты, когда случалось, походы заканчивались достаточно прозаично) и после подробного разглядывания заключил: сие есть какая-то невиданная хворь, более всего похожая на катаракту, появляющуюся у людей либо ввиду старости, либо ввиду травмы. Григорию Александровичу подумалось после тех слов, что травм он не получал и от глубокой старости был крайне далёк, а посему появление недуга было для него в крайней степени загадочным. Хотя (но то уж было про себя и не для публики) он отметил, что по стечению обстоятельств уродливый глаз явился после случая на Елоховской площади. Наверное, коли мать была жива и узнала бы обо всех подробностях того дела, то непременно заключила бы, что либо всевышние силы как-то сына наказали за содеянное, либо же тёмные духи веселились в тело и тем самым проявляли собственное естество.
И ещё добавлю, что, когда беда произошла с правым глазом, Григорий Александрович в аптеке, что расположилась по соседству с домом, даже прикупил повязку, но с особенной формой. Сделал то с целью внимания к себе не привлекать и знакомых не отпугивать странноватым обликом. А повязка — она же как пластырь на пальце: видно же, что человек приболел и закрыл какой-то дефект. Оно ведь так и надо, мол, со всеми случаются трагедии определённого масштаба.
Когда страх от произошедшего совершенно выдохся, и Григорий  Александрович спрятал пистолет обратно в святилище к Гаюлову (надеясь, что никто и никогда не отыщет, даже если сильно захочет), то в голове у него стали плодиться мысли мистические и потусторонние. Как-то так вышло, что ввиду болезненного состояния (а Наволоцкий всё-таки считал то нахлынувшей на него некоей болезнью, что одолела и несколько исказила мысли), он очень уж проникся фантастическими идеями и без конца приписывал произошедшее делам, совершенно чуждым обыденности. Даже стало казаться, будто всё вокруг кишело какими-то призраками и неведомыми существами, просто наш герой их не мог увидеть, однако же, нутром чувствовал и в некоторые моменты способен был определить точное их местоположение. Он похватал книги, написанные безумными фанатиками о вещах чрезвычайно мистических, и даже вникать старался, как бы принимая всё за чистую монету, и без конца выискивал совпадения с той реальностью, что теперь его окружала. Глупым сие занятие казалось лишь поначалу, но после сознание Григория как бы привыкло и даже приняло всё в истинном виде. Наволоцкий начал отмечать, что они уже и не казались фантастическими и бредовыми, наоборот, он видел в них сокрытую суть, которая раньше почему-то всегда уходила мимо, и на которую он не обращал никакого внимания.
Наверное, всё усугубилось как раз в тот момент, когда случайно встреченный незнакомец во тьме Елоховской площади, упал в хрустящий молочный снег, истекал кровью, хлынувшей из разорванной сонной артерии, и глядел на Наволоцкого в упор. После той ночи Григорий Александрович перестал ощущать себя настоящего, и всё казалось ему до невыносимости фальшивым, нарисованным, и он подсознательно принялся искать выход из никчёмного положения. Изначальный страх как бы сходил на нет; из темноты прорывалось то сокрытое, что таилось внутри и ожидало приглашения переступить порог. Не сказать, что Григорий забыл о содеянном или как-то утвердился в мысли, будто никаких поисков не проводится: он помнил об этом ежеминутно, но всё-таки умом отстранился и как бы оказался в вымышленном пространстве, где до него никто не сможет добраться.
Григорий перестал спать, как спал прежде, а когда всё же проваливался в чертоги Фобетора, то обратно возвращался весь обляпанный чёрной жижей, и очень долго пытался очиститься и забыть те впечатления, что она принесла. Вещих снов он больше не наблюдал, ибо те сны превратились в тягучее месиво из жутких образов, которые наутро не припоминались. Наволоцкий часто начал вскакивать в кровати, мокрый до последней нитки, с давящим чувством посреди груди и как бы с одышкой. Виктория Олеговна откликалась на подобное поведение и тоже подскакивала вместе с мужем. Она, видимо, очень уж переживала, отчего Григорий Александрович старался её непременно успокоить и отправить обратно на мягкую подушку со словами, что приснился дурной сон и он, Григорий, справится с тем самостоятельно. Наволоцкая на уговоры отвечала, но всё же со своей внутренней напряжённостью, и после тоже долго не спала.
Иногда Наволоцкий и вовсе не мог заснуть, а просто лежал, погружаясь в беспокойные мысли: в одно мгновение казалось, что наш герой проваливается в сон, но то было лживым, ибо любые шорохи явно определялись в голове, и он открывал глаза, не видя пред собой ничего. Даже посапывание Маши зачастую вырывало Григория из дремоты, и он в сердцах негодовал, однако понимал, что девочка в том нисколько не была повинна.
За всеми делами как-то из головы даже вылетело у Наволоцкого, что работы он не имел, и сроки оплаты подкрадывались, и платить по ним придётся из старых сбережений, отложенных на чёрный день. Раньше это очень озаботило бы нашего героя, и он согласился бы на любую работу, коли того затребовали обстоятельства, но сейчас же всё как-то видоизменилось, а после завертелось в скоростном вихре, и Григорий думать забыл о подобных незначительных делах. Честно говоря, он всего лишь однажды предпринял попытку что-то отыскать взамен проклятой «Кредитории», да ведь и то была определённая ложь, которую он соорудил умом для Виктории Олеговны, ибо в тот день никакой работы не искал, а выдумал то лишь с целью, дабы избавиться от Гурьевой. При воспоминании об Анне Евгеньевне Григория как бы передёрнуло, и зубы даже свело от напряжения. Он поспешил выкинуть сгорбленный образ из своей головы, дабы тот долго уж там не пребывал и не тревожил сознание.
Что же до дел семейных, то Виктория постоянно нападала на Григория и ставила в упрёк, что времени уже прошло достаточно (то есть от момента событий, что имели место случиться в «Кредитории»), и это самое время уж не терпит, чтобы сидеть нога на ногу, да своими делами важными заниматься (когда то было сказано, Виктория Олеговна пальцем ткнула в раскрытую тетрадь, что была исписана мелким почерком и демонстрировала миру идеи фантастические и выдуманные, те самые, что Наволоцкий и называл своим романом), и коли оно так и дальше пойдёт, то немудрено и в пропасть укатиться. Виктория добавила, что может на себя наплевать, но уж на Машеньку плевать не станет (и Григорию того не советовала), и коли сама стерпит, то у ребятёнка всё равно нужды народятся. Григорий супругу практически не слушал, лишь утвердительно кивал, не намереваясь влезать в конфликт, особенно понимая, что его можно избежать, подложив на блюдечке Виктории то, что она хотела слышать. Пообещав, что вопрос непременно решится в ближайшее время, Григорий отвернулся от жены и, приняв вид занятой, начал деловито листать газету, предлагающую вакансии. Однако же мыслями как бы отстранился и думал о своём, наболевшем.
Как-то раз, вроде бы одним вечером, или то был день (я уж точно сказать не в состоянии), раздался в квартире у Наволоцких звонок. Виктория Олеговна бросилась немедленно отворить входную дверь, но Григорий Александрович поспел первым на зов и, схватив ключи с тумбочки в прихожей, пошёл справиться, кого же могло занести в их обиталище. Пока шёл, даже переживал немого, ибо больной разум выдумал, что на пороге стоял сотрудник из конторы или сведущий в определённых вопросах господин, явившийся по наиважнейшему делу. Но какие бы мысли ни осветили разум Наволоцкого, реальность выкрутилась иным образом.
Григорий Александрович поковырялся в заедающем замке, пытаясь вывернуть ключ, и через какое-то время всё-таки сумел открыть входную дверь, в который раз напоминая себе, что древний механизм пора поменять. На пороге стоял Корнилов, облачённый в свои растрёпанные одежды, уже неимоверно грязные. Старик был пьян. Он покачивался из стороны в сторону (и даже придерживался рукой за стену) и как бы представлялся человеком, появившемся на пороге Наволоцкого совершенно случайно. Когда Олег Викторович увидел, кто вышел на его настойчивый зов, мигом переменился в лице и, кажется, раздосадовался, но всё же начал говорить.
— Здравствуй, сынок, — Корнилов жевал слова, и постороннему человеку, пусть даже и не знавшему всей натуры Олега Викторовича, стало бы сразу ясно, что тот человек был в стельку пьян. — Я явился сюда по делу крайне важному...
— Твои важные дела завершают собственный бег на вот этой палке, — Григорий Александрович скривил лицо и ногой провёл по порогу, как бы обозначая тем нехитрым движением, что Корнилову в их доме делать нечего, ибо ни Григорий, ни Машенька, а, может, и Виктория Олеговна, пьяного старика здесь видеть не хотели, и потребности в общении с ним не испытывали. Но, к несчастью, в этот миг за его спиной возникла сама Виктория Олеговна (которая, к слову, мнения Григория не разделяла) и начала что-то щебетать, отчего душа любого оборванца расцвела бы душистыми цветами.
Но Григорий в тот день вошёл в полную решимость и терпеть пьяницу в их доме намерен не был. Посему громко заявил, мол, пускай этот заплатник, что окрестил себя отцом Виктории Олеговны, разворачивается да идёт искать где-нибудь в другом месте, а он, Григорий Александрович (пусть то и не понравится никому, кроме него самого), будет стоять насмерть и своего добьётся, пускай и весомой ценой.
Наволоцкая тут же принялась спорить с мужем, поначалу уговаривала, и уже после того, когда уговоры не помогли, стала браниться. Но всё было б;з толку: Григорий проход не освободил и, более того, позу принял ещё более уверенную и как бы обратился в великана, сдвинуть с места которого, требовалась недюжинная сила. Хитрый Корнилов в два счёта угадал настроение своей дочери и, как бы протискиваясь между дверным косяком и хозяином фатеры, полез умолять родную кровиночку подкинуть деньжат на его нужды. Умолял как-то очень уж скоро, ибо, казалось со стороны, ещё мгновение, и Наволоцкий погонит растрёпанного нахала в три шеи и слушать мольбы не станет.
То и произошло:  Григорий Александрович, не снеся подобной наглости, заорал бранью, тут же ухватил пьяного старика за ворот куртки и, как нашкодившую собачонку, выволок подальше от дверей собственной квартиры. Виктория Олеговна воспротивилась и бросилась к Григорию, осыпая мольбами не колотить отца, но Наволоцкий бить тщедушного старика не собирался: просто оттащил на внушительное расстояние и грозно заявил, что «коли ещё раз тот явится к их жилищу, то непременно вызовет полицию, дабы определить запойного пьяницу куда следует».
После того компрометирующего случая Виктория на мужа затаила обиду, оборвала разговор на какое-то время и по квартире перемещалась с таким видом, будто Григория Александровича не существовало. Наволоцкий ту прихоть супруги хоть и стерпел, но в мыслях заключил, что поступил верно и уж просить прощения не станет, пусть хотя бы Виктория не заговорит с ним до конца дней. Однако та молчать долго не смогла, и через день-другой с мужем всё-таки заговорила. Поначалу держалась холодно, но после оттаяла и вроде бы забыла о случившемся, как будто того эпизода и не происходило вовсе. Григорий хоть и был рад, что своё мнение показал и всё завершилось как нельзя лучше, но внутренне понимал: Виктория Олеговна на самом деле ничего не забыла и всё прекрасно помнила, хоть особого вида не подавала.
Надо заметить, Виктория Олеговна, в то время как бы душевно расшаталась и часто стала впадать в подобные эмоциональные состояния, сопровождавшиеся и криками, и какими-то внутренними обидами. Может быть, оно и могло случиться в обыденных обстоятельствах по причине усталости или забот, но здесь имела место одна особенность, о которой читатель уже подозревает.
Случилось то второго или третьего дня после происшествия на Елоховской площади, когда Виктория Олеговна уже оказалась обо всём осведомлена в полной мере. Двигались Наволоцкие по определённым делам, но в один момент Виктория, что всю дорогу шла, понурив голову, молча остановилась и, кинув взор бирюзовых глаз на обнаружившуюся рядом деревянную скамейку, не говоря ни слова, уселась, всё так же не поднимая белокурой головы. Наволоцкая натянула шарф на подбородок, как бы желая ненадолго остаться среди своих тягостных мыслей. Григорий увидел, как по её щекам заструились скудные слёзы, словно девушка долго сдерживала этот душевный порыв и не хотела ему придаваться, но уж так вышло, что внутренняя боль или переживания какие изорвали нежную натуру и вытекли наружу, будто бы воск из расплавленной свечи. Наволоцкий хотел подойти к супруге и крепко обнять, дабы девушка увидела, что ему небезразлично случившееся, и хотя бы он не мог знать того мертвеца (всё в отношении Виктории Олеговны, конечно же, ибо Григорий знал человека, воскресив по памяти прозрачный образ), но тем не менее из благих побуждений поддержал бы или слово какое доброе сказал. Но Наволоцкий стоял и молчал, словно бы ему внутренне противно было проявлять эмоции к убиенному, будто тот сердечного слова и вовсе не заслуживал, кем бы ни был при жизни в глазах общественности. Хотя всё и виделось нашему герою несправедливым в отношении Виктории Олеговны, но в итоге так пересилить себя и не смог, и лишь с сочувствием в глазах смотрел на супругу, не выдумав умом, чем же ей можно было помочь.
Григорий, может быть, ни разу не видел, как Виктория плакала, пусть даже в пылу обиды или же из-за большого разочарования: что бы не случилось в жизни, либо в жизни её семьи, она всегда стойко переносила невзгоды и была как бы опорой для всех остальных, и для Григория в том числе. Теперь же девушка сидела такая слабая, съёжившаяся, и Наволоцкий подумал: отчего тот незнакомец мог выволочь на свет самые интимные чувства, и не сокрыто ли здесь позорное дело, о котором Григорий Александрович не подозревал и не знал никаких подробностей? Так он и думал в тот момент, но внезапно осёкся и отругал себя за минутное малодушие, утопив в густой стыдобе.
К слову, после мимолётной слабости Виктория более ничем не обозначала свои переживания, хотя Григорий и замечал, что девушка вошла в определённые страдания, перемалывала их внутренне, про себя, не намереваясь ни с кем делиться той горечью. Причины, возможно, Наволоцкая на то имела, но позволить несусветные истерики, дабы выудить из несчастной какие-то сокрытые чувства, было выше Григория. Он порешил для себя, что следует оставить всё как есть, и коли его ангел, светлый и любимый ангел, поддалась на известные сердечные порывы, то «пусть потешится в своём надуманном горе, коли душа требует».
«...никто в тот вечер не видел, как он умер, — монотонный голос диктора из давешней передачи расплывался, становился бесформенным и звучал как бы издалека, — возле той площади шли ремонтные работы».
Пусть мир вокруг стал более тёмным, но одновременно с тем он стал более справедливым.
«В луже крови. Убит разрывом сонной артерии».
Григорий Александрович тряхнул головой. Тягучие мысли, как и сворачивающаяся липкая кровь из раны незнакомца с Елоховской площади, залили сознание, и наш герой вошёл в ужасающие чувства, которые захотелось непременно скинуть с себя или смыть их каким-либо образом. Ему казалось, что от макушки и до самых пят измазан этой субстанцией и оттого стал неимоверно грязным: она будто бы стекала по лбу и заливалась прямиком в рот, и Наволоцкий готов был поклясться, что в тот момент почувствовал мерзкий металлический привкус на языке.
«Всё только по случайности вышло, и я того не хотел, — как бы оправдывался он в голове, — лишь воля случая, проклятый рок, что решил всё за меня и не оставил никакого выбора, дабы броситься прочь и то дело сорвать. Ощущения у меня такие, что я, может быть, неповинен, а так, просто оказался в месте, где совершалась справедливость. Кто же разберёт теперь сокрытую истину? Может быть, оно нужно было, и не сделал бы я ничего, коли даже захотел. Да о чём теперь болтать-то... Решился на убийство, да и убить толком не смог!».
Подобными рассуждениями мучил себя Григорий Александрович, и чем больше мучил, тем более уверялся в мысли, что незнакомца убил некто иной, тот, кого нельзя увидеть, но можно почувствовать. Воля его непоколебима, обмазана надменностью или даже насмешкой, которую тот бросил в спину несчастному гостю Елоховской площади пред тем, как вырвать из тела жизнь. Наволоцкий ощущал присутствие этого мрачного визитёра, хоть и не мог явно осознать, кем же тот был и зачем кровавые проделки ему были нужны.
Упомянутые мысли несколько дней спустя (уже после того, как таинственный камень был сорван с шеи Гурьевой и вековые тени прилипли к стенам кухни), излились на листы, измаранные безумными фантазиями в оболочке из слов, что выплюнул из себя Григорий Александрович, пытаясь то дело в голове раскидать и явно обозначить его смысл.
«Эти идеи отвратительные лишь потому, что они слишком реальны, — сжимая ручку в руках, размышлял Григорий, — и среди их уродливой массы я вижу и лица, и чувства, и голоса слышны мне. Они извиваются, как земляные змеи, шипят, ядом плюются... Хотел бы схватить и изорвать на части, но их настолько много, что одного меня для того дела недостаточно... Ведь правда рождена изо лжи, или ложь из правды... Как бы то ни было, но мне противно! Пусть бы и смысл был, или казалось бы мне, что путь ведёт к справедливому миру, хотя и чёрному, как дёготь... Жалость, что двигала моей волей постоянно, на протяжении всей жизни, истощилась, и на остове костей плодятся бесконечные требования, принципы... Но это пошлость и выдумка! Казалось бы, что я уже и не чувствую ничего, но это совершенно не так...»
Как-то вечером Наволоцкий топтался на пороге квартиры Анны Гурьевой, ковырялся в тугом замке и как бы с опаской озирался по сторонам, испугавшись, то ли возможного преследования, то ли подглядывая из соседского дверного глазка. Когда отпер неподатливый замок, быстренько проскользнул в разверзнувшуюся мрачную нору и аккуратно прикрыл за собой дверь, не желая привлекать ненужное внимание зевак. Оказавшись внутри, наш герой даже задорно присвистнул, словно бы сигнализируя затворнице о пришедших гостях, но в ответ услышал лишь гробовую тишину.
Обозначилась Анна на своём законном месте и в момент, когда Наволоцкий протиснулся в проход, сидела смирно, подведя ноги под себя, руками сжимала петлю на шее и еле заметно покачивалась, занятая собственными мыслями. На Григория внимания не обратила, и даже казалось, что за время отсутствия нашего героя она, возможно, оглохла и ослепла.
Григорий приблизился к дивану, поднял покоившуюся тут же тарелку с макаронами (уже порядком забродившими) и уставился на неё с некоторым разочарованием. Держа эту пакость в руке, бросил нескромный взгляд на Анну Евгеньевну, облик которой нашёл настолько непристойным, что у нашего героя зародилась мысль: мол, даже брезгливую жалость не испытывает к такому ничтожному созданию. Своим тощим образом Гурьева занимала всё то же место, что и давеча. Её конечности были как бы изломаны на вид, будто лапки какого-то большого и диковинного насекомого. Грязная фиолетовая майка,  словно хитиновый панцирь, обтягивала хилое тельце, что сгорбилось в бестиальной позе, выставляя напоказ костлявый призрак, затаившийся на изгаженном испражнениями и следами рвоты продавленном лежбище. Волосы были грязны и спутаны, свисали ошмётками, будто старые и драные занавески на окнах заброшенной квартиры. От девушки смердело мочой, и, как бы отстраняясь от сего неприятного обстоятельства, Наволоцкий отошёл, тихонько поставил тарелку с испорченным кушаньем на стол, что был завален разной ненужной дрянью. После подхватил стул, слишком уж расхлябанный на вид, уселся и, закинув одну ногу на другую, заговорил:
— Ты для меня тяжкий груз. Прости меня, конечно, за подобные слова, но от этого бесполезного груза собираюсь как-то избавиться... Нет, не смотри так, будто бы я занёс топор над твоей головой! Напрасны ложные домыслы, ибо я совершенно о другом пытаюсь сказать... Можно же такой хитрый вопрос решить иным способом?
Анна Евгеньевна принялась серо-зелёными глазами буравить нашего героя, как бы выжидая, что же он сообщит в следующий момент. Но Григорий Александрович замолчал, видимо, погрузившись в тревожные мысли; он сидел, закинув нога на ногу, и смотрел на стену. Вид имел весьма задумчивый и со стороны выглядел так, будто о чём-то усердно размышляет в своей голове. Молчали долго, может быть, минут десять.
— Знаешь, ведь нам с тобой и вспомнить не о чем, — Наволоцкий, наконец, прервал тягостное молчание, как бы затевая иной разговор, увиливая от предыдущего заявления. — Вроде столько всего было, и то сильные эмоции принесло в мою жизнь... Но сколько раз я ловил себя на мысли, что ничего существенного не отложилось в памяти. Теперь и вспомнить не в состоянии, чем же мы с тобой занимались всё это время.
Анна Евгеньевна недовольно хмыкнула и демонстративно отвернулась от Наволоцкого, как бы мысленно прогоняя того с глаз долой. Но мучитель никуда ретироваться не собирался и продолжал поток собственных мыслей, которые, казалось бы, зрели в его сознании уже достаточно давно, и теперь представился особый повод, дабы их обозначить.
— Ты ничего обо мне не знаешь, потому что за всё время никоим образом не напомнил о себе и ничем не поинтересовался, что могло бы касаться моей жизни, — в сердцах выпалила Анна Евгеньевна, не поворачиваясь к Григорию, и произнесла как бы с досадой, перемешанной с некоторым раздражением. — Я, может быть, изменилась, и в моей жизни всё стало несколько иначе. Бегала, бегала и, кажется, набегалась уж давно. Даже дело одно обозначилось пару лет назад, но... — Анна Евгеньевна осеклась, как бы вспомнив о чём-то крайне важном и болезненном для её души, а после закрыла глаза, будто пыталась сдержать слёзы, — не вышло, одним словом. Да и кому дело до этого могло бы случиться, ума не приложу...
— Нынче я барышня в ином пальто! — Наволоцкий усмехнулся и демонстративно схватился за свой лоб, как бы показывая Гурьевой, что её слова окрестил несусветной чушью и вникать в них не намерен. — С чего ты решила, что люди меняются? Я ни разу в жизни не видел подобного, и если тебе подумалось, мол, ты какая-то особенная среди тёмного люда, то я заявлю, что это не так... Какие изменения произойдут-то, коли человек по глупости поступил или умом ослабел в моменте? Ведь ты... к чему меняться должна? Да упаси бог от пустых рассуждений, ибо ты всегда такой была и помрёшь, вероятно, тоже... Я помню твои слова, и действия тоже помню! Раньше тебе безразлично было — топтала чувства и совесть других и как бы даже насмехалась над ними! А нынче уселась и смотришь с осуждением (как во времена былые!), словно ты одна святая на всей грешной земле, а вокруг лишь виноватые... Эх, жалко не добил тебя той посудиной!
— Ну и добей! — яростно закричала Анна Евгеньевна и с силой рванулась вперёд, как бы стремясь приблизиться к Наволоцкому и сотворить с ним чего-нибудь. Её глаза выпучились, а зубы сжались так сильно, что казалось, ещё чуть-чуть и начнут крошиться. — Мне твои нравоучения не прибились уж ни к чему! Отпусти меня! Отпусти! Проклятое мерзкое... отродье! — Гурьева яростно вертелась на диване и старалась, если уж не вывернуться из пут захватчика, так хотя бы придушить себя этим деянием. — Пропади оно... всё... пропадом... агх...
Григорий Александрович громко ахнул и, вскочив со своего стула, крепко схватил Анну за плечи и начал отстранять к стене, в попытке ослабить натянувшуюся бельевую верёвку, которой девушка так яростно старалась удавиться. Гурьева при том силилась кричать, брыкаться и всячески показывать, что мириться с положением дел не намерена и, коли суждено, готова всецело отдаться в костлявые руки смерти, ибо всё стало уж невыносимо и до омерзения гадко. Наволоцкий всем телом навалился на несчастную девушку, прижал к дивану, пытаясь успокоить то дикое существо, что одномоментно вошло в истощённое тело страдалицы и явило свою бунтарскую суть.
Гурьева ещё какое-то время поизворачивалась, прижатая крепкими руками к дивану, но быстро успокоилась и, кряхтя, отвернулась к стене, как бы не желая смотреть в глаза ненавистному посетителю. Григорий отпустил её и отошёл, на ходу пыхтел, стараясь вернуть сбившемуся дыханию размеренный темп. Он откинул волосы со лба и, уперев руки в бока, проговорил:
— Безумная... Ты попросту безумная, вот и всё! Я уже заявлял, что не намерен насильно удерживать, и когда мы всё решим промеж собой (в особенности такие обстоятельства, которые смогли бы помешать мне изорвать верёвки, коими ты связана), так будет мигом кончено... Ну что за дела? Это же умом не соорудить... Хотя знаешь что? Может, оно мне и не нужно вовсе, ибо я устал неимоверно. Лишь создатель всё решает, и слово его важно... Но ты не поймёшь сути, как не поймут другие и, может, посмеются, и даже пальцем тыкать начнут, мол, смотрите, какой дурак! Да и пусть говорят, мне уж дела никакого, ибо я окончательно прозрел и слово себе дал на глупцов внимания не обращать. Ведь это черты привычного мира, нормального, как у нас принято говорить. А что мир? Я его вижу, ибо нет у меня другого мира, и глаз иных нет, чтобы посмотреть на него как-то по-особенному. И что же я вижу? Тот мир сыпется и уж грозится обратиться в мрачные руины! Но тем дело не кончится, ибо на их месте начнёт вырастать град, доселе неизвестный, совершенно новый. Это всё сходно с проклятой Каркозой и призраками, что её населили. Но отличие в том, что мой град поглотил руины, и не осталось от них и следа! — Наволоцкий имел воодушевлённый вид, даже в чём-то фанатичный, говорил громко, с расстановкой и без конца жестикулировал, словно бы демонстрируя несчастной Гурьевой масштабы того самого города из своей фантазии. — И неважно, сколько поворотов затаила судьба в собственных недрах, ибо теперь у меня в руках сжато оружие, которое непременно обращу супротив неё и не стану как-то конфузиться, и выжидать тоже не буду. Пора слабости прошла уж давно, и мне нисколько не жаль, что она сгнила и развалилась...
Гурьева внимательно слушала ту тираду, немного повернув голову в сторону оратора. Её глаза несколько округлялись на некоторых речевых поворотах, и лоб морщился, словно девушка пыталась обмозговать услышанное. Анна имела вид непонимающий и по большей части даже сомневающийся, но тем не менее никаких вопросов не задавала и слушала молча, будто бы побаиваясь возбуждённого молодого человека, который мог внезапно обрушиться в какое-то бешенство или избить, коли она посмеет мешать в ораторстве. Но Наволоцкий как бы и не замечал всего происходящего, ибо разошёлся не на шутку и теперь вышагивал по комнате, будто журавль по болоту, заведя руки за спину и ехидно ухмыляясь. Шагал он взад вперёд, наверное, с минуту, после чего продолжил:
— Я уж скоро перестану понимать происходящее, но мне кажется, что это и не нужно. Зачем терять время на понимание чего-то, коли и без знаний возможно изогнуть действительность в дугу, да направить в нужное русло? Не ждать, не терпеть молча, а просто взять да направить туда, куда самому захочется! Правда, замечательные рассуждения? Коли знал бы раньше, что так можно сделать, я, может, и сделал бы сразу, и не рыскал по углам в поисках крошек правды, как будто те крошки способны были изменить чего... Посмотри на это уродство! — Наволоцкий в ярости содрал повязку со своего правого глаза и оголил то ужасающее зрелище, что скрывала под собой материя. Чёрный зрачок в середине белёсых тканей постоянно сужался и расширялся, фокусировался на происходящем вокруг и тем самым очень уж пугал Анну Евгеньевну, и пугал так, что девушка ахнула и вжалась в стену. — Посмотри, что со мной стало! Сказано было, что глаз тот уж ослеп, то ли от хвори какой неведомой, то ли так, сам по себе... Но он не ослеп, Анна! Он всё видит, и видит, может быть, даже более ясно, чем когда-либо. Представь: вижу в этой комнате кровь, и она изливается через щели, окна с дверьми и течёт прочь, обращаясь в скоротечную реку, которая смывает всё на пути, и многие топнут в ней, как бы в бессилии... Пусть то будет метафорой, но и доля истины присутствует...
Наволоцкий навис над Гурьевой. Его лицо ничего толкового не выражало, окрасившись статичностью и совершенным безразличием. Все давешние эмоции в одно мгновение обратились в пыль, не оставив после себя и следа. Если и существовало в мире что-то до невозможной степени пустое, что гулко отзывалось эхом на любое прикосновение, то это было лицо Григория Наволоцкого.
— Я вижу числа, и они переворачиваются.