Угрюмый, Лиля и оборотни Репейники

Посвящается внуку Марку
То, о чём забывать нельзя.

                Рассказ


- В Булгаковку, небольшое, не более трёхсот душ, село, затерянное в брянских лесах, через год после окончания войны приехал отвоевавший своё солдат. Он был местным, но не из этого села, а которое находилась где-то в сотне километрах к северу. Где конкретно, солдат не рассказывал. И не потому, что что-то скрывал: в документах всё чётко прописано. Просто не рассказывал. Он вообще не любил много говорить. Молчал даже тогда, когда вроде бы и нужно что-то сказать. Чем сильно таки раздражал и даже слегка пугал окружающих. Ходили слухи, что его родное село немцы сожгли до мелких головешек.

Солдат прикупил небольшой, но ещё крепенький рубленный домишко с резным крыльцом и рубленной же баней в устье илистого, но глубокого и быстрого лесного ручья, там, где он впадал в более широкую речку со смешным названием Тренька. Хозяина дома убило на войне, а вдова с малым ребёнком сразу после получения похоронки переехала к родителям в соседнее село. Она даже обрадовалась, когда солдат предложил купить дом, и запросила недорого. Дом был крайним в деревне. Мало того: между ним и ближайшими обитаемыми строениями протянулся обширный пустырь, заросший бурьяном и уже подрастающими ёлочками, на котором ещё торчали чёрными пальцами печные трубы сгоревших в войну хат. В ста метрах был деревянный мост через речку Треньку, и далее грунтовая дорога раздваивалась: влево к полям, а направо — 20 вёрст через лес на большак и дальше в райцентр. Здесь на отшибе, в уголочке между речкой и ручьём и поселился солдат.

Деревня во время войны чтобы так шибко не пострадала. Тупиковая глубинка, где ни тебе стратегических объектов, ни партизанских лагерей в окрестном лесу, хотя группы народных мстителей нет-нет да и наведывались подхарчиться, поспать в тепле да одежонку какую ни то собрать. С ними, кстати, часто уходили и местные. Воевать, а не ждать «у моря погоды». Деревянный мост и тот направлял дорогу только до конца села. На кой ляд его взрывать, скажем? В лесхоз, что был в 10 км и в четыре хутора на таком же расстоянии, жители которых обрабатывали образовавшиеся на местах вырубок поля, вели лесные тележные дороги. Спиленный кругляк везли к железнодорожной станции в тридцати верстах западнее.

Постоянного немецкого гарнизона в Булгаковке не было: так, приезжали пару раз в месяц фрицы, забирали всё съестное, что под руку попадётся, скотину, что не успели люди в лесу спрятать, да человек двадцать молодых угнали в Германию. «Повезло» деревне, можно сказать. Но и норов свой фашистский показали: несколько комсомольцев по чьему-то навету избили сильно, увезли в район да там и повесили. Матери поехали, забрали тела и выли потом полдня, хороня детей. Немцы сожгли несколько хат ушедших на фронт партийцев и пригрозили, что спалят всё село, ежели жители станут как-то помогать партизанам, советской власти. «Повезло» деревне...

Ну, так о солдате. Величали солдата просто: Александр Иванович Алексеев. Возрастом слегка за тридцать, скажем так. Был высок, под два метра ростом, слегка, как все дылды, сутулился. Неизменная военная фуражка прятала редеющие с ранней сединой волосы и неумолимо ползущую к затылку лысину. Глаза имел серые, нос крупный, руки тоже крупные в кистях с широкими пятаками ногтей.., ну, русский и русский, что тут скажешь? И не то чтобы солдат был тощ, а был вполне себе жилист, но из-за высокого роста казался худым. Ему бы, высокому, и смотреть свысока, так нет же: всё норовил глядеть набычившись, исподлобья. Ни улыбочки тебе, ни слова приветливого. Угрюмый какой-то человек. Ну, и как это часто бывает в деревнях, к нему сразу прилипло: Угрюмый. И это прозвище так срослось с солдатом, что уже через некоторое время, если кто-то по какой-либо надобности называл его имя-фамилию, люди начинали таращить глаза и недоуменно вытягивать шею: а кто это?! И лишь потом: а-а, так это же Угрюмый! Так бы и сказали...

В доме стал жить чёрно-белый кот. А как же в деревенском доме без кота-мышелова? Обычное дело. Как звали кота? Угрюмый его никак не звал, потому и неведомо.

Короткое время спустя в хозяйстве Угрюмого появились два взрослых странных кобеля. Худые и рослые под стать хозяину они особо не были похожи, но почему-то все считали их братьями. Явно одного экстерьера, одной породы, если можно так сказать о беспородных. Те же, похожие на волчьи, морды, но со свисающими кончиками ушей, длинные саблевидные хвосты, мощная грудь и тощие, поджарые, что у твоих русских гончих, животы. Вот только окрас шерсти на удивление разный. Чёрные,серые, рыжие и даже каштановые пятна были у собак разбросаны по туловищу и лапам в совершенно различном порядке. Даже хвосты были разного цвета: у одного серого, у другого рыжего. Но глаза на серых мордах пугали ярко-жёлтой, как угольки, глубиной. Откуда взялись эти твари, никто не знал. Все деревенские собаки, ощенённые суками, не пристреленными в войну немцами, были сплошь рыжими или чёрными. Правда попадались бело-пятнистые, без намёка на породу, как это водится у дворняг.

На шеях у этих собак Угрюмого как символы хозяйской принадлежности имелись брезентовые ошейники явно от винтовочного или автоматного ремня с такими же одинаковыми пряжками. Ошейники-то у этих «мутантов» были, но на привязи их никто никогда не видел, как не замечали рыскающими по деревне без хозяина. Иногда, но крайне редко, провожали Угрюмого на работу, да и то недалеко. Также не видели их ни летом, ни зимой слоняющимися по двору или там же спящими. Разве что когда их кормили. Чаще на парочку натыкались в лесу неподалёку. Но там к встреченному человеку они никакого интереса не проявляли: выйдут тенями, посмотрят, оценят и снова в чащу.

Никто не слышал, как Угрюмый подзывал псов: просто сойдёт с крыльца с кормёжкой или без, свистнет негромко, и они тут как тут.

К дому через заросли сирени и акации вела узкая и прямая, где-то тридцатиметровая, как тоннель под кронами деревьев, дорога, по которой редкий случай умудрялись по хозяйской надобности проезжать телега или даже полуторка. Но обычно была протоптана только одна тропинка. И когда по этой тропинке кто-то чужой подходил ко двору, тут же из-за угла дома, из-за бани, а чаще всего из неглубокой балки, заросшей бурьяном на пустыре, появлялись собаки. Подходили почти вплотную к гостю и начинали глухо рычать, изредка поднимая верхнюю губу и демонстрируя слюнявые клыки. А если человек кричал, вызывая, «хозяин» или там «Эй,Угрюмый», кобели начинали рычать громче, и человек замолкал. Собак, конечно же, опасаются все нормальные и трезвые люди. Но от рычания этих «братиков» сердце начинало колотиться само собой, понимая: угроза нешуточная. Если собаки не лаяли, а продолжали только рычать, пришедшему становилось понятно, что дома никого нет, и он уходил. Но если псы начинали коротко взлаивать, значит кто-то есть, и вскорости на крыльце появлялся хозяин. Тогда собаки замолкали, отходили к границе бурьяна и, убедившись оглядкой, что встреча проходит мирно, исчезали в высокой траве.

Видимо по этой привычке обитать в бурьяне кто-то и прозвал собак. Практически всегда в их шерсти запутывались, как водится, гроздья репейников. Время от время Угрюмый чистил псов, извлекая колючие шарики из шерсти, благо была она не совсем уж и длинная. Но этот порядок был ненадолго: уже через несколько часов на груди, боках и хвосте собак появлялись новые «украшения». Так и появилась кличка «Репейники». Причём кличка одна на двоих. И в деревне редко можно было услышать «собаки Угрюмого», чаще говорили так: намедни в лесу тот-то видел Репейников, там эти дьяволы пожирали какую-то живность, недавно Репейники снова переплывали ручей, чего здешние собаки по причине сильного течения и илистости никогда не делали. Однажды бабка Головенчиха под предлогом возврата денег пыталась-таки поглядеть: как там живёт этот отщепенец Угрюмый? Ну, Репейники её и встретили... Насилу бедная бабка отдышалась на улице.

Но кое-кого из непрошеных гостей Репейники встречали по-другому. Когда человек по тропинке подходил ко двору, из бурьяна вылезал только один пёс и, как водится, с тихим рычанием преграждал дорогу. Человек стоял, выискивая взглядом второго, пока за спиной не раздавалось такое же глухое рычание. Пришедший оборачивался и к своему ужасу видел на тропинке за спиной приближающегося «братика»… Западня. Но этот второй, не переставая ворчать и не торопясь, проходил мимо пришедшего, порой впритирку к его ноге и присоединялся к брату.

И сколько односельчане вплоть до председателя не просили Угрюмого посадить псов на цепь, ничего не менялось: Угрюмый выслушивал просьбы молча, виновато ссутулившись, да и только. Может и нашёлся бы кто, шибко перепугавшийся, и застрелил кобелей из найденной на болоте винтовки (охотничьих ружей, тех не было, поотбирали фрицы ещё в начале войны, а этим «добром» в лесу поодаль можно было разжиться), но таких попыток замечено не было. Похоже, что и поймать этих дьяволов на мушку было очень непросто. Да и то сказать, за что? Не было случая, чтобы Репейники кого-то там покусали или гнались бы за кем, деревенскую скотину не трогали, встреченных, облаявших их чужих собак игнорировали, с достоинством, не торопясь, пробегая мимо. Более того, люди знали, что если во двор к Угрюмому ненароком забегут дети, Репейники будут спокойно лежать себе в отдалении, дружелюбно постукивая по земле хвостами.

Была ещё одна причина, по которой сельчане, всерьёз побаиваясь Репейников, с некоторых пор перестали заводить разговоры об истреблении этих пугающих народ непонятных псов. Испокон века в деревнях мужики пристреливали приблудных, явно больных, кусачих или начинающих шкодить, драть мелкую живность собак. Но в таких проступках, как было сказано, Репейники замечены не были. Дело тут в другом.

Люди сопоставили сроки и обратили внимание на то, что с появлением в деревне Угрюмого и его собак, в лесу поблизости не раз были замечены двое странных, незнакомых мужиков.

Высокие, в любое время года в сапогах и брюках-галифе. Только у одного, который в кубанке, штаны-галифе были тёмно-синие, командирские, с узкой жёлтой полоской лампаса, а у другого - линялые жёлтые, солдатские. Один носил короткую грязно-белую безрукавку из овчины на солдатскую гимнастёрку, другой - потёртый коричневый кожан. На голове у того, что в кожане, кубанка с красным лоскутом, у второго - пехотная пилотка вроде как с красной точечкой-звёздочкой. Бородатые, но видно, что молодые. У обоих за плечами длинные, явно мосинские винтовки и замызганные тощие вещмешки. Ежели их встречали неподалёку от болот, то у одного из них в руках обязательно была слега.

На этих военных как-то наткнулись трое женщин, собирающих грибы, и все трое своими глазами видели, как, постояв с минуту метрах в двадцати, военные нырнули в кусты уже желтеющего орешника. Причём, шедший позади, тот, что в кубанке, обернувшись, улыбнулся стоящим с открытыми ртами бабам.

Ту же самую пару видели на делянке рабочие лесхоза. Тогда вообще незнакомцы непонятно как внезапно оказались аккурат в том самом месте, куда должна была упасть уже подпиленная здоровенная ель. Истошное рубщика «поберегись!.. мать вашу перетак..!» опоздало: ель всей кроной рухнула на людей. Но когда рабочие подбежали да стали лихорадочно раздвигать елочные лапы, чтобы вызволить бедолаг,.. никого под ёлкой, как ни шарили, не обнаружили. Но это происшествие в точности до мелочей описывали все восемь работяг. И когда тракторист Петя, в одиночестве пахавший рядом с лесом, рассказал, что видел, как на опушку вышли эти двое, а когда он, выпрыгнув из трактора, храбро направился к ним, тут же растворились в лесу - деревенские нисколько не усомнились в его рассказе. И даже не улыбнулись, когда известный всем трепач Петя явно сбрехнул, добавив напоследок, что уходящие «партизаны» сделали ему «вот так ручкой».

Как-то зимой, в трескучий мороз, на льду Треньки катались пацаны. Кто на довоенных снегурках, кто на салазках, а кто, протирая и рискуя получить взбучку от матери, просто на подшитых валенках. Увлёкшись, ребята не сразу заметили, что на невысоком берегу стоят те самые двое, о которых они уже были наслышаны, и, опершись на дула снятых с плеч винтовок, пристально на них глядят. Так непонятные незнакомцы и стояли по колени в сугробе, пока ватага мальчишек, осмелевших от любопытства, не направилась к ним. Тогда «партизаны» закинули оружие за плечи и, обойдя заснеженный куст бузины, скрылись в лесу. Один из них задел стволом винтовки ветку, и крупная шапка снега упала вниз. Всё это ребята видели, но, поднявшись на невысокий бережок, так и не обнаружили ни следов в сугробе и за кустом, ни холмика упавшей снежной шапки, ни самих военных, фигуры которых обязательно просматривались бы достаточно далеко в оголённом зимнем лесу. Далее идти в лес, струхнувшие от увиденного пацаны, понятное дело, не решились. А самый мелкий из них, пришедши домой, вроде как сказал мамке, что у незнакомых дядек, несмотря на сильный мороз, изо рта пар почему-то не шёл…

Когда свидетелей и случаев этого непонятного явления стало предостаточно, деревенские на сходе решили действовать, и председатель, явно страшась быть осмеянным, после посевной всё-таки написал «куда следует».

Летом из райцентра приехал участковый, лейтенант-фронтовик с негнущейся в колене ногой. Послушал перебивающих друг друга взволнованных очевидцев, что-то записал, прокостылял к некоторым указанным местам непонятных встреч, ни черта там, само собой, не обнаружил, пробормотал «ладно,..доложим» и укатил восвояси на своей милицейской таратайке.

Ближе к осени, когда уже зарядили дожди, приехал ЗиС аж с девятью военными в фуражках с малиновыми околышками и с овчаркой, которая ну никак не хотела выпрыгивать из-под брезента грузовика в деревенскую чуть ли не по колено дождевую грязь.

В правлении набилось почти всё уцелевшее в войну население деревни. В дверях стояли хмурые солдаты с автоматами. У невысокой сцены лежала, высунув длиннющий язык, овчарка-чистюля. Командир-капитан, как и полагается вышестоящей власти, сидел за столом, покрытым кумачовой скатертью, на месте председателя, притулившегося справа. А слева чинил карандаши, готовясь записывать, очкастый младший лейтенант. Участковый милиционер, приехавший с группой, сидел, вытянув негнущуюся ногу, в первом ряду скамеек.

Капитан, оглядел суровым взглядом промокших людей и сказал, мол, ну что ж, давайте рассказывайте, кто что знает про «диверсантов». Молчание деревенских затянулось. И не то, чтобы никто не желал выпячиваться первым, людям резануло слух слово «диверсанты». Местные уже как-то уверились, что ихние «партизаны», никому ничего плохого за год не сделав, и в дальнейшем не сделают, потому что они явно хорошие, свои. Вот разве что только пугают несколько своей призрачностью и непонятностью. А услышав жёсткое капитанское определение, многие жители, ежели не все, сразу и пожалели: уж не на горе самим себе мы призвали этих военных с овчарками, автоматами?

Капитан сказал «ладно» и вытащил какой-то список, составленный, надо полагать, колченогим участковым.

Вызванные по списку говорили и отвечали на вопросы вяло, преобладало бормотное «вроде как», «может почудилось, а может и нет...», «прямо наваждение какое-то» и прочие невразумительные «показания» типа «свят, свят, ...». И внезапно, как-то так само собой получилось, что описывая подозрительных военных, свидетели стали путаться в рассказах, как они выглядели. И если ещё пару месяцев назад люди просто поражались, как одинаково до мелочей, до и после повстречавшие «партизан», описывали их одежду, то сейчас протоколировались и тулупы до пят, и шинели, перекрещенные пулемётными лентами, то сапоги, а то вроде как обмотки с ботинками, то пограничные фуражки с большой звездой, то деревенские картузы с обязательной широкой красной лентой. А один из пацанов вообще твёрдо заявил, что оба носили танкистские шлемы.

Где-то в середине доп… опроса один из свидетелей-лесорубов, скорчившись и прижимая к животу руки, прихватило, мол, не видите что ль! стал тихонечко пробираться к выходу. Но наткнувшись на недобрые взгляды автоматчиков у двери, руки опустил, выпрямился и с обречённым видом вернулся на своё место.

Капитан, дымя папиросой, воткнутой в кривую ухмылку, коротко поглядывал то на говорившего, то на писанину лейтенанта, то на притихший зал. Но оказался дотошным и выслушал всю эту дребедень до последней фамилии. А лейтенант аж вспотел, подробно всё записывая.

Угрюмого на собрании не было. Он, не в пример чаще других бродивший по лесу, то ли не видел «партизан», то ли не слышал тревожащих людей разговоров, то ли по своему обыкновению просто молчал на эту тему.

Но промолчала почему-то и присутствовавшая здесь, но в список не внесённая, бойкая на язык бабка Головенчиха, ни словом не упомянувшая перепугавших её до смерти Репейников. Хотя это именно она надула всем в уши, что собаки Угрюмого ничто иное, как эти самые «партизаны». То есть самые что ни на есть, борони Господи!, оборотни. Но почему-то и никто из дававших показания тоже даже не намекнул на такие подозрения. А между тем разговоры об этом пусть и не в серьёзном ключе ходили по деревне давно.

А Угрюмого, как стало известно потом, вызывали часа за два до собрания. И разговаривали с ним за закрытыми дверьми почему-то только капитан и участковый. И даже председателя с лейтенантом-писарчуком при этом не было . Через короткое время Угрюмый ушёл домой, и на дальнейшие события этот странный эпизод вроде как и не повлиял.

Но уже на следующее утро команда капитана начала обследовать лес и особенно те места, где люди (правда или нет?) встречались с ... даже непонятно с кем. Ясно: военно-следственное дело такое, что надобно исключить все версии и успокоить народ.

И каждый вечер в дождь или вёдро у хат стояли люди, ожидая из леса этих самых поисковиков. Мужики курили махорку и вполголоса материли непонятно кого и неизвестно что. Бабы, боясь чего-либо спросить, с беспокойством оглядывали идущую мимо во главе с капитаном вереницу солдат. А волновались и тихонько разговаривали между собой женщины, а думали, может быть, и мужики, вот о чём: а вдруг и обнаружат солдаты на болоте или в какой ни то землянке наших сердешных?! Да, не приведи Господь, постреляют! Вот беда-то!

Где-то дней через десять поисков и разговоров с местными капитан закончил расследование. Собрание собирать не стал, дабы не отрывать людей от работ, а поручил председателю объявить своему тёмному народу, что, мол, так и так, товарищи, никакой опасности нету, подозрительные вооружённых людей и даже их следов в лесу не обнаружено, а всё это от ваших потрёпанный войной нервов и из-за них происходящих г-а-л-л-ю-ц-и-н-а-ц-и-й, говоря по-научному. Ага, это у ребятни, что-ли, галлюцинации? И уже садясь в кабину ЗиСа, повернулся к толпе провожающих и крикнул, уже улыбаясь во весь рот, мол, надо поменьше самогонки трескать, тогда и не привидится чёрт-те что. Тут сельчане совсем уже обиделись: нас попрекает, а сам все вечера, как и другие солдаты, размещёнными на время операции по соседним хатам, трескал, не стесняясь, эту самую самогонку да закусывал от души редко на столе присутствующей даже у самих деревенских курятиной. Уехали, ну и ...слава Богу.

А вскорости, под Покров мельник, что вёз на телеге в райцентр мешки с мукой, увидел переходивших скорым шагом дорогу этих самых «партизан-диверсантов». И уже безбоязненно крикнул, мол, здорово, сынки, мучицы-то может возьмёте? оголодали, поди? Бородачи оглянулись на деда, одновременно махнули ему и, поддёрнув винтовки, скрылись в ельнике. Живы, голубчики, несут свою службу, так рассказывал потом мельник.

И ещё с год «партизаны» являлись в прямом смысле то тут, то там, никого уже не пугая, и в разговорах о встрече с ними люди говорили как-то обыденно, между делом. А ребятня, та вообще, сговорившись, некоторое время бегала стайкой в лесу поодаль и кричала на все голоса: ау, партизаны, где вы там? Покажитесь! Никто к ним так и не вышел. «Партизаны» по-прежнему появлялись внезапно. И не только в лесу или на болотах...
 
Угрюмый работал в колхозе. В начальники-бригадиры не лез, старался получить задание, где можно было работать одному. Зная его характер, ему и подбирали такую. Мастером большим не был, но делал всё по-деревенски добротно, основательно. Как говорится, если и заколачивал гвоздь, то по самую шляпку и на размер длиннее нужного. Но между тем на «магарычёвые» заказы от сельчан мужики старались его не брать. Это же милое и чуть ли не главное дело после работы посидеть кружком на травке, крепенько так выпить да потрепаться всласть без баб! А Угрюмый был непьющим, разговоров не поддерживал. Посидит сычом с полчаса для приличия, соберёт в узелок заработанные харчи да и отвалит по-тихому. Черте, что за мужик!?

Но была у Угрюмого особенность, очень его от других отличающая, которая заставила окружающих его немало и уважать, и удивлять к тому же.

Булгаковка была ближайшей деревней к лесхозу и хуторам. Пилили лес в основном свои деревенские мужики и в сезон оттуда неделями практически не выезжали. А хутора так те и вовсе относились к одному и тому же населённому пункту, то бишь к Булгаковке, и люди там жили постоянно.

Телефонную связь, порушенную в войну, ещё не наладили, как, кстати, и электричества не подвели, дома, как и до войны, освещались керосиновыми лампами . О рациях даже и не мечтали, и не заикались районному начальству. В общем технической связи между населёнными пунктами не было никакой. А это порой создавало немалые проблемы. Лошадей, чтобы отрядить посыльного, было мало и все при деле, а коли нужно было передать какаю-то информацию, либо вызвать кого, весточку, письмецо там какое, а то и телеграмму доставить с приезжающей из района почтовой машины — снаряжали особого, так сказать, гонца. Часто того, кто свободен или под руку попадётся, бывало, совсем неподходящего, а то и безалаберного, безответственного человека. А что делать? Одного такого как-то отправили на кобыле в хутор, а он накулюкался, свалился с лошади на краю болота да и утоп. Спасибо кобыла почти сутки стояла над телом, покуда не нашли горемышного.

А тут ещё «партизаны», или кто они там такие, объявились, и теперь уже мало кто проявлял желание соваться одному в лесную глушь.

И вот, когда как-то раз возникла необходимость срочно вызвать одного из лесорубов к внезапно заболевшей матери да и доставить заодно накопившуюся почту, Угрюмый подошёл к председателю: я пойду. Ты ж не местный, заплутаешь? Ничего, только и был ответ.

Угрюмый оставил у председателя ящик с инструментом, заглянул домой, свистнул Репейников и этим же утром ушёл.

Вернулся он на великое удивление всем быстро, когда рабочий день ещё не закончился. Кивнул председателю и, забрав свой инструмент, продолжил работу. А сын-лесоруб на лошади приехал к матери только, когда уж совсем стемнело. Люди поудивлялись такой ходкости, но с того раза Угрюмый и стал исполнять обязанности вроде как порученца-почтальона. И делал он это, судя по довольному лицу, с большой охотой. Хлебом не корми, дай повод улизнуть в лесную глушь. Хотя этот род занятий был его, так сказать, работой по совместительству. А так он, как и все колхозники, делал то, чему пришла пора делаться.

Почему он всегда возвращался так быстро? Как такое возможно? На эти вопросы Угрюмый по обыкновению отмалчивался.

Однажды двое парней, загоревшихся желанием разгадать эту загадку, на двух лошадях, по лесной дороге, обводящей некрутой дугой болота, отправились за Угрюмым. Чуть погодя, в тот же адрес. Ехали ходкой рысью, никого не встретив и не догнав, но, прибыв на место, с изумлением узнали, что Угрюмый, передав, что надо, уже с полчаса как ушёл... Ребята не обнаружили его и на обратной дороге, а когда приехали в Булгаковку, увидели, что в окнах его избушки горит свет. Стало быть хозяин уже дома.

Даже, если предположить, что Угрюмый шёл напрямки по гиблому болоту аки посуху, месту, куда даже опытные старожилы-охотники, никогда не совались, считая топь непроходимой, и это как-то совпадало с затраченным временем, скорость его хода была необыкновенной. Правда, Угрюмый, получив задание, на ночь глядя старался в путь не отправляться. Да и нужды в этом особой не было.

Хотя был один, особенно запомнившийся людям, случай. Как-то уже под вечер к Угрюмому забежал местный мальчонка шести лет. Собаки его пропустили. Плакал: дяденька Угрюмый, сходи, Христа ради на хутор, пусть меня заберут дедушка с бабушкой. Мамка с отчимом сильно пьют, я не емши, а отчим, тот меня побил уже столько-то раз. Угрюмый позволил мальчишке погладить Репейников, покормил, уложил спать, а сам, один без собак, ушёл в ночь. Вернулся под утро. А на следующий день прямо к дому Угрюмого подъехали на телеге бабка с дедом и забрали пацана.

Осенью уже сорок седьмого года выяснилось и ещё кое-что странное про Угрюмого.

Как-то раз он в обычном одиночестве тихонечко чинил себе подгнивший пол в классе, где шёл урок немецкого языка. Вела его учительница Лиля Сергеевна, девушка двадцати одного годочка, приехавшая прошедшим летом по распределению в Булгаковку. Она стала преподавать в школе русский язык, литературу, ну и в связи с отсутствием специального учителя, язык немецкий. И вот когда Лиля Сергеевна в десятый раз повторила какую-то расхожую немецкую фразу, пытаясь вколотить её в ребячьи головы, из угла, где возился Угрюмый, по-немецки донеслось (перевожу): вы, уважаемая, неправильно строите и произносите это предложение, а нужно, мол, вот так. Ну, и выдал... Учителка покраснела, некоторое время постояла молча, а затем продолжила урок, то и дело поглядывая в паузах на Угрюмого, как бы испрашивая его одобрения. А тот уже замолчал наглухо и больше не вмешивался. Но настырная девка подстерегла-таки его после работы и долго бежала рядом с ним, широко шагающим, выкрикивая что-то то по-русски, то по-немецки. Наконец, к большому удивлению встречных и идущих за ними, вот чудо-то, Угрюмый ей ответил. Мало того, они разговорились, и на затихшей к вечеру улице зазвучала ненавистная немецкая речь.

Утром в учительской Лиля Сергеевна и восторгом рассказывала коллегам, какой удивительный человек этот Александр Иваныч...Кто, кто? Да Алексеев же Александр Иванович! Вы что?.. А-а... Он воевал, дошёл чуть ли не до Берлина, а по-немецки говорит даже гораздо лучше, чем я. Ну, вот, мол, пока всё…

Но даже и эта крохотная информация взволновала и нехорошо насторожила деревенских: знает немецкий? Подозрительно...А в райвоенкомате о нём, как было выяснено, написано только то, что Алексеев А.И. состоит на учёте как простой старший сержант запаса…

Да кто же он, едрёна корень, такой, этот тип по кличке Угрюмый?.. Мало нам, кипятились деревенские, этих «партизан-диверсантов-оборотней», вот и этот… по болотам, как по улице, по ночам шастает, а вот ещё и скрывает, что хорошо знает вражий язык!... Так, может, на самом деле он есть какой-нибудь затаившийся гитлеровский гад-шпион? Очень подозрительно это всё!

Вечером небольшая толпа во главе с председателем подступила к дому Угрюмого. У Репейников шерсть дыбом сделалась так, что и не узнать кобелей... Рычат как-то по-особому с клёкотом… Глаза в сумерках, что твои уголья… Жуть!

Вышел Угрюмый. Свистнул тихонько: кобели притихли, сели, но с места не сдвинулись.

Председатель, спокойно так, мол, расскажи, Иваныч, народу, откуда знаешь немецкий язык? И кто ты вообще такой?

Угрюмый помолчал. А потом сказал: языку война научила. Я- русский. Расходитесь, люди. Я своим худа не сделаю…

Повернулся и пошёл в хату. А успокоившиеся тут же Репейники нырнули в пожухший октябрьский бурьян.

К вечеру следующего дня на Булгаковку упал сильный туман. Местные парень с девушкой решили, несмотря на холод и хмарь (любовь греет!), прогуляться за Тренькой. Но едва ступили на мост, как в туманной дыре наткнулись на «партизан». Те неподвижно стояли у перил моста и смотрели куда-то в даль по-над речкой. И в трёхметровой близи ребятам отчётливо была видна туманная изморось, осевшая на воронёных стволах и затворах винтовок…

Молодёжи, понятное дело, как-то сразу расхотелось гулять дальше. Парень промямлил «здрасьте», отступил с подругой буквально на два шага, и тут же молочная пелена скрыла неподвижные молчаливые фигуры.

После встречи с Угрюмым люди чуток поуспокоились. Но бдительный председатель, тут уж опираясь на новое обнаруженное обстоятельство, снова написал «куда следует».

К его удивлению никакой реакции из районной администрации, а председатель ожидал и областного внимания к подозрительному факту, до конца декабря так и не последовало. Только новый молодой участковый, сменивший старого хромого, прислал короткое со штампом и печатью письмо: сигнал рассматривается, благодарим за бдительность. Ещё приезжал в октябре какой-то писатель, седой, грузный, с костыликом. Опять же людей расспрашивал про эти непонятные дела. Но деревенские отвечали неохотно, мол, что нам этот «писатель», начальник что ль какой? Ещё напишет ерунду какую про лесную нечисть, осрамит деревню... А писатель, сказывали, вроде как и к Угрюмому заглядывал.

И уже в канун Нового года на фанерном щите около правления молнией среди ясного неба вспыхнуло объявление: 29 декабря состоится общее собрание, посвящённое награждению нашего дорогого односельчанина Алексеева Александра Ивановича орденом Славы 1 степени. Награда нашла героя!

В зале для собраний правления снова набралось много народа. Но и гостей важных приехало немало: секретарь райкома, подполковник-военный комиссар райвоенкомата, ещё какие-то военные и гражданские в костюмах. В первом ряду скамеек в зале —участковый, фотограф и полная миловидная женщина с букетом живых цветов.

А рядом с секретарём райкома в центре стола сидел тот самый седой писатель, как представил его военный комиссар, Смирницкий Сергей Николаевич, приехавший, как оказалось, из самой Москвы.

Угрюмого усадили на табурет рядом с трибуной поближе к залу. Вроде как напоказ, мол, разглядите героя получше. И разглядели... Когда Александр Иванович снял телогрейку, зал ахнул: на свежей солдатской гимнастёрке без погон светились орден Красной Звезды, два ордена Славы, несколько медалей. Красной и жёлтой чёрточками грустно обозначались нашивки за ранения. Вот вам и молчун Угрюмый!

Награждение прошло торжественно: под аплодисменты военный комиссар прикрепил третий орден Славы, объятия, рукопожатия, даже цветы с поцелуем от миловидной женщины — всё чин по чину. Угрюмый, держа в руке коробочку от ордена и лист Указа, сказал негромко, обернувшись к залу: служу Советскому Союзу!

Деревенским, сидящим в зале, это превращение из непонятного человека, сторонящегося всех, отщепенца и болотного бродягу в героя войны, теперь уже Кавалера ордена Славы, было столь неожиданно и непривычно, что и не знали, как на это реагировать. Людям даже стало стыдно. К этому им нужно как-то привыкнуть, как-то переварить...

Когда торжественная часть закончилась, Смирницкий подошёл сначала к трибуне, постоял за ней полминуты молча, глядя в зал, а потом попросил поставить его стул рядом с табуретом, на котором сидел, уставившись на носки своих начищенных сапог, Угрюмый.

Московский гость и рассказал деревенским, что он, бывший фронтовой корреспондент, сейчас занимается розыском затерявшихся в послевоенной сумятице героев войны, солдат и офицеров, которые в своё время по разным причинам не получили своих высоких наград. И последний год корреспондент шёл, как он выразился, «по следу», Александра Ивановича Алексеева. В Брянске, копаясь в областных военных архивах и документах МВД, наткнулся

на милицейскую докладную, где говорилось, что в деревне Булгаковка такого-то района местные жители встревожены непонятными, чуть ли не мистическими событиями, где смешались в кучу и нелюди-партизаны, и зловещие, пугающие всех собаки, и подозрительный пришлый человек, знающий местные болота, как свои пять пальцев, и к тому же владеющий немецким языком, по фамилии Алексеев А.И.

В списках Смирницкого уже были двое полных тёзки Угрюмого, ещё не найденных им, потому он особо не тешил себя надеждой на удачу, но подстегнули его энтузиазм странные события, происходящие в деревне, и Сергей Николаевич отправился в Булгаковку.

Постояв первым делом у дома Угрюмого и познакомившись Репейниками, теми самыми «монстрами», он понял, что хозяин отсутствует, и пошёл по деревне, расспрашивая встречных. А потом завернул и к председателю. Особо не распространяясь о своей миссии (а вдруг окажется, что Угрюмый не тот человек?) расспросил о деревенских чудных делах и как бы между прочим упомянул и Алексеева. Председатель ничего нового к уже известному не добавил. Разве только сказал, что он отправил Угрюмого с поручением на хутор, понизив голос, сообщил, что этот человек подозрительно быстрый или очень хорошо знает местные болота, и предположил, Алексеев вскорости должен быть дома. Председатель посоветовал Смирницкому подождать его там.

Сергей Николаевич так и сделал. И покурил он всего-то с полчаса, как появился Угрюмый. Но уже за пять метров, хоть он и знал Алексеева в лицо только по невыразительным документным фото и описаниям сослуживцев, Смирницкий по гулко застучавшему сердцу понял: нашёл!..

Саша Алексеев родился в 1915 году. В четырнадцать лет поехал в город и поступил в школу ФЗУ. Обучаясь и работая на заводе, Саша ходил на курсы изучения немецкого языка, которые вёл самый взаправдашний немец, живущий в России ещё с дореволюционных времён. Саша делал серьёзные успехи, учитель его хвалил, говорил, что у юноши редкие способности к языкам. Уважал характер ученика, неоднократно приговаривая, мол, умеющий молчать и внимательно слушать, добьётся многого. Не прошло и года, как они стали общаться с Сашей исключительно на немецком.

В 1933 году Алексеева призвали в армию. Служил исправно, но и там он искал любые способы для совершенствования своего немецкого. Видимо, предчувствовал, что вскорости ему это знание ох, как пригодится. Но вот чувствовал ли он, что в эти грядущие времена ему придётся пережить? Кто знает…

Вернувшись после службы в город, работал на своём заводе. За то время, что его не было, куда-то сгинул учитель-немец. На осторожные вопросы осторожно отвечали: вроде как арестован…

А также Саша узнал (родные на службу ему об этом не сообщали), что отца чуть было не записали в кулаки за то, что, работая в колхозе, он ещё и промышлял охотой, и иногда продавал на рынке шкурки им же добытых зверьков и дичину. Слава Богу, обошлось...

Саша не прижился в городе: ему, деревенскому жителю милее были тишина лесов, просторы лугов и полей, таинственность болот, простой крестьянский быт. Его, потомственного охотника, неудержимо манил лес. И в 1936 году он вернулся в родное село. Женился. Через год появился на свет сын Гришутка.

Грянула война. Саша собрался, стал ожидать мобилизационную повестку. Чуть ли не все мужики уже давно отправились на пункты сбора, а про него как-будто позабыли. И только в конце июля повестка пришла. Но не в военкомат, а в райком партии. В дальней комнате, куда его проводил солдат, вооружённый винтовкой с примкнутым штыком, Алексеева ожидал майор в форме НКВД с тяжёлым, усталым взглядом. Чуть позже пришёл секретарь обкома. Один. Его Саша знал в лицо. Партиец непрерывно курил папиросы. Спереди его военный френч и брюки были обильно засыпаны табачным пеплом.

Саше сообщили, что он как человек, безупречно отслуживший срочную службу, ничем себя не скомпрометировавший перед советской властью, рабочий, пусть сейчас и колхозник, а главное — ценный кадр, отлично владеющий немецким языком — давно стоит на спецучёте в соответствующих службах. Ему, пусть пока человеку и беспартийному, партия поручает особое задание. Немецкие войска уже близко, положение на фронтах очень тяжёлое и вполне вероятно, что недалёк тот день, когда Брянский край будет оккупирован фашистами. Поэтому в Москве принято решение о создании мобильных диверсионных, партизанских групп для нанесения максимального ущерба противнику в его тылу. Проще говоря, объявляется партизанская война! И посему с этой минуты, сержант Алексеев А.И. поступает в распоряжение командира группы товарища /…../. Вопросы? Нет. Выполняйте.

Так Саша стал:

Разведчиком, сборщиком информации. Ему ли, мужику, для которого охотничий промысел, умение выслеживать и определять ценность добычи - главное дело жизни, это не по силам? А особенность его характера молчать и внимательно слушать очень и очень пригодилась ему в его военном, партизанском ремесле.

Связным. Он умел хранить тайну, разбирался в людях, и память его никогда не подводила. Кроме того Саша хорошо знал родной брянский лес, особенности его самых глухих мест, болот, мог пройти по любой топи, через любой бурелом быстро, тихо, незаметно. Этому искусству промысловика его с самых малых лет обучал отец.

Диверсантом. Опытному зверолову и ружьё порой без надобности: сноровка и знание повадок зверя — основное его оружие. Но и стрелок он, как говорят, был редкий...

Очень пригодился Саше его талант без особого труда осваивать иностранные языки. А безупречное знание немецкого помогало ему выполнять сложные задания, избегать опасных ситуаций. И в дальнейшем Саша, походЯ по Европам, как бы пОходя освоил и белорусский, и польский, и даже мадьярский языки.

А ещё Саша Алексеев был русским и любил Россию, любил свою Родину.

Эта любовь не имеет своей предметности, как любят утреннюю зарю, любят своё дело мастера, любят женщину. Это чувство как родниковая вода в плазме крови, о присутствии которой и её важности многие, возможно и не догадываются, но без которого человек не вправе себя считать настоящим, полноценным, состоявшимся.

Эта любовь держится на ярких и чётких воспоминаниях детства, каким бы трудным оно не было, которое, как комель на сосне, произрастая из подземных корней ушедших предков, даёт начало и опору мощному стволу и кроне всего дерева, всей жизни.

Так любят мать даже тогда, когда она бывает излишне строга, а порой и несправедлива к любящим её детям.

И ещё Саша любил Родину, сам, возможно, этого не осознавая, за то, что она давала ему возможность состояться как мужчина, даруя ему право защищать её.

Осенью пришли немцы. К этому времени уже были созданы опорные партизанские пункты в лесах и округе. Кстати, в Булгаковке, по причине её отдалённости, тоже поначалу планировали организовать временную партизанскую базу, но передумали: что в мирное время далеко, то в военное может быть опасно близко от механизированного врага.

Саша ушёл с группой в лес. Теперь Александр Алексеев на время перестал быть тем, кем был по паспорту, и стал партизанским разведчиком и связным с подпольной кличкой «Цапля».

Он и вправду походил на цаплю: носатый, длинноногий, сутулый, молчаливый, способный, нацелившись на добычу, долго выжидать.

Как воевал Саша Алексеев? Смирницкий сказал, что об этом можно написать целую книгу, и он, если позволит здоровье, когда-нибудь это обязательно сделает.

Алексеев («Цапля») обеспечивал надёжную и быструю связь как между отдельными отрядами, так и с подпольем в городах и посёлках. Информация, полученная и от подпольщиков, и собранная самим Сашей, помогала партизанам планировать операции, а с появлением устойчивой радиосвязи с Большой землёй несла исключительную ценность для командования советских войск.

Собирая эти сведения, Саша обрёл и отшлифовал новые для него навыки, правила конспирации. Мало того, у него появился талант, если можно так сказать, к мимикрии, умению быть незаметным не только в лесу, но и в городах и посёлках, где было полно фашистов. Даже будучи высокого, выделяющего его в толпе роста, Саша научился быть незаметным, не запоминающимся, отводящим чужие глаза от себя, ускользающим, как призрак. Возможно, так умеют все настоящие охотники. На случай встречи с патрулём, имея при себе ещё советскую справку о наличии у него хронической язвы, скрывая знание языка, скользил между немцами, прислушиваясь к их разговорам, собирал крохи информации, слухи, намёки, анализировал, делал выводы.

Однажды чуть не попался, когда пристроившись неподалёку от двух беседующих офицеров, позволил им поймать свой неосторожно-внимательный взгляд. Хорошо, что фрицы спешили по своим делам, и быстро ушли, указав на подозрительного мужика проходившему мимо солдату комендатуры. А солдат, к Сашиному счастью, то ли не понял сделанной в спешке команды, то ли просто поленился её исполнять, то ли сам торопился, но отделался тем, что угостил Сашу двумя ударами прикладом карабина, как говорится, от души.

Бывали случаи, когда Саша, сопровождая группу партизан на задание или возвращаясь с него, при проверке улаживал дела с патрулём. Одетый обычно в форму немецкого унтер-офицера и имея при себе или фальшивые, или трофейные документы, он, в зависимости от обстановки, разыгрывал отвлекающие сцены. То, угостит сигареткой и заведёт какой-нибудь разговор с проверяющим, а то начнёт орать визгливым голосом громко и без остановки, ругая и войну, и «проклятых партизан», и частые, бессмысленные проверки. Товарищи только диву давались, как, обычно очень молчаливому Саше, удавалось так достоверно превращаться в скандального и истеричного болтуна?

Ещё Саша в оружием в руках участвовал в боевых операциях, где дважды был ранен, был переводчиком при допросах немцев, рассчитывал и обеспечивал насколько было возможно безопасность маршрутов партизанским рейдам, и немало похлебал болотной водицы, выводя своих из окружения.

Но опыт, осторожность, трезвый расчёт, удачливость, в конце концов, всегда бессильны перед обыкновенным предательством. Однажды Сашу схватили прямо на явке. На допросе били сильно. Но он молчал, был спокоен и только отхаркивал сгустки крови. И скорее всего Саше суждено было погибнуть, и повесили бы его в самое ближайшее время, но в тот же день, точнее, ночь, он сбежал через лаз под стеной амбара, где сидел. Утром возле этой дыры немцы обнаружили свежие следы крупных собачьих лап…

Ни фамилии, ни имени, ни откуда попавшийся связник родом, в момент допроса немцы не знали. Только кличку «Цапля». Но разозлённые побегом, сопоставив факты и события, фашисты поняли, что упустили крупную «птицу». Хватали и допрашивали всех подозрительных, активизировали своих поисковиков, полицаев и агентов, везде были развешаны объявления с фотографией «бандита Цапли» и с обещанием крупного денежного вознаграждением за содействие в розыске. Больше месяца эти меры не давали результата, снова изловить «Цаплю» не удавалось. Но, видимо цепочка предательств продолжала работать, и в конце концов немцы узнали и имя, и фамилию, и название родного Сашиного села…

Тут Алексеев-Угрюмый вытащил из кармана кисет, показал его Смирницкому, мол, пойду покурю, накинул телогрейку и, спрыгнув со сцены, пошёл к выходу. Больше в зал он уже не вернулся.

Сергей Николаевич помолчал, грустно глядя вслед ушедшему и рассказал страшное.

Была весна, равнодушная к происходящему на свете и упрямо исполняющая своё извечное предназначение…Сияло радостное солнце… По-над речкой свистали соловьи...

К Сашиной хате в его родном селе подъехал крытый грузовик с двенадцатью солдатами, офицером СС и водителем в кабине, сопровождаемый двумя мотоциклами с пулемётами на колясках. Немцы, выпрыгнувшие из кузова, по команде офицера криками и выстрелами согнали в кучу жителей соседних домов и держали их под прицелом карабинов у ворот Алексеевых.

А два молоденьких, с пушком под носом голубоглазых солдатика вытолкали из дома жену Саши и его четырёхлетнего сынишку и поставили у ворот на виду у жителей. Один из пареньков с улыбкой поднял Гришу и подал матери, показывая, что его нужно прижать к груди… Прошла минута… Испуганный Гриша крепко обнимал маму... Внезапно солдаты, как по команде, перехватили стоящие у ног карабины и двумя одновременными выпадами ударили штыками в ребёнка, целя через его тельце в сердце матери… Мать с сыном упали, молча, без стонов и крика… А солдатики вытерли штыки о подол платья женщины, прикурили от одной зажигалки сигаретки и пошли себе, не торопясь, к стоящему поодаль грузовику...

Заканчивалась весна, по-прежнему равнодушная ко всему, происходящему на свете… Сияло радостное солнце… Многие соловьи перестали петь, обретя свои гнёзда и подруг…

В чаще, неподалёку от просёлочной дороги, немцы нашли полусгоревший грузовик, рядом с которым лежали трупы офицера-эсэсовца и одиннадцати солдат. Все они были застрелены. А к мощным стволам стоящих рядом сосен-великанш были пригвождены русскими трёхгранными штыками двое тех самых безусых, голубоглазых солдат. И пригвождены так крепко, что немцы изрядно повозились, снимая их со штыков. Других ран на телах не было. И хотя это место находилось аж в пятнадцати верстах от Сашиной деревни, немцы снова сложили два плюс два, и уже через три дня в село прибыл большой карательный отряд.

Пока автоматчики сгоняли всё население на стадион возле школы, солдаты, вооружённые огнемётами начали с того, что наспех заколотили окошки родительского дома Саши, затолкали внутрь мать, двух старших сестёр с тремя детьми, братишку-малолетку и тёщу, на глазах у которой погибли дочь и внук, отчего пожилая женщина совсем потеряла рассудок и прибилась в общей беде в хату к сватье. Отец Саши умер ещё в тридцать девятом. Каратели, заколотив и дверь, подожгли дом. И даже тогда, когда смолкли крики погибающих в этом аду, и в столбе искр рухнула крыша, они всё стояли с огнемётами на изготовку: а вдруг кто-то выбежит живой из этого пекла?

Потом огнемётчики ходили по селу, и пока автоматчики пристреливали тех, кто выбегал из жилищ или прятался там, они методично дом за домом подожгли всю деревню.

Одновременно оглушающим треском зазвучали сотни выстрелов из пистолетов, автоматов, пулемётов — это расстреливали загнанных в пространство между стеной школы и забором последних жителей деревни. Спаслись единицы. В основном юркие и перепуганные подростки. Сейчас этого села не существует: никто из приехавших на родное пепелище не захотел, не смог! снова ставить там свой дом.

Летом сорок третьего, когда наши войска вели бои уже на подступах к Брянску, в штаб вновь образованного Брянского фронта были вызваны командир партизанского соединения, начальник штаба, комиссар и… Александр Алексеев. Пересекали линию фронта на самолёте. Какая была поставлена задача командованию соединения догадаться было нетрудно: партизанам предстояло проводить диверсионные рейды по тылам отступающего врага и на границе с Польшей влиться в состав регулярной армии. А вот Саша в свой отряд так и не вернулся: ему вручили орден Красной Звезды, восстановили в звании сержанта действующей армии и назначили во взвод полковой разведки. Этот полк находился на острие наступающей дивизии, и сержант Алексеев, знающий местность, а также владеющий немецким языком, был там очень и очень нужен.

Стоял даже вопрос о назначении Саши командиром взвода разведки с последующим присвоением офицерского звания, но он отказался: какой, дескать, из меня командир? не умею я водить человеков. Но авторитет молчуна Алексеева во взводе да и в полку через короткое время стал заслуженно высок. И даже бывалые, матёрые разведчики, как и командир взвода, в дальнейшем всегда доверяли его негромко высказанному мнению, советам, слушались его указаний. Была в этом много пережившем мужике какая-то суровая, твёрдая сила.

Саша знал в подробностях, что случилось с его семьёй. Но даже те, кто рассказывал ему о трагедии, говорили: не надо, не ходи туда, там нет даже могилок, только кости и пепел...

Осенью сорок третьего года, после освобождения Брянска, Александр Алексеев в составе наступающих Советских войск рванул дальше, на Запад.

Со своим полком Саша воевал до Победы. Был дважды ранен, а в боях за немецкий город Дрезден ранен тяжело. И пока лечился, узнал, что представлен к награждению третьим орденом Славы. Вышел из госпиталя, а тут война и закончилась.

Его направили служить во временную военную комендатуру одного из районов Дрездена. Назначили офицером по поручениям (хотя и был он в звании старшего сержанта), переводчиком на допросах и разного рода встречах и для установления контактов с немецким населением. Также он числился помощником майора-снабженца при комендатуре. Этому важному майору был  выделен персональный «виллис» с водителем.

Но не прошло и месяца, как Сашу арестовал СМЕРШ. За что?

Как-то раз, когда они с шофёром поджидали застрявшего в офицерской столовой майора, к машине подбежала взволнованная, плачущая молодая немка, которая знала, что Саша говорит по-немецки. С её слов он понял, что поблизости в руинах здания серьёзно поранился то ли о камни, то ли об арматуру её семилетний сын. Женщина умоляла о срочной помощи. Саша пошёл за немкой и через несколько минут принёс к машине кое-как перевязанного женской блузкой истекающего кровью мальчика. У того была сломана рука и кровоточила большая рваная рана на животе. Пока Саша наспех делал перевязку, ребёнок потерял сознание. Саша послал водителя к обедавшему майору за разрешением отвезти мальчика в госпиталь. Вскоре водитель вернулся и сказал, что майор категорически запретил использовать его персональную машину для помощи немцам, и отказался , выполняя приказ майора, вести машину. Тогда Саша, понимая серьёзность ранения пацана, силой сдвинул водителя на пассажирское сиденье, усадил женщину с сыном на руках сзади и, насколько возможно быстро, поехал в ближайший госпиталь. Немецкий пацан потерял много крови, но остался жив.

Майор же, отобедав и не найдя на месте своей машины, впал в ярость. А узнав подробности произошедшего, составил рапорт в СМЕРШ. В нём он сообщал, что «ст.сержант Алексеев отказался выполнять его приказ, с применением силы нейтрализовал личного водителя и угнал «виллис», чтобы помочь знакомой немке». Неподчинение старшему офицеру — серьёзный проступок, и Саша очутился в подвале комендатуры. И «пошла писать губерния»! Немка оказалась вдовой офицера вермахта, погибшего на Курской дуге, и Алексеев, оказывается, был с ней знаком. Мало того, обиженный водитель показал, что старший сержант время от времени носил немке и её сыну какие-то продукты, приносил от неё почитать немецкие книги, и он, водитель, совсем не уверен, что Алексеев не состоял с женщиной в «отношениях».

Саша молчал, коротко подтверждая почти всё, кроме «отношений» и избиения водителя. Майор добавил к рапорту крайне отрицательную характеристику своему помощнику. Мол, ст.сержант Алексеев исполнял свои обязанности из рук вон плохо, постоянно нарушал субординацию, а к нему лично относился неуважительно насмешливо. На допросе майор высказал сомнения, мол, ещё неизвестно, кем является Алексеев на самом деле, если документировано не доказано, что он на самом деле был партизанским связным?..

Начали «копать» дальше. Всплыла подозрительная дружба с репрессированным учителем-немцем, вспомнили и отца-подкулачника, и странную лёгкость, с которой Цапля сбежал из-под ареста в марте сорок третьего. Не помогали ни боевые ордена, ни отличные характеристики и свидетельства вступившихся за Алексеева, разведчиков-однополчан, ходатайство командира Сашиного полка. Да и Москва за два с небольшим месяца, пока шло следствие, почему-то никак на этот случай не отреагировала. А возможно информация о происшедшем в Дрездене не сразу дошла до того самого спецотдела, где были собраны вся подлинные данные на Сашу, его, так сказать, досье, и потому отдел вмешался с задержкой. Кто знает...

Как бы там ни было, в октябре Сашу отпустили, объявив строгий выговор за неуважительное отношение к старшему офицеру и направили в архив переводить немецкие бумажки.

За всё это смутное время не было никаких известий о судьбе ордена Славы, к которому Саша Алексеев был представлен. Возможно, Указ по какой-то причине так и не был подписан или в связи с происшедшем в СМЕРШЕ представление было отменено. Так думал Саша, но наводить справки, по своей всегдашней скромности не захотел. Да и устал Алексеев как-то в последнее время.

Но Указ существовал и орден ожидал Сашу. Правда был отложен в дальний ящик до выяснения всех обстоятельств дрезденского дела. А потом в суматохе послевоенных мирных проблем как-то о нём и подзабыли…

Саша недолго корпел в архиве. В начале сорок шестого подошёл срок его демобилизации, и он уехал в родные места. Хоть и поселился в Булгаковке, совсем для него чужой деревне.

И вот теперь стараниями Смирницкого награда нашла своего хозяина.

Рассказ писателя внимательно слушали притихшие в зале люди, и даже сидящие за столом покинули сцену только после того, как Сергей Иванович закончил.

Но Смирницкий в этот день с начальством не уехал, а пошёл домой к Алексееву. И за долгий декабрьский вечер Угрюмый дважды ходил к Головенчихе за поллитрой.

Сергей Иванович пробыл в Булгаковке больше недели, и даже новый год встретил вместе с Сашей. Порой ходил по деревне, разговаривал теперь с жителями запросто, но в основном везде неотступно следовал за Угрюмым. И даже когда тот работал, сидел неподалёку, опершись на костыль, вёл неторопливую беседу, задавал вопросы. Видать и в самом деле задумал писать книгу. К середине дня, когда Саша развязывал свой обеденный тормозок, Сергей Николаевич шёл обедать, отдохнуть да и записать кое-что в хату Угрюмого. И тогда до дома его сопровождали неизвестно откуда выскочившие Репейники.

На Рождество Смирницкий уехал в Москву.

После собрания отношения Угрюмого с односельчанами мало чем изменились. Он по-прежнему, не то чтобы сторонился людей, а старался не навязываться ни в друзья, ни в кумовья. И в колхозе, как и раньше, предпочитал по возможности работать один. Что поделаешь — характер! Правда теперь даже старики, которые раньше, поджав губы, неодобрительно косились в сторону Угрюмого, после известных событий первыми здоровались с ним, снимая картузы при встрече. И постепенно сошло на «нет» прозвище Угрюмый. Теперь деревенские и даже председатель стали всё чаще и чаще обращаться Алексееву уважительно «Александр Иванович».

Сашу хотели избрать в сельсовет, назначить звеньевым или там каким-либо счетоводом, даже в лесхоз звали на бригадирскую должность (как же, мол,  так: герой, кавалер, а подсобный рабочий?), но он неизменно отмахивался. Секретарь райкома сам, лично,  три раза приезжал в Булгаковку только для того, чтобы уговорить Сашу подать заявление на вступление в партию, и был неизменно расстроен и даже как-то возмущён, когда Саша говорил, мол, хорошо, я подумаю… но и только.

Алексеев, даже без приглашения, всегда приходил на заседания, посвящённые светским праздникам, а позже, когда и День Победы объявили праздником официальным, он, будучи усаженным вместе с другими ветеранами за стол президиума, сидел там молчком, краснея залысинами, словно  стеснялся своего «иконостаса».

Летом сорок восьмого подвели телефон и в район, и в лесхоз, от которого и до хуторов было недалече, и почту, когда на санях, когда на телеге, а летом на трофейном велосипеде возила молоденькая, шустрая почтальонша Катя. Появления «партизан» она уже, как и все деревенские, нисколько не боялась, да и видела, вроде бы их, только один раз на просеке, где были установлены столбы с проводами. Да и, к слову, со временем местные стали встречать «партизан» всё реже и реже...

Так что надобность в Угрюмом как и посыльном-почтальоне отпала. Но он по-прежнему то один, то с Репейниками часто уходил в лес. У Саши появилось ружьё, хорошая, надёжная «тулка», патронташ, как водится, но обычно он возвращался с охоты не с застреленными, а с попавшими в расставленными им силки зайцами, лисами, болотной дичью. А ружьё он носил на случай встречи с расплодившимися за войну волками и не раз притаскивал в деревню на санях или на самодельных волокушах серые туши с оскаленными, застывшими мордами.

  Волков и вправду после войны расплодилось что-то слишком много. Они стали наглеть, резать скот чуть ли не в центре деревни, и даже, забегая во дворы, убивали домашних собак. Особенно зимой.

И жители звали Сашу не только тогда, когда случилось несчастье, но и когда просто обнаруживали волчьи следы неподалёку от дома.

Саша уходил с Репейниками по следу, и часто через короткое время люди слышали в лесу неподалёку сначала короткий яростный лай собак, а за ним одиночный выстрел. Если волк был один. Саша по-прежнему стрелял метко.

 Время от времени именно Угрюмому, поручали, как ни странно, организацию облав на волков с местными и областными охотниками.

Но это было потом. А в апреле того самого памятного года Угрюмый снова несказанно удивил жителей деревни: он совершенно неожиданно, так сказать, без заметных и замеченных ухаживаний,.. женился! На той самой учительнице Лиле Сергеевне, смешливой хохлушке с ямочками на щеках и тяжёлым пучком каштановых волос на затылке, который она заплетала, когда старалась казаться постарше и выглядеть строгой в глазах своих учеников.

  Красивая молодая женщина, фигуристая, с чудесными карими глазами и роскошными волосами, она приглянулась многим мужчинам и в деревне, и в самом районе, но отказывала всем даже в ухаживаниях. А вышла замуж за Сашу Алексеева. Чем её очаровал этот длинный, почти седой, с заплешинами на голове и в самом деле угрюмый мужик — местные некоторое время совсем не понимали.

Начали гулять всякие нехорошие сплетни, типа, выскочила замуж за орденоносца, знаменитого теперь человека, вот и будет теперь «кавалершей»…К тому же Лиля тоже была не здешней, даже сиротой - её семья погибла где-то на Украине - и постоять за девушку было некому. Обижай — не хочу. Но это всё бы ничего, если бы злые языки не доходили в слухах чуть ли не до дури, мол, Угрюмый, как и его собаки, ведьмак, который и заколдовал бедную женщину.. И чего только в деревнях не выдумают!

Но, скорее всего, дело было в другом, и эти нелепые слухи невольно поддерживали в своей незлобной и горькой бабьей зависти деревенские вдовы, солдатки, несбывшиеся невесты, - все, не дождавшиеся погибших в войну солдат, и невесты нынешние, которым по вине той-же сволочи-войны, возможно так и не суждено будет стать жёнами и матерями...

После войны в деревню вернулась хорошо если пятая, ежели не считать пожилых, искалеченных, умерших в ближайшие годы от ран, часть ушедших на фронт и в партизаны мужчин. Подрастающие женихи, которых и самих-то было негусто, ходили гоголями и предпочитали, как и повелось на деревне, брать в жёны своих сверстниц или девушек себя помоложе. Выбор, так сказать, был для весьма богатый.

Ситуация грустная… Нет, это была беда! И женщины, уверившись в том, что им, скорее всего никогда не обрести любимого, семью, просто хотели рожать, растить детей и в материнстве найти своё счастье. Кто осмелится их в этом упрекнуть? Кто бросит камень?

Так после войны в деревне, да и как во многих городах и весях России, появилось немало детишек, официально отцов не имеющих, но своих отцов твёрдо знающих. Порой во двор к женатому мужику заходил кто-либо из малышни, иногда с совершенно другого конца села, и говорил отчётливо и уважительно: здравствуйте, папа! Те помогали детям, чем могли, жёны подкармливали неожиданную родню, хотя порой и их семьи жили впроголодь. Но люди ни матерей, ни подрастающих детей старались этим не попрекать, понимали: дело житейское, вынужденное. Бывало мужики уходили в новую семью, бывало особливо бойкие бабы их «подлавливали на сладком», а бывало и совсем молоденьких парней женщины, так сказать, провоцировали на грех. А что делать: природа требовала своего.

Но часто бывало и так, что одинокая женщина приходила с гостинцами и бутылочкой в полную, благополучную семью и кланялась в пояс счастливой жене-хозяйке. Отпусти, дескать, своего ко мне на вечерок закусить, попить наливочки… Нахмурившись, хозяйка всё же приглашала гостью за стол. Потом, выпив слегка, обе женщины, как водится, недолго плакали, вытирая слёзы и губы уголками платка. А когда гостья уходила, хозяйка, погодя, говорила мужу: сходи уж, жеребец племенной, к Марии, утешь бабу…

«Подкатывали», так сказать, женщины и к Алексееву. Но тот, как обычно, молчал, слегка улыбался да виновато пожимал плечами, мол, простите, коли что не так, что не оправдал ваших ожиданий... И, как оказалось, ждал свою Лилечку.

А что ордена и молодость девушки здесь не при чём, убеждались все, хоть раз увидевшие их вдвоём. Часто на вечерней заре они шли, прогуливаясь и не торопясь по деревне, и на вид гордые и спокойные Репейники с двух сторон сопровождали их. Невысокой, по плечо Саше Лиле, было несколько неловко держать мужа под локоть, и потому она держалась или за карман его пиджака, или за ремень гимнастёрки. А Саша, положив ладонь ей на плечо, часто наклонялся к супруге, что-то говорил и улыбался.. А улыбался, порой, так широко, что в пору было кликать Угрюмого уже не угрюмым, а щербатым: при улыбке у него обнаруживалось с левой стороны рта отсутствие трёх зубов, выбитых ещё в гестапо.

И в их взглядах друг на друга не было никакого позёрства перед сидящими на скамейках соседями, никакой фальши в жестах, никакого бахвальства: они просто радовались друг другу.

Саша приносил Лиле из леса то букетики ландышей, подснежников, а то ромашки, которых-то и перед домом было видимо-невидимо, но жене, значит, было важно, что эти ромашки муж принёс для неё именно из леса, то пучок ароматной земляники, а, было как-то,  и маленького зайчонка, осиротевшего по вине охотника.

Соседи теперь часто наведывались к Алексеевым, Саша встречал их радушно. А Лиля, та просто светилась от удовольствия показать гостям, как у них всё замечательно. И никогда потом люди не слышали в этом доме ни скандальных криков, ни женского плача, не чувствовали даже намёка на тягостную обстановку. Хотя и так, как известно, скрывать что-либо такое  в деревне - занятие совершенно бесполезное.

 Угрюмый даже как-то выпрямился, стал выше и стройнее, просто помолодел свиду.  А чтобы не побриться или там сорочку какую засаленную — ни-ни! Да и Лиля следила за мужем, обихаживала. Так и жили в ладу.

Как-то уже летом после свадьбы два деревенских парня возвращались с утренней рыбалки. Было жарко, солнце двигалось к полудню. Плоскодонка тихо скользила по течению речки, слегка подправляемая веслом. И в расступившихся нешироко зарослях высокого камыша, на зеленеющем бережку ребята увидели Сашу с Лилей. Пара, увлечённая собой, рыбаков не заметила, да и лодка проскользнула быстро. Но парни успели разглядеть всё, что им запомнилось надолго.

На травке в одних трусах и сдвинутой на затылок фуражке стоял на коленках Угрюмый и, размахивая руками, что-то увлечённо рассказывал жене.., но это Угрюмый, ну его, неинтересно!

А вот напротив него, поджав под себя ноги, выпрямившись в талии и сложив на коленях руки, сидела улыбающаяся Лиля. В её длинных растрёпанных волосах запутались водяные лилии, видимо, бывшие совсем недавно заплетёнными в венок. И солнечные зайчики от речной ряби мерцали на её прекрасном, обнажённом теле…

Парни-рыбаки хотели было тихонько вернуться да посмотреть,.. подсмотреть, говоря неприлично.  Но почему-то этого не сделали, уплыли восвояси. И когда, само собой, рассказывали об этом случае своим друзьям в деревне, то не употребили ни одного скабрезного, грубого слова, ни пошлого намёка, только повторяли: просто диво какое-то! Что твоя русалка! Ну, красивА!

В начале следующей весны у Саши с Лилей родился сын. Назвали Гришей.

А в 1953 году, после смерти Сталина, когда их маленькая дочка Ирочка уже вовсю таскала за хвосты Репейников, Алексеевы продали дом и уехали в Брянск. Как писала потом Лиля подругам в Булгаковку, Сашу вызвали для работы «по специальности»… Писала, что у них всё хорошо, дети растут, она учительствует, муж работой доволен, квартиру дали хорошую, просторную. Но Саша сильно тоскует по лесу. Часто уходит с ружьём далеко за Брянск, порой на сутки-двое. Она спокойно, понятливо ждёт. Но и сама скучает по Булгаковке,  по соседям, по школе и своим ученикам, по дому у речки и лесу, по Репейникам и «партизанам», которых, правда, никогда не видала.

Репейники исчезли со двора утром в день отъезда Саши. Куда пропали — неизвестно, никто из больше не встречал. А может быть,  собаки нашли себе нового хозяина в брянских лесах, суровых и таинственных. Кто знает?..

А за год до этого перестали выходить к людям и «партизаны». Но долго ещё местным, увидевшим издалека двоих незнакомых мужиков, будут мерещиться и кубанка с пилоткой на головах, и воронёные стволы винтовок за плечами. И деревенские мальчишки ещё лет двадцать, играя в войну, будут делить себя на «немцев» и «партизан-призраков».

Так что это было? Как объяснял эти происшествия военный корреспондент и писатель Смирницкий С.Н., когда рассказавшие всё в подробностях булгаковцы, хотели понять: так что же, в самом деле, это было? Явь или чертовщина какая?

Сергей Николаевич был военным корреспондентом долго, начал ещё с испанской и финской войн и закончил в Берлине. Наблюдал войну, так сказать, изнутри. Много чего повидал и знает, что в тяжёлой ситуации, между жизнь и смертью, солдаты, чтобы выжить без трусости и предательства, зовут себе на помощь и мамку, и Бога, а порой и дьявола, путь только он окажется, если и злым, то хоть по делу справедливым. И ведь не зря по многим фронтам ходила легенда о том, как в самый разгар боя, когда пули и снаряды летели густым, нескончаемым роем, по брустверу окопа спокойно и невредимо шла Богородица, наполняя сердца бойцов надеждой и отвагой.  Да и кто теперь знает, какого ангела или чёрта призывали неслышно солдаты, матросы, чтобы он помог им выжить в бою, победить.

Ещё Смирницкий говорил о том, что война — это страшная, жуткая и непостижимая в своей нечеловеческой злобе вещь. И как трудно постичь в противостоянии ей силу и доблесть человеческой доброты и справедливости. А война последняя вообще должна оцениваться критериями воистину апокалипсическими. И в этом напряжённейшем противостоянии добра и зла, жизни и смерти из жесточайшего огня, из этого сплаве, как при химической реакции, выкристаллизовываются, выявляются силы как божественные, так и мистические. И хочется верить, что эти силы наши, природные, родные, и потому они помогут нам в нашей борьбе, защитят нас. Брянская земля, люди её пострадали в войну, как немногие другие в России. Столько жертв и потерь, столько боли и справедливой ярости, что кажется, будто это внутренняя воля и гнев всех живых и мёртвых соединились в единый полыхающий шар и поднялись к небу, призывая в союзники и защитники все возможные небесные и земные, лесные и болотные, подземные и морские, стоящие на стороне добра силы!

В конце Смирницкий сказал, что ему как коммунисту вроде как и не положено верить во всякую там чертовщину и мистику. Но он как уже достаточно старый человек, и вроде как человек мудрый, может признаться, что не знает, как это "булгаковское чудо" объяснит современная наука, но то, что на свете может быть «ВСЁ», знает теперь абсолютно точно.

- Дед, откуда у тебя эти темы? Ты же не воевал, родился уже после войны, да и война-то закончилась давным-давно. Так почему это так тебя волнует?

- Да, Марк, ты прав: я не воевал. Но воевал мой отец, твой прадед, и мама моя пережила немецкую оккупацию… И родился я через десять лет после Победы.

Но я помню… И тебе, внук, завещаю помнить...

К о н е ц

9 мая 2024 года