Нога Судьбы

«Жизнь почти всякого современника начинается и заканчивается медучреждением. Повитухи стали акушерками, а суть та же. Стало быть,  и у меня своего рода рождение».

Так подумал Валтасаров, распластанный на операционном столе. Точнее, думать и шевелиться могла только верхняя его часть. Нижняя была бесчувственна, ощущались лишь постукивания докторского молоточка, забивающего в валтасаровскую ногу какой-то штырь. Происходящее отображалось на экране. Зрелище зрелищем, но почему-то Валтасаров предпочитал смотреть на красивую медсестру. Разговор шёл о современных способах доения коров. Оказалось, что доярок в привычном понимании больше не существует, их заменили автоматы.

Валтасаров каждый раз сочинял новую историю про то, как он сломал ногу. Версии получались самые фантастические. Основными виновниками оказывались алиготе, ямы, женщины и гравитация. Последнее и раньше не устраивало, теперь же рассматривалось как первопричина  невежества, атрибут торжества материального и основной источник неудобств.

Валтасаров, не любивший голых, был безнадежно гол. Зато отвалилось прошлое. Предыдущий он остался в яме на Сергиевской, куда свалился третьего дня и потерял сознание. Учитывая предшествующее, там бы он и должен был остаться, но что-то свихнулось: тело бездумно закопошилось, выползло и пропрыгало-таки на одной ножке пять километров до привычного дивана. И успокоилось впервые за много лет.
 
Наркоз отходил, и вместе с освежающей болью нарождались мысли. Первым делом новое сознание принялось листать архив прежнего владельца. Надо сказать, что тот оставил после себя чудовищную неразбериху: разбросанные окурки, чайные пакетики, девичьи волосы, скомканные  партитуры, пустая винная посуда и огромный портрет Льва Толстого. Закрыв глаза, Валтасаров стал изучать этот портрет и даже снял с него паутину. Какие-то зеркала отражали деревья, но к этому явлению приходилось пробиваться через беспорядок недавно минувшего. Валтасаров решил первым делом  нанять горничную. А пока он открыл глаза и покосился на соседа по палате.
  
То был Фотограф лет тридцати. Он имел в прошлом архаичную должность районного председателя комсомола, кроме того являлся ортодоксальным иудеем. Он был утонченно красив, язвителен, быстр, умел сквернословить и боялся уколов. Попали они сюда одновременно, и травмы были похожими.

Старообразная желтостенная палата, укомплектованная звенящим светом. Кусок двора в окне, бессмысленно соблазняющий едва зеленеющей флорой, что приноравливалась к предполагаемой  весне. 

- У тебя есть часа полтора на сон. Потом придут боли. - произнес Фотограф. 

Он знал, ибо  уже имел опыт подобной операции  здесь же. Теперь она предстояла ему снова. Он с  отвращением предвкушал, подробно описывал Валтасарову грядущие муки и теперь пытливо поглядывал. 

Третьего дня Валтасарова сюда привезла скорая. С ним была Художница. Она жила неподалеку от него и вызвалась помочь. Их давняя многоликая дружба пережила самые разнообразные формы и после развода окончательно устоялась. Ее нынешний разумный супруг отдал Валтасарову в качестве отступного замечательный конденсаторный микрофон, и обмен всех устроил.

- Вы жена? - спросил регистратор.
- Нет.
- Родственник?
- В общих чертах.
- А жена существует?
- Да, там. - Художница почему-то указала на дверь с надписью «перевязочная».
- Тогда распишитесь за нее.

Художница нарисовала в бланке какое-то слово, и Валтасарова увезли.

Валтасаров с интересом просматривал письма, присылаемые прежнему ему. Каждого адресата нужно было вспоминать заново, воспользовавшись внутренней, частично расплывшейся, картотекой. Опасливо-дежурное сообщение от подруги из Углича, с которой они недавно целый месяц самозабвенно и многообразно отмечали ее девятнадцатилетие, письма соратников, осторожные подтрунивания друзей и прошлых жен.

Потом зашла Соседка. Та, с которой они когда-то - в мирное - летали над городом Мезозойском к большой Волге; присаживались на фонари выпить шампанского из бутылки, прихваченной с подоконника.

Тогда еще не так рьяно штрафовали граждан (тем более раздетых и летающих) за распитие стихов в общественном пространстве. Впрочем, на Валтасарове, кажется, тогда были дождевые брюки… 

Потом, раз в год или два, виделись. Однажды заснули в ванной, не допив мартини. Валтасаров, проснувшийся от того, что вода остыла и стала сырой, целомудренно отправился восвояси пешком. О полетах на ту пору как-то забыли.

Изящно уселась, поблескивая внимательными очками.
- Это вы после нашей встречи? Ну, теперь я за вас более или менее спокойна. По завершении могу довезти до квартиры, выздоравливайте!

Больница навеивала. Валтасаров неожиданно ясно вспомнил  предшествующее обнаружение себя в пространстве. Тот же больничный дух роддома. Недовольство и вопрошение, оставшиеся на всю жизнь. Нестерпимый свет.  Потом - казенно-холодное металлическое прикосновение младенческих весов.   Матерчатые пуговицы маминого фиолетового платья. Склоненные доброжелательные красивые лица. Особенно прабабушки. Как будто где-то встречались в ее молодости. Она пела что-то про девицу, идущую поутру за водой и про «кружку с горя». Это устраивало. Это было правильно и красиво. Не то что гравитация. Слова были лишены значения и качали как волны. И другие лица, имен иных не вспомнить. «Хорошая тогда случилась компания. Жаль - нету. Постоянно приходится к чему-то заново привыкать. А я еще в младенчестве был ретроградом и сравнивал нечто предшествующее с настоящим не в пользу последнего».

Фотограф сказал:
- Давай разговаривать. Сейчас тебе  помогут только разговоры.

Сутки проговорили. Валтасарова повело на мемуары, и он поведал несколько несуществующих автобиографических томов, достойных серии ЖЗЛ, дополнив их поздними редакциями из «неизданного». Фотограф тоже не отставал. Заснули под утро, став старыми знакомыми.

————-

Она была Цыркачка. Вместе гастролировали, много лет в одном вагончике. Очаровывались, бранились, сотрудничали, расходились… Сосуществовали и вместе, и порознь. Даже велосипед у них был один на двоих, с двумя сиденьями. Последнее обстоятельство порождало споры, потому что нередко педали они крутили в разные стороны. Или с разной скоростью. Не всегда, но чем дольше, тем чаще. После долгих и непростых обсуждений в конце концов было принято решение пользоваться велосипедом по очереди. Хотя бы какое-то время.

Она приехала, вручила гремучие костыли, восемь апельсинов, шесть яблок, мешок орехов, томик Вергилия и веру в дружбу. О велосипеде забыли.

Следующим днем Фотограф предсказывал: 
- Завтра больница дежурит, и нас могут уплотнить. Например, каким-нибудь дедом. Или, что еще печальнее - пьяницей…

Девяностолетнего Профессора провожали две женщины. Хотелось надеяться, что дочери. Одну из них он именовал Гала.

Это был худой высоченный старик с капризными бровями. Как выяснилось позже - видный ученый-химик. Еще спортсмен. Чемпион чего-то там. От  него так и веяло осведомленностью и упрямством.

- Я же тебе говорила, что надо собрать вещи. А ты все утро Высоцкого слушал, отче! - Сказала Гала. Профессор показал ей длинный бежевый язык.

Дочери ушли, Профессор осмотрелся, потянул длинным носом больничный воздух, высказал несколько замечаний и подслеповато-пристально уставился на Валтасарова. Где-то с полчаса смотрел. Потом, с расстановкой, произнес:
- Есть такой анекдот…
Последовал анекдот. Потом второй и третий. 

На четвертом появился Пожарный - со сломанной рукой и подбитым, будто подведенным, глазом. В здоровой руке - черный пакет, в котором звенело. Пожарный сел на свободную койку, улыбнулся лучисто и сказал:
- Вот, бля… - И поведал  о некоем пикнике, завершившемся дракой. Он был похмелен, встревожен, заметно добр и остроумно шутил над собой.

———

Валтасарову несли книги и фрукты. Книги не помещались.

Один знакомый, искушенный в больничном быте, вручил фляжку в виде томика «Тихого Дона». Лжешолохов завинчивался секретной пробкой и содержал крепкую, марганцового цвета  жидкость. Милосердная сестра, интуитивно раскусив тайну Тихого Дона, подозрительно косилась и на остальные книги…

Цыркачка вручила коньяк.

После вечернего, крайне неназойливого обхода и жестокого, залихватски размашистого укола от Зловещей сестры - «тонкие  иглы больше не привозят, только толстые белорусские» - Валтасаров с Фотографом занялись  превозможением боли с помощью коньяка. Профессор, в прожежутках между дремой, оглашал палату анекдотами и цитатами из бессмертного «Луки Мудищева» и «Ходжи Насреддина». Пожарный кушал водочку и передавал посуду. По мере узнования, он все сильнее располагал к себе. Насупротив своим простецким манерам, Пожарный удивлял обаятельным вольнодумством, разносторонней осведомленностью и бытовым гуманизмом. Поведав о трудностях службы спасателя, он вскоре утомился и лег.
- Только бы дед не преставился. Ай да дед! - произнес он в сторону дремлющего Профессора и разразился виртуозным полифоническим храпом с  присвистом. За окном проснулся соловей и стал отвечать лаконичными фразами. Зазвучало подобие классической блюзовой импровизации с четким соблюдением фразировки в вопросо-ответной форме.

Валтасаров с Фотографом, обсудив  досадное настоящее, заговорили о минувшем: о роли Керенского, привычках Колчака, разложении деникинцев, одержимости эсеров и  положении поволжских немцев.
Пробудился Профессор.
- Пьянствуйте? - сказал он, сел на табуретку, выдал несколько энциклопедических фактов из жизни царской семьи и вновь заснул.

- Знаете, Фотограф, в детстве, изображая пирата, я сооружал костыль из швабры и наливал в пузатую бутылку чайную заварку. Делал вид, что пью коньяк и при этом чудовищно чертыхался. Теперь  есть два подлинных костыля, законные чертыхания и коньяк, который пьется, как чай - сказал Валтасаров.
- Разрази меня гром - сказал Фотограф.
 
 —————-

Сон бодрствовал. Валтасаровский архив пестрил изображениями последнего догоспитального дня. Утро.  Комната-музей. Пластинка Gentle Giant семьдесят четвертого года. Старинная семиструнка, найденная на свалке и склеенная валтасаровским дедом. Впрочем, она давно не подавала голоса. Электрогитара, тоже превратившаяся в часть экспозиции, умеющая выдавать темно-фиолетовый звук на правом звукоснимателе и мягкий светло-зеленый на левом. Предметов много, они старые, неторопливые и знакомые друг другу. Не то что в маленьком городке, где Валтасаров прожил последние восемь сезонов. Там осталась молодая жена и ее свита, их возлюбленные со своими любовниками, статическое электричество неопределенности, розовая квартира на поселковом чердаке, вопросительные знаки на шлемовидных куполах, отроковица с распахнутым взглядом, три шаманки и девять знакомых протоиереев. Все это мишурно мерцало в голове, вязло в проводах и путало партитуры. Валтасаров смотрел на написанный его дедом портрет величественного композитора - троюродного кого-то - и думал о том, что и тот переживал постоянно что-то подобное, и все ж удостоился седин, освоил секрет ежедневного выпивания без потери достоинства и внес-таки в партитуры строй и порядок.

Валтасаров днем раньше собственноручно нарисовал несколько афиш к своим предстоящим выступлениям. Он посмотрел на них и  скривился.

Затем был ненужный прием у частного окулиста. Тот повозился, спросил почему-то валтасаровский адрес и грустно сказал:
- В нашем возрасте это нормально, зрение падает. Очки не выпишу, рекомендую зарядку. Она вполне бесполезная - самое то. Радуйтесь тому, что есть. Все проходит.

Врач был философски одутловат и заразно печален.
«Зануда. Что он во мне понимает», подумал Валтасаров и сказал:
- Спасибо.

Неся в голове ведро обязательств,  Валтасаров вышел в сорок-вторую весну и зачем-то сел в случайный трамвай. Ему стало весело. Город Мезозойск как неубранная перенаселенная квартира голосил многоцветной какофонией. Нестерпимые вывески, милитаристские плакаты и угловатые профили прохожих размывались в естественном камуфляже апрельской неразберихи.  Солнечные пятна были цвета алиготе, и Валтасаров, выйдя, купил две бутылки. Он направился в гости к себе домой - в бывшую дедовскую квартиру. Из выходящего на слияние рек окна они с бабушкой когда-то кормили чаек, а позже выпадали оттуда с Соседкой и летали над Мезозойском.

Теперь там обитала давняя валтасаровская приятельница с угрожающие выросшим сыном. И с ней тоже, было дело, летали под мостом.
В квартире оказалось свежепобелено, уютно, славно и вопиюще не накурено.  Валтасаров не сразу заметил, как стал портиться. Без привычного здесь, он ощутил себя  ветошью. К тому же вино, выпитое им по дороге, ставило его в неравное положение. Он стал хорохориться. По-счастью, заглянула Соседка, они даже прогулялись вместе по верхней набережной возле дома.        
На откосе выросли чудовищные светильники. Вместо старого парапета  похабно кокетничал курьезный заборчик. Валтасаров злился, запивал шампанским неуклюжие шутки, досадно хмелел  и не мог уйти.

За мостиком виднелся лысый склон, где  прежде были деревья. Место было нахоженное. Так и говорили - «соберемся у Деревьев». Однажды в четырнадцать лет он сбежал из дома - сбежал недалеко, на эти самые деревья. Забрался на одно и всю ночь думал. На рассвете было явление. По городскому тротуару немыслимый пастух неторопливо гнал маленькое стадо. Овцы натурально блеяли, а пастух имел сказочный облик: аскетически сухой, в одежде всех вместе взятых (за исключением настоящей) эпох и с сучковатым посохом. Он поприветствовал бирюзовым взглядом и сказал:

- Солнце встречаешь? А вот он я.

И пошёл дальше.

Потом пришла Анька, принесла мелких вареных картошек в «мундире», и они ели их, сидя на непричесанной траве.

Теперь склон стал гол, слеп и отвратительно респектабелен.

Они поднялись в квартиру.

Вино предполагает если не стихи, то хотя бы флирт; если не флирт, то хотя бы танец. Этого не происходило. Мезозойск предательски засыпал.
Приступ экзистенциального недовольства овладел Валтасаровым. Чувствуя неуместность необходимого и закономерность неизбежного, он горячо обвинил присутствующих в мещанстве и отправился на верхнюю набережную - танцевать стихи где придется.

——

Валтасаров курил в форточку ночью. Почувствовал спиной и обернулся. На него смотрел Профессор.
-В войну на Мытном рынке продавцы махорки кричали:

«Табачок Самсон -
Кидает на еблю и на сон!»

«Сегодня пришла милосердная сестра. Иглы те же, аппликатура другая. Который день здесь? Неловко не есть мяса. Приходится отказываться. Повара стараются. Зашел деловитый доктор. Сказал, что, возможно, на следующей неделе выпишут. Интересно, почему у Пожарного за неделю под глазами синяки увеличились».

В туалете был широкий подоконник. Можно сесть, высунуть нос в оконную пробоину - будто гуляешь. Стуча костылями, Валтасаров выковылял и напоролся на смех пятерых переливающихся художниц.
- Нас сперва не пускали, но мы прорвались!
- Говорят, вас видели пьяным той ночью.
- Что Вы тут сидите, там так чудесно!

Одна  задела больную ногу.
Заполнили, заговорили палату.
Валтасаров вывел их в коридор. Профессор плотоядно проводил взглядом.

Мимо, косясь усмешкой, прошла молодая сестра. Валтасаров благосклонно улыбался.

Привезли прооперированного Фотографа. Он был скульптурно бледен и окутан облаком пара с запахом карамели из никотинового ингалятора. Подразумевалось, что это вкус табака.

Стайка упорхнула, оставив оживление и Цыркачку. Она подошла к Фотографу:
- Гарем ушел. Пришел коньяк. -
Побыла немного и заспешила на поезд.

Вечером был чай с «Тихим Доном».

Профессор рассказал восемнадцать злободневных анекдотов, тянущих на несколько лет каторги, блеснул осведомленностью в современных технологиях и погрузился в воспоминания о военном детстве. Между репликами он делал гигантские паузы, давая Пожарному возможность вставить изумленно-одобрительное: «Ну, дед! Вот дед-то!»
Зашла зловещая сестра, залихватски и болезненно уколола,  вонзив иглу, как рапиру. Потом обратилась к Валтасарову:
- По всей видимости, у Вас на работе дружный женский коллектив. Вы где работаете?
- Так… Это паства.
- Как?
- Гарем, говорю.
- И вы хозяин гарема?
- Скорее горемыка.                       
Уходя, сестра  щелкнула выключателем:
- Жжете государственный свет.
Профессор отрешенно парировал:
- Это наше все…

- Когда выпишемся, надо встретиться снова.

Только нужно Хирурга предупредить. Мол, «мы тут собраться решили» - сказал Пожарный и допил остатки тепловатой водки из бутылочки.
Валтасаров притворился, что читает. Но до него доносилось. Фотограф объяснял Пожарному основы иудаизма. Через два часа Пожарный со слезами просил прощения у Фотографа.
- А я в юности был скинхедом. Теперь мне стыдно. Я стал другой. У меня и собака ризеншнауцер! Я вообще за мир во всем мире!

Разбуженный Профессор обвел всех взглядом глубокомысленно и произнес:
- Я вам подарю. Книгу. Редкую… «Майн Кампф»!

Яма, в которой свалившийся  Валтасаров пролежал около часа без сознания, не была собственно ямой. Автомобиль, проехавший но ноге не был собственно автомобилем. Группа лиц, напавшая на него в парке не была тем, о чем он рассказывал. Все эти события существовали и не существовали одновременно. Валтасаров добирался восвояси несколько часов, то прыгая, то ползком, то опираясь на палку. Все три интерпретируемых события могли случиться и существовали в зависимости от выбранного прошлого. И при выборе любого Валтасаров предыдущий остался там, а дома проснулся следующий. Листать эти картинки было утомительно.  Гораздо интереснее приноравливаться к неудобной, как чужая одежда, памяти, примеривая ее на себя.

Однажды утром зашел доктор со свитой и выписал всю палату. Пожарный улизнул сразу, забыв документы. За Фотографом приехала мама. Профессор трогательно пытался  помочь Валтасарову запаковать электрочайник. За ним приехала Гала.

Валтасаров ждал, сидя на мытом подоконнике, и пускал в ослепительный воздух кольца карамельного пара.
Потом пришла Соседка.
- Собран, Соседушка?
- Будешь чай? - Валтасаров протянул термос.
- Давай. Сколько дней ты здесь?
- Не помню. Как будто с рождения.
- Ну, скоро тебе надо будет учиться ходить.
- А потом терять невинность.
- И все эта гравитация.
- Может, отменить?
- Может..
- Готов?
- Ага.

И они полетели