Пушкин и мiр с царями. Часть2. Ссылка. Глава седьм

Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава седьмая.



Не так мала она, свобода,
Но как увидеть это нам?..

     Одесская осень закончилась, наступила зима, зима причерноморская, влажная, ветреная, малоснежная. Пушкин в Кишинёве привык к южным зимам и не удивлялся им, хотя частая слякотная погода не слишком радовала его. «Летом – песочница, зимой – чернильница» - так говорил он об Одессе. Первое очарование, вызванное купаниями, ресторанами, итальянской оперой и более широким кругом образованного общества прошло. В письме А.И. Тургеневу 1 декабря 1823 года он пишет: «Я обнимаю вас из прозаической Одессы, не благодаря ни за что, но ценя в полной мере и ваше воспоминание и дружеское попечение, которому обязан я переменою своей судьбы. Надобно подобно мне провести три года в душном азиатском заточении, чтоб почувствовать цену и не вольного европейского воздуха». А далее в том же письме он сообщает Тургеневу о том, что у него готовы две песни «Евгения Онегина» и делится с адресатом своим новым стихотворением, оно широко известно:
                Свободы сеятель пустынный,
                Я вышел рано, до звезды…
                <         >
                …Но потерял я только время,
                Благие мысли и труды...
       В советской пушкинистике считалось, что стихотворение это было вызвано поражением революции в Испании, подавленной  французскими войсками. Вполне очевидно, что это не совсем так, строки второго куплета наводят нас на совсем иные мысли:
                Паситесь, мирные народы!
                Вас не разбудит чести клич.
                К чему стадам дары свободы?
   Эти строки полны циничного неверия в конечный результат первоначальных благих побуждений автора. За этими стихами вполне угадывается Александр Раевский, видны его взгляды. Действительно ли так думал Пушкин в то время о революционерах – мы не знаем, но как показывает дальнейший ход событий – вряд ли, энергический общественный запал его в ту пору ещё не остыл, хотя некоторые сомнения в душе поэта уже начали появляться.
     Дело в том, что Одесса – причерноморский портовый город и по одной этой причине в ней появлялось множество греков. Пушкин, общаясь с ними, естественно, ожидал от детей вольнолюбивой Эллады каких-то постоянных революционных и свободолюбивых настроений и устремлений. Вместо этого он видел перед собой по преимуществу хитрых, жадноватых и лукавых торговцев, ожидавших, что кто-то придёт и отвоюет для них Грецию у турок. Эти наблюдения и цинизм Раевского не могли вообще никак не соединиться. Может быть, они сошлись в стихотворении, о котором мы только что с Вами говорили.
      Вообще,      прошедшая     осень      1823 года    оказалась   для Пушкина очень
плодотворной – две полностью сделанные главы поэтического романа об этом весьма убедительно говорят. Возможно, с этой осени вообще можно начинать отсчёт творческих пушкинских осенних сезонов, о которых известно всем почитателям поэта.
      Да! Вторая глава «Онегина» к началу декабря была полностью закончена. В конце её Онегин и Ленский со скуки сдружились, и в ней же описана любовь Ленского к соседской  девушке Ольге. Для романа Пушкиным была придумана специальная четырнадцатистрочная строфа, почти каждая из которых при чтении представляла собой некую законченную поэтическую мысль. Пушкин вполне бы мог писать свой поэтический роман вольным стихом, и это тоже было бы замечательно и интересно, но он, как выдающийся мастер, поставил перед собой более сложную задачу – он решил не просто зарифмовать текст,  а изначально придать ему классический литературный вид. Поэт  даже в вопросе формы делал в «Онегине»» то, что никому в русской литературе не было по плечу, а уж о содержании и говорить нечего.
      При этом первые две главы романа по словам многих последующих критиков «Онегина» носили описательный характер. С этим по формальному признаку можно согласиться, но разве нет внутренней динамики в описании петербургского периода в жизни Онегина, разве нет внутренней динамики в описании Ленского, в краткой истории жизни родителей Ольги  и Татьяны Лариных? Пушкин неспешно, безукоризненным поэтическим языком описывает внешнюю линию поведения своих героев вплоть до их встречи в деревенской жизни. В этом описании нет никаких затяжек, всё очень просто, понятно, весь тон романа напитан мягким лирическим духом, приправленным юмором и лёгкой авторской иронией. Ко времени завершения второй главы у Пушкина очевидным образом ещё не выстроилась сюжетная линия романа, но характеры двух его главных героев были уже ясно поданы читателю и готовы к дальнейшему действию.
     Итак, две главы романа были написаны, сюжет третьей был пока неясен – можно было и передохнуть. Пушкина заботило скорейшее издание «Бахчисарайского фонтана» – ему были нужны деньги. В письмах того периода Вяземскому он делает корректурные правки к поэме и просит друга: «Печатай скорее; не ради славы прошу, а ради Мамона».
    Его настроение носило в это время переменчивый характер. Обычно в обществе обычно он вёл себя так, как это описывает П.В. Анненков: «Никто так не боялся, особенно в обществе, своего звания поэта, как Пушкин. Он искал в нем успехов совсем другого рода. По меткому выражению одного из самых близких к нему людей, «предметы его увлечения могли меняться, но страсть оставалась при нем одна и та же». И он вносил страсть во все свои привязанности и почти во все сношения с людьми. Самый разговор его, в спокойном состоянии духа, ничем не отличался от разговора всякого образованного человека, но делался блестящим и неудержимым потоком, как только прикасался к какой-нибудь струне его сердца или к мысли, глубоко его занимавшей… Особенно перед слушательницами любил он расточать всю гибкость своего ума, все богатства своей природы. Он называл это, на обыкновенном насмешливом языке своем, «кокетничаньем с женщинами». Вот почему, несмотря на известную небрежность его костюма, на неправильные, хотя энергические черты лица, Пушкин вселял так много привязанности в сердцах, оставлял так много неизгладимых воспоминаний в душе».
     Похожие свидетельства о поведении Пушкина в свете оставили множество людей, но в декабре того года Пушкин на одном из балов повёл себя немного иначе.   Что   было   тому причиной – нам не известно, но какие-то накопившиеся в
поэте чувства вылились в поток эпиграмм на нескольких известных в городе мужчин и дам, присутствовавших на балу. Поэт эпиграммы нигде не записывал, но огласил их в разных компаниях и при разных свидетелях. В течение нескольких дней эпиграммы разлетелись по городу и стали известны всем, кому только могли стать известны. Все эпиграммы были настолько ярки и характерны, что вызвали бурный восторг у непричастных к ним людей, а люди причастные, и более того – жертвы пушкинского сарказма не могли скрыть своего недовольства. Итог эпиграмматического действа был таков: если у Пушкина и так хватало врагов, то после этого бала количество их существенно увеличилось, и враги поэта приобрели мотив к действию. Наиболее результативным их движением в этом случае могло быть донесение до графа Воронцова сведений либо о неблагонадёжности Пушкина, либо о каких-нибудь его неблаговидных поступках в надежде на то, что когда-либо влиятельный граф употребит свою власть, и Пушкин получит достойное воздаяние за свои выходки. Время показало, что Пушкин недооценил своих оппонентов.
      А граф Воронцов к тому времени уже очень неплохо присмотрелся к своему подчинённому. Пунктуального и обязательного графа не могло не раздражать абсолютное отсутствие взятого им к себе исполнителя на рабочем месте. Литературный труд граф тоже понимал, как некую форму труда бумажного, в его понимании поэт должен был проводить дни и часы в библиотеке, изучая мировое литературное наследие, таким образом работая над материалами для своих будущих книг. Пушкин не появлялся в воронцовской библиотеке вообще, и хотя мы знаем, что читал он очень много, это Воронцову было не известно. Воронцов по ходу всей своей жизни и по роду всех своих занятий уважал дельных людей. Пушкин в его понятие дельного человека никак не помещался.
      Ф.Ф. Вигель пишет, что у него примерно в конце 1823 года состоялся такой разговор с Воронцовым: ««Раз сказал он мне: Вы, кажется, любите Пушкина; не можете ли вы склонить заняться его чем-нибудь путным, под руководством вашим? — Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами, — отвечал я. — Так на что же они годятся? — сказал он». Эта высказанная Воронцовым мысль была только началом в цепи их открытых отношений, на которые в очень скором будущем наслоилось одно весьма существенное обстоятельство.
     Вы помните, что жена Воронцова, графиня Елизавета Ксаверьевна, некоторое время жила в Одессе обособленно, но после рождения сына в конце октября примерно в течение месяца она восстановила своё здоровье и смогла начать на новом для себя месте привычный ей светский образ жизни.
     Граф Воронцов любил не только порядок в делах, но и роскошь в быту, и не любил себе ни в чём отказывать. К зиме для него в Одессе был выстроен отличный просторный  дом-дворец, в котором семья Воронцовых начала жить на широкую ногу.  М.Ф. де Рибас об этом писал так: «Гр. М. С. Воронцов привлек в Одессу множество знатных особ, желавших служить при графе. Он еженедельно принимал гостей в роскошных залах своего новопостроенного дворца и жил так, как не живал ни один из мелких германских владетельных князьков. Чиновники, служившие при генерал-губернаторе, были люди отборные, все хорошо воспитанные. Помещики приезжали в наш город со всех концов края, зная понаслышке, что в Одессе круглый год праздник».
     Вокруг графини по обычаю того времени осень быстро сложилось что-то вроде салона для просвещённой и утончённой публики, куда по самым разным причинам стремились попасть почти все причисляющие себя к высшему слою общества дамы  и кавалеры Одессы.  При этом как бы само собой получилось так, что двери
салона оказались открыты не для всех — по самым разным причинам, в том числе и потому, что хозяйкой его была не просто очаровательная и образованная аристократка, а и жена генерал-губернатора. К примеру, туда никогда не приглашали Амалию Ризнич – частично по причине происхождения, частично – по причине нестандартного, чрезмерно свободного поведения. В салон Воронцовой не приглашали и Каролину Собаньскую, в аристократической породе которой никто не дерзнул бы усомниться, но для обструкции в отношении дерзкой польской красавицы были свои причины. Собаньская была  открытой любовницей Витта, а Витт был всем известен, как матёрый казнокрад и человек, погружённый во все мыслимые формы шпионской деятельности. Соответственно, Собаньская точно так же была всем известна, как помощница Витта, и как женщина, ведущая роскошную жизнь на краденые из казны деньги. В такой ситуации регулярное приглашение её в салон стало бы нарушением общепринятых норм морали. Ну, и ко всему сказанному необходимо добавить, что сам Воронцов распоряжался огромными казёнными суммами, но открытым казнокрадством при этом не занимался – ему хватало личных средств и попутных его служебному положению доходов. В отношении Собаньской тут же заметим, что полностью игнорировать её Воронцова всё же не могла по причине высокого положения Витта, и на внешние мероприятия, проводимые ею в качестве жены губернатора она Собаньскую была вынуждена приглашать.
     Собаньская всё это чувствовала и понимала, и поскольку ещё задолго до приезда Воронцовой в Одессу у неё образовался собственный салон, она начала негласную «войну салонов», не раз описанную пушкинистами. Одесса того времени была не так богата интересными личностями, чтобы их с лихвой хватило на два-три салона. Напомним, что было ещё общество, собиравшееся у Амалии Ризнич, которое тоже оттягивало на себя часть интересных и незаурядных людей. Понятно, что хозяйки салонов вели борьбу за посетителей, в число которых входил и Пушкин. Изначально Пушкину мог казаться более интересным салон Собаньской, но мы уже говорили с Вами о том, что у поэта, как у опытного в амурных делах человека, было подспудное понимание того, что с ним играют, и это порождало у него чувство утомления от сложившейся ситуации. Общество, собиравшееся у Ризнич тоже не вполне удовлетворяло Пушкина, и тут в дело осторожно и аккуратно вмешался Раевский.
      Раевский был дальним родственником Воронцовой и на правах родственника он сумел в конечном итоге поселиться в графском доме. Графиня Воронцова в это время переживала не самый лёгкий период в своей личной жизни. Её супруг имел прочную интимную связь с Софьей Нарышкиной, одной из её ближайших подруг. Связь не была открытой, но  была очень прочной, графиня о ней знала, но поделать ничего не могла. Её оскорблённое женское достоинство требовало выражения, и тут явился Раевский, тонкий, всё понимающий интеллектуал, который по милости судьбы почти всё время находился рядом. Графиня и Раевский стали любовниками. Раевский понимал, что бесконечно скрывать свои отношения с графиней от её мужа у него не получится – ему необходимо было прикрытие, и он нашёл это прикрытие в лице Пушкина.
      Нам не известно, когда именно Раевский задумал использовать Пушкина в качестве дымовой завесы для своего адюльтера – с самого начала одесского приятельства, или эта мысль пришла ему несколько позже, так сказать, по ходу дела, но очевидно, что именно он, Раевский, сумел обратить внимание Пушкина на графиню, и сумел мотивировать поэта на попытку добиться её благосклонности.
      Пушкин   не  был стабилен в то время, во всех отношениях он чувствовал себя
на распутьи – об этом свидетельствует его январское письмо брату Льву. В нём он пишет: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria (где хорошо, там родина). А мне bene там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В. Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? («зачем ты пел?») на сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит — за деньги, за деньги, за деньги — таков я в наготе моего цинизма. Плетнев пишет мне, что «Бахчисарайский фонтан» у всех в руках. Благодарю вас, друзья мои, за ваше милостивое попечение о моей славе!  Благодарю в особенности Тургенева, моего благодетеля, благодарю Воейкова, моего высокого покровителя и знаменитого друга! Остается узнать, раскупится ли хоть один экземпляр печатный теми, у которых есть полные рукописи; но это безделица — поэт не должен думать о своем пропитании, а должен, как Корнилович, писать с надеждою сорвать улыбку прекрасного пола. Душа моя, меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому быть?»
      Письмо это в полной мере характеризует тогдашнего Пушкина. Он продолжает рассчитывать на какую-то царскую милость по отношению к себе, и тут же в письме, которое гарантированно будет прочитано цензурой, называет императора Иваном Ивановичем и, ни в чём не признавая хотя бы формально своей вины, снова грозится отправиться в сторону Греции с очевидным в этом случае намерением присоединиться к восставшим грекам. Для мирного освобождения от царского наказания во все времена требовалось благоразумие. Поэт в своём письме продолжает демонстрировать его отсутствие и присутствие раздражения по поводу нерешённости своей главной проблемы..
     Следующая часть письма интересна тем, как Пушкин оценивает подготовку своей поэмы к печати, и как он смотрит на то, что мы бы теперь назвали нарушением авторских прав его друзьями, которые из лучших побуждений распространяли его поэму в столице, в то же время лишая поэта будущего денежного дохода. Это был ещё один повод для постоянного раздражения.
    С Собаньской и с Ризнич у него ничего не выходило. Он пробовал начать что-либо писать, в голове вертелся какой-то сюжет на цыганскую тему, на тему любви цыганки и пришлого белого человека, но что-то не выстраивалось. По-кошачьи поданная идея Раевского вдруг показалась Пушкину собственной, и он начал уделять повышенное внимание Воронцовой.
    Но делать это было не просто – для выражения собственных чувств у поэта было не так много места во времени и пространстве самой Воронцовой, которая, как и все, ждала от него прекрасных стихотворений, и которые он время от времени писал, но писал не по заказу, а тогда, когда они к нему приходили, в иное же время он был тем, кем он был – ершистым посетителем салона графини и одним из людей, периодически обедающих за столом её мужа.
     Воронцова была очень сильно увлечена Раевским, хотя по вполне понятным причинам старалась это никому не демонстрировать. Притязательное внимание Пушкина конечно же не могло ускользнуть от её внимательного взгляда, но и не могло   не   раздражать  её. В то же время, графине безусловно льстило внимание
знаменитого русского поэта, и конечно, ей было не безразлично, что ей увлёкся сексуальный мужчина существенно моложе её возрастом – она была старше Пушкина на семь лет (кстати, Раевский тоже был моложе её, но на три года). У Воронцовой в силу этих причин просто не могло быть определённого отношения к Пушкину, она колебалась в своей линии, а Пушкин нажимал с претензией на особенное к себе отношение. Из-за этого между ним и Воронцовой происходили мелкие пикировки, которые нельзя назвать конфликтами, но которые были довольно остры, хотя Воронцова со своей стороны пыталась их приглаживать, чтобы не терять Пушкина в качестве звезды своего салона, а Пушкин тоже до определённой степени сдерживался, не желая терять контакт с женщиной, избранной им теперь в качестве объекта для ухаживаний.
     В конце января Пушкин на несколько дней съездил в Молдавию, но очень быстро вернулся, а ночью восьмого февраля он начал писать третью главу «Евгения Онегина», что впрочем, никак не сказалось на ходе всей его остальной жизни. При этом тучи над его головой начали сгущаться.
      Под руку графа Воронцова к тому времени стеклось множество свидетельств о времяпровождении Пушкина в обществе разных молодых людей, о его чрезмерном самомнении, о презрении к окружающим его почтенным членам общества, о неуважительном отношении к обязательной для него государственной службе, за которую он продолжает получать незаработанное жалование, и так далее, и тому подобное. Раздражение графа в отношении Пушкина постепенно нарастало. Сильнейшим катализатором этого раздражения стала для Воронцова информация о том, что Пушкин добивается благосклонности от его супруги. Информацию графу предоставил никто иной, как Александр Николаевич Раевский, который смог одним выстрелом убить двух зайцев – он мастерски отвёл подозрения от себя, переводя стрелки на Пушкина, и заработал промежуточные баллы доверия у Воронцова, который интуитивно не любил не только Пушкина, но и самого Раевского.
      Новость, сообщённая Раевским, попала графу прямо в сердце. Любовь к Софье Нарышкиной и внимание к другим женщинам никак не означали, что граф собирался делиться с кем-то собственной женой. Был ли граф в ярости, когда он узнал об ухаживании Пушкина за графиней – мы не знаем, но такие люди, как Воронцов стараются не обнаруживать своих эмоций в неприкрытом виде. Яркую характеристику Воронцова мы находим у Б.М.Маркевича: «В графе М. С. Воронцове, воспитанном в Англии чуть не до двадцатилетнего возраста, была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах своих, так же горд, холоден и властителен, как любой из сыновей аристократической Британии. Наружность Воронцова поражала своим истинно-барским изяществом. Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие, длинные губы с вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою. Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую собирался он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовляемый удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового».
      Как опытный царедворец, Воронцов задумал в отношении Пушкина властную интригу, которая должна была полностью удовлетворить его. Граф спланировал операцию в несколько ходов по удалению Пушкина из Одессы, при этом Пушкину изначально       ничего     не     предполагалось     сообщать.   Всё,   что Воронцов с
определённых пор демонстрировал Пушкину – это некоторая холодность. Пушкин почуял недоброе, и стал вести себя с Воронцовым в высшей степени осторожно, не прекращая при этом попыток углубить свои отношения с графиней.
      Со стороны всё выглядело как-то невнятно, но Воронцов уже запустил задуманный им маховик. 6 марта он написал в столицу письмо своему другу, влиятельному генералу П.Д. Киселёву с несомненным расчётом на то, что о содержании письма вскоре станет известно нужному кругу лиц. В письме были  такие строки: «Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишиневе. По всему, что я узнаю о нем и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь вполне благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта – нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно».
     Чуть ли не в то же самое время Пушкин получил известие от князя Вяземского о том, что усилиями друзей поэта его  «Бахчисарайский фонтан» издан тиражом в 1200 экземпляров и авторский гонорар за издание составил 3000 рублей. Пушкин ожидал чего угодно, но только не этого – таких денег в своей жизни он ещё не получал. В замечательном настроении он тут же написал ответное письмо Вяземскому, в котором были такие строки: «От всего сердца благодарю тебя, милый европеец, за неожиданное послание или посылку. Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого. Одно меня затрудняет,  ты продал все издание за 3000 р., а сколько ж стоило тебе его напечатать? Ты все-таки даришь меня, бессовестный! Ради Христа, вычти из остальных денег, что тебе следует, да пришли их сюда. Расти им не за чем. А у меня им не залежаться, хоть я, право, не мот. Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола».
      Поэт всё больше осознавал себя профессионалом, способным жить результатами своего труда. Это вдохновляло его. Он тут же занял у приятелей 360 рублей в счёт будущего гонорара и отправил эти деньги с извинительным письмом к Инзову, у которого он уже давно одолжил эту сумму, но из-за безденежья никак не мог возвратить.
      После этого можно было подумать и о поездке в Молдавию. Пушкин ещё несколько дней в замечательном настроении погулял по Одессе, и отправился в Молдавию в гости к Вигелю и к Алексееву. Там он, ничем серьёзным не занимаясь, провёл замечательных две недели и возвратился в Одессу.
     «Бахчисарайский фонтан» появился в продаже 10 марта и сразу же стал пользоваться у покупателей немалым успехом. Кроме того, поэма активно распространялась в списках. Друзья поэта, в первую очередь А. И. Тургенев и князь Вяземский, памятуя о намерении царя помириться с Пушкиным серьёзно думали о том, как представить высочайшему вниманию новую поэму в расчёте на грядущую царскую благосклонность и прощение грехов провинившегося поэта. Сначала они думали подарить книгу императрице, которая и без того благоволила к Пушкину, а потом им можно было бы надеяться и на следующий удачный шаг.
       Но    судьбе   угодно  было   распорядиться иначе, поскольку  у  поэта были не
только друзья, но и противники, и могущественные. Граф Воронцов, взявшись за дело, и не думал успокаиваться.  Через три недели после отсылки письма генералу Киселёву, то есть тогда, когда по его расчёту о содержании письма стало известно заинтересованным людям, он отправил второе письмо, теперь уже на имя столичного начальника Пушкина, графа Нессельроде. Вот текст этого письма: ««Граф! Вашему сиятельству известны причины, по которым не столь давно молодой Пушкин был отослан с письмом от графа Каподистрия к генералу Инзову. Когда я приехал сюда, генерал Инзов представил его в мое распоряжение, и с тех пор он живет в Одессе, где находился еще до моего приезда, в то время как генерал Инзов был в Кишиневе. Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо; напротив, он, кажется, стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственные интересы молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят скорее от ума, чем от сердца, заставляют меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина – честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нем вредное заблуждение и кружит ему голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало (Лорда Байрона). Это обстоятельство удаляет его от основательного изучения великих классических поэтов, которые имели бы хорошее влияние на его талант, в чем ему нельзя отказать, и сделало бы из него со временем замечательного писателя.  Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Не думаю, что служба при генерале Инзове что-нибудь изменит, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинев так близок отсюда, что ничто не помешает его почитателям ездить туда; да и в самом Кишиневе он найдет в молодых боярах и молодых греках скверное общество. По всем этим причинам я прошу Ваше сиятельство довести об этом деле до сведения Государя и испросить его решения. Если Пушкин будет жить в другой губернии, он найдет более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества. Повторяю, граф, что прошу об этом только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убежден, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более возможностей развить его рождающийся талант, удалив его от того, что так ему вредит, – от лести и соприкосновения с заблуждениями и опасными идеями. Имею честь, и пр. Граф Михаил Воронцов».
     Если в первом письме Воронцов указывал на возможные неправильные действия Пушкина, за которые он мог бы быть наказан, то во втором письме неправильность поведения Пушкина представляется в качестве свершившегося факта из чего автоматически следует необходимость наказания под видом заботы о дальнейшем развитии поэта. Можно сказать, что этим письмом одесская судьба Пушкина была решена.