Второе 37 Лагерь для заключённых

 
 07.07.2007
               


                Второе сновидение
 
                Лагерь для заключённых

 Время прошлое.
 В какой-то момент возникает понимание реальности, осознаю кто я и где я. Вспоминаю, что нахожусь в СССР до Второй Мировой Войны, служу в лагере для политзаключённых, находящемся в Карельской республике, мне 28 лет, я среднего роста, на лице с правой стороны на лбу и щеке видимый шрам. Нахожу себя идущим по просёлочной дороге в направлении лагеря, я в военной форме, на поясе кобура с оружием. Впереди, в перспективе, вижу проволочные заграждения, сторожевые вышки, деревянные домики. Время года либо лето, либо начало осени, это видно по яблоням, которые растут с правой стороны дороги, деревья зелёные, вижу висящие на дереве спелые яблоки. Дорога, по которой иду проходит по утрамбованной насыпи, вдоль дороги с обеих сторон видны овраги, заросшие сорняками.
Вдруг, слышу шум движущего автомобиля, поворачиваюсь и вижу в пыли контуры автомобиля-газик, отхожу на край дороги, жду его приближения. Когда машина поравнялась со мной, вижу, что на переднем сидении сидит женщина в военной форме, на её зелёных петлицах различаю два прямоугольника, понимаю, что она в звании майора. На заднем сидении сидят двое мужчин, также в военной форме, у обоих петлицы красные с одним и двумя прямоугольниками соответственно.
Когда машина останавливается, поравнявшись со мной, тот, который сидит сзади, обращается ко мне: “Дмитрий Иванович у нас срочная проверка, приехал проверяющий из дивизии. Заключённые опять жаловались, что их плохо кормят, вы в курсе дела, что происходит в лагере?” “Я ничего не знаю товарищ майор”. “Тогда садитесь в машину, разберёмся на месте.” Лезу на заднее сидение, там тесновато, но они подвигаются, дают мне место. В это время сидящая на переднем сидении женщина поворачивается назад и говорит: “Товарищ майор, я хочу также проверить лагерный госпиталь и лазареты, мне докладывали, что у вас койко-день самый высокий в округе, я хочу убедится, что это не так”.
 Лагерь встретил привычным гулом: сирена смены, скрип телеги, грубые выкрики. Заключённые бродили по двору, избегая смотреть в сторону машины. Женщина сразу направилась к госпиталю. Запах в лазарете был привычный: варёная ткань, йод и плесень. Мы прошли вдоль коек. Двое — с пищевым отравлением. Один мёртв — инфаркт. Карточка, журнал, пустые взгляды.
Потом была столовая. Каша, плёнка на супе, жирный пар. Она всё осматривала молча, без отвращения, как будто проверяла механизм. Пальцем провела по грязной кастрюле, вытерла о белую перчатку.

— Где старший по питанию?

— Болеет, — сказал я.

— Кто замещает?

— Климов.

— Позвать.

Где-то гремел котёл. На стене качалась голая лампа. Я чувствовал: эта проверка — не про кашу. Не про койки. Не про дисциплину.

— Дмитрий Иванович, — сказала она вдруг, уже на выходе из столовой. — — Где вы были, Дмитрий Иванович?

Она не повысила голос. Не изменилась в лице. Но в этих восьми словах было что-то большее, чем вопрос — как будто ключ к замку, который я тщательно закрывал годами.

Я не ответил. Не потому что не знал. А потому что знал слишком хорошо.

Эта ночь. Четвёртое число. Темнота сгущалась над лагерем, как кисель. Я тогда дежурил на промзоне. Под карцером — старый погреб, переоборудованный под специзолятор. Туда в тот день привезли человека. Без документов. Без имени. Только из разнарядки — “особо опасный, на контакт не выходит, следовать по приказу №173/б”.

Он сидел там сутки. Без еды. Без света. Без звука.

А ночью пришёл человек — в кожанке, с чемоданом и бумагой. Показал только одну строку: “Свидетельствовать нельзя. Вмешательство — запрещено.” И мне пришлось… уйти. На полчаса. Этого хватило.

Когда я вернулся — человек в карцере уже не дышал. А человек в кожанке — ушёл. И я запер дверь, ничего не спрашивая. Потом мы с Климовым… оформили как самоубийство. Без следов. Без шума.

Я думал, никто не узнает.

Но она знала.

— Я был в изоляторе, — сказал я наконец. — На дежурстве. Всё в журнале.

— В журнале, — повторила она. — Да. Мы проверили. Там всё есть. Но у нас есть второй экземпляр — из архива управления. И в нём вы записаны… на обыске в бараке №7.

Сердце глухо стукнуло.

— Климов подтвердил, — продолжила она. — И ещё один свидетель. Из заключённых.

Я молчал.

Майор, стоявший за её спиной, сделал шаг вперёд. Я инстинктивно потянулся к поясу, но она кивнула — не надо. Всё было ясно.

— Вы знали, кто он? — тихо спросила она. — Тот, в карцере?

Я не ответил.

— Это был наш связной. Он нёс документы, которые могли… — она прервала себя, — …которые могли бы спасти десятки. А вы… вышли на улицу покурить. Полчаса.

— Мне приказали, — сказал я. Голос сел.

— А вы выполнили, — сказала она. — Как всегда.

В лагере в это время уже зазвучала сирена. Смена. Но в этом звуке было что-то другое — тревожное, будто уже по мне.

— Мы не будем судить вас, Дмитрий Иванович, — сказала она. — Суд уже состоялся. Вы были частью этого. Лагеря. Машины. Приказов. Но теперь…

Она сделала шаг назад.

— …теперь всё меняется. У нас новые приказы. И вы в списке.

— В каком списке?

— В том, который будет читать другой человек. Завтра. На пересменке.

Майор достал из внутреннего кармана белый конверт. Протянул мне. Внутри — короткая бумага с номером дела. И словом: "ликвидация".

— У вас есть время до утра, — сказала она. — Воспользуйтесь им как хотите.

Они развернулись и ушли. Просто ушли.

Я остался в пустой столовой, среди запаха гнилого супа и запотевших окон, с белым конвертом в руках и ощущением, будто земля подо мной уже не моя.

В этот момент внезапно просыпаюсь от сильного позыва пойти в туалет. Смотрю на часы, время только четыре часа утра, а мне казалось, что второе сновидение было очень длинным. Быстро воспроизвожу в памяти предыдущее сновидение, отдаю себе отчёт в том, что случилось в последнем. Иду в туалет, возвращаюсь и засыпаю.

Комментарии к сновидению.
Это сновидение оставило у меня странное чувство — как будто я побывал в другой жизни, в другом времени. Всё было слишком реально: запахи, звуки, лица. И даже тревога — будто я что-то должен был сделать, но не успел. Не могу понять до конца, что это значит, но ощущение вины и какой-то незавершённости осталось.