Работа над ошибками

               

Тяжело ворча и погромыхивая, автобус подвалил к остановке. Он стар и отшлепал положенные километры, но нету смены, вот и елозит себе по Тюмени. И цена ему грош, и маршрут - «единица». 
В салон карабкается тетка в сиреневом пуховике, затем я увидел ковыляющего к остановке деда. Вот он ступил в пятно света  и стал уже виден во всей красе: лет семидесяти пяти, пьян. Искусственная шубейка распахнута настежь, и желтая рубашка    лезет на волю, будоража сторонний глаз. Одной рукой он прижимает к затылку шапку, в другой - бутылка водки.
- Закрывай дверь! – раздаётся голос молодой кондукторши.
Поздно! Дед уже ткнул голову в салон:
- Всё, – довольно выдохнул, – сели!
И, как бы помогая себе сопеньем, догружается  в автобус. Тяжело потоптался, сшибая с ног остатки снега, и сделал отмашку водителю: трогай!
Но автобус стоит. Лишь под его полом что-то  недовольно грохочет, словно бы норовя выбраться наружу. 
- Гражданин, - слышен басок из динамика над дверями, – выйди из автобуса! Пьяных не возим... – И уточнил: - Ты, дед, выходи, ты!
Пассажиры вопросительно глядят на виновника дорожной заминки. Затем сиреневая тетка тычет ему варежкой в спину:
- Тебя что ли?
Тот сунул бутылку в карман шубейки и потряс уже освободившейся дланью в сторону водительского закутка: езжай, чего там?!
Нет, стоит автобус! Потом недовольно ревнул двигателем, пугая   деда и сбавил обороты. Но старик и не думал пугаться: сунул шапку к левому уху и замер в ожидании движения.   
        Тогда послышалось хлопанье водительской двери, и вот уже здоровенный молодой мужик возник в салоне. Он сграбастал старика со спины и устремился с ним на волю.
       - Вот я тебе! – послышалось стариковское уже с улицы. - Вот я тебе потом…
Н-да…Тишина в салоне, лишь чертяка колотится под полом,   перемежаясь в своём колотье с уханьем колес на  случившихся выбоинах.
       И чувствую: нет, не по душе пассажирам скорая разборка с подгулявшим стариком. Этак здоровяк с любым из них   справится, лишь только чем не угоди.
       Чувствует, конечно, это и водитель. Потому динамик хрюкнул, прочищая горло, и оттуда раздался виноватый басок:
- Вы, товарищи, не думайте ничего плохого! – нелегко, видать, было такое говорить, но надо. – Отец это мой, сапожник. На пенсии, а работает. …А выпьет - так  удержу нет. Опять к себе в будку едет. А там ведь шилья, ножики всякие…         
Вот как оно повернулось! Тогда, конечно… И уже одобрительный гул прокатился по салону. «Правильно парень сделал! - послышались голоса. - Нечего пить, коли с риском работаешь!»       
        Но ведь найдется таки спица, высвербится из ничего и порушит   налаженное согласие! 
        - Ну, народ! – раздалось чьё-то. – Ну, люди…
        Я повернул голову к середке автобуса. Тщедушный мужичонка в синем ватнике восстал над сиденьем. Его мятая житейскими передрягами физиономия пылала негодованьем:    
  - Плохих-то работяг не поят! …Хороших только!  Вон Колька Пупырев в Суслёнках, - ткнул рукавицами в окно, показывая, что здесь, мол, те Суслёнки, рядом, - сапожник так сапожник! Вся деревня им живет. …И выпьет, не без того. Как мастера не угостить?! …Меру надо знать, меру!
И снова в автобусе катнулся согласный шумок. Мы, мол, русские -   такие: как не угостить! Лишь с мерою заковыка: не всякому даётся. А вот Кольке Пупыреву, может, та мера и далась!
И осталось бы последнее слово за тщедушным, да не тут-то было!
- Подлец твой Пупырёв, понял?! – хрястнуло вдруг на весь салон.
 И высокий носатый мужик в распущенной норковой шапке завис над сиденьем:
 - Знаю я ваши Суслёнки! Бывал… Как-то ехали на охоту, а у меня   сапог худой! Мужики и говорят: «Иди к Пупырышу - заклеит!» Я и пошел. …Всё-ё! – гулко выдохнул носатый и всем пассажирам автобуса стала ясна судьба сапога. 
Только не тщедушному:
        - Что всё-то? – закричал, задирая башку. – Поясни людям!
        - То! – огрызнулся  носач. – На клей надо было резину садить, не на нитки…   
        Он бы, может, и ещё кое-что бы сказал, да автобус боднул фарами обочину дороги и осел у очередной остановки.
        И я вышел на волю: пройдусь немножко, подышу свежим воздухом. …Пупырыш! Вертится в голове столь несуразное прозвище, а с чего – и сам не знаю. …О, вспомнилось, наконец - Колька!               
                *   *   *
        Это было прошлой весной. Я ехал по улице Луначарского и увидел старушку. Стояла себе напротив библиотеки и вглядывалась в пролетающие мимо легковушки. Пыталась, видимо, поймать такси...    
        - Куда, мать? – распахнул дверку.
       - Да рядом, сынок! – И не растолковывая, где это «рядом», принялась усаживаться в «жигулёнка». – Слава Богу, - донеслось еле слышное, - теперь доберусь! –  И потом уж ко мне: - В микрорайон надо, я заплачу.
        Вот и нашёл себе попутчика! Поди, из деревни старуха, им всё близко. …Ну да ладно: долгая дорога – долгий разговор.
        Пассажирка оказалась и впрямь деревенской. 
        Подружка у нее, Анка Морева, здесь работает. Все годы с книжками возилась, теперь - бросила. Першит в горле от бумаги, вот и сменила профессию. В гардероб перебралась. А без библиотеки ей нельзя: всю жизнь в культуре.
        Пассажирка так и сказала: «В культуре»! Видать, со слов неуёмной Анки Моревой. И вот она, Майя Семёновна Пупырева, и ездила нынче её проведать. Они ведь с Анкой-то из одной деревни. Только Анка давно из Суслёнок, а Майя Семёновна до самой пенсии там проучительствовала. А когда от домашнего хозяйства стали руки болеть, в Тюмень перебралась.
        - Надо было раньше в город ехать! …Не надорвали бы руки.
        - Ну-у, милый!.. Как же я поеду?! – подивилась моей наивности собеседница. – Всякий кулик на своём болоте велик! Для чего меня на учительницу готовили, для гуляний что ли? Да и семья. Сорок ведь лет прожили с Авдеем Иванычем Пупыревым. …Бригадирил он тогда, а я по направлению в Суслёнки приехала. Но тоже деревенская была, чего зря говорить! …Только не местная. – Откуда она родом, старушка не обмолвилась.  – Здесь и замуж вышла. По расчету вышла, не просто так!   
        - Понятно! – согласился. – Бригадир все-таки, начальник!
        - Начальник… Таких начальников считать - не пересчитать! – возразила собеседница. – Я ведь тоже, как мытая репка была! …Время приспело, вот и вышла. Только обмишулилась с расчетом-то… Авдей  тоже был не промах! Скрыл Колюшку, сына от первой жены.    
        - Приняли потом?
        - Куда деваться?! Приняла…
        - А своих детишек завели?
        - Нет, - отрицательно покачала головой старушка. – После войны - какие дети? Ни есть, ни пить не было. …Да и Колюшки по самые уши   хватило.
        Жалуются, бывало, учителя: озорничает твой, уйми! …Сами-то его не наказывали - в авторитете была. …Русский язык преподавала! Я тогда сразу Кольке и говорю: «Ну-ка, милый, становись в угол, поработай над   ошибками!» – и в красный угол ставлю. Он потомится-потомится, неслух такой, потом говорит: «Не буду больше озорничать!»
        Ладно, выпущу из-под иконок. И вправду полтора месяца не шалит.  …Сильно иконки-то действуют!
        А Авдей нет, шибко Кольку баловал! Появится денежка - Кольке. …Ругались даже. Дитё без грозы - хуже козы.
        Вырос Колька. По сапожному делу пошёл. Всю деревню обсапоживал. Да вот беда, - вздохнула старушка, - выпивать начал. …Кто, мол, его кроме подметок видит?
        - Вроде, никто… - согласился с пассажиркой.
        - Потом женился, Гальку Огурцову взял, сестру Пашки, дружка своего. Стали отдельно жить. Но я всё одно вожжи не отпускала, вмешивалась. Скажут бабы: «Попивает Колька!», я Авдею: «Скажи Колюшке: пусть зайдёт!».
        Куда Кольке деваться? Я ведь не только мачехой была: навсегда учительницей осталась! «Что, - пытаю, - не можешь без водки? …Вставай-ка под иконы, поработай над ошибками!». А он длиннёхонек, того и гляди, иконки порушит. Постоит-постоит: «Пойду я! Зарядился…».   
        Потом в Тюмень перебралась… Брат Авдея Ивыныча помог, большим начальником был. Сейчас-то умер, царство небесное и вечный покой, - старушка перекрестилась, - пролился, как вода. А я - живу… И Галька, и внук, - встрепенулась, - меня навещают, не без того!  И Колька почаще бы бывал, да, говорит, работы много. 
        - Пенсию получаете?
        - А как? …Квартирантов вот ещё держала. На что мне две комнаты?
        - Правильно, - согласился я. – Лишняя копейка не помеха.
        - Какая там копейка! – отмахнулась собеседница. – Суслёновских  держала, студентов. У сусляков откуда деньги? Сначала Андрюшку Банникова пустила, а он  Федьку Сучкова приволок. Вот и прожили вместе четыре года. …И про Кольку мне всю правду рассказывали. Чужие ведь  люди побольше скажут! …А год назад и съездить туда пришлось. «Загулял, - говорит Федька, - ваш дядя Коля!»   
        Поехала я в деревню. А Колька как увидел, что к дому иду, так сразу под иконки уселся. Чует вину!
        «Позорник, - говорю, - этакий! До самой Тюмени слава дошла… Где Галинка?».
        «На ферме, - отвечает. - И сын с ней».
        «Вот и сиди, - говорю, - до их прихода под тяблышком!».
        Теперь вот, - закончила повесть старушка, - не пьёт больше! Так квартиранты и сказали. …Да когда это было? – опечалилась. И вдруг нашлась-таки  болезненной догадкой: - Может, будешь в Суслёнках, так зайди к Кольке-то! …Пьёт – так опять поеду: поработаю над ошибками.
        И ещё чего-то сказала, но я прослушал, потом спросил:
        - Над Колькиными?
        - Почему над Колькиными? – возразила старушка. – И над Авдеевыми тоже. …Ой, да чего говорить, - заключила, - и над своими прорехами погорюю! Могла ведь переломить отца-то в потачках сыну?! Нет, уступала, покою хотелось, тишины…
                *   *   *
        Вот носач, так носач! Убил меня вестью о Колькином пьянстве! …Если бы я после  той встречи со старушкой заглянул в Суслёнки, вряд ли бы случилась катавасия с резиновым сапогом.
Но кто мне мешает заглянуть к Майе Семёновне сейчас… Вдруг  не устарели услышанные в автобусе «новости» и поездка мачехи в Суслёнки надолго останется в Колькиной голове, а то и вовсе окажется переломной?!
        Я ведь тогда на конце улицы Пермякова пассажирку высадил. Заехал в глубину двора и уже хотел было проскочить в следующий  колодец из многоэтажек, да старушка спохватилась:
        - Чего гонишь? Здесь ведь живу…
        Пришлось пятиться к подъезду, клочок земли возле которого  был опоясан оградкой из тоненьких труб. Внутри неё торчали  жухлые остатки прошлогодних цветов.
        …Цела, поди, та оградка! И многоэтажка, само собой, никуда не делась. Так что, Борис Алексеевич, шагай опять к остановке, да на маршрутку и садись, они быстрее автобусов ходят.
        И думай, думай дорогой-то, что ещё упустил в жизни! Работай над ошибками.