Лиза едет в Америку Вдали от России ч12

 ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

ЛИЗА ЕДЕТ В АМЕРИКУ




      Глава 1




   Литературная работа намного улучшила материальное положение Даниленко. Появились деньги, на которые можно было хорошо одеться, увеличить помощь Аристовым и посылать небольшие суммы в Ромны. Лиза покупала себе вещи, о которых еще недавно не могла мечтать. Только теперь это не радовало ее.
   Она стала замечать, что муж все меньше уделяет ей внимания. Нет, он к ней не изменился, был все такой же внимательный, предупредительный, но делал все по инерции, как заботливый отец. Исчезла духовная связь, которая еще недавно их объединяла и делала необходимыми друг другу. Николай больше не делился с ней своими планами и мыслями, не рассказывал о Готье и других своих знакомых. У него была своя, другая жизнь, и он не считал нужным ее туда впускать.
   Возвращаясь поздно домой, он не замечал, что Лиза страдает от одиночества, был уверен, что у нее есть свой круг общения и свои интересы. Все чаще она ложилась спать, не дождавшись его, а проснувшись ночью, видела мужа работающим за столом. Она вставала, шла на кухню разогреть ему ужин. Николай отправлял ее спать, говоря, что все сделает сам, и она перестала вставать.
   Они виделись всего несколько минут по утрам и очень редко в воскресные дни, когда Николай был свободен и не бежал куда-нибудь по своим многочисленным делам или не отправлялся к Готье, где у Шарля собиралась мужская компания. Эти редкие дни, когда Николай бывал с ней, проходили, как праздник: они гуляли по городу, катались на пароходе по озеру, на обратном пути заходили в кафе или кинотеатр. Наступал понедельник, и опять на нее наваливались тоска и одиночество.
   Изменился Николай и в постели: не было, как прежде, долгих ласк, от которых у нее до сих пор замирало сердце. Обнимал ее, почти засыпая, и то только после того, как она сама его к этому побуждала. Ей мерещилось, что у него появилась другая женщина, задавалась вопросом, кто бы это мог быть: Каролин Готье, Андри Бати или еще какая-нибудь новая знакомая? «Все мужчины одинаковые, – всплывали слова бедной тети Лии, – исключений не бывает».
  – Коля, – сказала она однажды, – тебе не кажется, что мы отдаляемся друг от друга?
   Он посмотрел на нее с удивлением:
  – Что это тебе пришло в голову, конечно, нет. Я тебя люблю, ты – моя единственная отрада.
  – Ты думаешь только о работе и своих книгах, до меня тебе нет дела.
  – Как это нет, когда я все делаю только ради тебя. Закончу еще одну книгу, получим деньги, летом поедем путешествовать по Швейцарии или съездим еще раз в Париж, а то мы его толком не видели.
   Ей было не только скучно, но и обидно: муж видит в ней привычный предмет, который всегда находится в доме, как этот стул, кровать или книги на его письменном столе. Она теперь часто плакала, однако он и этого не замечал. «Ты что-то плохо выглядишь, – бросал он по утрам на ходу, выпивая кофе и хватая с вешалки пальто, – посиди сегодня дома».
   Она старалась больше времени проводить в пансионе с Полиной и Машенькой. Они много гуляли по набережной Арва или ездили к озеру. Природа и близкие друзья успокаивали ее. На какое-то время она забывала о своих переживаниях.
   Как-то Полина сказала ей, что Труфимовы уезжают в Цюрих, устроятся, подыщут квартиру на две семьи, и они с Моисеем тоже туда уедут. Там все намного дешевле, есть общие для всех партий: страховая касса и касса взаимопомощи. Здесь Моисей получал от фабрики мизерную пенсию, а из-за своей инвалидности не мог никуда устроиться; жили они в основном на деньги, которые давали им Николай и их общие друзья.
   Лиза сообщила об этой новости Николаю. Тот пытался отговорить Моисея: ехать неизвестно куда с женой и маленьким ребенком слишком рискованный шаг, но Моисей стоял на своем. Ему было стыдно, что его семья так долго живет на иждивении других людей, пусть и самых близких. Полина понимала и поддерживала его.
   Скоро от Труфимовых пришло письмо, что Саша устроился наборщиком в типографию, договорился с хозяином и о работе для Моисея. Зарплата приличная, удалось также снять недорогую квартиру на две семьи. Им нужно скорей приезжать, пока есть вакансия для Моисея.
   Аристовых провожали как родных людей. Лиза до последней минуты не спускала Машеньку с рук. Моисей шепнул на ухо Николаю, что им пора заводить своих собственных детей. «Я сам этого хочу, – сказал Николай, – но у нас что-то не получается». «Постарайтесь, это не так сложно», – подмигнул Моисей и грустно улыбнулся: не так просто было расставаться с людьми, которые так много для них с женой значили.
   В августе из пансиона выехали Гаранькин, Гребнев и Спиваковский. Евгений Федорович и Виктор решили нелегально вернуться в Россию и заняться там пропагандистской работой. Феликс собрался поступать в Бернский университет. С остальными жильцами пансиона Лиза и Николай были в хороших отношениях и только. Особой потребности общаться с ними не было.
   Из близких друзей у Лизы оставалась еще Маруся Нефедова, но и та все чаще стала говорить, что Януш замучил ее просьбами о деньгах, надо срочно бежать из Женевы. Лиза была уверена, что она просто хочет скрыться от мужа со своим новым избранником, художником Жюлем Дюверже. О ее отъезде и продаже дома-мастерской они узнали из газет. Через несколько дней после этого известия курьер доставил им на дом большой пакет. В нем оказалась акварель, где были изображены Лиза и Николай, идущие по аллее парка.
  – В этом сюжете есть скрытый смысл, – мрачно заметила Лиза, вглядываясь в картину.
  – Я этого не нахожу. Маруся уловила выражение твоих глаз, которое мне особенно нравится.
  – А мне кажется, что мы с тобой уходим куда-то в неизвестность и, оглядываясь назад на улетевший шарф, я прощаюсь с той жизнью, где нам обоим было хорошо. Сзади на алее яркий свет, впереди – темные деревья.
  – Тоже мне придумала! Это обычный прием в живописи: вся картина пронизана светом, а темные деревья нужна для контраста.
   В конверте была записка. «Простите, что не успела с вами попрощаться, – писала Маруся. – Лиза, ты можешь догадаться, почему я так срочно уехала. Вы оба для меня много значите. Я уверена, что мы еще встретимся. Жизнь непредсказуема».




      Глава 2



   В первые два года их пребывания в Женеве Лиза не поступала в консерваторию, так как не было денег. Когда же их материальное положение улучшилось, и можно было не только пригласить преподавателя, но и взять в кредит пианино, у нее и вовсе пропало к этому желание. Связано это было с тем, что, посещая концерты в женевской консерватории и слушая игру разных виртуозов, она внушила себе, что ей никогда не достичь такого мастерства, как они, а стать музыкантом средней руки, ни в ее характере. В своих способностях по вокалу она тоже разуверилась.
   По настоянию Николая, они все-таки обратились к одному профессору, и тот высоко оценил ее вокальные данные, но Лиза была непреклонна. «Надо серьезно подумать», – говорила она Николаю. «Время же уходит, – возмущался тот, не понимая причины ее отговорок. – После клуба ты ни разу не садилась за пианино и перестала петь». «Это не имеет значения. Я все прекрасно помню и быстро восстановлю свой голос, – оправдывалась Лиза.– Подождем еще год».
   Некоторое время она посещала культурно-просветительские лекции в местном театре, потом решила заняться философией и поступила на философские курсы при Женевском университете, но, проходив туда два месяца, бросила и их: ей было скучно.
   Ей теперь все время было скучно и одиноко. Отъезд близких друзей в Цюрих их немного сблизил с Николаем, но вскоре он опять целиком ушел в свою работу. Подходил срок сдачи сборника из рассказов о русской жизни. Неожиданно Синицын попросил его срочно перевести на русский язык крупный роман Золя «Жерминаль», предложив солидный гонорар.
   Четыре года назад он уставал от поиска работы, теперь изнемогал от ее избытка, но не отказывался от нее, как будто боялся, что в любой момент эта удача может исчезнуть, и они опять окажутся на мели. Призрак голода и нищеты неотступно преследовал его. Лиза с тоской вспоминала время, когда они жили у мадам Фабри на мансарде. Там они были счастливы, как в Екатеринославе.
   Чтобы убить скуку, она иногда ходила к Евдокии Степановне, но стеснялась говорить с ней о своих переживаниях. Вспомнила как-то об аккомпаниаторше Эмилии Карловне из анархистского клуба и навестила ее. Та сочувственно выслушала ее невеселый рассказ о перемене в поведении мужа, посоветовала вернуться в клуб и возобновить занятия с детьми.
  – У вас должна быть своя жизнь, Лиза, – внушала ей старая дама, – а еще лучше родите ребенка. Дети укрепляют семейные отношения.
  – Ребенка, – задумчиво повторила Лиза, – а если Коля останется без работы, и мы будем бедствовать, как Аристовы? Нет, это не выход.
  – Тогда найдите новых знакомых, заведите, в конце концов, друга. Мужчины очень ревнивы. Николай заметит ваше охлаждение и вернется к вам.
  – Ну, что вы, Эмилия Карловна, – смутилась Лиза, – какого друга, я на это не способна.
  – Поверьте мне: все умные женщины так делают.
   Лиза ушла от нее в растерянности. Ну, и Эмилия Карловна! Предложить ей завести любовника. А ведь казалась такой скромной, порядочной женщиной. Оставался один выход: уехать к родным в Америку. Мама и Анна давно приглашали их обоих в гости. Лиза отвечала им, что Коля очень занят, у него нет свободного времени. Тогда Сарра Львовна предложила ей приехать одной и еще весной прислала деньги на дорогу. Лиза стала оформлять документы, не решаясь сказать об этом Николаю. Несмотря ни на что, ей трудно было представить, как они смогут жить друг без друга.
   Однажды, не предупредив ее, они с Шарлем уехали на два дня в Онэ, где на «Русской вилле» Бирюковых была богатая библиотека – им, видите ли, обоим срочно понадобились оттуда книги, и позвонил домой в начале второго ночи, когда она начала не на шутку беспокоиться. Она разозлилась на него, и когда он вернулся, полный впечатлений о Бирюкове и Льве Николаевиче Толстом, у которого Павел Иванович работал секретарем и был его другом и биографом, сообщила о своем намерении поехать в Америку.
  – Лизонька, не выдумывай, какую Америку? Что ты там будешь делать?
  – Ты не понимаешь, – рассердилась она, – я хочу к своим в Америку, я соскучилась по ним.
  – Ты оставишь меня одного?
  – Мы можем поехать вместе, хотя бы на три недели.
  – Это исключено. У меня много работы. Я должен выполнить все обязательства перед Синицыным.
   Теперь ее это не интересовало.
  – Вот видишь, тебе всегда некогда.
  – Насколько же ты собралась ехать?
  – Месяца на четыре или пять…..
  – Так много?
   Николай растерялся. Он мог ожидать от нее, что угодно, но чтобы она вот так просто уехала от него и куда: за тридевять земель, в Америку, на целых четыре месяца?
  – А если я не отпущу тебя?
  – Я уже решила и подготовила все документы. А если я тебе еще нужна, – она с трудом сдерживала слезы, – ты приедешь к нам после своих обязательств перед Синицыным.
   После того, как он ушел на работу. Лиза взяла на его столе Афродиту и спрятала на полке за книгами. Интересно: заметит он ее отсутствие или нет?
   В эти же дни у нее возникло неприятное обстоятельство: задерживались менструации. Вот чего ей сейчас меньше всего хотелось: иметь ребенка, хотя Эмилия Карловна давала ей такой совет. Придется опять, как в Екатеринославе, устроить над собой экзекуцию, парясь в горячей воде. Теперь у нее для этого были идеальные условия: удобная ванна, горячая вода из крана.
   Все было, как в прошлый раз: кружилась голова, бешено колотилось сердце, тело на пояснице и ниже стало багровым от горячей воды, местами покрывшись пузырями. Только толку от этого было мало. Лежа потом на кровати, она прислушивалась к тому, что происходит у нее внутри. Лоб горел, тело покрылось испариной, била лихорадка. Наконец внизу живота появилась резкая боль. «Начинается», – обрадовалась она и бросилась в туалет. Но ничего не получилось.
   Лиза вернулась на кровать, свернулась калачиком, чувствуя себя самой одинокой и несчастной на свете женщиной: почему это все происходит именно с ней? Почему? Слезы сами собой лились из глаз. Все тело горело и тряслось, как в лихорадке, иногда по нему проходили неприятные судороги. Через два часа боли повторились. Она едва успела добежать до туалета, как из нее что-то выскочило. В узком горлышке унитаза плавал маленький красный кусочек мяса. Еле живая, она доплелась до кровати, укуталась с головой в одеяло и, вдоволь наплакавшись, крепко уснула.
   Утром Лиза сказала мужу, что плохо себя чувствует и не сможет приготовить завтрак. Николай сам поставил чайник, сделал бутерброды, но к ней не зашел, крикнув из коридора, что уходит. Лиза разозлилась: он даже не подошел к ней, не высказал, как раньше, беспокойства по поводу ее недомогания. Это еще больше укрепило ее решение немедленно уехать к родным, единственным людям, которые ее искренне любят и поймут. К обеду ей стало лучше. Сбегав в аптеку за мазью, густо смазала лопнувшие пузыри и поехала в агентство, продававшее билеты на трансатлантические линии.
   Самый ближайший лайнер «Дойчланд» немецкой компании «Гамбург – Америка линие» отходил через две недели из Гамбурга. Она купила билет, но пока не говорила Николаю, надеясь, что он будет отговаривать ее от поездки. Тогда она простит ему все обиды и выбросит билет, но он обо всем забыл и очень удивился, когда узнал, что через неделю жена отплывает в Америку.
  – Хорошо! Поезжай, раз ты так хочешь, – сказал он упавшим голосом. – Мне без тебя будет плохо. Я буду скучать.
  – Ты можешь со мной побыть это время дома и проводить в Гамбург?
  – Постараюсь.
  – Мне кажется, удобней будет ехать через Берлин.
  – Мне все равно, как скажешь.
   Все эти дни он был необыкновенно заботливый и нежный, как прежде. В последнее утро они долго оставались в постели, Николай не выпускал ее из объятий: до него, наконец, дошло, что они расстаются. Все было так замечательно, что Лиза стала сомневаться, правильно ли поступает, уезжая в Нью-Йорк. Чтобы скрыть от Николая еще не прошедшие красные пятна на теле, она старательно придерживала одеяло. В какой-то момент оно выскользнуло у нее из рук, открыв следы недавней экзекуции над собой.
  – Что это? – спросил он в изумлении, приподнимаясь на кровати.
  – Намазывала спиртом поясницу от простуды.
  – Ты делала ванны от беременности, – догадался он. – Как ты могла?
   Быстро одевшись, Николай стал нервно ходить по комнате.
  – Не могу понять, что с тобой происходит?
  – Не со мной, а с тобой. Ты изменился.
Он сел на стул, обхватив голову руками:
  – Убить ребенка, нашего ребенка, – в его голосе послышались слезы. – Почему ты опять все решила сама, не посоветовавшись со мной? Я мучаюсь, никак не пойму, почему у нас до сих пор нет детей, оказывается, вот оно, что: она от них избавлялась. Ты и раньше это делала? – он в упор посмотрел на нее.
   Лиза опустила глаза, раздумывая, признаться или нет: ни тогда, ни сейчас она не чувствовала себя виноватой. Наконец выдавила из себя:
  – Не помню!
  – Как это не помнишь? Здесь или в России?
   Лиза промолчала и стала одеваться. Он смотрел, как она натягивает нижнее белье, пристегивает чулки к поясу, застегивает бюстгальтер: каждое движение грациозно и соблазнительно. Николай посадил ее на колени и нежно привлек к себе:
  – Пожалуйста, не уезжай. Ты не можешь оставить меня одного.
  – Поздно, билет уже куплен.
  – Билет можно сдать, да и вообще, черт с ним с этим билетом и Америкой. Прошу тебя: не уезжай.
   Лиза посмотрела на него с отчаяньем. Если бы он так уговаривал ее две недели назад, когда она этого ждала. У нее закапали слезы. Он стал целовать ее в мокрые глаза и щеки.
  – Ты не замечал, что давно так не целовал меня?
  – Это ничего не значит, я тебя по-прежнему люблю. Мы с тобой столько лет вместе, нет необходимости говорить о том, что и так ясно.
  – Но и вести себя так, как ты теперь себя ведешь, нельзя.
  – Ты нафантазировала себе бог знает что, – возмутился он и ушел на кухню.



      * * *


   Лиза брала с собой четыре больших чемодана: всю одежду, обувь, шляпы, вечерние наряды, шкатулки с бижутерией. В шкафу остались одни пустые вешалки. У Николая опустилось сердце.
  – Зачем тебе шуба и зимняя обувь?
  – Неизвестно, какая там будет погода…
  – А вечерние платья?
  – Мы с Аней будем ходить в театры и на концерты, это же Нью-Йорк, – у нее на все были готовы ответы.
   В последний момент Лиза вспомнила о сборнике стихов Блока. Книга была обернута в желтую бумагу, и, когда Коля вышел на кухню, сняла ее с верхней полки и засунула в чемодан. Взгляд ее упал на акварель Маруси Нефедовой, висевшей над письменным столом. «Дорога в никуда» – называла она ее про себя. Как верно Маруся предугадала их будущее расставание! Увезти картину она не решилась.
   В Берлин приехали к вечеру, сняли номер в отеле, который им посоветовал в поезде сосед по купе, – в стороне от центра, зато недорогой и довольно приличный, и пошли гулять по городу. Оба молчали. Не было радости от того, что попали еще в одну европейскую столицу.
   Залитые электричеством улицы, создавали иллюзию праздника. Со всех сторон подступала реклама, напоминая жителям, что германская промышленность работает день и ночь, чтобы обеспечить население предметами роскошной жизни. Опустишь глаза вниз, а там, в отполированном до блеска черном асфальте, отражается еще один такой же светящийся город с рекламой.
   Петляя по улицам, они вышли к Оперному театру на Унтер-ден-Линден – красивому зданию с колоннами и античными скульптурами. На афишной вывеске значилась опера Рихарда Вагнера «Тангейзер».
  – Давай, сходим, – Лиза вопросительно посмотрела на Николая, как будто забыла, зачем они находятся в Берлине.
   До начала спектакля оставались считанные минуты. Лысый, жуликоватый на вид кассир протянул им якобы случайно оставшиеся билеты в середине первого ряда партера по баснословной цене. Берлинская опера не славилась в Европе особой популярностью, чтобы тратить на нее бешеные деньги, но Николай не мог отказать Лизе в ее желании.
   Ему все нравилось: и музыка, и постановка оперы, и голоса, хотя актриса, исполнявшая роль главной героини Елизаветы, была в преклонном возрасте и довольно полной. Искоса поглядывая на Лизу, он видел, что, подавшись вперед, она вслушивается в каждый звук и выстукивает что-то рукой на коленях. Казалось, опера доставляет ей огромное наслаждение, однако после первого действия она неожиданно заявила, что хочет вернуться в отель.
  – Объясни мне, пожалуйста, – мрачно спросил он, когда они вышли на улицу, – что опять не так?
  – Елизавета пела отвратительно, не вытягивала ни одной ноты.
  – Я, конечно, не такой знаток, как ты, но мне показалось, что она пела превосходно.
  – Может быть, и превосходно.
  – Тогда не понятна причина твоего ухода…
  – Мне плохо и хочется есть. Давай поужинаем в ресторане отеля.
   Несмотря на поздний час, в ресторане оказалось многолюдно и шумно. В углу на эстраде играл оркестр. Музыка была приятной и существовала сама по себе, витая над головами посетителей. Николай предложил Лизе взять вино. Она покачала головой, тогда он заказал для себя полграфина русской водки, быстро все выпил и попросил повторить еще. Лиза с недоумением смотрела на мужа: он никогда столько не пил и не курил. Официант уже два раза поменял пепельницу и принес новую пачку сигарет.
  – Зачем ты так много куришь? И пьешь?
  – Тебе плохо, а мне, думаешь, хорошо?
   Разозлившись на его слова, она вскочила и быстро пошла к выходу. Николай проводил ее растерянным взглядом: до того непривычно было все в ее теперешнем поведении, рассчитался с официантом и, чувствуя, что его сильно качает, осторожно двинулся в сторону двери.
   В номере были две кровати, сдвинутые вместе. На боковых тумбочках горели настольные лампы. Мягкий рассеянный свет от них ложился на стены и розовые покрывала, создавая в комнате комфорт и уют. Однако вошедшим в нее людям было не до них. Огромное во всю стену зеркало отражало мрачные лица супругов.
  – Ложись, – сказал Николай жене, – я выйду на балкон покурить.
   Водка не успокоила его. Мучившее весь день отчаянье сменилось глубокой обидой: Лиза опять предает его, как однажды предала в Екатеринославе. Не понятны были причины ее поведения. «Черствая, холодная эгоистка, – думал он, – любит только себя, на него ей наплевать. Просто сбегает от него, иначе бы не прервала беременность».
   При воспоминании об этом чудовищном поступке ему стало совсем худо: так могла поступить женщина, которая не хочет иметь ребенка от нелюбимого человека. Значит, она его больше не любит. Как это он раньше не догадался? Сама однажды пришла к нему и теперь уходит, выдумав какие-то причины. Он прочертил в воздухе круг; сначала в одну сторону, потом в другую, ткнул пальцем в середину этого невидимого круга: теперь всему этому конец, жирная твердая точка.
   Сигареты кончились. Не найдя в комнате другой пачки, он отправился в бар. Голова по-прежнему кружилась, ноги не слушались. Попадавшиеся ему навстречу люди поспешно отходили в сторону, недовольно качая головами: до чего может опуститься человек.
   Все это время Лиза не спала, лежала, уткнувшись в подушку. Когда прошло много времени, она села на кровати и стала прислушиваться к шагам за дверью. Где-то на улице, наверное, в красивом здании напротив, часы громко отбили половину третьего. Прошел еще час, два, три, показавшиеся ей вечностью. За окном медленно светало. Она испугалась, что с Николаем что-нибудь случилось: упал или его забрала полиция, накинула на рубашку пальто и выглянула за дверь.
   В конце коридора громко разговаривали двое мужчин. От слез у нее в глазах стояла мутная пелена, она не могла разглядеть, кто там был. Один человек как будто походил на Николая.
  – Коля! – громко крикнула она. – Это ты?
  – Я сейчас приду! – отозвался он, но, так и не дождавшись его, она уткнулась в подушку и зарыдала. Вся обида на него за его равнодушие к ней всплыла с новой силой. Вскоре она заснула и проснулась оттого, что Николай по телефону заказывал завтрак в номер.
  – Ты так и не ложился? – спросила она, чтобы что-то сказать: ей вдруг безумно стало жаль его. Глаза у него были красные, воспаленные; он то и дело кашлял и морщился от головной боли. Но и у нее вид был не лучше: измученное лицо и опухшие от слез глаза.
  – Я заказал завтрак и такси на девять часов, – пробормотал он, стараясь на нее не смотреть. Но, когда принесли завтрак, оба к нему не притронулись. Николай только выпил две чашки крепкого кофе и выкурил сигарету.Голова раскалывалась на части, не помогли даже таблетки аспирина.
   Без десяти девять за багажом пришли коридорные. Вслед за ними в комнату заглянула горничная и, увидев их на месте, поспешно извинилась.
  – Oh! Ich dachte, du w;rst schon gegangen 
  – Seien Sie so freundlich, – обратился к ней Николай, – den Administrator zu warnen, dass ich noch zwei Tage bleiben werde
  – Gut!  – сказала женщина, тихо прикрыв дверь.
  – Ты не говорил, что остаешься в Берлине.
  – Для тебя это так важно, ты же уезжаешь?
   Лиза мрачно взглянула на него и отвернулась. Только сейчас Николай обратил внимание, что на ней бежевое пальто и такого же цвета шляпа с широкими полями, цветами и перьями, – наряд, в котором она выглядела слишком шикарно. «Зачем, она надела это пальто в дорогу? – с какой-то ревностью и одновременно досадой подумал он. – На нее и так обращают внимание».
   Когда они спустились вниз, служащие и водитель такси еще укладывали чемоданы. Недалеко от машины стояли представительный швейцар и человек с большим фотоаппаратом. Увидев их, человек обрадованно заулыбался и двинулся к ним навстречу.
  – Это с ним ты вчера разговаривал в коридоре? – спросила Лиза.
  – С ним. Журналист из «Социалиста», лично знает Густава Ландауера , обещал устроить с ним встречу.
  – У тебя и здесь встречи. Все дела, дела, дела. Только, пожалуйста, не знакомь меня с ним.
  – Как знаешь, – сказал Николай, отводя журналиста в сторону и чувствуя неловкость за поведение жены.
   Лизу раздражало, что даже в такой момент Николай думает только о себе и своих бесконечных делах.
  – Я уезжаю, – крикнула она ему и приказала водителю ехать. Тот, зная, что фрау едет не одна, даже не шелохнулся. «Надутый, упрямый индюк», – возмутилась про себя Лиза, ненавидя в эту минуту всех вокруг себя.
   Когда Николай, наконец, сел рядом с ней, и машина тронулась, она демонстративно отвернулась к окну. Видя ее раздражение, он стал смотреть в окно со своей стороны, изредка бросая на нее косые взгляды. Неожиданно он обнял ее за плечи и притянул к себе. «Лиза, – сказал он спокойным голосом, – сегодня ночью я пришел к выводу, что ты меня не любишь, но я к тебе отношусь по-прежнему, что бы ты обо мне ни думала».
   Лиза промолчала: не было сил снова затевать бессмысленный разговор о том, что с ними происходит. Однако не стала от него отстраняться, сняла шляпу и закрыла глаза. Николай смотрел на ее бледное лицо, темные круги под глазами. Вспомнил, как переживал за нее, когда во время их побега из Екатеринослава она одна добиралась в Петербург, и как был счастлив, увидев ее целой и невредимой в квартире профессора Розанова. Теперь она самостоятельно оформила документы в Америку, сама купила билет на пароход и будет одна плыть до Нью-Йорка.
   «Все, как во сне, – с тоской думал он, провожая глазами серые здания немецкой столицы. – Неужели это происходит с нами? Сейчас сон кончится, зажжется свет, и весь этот кошмар исчезнет». Но машина подъехала к вокзалу, и ничего не изменилось.
  – Anhommen! – повернулся к ним водитель, всю дорогу с удивлением рассматривающий в зеркало русских пассажиров. Уж больно хороша была женщина: прямо с обложки модного журнала. Такие обычно вертят мужчинами, как им вздумается. Вот и эта хотела уехать без мужа, злится на него, мечет из глаз молнии. Он-то всегда стоит на стороне мужчин, поэтому и не пошел на поводу у этой красавицы. Однако вылез, как полагается, из машины, открыл дверцу и помог фрау выйти на тротуар, оценив и ее стройную, изящную фигуру.
   Так же молча, не глядя друг на друга, как чужие люди, случайно оказавшиеся рядом, они ехали в поезде до Гамбурга и там до морского порта.
   Не успели они выйти из машины, как к ним подбежали два служащих в белых костюмах, подхватили чемоданы и бегом направились к огромному белому лайнеру. Лиза растерянно поцеловала мужа, рассчитывающегося с водителем, и побежала за носильщиками. Николай потерял ее из виду, а, выйдя на причал, не мог ее найти.
   Он стоял в толпе людей и уже отчаялся ее увидеть, как заметил на средней палубе женщину, размахивающую знакомой шляпой с перьями. Это была Лиза. Им двигало отчаянное желание броситься по трапу наверх, схватить ее на руки и увезти домой, но ноги отяжелели, как будто к ним привязали стопудовые гири. Он не мог не то что сдвинуться с места, но даже пошевелить рукой. Увидев, что он не отвечает, Лиза перестала размахивать шляпой и, не отрываясь, смотрела на мужа. По лицу ее текли слезы.
   Матросы убрали трап, но тут на причале появилась группа опоздавших людей, и его снова пододвинули к борту лайнера. «Вот случай, чтобы побежать к Лизе и все исправить», – подумал Николай, продолжая, как сомнамбула, стоять на месте и смотреть на жену.
   Трап опять убрали. Через минуту огромное тело парохода вздрогнуло и сдвинулось с места. Все загалдели еще больше. Очнувшись, Николай стал изо всех сил махать Лизе, показывая рукой, чтобы она писала письма. Она тоже что-то ему кричала и, прикладывая пальцы к губам, посылала воздушные поцелуи. Вся обида на него улетучилась, ей хотелось крепко обнять его и утешить.
   Лайнер удалялся все дальше и дальше, пока не превратился в маленькую точку. Ветер принес оттуда прощальный гудок, похожий на крик заблудившейся чайки. Все было кончено.



      Глава 3


   Всю обратную дорогу в Берлин Николай дремал и с вокзала поехал в редакцию «Социалиста». Ему повезло, что он познакомился с журналистом Ричардом Лехнером, обещавшим ему устроить встречу с Гюставом Ландауером. Об этом анархисте ему рассказывал Шарль. По рекомендации писателя, Ландауер перевел несколько статей Николая из «Avenir» на немецкий язык и опубликовал в своей газете. Было бы непростительно, находясь в Берлине, не пообщаться с ним.
Лехнер уже ушел, оставив у вахтера записку, что ждет его в ресторане недалеко от редакции. Вскоре Николай сидел в указанном месте в компании трех женщин и четырех мужчин – коллег Рихарда из газеты. Ландауер прийти не смог, назначив встречу русскому товарищу на следующий день.
   Здесь, как и в Женеве, говорили о неминуемой войне, колониальной политике Франции и Германии, о II Интернационале. Николай сначала поддерживал беседу, потом ему стало скучно: ничего нового он не услышал. Он много пил, курил и глотал обжигающий кофе, который кто-то заказывал на всю компанию. Над столом висела дымовая завеса. Из нее выплывало заплаканное лицо Лизы; она обнимала его за шею и, прижавшись к щеке, настойчиво спрашивала: «Ведь ты приедешь за мной в Америку, приедешь?»
   Николай резко взмахивал головой, отгоняя видение и, чтобы окончательно избавиться от него, рассматривал сидевшую напротив него женщину с точеным прямым носом, как на барельефах с греческими богинями. Сколько ей лет? Сразу не разберешь. Между тридцатью пятью и сорока. Женщина знала, что особенно эффектно выглядит в профиль. Заметив, что русский гость на нее смотрит, она время от времени кокетливо поворачивала голову, чтобы он мог оценить все прелести ее лица.
   В конце концов, все устали от политики и перешли на литературную тему. Высокий худой немец, до этого резко нападавший на Каутского, прочитал стихи Рильке, поглядывая осоловевшими глазами на женщину с греческим профилем, и та, повернувшись теперь лицом к чтецу, томно улыбалась ему и пускала вверх кольца дыма.
   Где-то в глубине зала играл оркестр. Соседка Николая, юная блондинка, с ярко накрашенными губами и кукольными, голубыми глазами, взяла его за руку и потянула за собой на площадку, где медленно двигались пары. Танец был незнакомый, какое-то бессмысленное топтанье на месте. Непривычным для него было и то, что мужчины и женщины почти соприкасались друг с другом телами. «Это танго, его танцуют, подчиняясь ритму музыки» – сказала девушка, положив руки ему на плечи. Николай обнял ее за талию, как это обычно делалось в вальсе, осторожно повел по кругу. Через некоторое время она положила голову ему на грудь. Спина ее почти полностью была открыта, вызывая у него сильное желание сбросить с нее платье, чудом державшееся на узких бретельках.
  – Давай сбежим отсюда? – неожиданно предложила девушка. В глазах ее запрыгали бесовские огоньки.
  – Давай! – обрадовался Николай возможности где-то провести время, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Он был пьян, но не настолько, чтобы не отдавать отчет своим действиям. Пока они шли к выходу по коридору, мучительно пытался вспомнить, как ее зовут. Вполне вероятно, что в начале встречи их не представили, сейчас же спрашивать об этом было неудобно.
   Дальше все происходило, как во сне, втором за этот день. Вызванное швейцаром такси остановились около большого, серого дома. Привратник угодливо засеменил к лифту, чтобы открыть им дверь кабины. В квартире девушка на ходу сорвала с себя одежду, повисла у него на шее, и они упали на первый попавшийся диван.
  – Как тебя зовут? – спросил он, когда она успокоилась и положила голову ему на грудь.
  – Ева! А тебя?
  – Николай!
  – Русские – очень ласковые и нежные, – сказала она, поцеловав его в шею горячими, влажными губами.
  – Ты хочешь еще? – спросил он, загораясь от ее прикосновений.
  – Нет. Давай немного поспим, – пролепетала она, широко и сладко зевнув, и тут же уснула.
   Одеяла не было. Он смотрел на ее красивое голое тело, машинально гладил голову, лежавшую у него на груди. От нее пахло тонкими приятными духами и дорогими сигаретами. «Интересно, кто она такая?» – подумал он, и, нажав над головой выключатель, обвел глазами комнату в розовых тонах. Дорогая мягкая мебель; персидский ковер на полу; на стенах – литографии с видами Берлина. За этой комнатой находилась другая комната, возможно, не одна. Все говорило о состоятельности хозяев, конечно, не самой девушки, а ее родителей или мужа. А, может быть, эту квартиру для нее снимал любовник-миллионер, у которого она состоит на содержании? Да нет, это вряд ли, для содержанки слишком шикарная квартира.
   Страшно хотелось курить. Стоило ему пошевелиться, как Ева проснулась и приподняла голову.
  – Ты курить? Подожди меня, пойдем на балкон.
   Сгоняя сон, она грациозно потянулась и быстро вскочила. Ее белокурые волосы взлетели вверх и рассыпались по плечам. Николай потянулся за брюками на полу, но Ева сморщилась и небрежно отшвырнула их в сторону: «Идем так!»
   Балкон был большой, как веранда, с буфетом, столом и стульями. Внизу лежала площадь. На противоположной стороне застыла Красная ратуша с часами на башне. Каждые пятнадцать минут, нарушая ночную тишину, оттуда раздавался колокольный звон. По всему периметру площади и на расходившихся от нее улицах горели фонари, выхватывая из темноты спящие дома и причудливые силуэты деревьев с раскидистыми кронами. Точно такую же картину он заметил на одной из литографий, висевших в комнате. «Наверное, кто-то из ее родных фотограф или художник», – предположил он.
  – Будешь пить? – Ева успела вынуть из буфета и поставить на стол открытую бутылку вина, бокалы на длинных и таких тонких ножках, что к ним страшно было прикоснуться. Не дожидаясь ответа, налила вино и, причмокнув губами, быстро выпила.
   Ее стройную фигуру освещал свет из комнаты. С удовольствием затянувшись сигаретой, он смотрел, как она наливает себе новый бокал вина и теперь пьет его маленькими глотками. В следующую секунду плутовка одним движением смахнула все со стола, села на край и притянула к себе Николая.
   Горячая волна пробежала по его телу. В комнате она не издавала особых звуков, здесь же, как нарочно, начала стонать и мурлыкать на всю округу. Послышались возмущенные голоса соседей. Эти крики отрезвили его. «Что я тут делаю? – пронеслось в голове.
– Нужно немедленно бежать!»
   Ева же, как ни в чем не бывало, соскочила со стола и равнодушно спросила:
  – Идешь спать?
  – Еще постою.
  – Тогда будь осторожен, здесь стекла.
   Дождавшись, когда девушка снова заснет, он быстро оделся и, стараясь не шуметь, открыл входную дверь. Лифт не работал. Он бежал по лестнице, приглаживая на ходу волосы и усиленно оттирая лицо от помады. Белая рубашка тоже была вся в жирных красных пятнах, как будто Ева специально оставляла на ней предательские следы. В отеле сразу прошел в душ, долго намыливал и тер мочалкой тело, смывая вместе с водой память об этом вечере.
   Подушка хранила запах Лизиных волос. Стоило ему прикоснуться к ней, как снова нахлынули страшная тоска и боль. Чтобы заснуть, он стал по своему обычаю считать до ста. И вдруг, перебивая счет, в голове всплыли стихи Блока, которые пять лет назад они слышали с Лизой в исполнении поэта в литературном кафе в Петербурге:

 Предчувствую Тебя.
 Года проходят мимо.
 Все в облике одном
 предчувствую Тебя.
 Весь горизонт в огне
 – и ясен нестерпимо,
 И молча жду, –
 тоскуя и любя.
 Весь горизонт в огне,
 и близко появленье,
 Но страшно мне:
 изменишь облик Ты,
 И дерзкое возбудишь
 подозренье,
 Сменив в конце
 привычные черты.
 О, как паду – и
 горестно, и низко,
 Не одолев
 смертельные мечты!
 Как ясен горизонт! И
 лучезарность близко.
 Но страшно мне:
 изменишь облик Ты.


   Стихи были о них с Лизой. Ему стало не по себе, как это уже однажды было с ним в Екатеринославе, когда она сбежала от него и поселилась у своей тетушки Лии: без нее терялся смысл жизни.
   Утро принесло некоторое облегчение. Комнату заливал солнечный свет. Где-то поблизости играл духовой оркестр. Выглянув в окно, он увидел на противоположной стороне около помпезного здания с колоннами взвод музыкантов. Полицейские раскатывали на тротуаре красную дорожку. Видимо, там было административное учреждение и намечалось важное мероприятие. Интересно было бы на него посмотреть, но он решил немедленно ехать на вокзал.
   У входа в отель стоял улыбающийся Рихтер.
  – Доброе утро, Николай!
  – Доброе! – буркнул тот.
  – Тебе повезло, товарищ, – сказал журналист, продолжая улыбаться, – на тебя обратила внимание самая богатая девушка в Германии.
  – Кто она такая?
  – Дочь известного газетного магната Фишера.
  – Тогда, какое она имеет отношение к анархистам?
  – Разгоняет скуку и дает им деньги на издательскую деятельность. Теперь она и тебе даст любую сумму на книгу. Не удивляйся, если твое имя попадет в светскую хронику.
   Николай подозрительно посмотрел на его фотоаппарат. Теперь понятно, почему Рихтер целыми днями торчит в отеле: вынюхивает и строчит всякую мерзость в бульварные газетенки. И вряд ли он имеет отношение к редакции «Социалиста» и анархистам. Смерив репортера презрительным взглядом, он резко повернулся и, не попрощавшись, стал ловить такси до вокзала.
  – Куда же ты, а Густав Ландауер?
  – Пошел ты к черту, – выругался от души Николай по-русски и поспешил открыть дверцу подошедшей машины. Оглянувшись назад через заднее стекло, увидел Рихтера с каким-то представительным господином – очередной жертвой светских сплетен. Вскоре у него еще больше испортилось настроение. Утреннюю тишину неожиданно нарушила резкая, продолжительная сирена.
  – Это наш кайзер едет во дворец,— объяснил таксист. – Никто, кроме него, в Германии не имеет права пользоваться подобным гудком.
  – Звучит, как сигнал военной тревоги.
  – Скоро его услышит вся Европа, – с гордостью произнес таксист, крепкий упитанный немец лет двадцати восьми с такими же торчащими усами, как у Вильгельма. – Мы наведем в ней порядок.
   Возмущенный его словами, Николай попросил остановить машину и, выйдя из нее, со злостью хлопнул дверцей. Не зря общественность обеспокоена тем, что Германия увеличивает свою военную мощь, если даже простой таксист с наглостью заявляет о завоевании со своим кайзером всей Европы.



      Глава 4


   На мамины деньги Лиза смогла купить билет в каюту второго класса на четырех человек, далеко не «люкс», но со всеми необходимыми удобствами: туалетом и душем; с таким комфортом сейчас немцы строили свои лайнеры. Ее соседками оказались три молодые американки, возвращающиеся из путешествия по Европе.
   Придя с палубы, она не могла сдержать нахлынувших на нее слез, опустилась на свою полку и горько разрыдалась. Дамы бросились ее расспрашивать, но она только всхлипывала, без конца повторяя по-русски: «Все кончено! Все кончено!» Переглянувшись, женщины деликатно вышли из каюты.
   Вскоре одна из них вернулась и позвала ее на палубу: лайнер из устья Эльбы выходил в Северное море. Лиза вытерла слезы, улыбнулась ей и сказала, что сейчас придет. Чрезмерная опека жизнерадостных американок, желающих отвлечь ее от грустных мыслей и развеселить, еще больше усиливала ее несчастное положение. Когда девушка ушла, она вымыла лицо, достала из сумки пудреницу, но пудра плохо скрывала опухшее лицо и красные круги вокруг глаз. Но ей было все равно.
   На палубе собрался весь второй класс. Люди стояли в несколько рядов, бесцеремонно толкая друг друга и стараясь пробиться ближе к борту. Лиза прошлась по кругу, разыскивая своих соседок. Неожиданно кто-то взял ее за руку и потянул за собой, раздвигая плотную толпу. Она оказалась у самого борта. Лиза взглянула на человека, оказавшего ей такую любезность, – мужчина лет двадцати пяти, выше ее на целую голову.
  – Дмитрий, – представился он, приветливо улыбаясь и протягивая руку.
  – Лиза, – выдавила она из себя что-то наподобие улыбки, и ее рука утонула в его широкой ладони.
  – Вы едете в Нью-Йорк?
  – Да, к родителям. А Вы?
  – Хочу найти в Америке работу, может быть, удастся остаться в Нью-Йорке. Вы видели когда-нибудь летающих рыб?
  – Нет, разве такие бывают?
  – Бывают. Посмотрите направо, вон туда, – указал он рукой в синюю даль, – вытянулись в стаю и машут крыльями. Но долго лететь не могут, сейчас начнут нырять в воду.
  – Как они смешно летают.
  – Рывками. В воде их стерегут одни хищники, в воздухе – другие. Вся жизнь проходит в борьбе за существование.
   В этот момент раздался гонг к ужину.
  – Если не возражаете, – предложил Дмитрий, – сядемте в ресторане за один стол.
   Лиза покорно кивнула головой и последовала за ним, рассеянно слушая, о чем он говорит.
   Кельнеры, в безукоризненно белых костюмах порхали по залу ресторана, как чайки. Один из них подвел их к столу, за которым сидела пожилая супружеская пара американцев: он – худой и сутулый, со сморщенным лицом. Жена, наоборот, маленькая, полная, с гладкими, румяными щеками. Лиза слегка поковыряла салат и жаркое с картофельным пюре. Наверное, вкусно: американцы все уплетали с большим аппетитом. Когда они ушли, Дмитрий предложил заказать шампанское и еще немного посидеть. Лиза кивнула головой. Теперь, когда они сидели близко друг от друга, она могла его хорошо рассмотреть: красивое крупное лицо, высокий лоб и пышная грива волос. Чем-то даже напоминал Блока.
   Шампанское было холодное, приятное на вкус. Она пила его маленькими глотками и вдруг вспомнила, как они с Николаем, Володей и Лялей катались на пароходе по Днепру и пили в буфете такое же прохладное шампанское. Это было давно, но почему-то сейчас всплыло так явственно, как будто это было вчера. У нее задрожали губы. Дмитрий взял ее за руку.
  – Вы чем-то расстроены? Я видел, как вы плакали в порту.
  – Вам показалось.
   Подошел помощник капитана с предложением принять участие в концерте, который по традиции устраивается в первый вечер самими пассажирами. В руках у него был длинный список. Лиза отрицательно покачала головой.
  – А вы?
   Дмитрий посмотрел на Лизу.
  – А я с удовольствием сыграю на рояле несколько вальсов Шопена. Можете на меня рассчитывать.
   После ужина опять гуляли по палубе. В это время заходило солнце. И море, и небо полыхали огнем, а в середине его застыл огромный белый шар. Так было красиво, что хотелось остановиться и молча любоваться этой фантастической картиной, но, развлекая ее, Дмитрий без конца говорил и говорил. Лиза устала от его болтовни и, чтобы избавиться от него, сказала, что ей нужно до концерта отдохнуть.
  – Очень жаль, – искренне огорчился он.
  – Не возражаете, если я зайду за вами перед концертом?
  – Да-да, конечно, – сказала Лиза и быстро с ним распрощалась. Не хватало ей еще ухаживаний на пароходе.
   На концерт она не пошла, сказав зашедшему за ней Дмитрию, что плохо себя чувствует. Соседки это слышали и, хотя не знали русского языка, все поняли и переглянулись между собой: появилось интересное развлечение наблюдать за этой парой.
   Когда они ушли, Лиза закрыла глаза и стала думать о Николае. Представила, как он вернется из Берлина домой, будет ходить по их опустевшей квартире, ей стало жаль его. Тут она вспомнила об Афродите: он так и не заметил ее отсутствия. Этого было достаточно, чтобы снова на него разозлиться и одобрить свой поступок. Она заснула. Разбудил ее скрип двери и голоса соседок, вернувшихся с концерта.
  – Ваш знакомый поляк, – сказала одна из них, увидев, что Лиза лежит с открытыми глазами, – так хорошо играл Шопена, что его заставили повторить еще раз.
  – Почему вы решили, что он поляк?
  – У него польская фамилия. Не помните какая? – обратилась она к своим подругам.
  – Кажется, Ружинский, – подсказала вторая девушка. – А вы, почему не пошли на концерт?
  – Голова разболелась. Мне надо хорошенько выспаться.
   На следующий день Лиза не выходила ни к завтраку, ни к обеду и только перед ужином решила прогуляться по палубе. Вся ее поездка теперь была испорчена из-за этого поляка, назойливо пристававшего к ней со своим знакомством. На этот раз его не было на палубе; она целый час простояла на корме, с удовольствием вдыхая морской воздух и наблюдая за чайками, которые с тревожным криком носились около лайнера, выпрашивая у пассажиров хлеб. Но и здесь на нее нахлынули воспоминания: об их бегстве с Николаем на пароходе из Екатеринослава. На ее счастье прозвучал гонг на ужин, и она поспешила в ресторан.
   За их столом сидела только пожилая пара. Супруги тоже не прочь были поболтать. Они оказались коренными американцами, жили в Сан-Франциско и уверяли ее, что это самый лучший в Америке город. Лиза их плохо понимала, но делала вид, что внимательно слушает, поддакивая и кивая головой. Дмитрий опаздывал, и Лиза поспешила уйти до его появления. Однако, выходя из-за зала, она заметила его пышную гриву за другим столом. Значит, он понял, что она не нуждается в его обществе, и пересел в другое место.
   На четвертый день пароход проходил мимо очень живописных островов. Все пассажиры восхищенно ахали и охали, восторгаясь их видами. Лиза догадалась, что это те самые острова, рассматривая которые на таком же пароходе умер папа. Хотела уйти в каюту, но решила, что нельзя жить одними воспоминаниями. Попросив у кого-то бинокль, она увидела лесистые горы и скалистый берег с гротами и лагунами.
  – Не правда ли, напоминает остров, где жил Робинзон Крузо? – услышала она рядом с собой знакомый голос. Она обернулась: Дмитрий смотрел на нее, улыбаясь.
  – Я рад, что вы вышли на палубу. Вы меня избегаете?
  – У меня плохое настроение, не хочу быть никому в тягость.
  – Давайте посидим опять вечером в ресторане, там есть рояль, я сыграю для вас что-нибудь.
  – Хорошо, но только не играйте.
  – Вы не любите музыку?
  – Если честно, я сама играю, но сейчас мне не до этого.
   В ресторане выступал негритянский оркестр. Иногда на сцену выходила полная негритянка, увешанная блестящими побрякушками. Закрыв глаза и покачивая в такт музыки круглыми бедрами, она пела глубоким низким голосом приятные мелодии, чаще всего без слов. Публике это нравилось. Ей хлопали и кричали «Браво!» Певица низко кланялась, пухлые груди почти вываливались из глубокого разреза платья. Уголки губ чувственно вздрагивали.
   Лиза пила шампанское и слушала рассказ Дмитрия о себе. Он был из дворянской семьи, учился в Умани в земельном училище. Настоящее его имя – Деметрий, но, так как он жил среди русских, то его звали Дмитрием. Месяц назад его чуть не арестовали за участие в революционной работе. Успев скрыться от полиции, он уехал из города и теперь вынужден эмигрировать в Америку.
   Захмелев от шампанского, Лиза призналась ему, что сидела в тюрьме в Екатеринославе и сбежала оттуда в Швейцарию.
  – Я тоже хотел бежать в Женеву, но, мне сказали, что там трудно найти работу. В Америке с этим лучше. Вы – политическая?
  – Была в группе анархистов-коммунистов, теперь этим не интересуюсь.
  – И правильно сделали, я лично осуждаю их террористические действия.
   Лиза недовольно поморщилась.
  – Вы просто не знакомы с анархизмом, поэтому так говорите.
  – Вы замужем? – спросил он осторожно.
  – Вам это так важно знать? – вспыхнула она и встала.
   Дмитрий удержал ее за руку.
  – Простите, я не хотел вас обидеть.
   Музыканты устроили перерыв, и, прислонив к стене инструменты, спустились в зал к накрытому для них столу.
  – Рояль освободился, – обрадовался Дмитрий, – пойдемте, я все-таки сыграю для вас что-нибудь. Я люблю Шопена и Чайковского.
  – А знаете что, давайте-ка в четыре руки сыграем первую часть второго концерта Рахманинова.
  – Без нот я не смогу.
  – Тогда я попробую одна.
   Подойдя к роялю, Лиза провела рукой по клавишам – как давно она не садилась за инструмент, а свой любимый концерт Рахманинова последний раз играла еще дома, при папе. Но хорошо его помнила. Как всегда, когда она играла, то забывала обо всем на свете: музыка звучала внутри нее, она слышала ее каждой частицей своего тела. Так было и сейчас. Она не видела, что вокруг нее собралась толпа пассажиров, а Дмитрий, подойдя вплотную к роялю, не сводил с нее восхищенных глаз.
   Но вот где-то рядом раздался хлопок: кто-то из официантов открывал шампанское. Это вернуло ее на землю. Надо же было так увлечься, что она совсем забыла, где находится. Слушатели ей восторженно аплодировали, а три ее соседки, оказавшиеся в первых рядах, бросились ее целовать, повторяя наперебой: «Это было бесподобно!»
   Вечер был такой же прекрасный, как вчера. За окнами ресторана пылал закат, отражаясь золотом на всех блестящих поверхностях: бокалах с вином, хрустальных люстрах, медных инструментах музыкантов. На сцене появилась полная негритянка. Побрякушки на ее шеи тоже вспыхнули и засияли сотнями разноцветных огней.
   Больше здесь делать было нечего. Дмитрий предложил прогуляться по палубе.
  – Только с одним условием, – неохотно согласилась Лиза, – вы не будете меня ни о чем расспрашивать и говорить, что мне надо поступать в консерваторию.
  – Хорошо, – улыбнулся поляк, как раз намереваясь спросить, где учится эта удивительная девушка. – Вы любите Рахманинова?
  – Да. Это был второй концерт для фортепьяно с оркестром. Я слышала его в исполнении самого Рахманинова. Для меня он – великий композитор и пианист-виртуоз.
  – А я люблю Шопена, он, как никто другой, отражает в музыке стремление поляков к свободе и независимости.
   Все поляки одинаковы, при случае они обязательно будут говорить о свободе и независимости своего народа.
  – Я тоже люблю Шопена, и Бетховена, и Вагнера. Разве Вагнер не выражает своей музыкой то же, что Шопен: стремление к личной свободе человека? Он был другом анархиста Бакунина, принимал участие в Саксонской революции 1848 года. Вообще о музыке трудно спорить. Каждый композитор открывает в тебе что-то новое. Плохой музыки не бывает.
  – Полностью с вами согласен, – Дмитрий был покорен своей собеседницей, больше того, он влюбился в нее. Лиза видела это по его глазам.
   Оставшиеся до Нью-Йорка два дня она провела в каюте, читая рассказы Стефана Цвейга. Книга у нее оказалась случайно: она перепутала ее со сборником стихов Блока, обернутым аккуратистом Николаем в такую же желтую бумагу. Ей было жаль, что Блок остался в Женеве, и, чтобы не забыть написанные на обложке сборника стихи Тютчева, переписала их на бумагу. Николай забыл об Афродите, но она всегда будет хранить эти стихи.
   В последний вечер после ужина Дмитрий проводил Лизу до каюты и спросил адрес ее родных в Нью-Йорке.
  – Я не знаю, – солгала она, – они будут встречать меня в порту.
  – Жаль. Мне будет одиноко в чужом городе.
   Лиза пропустила его слова мимо ушей. Ни он, ни его трудности ее не интересовали. Она ехала залечивать свои собственные раны.




      Глава 5



   За окнами машины мелькали широкие улицы Нью-Йорка и такие высокие дома, что их последние этажи тонули в вечернем тумане. Все было удивительно в этом городе. Однако Лиза равнодушно смотрела и на дома, и на ослепительную рекламу, уступавшую даже берлинской, и только повторяла маме, брату и сестре:
  – Как я счастлива, что к вам приехала, вы не представляете, как я счастлива.
   Сидевший впереди рядом с водителем Артем, молчал и ни разу не повернулся к ней.
  – Что с ним? – спросила Лиза сестру.
  – Он не рад моему приезду?
  – Не обращай на него внимания, он просто устал, ведь мы с утра на ногах.
   Такое непонятное поведение любимого брата расстроило Лизу. Еще больше ее расстроила квартира, которую снимали тут Фальки. В ней было всего три маленьких комнаты. В одной, побольше, жил Артем, в другой – мама и Анна, в третьей, где Лизе был отведен диван, находилась столовая, служившая одновременно гостиной. И со всех сторон проглядывала бедность, как в пансионе мадам Фабри в Женеве: выцветшие обои, местами оторванные и аккуратно подклеенные цветной бумагой, застиранные и заштопанные занавески на окнах, ветхая мебель, мутное квадратное зеркало в коридоре.
   Из вещей Фальков она увидела только литографии Врубеля, висевшие когда-то в кабинете Григория Ароновича, а теперь украшавшие столовую, разрозненную посуду в горке, две керамические вазы для цветов и семейную ханукию. Лиза вопросительно посмотрела на Анну, та опустила глаза и тихо сказала: «Потом!»
   После ужина Артем сразу ушел, оставив женщин одних. Лиза с грустью смотрела на маму. Сарра Львовна похудела и постарела, щеки обвисли; когда-то блестящие черные глаза потускнели, как будто их покрыли пленкой. Волосы, всегда аккуратно уложенные в модную прическу, собраны в пучок на затылке, как у Зинаиды. И платье какое-то старушечье: темно-зеленого цвета с высоким стоячим воротником. Поймав Лизин взгляд, она горько улыбнулась:
  – Я очень изменилась. Худая, некрасивая старуха.
  – Мы все, мамочка, изменились.
  – Не хочешь меня обидеть, да от зеркала не спрячешься. Я к нему боюсь подходить. Зато ты все такая же красавица, даже еще лучше стала, расцвела как женщина! Я на тебя не налюбуюсь, жаль, что папа тебя не видит!
   Она заплакала. Дочери бросились ее утешать. Сарра Львовна вытерла слезы серым, застиранным платком. Лиза удивлялась все больше и больше, как будто она попала в чужую семью.
  – Если бы ты знала, дорогая, как нам тут тяжело пришлось… О Семене я тебе писала, он все-таки сошелся со своей пассией. Лия и Иннокентий снимают квартиру недалеко от нас. Бедный мальчик в таком состоянии, что часто лежит в клинике.
  – Ничего не пойму, почему в этой квартире такая бедность, ведь папа увез из России много денег. Куда они делись?
   Сарра Львовна опустила голову. Лиза вопросительно посмотрела на Анну: что-то они от нее скрывали.
  – Это все Артем, – не выдержала ее взгляда сестра. – Еще на пароходе связался с каким-то подозрительным типом, тот подбил его играть на нью-йоркской бирже. Два месяца Тёма скупал и продавал акции, участвовал в каких-то махинациях. Думал, станет миллионером, а остался у разбитого корыта: его попросту обманули, вытянув из него все деньги. Пришлось продать все наши драгоценности, сервизы, картины, папин антиквариат.
  – А кафе откуда? Оно, наверное, стоит безумных денег.
  – Артем взял под него большой кредит у одного русского банкира, который хорошо знал папу и был ему чем-то обязан. Мы были против кафе, но Тёма нас не слушал.
  – Почему вы мне не писали об этом?
  – Не хотели тебя расстраивать, – сказала мама, – ведь вам в Швейцарии тоже пришлось не сладко. До кафе мне пришлось торговать на улице мороженым, Анна работала судомойкой в китайском ресторане, Артем – коммивояжером на фабрике женского белья.
  – Я не думала, что у вас такие трудности. У меня с собой мало денег, я рассчитывала на вас.
  – А что Николай Ильич? – осторожно спросила Сарра Львовна.
  – Я вам не буду в тягость, – сказала Лиза, как будто не слышала вопроса. – Пойду куда-нибудь работать.
  – У Артема к тебе есть предложение, – сказала Сарра Львовна и замолчала, не решаясь сказать дочери о неприятных для нее намерениях сына.
  – Говори, мама, я согласна на все.
  – Он хочет, чтобы ты пела в нашем кафе русские песни и арии из оперетт. Это привлечет большое количество посетителей, в первую очередь из русских.
   Лиза нахмурилась: чего-чего, а этого она никак не ожидала. Сарра Львовна обняла ее:
  – Девочка моя, ты сама вскоре поймешь: другого выхода у нас нет.
   Мама ушла спать. Анна вышла на кухню приготовить чай и долго там возилась, чтобы оттянуть неприятный разговор с сестрой. Лиза сама пришла за ней, взяла поднос с чайником и сладостями.
  – Трудно представить, – сказала она, когда они снова уселись за стол, – чтобы мама продавала на улице мороженое. Как Артем мог такое допустить?
  – Он сильно изменился. Когда нам пришлось совсем плохо, и все вещи были проданы, он нашел покупателя на папины литографии. Этот человек оказался таким же поклонником Врубеля, как папа, и, хотя это всего лишь литографии, а не картины, предложил за них приличную сумму. Мама сказала, что лучше пойдет на улицу продавать мороженое, чем на это согласится. Вот и пришлось ей идти торговать. Артем тогда просто обезумел.
  – Неужели продал и твое колье с бриллиантами из белого золота, то, что папа тебе подарил на Новый год?
  – Я же тебе говорю, все наши с мамой драгоценности…
  – Ужас! – воскликнула Лиза, закрыв лицо руками.
  – Он, кстати, скоро женится. Его невеста Исабель – из богатой испанской семьи, а отец Мигель – хозяин той самой фабрики женского белья, где Артем служил коммивояжером. Там они и познакомились. Он и женится только из-за денег, ведь почти вся прибыль от кафе уходит на погашение кредита. Мы с мамой здесь не купили из одежды ни одной новой вещи. Донашиваем и переделываем все, что привезли из Екатеринослава. Свою невесту он не любит, хотя она симпатичная, хороший дизайнер и много работает. Наверное, не может забыть ту девушку из Киева. Лучше всех устроился дядя Семен. Был простым клерком у Шиффа, потом стал в его банке начальником отдела. Шифф его высоко ценит. Дядя хотел пристроить в банк и Артема, но банкир не взял его из-за истории с акциями. Сказал, что таким людям нельзя доверять.
  – Чем же наш Артем так привлек испанцев?
  – Как чем? Ты же не можешь отрицать, что он – умный, красивый, образованный. Исабель влюблена в него без памяти. Артем рассчитывает, что после свадьбы Мигель станет его компаньоном и возьмет основную часть расходов на кафе и нашего кредита на себя. Но когда еще это будет и будет ли вообще?
  – Значит, вы меня так усиленно сюда звали, чтобы я пела в кафе? – с обидой сказала Лиза, и на ее глаза навернулись слезы.
  – Конечно, нет. Даже думать об этом не смей. Эта мысль Артему пришла, когда ты написала, что едешь сюда. Посмотри на мои руки: мне в кафе приходится перемывать массу посуды. А принимать заказы у посетителей, выслушивать их грубые слова, терпеть их скабрезные взгляды и шлепки по заду? Тебе с твоей внешностью будет еще трудней.
  – Ты тоже стала красивой, сестренка. А здесь у тебя есть поклонники?
  – Ухаживают разные, но я ни с кем не встречаюсь. Помнишь Мстислава? Он меня до сих пор ждет, просит вернуться в Россию, но я не могу оставить маму одну. И тетю Лию с Кешей. Они без нас совсем пропадут.
  – Ты так долго помнишь Мстислава, ведь после вашей последней встречи прошло столько лет…
  – Я думаю только о нем, и он пишет, что постоянно думает обо мне. Это помогает мне выжить. Покажу тебе все его письма, их уже больше сотни.
  – Вот это да. О такой любви можно только мечтать!
  – Кто бы говорил! А ты мне ничего не хочешь рассказать?
  – Нечего рассказывать: Коля меня больше не любит.
  – Никогда не поверю.
  – А вот посмотрим. Я ему предложила за мной приехать. Если любит, приедет. Он слишком занят своими делами, у него свой круг друзей, свои интересы. Я для него, как приложение к мебели… Ладно. Давай спать.
   Попрыгав на своем диване, она ужаснулась: из него кругом выпирали пружины.
  – После свадьбы Артема, – успокоила ее сестра, – мама переедет в его комнату, а ты переберешься ко мне. Будем опять вместе, как в детстве в нашем старом доме. Я так рада, что ты приехала.
   Оставшись одна, Лиза задумалась о том, что услышала от родных. Ни сестра, ни Сарра Львовна ни разу даже словом не обмолвились о своих трудностях, наоборот, мама всегда писала, что живут они хорошо, кафе приносит солидный доход. Невозможно представить, чтобы мама развозила по улицам Нью-Йорка тележку с мороженым, а Анна мыла посуду в китайском ресторане и продолжает это делать в их кафе. А Артем? Женится на нелюбимой девушке из-за денег и предлагает Лизе петь перед пьяными посетителями? Вот как все круто изменилось в их жизни.
   Чтобы отогнать тяжелые мысли, она стала думать о поляке с парохода и уже пожалела, что не дала ему свой нью-йоркский адрес. Симпатичный молодой человек, можно было с ним проводить свободное время, тренироваться в языке.
   Она уже стала засыпать, когда вернулся Артем, заглянул к ней в столовую, и, увидев, что там темно, прошел в ванную. Там долго шумела вода, и гудел старый кран – брат не очень заботился о спокойствии близких.
   Наконец усталость взяла вверх, Лиза уснула, чувствуя даже во сне острые пружины, впивавшиеся ей в бока.


      * * *



   Разбудил ее стук в дверь. Вошла Анна и стала расставлять посуду для завтрака. Мама вкатила тележку с подносами, напомнив ей мадам Ващенкову и ее пансион в Женеве, но она взяла себя в руки, расцеловала Анну и маму и ушла в ванную.
   В ее отсутствие Сарра Львовна сообщила Артему, что Лизе известно о предложении петь в кафе.
  – Как она к этому отнеслась? – спросил он.
  – Плохо… Они поссорились с Николаем Ильичом.
  – Это меняет дело. Не будет петь, не получит от меня ни копейки.
  – Будь с ней поласковей, – попросила Сарра Львовна, не имевшая теперь влияния на сына, – она и так страдает.
   Завтрак прошел при общем молчании. Лиза избегала смотреть на Артема. Если он спрашивал ее о чем-нибудь, неохотно отвечала, высказывая всем своим видом презрение к брату. Артема это взбесило. После того, как они допили кофе, он попросил Сарру Львовну и Анну оставить их с Лизой одних.
  – Что ты, сестренка, хочешь мне показать своим видом? – зло сказал он. – Да, я изменился, стал жестоким, грубым. Не ты ли в этом виновата? Вы с Иннокентием разрушили всем нам жизнь, погубили отца, заставили меня расстаться в Киеве с невестой и бросить университет. Теперь ты должна за все это отработать. И попробуй только отказаться или уйти от нас... Ненавижу…
   Последние слова он произнес около порога и вышел из столовой, хлопнув дверью с такой силой, что в горке зазвенела посуда и сверху упала и вдребезги разбилась одна из керамических ваз. Лиза была убита обрушившимися на нее обвинениями и разрыдалась.
   Вбежала Анна, обняла ее и прижалась щекой к ее лицу.
  – Не обращай на него внимания.
  – Он обвинил нас с Кешей в смерти папы. Ты…, ты тоже так считаешь?
  – Он и маму в этом упрекал, и дядю Семена, устраивал ему скандалы, тянул из него деньги. Тетю Лию однажды довел до сердечного приступа. Она как-то не выдержала и сказала ему, что он – неудачник и, как все неудачники, обвиняет в этом других. Конечно, это несправедливо по отношению к Тёме, но что делать, если так сложились обстоятельства. Мама из-за этого очень страдает. Ты ей не рассказывай о вашем разговоре.
   Слушая сестру, Лиза поражалась, что Анна стала совсем взрослой, рассудительной и разговаривала с ней, как будто была старше ее на много лет, а себя в этой неожиданной для нее ситуации чувствовала слабой и беззащитной.
   В дверь заглянула Сарра Львовна.
  – Девочки, что вы так долго. Мы вас ждем…
  – Идем, идем, – сказала Анна, подавая Лизе пудреницу с зеркалом. – Приведи себя в порядок.
   Кафе находилось в этом же здании на первом этаже и, несмотря на ранний час, работало. Швейцар Джон, средних лет негр с ослепительно белыми, ровными зубами, увидев их через стекло, услужливо распахнул дверь.
   Здесь Лизе опять пришлось удивляться – уже роскоши заведения. Сразу за дверью находился просторный вестибюль с гардеробом и зеркалом во всю стену. Дальше шел холл с мягкими кожаными диванами и креслами. В главном зале все было выдержано в едином стиле: бежевые стены, такого же цвета занавески на окнах, скатерти и обивка на стульях. Стойка бара из орехового дерева удачно сочеталась с остальной обстановкой. Все это напомнило Лизе один из банкетных залов в Английском клубе Екатеринослава, и обошлось, наверное, ее родным далеко недешево.
   В кафе работал приличный штат персонала: официанты, повара, мойщицы посуды, грузчики, уборщики. И все равно людей не хватало. Днем Сарра Львовна и Анна помогали официантам, принимали заказы и разносили подносы с едой. После закрытия кафе мама и Артем занимались бухгалтерией, составляли покупку продуктов на следующий день. Сестра вместе с другими женщинами мыла посуду и кухонное оборудование.
   Сцены и инструмента в зале не было. Артем сказал, что сегодня же пригласит рабочих построить небольшую деревянную эстраду, возьмет в кредит пианино и наймет аккомпаниатора: здесь полно русских музыкантов. Лиза смирилась со своей участью. Она только попросила сделать на сцене перегородку, чтобы они с аккомпаниатором могли отдыхать в перерывах.
   На следующий день с самого утра в кафе появились строители и пианист: старый еврей Евсей Львович Фридман, живший когда-то в Нежине. В молодости он играл в еврейском городском оркестре, хорошо знал семью скрипачей Фальков, чем очень обрадовал Сарру Львовну и заставил ее прослезиться.
   На следующий день привезли пианино, и тем же вечером, почти ночью, когда кафе закрылось, Лиза и Евсей Львович начали репетировать. Программу подбирал Артем. Выбранные им русские песни, романсы и арии из оперетт Лиза раньше не пела и никогда бы не стала петь, если бы не сложившаяся ситуация. Брату было все равно, что «Дубинушку» и «Блоху» должен исполнять бас. Эти две самые популярные у русских эмигрантов, да и у рабочих американцев песни, как сказал Артем, она будет петь постоянно, остальной репертуар придется обновлять каждые три месяца. Еще он заставил ее выучить несколько популярных в Америке бульварных песенок. Никаких возражений он не принимал. И это был ее родной брат, тот самый Тёма, Тёмушка, которого она раньше так горячо любила!
   Артем заказал в типографии объявления о знаменитой певице из России – слово «знаменитый», доказывал он, притягивает американских обывателей, как магнит. Сыновья Джона расклеили их по всем соседним районам. Артем сам выбрал платье из ее женевского гардероба: нежно-кремового цвета из шифона, с открытыми плечами и грудью.
   Напрасно Лиза говорила ему, что в таком открытом платье ей стыдно выступать перед пьяными посетителями. Артем ее не слушал и велел еще надеть какое-нибудь приличное украшение. Это платье они купили с Николаем на его первый гонорар. Позже к нему подобрали колье с кремовым жемчугом из нескольких ярусов. Когда брат ушел, Лиза вынула колье из синей бархатной коробки, подержала его задумчиво в руках и спрятала подальше в чемодан, чтобы оно не попалось на глаза этому «чудовищу».
   Перед началом концерта мама и Анна специально поднялись наверх, чтобы поддержать ее. Артем пошел с ними. Лиза надела платье и вышла в коридор из своей комнаты-столовой.
  – Боже, какая ты красавица! – не удержалась от восхищения Сарра Львовна.
  – Мама, пожалуйста, не надо, – взмолилась Лиза, находясь со вчерашнего вечера на взводе из-за этого платья.
   Анна накинула ей на плечи воздушный шарф. Артем сказал, что надо оставить тело открытым: пусть людей привлекает не только ее голос, но и внешность. Фыркнув, сестра пронзила его презрительным взглядом.
   Перед входом в кафе выстроилась длинная очередь желающих взглянуть на русскую «знаменитость». Люди шумели и ругались с Джоном, сдерживавшим толпу. Лиза была в ужасе, что ей придется выступать перед такой публикой. Но брат был доволен. Он следил за настроением посетителей, и, когда в зале стало шумно от выпитого ими в достаточном количестве пива и виски, объявил о начале концерта.
   Первым номером шла «Дубинушка». Лиза была готова провалиться сквозь землю, когда выводила «Эй, ухнем, сама пойдет» и раскатистое «У-у-хнем». В конце песни Артем велел обязательно взмахнуть рукой, как это делал Шаляпин.
   Посетители хлопали в ладоши, свистели, стучали ногами. Пришлось повторить песню еще раз. Она пела, не глядя в зал и крепко прижимая руки к оголенной груди. Выступление было рассчитано на два с половиной часа с перерывом в 15 минут, но после последней, популярной в Америке бульварной песенки: «Крошка Мэри», люди стали требовать, чтобы она пела еще. Довольный Артем умолял ее: «Давай, сестренка, давай! Видишь, какой успех! Народ теперь повалит к нам со всех сторон. А это большие деньги». И, скрепя сердце, она снова вышла на сцену.
   Теперь по вечерам перед кафе всегда толпился народ. Подсчитывая по вечерам увеличившуюся прибыль, Артем мечтал арендовать в соседнем подъезде еще одно помещение, соединить его с кафе и нанять новых поваров и служащих. Потом уже, после выплаты кредита, можно будет подумать и о ресторане. Имея деньги, он сможет диктовать и условия будущему тестю, а не зависеть от его капитала. Даже мама и сестра радовались такому успеху. Деньги, деньги, деньги! В Америке все говорили и думали только о деньгах.




     Глава 6



   Приближался день свадьбы Артема. Он хотел, чтобы Лиза устроила там небольшой концерт для гостей, но она категорически отказывалась: хватит с нее кафе. Она бы с удовольствием вообще туда не пошла, но не могла обидеть маму, искренне радовавшуюся этому событию. Сестра тоже шла туда неохотно. Лиза заметила, что она всегда выглядит грустной и редко улыбается.
   Сарра Львовна выбрала Анне платье из Лизиного гардероба, рассчитывая, что обе дочери-красавицы привлекут всеобщее внимание, и тем самым их семья вырастет в глазах у новых родственников. На маме тоже было Лизино платье, перешитое Анной по ее фигуре.
   Венчание проходило в костеле. По испанской традиции невесту к алтарю подводил ее отец, а жениха – его мать. Исабель, как у них принято, была одета в шелковое черное платье, богато разукрашенное кружевами и вышивкой.
   До сих пор Лиза не задумывалась над тем, что у брата и его невесты разные религии. Только сейчас до нее дошло, что, раз венчание проходит в костеле, брат должен был принять католичество, и спросила об этом Анну. Та ответила, что он давно это сделал по настоянию ее отца, Мигеля. Лиза возмутилась.
  – С ума сошел…
  – Не понимаю, почему ты так возмущаешься? Это чистая формальность. Никто из нас давно не верит в Бога, даже мама, после того, что с нами произошло. Одна тетя Лия твердит, что мы наказаны за грехи Кеши и дядя Семена.
  – Девочки, перестаньте шептаться, – сказала мама, – на вас обращают внимание.
  – Мама, – никак не могла успокоиться Лиза, – почему Артем не настоял, чтобы Исабель приняла нашу веру?
  – Не забывай, кто – они и кто – мы. И, пожалуйста, не терзай мне душу, я и так вся на нервах.
   Лиза поджала губы и, не слушая, что говорит священник, рассматривала своих новых родственников. Все они были высокие, худые и смуглые. Только несколько женщин выделялись яркой красотой. Хороша была и невеста брата: высокая, под стать жениху, с ослепительными белками больших глаз и нежным овалом лица. Она была влюблена в него и жадно ловила каждый его взгляд. Артем старательно ей улыбался. Зная брата, Лиза видела, что это дается ему с трудом. Глаза его оставались холодными: он, наверное, все еще любил свою киевскую невесту.
   Тетя Лия плохо себя чувствовала и отказалась участвовать в торжествах. Семен Борисович находился рядом с отцом невесты – Мигелем, занимая место Григория Ароновича. У Рывкиндов и Фальков была договоренность не рассказывать испанцам о болезни Иннокентия. Его отсутствие объясняли длительными отъездами в Европу по работе.
   Из костела поехали в новый дом молодых: двухэтажный коттедж с широкими окнами и стеклянной входной дверью. Как и все дома в этом районе, фасадом он выходил на улицу. Старые вязы с большими круглыми кронами закрывали окна от посторонних взглядов и жаркого нью-йоркского солнца. С обратной стороны находилась открытая веранда, перед ней – зеленая лужайка с живой изгородью из подстриженных кустарников туи (своего рода ограда между соседними участками). Сейчас всю лужайку занимали столы с угощением.
   Гости с жадностью поглощали тарталетки, барбекю и пирожные. Официанты разливали дорогие испанские вина, специально заказанные для этого дня в Мадриде. Время от времени кто-нибудь из русских гостей кричал: «Горько», призывая молодых по русскому обычаю целоваться. Артем и Исабель поворачивались друг к другу лицами. Жених прижимал невесту к себе и нежно целовал в губы. Испанцы громко хлопали в ладоши и весело кричали: «Браво!», русские гости вслух считали количество поцелуев.
   Когда все более-менее насытились, настала очередь танцев. На веранде появилась группа музыкантов, и лакеи быстро сдвинули столы к изгороди. Зазвенели гитары, ударили бубны, под дружные крики гостей, образовавших широкий круг, на середину вышли молодожены. Исабель подняла вверх тонкие красивые руки, увешанные на запястьях блестящими браслетами, и, двигаясь в такт музыке, стала сплетать и расплетать руки, как будто ткала из невидимых нитей тонкий узор или вела о чем-то неторопливый разговор с подругами. Было что-то магическое в этих движениях.
   Артем, красный от смущения, неловко притоптывал около нее, двигая всем телом и плечами. Гости с умилением смотрели на них, подпевая и покачиваясь в такт музыки. Гитары звенели все сильней, удары бубнов зажигали горячую кровь. Вскоре уже все плясали и громко пели, как на каком-нибудь уличном карнавале в Мадриде или Рио-де-Жанейро.
   К Лизе то и дело подходили молодые люди, приглашая на танец. Говорили они на плохом английском, смешанном с испанским языком. Лиза их не понимала и через Анну объясняла, что не умеет танцевать. Они смеялись, и, громко переговариваясь, отходили в сторону. Вскоре Анну подхватил красивый молодой парень, обнял за талию и повел в круг танцующих. «Ну, и нравы!» – подумала Лиза. В этот момент ее схватил за руку родной брат Исабель, Диего и, несмотря на ее активное сопротивление, потащил в середину толпы. Изрядно подвыпивший кавалер вертел ее вокруг себя, обнимал за талию, наклонял вниз, резким движением отталкивал от себя и снова прижимал к груди так, что она чувствовала сильное биение его сердца. Ей ничего не оставалось, как подчиняться его движениям.
   Этот танец назывался фламенко. Как только он кончился, раздалась другая не менее зажигательная мелодия. Лужайка огласилась громкими выкриками и хлопаньем в ладоши: так танцоры подзадоривали самих себя и музыкантов. Другие пели и подыгрывали себе кастаньетами.
   Лизу опять кто-то подхватил, и она закружилась в вихре безумного водоворота, потеряв из виду маму и сестру. Ей казалось, что этот день и танцы никогда не кончатся.
   Наконец ей удалось вырваться из рук своего очередного кавалера. Тут она увидела на веранде своих родных и стала к ним пробираться. Сарра Львовна радостно всплеснула руками.
  – Мы тебя повсюду ищем, решили, что ты уехала домой.
  – Как же я могла уехать без вас? Но я хочу уйти отсюда, – сказала Лиза, радуясь, что она сегодня переберется в комнату к Анне и будет спать на нормальной кровати.
  – Неудобно уезжать. Сейчас будет фейерверк.
  – А где дядя Семен?
  – Он давно уехал.
  – Даже не попрощался. Совсем стал чужой.
   Лиза увидела, что к ним опять направляется Диего и спряталась за Саррой Львовной.
  – У меня больше нет сил, я устала.
  – Лиза, – умоляюще сказала Сарра Львовна, – Неудобно Диего отказывать, он все-таки родственник, и на нас все смотрят.
  – Мне до этого нет дела, – разозлилась Лиза. – Мама, я тебя не узнаю.
  – Раньше была другая жизнь, и мы были другие.
   Покачиваясь и пьяно улыбаясь, Диего протянул Лизе большую жилистую руку.
  – Ноу, ноу, – замотала она головой.
   Ее слова потонули в грохоте выстрелов: начался фейерверк. Прямо над головой расцветали огненные шары; стало светло, как днем. Не успевал погаснуть один шар, как вспыхивали другие: красный, желтый, зеленый, фиолетовый и снова красный, рассыпаясь в воздухе на сотни мерцающих звездочек. Гости дружно считали их вслух, пока, наконец, не потух самый последний – тридцатый.
   Воспользовавшись тем, что все увлеклись салютом, Диего обхватил Лизу руками и чмокнул в щеку. В лицо ей ударил отвратительно-кислый запах виски и чеснока. Лиза с силой оттолкнула его. Скатившись по ступенькам веранды, родственник растянулся на земле, вызвав дружный смех у окружающих. К ней подскочил Артем и больно сжал ей руку.
  – Что ты себе позволяешь? Позоришь меня перед всеми.
  – Я хочу домой. Найди нам автомобиль или экипаж.
  – Вам здесь приготовили комнату.
  – Тогда отведи нас туда.
   Мама тоже хотела отдохнуть, но Артем заставил их сначала осмотреть дом, как будто это нельзя было отложить до завтра. Целый час они ходили вместе с ним и Исабель по всем комнатам, рассматривая дорогую мебель, ткани на шторах и занавесках, красивую посуду – сервизы и бокалы, выписанные то ли из Лондона, то ли из Парижа. Все было подобрано и расставлено со вкусом. Это была заслуга Исабель. Девушка окончила в Нью-Йорке Школу искусств, хорошо рисовала и, кроме разработки новых образцов белья на отцовском предприятии, занималась еще дизайном модной женской одежды и оформлением жилых домов и офисов.
  – А эта комната для гостей, – Исабель распахнула дверь большой комнаты, где, как в каком-нибудь отеле, стояли кровати, разделенные тумбочками. На противоположной стене висела огромная картина с красной розой на черном фоне. – Туалет и ванная комната рядом.
   Лиза так устала, что не стала даже принимать душ. Не успела она залезть под одеяло и с наслаждением вытянуть уставшие ноги, как в дверь постучали. Вошла Исабель и, виновато извинившись, попросила их пройти в гостиную, где собрались самые близкие ее родственники. Лиза сморщилась, но под строгим взглядом Сарры Львовны стала быстро одеваться.
   Близких родственников оказалось больше тридцати человек: бабушки, дедушки, дяди, тети, кузины, кузены, чьи-то внуки и даже правнуки. Дети носились по комнате, старики сидели в креслах, обмахивая себя веерами. На одно знакомство с ними ушло полчаса, так как каждый подробно рассказывал о себе. Представляя им свою семью, Артем называл Лизу известной оперной певицей. «Вот дурень, – возмущалась про себя сестра. – Совсем с ума сошел». Она всей душой ненавидела брата и его новую родню, галдящую, как на базаре.
   В гостиной стояло пианино, и все стали просить, чтобы она что-нибудь спела. Кто-то сбоку схватил ее за руку. Это опять оказался Диего. Оттолкнув назойливого кавалера, она подошла к пианино и, изобразив улыбку, объявила на английском языке:
   – Я сейчас петь не могу, а что-нибудь сыграю, – и заиграла свой любимый «Сентиментальный вальс» Чайковского.
   Тут же подскочил Артем:
  – Зачем ты играешь Чайковского, кто тут его понимает? Пой из «Кармен».
   Лиза посмотрела на его налитые злостью глаза и заиграла Каватину из «Кармен».
  – Пой! – настойчиво шипел Артем.
  – Дурак! – сказала Лиза и, опустив крышку, направилась к выходу.
   На следующий день Артем сердито выговаривал ей, что своим поведением она опозорила его перед родней жены. Лиза взорвалась.
  – Если ты будешь так себя вести, я от вас уйду, устроюсь в любой ресторан судомойкой или уборщицей.
   Артем замолчал. Он понял по ее голосу, что сестра не шутит.
  – И, пожалуйста, выдавай нам с Анной деньги на расходы, я зарабатываю их своим пением, а Аня – работой в кафе.
   Брат побагровел от злости, но, зная ее характер, решил, что лучше с ней не связываться, и стал в конце каждой недели выдавать сестрам небольшие суммы на личные расходы. Лиза откладывала свои деньги на квартиру.