Журавлиха кисти Юкинобу

Аннотация:О чем думает птица, нарисованная триста лет назад, когда ее украли вместе с картиной?
Собственный ответ рассказу-хоррору «Журавль кисти Кано», взгляд на творчество японской художницы Кано Юкинобу и то, верно ли мы вообще понимаем картины.
«Ручей под цветущей вишней и бамбуком», «Синица с цветами граната», «Оно-но Комачи»- реально существующие картины кисти Кано (Киёхара) Юкинобу, свитки с журавлями - вымышленные.



Картины желают, чтобы их читали сердцем.
Эшин, душа свитка, не разозлилась, когда ее выкрали из спящего слепого музея, разлучив с той, другой. Злость пришла, когда новый хозяин, Камия, оказался еще более слеп, чем предыдущие. По его приказу обветшавшее обрамление свитка заменили новым, малахитовая роскошь которого сочеталась с креслом в спальне, но заглушала спокойные цвета туши. Эшин непроницаемым птичьим взглядом смотрела в самодовольные глаза Камии, читая в них, как в раскрытой книге. Он видел изображенную на полотне птицу своей пленницей в угловатой башне, с которой видны подчиненные его хищничеству стеклянные и бетонные угодья города. Камия мнил себя владыкой жизни, а свою спальню – сокровищницей. Здесь картина будет висеть недолго, она быстро утратит новизну украденной вещи. Камия наслаждался не изысканностью живописи Юкинобу, а своей властью.
Эшин существовала уже триста лет, и стрелы ее злости целились не только Камию. Нарисованная птица с мирным обликом все эти годы злилась на то, что никто из владельцев не пытался понять ее по-настоящему. Все искажали смысл парных свитков одинаково. Если нарисовано два журавля, то один будет самцом, а второй самкой. Если нарисована пара журавлей, то в картине приветствуется долгий брак и верность. Если нарисованы растущие и крылатые создания природы, то это просто китайский стиль «птицы и цветы», просто украшение комнат, будь то старинное японское поместье, оснащенный лифтом английский особняк, сумрачный немецкий дом, отдающее инсектицидами музейное хранилище или совсем не пахнущие старой Японией апартаменты. Вернувшись домой, на благословенные острова, свиток так и остался непонятым. Из поколения в поколение передавали искусство читать его символы, и под этим слоем правил скрылся самый первый слой, нанесенный тушью и мыслью художницы. Это злило Эшин до такой степени, что она стала часто покидать нарисованный мир свитка. О, она, умела делать так и раньше. Все души картин умеют делать это. Надо только, чтобы созерцающий разозлил картину или влюбил ее в себя цветом своего сердца. Пристально вглядываясь в картину, можно стать ее другом или врагом. За триста лет нарисованная журавлиха никого не смогла полюбить. Ее любовь осталась в том первом доме, где птичья пара появилась на свет. Это была любовь к создательнице, которая дала птицам форму и поделилась с ними своей сияющей в сумраке душой.
Человеческая жизнь эфемерна и хрупка. Душа растет вместе с опытом, но от опыта же и раскалывается на части. Эшин, перевидавшая множество полотен, многое поняла про них. Чем больше радость, грусть и гнев, тем сильнее разобьется сердце. Осколки разят незаконченное полотно, но становятся тем дождем, что питает новорожденную душу картины. Испытывая волнение, Юкинобу брала на кисть не только тушь, но и живую краску своего сердца. Последний штрих — и картина живет своей жизнью. И все же Эшин и ее единоводная сестра с другого свитка не утратили связи с Юкинобу. Возможно, создательница вложила в них слишком много в порыве излить боль.
Не так давно Эшин видела одну из картин Юкинобу, секрет которой тоже был утерян. Еще будучи совсем молодой Юкинобу трижды услышала от самых близких людей, что даже будь она лучшей художницей среди женщин, не видать ей большего признания. Тогда Юкинобу, рожденная в семье знаменитых художников Киёхара-Кано, узнала, что циновки на полу могут быть липкими, бумажные сёдзи – непроницаемыми, легкие рукава хитоэ – тяжелыми. Даже дядя Танъю, направлявший ее в живописи, сказал, что Юкинобу не знали бы, если б не сила их фамилии. Юкинобу возненавидела себя, свою слабость, свое рождение слабой птицей в мире ястребов и соколов. Ее «Ручей под цветущей вишней и бамбуком» должен был стать завещанием. Она уже чувствовала холод гибели и огонь погребального костра, рисуя трех птиц, каждая из которых – она сама, Киёхара Юкинобу. Свиристель с кровью на крыльях – ее острый, режущий жизненный опыт. Еще свиристель падает вниз — вес жизни слишком велик! Ее ослабевшим крыльям не удержатся ни на ветке, ни в воздухе. А спасение для третьей птицы придет в самый нежданный момент – у земли, у воды, на самом пограничье, где уже хочется утопиться и стать из теплой плоти холодной водой. Там свиристель смотрит на свое отражение, проглядывающее сквозь решетку травы и ряби, видит что-то, от чего глаза открываются шире – и весна над головой снова обретает цвет и звук.
Прожив боль и опустошение в десятке мазков кисти, Юкинобу смогла наполнить душу вновь. Вместе с грустью картины в ней загорелась злость, и со злостью она отпечатала свой новый знак – восьмиугольную киноварную печать «Киёхара-но Онна», «Женщина из клана Чистой Равнины». Юкинобу свою слабость обратила в силу, невидимость – в дерзость, и иероглифы печати заключила в восьмиугольник, символ устойчивости, символ всех сторон света, в которых ее картины начнут говорить. Юкинобу рисовала яростно, на первый взгляд не нарушая границ своей семьи. «Птицы и цветы» – что может быть спокойней? Под прикрытием традиции душа Юкинобу вновь и вновь загоралась гневом, светоносные осколки ее души вонзались в ткань, сплавлялись в горящий образ и отныне светились изнутри картин. Юкинобу победила и циновки, и бумажные стены, и тесноту своих одежд, и даже тесноту своего имени. Нежное «Юкинобу», «Снежная Искренность», стало искренностью, вонзающей тонкие льдистые копья в сердце смотрящего. «Цветы и птицы» – что может быть проще! Но отчего-то люди возвращались к картинам Юкинобу, морщили лбы и вглядывались, очарованные чем-то за пределами легких линий туши, за ненавязчивым рисунком птиц и цветов, словно за картиной пылало зеркало, отражая саму солнечную Аматэрасу, и ее никак нельзя было достичь, читая картину на языке «птиц и цветов».
Этим внутренним светом напиталась и другая картина, «Синица с цветами граната» – застывшее мгновение, когда виртуозный полет птицы остановился между усеянных пышными цветами ветвей. Высокий благоухающий куст для синицы почти целый мир, к которому она приблизилась, очарованная дивным зрелищем. Но этот мир недружелюбен, зазеваешься – пропустишь ветку и изранишь крылья, а у корней тебя ждет то ли безжалостно твердая земля, то ли голодная змея. Юкинобу рисовала это, глядя на лазурный берег близ Амагасаки, когда еще была возможность бежать из этой песчано-кустарниковой глуши, вернуться в брызжущую соком поэзии столицу, где в ядовитых испарениях интриг и удушающем дурмане древности любой художник может быть обласкан вниманием. Тогда Юкинобу была необычайно взволнована — этот берег тоже ее манил! Золотой песок струился с ее рук, покрытых пятнами туши, водопадами света, его шелест сплетался с тихим шелестом волн – останься, останься, мы откроем тебе наши секреты, мы покажем тебе такие сокровища, что все дары столицы померкнут, как пыль перед жемчугом, здесь жизнь, и здесь твоя смерть, Юкинобу... Когда она смотрела на набегающие и отступающие волны, то обещающие негу, то забирающие все самые яркие камни с собой, Юкинобу открылось, что в мире нет безопасных уголков. Мир полон иллюзий, он пленяет сердце сиюминутными соблазнами, и ее, художницу, тоже безжалостно разрывает – между признанием и красотой. В ответ Юкинобу нарисовала синицу, плененную алыми цветами мира, не замечающую, что самый яркий свет сейчас исходит от ее сердца. Птица вот-вот запачкается в пыльце, в чужом цвете, в опыте, который и есть несмываемая кровь мира. Ее голова уже черна от алого гранатового дурмана и любой выбор неизбежно ранит ее. Кажется, синица вот-вот улетит, ведь у нее осталась целая четверть картины за спиной, однако во время созерцания ветви граната словно разрастаются, зловещие цветы словно вот-вот заткут полотно, отрезая птице все пути к невидимому небу.
Выбор был сделан. Угасли вдалеке огни столицы, вместо них Юкинобу смотрела на покачивающиеся огни закатного моря, вторящего ее душе. Эти блики можно заметить на лице будды Мондзю, воплощения мудрости, что восседает на льве со свитком в руках. Мало кто узнает в лице будды лицо мастерицы, и мало кто поймет, что лев здесь выглядит более смирным, чем обычно. Пока его хозяйка читает и учится, он должен быть тихим и оберегать ее покой. Незадолго до того, как нарисовать Мондзю, Юкинобу словно заболела и долго не могла понять, что же так мучает ее, отнимая сон и радость. Мастерица набрасывала разные лица будды, пока дыхание не замедлилось, а пульс не стал размеренным, как биение самой земли. В этом трансе все лишнее растворилось, и руки Юкинобу сами нарисовали ответ — верное лицо, отражение ее собственного. В твоем доме тебе нет покоя, он полон людей, полон суетливых звуков, его суета – львиный зев, который пожрет твои силы без остатка посреди шелестящего песка жизни. Даже когда тебе обещают покой, едва ты присядешь за рисование, непременно кому-то понадобится матушка или госпожа Киёхара, и вот уже замысел рассыпается трухой иссушенных листьев, жизнь уходит из рисунка, так и не собравшись в чашечке его росы, а линии, над которыми ты мастерица, лгут. Поняв это, Юкинобу без объяснений уехала в храм посреди гор. Там, в приюте монахинь, она дорисовала этого читающего в покое будду, сидящего верхом на смиренном льве тревог. Лев потерял из виду ту, что его оседлала. И слава будде мудрости за это!
Ища не просто покоя, а покоя длительного, Юкинобу рисовала свою Оно-но Комачи. Это тоже было отражение мастерицы – маленькая фигурка, притянутая к земле двеннадцатислойным кимоно. Ее черные волосы были как у прежней синицы посреди гранатовых цветов, края кимоно — как перья, белое лицо – как обитель света. Над Комачи расцветала долгожданным покоем пустота, вместившаяся в себя черные строки. Кто знает, не были ли они и для Оно-но Комачи уловкой, маскировкой, где таинственный «он» – не «возлюбленный», а «покой», обещанный ей по осени, восславленный золотым цветением девичьей травы?

Интересно, в ожидании кого
расцвело золотое кружево
на горе Мацучи?
Должно быть, это он
обещал вернуться осенью.

Много зная о других картинах, Эшин не могла ответить, когда же Юкинобу нарисовала ее саму. Журавлиха помнила как юные светящиеся руки мастерицы Кано, так и красоту ее опытных морщинистых рук, не ослабевших до самого последнего часа. Возможно, все дело в любви, из-за которой собственное рождение стало менее важным, чем жизнь создательницы. Из-за этой любви, этой преданности Эшин знала всю жизнь Юкинобу, как свою. В конце концов, Эшин и та, другая, были нарисованной душой Юкинобу – ее инь и ян.
Два свитка походили друг на друга. Одни и те же журавли, одни и те же цветки сакуры и сосновые иглы, одна и та же трава, тронутая ветром. Но та, вторая птица на другом свитке, стояла чуть присев, словно в поклоне, клюв ее был приоткрыт, а в оперение затесалось на пару белых перьев больше. Это была большая птица души Юкинобу, птица зрелая, птица открывшая, что она есть Инь, темное начало, порожденное страхом Юкинобу погибнуть – не телом, тело бренно! а тем признанием, которое она накопила. Неверный поворот судьбы, легкий слушок – и тебя, едва сумевшую выбиться в свет, сметут насмешками и глумливыми стихами, передаваемым на веерах и в гнусно шелестящих письмах. Юкинобу не по наслышке знала, что такое травля, и боялась, что однажды ее свободы не вытерпят. Чужая свобода ведь так раздражает! От этого страха Юкинобу нижайше кланялась перед заказчиками, даже если они ей не нравились, и мало вмешивалась в разговоры, что негоже таким, как она, гордится сотворенным. Юкинобу прятала свои истинные чувства в тени маски, и тень эта со временем приросла к ней, как вторая натура, ведь страх – это довольно искренне, а кристальное знание людских душ – тот еще источник страха. Но Юкинобу не отдалась этой Инь полностью, она постепенно приручила свою тень, научилась вынимать и прятать ее, как маску Но, не утратила пылающего янского начала, которое и стало другой птицей Эшин — гордо стоящей. Иглы сосны на этом свитке были чуть ярче, цветки сакуры и не думали осыпаться – вечное цветение тому, кто горит изнутри! Но главное, янская Эшин танцевала танец свободы, и, когда Юкинобу рисовала эту птицу, душа ее звенела солнечным гонгом, душа ее пела и плясала, словно лишенная тела. И правда, когда последним штрихом мастерица закончила глаза птицы, придав им злую веселость, ее человеческое тело ослабело. Юкинобу рисовала всю ночь, и утро застало ее лежащей без чувств с улыбкой на губах. Во сне Юкинобу продолжала рисовать птиц, которые, как казалось сейчас Эшин, становились птицами настоящими где-то в водах и небесах Амагасаки. Юкинобу правда была из клана Чистых Равнин, в старинных рукописях известных как равнины божественные, а творческая жилка Юкинобу всегда была долгожданной для божественных сил.
Еще Эшин помнила, что Юкинобу любила писать. Ее почерк был особенным, переходящим со спокойных черт в черты неистовые, но не лишенные изящества. Некоторые строки были похожи на покрытые цветами лозы, некоторые знаки — на летящих птиц. Юкинобу аккуратно записывала, что думает о своих картинах. Она говорила со своими птицами, цветами, буддами и героинями, и, как всегда бывает с дневниками, втайне хотела, чтобы кто-нибудь прочел эти строки и понял ее картины. Увы, после смерти Юкинобу кто-то бросил записи в костер, сочтя хламом или просто завидуя таланту родственницы. Смысл остался только в картинах, но иногда линии рисунка проигрывают линиям строк.
Но вернемся к Камии. Он сидел напротив  свитка и пил дорогой бренди. В его масляных глазах не сквозило ни одной возвышенной мысли. Камии было немного приятно от разглядывания пейзажа картины – кого не успокаивает вид цветущей сакуры и красивые цвета журавлиного оперения? Но дальше господин Камия сдвинуться не мог. Он украл картину, чтобы насладиться своей властью. Для него картина – всего лишь невольница, ценность которой выше оттого, что он украл возможность смотреть на нее у других людей. Еще немного ценности добавляло то, что этот свиток принадлежал временам стародавним, что сделало его баснословно дорогим среди антикваров. Куда больше удовольствия запульсировало в мозгу преступника, когда он вспомнил, что картина нарисована женщиной. Его взгляд мечтательно затуманился. В свитке он видел саму Юкинобу. Камия словно похитил женщину, заломил ей руки, выбил из них кисть, сделал пташкой в своей башне… Ой-ей, да он уже добрался до мысли, что равен китайскому тирану Цао Цао! Тому самому, что построил Башню Бронзового Воробья, чтобы сажать туда захваченных в войнах чужих жен. Для Эшин, боготворившей создательницу, эти мысли Камии были сродни осквернению.
Ночью Эшин слетела с картины. За каждым пером ее тянулся огненный след, но на тело спящего Камии журавлиха села ледяным призраком. Камия не был достоин ни тепла, ни света госпожи Юкинобу. Эшин разбудила его, посмотрела в глаза этого ничтожества как смерть и начала терзать смертную плоть – лапами, клювом, ледяными крючьями потустороннего холода. Триста лет  достаточно, чтобы скопить столько силы Ян, что можно долететь хоть до Чистых Земель, хоть до ада. Но Эшин не стала уносить Камию в один из холодных адов, где тело его от холода растрескалось бы как тысячелепестковый лотос. Гнев Эшин – дело личное, ведь Камия сам хотел остаться наедине с картиной. Его кровь дымилась от призрачного холода Эшин, его крики звучали в ледяной тюрьме спальни, возвращаясь к нему самому, пока он не дал единственное обещание, которое могло остановить призрака. Журавлиха отступила к картине с гордо поднятой головой. Она отметила этого лжеца и негодяя восьмиугольной печатью смерти, и неважно, где Камия найдет ее – в яде, в перестрелке, в закоченевших на руле пальцах. У Эшин было желание – вернуться к той, другой, потому что там все же было больше надежды найти понимающий взгляд.
Встретив друг друга в ночной тишине, наедине, две журавлихи Эшин сошли со своих картин. Они высоко подняли крылья и коснулись друг друга самыми кончиками. В этот миг их души слились, приняв образ прозрачной госпожи Юкинобу, немного похожей на будду. Невесомо Юкинобу проплыла к журналу музейных работ и, играючи подделав почерк сотрудницы, исправила запись о порядке оцифровки. Завтра два свитка с журавлихами осветят лучами сканера раньше других. Тысячи взглядов смогут встретиться с черными взглядами птиц. Давнее желание Юкинобу может быть исполнено.