Вы ищите такого хода, чтобы другим не было выхода

Александр Воронский в период с 1921 по 1927 год редактировал один из ведущих литературно-художественных, так называемых толстых журналов (в просторечии — «толстяков») — «Красная новь», а с 1922 по 1927 — совместно с Н. Бухариным еще и «Прожектор». Именно при редакции журнала «Красная Новь» стихийно организовалась группа молодых писателей, прозаиков и поэтов из рабоче-крестьянской среды, идеологически связанных с Коммунистической партией и Комсомолом. Группа, при поддержке Воронского приступила к изданию журнальных альманахов «Перевал», с плановой периодичностью выхода раз в три месяца. Редакция первого сборника — в составе Александра Воронского, Артема Веселого, Михаила Голодного и Василия Казина — в начале 1924 года обратилась к молодым писателям, родственным по духу идеалам Октябрьской революции, с предложением присылать для публикации в сборниках свои повести, рассказы, стихи, очерки, предпочтительно отражающие новый фабрично-заводской быт рабочего в недавнем прошлом и в настоящем, почти незатронутый современной литературой.
В 1924 году Воронский выступил в качестве организатора и идеолога группы молодых революционных литераторов «Перевал», требующих внутреннего, внимательного и органического подхода к человеку и к происходящим событиям, в которую, в том числе, вошли: Губер, Барсуков, Акульшин, Караваева, Зарудин, Светлов, Голодный, Наседкин, Скуратов, Алтаузен, Дружинин, Ясный, Пришелец, Кузнецов и другие.
Каковы же они, эти требования?
Советская литература, вопреки своим недостаткам, пережила за пять-шесть лет после революции период несомненного роста, своеобразного пролетарского ренессанса. По общему признанию она все еще уступала по своей глубине, силе, размаху традиционной литературе русских и зарубежных классиков. Советская эпоха оказалась многообразней, сложней, советский быт находится в процессе оформления, противоречия действительности куда острей, чем противоречия предыдущих периодов развития государства. Все это обусловило мучительный перелом и разрыв литературной преемственности. Многим признанным мастерам слова революция оказалась не по плечу точнее не по душе, и одни отошли в сторону, умолкли, другие оказались за рубежом в эмиграции: Андреев, Бунин, Куприн, Шмелев, Мережковский, Бальмонт, не говоря о более второстепенных авторах, оказались безнадежно потеряны для молодой революционной литературы. Наряду с этим, революция вызвала к жизни и ввела в литературу самодеятельных представителей новых классов: «рабочих, крестьян, разночинной интеллигенции». Недостатки новой литературы оказались очевидными и в прозе, и в поэзии. Отрадным исключением признавалась лирика Есенина, Казина, Безыменского, Уткина, Светлова.
На занятых ранее позициях пытался удержаться футуризм, но его влияние на читателя и на писателя падало с каждым днем катастрофически.
Было время, когда футуризму удалось стать «калифом на час», учитывая его известные заслуги, которые сторонники футуризма непомерно преувеличивали. В противовес мистическому символизму, «поэзам» Игоря Северянина, изнеженной бальмонтовщине, футуризм провозгласил примат простых материальных вещей и насущных «земных» потребностей человека, объявил войну бессодержательному, безыдейному и внутренне-пустому бытовизму во имя динамики и движения вперед, попытался сломать прилизанность, «ручьистость» старого стиха и обновить рифму, достигнув определенных результатов. «Вещность», провозглашенная футуризмом в искусстве, оказалась в известном контакте и созвучии с эпохой первых десятилетий XX века, которая поставила своей целью прежде всего удовлетворение самых элементарных потребностей трудового человечества. Ломанная строка Маяковского, ударность и свежесть рифмы, стремление приспособить стих не к изысканному салону эстетов, а к трибуне, к площади, к митингу — усвоены были позднее Безыменским, Уткиным, и целым рядом других поэтов революции. Но футуризму имманентно оказались присущи и свойства, с течением времени все больше и больше мешавшие ему в его развитии. «Вещность» оказалась слишком наивной и примитивной. Социализм Маяковского — оказался не общим марксистским социализмом, а скорее социализмом литературной богемы, он стал в большей степени потребительским социализмом, чем производственным. Эпатирующие издевки и пренебрежительное отношение к общечеловеческим «духовным» культурным ценностям, приобретенным и завоеванным в прошлом, придавали и придают футуризму оттенок сомнительного нигилизма и упрощенчества. Благодаря крайностям урбанизма футуризм оказался слепым по отношению к русской деревне и чужд ей; поэтому-то наиболее передовые, революционные слои нашего крестьянства восприняли футуризм, как непонятное и ненужное чудачество. Вот почему футуризм стал «вянуть и желтеть» в глазах современников, и чем дальше, тем больше.
Воронский так характеризовал поэзию Маяковского: «Для всякого, кто внимательно приглядывался к основным мотивам его творчества, — ясно, что этот в высшей степени одаренный поэт — сверхиндивидуалист, что его настоящее и подлинное поэтическое нутро — в таких вещах, как «Облако в штанах», как поэма «Про это», а он становится на поэтические ходули, насилует себя, пишет нудные и неискренние поэмы о человеческом трудовом коллективе, о развитии капитализма в России (поэма о Ленине), о ста пятидесяти миллионах и т. п., темы превосходные, но совершенно чуждые Маяковскому, агитационно-неубедительные у него и насквозь неправдивые». 
Журнал «Красная новь» во главе с Воронским вступил в острую полемику с пролетарским журналом «На посту», стоявшем на жёстких позициях диктатуры пролетариата и классовой борьбы даже в художественном творчестве, о классовости искусства, о писателях-попутчиках, о кружках и группировках, об отношении к «молодняку» и так далее.
«На самом деле все это были отнюдь не межгрупповые споры: организованному упрощению культуры, которым занимались Пролеткульт, «напостовцы» и журнал «Леф» Маяковского, противостояла борьба за сохранение искусства как специфической сферы человеческого духа, специфического способа познания мира», — считают многие исследователи этой эпохи.
Воронский в публикации «О хлесткой фразе и классиках» сформулирует литературное кредо «Перевала»: «Это — вопрос о старом буржуазном искусстве, точнее — о том, как мы, коммунисты, должны его расценивать, какую роль ему отвести в текущей советской действительности, какое место указать в современной коммунистической художественной литературе. Нам досталось огромное европейское и русское литературное наследие; всякий поэтому поймет всю важность поставленных вопросов. В равной мере не подлежит сомнению благотворная положительная роль Мольера, Бомарше, Гейне, Гете, а из более ранних — Сервантеса. Шекспира и т. д.  Мы ни на минуту не сомневаемся, что все это не хуже нас известно редакции «На посту». Но привычка оперировать где попало словами «буржуазный», «контрреволюционный», но общий схематизм, но увлечение хлесткой фразой, но невнимательное и неряшливое отношение к вопросам литературной жизни в прошлом и в настоящем, но размах с плеча там где требуется уточненное и осмотрительное отношение к вопросу, но развязность, но уверенность, что читатель все проглотит, лишь бы было горячо, — приводят к общим местам и положениям, звучащим твердо и неукоснительно, но, к сожалению, без достаточных оснований, если не считать достаточным основанием — употребляя выражение одного урядника — «легкость и бодрость в функции» и героическую решимость блуждать даже в трех соснах».
На совещании, созванном Отделом Печати ЦК РКП 9 мая 1924 года в связи с вопросом о политике партии в художественной литературе, один из напостовцев пожаловался Троцкому: «Воронские не дают хода пролетарской литературе». На что последовал ответ Троцкого: «Знаю, какого хода вы ищите, такого, чтобы другим не было выхода».            
Не лишним будет напомнить, уважаемый Читатель, о событиях октября — декабря 1924 года, когда между Троцким и его противниками развернулась полемика, известная под общим названием «Литературная дискуссия».
Осенью 1924 года Троцкий опубликовал статью «Уроки Октября», вышедшую в качестве предисловия к третьему тому его собрания сочинений. В статье Троцкий описал историю разногласий внутри большевистской партии в дооктябрьский период 1917 года. В ответ на неё в «Правде» вышла статья Бухарина «Как не нужно писать историю Октября (по поводу выхода книги т. Троцкого «1917»)», за которыми, как по команде, последовали аналогичные статьи Зиновьева, Каменева, Сталина, Сокольникова и других.
Постановление Политбюро ЦК РКП(б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы» условно разделило советских писателей 1920-х годов на три категории: крестьянские; пролетарские писатели; попутчики (то есть те, кто активно не высказывался против советской власти, но и не полностью соглашался с её деятельностью).
Возложив руководство литературой в целом на пролетарских писателей, резолюция подчеркнула: «партия поддерживает все отряды советских писателей». Пока «гегемонии пролетарских писателей ещё нет, партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на такую гегемонию». Партия должна бороться против коммунистического чванства, «должна всячески бороться против легкомысленного и пренебрежительного отношения к старому культурному наследству, а равно и к специалистам художественного слова». По отношению к «попутчикам», как колеблющимся между буржуазной и коммунистической идеологией, «должна быть директива тактичного и бережного отношения к ним, то есть такого подхода, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии».
В постановлении партийное руководство высказалось за свободное соревнование творческих сил, форм и методов, подчёркивая необходимость создания литературы, рассчитанной на действительно массового читателя: «частью этого массового культурного роста является рост новой литературы пролетарской и крестьянской в первую очередь, начиная от её зародышевых, но в то же время небывало широких по своему охвату форм (рабкоры, селькоры, стенгазеты и проч.) и кончая идеологически осознанной литературно-художественной продукцией».
Хотя в этой резолюции не были упомянуты имена яростно боровшихся между собой в 1920-е годы литературных групп, но им была дана взвешенная оценка. Временно нашла поддержку позиция А. Воронского, ратовавшего за объединение писателей, во главе с коммунистами, для совместной творческой работы, за преемственность литературного наследия, за отражение жизни во всех её красках, а не только жизни пролетариата, за коллегиальность в противоположность «комчванству». Напостовцы это требование ранее категорически отвергали, но и некоторые стороны позиции Воронского также были подвергнуты осуждению, например, не признание им примата пролетарской литературы.
Литературная деятельность Александра Константиновича этого периода была неиссякаемой: посвящение Воронского предваряло издание поэмы Сергея Есенина «Анна Снегина», а критические и теоретические статьи были собраны в книгах «На стыке» (1923), «Искусство и жизнь» (1924), «Литературные типы» (1924), «Литературные записи» (1926), «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» (1927), «Литературные портреты» (тома 1 и 2, 1928-1929), «Искусство видеть мир» (1928).