Свет

 Свет почувствовал на своём лице прохладную ладонь и улыбнулся, не открывая глаз. Было слышно, как летний ветер тревожит кусты сирени за окном и как просыпаются птицы. Соловей, что разукрашивал ночь яркими струями сладких, игривых мелодий, уже терялся среди утренних голосов других незатейливых птах. Песни эти сплетались нитями света разных оттенков в длинные косы, и, будто обсыпанные искрящейся пылью тончайших запахов – сирени, смородины и букетов нектаров цветов, растрепавшихся в свежей беспечности юной росы, тянулись в комнату развевающимися локонами через щель приоткрытой фрамуги. Сами же птицы воспринимались Светом – белобрысым мальчиком лет семи – как пульсирующие ёмкости наподобие игрушек-пищалок, которые сжимались под давлением во всё проникающей силы, и пташкам ничего больше не оставалось, как вновь вдохнуть в себя столько жизни, сколько возможно, чтобы на выдохе подарить миру узор причудливых звуков. Свет знал, что сила эта – была предрассветной молитвой отца, игрою на струнах любви, его песней: мурлыкающие волны трепетали в пространстве и заставляли всё живое звучать в унисон. Вот ещё чуть-чуть и взойдёт янтарная радость и польёт свой звенящий мёд на их небольшую деревню. Свет подумал о доме, в котором спал, о дворе, о ручье, о полях, гудящих заботливыми насекомыми и сказал:
- Доброе утро, сестра.
 Голос девочки ответил:
- Открой рот.
 Свет послушно открыл рот и принял прохладную ягодку. Дерзкая кислинка, выскочив из сладкой черничной свежести рассмешила Света, и он, взяв в свои руки ладошки сестры, сел на постели. Сестра с хитринкой улыбалась. Её светло-русые волосы чуть вились и тающим серебром ложились на рукава голубого платьишка с белой, кружевной оборкой. Между пальцами босых ног сестры торчала травинка, а руки и губы были густо вымазаны черникой.
- Чего уставился? – сдвинула брови сестра.
 Свет рассмеялся и бросился обниматься. Сестра была для Света даже не продолжением самого себя, а началом – когда она срывала солнышко одуванчика и подносила к носу, он ощущал сладкий, жёлтый запах, когда укалывала нежную ножку о сухую травинку – вздрагивал. И хоть все знали, что сердцем мира был отец, для Света этим сердцем была всё же сестра, её тёплое янтарное свечение делало и так волшебные вещи волшебными по-особенному, по-домашнему. Свет понимал, что сестра чувствует мир и каждый оттенок души в разы сильнее него и потому всегда внимательно вглядывался в движения её льдисто-небесных глаз с вкраплениями янтарных хекур и пытался услышать, всё ли делает правильно. Впрочем, эта нежность не мешала детям устраивать нелепые перепалки, вплоть до того, что сестра начинала колотить Света своими кулачками, в то время как он заливисто хохотал. Свету нравилось, как сестра фыркает и надувает щёки в своём умилительном гневе.
- Пойдём уже радость встречать, - сказала сестра.
- Сейчас, только захвачу сны, - ответил Свет.
 Он натянул лёгкие льняные брючки и накинул такую же бесцветную рубашкуу и стал доставать из-под подушки и складывать в тканевую сумку через плечо разноцветные стеклянные шарики, что таили в себе спокойный, чуть шевелящийся свет. Сестра, обратив внимание на цвета снов Света, о чём-то задумалась и спросила:
- А что тебе снилось?
 Свет повертел в руке один шарик глубоких синих тонов с таинственным алым свечением внутри и также, задумавшись, ответил:
- Не знаю. Спросим у папы. И Лучу покажем.
 Затем, сбросив с себя задумчивость, сказал:
- Давай через окно.
 Дети открыли окно. Утренний сад уже сбросил с себя сонливость и кутался в подслащенное мёдом молоко рассвета. Солнце ещё не показалось, но сочная радость уже лилась на травы. Радость знала, что она – радость. И Свет знал, что она это знает.
- Здравствуй, радость! – выкрикнул свет и выпрыгнул из окна на мягкую землю в росистой траве.
 Радость заволновалось в воздухе, откликнулась на приветствие и сгустилась вокруг Света золотистой сферой. Свет набирал её в ладоши и подбрасывал искрящуюся субстанцию, хохоча.
- Эй, а я? – сказала сестра.
 Свет подал ей руки и она, очутившись в саду, легла на спину и сказала:
- Доброе утро, радость!
 Радость слушалась сестру. Свет знал, что если бы сестра захотела, то могла бы одним словом собрать всю радость мира у себя на ладони, от чего вокруг стало бы темно. Но сестра только баловалась: превращала радость в золотистых, прозрачных бабочек, плела себе светящиеся венки и браслеты. Сегодня она лишь заплела себе в волосы немного её нитей, да выдумала небольшое колечко.
 Дети прошли между кустов сирени, затем через чёрную смородину и, выйдя из сада, оказались в просторном дворе, больше напоминавшем луг. В конце двора виделся небольшой мшистый холмик с основательно поселившимися у основания валунами. Камни эти как будто бы говорили: «мы были тут, мы тут и будем тут. Мы много знаем, но ничего не расскажем. И вообще – не мешайте спать». Девочка погладила один камень и сказала:
- Не грусти. Всем слышны папины песни.
 Юркий ручей, неохотно пробиваясь из глубины холма, показываясь между камней то тут, то там, наконец выныривал на поверхность со звонкой улыбкой и прыгал со скромной высоты в уютную песчаную нишу, где образовалось небольшое озерцо в форме сердца, а затем убегал куда-то, снова прячась в траве. Ручей не любил, когда его перебивали, даже приветствиями, и потому дети просто сели рядом и стали слушать. Ручей болтал без умолку, восторженно повествуя о ночных бражниках, прилетавших к холму, о усыпляющих переливах цикадного звона, о долгих мыслях камней, о настроении ветра, и вообще обо всём на свете. Дети знали, что слушать его лёгкие, наивные речи можно долго, пока наконец слова эти не сливались в невинный монолог засидевшегося за чаем гостя, хотелось только кивать носом и изредка говорить: да-да, всё так. А всё же, заколдовывал ручей: Свет с сестрой не представляли жизни без этих вдохновенных, не умолкающих ни на миг рассказов.
- Мне Луч рассказывал, как однажды заслушался его на несколько лет. Не так уж прост наш друг, - сказал Свет.
 Ручей не обращал внимания на то, что о нём говорили в третьем лице, так как увлечённо болтал.
А сестра сказала:
- А мне Ручей как-то рассказал о лесном озере, откуда он родом. Правда, Ручик?
 И девочка подставила ладони под струю ледяной воды. Ручей, перебитый таким жестом, вдруг опомнился: а, это Вы? Ну здрасьте, здрасьте. Хоть сам ручей был маленький и смешной, всё же дети уважали его маму – воду, и умывались с чувством благоговения перед этим удивительным существом. Напоследок ручей сказал Свету: «что-то странное тебе приснилось», дружок, и снова ухнул струиться о зеркальную поверхность озерца, что-то напевая.
 Вдоль постепенно прячущегося ручья по полю в оазисах клевера тянулась тропинка к виднеющемуся вдалеке дубу. Дети перешли шаткий деревянный мостик, где на секунду снова вынырнул Ручей, и наконец добрались до уютной, вымятой под нависавшими тенистым куполом ветвями, полянки. Ещё сонное поле дышало, слегка волнуясь под редкими взмахами ветра. Свет с сестрой скрестили ноги, чуть прикрыли глаза и в благостном предвкушении потянулись вниманием к горизонту.
 Каждое утро дети встречали рассвет, и каждое утро как в первый раз. Казалось, что столько радости просто не может быть: вот ещё только наметилась солнечная улыбка персиково-клубничной полосой, а бодрящий нектар уже бурлил в теле, озаряя все его уголки своим животворящим огнём. И тогда Свет снова убеждался, что не зря его назвали Светом. Светилась, становясь прозрачной, сестра, разрисованная лиловыми узорами, светился дуб, обнажая тайну зеленоватого свечения своего сердца, светились, как подожжённые, травы, светился сам Свет: волнующее, нарастающее блаженство поднималось от живота, обнимало сердце и, дойдя до головы, озаряло собой все иллюзии о формах, оставляя только свет и радость, радость и свет.
 А гудящий шар уже поднимался выше, разбрасывая спирали мелодий, что пересекаясь, высекали искры жизни, и хохотал так самозабвенно, что дети смогли лишь застыть в смиренном поклоне. С друзьями отца они держались на почтительном расстоянии. Впрочем, был и у них оранжевый друг – по имени Луч. Вот он как раз идёт им навстречу, игриво срывая травинки, в своей апельсиновой рубахе и с соломенными волосами.
- Привет, Луч, - сказал Свет.
 Сестра помахала ладошкой и сказала:
- От тебя хочется жмуриться. Обязательно быть таким ярким?
 Луч только пожал плечам и сел рядом с братом и сестрой.
- Чего нового? – спросил Луч и, не подразумевая ответа, сунул в рот травинку и стал жевать.
- Да всё новое. День, небо и мы. А в то же время всё то же. Непостижимое единство в многообразии. На санскрите это называется…
 Но тут Сестра потянула Света за ухо и сказала:
- Не умничай, лучше показывай сны.
 Свет с лёгкой неохотой достал из сумки шарики и рассыпал на земле.
- Ничего себе! – сказал Луч. – Что-то темновато. Ты молитвы перед сном читал?
- Отстань, - сказал Свет. – Конечно, читал.
 Сестра перебирала шарики и, деловито что-то шепча себе под нос, раскладывала их в одной ей понятной последовательности. Наконец она сказала, показав на начало ряда:
- Смотрите, здесь есть и совсем светлые, янтарные, лишь чуточку мутные. А есть совсем густо-фиолетовые, изумрудные. А вот эти – девочка показала на несколько шариков ближе к концу – меня пугают. Что там?
 Свет лишь отмахнулся.
- Давайте начнём со светлых, потом пойдём показывать остальные папе.
 Свет взял один шарик, почти прозрачный, подёрнутый кремовой дымкой с ярким жёлтым свечением внутри и, положив на ладонь, подставил солнечному лучу. Луч подсветил шар и сон распустился.
…
 Жёлтые колготки всё время слезали, сопливо болтаясь по полу. Я дрыгал носком ноги, то ли пытаясь поправить дело, то ли для развлечения: толстую и добрую (вторая была тонкая и злая) воспитательницу забавляли мои движения. Папа говорит, надо говорить полная, а не толстая. Нас собирались вести в столовую. Нас с моими другом Пашей разъединили и поставили в пары с девчонками. Я разглядывал всё в свою волшебную подзорную трубу, что делала мир фиолетовым, то есть через полупрозрачный пластиковый футлярчик от зубной щётки. Кто-то толкнул меня и я выронил свою игрушку. Звонко проскакав по паркету, она попала прямо под тканевый тапочек Паше. Ты что, дурак, не видишь? Кажется, целая вечность прошла, пока эта беспечная нога опустилась вниз, кажется, что-то можно было ещё сделать. Но: хрусть! И полетели маленькие осколочки. А он даже не заметил, что раздавил! Как я буду теперь с ним дружить? И как жить дальше без подзорной трубы? Жизнь испорчена и горю моему нет границ. Скажу воспитательнице, какой Паша дурак.
…
- Но почему ты так расстроился, или вернее – он? Нельзя же так привязываться! Или они не знают, что всё настоящее – нельзя сломать? И что за подзорная труба такая – невечная что ли? – стучала пальцем по височку сестра, негодуя вслух.
- Ладно тебе, давай другой смотреть.
…
Родители гуляли, а я остался с бабушкой. Наконец в прихожей послышался шум, и мама прошла на кухню, поставив передо мной пол-литровую стеклянную банку из под майонеза – она носила в таких еду на работу, и изнутри банка ещё была вымазана остатками подкрашенного свеклой майонеза. В банке кто-то сидел. Большой и красивый. Лапы перепончатые, на спине гребень, живот оранжевый. Огромные глаза. Часто дышит. Ящерица?
- Тритон, - сказала мама.
- Набери ему воды, - сказал папа. – Будет у тебя жить.
 Радостный я побежал к раковине. Но что такое? Тритон распух и всплыл кверху животиком. Предчувствуя недоброе, и уже наполняясь слезами, смутно понимая что-то ужасное, я посмотрел на родителей. Родители же посмотрели на идущий от банки пар и со смесью сочувствия и непонятной мне улыбки сказали:
- Так надо было синий кран открывать…
- Я убил его, - зарыдал я и проплакал весь день.
…
 Сестра, всхлипывая, ругалась на Света:
- Что за дурацкие у тебя сны! Что это вообще за ерунда? Живые умирают, волшебство рушится!
 Луч только покачал головой, взяв следующий шарик.
…
 По стенам изредка пробегают световые пятна в форме кривых окон – это по дороге иногда проезжает машина. Я лежу в тёмной комнате и слушаю далёкий звук поезда. Может, это едут родители? Нет, они приедут утром. Но всё равно – может быть? Взрослые в большой комнате смотрят телевизор, а меня отправили спать. Только бы не пропустить, когда родители приедут. Как?! Уже приехали?
- Твоя бабушка велела мне тебя разбудить, - говорит Илья, что сидит на краю моей постели.
 Но сегодня мне не до Ильи. Одеваюсь и бегу во двор. И правда: сидят, улыбаются. С подарками: две пачки чипсов в круглых банках. Вот будет много таких банок и построим с Ильёй плот.
- Мама, мама, смотри как я могу!
 Доезжаю на велосипеде до края двора, и, ударив по заднему тормозу, круто поворачиваю влево: велосипед заносит на сырой траве и он прокручивается на триста шестьдесят градусов. Да почему они на меня не смотрят? Мама, мама! Но мама как-то странно полубоком сидит к папе, и вяло, как будто ей тяжело улыбаться, говорит мне: - Здорово, здорово. Да о чём они там всё время думают?
…
 Болит живот. Во дворе все справляют новый год. Как же грустно! Там папа насыпает дымный порох разными узорами и поджигает! Дядя Лёша играет на баяне и с тоской поёт про то, что нужно покрасить холодильник в чёрный цвет. Это ещё зачем? А как же запускать петарды? Я всё пропускаю! Ай, как болит. Но ведь новый год! Может, сказать, что всё прошло? Ай, не могу.
 Раздвинув оранжевые занавески на двери, в комнату заходит мама Ильи – большая женщина, что меня немного пугает. Как она кричит на Илью! Злая. Или это только бабушка так говорит? Садится на край постели и протягивает мне пакетик:
- С новым годом, Серёжа, - говорит. Значит не злая? Гладит меня по голове. Плачу.
 В пакетике бенгальские огни и шоколадка. Могла бы и получше что-то подарить!
…
 Бывают такие вечера, когда папа трезвый и мы втроем проводим время, забравшись на большую кровать с зелёным покрывалом. Тогда я так счастлив. Ну почему они не могут дружить всегда? Папа всё хочет научить меня играть в шашки и шахматы, но я люблю только поддавки и в Чапаева – когда щёлкаешь пальцами по шашкам и стреляешь в других. Рома из класса сказал, что нет такого приёма – дунуть в дно пешке и поставить обратно, он знает – его дедушка шахматист. А я сказал, что мой папа лучше знает и что Рома дурак, и его дедушка тоже дурак. Папе пришлось признаться, что он сам придумал для меня это правило. Иногда мама просит чтобы я по ней походил ногами. Тогда в ней что-то хрустит. Папа говорит: аккуратней с мамой, она женщина – с ней нужно нежно. Но почему же он сам её так часто доводит до слёз?
…
Сестра перестала плакать и теперь уже просто сидела с недовольным видом:
- Ну, какой ерунды тебе ещё наснилось сегодня?
 Свет виновато улыбнулся и сказал:
- Сестричка, не хочешь – не смотри.
 - Нет уж, показывай. Папа твои сны выбросит в печь, а ты останешься без сладкого!
…
 Обычно ждём папу здесь, на берегу у моста. Не дождались и уже едим бутерброды и пьём лимонад.
 Папа глушит мотор и по инерции доплывает до берега. Затем закатывает джинсы по колено и прыгает в воду, таща катер за верёвку. Металлический нос врезается в песок со звуком, что пробирает меня неприятным холодком. Папа выходит на берег по колено в иле и целует маму, затем протягивает мне руку – не сжимающую, ни мягкую. Он меня раздражает и восхищает. Всё время учит. А мне уже двенадцать. Он поднимает маму на борт и просит меня подать пакеты с продуктами. Папа наматывает на маховик верёвку и дёргает. Немного всхрапнув, двигатель затихает. Сегодня заводимся с третьего раза и я рад за папу. Катер подпрыгивает, ударяясь о волны. Я высовываюсь из-за стекла навстречу прохладным брызгам и наслаждаюсь скоростью. Отец, босиком, как гордая птица, вцепившись в руль своего прогресса, стоит и смотрит куда-то вдаль. Это его царство и он как-то всем видом показывает, что сделал нам одолжение. Мама сзади режет колбасный сыр. Кажется, моё сердце вот-вот растает от этой близости, как будто бы мы все вместе снова играем в Чапаева на зелёном диване, но странная отчуждённость царит между нами. Я обижен на папу за вчера, на маму, что делает вид, будто ничего не было, за её молчание, папа же, злой на себя, ведёт себя резко. Но почему он такой порывистый, перед кем он всё время выпендривается? Почему нельзя говорить нормально? Как они мне оба надоели. Лучше бы я с друзьями пошёл гулять.
…
 Луч повертел в руках последний просмотренный сон и задумчиво произнёс:
- Как странно… Вроде бы всё тоже, что и у нас, но так неправильно и вывернуто наизнанку, что мне становится не по себе. Видите эти странные вкрапления в шарах? Как будто бы в нормальный, здоровый свет закрались какие-то искажения, неправильности, нелепости… И в тоже время всё так похоже. Меня расстраивают твои сны, Свет, но мы вместе разберёмся, что всё это значит.
- Да уж, - сказал Свет. – А Вы заметили, как странно всё выглядит? Не изнутри, а снаружи. Картинка есть, но она не светится… понимаете, о чём я?
- Да уж заметили, Светик, - вздохнула сестра. – Пойдём к родителям. Они всё прояснят. Потому что так, как я только что увидела, просто не может быть. Я отказываюсь в это верить.
 Луч, Свет и Сестра, стряхнув с себя тяжёлые мысли, сложили сны в сумку и, миновав небольшую ивовую рощицу, вышли на опушку с простым деревянным домом посредине. Солнце уже поднялось высоко и щедро заливало радостью окрестности. Наша троица быстро забыла странные сны света, увидев привычные сердцу картины. Казалось, воздух был густым от счастья. С крыльца дома выбежала, встряхнувшись, большая чёрная собака, виляя хвостом и что-то держа в зубах, подошла к Сестре и положила у её ног тряпичную куклу.
- А я её искала. Друг – хороший. Друг – молодец, - стала хвалить собаку Сестра.
 Друг посмотрел на сестру со снисхождением, разрешая обращаться с собой как с маленьким. Отношения пса с детьми были не совсем понятные. Вроде бы, по собачьим меркам пёс был взрослый и даже немного мудрый, но по человеческим был как самый обыкновенный ребёнок. В силу своего собачьего опыта он занимал позицию родителя, а иногда и – учителя, но совершенно терялся от таких бесхитростных приёмов, как почёсывание за ушами. Часто, набегавшись друг за другом по полю, Свет засыпал, уткнувшим лицом в густую собачью шерсть, а Друг довольно ворчал. Мама всё время говорила, что пёс только притворяется простаком, и что пару раз ей приходилось ловить этого хитреца за беседами с папой на вполне литературном и изящном, русском языке. Папа выгораживал Друга, говоря, что размышлял вслух.
 С кухни пахло блинами и мама, танцуя от одного угла кухни до другого, играючи наливая в миски сгущёнку, варенье и сметану, напевала: «Мы с тобою одно, Мы с тобой тишина, Мы с тобою Любовь, В нас живёт истина». Мама была такая красивая и добрая, что Свет часто думал, что его сердце лопнет на тысячу кусочков от любви к ней. Мама была во всём: от полотенец на своей кухне до каждой травинки на поле. Шагая ли босой ногой по мягкой земле, разглядывая ли свои руки в свете радости, умываясь ли из ручья, Свет думал о маме и понимал, что ничего такого, что не было бы дано мамой – не было. Конечно, задумал и начал всё папа, пронизывая светом каждую божью коровку в деревне, но давала всё именно мама – Свет замечал, как схожи его ощущения при виде того, как земля дарит жизнь цветам, деревьям и всему живому, и ощущения от тёплой улыбки конкретной женщины со светящимися глазами. Прикосновения её рук напоминали заботливую тень дуба в жаркий день, слова шептали дождями. Иногда, когда мама не замечала, что Свет на неё смотрит, а она кружилась в своём зелёном платье, распустив пышные волосы, мальчик сначала заворожено внимал этому чуду, а потом бросался в объятия.
- Где ты прятался, Светик? – улыбалась мама и трепала мальчика по белым волосам.
Маму все звали мамой, даже Луч, у которого была своя мама – Луна. Вот и теперь все трое в один голос сказали:
- Доброе утро, мама!
 Блины были жирные, пышные и дети смешивали в тарелках варенье, сгущёнку, сметану и мёд.
- Чем сегодня займётесь? – спросила мама.
- Мы идём спросить кое-что у Папы, - ответил свет.
- Ого! – удивилась мама. – Он ведь скоро спустится. Но ладно, идите.
 Дети уже собирались отправиться дальше, но мама ловко, как часто делала, запустила руку в сумку Света и вытащила наугад один шарик и подставила под луч солнца.
…
 Я перешагивал спящие тела, тяжело пахнущие перегаром, прокрадываясь к балкону. Вспомнив, что сигареты на кухне, я пошёл обратно. Кухню застилал кислый табачный туман. Илюха сидел с ошалевшим видом и слушал музыку на телефоне. Потом, рассмеявшись какой-то своей мысли, подмигнул мне и полез в кухонный шкаф. Я взял сигареты, долил в стакан остатки тёплого пива из трёхлитровой баклашки и спросил:
- Идёшь на балкон курить?
- Момент, - сказал Илюха и вытащил из шкафа две крышки от кастрюль.
 В комнате он подошёл к одному из спящих и что есть мочи ударил над ухом крышками. От звука стало дурно даже мне. Спящий вскочил, понял, что случилось и сказав лишь одно слово – дебилы – улёгся на другой бок. Илюха громко расхохотался и вернулся на кухню, а я отправился на балкон курить. Вставало солнце. Город понемногу просыпался, начинали ездить оранжевые и поливать тротуары, сбивая мусор струей воды.  Кислое и тёплое пиво пыталось отсрочить тот момент, когда праздник начнёт плавно переходить в похмелье, но солнечный свет высветил вчерашнее веселье во всей физической неприглядности и пытаться продолжать было бы также глупо, как пытаться разбудить мёртвого. А не пойти ли купаться? – подумал я и, вернувшись в комнату, стал колотить  крышками от кастрюль и орать:
- Эй, придурки, кто купаться пойдёт?
…
- Это что за безобразие! – воскликнула мама и швырнула шар в угли плиты, где он тут же вспыхнул, испустив струю сомнительного дыма. – Кажется, я с вами иду к Папе. Что тут у нас ещё?
…
 В ларьке на остановке в матовой белой бутылке продаётся Казанова – слабоалкогольный напиток со вкусом миндаля – ей он нравится. Позавтракав на крыше сэндвичами и кофе, мы покупаем полтора литра этого зелья и идём к реке.
 Весенние поля соломенного цвета, причёсанные юным ветром, местами начинают зеленеть и светиться мать-мачехой. Над рекой нависает бетонная плита, и я расстилаю своё чёрное бесформенное пальто, чтобы можно было сесть и болтать ногами над разлившейся вширь водой. Днём разогревает, и можно быть в одной футболке. Какая же она классная! Расстёгивает своё пальто цвета морской волны, распускает русые волосы и лукаво улыбается. Я не осознаю, что со мной происходит. Но вся она светится жизнью и пахнет чем-то сладким, и каждая вещь на ней, вроде колечка или чёрной футболки – как продолжёние её самой, наполненное таким же интимным, сакральным смыслом. Я и сам не понимаю, что делаю и зачем, когда между разговорами о любимых песнях ворую со смущённых губ волнующие, свежие поцелуи. Трудно даже различить, что с такой силой и лёгкостью раздувает грудную клетку: моя ли молодость, весенний ли ветер, влюблённость и её присутствие, или Казанова. Сумерки наступят так быстро, как будто и нет никакого времени вовсе – есть только непреодолимое, неясное желание – быть с ней, быть чаще, быть больше, ближе – целиком раствориться в этом прежде мне незнакомом обаянии женского тепла и тайны. Вечером будем висеть на телефоне, почитаю ей «страну негодяев», поговорим о Боге и на мой вопрос, во сколько мы завтра встретимся, она ответит: раньше трёх мне не звони, я сплю!
…
- Свет, ты вечером молитвы читал? – спросила мама, отчего Луч и Сестра захохотали.
- Ну Мама, - ответил Свет.
- Всё, идём к Папе.
 После этих слов все пятеро: Мама, Луч, Свет с Сестрой, а также Друг, вышли с кухни и стали подниматься по лестнице, пока не оказались на крыше.
- Папа уже закончил принимать, но ещё не спустился. Я пойду первой.
 Дело в том, что Папу знала вся деревня, и люди постоянно ходили к нему с разными вопросами. Правда, подняться к нему в рабочий кабинет было непросто, и обычно дети встречали его внизу после того, как он пропоёт свои первые песни и примет утренних гостей. Но сейчас был другой случай.
 Мама помахала в воздухе руками, и откуда ни возьмись набежали пушистые облачка, которые мама, вращая руками, стала закручивать в спираль. Первая полупрозрачная ступенька как раз подошла ровно к краю крыши дома, и мама попробовала её босой ногой на прочность.
- Можно идти, - сказала она и дети пошли. Пошёл и пёс.
 Мама всегда посмеивалась над папиными причудами, вроде того, чтобы выстроить небесный замок из облачного мрамора с длинной, почти бесконечной лестницей. И, хоть Свет с Сестрой  и знали папу, как улыбчивого, спокойного человека в домашнем халате, хоть знали, что он чужд любой надменности и серьёзности в целом и что он даже с большей радостью чем они сами, смешивает сгущёнку с вареньем и бегает по полям с собакой, всё же любили его замок в вышине и с благоговением поднимались по этим ступеням. Папа говорил, что этот антураж нравится людям, что он тысячу раз предлагал им принимать в гостиной за чашкой чая, но их хлебом не корми – дай каких-нибудь спецэффектов.
 Сказать, что Свет любил папу – не сказать ничего. Но это была не та любовь, как к маме - любовь без преград, но помимо простого сыновнего и дружеского тепла была полна трепета и почтения, как будто отец был всегда недоступен, далёк на один непостижимый шаг, преодолеть который хотелось во что бы то ни стало и совершить который было невозможно. Правда, с Сестрой папа держался гораздо мягче и Свет даже немного завидовал. Вот и сейчас, оказавшись в папином кабинете, Сестра без задней мысли бросилась к нему на руки, а он стал целовать её в лоб и глаза и кружить над собой. Свет же застыл, как часто бывало при виде отца, особенно в его рабочей атмосфере: все эти предметы, бумаги, книги, музыкальные инструменты, какие-то склянки, фигурки из дерева и камня, картины и другое волшебство, а главное – вид отца за большим столом – всё это наполнило Света очарованием и мечтами – мечтами и о своих свершениях.
 Мама же при виде папы стала совсем другой, и дети постоянно дивились этой перемене. Из могучей хозяйки она вдруг превратилась в такую маленькую, смиренную почти девочку, что подошла к папе и обняла с чувством, от которого, казалось, расплавятся прохладные стены из облачного мрамора. Вот-вот и слёзы бы навернулись на глаза от умиления, и потому все, включая друга, окружили этих двоих плотным кольцом, взявшись за руки и лапы, и так замерли на какое-то время. И, кажется, в это время даже кузнечики на самом конце деревни замерли, прислушиваясь к волшебной тишине, льющейся с неба.
 - Ну, чем обязан? Я как раз собирался спускаться. Но, могу предположить, что-то важное случилось. Луч, как дела у отца?
- Светит себе, как видите, - ответил Луч и, чуть помедлив, добавил: - Свету приснились странные сны.
 - Ну-ка, давай посмотрим, - сказал Папа.
  Они рассыпали шарики на столе, отложив в сторону те, что уже смотрели, и стали выбирать. Папа взял один шарик, что качественно отличался от остальных. Если большинство снов было прозрачными с вкраплениями тёмных течений, то этот наоборот – целиком был тёмно-зелёным, а в центре светился янтарным.
 - Кажется, я знаю этот сон, - сказал Папа и подставил шар под луч солнца.
…
 Определённо, я был, я существовал, сознавал – сознавал и затихшие в ранних сумерках травы, излучающие розоватое свечение своих вытянутых коконов, и то, что где-то в этих травах лежит на уютном оранжевом пледе моё тело, сознавал и кого-то, спрятавшегося в облачных замках в вышине спиральной лестницы в небо и лившего весь свет. Я сознавал непростительно много, и звон тишины, повисшей над полем, напоминал волны дерзкого хохота – хохота всезнания. Кого же тогда не было? Не было меня – или того, что я считал собой. Маска рассыпалась и я узнал, что я и есть этот звон над полем, это кричащее в вечность «я», утверждающее своё бессмертие, что я – и травы, и облака, и своё тело, и одновременно ничто из этого, но пронизываю всё. Лишь одну мысль я мог позволить себе: Я – свет. Я свет, я знал это всегда, но забывал, играя свои сны, теперь любви живые трепеты летают волнами божьей воли и мои ласкают лепестки…
 А в вышине изумрудно-сиреневыми перьями рассыпались облака и щебетали, смеясь надо мной. Дух куста рядом со мной всё пытался заманить моё внимание в свои дебри и поведать интересные мысли, но уж больно красивые были облака.
 Пытаясь понять, что же со мной происходит, улыбалась и вглядывалась в меня сестра. По её серебряному лицу бежали лиловые завитки узоров.
- Понял что-нибудь? – спросила она.
 Звук её голоса рассыпался на бесконечные колокольчики и вновь собирался в смыслы. Собрав что-то внутри себя, я выронил это со своих губ, удивляясь тяжести слов:
- Мы с тобою – одно… Мы с тобой – тишина. Мы с тобою – любовь. В нас живёт истина.
…
- Папа, папа, - закричала сестра, - это почти про нас! Он говорит, что он – свет. И у него есть сестра. И там твой замок! И наша молитва! И от этого сна веет чем-то нашим.
- Почти, да не про нас. Просто раз уж кто-то в том мире понял, что он – Свет, Свету приснилось обратное. Правда, обычно они хотят увидеть мои сны, но в этот раз этот кто-то настроился на Света. Свет, ты на ночь молился? Да шучу, шучу, - сказал Папа.
- Но почему там всё так странно? Эти сны так похожи на нашу деревню, но в то же время такие другие… такие – болезненные, хоть я не совсем понимаю что это. Мне не нравится свет этих снов, но чем-то они так привлекательны, - сказал Луч.
- Видите ли, - ответил Папа, - этот странный мир так далеко, что дотуда почти не долетают мои песни. Вернее, долетают, но услышать их такими, какие они есть, могут немногие. Поэтому большинство жителей той планеты видят всё донельзя искажённым. На первый взгляд, там всё как у нас… но вот в чём дело. Это вам ничего не скажет, и я до последнего не хотел, чтобы вы знали эти три ужасных слова, но там есть: старость, болезни и смерть… Их тела не такие, как наши. Каждый раз они воспроизводят себя с небольшой ошибкой, неточностью… отчего постепенно разрушаются. Смотрите.
 Папа взял один очень тёмный шар и подсветил.
…
 Утром понял, что начали выпадать волосы. Они оставались на моих ладонях, когда я проводил по голове рукой. Потом я стал вытаскивать их клочками. На завтрак пробовал поесть винегрет, принесённый медсестрой. Пёстро стошнило. 
 Уже семнадцать дней я в этом боксе. Взяв стойку с капельницей, от которой тянулись трубки к моей шее, я подошёл к окну. Серое, обрыдлое здание больницы мало чем отличалась от торчавшего над ней клочка неба. Как редкая, но контрастная, отчётливая мысль, иногда прилетала ворона и садилась на водосток. Мысли мои кружились вокруг того, что у меня когда-то было и чего не было теперь. О сестре, с которой мы становились всё дальше и дальше. Об отце, которого несколько лет как не было в живых. О здоровье, что казалось чем-то таким само собой разумеющимся. Мысли эти какое-то время кружились вокруг этих ран, и, не найдя какого-то логичного продолжения, входа в настоящее, ударялись о закрытую дверь и оставались неразрешёнными, непостижимыми, сменяясь мыслями о мелочах повседневного – о баночках детского питания на подоконнике, о количестве физраствора, о неудобной подушке. Неужели это всё, что от меня осталось? Какая-то лишь внешняя оболочка. И что теперь означала смутная память о том, что я – свет, где теперь была лестница в небо? Для кого и чего я теперь за огромные деньги спасал вот это? Я оглянул своё тело весом в сорок восемь килограмм, ставшее напоминать неудобную одежду, и вернулся в постель. Алексей Юрьевич сказал, чтобы я крутил педали на велотренажёре и не раскисал, но чтобы делать хоть что-то мне сначала нужно было понять, зачем дальше крутить педали этой жизни.
…
- Пап, - испуганно спросила сестра, - что значит – не было Папы? Эти люди из снов Света говорят возмутительные вещи.
 Папа вздохнул:
- Видишь ли… то, что они называют теми же словами, что у нас, не совсем то же… У них есть как бы своя версия всего, что мы знаем: любви, дружбы, даже папы. И поскольку версия эта немного неправильная, постепенно всё у этих людей разваливается.
 Свет с надеждой во взгляде спросил:
- А нельзя сделать так, чтобы они пришли сюда и жили здесь, с нами? Не болели, не старели и не умирали? Чтобы знали, что такое настоящая любовь?
Отец улыбнулся:
- Да разве у нашей деревни хотя бы есть ворота или сторож? Они сами не хотят сюда.
- Но почему? – хором воскликнули Сестра и Мама.
 Луч наконец вышел из задумчивости и сказал, обратившись к Папе:
- Я понял. Там они себя чувствуют, хоть и недолго, Вами. Да?
- Правильно. Большинство из них предпочитают быть королями там, чем слугами здесь. К тому же там есть такие извращённые формы наслаждений, о которых Вам лучше не знать. И я не в праве вам запретить гулять в тот мир, но всё же не советую. Обычно туда отправляются те, кто перестают ценить то, что имеют. А вот вспомнить о том, что ты – Свет – и вернуться – куда сложнее. Немногие возвращаются.
- Любимый, - сказала мама, - а ты мог бы позвать этих двоих сюда? Мне кажется они не такие плохие и любят тебя. Я знаю, у них сейчас новый год. Подари им свободу.
 Папа только развёл руками:
- В том-то и дело, что они свободны. Не могу же я притащить их сюда насильно, хоть и настойчиво зову. Может, им там нравится.
- А что было дальше с тем парнем? – спросил Луч. – Кажется, он что-то начал понимать.
 - Что ж, давайте посмотрим, - сказал Папа и подбросил в воздух абсолютно чёрный шар, что попав в солнечный луч, ярко вспыхнул и исчез.
…
 Постепенно я смирился. Смирился со всем. Я понял, что я клетке. Раньше, когда клетка эта не была так тесна, по глупости я верил, что в ней возможен рай, что можно построить дом из песка, который не смоет волна. Даже мои желания и страхи оказались не моими – это оказались желания и страхи моей клетки.
 Теперь же, когда эта клетка оскалилась своими острыми прутьями внутрь и стала колоть душу, заставляя её проснуться, я, лёжа бессонными ночами в тёмной комнате и слушая дыхание, увидел, что не имею к нему никакого отношения. Материя рождалась, жила и умирала каждое мгновение, двигаясь сквозь меня обменом веществ, осыпалась в виде остриженных волос и ногтей, поступала с пищей и уходила с испражнениями, пытаясь и меня вовлечь в свои суетные потоки, пытаясь заставить поверить в то, что я существую, пока существует она, пугала болью, но каждую ночь, несмотря на тянущие вниз сигналы тела, я всё отчётливее слышал музыку, будто лившуюся из какого-то вечного, милосердного солнца. Будто бы кто-то звал меня. Я отпустил всё, что связывало здесь: и тех, кто раньше был близок, и все свои надежды, и главное – страх. Я просто ждал, понемногу вспоминая что-то важное.
 Конечно, умом я помнил, что я - свет, но что это значило – уяснить до конца не мог. Конечно, я знал, что есть дом, но какой он – точно не понимал. Кто жил в облачном замке? Кто обнимал меня каждую ночь, будто шепча: свет, просыпайся? Иногда я уже начинал различать удивительные образы, но засыпая, всё забывал, и вдохновенная уверенность в существовании Бога сменялась болезненным скептицизмом.
 Хлопали за окном салюты, взрывались петарды, пенилось шампанское и кричали про новый год, чудаки праздновали течение времени, а я лежал, смотрел в темноту и верил, что однажды проснусь с ощущением прохладных ладоней на своём лице.
…
- Папа, грустно! Не хотим такую концовку, - закричали дети. - Новый год ведь.
- Ну, ладно, - рассмеялась мама. - Если хотите, придумайте любую другую. В конце концов, Свет, это ведь твои сны. А пока что давайте споём нашу молитву, чтобы все души, в каком бы мире они не заблудились, услышали папины песни и вернулись домой. А уж сгущенки, варенья и мёда хватит на всех - это я обещаю.
Мы с тобою одно
Мы с тобой тишина
Мы с тобою любовь
В нас живёт истина.