Holybrushes

Утро на грани лета и осени. Солнце стало каким-то белым, но остаётся солнцем, зажигая там, за восточными домами, горизонт полосой жизни. Бледной, лимонной - в пасмурность, тёплой розовой, янтарной – в ясность.
 Утро продолжает битву, которой я ни разу не видел конца, разве что – во сне. Там иногда отсутствую я. И тогда радость простого движения волн мира-моря, опыт всех и чужое счастье наполняют меня; нет! – не они меня. Это я становлюсь шире.
 Но, как напротив саттвы зари пробуждаются к своему мутному существованию телевизор соседки справа и чья-то озлобленная суета снизу, гул мотора за окном и ещё тысячи мелких пакостников, зачем-то решивших проверить божественное всепрощение, так и в беспристрастном покое сна вдруг рождается кто-то, кто вздумал решить: должно быть иначе.
 Первые мысли дёргают скулы, пространство начинает болеть от нашего насилия над временем, делая зябкость ещё не включенных батарей, на которую ночью были буквально закрыты глаза, такой контрастной и жгучей на этой грани лета и осени. Телевизоры, суета и моторы устремляются в бой на непобедимое солнце, и с воплем разного качества бросаются друг на друга части меня. Одна, поддавшись внешнему, устало, но громко произносит: «Господи, люди! Да зачем же на самом рассвете включать грёбаный телевизор?» Другая же, тихо улыбаясь, всё вдыхая, всё пропуская, всё растворяя, принимая боль, превращая её в своеобразное удовольствие от достаточного факта существования хотя бы чего-либо – дарит миру молитву. И ещё кто-то между ними, может никто – просто мысль, думает сама себя: «Как странно сказал! Либо Господи, либо люди! А так – к кому обращался? В первом случае можно было спросить, что поинтереснее. А во втором - надо было кричать громче. А то ведь если человек с утра на такой громкости смотрит телевизор, то другого человека за стенкой он даже и не предполагает..»
 Хватит! Всё – сон. Ты – сновидец.
 Нити от моего центра проявляются, сознаются. Вижу, как они тянутся из моих узлов к отражениям, становятся телом, стеной, соседкой и телевизором, суетой и моторами.. Не принимай сигнал обратно! Нет – слишком мощный. Долетает, настигает – молись. Какие ещё щиты у тебя есть? Старых ведь – не осталось. Больше не прикрыться чужим, надуманным, скопленным – теперь один на один, сам знаешь с кем. Всегда.
 От таких пониманий хочется нервно вскочить и бежать, что-то делать, прикрыться чужим, надуманным, скопленным..
 Оглядывая седые цветы на сиреневых обоях, что воображение комбинирует то так, то так – на свой вкус – складывая их в разные созвездия, оглядывая тонкую световую рану в графите штор и поджидающие вне одеяла мурашки, оглядывая будущее в лице туалета, ванной и неизвестности, кто-то с отчаянной радостью, вырастающей из неизбежности смирения, вдруг понимает: бежать-то – некуда!
 От таких пониманий хочется нервно.. нет! Было! И потому:
 Танцуй! Танцуй, привязанный к воображению, седым цветам на сиреневых обоях, к соседке, телевизорам, моторам и суете.. Молись, марионетка. Повезёт – нити ослабнут, и тогда – дёргай!
 Туалет, ванна и неизвестность – необходимости, в которых так мало танца. Но всё же: мокрое, холодное полотенце скользит по худым конечностям, будоражит, уже не пахнет свежестью леса.. Масло можжевельника кончилось. Ну и ладно. Как это всё.. пошло? Услаждаться.. Покупать в аптеке пузырёк, в который на страшном конвейере унылые рабочие нацедили кровь старого леса.. Платить за пузырёк унылыми деньгами со страшного конвейера, а пузырёк выкидывать в старый лес.. Только для того, чтобы несколько дней подряд беззвучно уронить на мокрое, холодное полотенце пару-тройку капель свежести? Тьфу. Ничего мне не надо, ничего мне не надо, ничего мне не надо…
 И тогда полотенце начинает благоухать. Отражение в зеркале меняет свою ценность. «Как на икону на себя посмотри!» - вспоминается. Мурашки прячутся. На месте сухого полотенца, что следом проходит по худым конечностям – летнее солнце, что.. «...крошится на мелодии сквозь ветви сосен. Мы бредём песками, запоминая путь по узорам следов. Кожа липкой вибрирующей волной смывает прикосновения туда, где взгляд утопает в сиреневых мхах и можжевельнике. Бессвязность разбросанных хвойных иголок превращается в геометрические оргазмы…»
 Сиреневое полотенце мхов на леденящем кафеле. На двери висит зелёное – сосны.
 Необходимость, в которой так много танца.
…
 «Чтобы люди не думали, что Солнце – это Бог.»
 И потому до того, как распахнуть световую рану и умереть от откровения нового неба, первая тишина, первая сгоревшая целиком, перехваченная за корешок спичка – во внутреннее зеркало, из которого тонкий луч ведёт к тому, кто создал само непобедимое солнце.
 Пламя свечи зажигает нимбы над матерью и младенцем. Но матери и младенцы здесь не первичны. Я вижу два светящихся шара: большой и маленький и нерушимую связь между. Любовь целого к своей части. Одинаковое строение части и целого. Орла и осознания светящихся существ. По образу и подобию.. я улыбаюсь возвращению к религиозному стилю.
 От словосочетания «я улыбаюсь» в голове кто-то нажимает на «Play». Глубина подсознания выдаёт, казалось бы, непричёмное, протяжное: «Уу… Транквилизатор…». И только через час повторений и малоуспешной с ними борьбы мечом тишины, подмены повторений на другие, добавлений новых частей мозаики и напряжения памяти вдруг доползает до уезжающего трамвая, что гудит, удаляясь. И я вновь улыбаюсь. И теперь фраза, действительно – заслуженно в тему. Кольцо замкнулось, себя узнало и, заискрившись, улетело в синее небо головы, вспыхнув звёздочкой нейронной связи..
 Но у меня сейчас не транк – нейролептик. Долго разглядываю пилюлю. «Ну, поиграй, поиграй со своими щитками. Спрячься в пилюлю от меня. Как думаешь, получится?» Скорее проглатываю. Ещё двенадцать дней и курс самообмана окончен. Отговорка: «В физическом мире надо жить по физическим законам..» . И тогда запах можжевельника исчезает. Мёрзнут ноги.
 Танец от холодильника и к плите, от плиты к мойке: ловкое па с тарелкой в руке – на стол. Пища. Еда. Вот они: распятое на квадратной тарелке печёное яблоко кожурой в стороны - истекает карамелью, овсянка. Так странно, а может, логично, но этот технический, необходимый, в котором так мало танца, процесс – пережёвывание, глотание, переваривание – тесно завязан на удовольствие, как я на сиреневые, нет! – седые, цветы. Ложка овсянки. Так, дайте ещё! Закруглённый краешек золотистого металла режет мякоть, оставляя ложбинку в чуть волокнистом, осевшем фрукте. Подуть и туда же – в рот, в жернова, на уничтожение! Плоть от плоти.. Господи! Я не пробовал ничего вкуснее. Ни тогда, когда заказывал в шаверму или пиццу топпинг за топпингом, запивая немецким пивом, ни тогда, когда уже через силу засовывал в себя последний кусок «три шоколада», ни тогда, когда в жизни было так много ингредиентов, а я не чувствовал её вкуса и всё пытался взять больше – вдруг что изменится? Нет. Она становилась пресной, затем горькой, затем и вовсе превратилась в яд. А теперь, Господи, печёное яблоко!
 Рассыпались по рецепторам сахара, побежали по крови тиамин, ниацин, аскорбиновая кислота и иже с ними – витамин К, улыбка по скулам… Но тихо! Вдохни. Не гони. Сколько ложек всего в этой жизни? Ты и так умял, не заметив, большую половину. Так что: медленнее, ещё медленнее. Танцуют челюсти, пищевод и кишки. Ты поглощаешь в себя концентрированный солнечный свет, что божественной волей впитав в себя воду чрез корни, округлился опять в новое солнце и упал на полку пятёрочки, будто рухнул в сырую росой траву.. Как много танца во всём!
И ты сам – танец, что когда-нибудь – кончится ли? Или будет пинать до тех пор, пока не вскочишь однажды утром и не заорёшь, что любишь, что смирился, просто так, ничего не ждёшь, и не станцуешь день так, как почти невозможно? Пока не ототрёшь эти липкие, пригоревшие пятна овсянки с плиты так, будто симфонию щёткой напишешь. А мысль была: бросить и засесть за комп. Уткнуться в секвенсор и затрапиться в наушниках, написать какую-нибудь ерунду, коей и так – полно, да разбавить пышным речитативом по поводу глубины внутреннего мира. Ну да, он глубок – это дыра, в которую улетает всё. А для кого, для чего? А как сложно действительно посветить, как надо приземлиться, как трезво на себя посмотреть.. Вот она – музыка жизни – необходимость. А остальное? Лишние ингредиенты. Разве что так, иногда – специя, редкие отступления в верхнем регистре. Где вообще грань труда и отдыха, боли и удовольствия, необходимости и праздности? Грань ясна с одной стороны, и размыта – с другой. А я танец везде найду. Особенно там, где иногда отсутствую – во сне. И вот он – сон – плита да огрызок яблока на квадратной тарелке, мхи полотенец на леденящем кафеле и оживающее из отречения лето. Ведь всё – обман, запахи можжевельника или чистящего средства – всё появляется только тогда, когда касается наших восприятий, как волосков в носу, вопрос только в глубине наших вер. Трансформация изнутри. Прыжок в пропасть мексиканских скал прямо с маминой кухни. И ты - сновидец со щёткой. Враги: гнев моторов, невежество телевизора, пустое желание сесть за музыку, когда на счету каждое пятно на твоём прошлом, что должно быть вымылено и вымолено, стёрто. И чем меньше танца – тем его больше, чем уже клетка – тем ярче смеётся дух. Не обращай внимания на широкую жизнь, ты жил ей: что ты там нашёл? Свободу, что сродни тоске по узкой тропинке, выбор, сбивающий с толку?
 Но, может, чего-нибудь всё-таки стоит, кому-то понравится, пригодится и эта вспышка, что не вышло сдержать, да не обернётся вновь-для-себя-пустотой, не пойми из какой душевной коробки выскочившее вдохновение? Прости мне бумагу и ручку – без них нет сил танцевать. Невозможно оставить себе одному этот танец.. на грани лета и осени.