Автобус

Утро было как штамп — зимним, волшебным, снежным. И тем — уникальным.
Я ехал домой в автобусе и не был как штамп — я хмурился в своей индивидуальной отчуждённости, но от этого было не легче. А снег, как и тысячу лет назад, был лёгким.
Мамы с детьми, заходя, пыхтели, бросали пустоте — пустоте ли? — свои неудовольствия. Женщина с жабьим подбородком глупо смотрела перед собой. Спереди на меня наваливался какой-то алкаш.
По радио мужской голос язвился: «они не имели права!…пшш… они получили… пш… пш… кпшш… теперь они…», и снова, не отдышавшись: «они, они, они…».
Это меня одёрнуло. Вот он я: такой же индивидуальный внутри, как и все, и, как и все, скучный, противный, ворчу и ворочу нос — снаружи. И такое же в голове радио: «они, они, они..».
И для начала я улыбнулся. Затем подумал: «Может, и здесь, раз уж я еду и — доеду, можно увидеть что-то другое? Нужно. Ведь я уже еду и — доеду!».
Не скажу, что женщина с жабьим подбородком превратилась в красавицу или что её взгляд стал хотя бы чуть более осмысленным, как и не скажу, что мамочки перестали чертыхаться и пыхтеть, а алкаш — наваливаться, но кое-какие перемены начали происходить. Я увидел пару цветных шапок на головах молодых людей. Забавную картинку на рюкзаке. И бутылку водки во внутреннем, у самого сердца, кармане мужика передо мной. Без крышки, с большей половиной жидкости внутри. Лёгкие волны на притормаживаниях автобуса, лёгкие вздроги на, казалось, не выражающем ничего кроме смертельной усталости, лице мужика. Что у него был за взгляд? Обычная муть, утонувшая в тяжести век? Или веков?
Автобус, тем временем, набивался до отказа. Слева от меня высокий мужчина как-то неловко, неуверенно поставил ногу рядом с моей, будто всегда ища для неё нового места, пяткой нависая над моим носком. У дверей, не сбоку, не с краю, а будто готовясь выйти на сцену остановки, стоял мужчина с претензией на солидность. С деловой сумкой в руке, в брюках, ботинках и синтепоновой куртке… Сумка была протёрта на углах до серой ткани, ботинки — безвкусны, особенно в сочетании с курткой, у которой топорщились не по размеру плечи. Может, он хотел показать, что на должность выше окружающих, что достоин лучшего окружения и местонахождения, но именно это присутствие в этом окружении и месте и рушило весь образ, низводя его до ещё большей серости, нежели у остальных. Оставалась одна лишь претензия. Гордо неся груз своего амплуа, он вышел.
Две старушки, перехлестнувшись, разошлись в стороны, как занавес, и после моей мысли о том, что «сейчас появится что-то „другое“», источая своей непринуждённостью как раз то сознание своего достоинства, что так пытался культивировать в себе предыдущий персонаж, в автобус вошёл высокий, слегка флегматичный подросток с простым лицом, мягкими губами и лёгкостью взгляда. Он встал, чуть подвинув пьяного, не прикладывая к этому ни капли сознательных усилий, передо мной на соседнюю по диагонали клетку, ухватившись, как и я, за верхний поручень. И пару пальцев случайно положил на мои и — не одёрнул, как от электричества. Одёрнул я. И пожалел — мне не понравилась в себе эта инстинктивность. К тому же пальцы были тёплые, спокойные… Я какое-то время вспоминал это электричество чужого прикосновения, пытаясь понять, какие странные механизмы породили такой скоростной эффект. Но тут автобус качнуло и наши мизинцы снова встретились. Я глубоко вдохнул, да так они и остались, через полминуты не вызывая уже никакого дискомфорта и никаких мыслей. Но зато перемены стали набирать обороты.
Я посмотрел на неуверенную пятку слева, свой чересчур уверенный носок, подвинул его и — человек встал свободно. Вновь, после остановки, произошла незаметная перемена мест. Появившиеся между подростком и алкашом добрые глаза и чёрная маска вдруг сказали: «Здравствуйте». Глаза-то я помнил. А вот маску… А, ну да, это продавщица из хозяйственного магазина у дома. Тень лёгкого разочарования проскочила во мне, за которой я сразу же последовал в дебри своих механизмов и, снова найдя какую-то нелепицу, вырвал её с корнем.
И завязался между нами ненужный разговор, только для отвода глаз, что отводить не хотелось.
— На работу?
— Домой?
— Наверное автобуса не было?
— Где выходите?
И так далее. Но, чем дальше, тем больше хотелось прекратить. Не потому, что общаться не хотелось, наоборот: и я смолчал, просто уставившись на неё. Смотрю: глаза улыбаются, мизинец чей-то спит на моём, дыхание перегарное греет, пятка в притык. Плечи со всех сторон, мягкие шатания пуховиков. Ну, в общем и слился я с автобусом.
Вот, оказывается, куда нас холод гонит — друг к другу.
А женщина, тем временем, решила довести начатую тему штампов до апофеоза, произнеся — в пустоту ли? — «как селёдки в банке!». И: «дистанция полтора миллиметра». А я продолжил искать другое, хотя другим уже было всё.
Девочка на руках у мамы задумчиво глядит куда-то вправо и вверх: слежу взглядом и — не нахожу. Потолок там. На неё посмотрел. А дети мизинцев не одёргивают и взглядов речью не затыкают. И, будто сообщая мне координаты, снова скользит её взгляд вправо и вверх. И я — туда же. А она: ага, попался! И — на меня — в упор. А я разве скрывал? Сыграли так раз семь. Кажется, ей надо было убедиться, что ей не кажется: отвела взгляд к окну, а затем медленно и осторожно движется к своей точке и каким-то вторым зрением проверяет, нет ли слежки. Конечно, есть! Чего пристал? — уже прямо на меня, с хмурым лбом. Ладно, отстаю, всё равно не найти мне твою точку. Она — у тебя в глазах.
Пришла пора новой перемене мест. Скоро и мне в ней участвовать. Знакомая продавщица решила выйти на остановку раньше:
— Быстрее пешком. Там светофор долгий. Выходишь? — спрашивает парня.
Парень сонно огляделся:
— Не знаю, смотря где я…
— Рынок.
Получила отрицательный ответ, протиснулась сквозь пуховики и вышла. Где-то в заоконном мраке мелькнула снежинкой. С ней я не вышел наверное только потому, что впереди нас ожидала финальная сцена. А светофор и правда был долгий.
Спросил у парня:
— Теперь выходишь?
— Да.
И ещё спросил:
— Интересно, если бы мы не держались, мы бы — упали?
— Думаю, всё-таки — да…
Спросил пьяного мужика:
— Выходите?
Он мутно обвёл взглядом глухо заузоренные окна с редкими, затянувшимися пятнами тёплых ладоней и ответил:
— Не знаю. Смотря, где я. А-а-а, тогда — да.
Втроём мы подошли к дверям. Двери открылись. Мужик, расставив руки, но левой страхуя под сердцем, будто падая в объятия ангела, полетел вперёд. Так легко, как падают только тогда, когда знают: сейчас ничего не случится, какая-то сила ведёт к заданной точке и — приведёт. Ему известней — куда.
Мы схватили его под руки с двух сторон, подняли и разошлись в эти самые стороны.
Я шёл и думал: как быстро и недружелюбно, порывисто бьёт в лицо снег, и как он плавно, до поэзии плавно кружится там, вдалеке, под фонарём. И как здорово, что можно смотреть иначе и видеть — другое!
И ещё я подумал: «Интересно, вся вылилась?».