Разбор или чешуйчатая фантасмагория

— РЫБА
 
В лито наконец-то состоялся разбор моих произведений. Если бы я всё-таки потрудился сформулировать цель своего запроса на разбор, то мне хватило бы ума от него отказаться и понять всю бессмысленность этого «наконец-то».
Так или иначе, спустя три месяца, преодолев ограничительные меры, личные неурядицы и часовую пробку, я всё же добрался до желанной точки, что, как известно, всегда оборачивается против нас.
Рецензент с хитрым глазом, упиваясь, шёл острым указательным пальцем по старательно выделенным им местам моих текстов, стремительно и небрежно, будто пропалывая грядку, попутно произнося заученные мантры академического образования: «Это — слипание», «К тому же — рифма непрямая», «Мне непонятно, что значит — в вечер-подушку», «Это лучше убрать» и иногда как-то уж совсем по-детски скатываясь до совсем не академического «это плохо», что сменялось на «это хорошо», когда он узнавал знакомый цветочек, и сопровождалось довольным смешком.
Сначала в моей голове понёсся такой же стремительный поток попыток рациональных возражений, что, мол: «Это — сознательная провокация», «Тут — нарочная непричёсанность», «Здесь — подчёркивание вздорности характера уходом от рифмы и сбивкой ритма» и что мне чертовски нравится, как звучит это слипание, но вовремя понял, что тогда буду втянут в какую-то нелепую игру оправданий и объяснений. К тому же по правилам разбора я был лишён права голоса. Но я молчал из-за недоумения. Передо мной явилась фантасмагория.
Напротив рецензента с хитрым глазом и острым пальцем поставили огромный аквариум. В аквариуме плавала дивная рыба с кучей плавников сложных форм и расцветок, с глазами по всему телу и переливающейся сотней оттенков чешуёй.
Рыба отдалённо, добротой глаз, напоминала человека.
Обычно, в своей привычной темноте, рыба фосфоресцировала, обнимая пространство и тех, кто тихо, внимательно в нём находился, чудными мелодиями, мурлыкающими вибрациями и чарующими песнями потустороннего мира.
Но теперь, в холодном электрическом свете, под жадными непонимающими взглядами, она сжалась и только испуганно на меня смотрела, будто спрашивая: «Зачем ты меня сюда принёс?».
Рецензент, тем временем, долго упорствуя, в конце концов даже прерванный руководителем, внимательно изучив все плавники, иглы, пятна, глаза и чешуйки, сказал:
«Безусловно, перед нами очень изуродованный жизнью человек. Возможно, он перенёс череду болезненных потерь и трагедий, возможно, страдает от неразделённой любви и потому — сердце его еле бьётся, если оно у него вообще есть. От этого он стал похож на…»
«Рыбу» — подсказал кто-то из зала. «Я видела пару таких. И вот эта штучка похожа на вполне себе красивый плавник…»
«Да это и есть рыба!» — хотел крикнуть я, но рецензент продолжил.
«В общем, если оторвать у этого человека все эти, кхм, плавники, выколоть лишние глаза и счистить чешую, то… есть потенциал стать человеком, как мы.»
Руководитель была несколько мягче, почему-то сжалившись надо мной, но не над рыбой: «Сергей, просто советую: попробуйте оторвать хотя бы пять плавников…».
Я приехал домой подавленный и, поставив на стол аквариум, пол ночи просил у рыбы прощения.
Наконец, она, моргнув своей сотней добрых, волшебно-больших глаз, сказала: «Я не обижаюсь. Я боюсь, что ты оторвёшь от меня…».
Но я не дал ей договорить. Я вырезал из бумаги плавник, скотчем приклеил на затылок и, сунув голову под воду, поцеловал рыбу в один из ртов.
 
— Я.
 
Я проснулся разбитым, в скверном, если не сказать — осквернённом настроении. Я протянул к столу руку за стаканом воды и вспомнил: я вчера бредил каким-то аквариумом! Ах, да: вчера же был разбор. Я зашёл в новости группы лито и прочитал короткую рецензию, где «участники сошлись во мнении, что автор талантлив, но его тексты — больше от ума, и пожелали чаще включать в работу сердце».
Что во мне взгребло? Не знаю. Я не совсем коротко написал руководителю, что задет, обосновывая это тем, что никому не может быть известна моя сердечная работа — мотивации человека не видны снаружи. Руководитель ответила, что речь — только о текстах, не обо мне. «Почувствуй разницу!» — сказала она.
Но вместо этого я почувствовал нечто иное: как из моего рта выпрыгивают никому не слышные, бессмысленные пузыри и, поднимаясь куда-то вверх, исчезают. Последней связной мыслью стало понимание, почему на столе нет аквариума. Я — в нём! И не успел написать, что «я — это и есть мои тексты», так как для рыбы такое утверждение звучало глупо.
Рыба посмотрела внутрь себя: среди свободных песен и вибраций, среди играющих плавников и переливов их блесков, среди сотен взглядов из себя — на себя же, свернулось крошечное заблуждение, с какими-то заблуждениями внутри заблуждения. О уме, о сердце, о стихосложении и прочем. Но главному заблуждению, в котором притаились остальные скучные мелочи, имя было — Сергей. Рыба одним из глаз заглянула внутрь и увидела, что Сергей лежит на диване и что-то стремительно, почти задержав дыхание, строчит в телефон. Была тому причина: Сергей чувствовал себя вытащенным на яркий свет и истыканным острым пальцем — это было неприятно. Но стоило только полезть пузырям — всё это исчезло. Рыбу нельзя было обидеть, она очень быстро всё забывала в своих чудесных играх. Вместо этого внутри неё ненужным дискомфортом притаилось лишь уязвлённое эго какого-то заблуждения… Рыба всегда с грустью смотрела на это заблуждение, считавшее себя Сергеем, и шептала: «Проснись». И, да, Сергей часто просыпался и делал тогда то, что действительно любил: просто восхищался красотой рыбы и, как мог, описывал её движения, переливы и блески. Но проходило какое-то и время и, то ли от одиночества, то ли от неверия в себя, он потихоньку забивал себе голову чужими страхами и убеждал себя, что в его творчестве не хватает рациональности, что надо бы оторвать пару плавников, постепенно забывая, что служит рыбе, но не людям.
А люди ловили рыбу в сети. За это Сергей их не очень-то любил. И заодно люди, когда чувствовали, что Сергей имеет способность изредка просыпаться и видеть рыбу, и его хотели поймать в свои общности, говоря, что у него есть талант, потенциал и всё, что нужно сделать, чтобы «стать их королём», это — забыть рыбу. Признать, что он — с ними вместе, что они — заодно. Но Сергей не был ни с кем вместе и не был ни с кем заодно. Не потому, что был замкнут, нет. Он был даже слишком открыт: всегда уступал, первый умел смолчать и извиниться, улыбнуться. Но потому, что никогда не забывал бесконечного одиночества рыбы и того, что в ней — все едины, пребывают в волнах любви, а все остальные общности — враньё. От ума. И теперь ему говорили, что его тексты от ума…
Сергею нечего было возразить. Он просто не пользовался таким языком: ум, сердце, рифма, человек и его тексты. Не проводил этих граней. Были только волны, плавники, вибрации, игры — да, пожалуй… ума. А сердце? Оно и так всегда билось. А в остальном было, как и всё прочее в мире людей — манипуляцией. Все хотели чужое сердце и никто не хотел дарить своё. С самого детства кружки по интересам, как препятствия на пути Герды, только и твердили: «оставайся с нами». Школа, религия, государство, СМИ, да все — даже семья. Но не было никакого сердца: это было просто заблуждением заблуждений, людей, что забыли рыбу и бесконечно пускали пузыри, соревнуясь — чьи убедительнее.
Порой и Сергей пытался этим увлечься, но ему быстро это наскучивало. Как и теперь, когда увидев, что в разговоре с руководителем они просто пускают никому не нужные пузыри. Весь абсурд происходящего Сергей осознал тогда, когда спросив о проценте сердечной работы в одном из своих стихотворений, услышал в ответ свой же пузырь: «Сергей, я не могу судить о твоей сердечной работе». Сергей рассмеялся и подумал: «бесполезно что-то доказывать своим же отражениям. Здесь нет никого кроме рыбы. И нет ничего скучнее и глупее, чем менять созерцание её волшебных движений на пустую болтовню». И решил завершить разговор шуткой.
— Переименуюсь в Кая, — сказал он, якобы намекая на то, что заледенело его сердце и осталось ему только играться с умом, как с льдинками в царстве Снежной Королевы.
— Это оптимистично, — парировала руководитель, — так как есть Герды.
— Даже во множественном числе? — передёрнул Сергей.
— Да. Но у каждого будет своя. Или есть.
— Или была, — ответил Сергей.
И скис тут разговор. И Сергей скис.
 
— МОНЕТА
 
Тогда рыба обратилась к нему вполне по-человечески:
«Просто дай сдачи своим обидам, но не обидчикам. Обидел разбор — преврати его в шутку, защитись. Но спокойно, по-доброму. Без намерения обидеть в ответ. А обижаться или нет — личное дело каждого. Просто посмотри на ситуацию со стороны. Вот тебе для этого забавное воспоминание.»
И рыба вильнула хвостом, от чего к Сергею приплыло воспоминание из школы. Сергей сел и записал свой «ответ рецензенту».
«В классе восьмом в меня была влюблена одна девочка. Я об этом не догадывался и потому относился к ней как и ко всем остальным девочкам или даже мальчикам: в том возрасте, да и часто до сих пор, мне нравились только те, кто первый обращал на меня внимание.
И вот я, без какой-либо задней мысли, решил пошутить над ней одной очень забавной шуткой: фокусом с монетой.
Прилепляешь монету себе на лоб и стучишь по затылку. Монета отваливается, скажем — с пятого удара. Споришь, что человек не отобьёт быстрее. И затем своей же рукой делаешь вид, что прилепил монету человеку на лоб: незаметно прячешь монету. Но от давления на лбу человека остаётся довольно достоверное ощущение того, что она по-прежнему там. Присутствующие не должны подавать вида — если получится, конечно.
И вот она начала стучать. Она ударила раз двадцать, глядя мне прямо в глаза наивным, непонимающим взглядом, пока не поднесла руку ко лбу и не расплакалась. Так я узнал, что нравился ей.
И теперь, на разборе я испытал подобное чувство: неуместности происходящего. Рецензент будто долго и упорно лупил себя по затылку. Настолько упорно, что остальные участники увидели на его лбу монету, которой там не было. И никому не было смешно, даже мне.
А в целом — разбор был как разбор. Лишь в очередной раз заставил меня понять, что мне никогда не описать всей красоты рыбы, внутри которой мы — заблуждения — пускаем свои пузыри.