Я помню

Сейчас мне 87 лет, в войну я был ребенком, но помню, сколько похоронок в нашу семью и к соседям, рвущий душу вой женщин, ставших вдовами, голод, муки наших матерей: как и чем прокормить ораву голодных детей. И карточки… Их получение – результат ежедневного многочасового дня на фабриках и водах. Эти карточки - хлеб и другие продукты. Это надежда выжить.
Помню стоны и крики (но не проклятья) соседки после утери карточек ее пятилетним сыном. Она рвала на себе волосы, кричала: «Чем мне теперь кормить детей?!»
Соседи со всего дома, кто чем мог, тогда поделились с ней, но не дали погибнуть ни ей, ни ее детям…
Жили дружно, горе и радость были общими для всех, каждое событие отмечали и обсуждали всем двором. И в последний путь также провожали все вместе.
Когда после похоронки на себя, уже оплаканный семьей, пришел наш сосед дядя Вася (он долго лежал раненый в госпитале и даже не помнил своей фамилии), весь двор встречал его как родного, радовались, как за своего близкого. К вечеру собрались все жильцы дома, во дворе поставили столы, каждый принес, что мог: хлеб, капусту, соленые огурцы, картошку. Под гармошку пели и плясали, вспоминали тех, кто уже не вернется никогда.
Киев в сорок пятом году был сильно разбит, дома стояли без оконных переплетов, отсутствовали межэтажные перекрытия. Вот в таком «здании» была наша начальная школа. Четыре ряда «парт», каждый из них - класс, с первого по четвертый. На каждом ряду по одному учебнику, тетрадей нет вообще, и учительница тоже одна на всех. В центре - «буржуйка», у которой мы на переменах грелись, сушили носки и жарили кукурузу. На многих из нас были немецкие френчи и короткие немецкие сапоги. При сильной ненависти ко всему немецкому никто по этому поводу не смеялся, ходить было не в чем.
Восстанавливали Киев и пленные немцы: будущий дом огораживался «колючкой», несколько автоматчиков – и вся охрана. Случаев побега пленных не было, поэтому охрана была не очень строгая…
Как-то я выскочил во двор с куском хлеба в руке. Проходя мимо строящегося объекта, увидел пожилого немца, который сидел и очень пристально смотрел на меня. Я подумал, что он голоден и хочет хлеба. Поколебавшись немного, переломил кусок пополам, подошел к «колючке» и протянул ему, думая, что их содержат так же, как они содержали наших пленных. Но немец повел подбородком, давая понять, что хлеб не возьмёт. Я удивился, потому что сам был голодным.
Убрал от «колючки» руку с хлебом и только тогда заметил, что немец беззвучно плачет. Одна слезинка повисла у него на носу, но он не обращал на нее внимания. Как-то жалостливо молча глядел на меня и продолжал глотать слёзы. Видимо, вспоминал своих детей.
Я шагал по улице и оглядывался на немца. Видел его, скорбно сидящего в потертой шинели и смотрящего мне вслед. Может быть, он ужаснулся, осознав, что они натворили в этой войне, и жалел, что невозможно исправить сделанное.
Прошло много лет, но я до сих пор помню этот взгляд…