Лафкадио Хирн - Коробочка для пилюль

Lafcadio Hearn: The One Pill-Box

     Словно печь Навуходоносора солнце, казалось, палило семикратным жаром; небо светилось, словно раскаленная сталь; улицы золотила желтая дымка, так похожая на сияние над тиглем; большие растения в саду поникли, увядшие цветы уронили свои головы на сухую глину; ветры умерли. Желтая лихорадка наполнила город незримыми выдохами смерти. Тишина кладбища воцарилась здесь; торговля заснула мертвым сном; железные мускулы и медные кости механизмов расслабились, а стальные легкие перестали тяжело дышать; корабли расправили свои белоснежные крылья и улетели; пристани опустели; хлопковые прессы прекратили свою работу и больше не издавали громких титанических вздохов.

     Англичанин-владелец лесопилки оставался на своем посту, проявляя упрямство, свойственное его народу, пока не был повержен. В ушах его вибрировал звук бурлящей воды, тьма разлилась перед глазами: шепот медсестер, распоряжения врачей, звон стаканов и ложек, журчание льющихся лекарств, звук тихо открывающихся и закрывающихся дверей и шорохи ног, двигающихся на цыпочках, - этого он уже не слышал и не запоминал. Последним предметом, на котором остановился его взгляд, была крошечная бело-красная коробочка для пилюлей, лежавшая на столике возле кровати.
     Прошлое представало перед ним в призрачных видениях, возникающих между темными интервалами полубессознательных страданий, - вместе с такой сильной болью в бедрах и пояснице, какую он чувствовал много лет назад после жуткого падения с рухнувших строительных лесов. Звук текущей воды в его ушах постепенно становился все резче, напоминая гул машин, мурлыканье вращающихся пил, грызущих пахучую древесину своими невидимыми стремительными зубами. Запахи кипариса и сосны, ореха и дуба, казалось, доносились до его ноздрей - вместе со звуками строгания и стесывания, ковки и полировки, приглушенным смехом рабочих, громкими приказами, топотом спешащих ног и, прежде всего, резким, пронзительным тарахтением голодных пил и дрожащим рокотом сторуких двигателей.

     Он снова был в маленьком кабинете, пропитанном запахами смолистого дерева, - сидел за высоким столом, тонкие ножки которого дрожали от сердцебиения машин. Ему казалось, что предстоит проделать огромную работу - приложить колоссальные усилия, разобраться со сложными контрактами, составить гигантские сметы, исправить мучительные ошибки и устранить ужасные просчеты, - он видел множество встревоженных лиц, в нетерпении наблюдающих за ним. Перед его глазами проплывали фигуры и схемы - планы фасадов, математические расчеты лестниц, сложные наклоны крыш, причудливое расположение коридоров. Чертежи, казалось, меняли форму с фантастической злобой; квадраты удлинялись в параллелограммы и искажались в ромбы, круги насмешливо вытягивались в овалы, треугольники накладывались друг на друга, образуя некромантские шестиконечные звезды. Затем цифры смешались с чертежами - появлялись столбцы магических чисел, которые невозможно было сложить, потому что они, казалось, удлинялись по своему желанию со змеиной плавностью - безумная процессия перемешанных символов сложения и вычитания, деления и умножения танцевала перед ним. И множество встревоженных лиц наблюдали все более нетерпеливо.

     Вновь стало темно; беспощадная боль в пояснице и бедрах вернулась вместе с острым осознанием лихорадки, невыносимой жары и раскалывающей череп головной боли - тяжелых одеял и жалкой беспомощности - и воспоминаний об очень, очень маленькой коробочке с пилюлями на столе. Потом ему показалось, что коробочек стало больше - три! девять! двадцать семь! восемьдесят одна! сто шестьдесят две! - сто шестьдесят две крохотных коробочек для пилюлей.

     Ему казалось, что он бродит по кладбищу под палящими солнечными лучами и в окружении ослепительного сияния побеленных надгробий, кирпичные скелеты которых казались покрытыми пятнами проказы из-за отпавшей штукатурки. Вскоре он приблизился к широкой стене, пронизанной от самого основания до вершины нишами с местами упокоения десяти тысяч мертвецов; и было там лишь одно пустое место - одна чернеющая пустота, - где было написано имя, похожее на его собственное. И тогда навалилась на него великая усталость и слабость, и возвратилась боль, вернув его мысли в тепло и полумрак больничной палаты.

     Он решил, что это не может быть смертью - он слишком устал даже для того, чтобы умереть! Но они могут поместить его в нишу в стене! - вполне: он не сопротивлялся, не чувствовал страха. Он мог бы прекрасно отдохнуть там - хоть сотню лет. Где-то у него был бурав! - ему разрешили взять его с собой; он мог просверлить крошечную дырочку в стене, чтобы ниточка солнечного света проникала в его могилу каждый день, и он мог слышать голоса мира вокруг него. Однако, возможно, он никогда больше не сможет покинуть это темное и сырое место! Вполне возможно; учитывая, как он устал. Но было так много дел, с которыми необходимо разобраться в первую очередь: были сметы, планы и контракты; и никто другой не мог это сделать, - ведь все осталось бы в таком беспорядке! И, вероятно, что через какое-то время он даже не сможет думать; все накопленные им знания будут потеряны; никто не в силах думать или много говорить после того, как окажется похоронен. Его мысли снова вернулись к коробочкам для пилюлей - к ста шестидесяти двум очень маленьким коробочкам для пилюлей. Нет; их было ровно триста шестьдесят шесть! Возможно, потому, что сейчас шел високосный год.
     Со всем нужно разобраться немедленно! - немедленно! Коробочки для пилюль прекрасно подойдут; он мог вдохнуть в них свои мысли и плотно закрыть - воспоминания о сметах, корректировки планов, указания строителям, соглашения с подрядчиками, заказы торговцам лесоматериалами, инструкции агентам из Техаса и Миссисипи, ответы обеспокоенным архитекторам, сообщения старшему партнеру, объяснения фирмам С и У. Тогда ему показалось, что каждая коробочка получила свой запас воспоминаний и стала светлой, как пламя, легкой, как мыльный пузырь; они поднялись в воздух и парили в центре между полом и потолком. Сильное беспокойство внезапно охватило его: все окна были открыты, и движение открываемой двери могло породить поток воздуха. Все его мысли могли улететь! А он не мог встать, чтобы запереть дверь! Все коробочки парили прямо над ним, легкие, словно пылинки в солнечном луче: их было теперь так много, что он даже не мог их сосчитать! Только бы медсестра держалась подальше!.. Потом снова стало темно - возникла сплошная чернота, тяжелая, сокрушительная, непроглядная, пустая, всеобщая...
     Все потеряно! Дверь резко открылась и закрылась с жестоким раскатом грома… Желтые молнии зазмеились перед его глазами... Коробочки исчезли! Но разве это не лицо доктора, тревожное и доброе? Пылающий день закончился; больной устремил взгляд на открытые окна и увидел бездонный пурпур ночи и молочные цветы звезд. Он пытался заговорить, но не мог! Свет лампы с абажуром, падавший на стол, освещал крошечный предмет, кроваво-алый днем и карминовый в шафрановом искусственном свете. Там лежала только одна-единственная коробочка для пилюль.