Морошка Глава 38

            Следующим их посещением была столовая, которая располагалась в конце второго арочного коридора и была точной копией актового зала, только вместо сцены там с торца, с левой стороны в стене зияло пустотой незакрытое квадратным оком раздаточное окно, за которым находилась в специальной пристройке оборудованная для готовки пищи большая кухня.  Там, где постояльцы этого детского дома три раза в день наполняли свои желудки, стояли три ряда, по десять в каждом типичные, как в заводской столовке при похоронах у матери, алюминиевые столы с пластиковой столешницей, вокруг которых торчали четыре таких же стула.  Надо признать, что подобных столов и стульев по всей стране тогда было полным-полно в каждом городке и в каждой забегаловке, даже пункт совместного питания в данном доме не оказался исключением.  Два, как и в актовом зале, таких же больших, по уличной стороне напротив входа окна в этом светлом аквариуме были уже начисто, аж до зеркальной прозрачности вымыты, но пока ещё без штор, и лучились, местами поигрывая на стенах помещения солнечными бликами, и от этого само пространство залитой светом комнаты казалось более просторным, воздушным и светлым, нежели было на самом деле.   

            И завуч-экскурсовод, являясь патриотом родного для неё гнезда, восприняла вдруг Сёмкино насупленное молчание по-своему и начала ему рассказывать о налаженном в их детдоме подсобном хозяйстве, о ферме и, что большинство потребляемых детдомовцами продуктов – это в основном дело рук самих же воспитанников, и как каждое лето старшие воспитанники ездят большой бригадой на свой сенокос, и там они заготавливают на зиму корм для скота на ферме – сено.  А он, будущий жилец этой госбогадельни стоял и немой бездумно глазел на чистые окна, и слова рассказчицы глухим отголоском пролетали мимо его ушей.  Он стоял и видел, и слышал совсем другое.

            Они, босоногие, в одних трусах вездесущая, загорелая до черноты уличная саранча, несутся наперегонки по родному городу вниз по улице к старой пристани.  Пристань – это громко сказано, конечно.  Никто к ней уже больше века ни на чём не причаливал, так как кроме утлых рыбацких плоскодонок на их старом пруду ничего другого уже не водилось.  Но тем не менее, пристань была, точнее, что-то вроде летнего водного стадиона в городе.  Прикрытый снаружи изросшими старыми кустами акаций по-над водой тянулся широкий на сваях деревянный с перилами настил, а от него перпендикулярно вглубь пруда отходил ещё один такой же настил, но уже без перил, но с невысокими, квадратными тумбами для заплыва на перегонки и с десятиметровой деревянной вышкой для прыжков в конце этого
Деревянного якобы причала. 

            Летом с раннего утра и до позднего вечера там, на этой пристани в жаркую погоду развлекалось видимо-невидимо шустрой ребятни различного возраста и с разных концов разросшегося городка.  Сам то Сенька плавать научился очень рано.  И они, с его другом Вовкой, первыми из всей их уличной братвы сумели сигануть солдатиком вниз ногами со второй по высоте этой вышки шестиметровой площадки в воду.  Восторг от этого первого прыжка был, конечно, неописуемый.  Шаг – и вот ты уже летишь, приплясывая в воздухе ногами, и машешь во всю руками, балансируешь, сохраняя вертикаль.  Шлёп – и твоё тело глубоко погружается в воду.  Ещё две, три секунды торопливого всплытия, глубокий вдох, и вот оно счастье – отдохновенный с ленцой вразмашку заплыв до лесенки, что вела вверх из воды на дощатый пол мокрой как бы палубы – настила.  Лепота.   

            Накупавшись до непрекращающейся дрожи, вся посиневшая уличная и поселковая орава в мокрых трусах брала курс обратно к дому, но обязательно бежала через заводскую столовую старого демидовского рельсопрокатного цеха.  Там всегда на её столах в белых  глубоких чашках с надписью по краю «Общепит» лежал крупными ломтями нарезанный чёрный хлеб.  Прошмыгнув всем скопом в зал, мокроштанная братия проворно хватала со столов духовитые горбушки ржаной чернухи, прихватив в добавок щепоть соли и тут же улепётывала живо прочь, хотя никто и никогда за ними не гнался.  Хлеб то был в те годы всеобщим в стране бесплатным достоянием.  Коммунизм.

            Отбежав недалеко от заводской столовки, оглоеды останавливались, запыхавшись, посыпали круто солью утащенный хлеб и медленно, смакуя каждый свой пустой ржаной бутерброд, они, посиневшие сосульки, воровайки-голодайки уже дружно довольные сами собою двигались, не спеша, ближе к дому устало.  И до того он был вкусен и памятен этот запашистый утащенный кусок посоленной ржанины, что, вспомнив о нём, у Сёмки прямо тут же, в этой детдомовской трапезной потекли сладкие слюнки.  Позднее он узнает, что в детдоме хлеб – это совсем, не всеобщее достояние.

            - Сколько ж человек проживает в детдоме? – придя в себя, посчитал он количество едоков, которых можно было бы рассадить за столами в этой светлой комнате для приёма казённой кормёжки.

            - А ты, мальчик наблюдательный, – не то похвалила, не то, как бы насторожилась в оценке его сама далеко не простая напарница, – с тобой теперь будет ровно сто восемь!

            - Ого, – уловил кухонные запахи шлёндра.

            - Что много?

            - Да я не об этом, – мрачно обронил счетовод.

            - А о чём?

            - Пахнет вкусно, – ухмыльнулся ходячая язва.

            - Что, уже есть захотел, – не поняла или не захотела понять нарочитый сарказм его пышногрудая собеседница.
            
            - Да так, – вздохнул любитель поесть, – запах приятный, – уклончиво ответил он. 
            
            - Скоро полдник, – сообщала оглоеду сдобная булочка с гребнем в волосах, – пора бы и тебе уже, дружок, проголодаться и попробовать нашу еду, – молча подумала она.

            Будущий детдомовец, не проронив ни слова, жадно проглотил слюну, хотя запах от местных ватрушек не шёл ни в какое сравнение с ароматом бабушкиных пирожков.  В тот момент он ещё не ведал, что их мальчишечья, безобидная шалость летом таскать хлебные ломтики из заводской столовки в городе у себя, в детдоме станет для него на первых парах самой главной и повседневной привычкой.  Потому как вся здешняя, изросшая ребятня, не исключая и девчонок, после обеда и ужина всегда покидала столы с припрятанными по её карманам хлебными горбушками.  А вечерами перед сном наспех в своих умывальниках в спальных корпусах тайком от дежурных воспитателей вся эта недоедающая безотцовщина торопливо поглощала свои заначки, жадно запивая сухую жвачку водой из-под крана.  Но в первое время правления нового руководства оголодавших вороваек за эти взятые ломти хлеба из столовой пытались наказывать, уличая всю свою ораву поголовно в краже, но это мало имело проку.  Питавшаяся впроголодь сиротская рота росла и ей необходимы были в жизни калории для костного, мышечного и умственного развития. 

            - У кого вы берёте? – искренне негодовал их суровый Комбат, – ведь, вы же у себя, поганцы, и тащите, – не понимал он причину повального явления.      

            Ему сердечному даже и в голову не могло придти, что дети, попросту, голодны, что не доедают они, его сироты, находясь на скудном рационе питания.  Но уж, как говорится, всё хорошо, но до поры, до времени, пока чаша терпения в людях полнится.  Детдомовцы – это те же люди, только ещё не выросшие, но рано повзрослевшие и озлобленные на своё, не по их вине безрадостное детство.  И однажды она, эта чаша таки пролилась.  Утром на завтраке вся без полового различия, возмущённая детдомовская братия встала разом из-за стола и перевернула тарелки с кашей вверх дном, демонстративно отказавшись тем самым поглощать, с кошачью порцию едва послащённую манку.  И даже чай со сладкой, сдобной булочкой она, к удивлению дежурной воспитательницы, не стала есть, хоть есть всем, как всегда, очень хотелось, оставив весь завтрак нетронутым на столах.  А это был уже бунт и не, просто, коллективный поступок, а сговор.  Протест! 

            - После школы все вы будете строго наказаны, – жёстко объявила, не приветствуя этот общий акт неповиновения, ответственная дежурная на завтраке.
На что староста Кит за всех ей, тут же ответил.

            - Если накажите, – стиснул зло зубы он, – мы всем детдомом объявим голодовку!

            И после этого, поняв суть детского бунта, Николай Петрович быстро организовал с разрешения властей своё подсобное в детдоме хозяйство, скотную ферму, а через год ещё прибрал к своим рукам и заброшенный пионерлагерь, превратив тем самым в загородную дачу для своих детдомовских голодаек.  Но всё равно растущим организмам не хватало и увеличенных, пусть самовольно директором добавленных норм государственных порций, благодаря всё тому же своему подсобному хозяйству.  Но дома каждый ребёнок и в любое время мог сунуть себе в рот какой-либо кусок, выскочить с ним на улицу и закричать там с порога на всю улицу кочетом.

            - Сорок один – ем один, – если кто-то не успеет раньше крикнуть, – сорок восемь – половину просим, – и вся недолга.  Брюхо сыто, и не прервана игра.

           А под надзором то у щедрой страны всё строго регламентировано и обязательно по расписанию.  И новый директор даже из жалости прыгнуть выше головы не смог.  Но зато всем детдомовцам было негласно разрешено безнаказанно как и раньше тырить хлеб себе по карманам, правда, на словах не одобряя этого.  Но и бунтов больше не стало.  Покинув пункт общего питания, Екатерина Павловна обратила Сёмкино внимание на дверь как раз напротив столовой.

            - Здесь у нас находится пионерская комната!

            Зная, что из себя представляет эта священная корова для октябрятских последышей – пионеров, будущий член детдомовской семьи не стал заострять на ней своё внимание.

            - Понятно, – прошёл он уверенно мимо. 

            - А здесь находится мой кабинет, – открывая рядом со столовой одностворчатую в зале дверь ключом, буднично сказала завуч, как бы завершая свою экскурсию с новичком по его уже предстоящей берлоге обитания. 
            Кабинет Екатерины Павловны оказался таким же длинным и узким, как и кабинет директора, но не с такой роскошной в нём обстановкой, напомнив гостю школьный пенал нерадивого ученика или ученицы, но только чуть щире и немного короче.  Да и потолок в нём был ниже чем в главном зале, так как сам он был, как и кухня дополнительной после заселения детдома уличной детворой приспособленной пристройкой.         
            
            - Почему пенал то? – задался вопросом посетитель данного кабинета, но сам же на него себе и ответил, – да всё потому, что всегда у каждого ученика там, в его пенале, чего уж только не напихано в этом раздвижном деревянном коробке, не считая перьев и ручек для письма.  Так и в этом кабинете заведующей учебной частью по обеим сторонам вдоль стен выстроились высоко, почти под самый потолок слева плоские, книжные стеллажи, по всей длине плотно заставленные книжками, а справа нависали от стен три пузатых шкафа с их незакрывающимися дверцами, где выпирали за мебельные габариты, казалось бы, как попало, бессистемно набитые под самую завязку всевозможные рулоны то ли бумаги, а то ли плакатов и какие-то журналы, и толстенные небрежно перевязанные картонные папки.  Единственным свободным местом в нём было только окно, которое, как ни странно, было тщательно вымыто, но всё равно освещённости в комнате не хватало.

            - А прибираться-то тётенька не любит, – отметил Сенька про себя всем присущую детдомовцам отвратную привычку.

            С раннего детства ребёнка в семье приучают к тому, чтобы он убирал всё за собой, к чему он так или иначе прикасается.  А в казённом доме за каждым жильцом, акромя его личной постели, всегда убирают назначенные дежурные.  Поэтому, почти все иждивенцы, прошедшие через тошнотное горнило всеобщей детдомовской уравниловки, не обладают навыками обычной семейной аккуратности.  Вот и у завуча царил в её плохо освещённом кабинете как бы рабочий, но по большому то счёту, обыкновенный беспорядок, хотя пол в комнате был чисто вымыт и не было видно нигде не вытертой пыли.  И вплотную у окна в этой незапущенной неразберихе одиноким сиротой притулился не к месту старинный и от времени слегка обшарпанный канцелярский вычурности стол-бюро со стулом с высокой и мягкой спинкой и ещё с двумя четырёхногими друзьями перед ним с обычными жёсткими сидениями и спинками.    

            - Садитесь, Сеня, – пригласила ласковая киска его к столу, неспешно занимая своё обжитое место.

            - Это и есть ваша библиотека, – усаживаясь, кивнул в сторону стеллажа с книгами, наблюдательный гостенёк.

            - Да! – последовал тут же краткий ответ, – это городская библиотека выделила нам из своего государственного фонда более пяти тысяч интересных книг!

            - Это много или мало? – обронил замученно новичок.

            - Достаточно, чтоб не разучиться читать! – прекратила дискуссию завуч и сразу же перевела свой разговор в нужном ей направлении, – давайте, друг мой, знакомиться!

            - Так мы знакомы с вами уже, – присев на самый краешек стула, буркнул в ответ её гость, брыкастый недоросль.

            - Я не в этом смысле, – улыбнулась, призывая к беседе, хозяйка кабинета.

            - А в каком? – напрягся немного её подопечный.

            - А в таком, что ты, Раскатов Семён Аркадьевич, должен мне рассказать, кто же ты на самом деле, откуда ты и почему к нам попал, и что ты умеешь делать, – поощрила его к разговору, улыбаясь, чадолюбивая душа.
            
            Сеньку так ещё да по фамилии и отчеству никто и никогда не называл.

            - А надо? – попытался отбояриться от рассказа домашний проказник.

            - Надо, – убрала на край стола какие-то документы обладательница стола-бюро, – и прежде всего самому тебе, – уточнила она.

            - А мне то для ча? – откровенно оскалился бабушкин баловник, – я про себя то уж я и так всё давным-давно знаю!

            - Оттого, насколько ты сам будешь со мной откровенен, будет зависеть и моё к тебе отношение, – рассеяла недоверие окончательно мудрая женщина.

            - Хорошо, – не стал обострять собственное положение Семён.

            И присмиревшее чадо любящей его опекунши, так же, как и она сама, но в отличие от неё немного сумбурно, но так же правдиво повторил для хозяйки данного кабинета всю свою недолгую и совсем небогатую событиями биографию.  Не умолчал он и том, что ещё совсем недавно каждый день ходил на занятия в музыкальную школу, где обучался играть на фортепиано, но только недолго.

            - Почему недолго, – повела головой блюститель учебного распорядка.

            - Мамка умерла, - понурил рассказчик голову, сдерживая слёзы.

            - Извини меня, Сёма, – сочувственно вздохнула обычная женщина, – и ты умеешь играть на фортепиано?

            - Умею, только мало чево, – скромно признался музыкант недоучка.

            - Что так, – искренне удивилась завуч.

            - Поздно поступил учиться! 

            - Но это же не повод бросить занятия, даже, если мамки больше нет, – не поверила сказке мудрый педагог.

            - И своего пианино у нас ещё не было дома, – развеял её сомнения несостоявшийся музыкант.

            - А где ж ты тогда занимался?

            - В музыкалке по вечерам!

            - Где, где? – мелькнула на губах у тётеньки скрытая улыбка.

            - В одном из классов в музыкальной школе, – поправился рассказчик. 

            - Вот, теперь понятно, – оживилась его внимательная слушательница, – нравилось тебе музыкой заниматься?

            - Да!

            - Ну что ж, – поднялась из-за стола властительница тесного кабинета,
 
            – пора бы уж и послушать, что ты сможешь сейчас нам сыграть!

            - Кому это нам? – напрягся игрун.

            - Мне и тебе, – не смутилась Екатерина третья.

            - Мне не надо, – запротивился горе-музыкант.

            - Почему? – вздыбила брови ласковая кошечка.

            - А зачем? – вопросом на вопрос откликнулся уличный лазея.

            - А затем, что мне это надо, – как мать покойница, властно выпустила свои острые коготки пушистая цап-царапка.

             - Я давно уже не играл, – оробел слегка детдомовский рекрут.
Он испугался, что его руки, отвыкшие от клавиш, вдруг наворочают чего-то такого, невразумительного, отчего ему, болтливому балаболке, будет неловко и даже стыдно не за свою игру, а за то, что он подвёл свою любимую учительницу Маргариту Львовну.  Но его ещё больше терзало сомнение, что он, болтун опозорится ненароком и тем самым уже не в лучшем свете выставит свою, обожаемую им наставницу.  А этого он уже допустить никак не мог, ища причину для того, чтоб не играть.  Как опытный педагог Екатерина Павловна поняла, что всё не так просто в судьбе у этого мальчишки, и не стала его торопить, своего будущего питомца, давая время ему собраться с мыслями.  С наскоку то можно только всё поломать и разрушить, понимала она, а вот создать что-то полезное, да и интересное – это уже проблема, поэтому лучше не торопиться, и положительный результат уже не заставит себя долго ждать.
            
            - У нас в детском доме сейчас кроме тебя музыкантов нет, – начала издалека мягко скрестись коготками в сиротскую душу, мурлыкая, тёплая, меховая животинка, в поисках у него своей поддержки, – и мне с твоей помощью хотелось бы узнать, настроено оно или нет это наше пианино.  Может, и играть-то на нём вообще нельзя.  Давай посмотрим!

            - Хорошо, – согласился пианист, в надежде, что играть ему, может быть, и вовсе не придётся.

            - Вот и замечательно, – похвалила его ласковая киска. 
И строптивый молодой петушок клюнул на её приманку, ощутив искреннее тепло и заинтересованность, ласку чужой пока ещё для него едва знакомой тётки. 


            Сразу после печальных в доме траурных событий он, Сенька ученик музыкальной школы, успешно освоив два с половиной года занятий, ходить туда совсем перестал.  Вот и маялся он, слоняясь из угла в угол по избе, не зная, куда б себя родного применить.  Его ловкие от природы пальцы нервных рук зудились, тоскуя по облицованным чем-то таким приятным на ощуп упругим и ответным клавишам фортепиано.  И бабушка, смахнув свою то и дело появлявшуюся на её щеках слезу, однажды ему обречённо выдала, предупредив, так сказать, что перед смертью надышаться невозможно, и опустилась, оперевшись о стол, на краешек стула перед ним подломленная, навалившимся горем.

            - Ну походишь ты, Сенюшка, в музыкальную школу ещё с месяц, другой, –  отёрла она тыльной стороной обессилевшей руки подслеповатые от слёз глаза и продолжила тихо и скорбно, – ну, а дальше то чё будешь делать? – повисла в доме гнетущая душу тишина, – ты пойми, внучек мой, што это твоё, не ахти какое пособие, больше то ведь не станет, так вот пенсии моей оплачивать каждый месяц твои уроки по музыке, может, и хватит, да вот только чё мы с тобой есть после этово станем?  Вот в чём вопрос то.  А за маму твою, што от завода на тебя полагается, я буду в копилку откладывать, – добавила убитая несчастьем бабуля, – тебе, своему внучку, впрок, как основа на будущее.  Какая-никакая, но всё опора будет у тебя в начале взрослой жизни!   
            
            - Хорошо, бабуль, – согласился с её доводом понятливый отрок, – подождём, а там уж и видно будет.  Ладно?

            - Вот и хорошо, – откликнулась жалостливо скорбная душа.

            И через несколько дней слегла, оприходовав кроватку его хвороба.  Тут уж и вовсе было музыканту не до музыки, вообще.  Забота о неожиданно сдавшей, враз постаревшей любимой больнушке отнимала всё время у насмерть перепуганной, домашней сиделки.  И   повседневные хлопоты по дому с уходом за своей родной потатчицей отодвинули куда-то на задний план все переживания о желаемых занятиях музыкой.  Но всё ж-таки несколько раз злостный прогульщик занятий забегал на уроки к Маргарите Львовне, когда его тихая топотунья по дому окончательно оправилась от своего непонятного недуга.  В первые раз, намотавшись всласть по улице, он, как истукан тупо стоял и пялился в окно, где в классе занимаются с нею другие её ученики.  И совсем никакой зависти не чувствовал он, но под ложечкой где-то всё же немного горько, но посасывало у него. 

            А когда его всем сердцем обожаемая учительница, закончив занятие, глядела через стекло на него и приглашала жестом к себе в класс к инструменту, то лупоглазый гость её сразу же убегал, едва не пустив по дороге слезу.  Тяжело ж человеку, если он человек, а не безмозглая тварь, взять вот так и потерять в одночасье мечту и возможность этой мечтой в будущем на радость себе и воспользоваться – обрести в руках любимую профессию.  Но в последний раз, Семён уже не заглядывал в окно как раньше, а вошёл прямёхонько в класс и увидел, что учеников там нет пока никого, и она одна его любимая Маргарита Львовна с
интересом разбирала какую-то, похоже, сложную по исполнению пьесу.

            - Вот просматриваю клавир Клода Дебюсси, – здороваясь, сказала она, – сюиту для фортепиано, «Детский уголок» называется!

            - Трудный? – участливо поинтересовался виноватый прогульщик занятий, пожелав в ответ и ей долгие годы здравствовать.

            - Да как сказать, – убрала она свои маленькие, пухлые, с ямочками ручки с клавиш инструмента, – но зато весьма занятно, – призналась ему его музыкальная радость, – нет у тебя желания что-нибудь вспомнить, – пригласила его обожаемая им наставница присесть к фортепиано рядом с собой.

            - Хочу! – набрался духу совестливый пострел.

            - Тогда прошу, – тяжело подвинулась она на своих двух стульях.

            Пауза.  И вдруг, преодолев в себе все мучившие его сомнения, дерзкий прогульщик решительно шагнул вперёд и сел за открытый инструмент. 

            - Можно? – пробежал он, соскучившись, бегло по всей клавиатуре безошибочно по паре гамм и арпеджио и понял, что руки его помнят всё и даже повинуются, как будто бы и не было вовсе долгого перерыва, но вот чистота беглого исполнения всё ж-таки желала, как бы немного лучшего.

            - Хорошо, – улыбнулось само сожаление, – может, и Баха сыграем в четыре руки, – предложила хозяйка класса, – помнишь, Сеня, его?

            - Помню, – сыграли они и Баха без всяких для Сёмки усилий – незабытый этюд.  И тогда он неожиданно для себя, набрался наглости и попросил.

            - Маргарита Львовна, я хотел бы выучить эту песню про утро, которое красит там у нас в столице чё-то нежным светом.  Вы поможете мне?

            Задумалась, искренне, всем сердцем любящая этого несчастного подростка, добрая женщина, учительница и наставник – прирождённый педагог.  Помолчала какое-то время и сказала, соглашаясь.

            - В шкафу, што справа стоит у окна, отыщи там, Сеня, пожалуйста, на второй полке сверху такой заметный толстый оранжевый сборник «Песни о Москве» и принеси его мне сюда.  Поищем там интересующую тебя песню!

            Не дожидаясь повторного приглашения, сама шустрая скромность быстро, мухой в полёте подхватился, подошёл к обозначенному шкафу и открыл его остеклённые дверцы.  Там он нашёл, пошевырявшись среди плотно стоявших журнального типа альбомов, этот нужный им сборник, вынул его и заинтересованно просмотрел.

            - Ну што? – не оборачиваясь, спросила его неожиданно вдруг потускневшая эта для мальчишеского сердца обожаемая учительница. -

            - У меня в руках этот сборник, – откликнулся книжный кладоискатель.

            - Неси его.  Будем знакомиться с клавиром, – последовало в ответ.   

            Не прошло и часа, как нотный материал был разобран весь до последней нотки.  А некоторые для исполнения трудности в клавире с помощью Маргариты Львовны были им быстро устранены с подробным на слух повторением.  А ещё через какое-то время уже на память игралась вся, несложно в общем то изложенная автором песня, но упрощённая при этом при разборе учителем, раз за разом повторяя заученное.

            - Ну вот, Семён Аркадич, ваша мечта сбылась, – остановила неиссякаемый порыв у своего любимого ученика незабвенная им Маргарита Львовна, добрейшей души и чуткого сердца носительница имени цветка, будто предчувствуя она, что это их последняя встреча в жизни, – тебе, друг мой, пора.  У меня через пять минут по времени будет уже урок!

            И в этот момент раздался слабый стук в дверь.  Потом тяжёлая дверь класса тихо и осторожно так отворилась, и внутрь протиснулось этакое милое, с тощими косичками, но с серьёзным лицом этакое создание с большой чёрной папкой для нот, которая была ей не по росту велика, а потому свисала почти до самого пола в её маленьких и тоненьких, как у мышки ручонках.

            - А вот и наша Варенька, – улыбнулась, изобразив на лице неподдельную радость, в душе всплакнувшая, но несостоявшаяся Сенькина вторая мамка, – проходи, проходи, моя девочка, и не бойся, – приободрила она оробевшую было вошедшую пигалицу, – мальчик этот от нас уходит уже!

            Сенька встал, посмотрел прощальным взглядом на сидящую за открытым пианино всем сердцем почитаемую им, как всегда похожую на новогоднюю ёлку, дорогую для него Маргариту Львовну и быстро направился на выход, но, не доходя до двери, остановился и оглянулся ещё раз на прощание.  Учительница и  пришедшее к ней на занятие милейшее с ангельским ликом чудо, не мигая, смотрели ему вслед, и он сконфуженно улыбнулся, как бы извиняясь, за этот свой неурочный визит в данный класс и на выдохе выдавил из себя.
 
            - До свидания, Маргарита Львовна.  Спасибо вам за всё, – подбежал к ней, неловко обнял её за короткую шею, прижался щекой, душой и сердцем к ней и молча неуклюже по детски ткнулся своими губами в пышную причёску, и тут же опрометью выскочил вон из класса, унося навсегда с собой этот светлый образ замечательного человека и педагога.

            Только через много, много лет он однажды случайно узнал, что имя Маргарита по-гречески означает жемчужина.  Она и была им, эта замечательная педагог по фортепиано самым настоящем в жизни Семёна драгоценным жемчугом.


            Екатерина Павловна Ложкина не только, как преподаватель словесности со стажем, но и, просто, как женщина не была чужда тяге ко всему, что есть в этом мире прекрасного, и потому, она довольно быстро, как психолог уловила всю внутреннюю борьбу в ранимой душе этого настороженного волчонка.  Ершистый по натуре парнишка пока ещё до конца нераспознанный ею как человечек не по своей воле прибывший к ним сюда, в их детский дом был совсем из другого мира и явно нравился ей, ещё не зная почему, но вызывал он у бездетного завуча в душе глубокую материнскую симпатию.  Она уже с первой минуты с ним общения понимала, что этот ребёнок не выглядит затравленным и грязным неучем, и
неприкаянным, вечно озирающимся, боящимся, чтоб его не поймали и не схватили, лишив свободы, уличным беспризорником, хотя хватало таких ещё после войны предостаточно. 

            И только после смерти товарища Сталина их, немытой ребятни сильно по вокзалам и трущобам в стране поубавилось.  Не походил он этот вновьприбывший мальчишка и на забитого ребёнка из пропащей семьи, чьи родители оба ведут шальной и разгульный образ жизни, не просыхая.  Он был сыт, хорошо одет и обут, опрятен и заботливо обихожен.  А его  откровенно-стыдливое признание о том, что он давно уже не играл на фортепиано, ей, школьному психологу говорило о том, что он, этот будущий их воспитанник, был явно из хорошей семьи, что и выдавало в нём, весьма, стеснительную, если не сказать, стыдливую и совестливую натуру.  А колючесть – это всего лишь его детское оружие самозащиты. 

            - И как давно ты, Сеня, не играл на фортепиано, – прозвучал осторожно её вопрос.

            - С начала этова года, – выдохнул сухо выбывший ученик из музыкальной школы.

            - Да.  Срок, конешно, немалый, – согласилась любительница музыки, – может, всё ж таки мы пройдём с тобой в пионерскую комнату и посмотрим стоящее там у нас старое хозяйское пианино?

            - Посмотрим, – дал своё согласие несостоявшийся музыкант.

            - Ну, тогда пошли? – вышла из-за своего стола сама дотошное любопытство.

            Следом неохотно поднялся со стула и её не совсем сговорчивый гость.  И знакомый запах духов снова пьяной памятью окутал парня, и едва скрываемые слёзы сами закипели где-то глубоко у него внутри, вынудив притормозить движение,  Увидев, что с мальчиком опять что-то неладное вдруг происходит, открытая и чадолюбивая душа тут же участливо, как родная мать, аккуратно спросила.

            - Што с тобой? – пауза, – у тебя што-то болит??

            - Нет, – ответил ей, отдышавшись, взбрыкнувший дегустатор дамских духов, – мне чёй-то не хочется проверять тут ваш инструмент!

            - Почему? – удивилась смене настроения решительная тётка завуч.

            - Не знаю, – пожал Сёмка плечами.

            - Может, боишься чево-то, – поняла она по-своему это странное у парня поведение, – так мы закроем дверь и будем в комнате с тобою одни.  Или ты стесняешься меня?

            - Никаво я не боюсь, – взъерошился драчливый кочет, – и не стесняюсь!

            - Ну вот и пошли, – подтолкнула слегка его в спину знаток детской натуры. 
 
            Выйдя в коридор, она попросила одну из девочек уборщиц, обратившись к ней по имени, сбегать вниз к дежурной воспитательнице и принести ей сюда ключ от пионерской комнаты.  Всего несколько минут и разновеликая парочка была уже там.  Просторную, как правильный квадрат комнату с двумя рядами письменных столов украшали развешанные по стенам плакаты, где на каждом из них были изображены, занятые разными полезными делами аккуратные мальчики и девочки с повязанными красными галстуками на шеях.  И  стены этого помещения в отличие от общего зала были высоко окрашены в бежевый цвет масляной краской.  Но даже эта мягкая цветовая теплота в купе с белым потолком всё же не могла смягчить казарменный душок законного чертога пионерии.  И чисто вымытый до блеска пол не улучшал от увиденного впечатление, но обрадовало глаз стоящее в углу это старинное великолепной работы чёрного цвета пианино. 

            Оно сиротливо возвышалось впереди справа возле высокого окна в обрамлении из плотной тяжёлой ткани несуразных грязно-коричневых штор в долевую складку, которые, как незастёгнутая ширинка мужских брюк свисали неровными полосами почти до самого пола.  Это старинное, уже само по себе произведение искусства с красивыми бронзовыми подсвечниками, расположенными по бокам передней деки уже свой формой, привлекало к себе внимание.  А начищенный до блеска металл изящных без свечей канделябров, сиял и отливал золотом благородной оправы.  Этот великолепный и, видно, очень дорогой, но не для баловства, созданный большим мастером музыкальный шедевр, явно подтверждал его высокое, аристократическое происхождение.  Вся передняя часть этого по всему когда-то очень непростого, эксклюзивно созданного фортепиано, была инкрустирована элегантной, если не сказать, даже несколько вычурной, но очень выразительной резьбой, но так, чтобы вся эта резная добавка для красоты не могла бы своим присутствием повлиять на качество
издаваемого звука этим из дерева, чугуна и стальных натянутых струн музыкального чуда.      

            - К такому пианино и прикасаться то страшно, не то, чтобы играть на нём, – слегка, с восхищением оробел его вынужденный смотритель.   

            Но сладкая пышечка, Екатерина Павловна смело подошла к этому стоящему в углу, как инородное тело великолепному чуду и решительно подняла его массивную, слегка по краям с облупившейся краской крышку, тем самым приглашая к нему её новоиспечённого юного оценщика.  И Сёма осторожно, как шкет переполненный чувством и любопытством последовал молча за её настойчивым, не позволяющим отказа, приглашением.  Взял возле первого стола торчащий стул, поставил его рядом с кем-то, когда-то сотворённого руками человека совершенством и присел, не спеша на самый краешек его.  Опустил на колени от волнения дрожащие руки, поднял голову и посмотрел внимательно на некогда шикарную, но безжалостно изуродованную безалаберной детдомовщиной клавиатуру, где по краям у которой уже не хватало перламутровой облицовки.  Но это никак не могло помешать игре на инструменте, разве что, создавало бы некоторые неудобства.

            - Ну што же ты? – слегка поторопила эксперта экзаменатор.

            - Ща-ас, щас, – тихо отозвался, поражённый своим наивным отношением ко всему прекрасному, небезнадёжный дилетант.  Поднял руки и, бросив их сверху на клавиши, как коршун на свою добычу когти, бойко проиграл первую гамму.  По форме чудо инструмент отозвался надтреснутым, не совсем отстроенным затяжным звуком, отчего руки молодого  пианиста сами собой вернулись в исходное положение, оглаживая колени.

            - Та-ак.  Поня-атно.  Расстроено, – спокойно констатировала любительница духов «Красная Москва».

            Она и до этого раньше знала, в каком состоянии находится их инструмент.  Но для неё было гораздо важнее понять, уяснив для себя уровень подготовки новичка, сможет он или не сможет в дальнейшем принимать активное участие в общественной жизни детского дома, и насколько он, сей отрок коммуникабелен и социально адаптивен?  Сумеет ли он в непростом подростковом коллективе найти без эксцессов общий язык со всеми, или будет отвергнут воспитанниками и тогда постоянно станет униженным и забитым?  А это и был для неё наиглавнейший вопрос – вопрос врастания человека в отверженное общество. 

            - Ничево, – последовало тихо на хозяйское заключение в ответ.

            - Почему ж тогда перестал играть? - не поняла та скромное "ничего".

            - Инструмент не расстроен, – выдохнул удручённо обезоруженный мастер.

            - То есть? – озадачилась сухо зав. учебной частью. 

            - Он разбит! - без обиняков выложил Сёмка.

            - Да! – согласилась с сожалением вторая по ранжиру начальник в детдоме, – любят уж наши ребятишечки по нему, как по барабану постучать порой без разбору!

            - А жаль, – уронил безнадежно очарованный видом инструмента горе-пианист.

            - И чево ж тебе жаль? - услыхал он в ответ

            - Фортепиано, – ввернул иностранное словечко простая душа.

            - Што совсем на нём невозможно играть? – не оценила вывод литераторша.

            Незадачливый виртуоз только пожал слкгка крепкими плечами.

            - Не знаю!

            - Может, ещё раз попробуешь?

            - Можно, – ощутил он нервный зуд в своих по клавишам соскучившихся пальцах.

            - Ну так пробуй! - поторопила парня очерствевшая вдруг ватрушка. 

            И беглое в темпе мажорное арпеджио нарушило пустую и вязкую, как липучка для мух тишину нежилой пионерской обители.  И в этот раз красивейший с виду и добротный инструмент не ответил на требования игрока, зависая на каждой ноте протяжно.  Тогда он, догадавшийся в чём тут дело, игрок-оценщик качества настройки данного детдомовского достояния, неприкаянной гармозы, как называла иногда его мама пианино, встал со стула, помятуя у себя в музыкалке наглядный урок от настройщика, отодвинул его в сторону и с пониманием опустился рядом с пианино на колени.  Нагнулся, наклонил голову и открыл там нижнюю массивную, как горизонтальная дверь тяжёлую резную крышку старинного из прошедшего века нарядного клавира и поправил внутри корпуса не без усилий, правда, запавшую в прорези демпферную педаль.
            
            - Всё! – выдохнул с облегчением коленопреклонённый ремонтник.

            - Што там? – поинтересовалась покровительница местных муз. 

            Обеспокоенный положением дел у данного музыкального страстотерпца, мастер с осторожностью стукнул пальцем на пробу по клавише, и та коротко ему отозвалась.  И он снова ещё раз шлёпнул уже по другой, нажав при этом рукою на выправленную педаль, и опять следом получился довольно долгий, протяжный звук.  Так, собственно то и должно было быть в подобном случае.  Сёмка отпустил педаль и в третий раз нажал уже на новую клавишу, и звук в ответ тут же сразу прекратился. 

            - Педаль не работала, – сообщил он, установив на прежнее место нижнюю крышку от пианино и поднялся, устраиваясь на заново пододвинутый к шедевру стул.

            - Понятно, – уразумела голова с гребнем в волосах, – и што ж теперь, – оценила она догадку и знания недоученного пианиста.

            - Теперь будет всё как надо, – отозвался решительно тот.

            И повторил проигранное им ранее арпеджио.  Получилось намного лучше.  Тогда, не прерываясь, игрок смело воспроизвёл несложный этюд известного педагога Черни.  И это уже в глазах начальницы возымело успех.

            - Хорошо, – похвалила она, – а што-нибудь ещё сможешь сыграть?

            - Чё именно? - рухнуло у игрока сердечко прямо в пятки.

            - Не знаю, – улыбнулась поощряюще благодарная слушательница, – тебе виднее! 

            И Сёмка кивнул в знак согласия головой, и, чтобы унять непрекращавшийся у него в пальцах нервный зуд, он снова опустил руки к себе на колени.

            - Щас, – опустил он низко голову.

            - Што ещё тебя смущает? – мягко приободрила музыканта учитель русского языка и литературы.

            Но ей никто на это ничего не ответил.  Перед ней и перед инструментом сидел уже не ребёнок, а человек, который сосредоточенно смотрел на приведённое им в порядок это старое пианино, будто гипнотизируя его, и тихо завороженно покачивался.  Дождавшись, когда в пальцах началось лёгкое покалывание, гипнотизёр поднял руки и с размаху сильно ударил по упругим клавишам.  Вступительный аккорд песни о городе-герое Москве резко оглушил пустующее для пионерских сборов помещение, и следом за ним уже, как могучая река потекла мягкой волной вдохновенная мелодия, в нестройном инструментальном, но в страстном исполнительском сопровождении.  И пальцы окончательно осмелевшего юного  музыканта со всей щедрой для них ласкающей силой награждали облупившиеся местами клавиши этого изысканного клавикорда, заставив этот застоявшийся инструмент хоть и не совсем охотно, но всё же ему подчинится, откликаясь на волю его и желания.

            - Да-а! – протянула бывшая детдомовская воспитанница, когда это расхристанное в хлам старинное фортепиано, издав последний звук проигранной мелодии, затихло, но ещё продолжало вибрировать и жить напоённое музыкой оглушённое пространство в казённой комнатёнке детского приюта.

            Следом за удовлетворённым возгласом своего удивлённого завуча вдруг раздались дружные, но в разнобой хлопки в ладоши.  Музыкант повернул на возникший шум голову и увидел, что в настежь распахнутом дверном проёме плотной стеной стоят, столпившись, девчонки уборщицы и, радостно щерясь, ему аплодируют.  На их изумлённых лицах тихо  блуждала одновременно и глуповатая улыбка восхищения и приятного удивления.  Среди детдомовской колготни до этой минуты подобных мастеров здесь пока ещё не было, вот и стала Сенькина игра на древнем пианино необычным событием в этой их жизни детского приюта.  Но вдруг дружные девичьи аплодисменты разом как-то стихли, и благодарные за услышанное восторженные уборщицы быстро, о чём-то перешёптываясь, и по одиночке, и мелкими группками разбежались в разные стороны, и вместо них в дверном проёме бойко нарисовались двое – директор и его неотъемлемая спутница, Раскатовская бабуля.
            
            - Да я гляжу, вы, Екатерин Пална, уже нашли с нашим новичком общий язык, – как руководитель деликатно поощряя, но с удовлетворением от услышанного констатировал в адрес пианиста на пороге пионерской богадельни вальяжный Николай Петрович.

            - Да, – удовлетворённо ответила она, – этот мальчик очень даже неплохо играет на фортепиано!

            - Мы слышали, слышали, – с одобрением покивал головой армейский в прошлом и нынешний детдомовский командир, – но сейчас вопрос стоит не об этом, – перевёл диалог в практическую плоскость Комбат, – нам с вами, Екатерин Пална, надобно показать место для пребывания наших гостей.  Закрывайте фортепиано и идёмте вместе с нами!

            - Но я, простите, занята, – с достоинством отозвалась его подчинённая.

            - Мы в курсе, – спокойно ответил бывший майор, слегка оглянувшись на Сенькину опекуншу, – идёмте, – сделал чёткий нажим на последнее слово жёсткий руководитель.

            - Хорошо, – дала согласие его заместитель.

            - Лилия Викторовна всё сама приготовила вместе с завхозом, – пояснил он свою по форме приказа просьбу, ответственный за это образовательно-воспитательное учреждение для детей сирот, оставшихся без попечения родителей.

            - Спасибо им, – коротко, но ёмко отреагировала Екатерина третья.

            - Так што, давайте посмотрим, што там, да как…   

            - Мы готовы, – гулко хлопнула крышка старого пианино, как тяжкая, неподъёмная  для Сеньки надгробная плита, навсегда перекрывшая ему обратную дорогу к его скорому возвращению домой, назад в прошлое, где ещё совсем недавно ему было хорошо, тепло и уютно в родном дому рядом с его любимой и обожаемой сказительницей бабой Надей.      

            - Идёмте, – двинулся со всей своей свитой к выходу немногословный директор.