366 снов на Благуше. Часть 3

                Часть 3
                Но не тревожь недвижные глубины,
                Не нарушай святой покой природы.
                Проснуться могут страшные медузы,
                И вынырнут внезапно из пучины
                Холодные и скользкие уроды.
                Узнаешь ужас, разорвавший узы.
                (Карл Штерн)
               
Сон 19
Холодным ветреным июньским днем он вошел в контору адвоката Рогериуса в Мемеле.
"Добро пожаловать, добро пожаловать, господин Велимирский!  Ваш покойный брат мне обо всем написал. Бедный мальчик... Помню его с детства... Вы, я знаю, были у его смертного одра..." – "Мне тяжело об этом говорить..."
"О да, конечно, простите... Ах, Феликс, Феликс, если бы вы знали, сколько страданий причинили вы своим родителям, став причиной их преждевременной смерти! Вы ведь были старшим, надеждой и будущей опорой семьи! Анджей был добрый и умный мальчик, но все знали, у него чахотка и он обречен. И вот он умер. Но, слава богу, вы живы: никак ваше имя спасло вас. Кстати, вы почти не изменились, хотя выросли и возмужали, и я сразу узнал вас. А теперь давайте уладим необходимые формальности. Считаю своим долгом познакомить вас с письмом, которое получил от вашего брата два месяца назад.
"Любезный господин Рогериус! Рад поделиться с вами своим последним, надо думать, счастьем, но зато каким! В Страсбург из Вест-Индии приехал мой дорогой брат Феликс, который десять лет назад убежал из дома и  которого мы все почитали погибшим. Начав юнгой, он стал капитаном, повидал мир, а теперь   желает начать новую цивилизованную жизнь. Я хотел сразу же ехать с ним в Мемель, чтобы оформить на него имение, принадлежащее ему по праву первородства, но он уговорил меня отложить поездку, так как хотел во что бы то ни стало поступить в университет, ибо жажда знаний одолевает его теперь так же сильно, как раньше ненависть к учебе. А несколько дней назад произошло резкое обострение моей болезни. По словам доктора, это последнее и надежды нет никакой. Жить мне осталось два-три дня, а, может быть, и меньше. Феликс не отходит от меня, он очень удручен, хотя не показывает виду. Я заставил его дать  слово, что после моей смерти он поедет в Мемель и вступит в права наследования.
Прощайте.
Искренне Ваш,
А.В».

Сон 20
Постепенно он стал привыкать к новому образу жизни, новому имени и новому прошлому. Высокий массивный дом, напоминавший не то корабль, выброшенный на берег штормом, не то собор, не то крепость, не то простое нагромождение объемов и камней, был  окружен запущенным пейзажным парком, за которым начинались заросшие соснами дюны. Непрерывно дующий с моря ветер искривил их стволы, и, казалось, сосны танцуют, изгибаясь, извиваясь, кланяясь и раздваиваясь, протягивая друг другу длинные руки. Лето выдалось дождливое и ветреное. День и ночь слышался неумолчный гул моря, с которым смешивался шум деревьев и надрывные крики чаек.
Вначале он чувствовал себя  гостем, живущим под неусыпным наблюдением невидимых и безмолвных хозяев. Они взирали на него со старинных портретов; поскрипывали половицами; вздыхали, но так, что вздохи их не отличались от шума ветра.
Он не чувствовал суеверного страха, покорно принимая то, что происходило с ним. Он ждал. Однако не происходило ровным счетом ничего.
Первым делом он заказал в местной церкви мессу по родителям и брату. И, как только раздались торжественные и скорбные звуки органа, он не мог сдержать рыданий. О нет, он не актерствовал, но это получилось настолько искренне и естественно, что он испугался своей несдержанности. Прихожане, видя, как убивается молодой хозяин, тоже не могли сдержать слез. Блудный сын, не перед кем ему теперь каяться, разве что перед Богом…
После мессы к нему подошли немногочисленные соседи  –  владельцы близлежащих имений. По счастью, они не претендовали на то, что он их помнит, и сами называли себя, иногда припоминая те или иные эпизоды из жизни его семьи, Все говорили, что его, хоть и повзрослевшего, легко узнать и как были бы счастливы родители, если...
На следующий день он решил исповедаться и причаститься.
Сельский священник, радушно принявший его вчера, на этот раз посмотрел на него в некотором замешательстве.
"Сын мой, – промолвил он, – я обыкновенный сельский священник, много лет не выезжавший за пределы здешней округи. Я привык выслушивать исповеди простодушных крестьян. Вы же повидали мир, образованы, и, вижу я, на сердце у вас неспокойно. Но сподобит ли меня Господь облегчить вашу душу, пойму ли я должным образом то, что терзает вас, найду ли достаточно убедительные для вас слова утешения и назидания? Здесь неподалеку есть аббатство. Настоятель – человек образованный и набожный, и он станет для вас лучшим духовным отцом".

Сон 21
"Так старый патер отказался выслушать вашу исповедь?  –  промолвил аббат, подавая ему для поцелуя белую пухлую, унизанную перстнями руку. – Странно, знаю его  сорок лет, но такого за ним еще не водилось. Ну что же, рассказывайте..."
Как только он начал свой рассказ, аббат резко оборвал его: "Сын мой, лгать на исповеди – смертный грех. Кого ты хочешь обмануть? Бога?"
Он поднял глаза. Теперь перед ним был уже не вальяжный, почти светский человек, а фанатик-инквизитор: мертвенно-бледный, с тяжелым неподвижным взглядом, голосом отрывистым и бесстрастным. "Ты не смог обмануть даже сельского священника, а хотел обмануть меня.  А теперь – все сначала, и не дай бог тебе утаить или забыть хотя бы одну свою мысль".
И он рассказал все, не упустив ничего. Постепенно суровое лицо аббата смягчилось. С каким-то веселым любопытством слушал он про аудиенцию под мостом, а уж когда речь зашла о черепахе, не мог удержаться от смеха.
Когда он кончил, аббат сказал: "Друг мой, от дальнейших исповедей я вас отныне  освобождаю: это теперь совершенно бесполезно, учитывая то, что вы мне поведали. Причастие  –  пожалуйста, не надо привлекать к себе внимания,  все равно это, во всяком случае для вас, пустая формальность. Разумеется, я не отказываюсь быть официально вашим духовным отцом. Приходите ко мне, как будто на исповедь, и мы поговорим о том, что интересно нам обоим.  Можете беспрепятственно пользоваться монастырской библиотекой, а я, в свою очередь, надеюсь на ваше гостеприимство: Велимирский старший был страстным библиофилом".
На прощание аббат подал ему руку и вполголоса, доверительно сказал: "А вы сильно продешевили. Имение! Близ Мемеля!  В него надо вложить раз в десять больше, чем оно стоит, и тогда, может быть, оно станет приносить доход.  А так вас ждут одни убытки. Что касается денежек вдовы, это не бог весть какая сумма. Да... Что же вы не торговались? В этих случаях все торгуются".

Сон 22
Разговор с аббатом задел его. Он ожидал упреков, угроз, даже проклятий, а все закончилось сожалеющим: продешевил. Однако продавал ли он вообще свою бессмертную душу? Что, собственно, было? Глупый фант и шутка на маскараде. Потом он честно выиграл в шахматы это незавидное, как считает аббат, имение. И никого он не пустил по миру, не обездолил. Анджей умер, других наследников нет. Как знать, быть может, он просто хотел пристроить имение в хорошие руки и выбрал меня, но почему?  Так что же осталось? Кошелек, который я забыл, точнее, не смог вернуть вдове. Не бедной, между прочим, вдове. Он вспомнил узкие полоски черных венецианских кружев вокруг ее тонких запястий.
Через несколько минут он принял простое и естественное решение, которое должно было полностью успокоить его совесть.
Кошельком вдовы он ни разу не воспользовался; более того, он его ни разу не открыл, чтобы пересчитать имеющиеся там деньги. И вот, придя домой, он взял его и отправился в дом священника с просьбой употребить деньги на ремонт церкви и помощь беднейшим прихожанам. Добрый патер был растроган.
"Спасибо, сын мой, – сказал он. – Видно, отеческие наставления аббата уже дали свои плоды».  – "О да,  – ответил он, – аббат посоветовал мне больше помогать церкви и заниматься благотворительностью." – "Святой человек!" – почтительно промолвил старик.
Назавтра, проходя мимо дома священника, он был поражен мрачным видом доброго патера. "Сударь, – сказал он, – понимаю, что для вас, как для истинного сына нынешнего века, нет ничего святого и уж тем более помогать церкви и нуждающимся вы не собираетесь. Но зачем  так глупо и недостойно издеваться?" – "Не понимаю вас..." – "Не понимаете? – с этими словами священник подал ему кошелек. – Не вы разве набили его всякой мерзостью?"
Он открыл кошелек и обомлел. В нем лежали осколки черепашьего панциря, на одном из которых было выцарапано: "Привет от Джонатана".
На минуту у него потемнело в глазах. "О господи... Простите... Я не знал..."
Но священник уже ушел, хлопнув дверью.

Сон 23
Дни шли за днями однообразной чередой, но он не чувствовал скуки. Проснувшись,  едва брезжил рассвет, он шел к морю и долго плавал среди волн в любую погоду. После завтрака, подававшегося немой кухаркой Вандой (умевшей, однако, понимать речь по губам), он вновь шел к морю, где гулял и купался или, устав от бесцельной борьбы с яростным ветром и бушующими волнами, отдыхал среди дюн, наслаждаясь тишиной и прощальными ласковыми лучами августовского солнца. Налюбовавшись закатом, он возвращался домой, обедал, шел в кабинет и садился за работу. Едва поселившись здесь, он начал писать книгу "Мои воспоминания о Вест-Индии", предназначенную придать единообразие и логику его историям,  которые ему приходилось рассказывать любопытным соседям. Дабы  в них  не было противоречий и, главное, чтобы самому не забыть собственные приключения, он и взялся за перо, но вскоре труд настолько увлек его, что он порой едва дожидался вечера, который переносил его в далекий яркий мир, полный приключений и сильных неподдельных страстей. Полагаясь не только на свою фантазию, он перечитал множество книг о Вест-Индии, благо библиотека Велимирских была чрезвычайно богата, особенно по части описаний разных экзотических стран.
Однажды, когда дом был уже погружен во тьму, он направлялся в кабинет. Вдруг он заметил, что из-под двери выбивается свет. Неужели Ванда была столь любезна, что зажгла свечи к его приходу? Это на нее не похоже. Он резко открыл дверь и вошел. За столом сидел Анджей Велимирский и читал его рукопись. Рядом с ним стояла бутылка вина и бокал, в котором искрилось темно-красное вино. Услышав шум, Анджей не спеша обернулся, улыбаясь, поднялся ему навстречу, взял за руки и пристально заглянул в глаза: "Здравствуй, дорогой брат!"


Сон 24
Анджей, по сравнению с первой и последней их встречей, выглядел прекрасно, хотя руки его были холодны, как лед. Он немного поправился, загорел, на щеках появился здоровый румянец, некогда нервное лицо приобрело спокойное добродушное выражение.
"Вот, зачитался, – сказал Анджей. – Ты интересно пишешь, но страдает стиль. О грамматике, орфографии и тем более синтаксисе я молчу. Впрочем, это легко исправить. Ну, садись, садись: ты ведь здесь хозяин».
Анджей усадил его в кресло, а сам сел на широкий стол, широко улыбаясь и глядя на него с любовью и нежностью сверху вниз.
Ему стало зябко, хотя в кабинете ярко горел камин.
"А я, пока тебя дожидался, огонь развел. Я тоже мерзну, как и ты, это у нас семейное. Итак, за встречу!"
Анджей достал еще один бокал и налил ему.
Вино было какого-то странного вкуса, чуть солоноватое.
"Хорошее вино? – осведомился Анджей. – Лучшая бутылка из нашего погреба".
"Да, вкус своеобразный", – вежливо произнес он.
"Так я и думал: ты оценишь. Налить еще?" – "Нет, спасибо". –  "Ладно, допьем в следующий раз".
"Ну, теперь рассказывай", – после минутного молчания сказал
Анджей. – "О чем?" – "Как о чем? Да о своем житье-бытье в Вест-Индии. Мы же с тобой десять лет не виделись".
И он стал рассказывать. Вначале неуверенно, мучительно вспоминая написанное, потом увереннее, свободнее. События, ситуация, образы, лица переполняли его, и он едва успевал облечь их в слова и фразы, а они все множились и множились.
На рассвете вдохновение стало постепенно оставлять его, он начал говорить медленно, скупо и в конце концов замолк.
Анджей смотрел на него с восхищением и восторгом. "Я горжусь тобой! Ты герой! И как я жалею, что не убежал тогда вместе с тобой! Да и мог ли я? Проклятая болезнь надломила меня. И не столько физические силы, сколько веру в себя, свою будущность, способность и саму целесообразность принимать ответственные решения и менять свою жизнь. И я покорно плыл по течению, будучи уверен, что так и должно, что иного пути нет и мне остается ждать скорого и неизбежного конца. Но я все еще жив, а жизнь между тем прошла мимо, и только не говори, что никогда не поздно начать все сызнова. Никогда не поздно только для тех, кто привык менять и меняться..."
Вдалеке в деревне прокричал петух. "Ну, мне пора, – поспешно сказал Анджей. – Добрая Ванда приготовила мне уютную комнатку, и я, наконец, высплюсь, К завтраку и обеду меня не надо будить; я сам приду к тебе вечером».
Анджей ушел, а он еще долго сидел у камина, пытаясь согреться. Дрова кончились, и огонь догорел, и он, еще чувствуя легкий озноб, забылся тяжелым сном прямо в кресле.


Сон 25.
Пробудился он уже после полудня и вышел на берег. Море пенилось расплавленным  сверкающим серебром. Солнце, окруженное громадами туч, стояло еще высоко. Иногда одна из них закрывала его, и тогда волны гасли, темнели, но потом с новой силой вспыхивали мириадами искр.  В отполированном волнами песке отражались тучи, подобные устремленным в синеву неба колоннам.
Он разделся и бросился в море. Волны пенились, насколько хватало взгляд, и он долго шел, а потом плыл среди брызг, ослепленный яркими лучами солнца.
Наконец, он оказался в открытом море. Покачавшись на волнах, он почувствовал холод и решил плыть назад, но море не отпускало его. Отдельные слабые волны  толкали его к берегу, но многочисленные и сильные тянули все дальше и дальше от земли.
«Не спорь с морем, – вспомнил он слова одного старого рыбака, – оно не любит строптивых. Отдайся его воле, и оно, может быть, пожалеет тебя».
Нет, море не хотело убивать его, но и не жалело. Оно просто играло с ним: качало, захлестывало и вновь отпускало. И он мог бы развлекаться этой игрой, если бы не холод, пронизывающий его насквозь. Пальцы онемели и почти потеряли чувствительность, и чья-то сильная ледяная рука медленно сжимала его сердце, которое все меньше и меньше согревало остывающее тело.
И вдруг он увидел вдали корабль. Он поднял руку и закричал что было сил, но из груди вырвался  только слабый стон. Не  может быть, что они его увидели или услышали. Но, о чудо, корабль плыл  прямо по направлению к нему. И вот, оказавшись совсем рядом, он вдруг поменял направление…
«Человек за бортом!» – раздался крик.
Его вытащили, отнесли в каюту капитана и, навалив на него с десяток не очень чистых одеял, заставили выпить пару стаканов рома, после чего он провалился в глубокий блаженный сон.
Он пробудился от ярких лучей утреннего солнца. Судно стояло  на причале, едва заметно покачиваясь. Он лежал, не думая ни о чем, наслаждаясь теплом и вновь  обретенной жизнью.
Через некоторое время в каюту вошел капитан. Это был молодой человек примерно одного с ним возраста, с загорелым обветренным лицом.
«Наконец ты проснулся. Как себя чувствуешь?» – «Спасибо, хорошо» – «Раз так, поручаю тебя заботам моего боцмана. Он даст тебе одежду и накормит. Ты как в море-то оказался?» – «Я из Мемеля. Мы с друзьями выпили немного, и я на спор полез в море купаться во время шторма. Ну, меня волной и унесло». – «Вот дурак!».
С этими словами капитан ушел, а вскоре появился старый боцман. Бросив перед ним весьма добротную одежду, он сердито сказал: «Это тебе от нашего капитана Джона Смита. Это он, конечно, зря. У нас, видите ли, с ним один рост и размер, отдай ему мою одежду. А я ему: в трюме завались всякого тряпья, есть чем наготу прикрыть. Но он разве послушает старого человека? И вот он еще тебе денег на дорогу дал. Как будто пешком не дойдешь до своего Мемеля, здесь и сорока километров нет». – «А где мы сейчас?» - «В Хайлигенау».
Он обрадовался: повезло. До имения три с половиной часа берегом.
После обильного и сытного завтрака он отправился в путь. Ветер немного стих и стало заметно теплее.
Вскоре его нагнал капитан. «Ты что это, в Мемель пешком отправился?» – «Да, проветриться хочется. К ночи дойду: дни сейчас длинные». – «Ты прав, это тебе полезно. Нам с тобой по пути. У меня тут дела неподалеку».
Шли молча, время от времени перебрасываясь ничего не значащими словами. Капитан был, видно, молчалив и нелюбопытен, а он еще чувствовал некоторую слабость и не хотел тратить силы на разговоры.
Часа через два капитан  как-то принужденно спросил его: «Вот ты местный житель и, наверное, людей в округе знаешь, не только в Мемеле…» – «Да, кое-кого знаю». – «А господ Велимирских знаешь?» – «Да, слыхал о них». – «Что же ты о них знаешь? Живы они?»  –  «Умерли».
«Ты это верно говоришь?» – спросил капитан изменившимся голосом после недолгого молчания.
«Да, я видел их надгробие». – «А сын их жив?» – «Да, живет в имении».
Вдали показался шпиль деревенской церкви.
«Ну, мне пора. Счастливого пути», – сказал капитан и свернул в сторону дюн.

Сон 26.
Ванда ни удивилась, ни обрадовалась его приходу. Посмотрела на него долгим взглядом, более долгим, нежели требовалось для того, чтобы понять приказание, и отправилась на кухню. Несмотря на сытный завтрак, он чувствовал волчий аппетит и с удовольствием пообедал раньше обычного.
Приближался вечер, но идти в кабинет не хотелось.  Не было никакого желания ни писать, ни тем более встречаться  с Анджеем.
«Странный он какой-то. И почему называет меня Феликсом, хотя прекрасно знает, кто я? А уж не сумасшедший ли он?»
Безотчетная неприязнь к Анджею вызывалась и невольным чувством вины, и противным солоноватым пойлом, которое пришлось с ним отведать, и снисходительная критика в адрес его стиля и грамотности. А он-то был уверен, что хоть в этом безупречен. Не хотелось видеть Анджея особенно после встречи с капитаном. Чем  больше он думал о нем, тем больше он ему нравился: «Великодушный, добрый, простой человек… Спас мне жизнь, а вел себя так, будто мы случайные попутчики. И свою  одежду мне подарил и денег на дорогу дал, хоть и небогат, судно его не бог весть какое. Черт, а я ведь не поблагодарил его как следует и не вернул деньги. Странно, я даже лица его не запомнил. В каюте он  появился лишь на миг, когда я был в полузабытьи, а по дороге солнце светило в глаза».
Думать о капитане было легко и  приятно, ибо существование таких людей  доказывало, что мир еще не совсем погряз во зле. Ах, опять эти книжные поповские мысли! Когда я, наконец, начну думать сам? Когда эти школьные фразы выжжет солнце и смоют волны?

Сон 27.
После обеда, вместо того, чтобы идти работать, он отправился гулять. К морю уже не хотелось, и он немного побродил по парку, а потом без особой цели пошел дальше и оказался на кладбище.
Недалеко от часовни возвышалось надгробие господ Велимирских, умерших в один месяц незадолго до его появления здесь. И вдруг он увидел капитана, неподвижно стоящего на коленях у могилы.
Он бесшумно отступил назад. Сердце бешено колотилось; было трудно дышать. «Феликс Велимирский...»
Первая мысль была: бежать, бежать куда глаза глядят, и больше не возвращаться в это проклятое место.
Он перелез через кладбищенскую ограду и вскоре оказался в одном  из дальних углов парка. У поваленного ветром дерева он увидел топор: видно, его забыл работавший здесь садовник. «Завтра надо сказать разгильдяю, чтобы не смел разбрасывать хозяйское добро где попало». Но тут он вспомнил, что больше  никогда не вернется сюда.  Не вернется? Но ведь это его дом, его жизнь, к которой он уже привык. И вот появляется некий проходимец и заявляет: «Я – Феликс Велимирский».  Небось уже идет по парку, прошел мимо фонтана, мимо цветника, вдыхая запах душистого горошка, поднимается по лестнице… Только бы с ним не встретиться. Чтобы попасть на дорогу в Мемель, надо вновь идти через кладбище. Ну, ладно. Его уже там нет. Однако, приблизившись к часовне, он вновь увидел капитана в той же позе. Окаменел он, что ли?
Полная луна выплыла  из-за туч, и в это  время  у него под ногой хрустнула ветка.
Капитан обернулся. И вот, в зеленоватом свете луны, он увидел его лицо. Свое лицо. Нет, это был не близнец, не двойник, но это лицо могло принадлежать ему, если…Капитан, все еще стоя на коленях, смотрел на него удивленно и немного растерянно.
И вдруг, объятый  необъяснимой ненавистью, он обрушил на его голову топор. И потом еще и еще раз. И бросился бежать, натыкаясь на кресты, падая, не понимая, где кончается кладбище. А оно все не кончалось, и он все бежал и падал, а кресты и надгробия не пускали его, вставая на пути безмолвным войском. 
Выйдя на дорогу, он почувствовал облегчение, и вдруг страшная мысль пронзила его: завтра найдут тело у надгробия Велимирских, и  все поймут, кто из них больше похож на мальчика, пропавшего десять лет назад, и почему один из них мертв. Он вернулся и твердым, ровным шагом прошел сквозь толпу крестов к надгробию Велимирских. Луна скрылась за тучи, и он плохо видел  изувеченную голову убитого. Взяв топор, он стал рубить лицо Феликса Велимирского, покуда не понял, что отныне никто никогда не узнает его.


Сон  28.
Бросив  топор, он вернулся домой, запер дверь своей комнаты на задвижку и мгновенно заснул. Когда он открыл глаза, то увидел, что  перед распятием горит лампада. На его постели, весь в черном, сидел Анджей Велимирский. Его лицо было бледно, печально и строго. Анджей встал и взял его за руку. Долго стоял и смотрел на него в упор прозрачно-голубыми, немного воспаленными глазами. Потом он наклонился и поцеловал его в лоб холодными губами. «Покойся с миром!» – произнес он и вышел.
Он проснулся. Лампада не горела. Дверь и окно были заперты изнутри. «Проклятый сон…»
Рассветало. Шел дождь, мелкий, упорный. Как всегда в такую погоду, он был бодр и мыслил ясно.  Феликсу придется полежать под дождем, едва ли кто пойдет в такую погоду на кладбище, а завтра… Как все это будет? Кто увидит первым, кто и что ему скажет?  Странно, что Феликс  не пошел домой  повидаться с братом, а сразу отправился на кладбище. Что ж, это можно объяснить  мучительным чувством вины перед родителями, отсутствием душевной близости с младшим братом… А не встретился ли он с кем-нибудь до посещения кладбища, намеренно или случайно? Если так, он пропал. Он или она  смогут опознать труп по одежде. Но с кем захочет встретиться снедаемый раскаянием блудный сын? И тут его осенило: Феликс свернул не к кладбищу, он свернул там, где был кратчайший путь к дому священника. Но как проверить, как узнать наверняка?
Недолго думая, он оделся и вышел на улицу.
Священник был уже в церкви. Он неторопливо ходил, зажигая свечи и читая молитвы.
«Патер, мне нужно исповедаться!»
Священник посмотрел на него строго, в упор: «У вас есть духовный отец – аббат. К нему и ступайте». – «Аббата нет в монастыре. Монахи сказали, он уехал надолго». – «Ну что ж, молитесь и ждите».
«Патер! – воскликнул он, бросаясь перед ним на колени. – Душа моя скорбит смертельно. Умоляю, выслушайте меня, пощадите несчастного грешника!»
Лицо священника было холодно и отрешенно. Ровно и бесстрастно он произнес: «Хочешь своей исповедью заставить меня молчать? Да, вчера у меня был Феликс Велимирский. Настоящий. Потом он пошел на кладбище. И ты убил его. Но только смерть заставит меня молчать об этом».
«Да, смерть заставит тебя молчать», – проговорил он и резким, сильным движением ударил старика в висок тяжелым подсвечником.

Сон 29
Днем, когда дождь прекратился, прибежал управляющий со страшным известием: «Священник убит прямо у алтаря, а на кладбище, у надгробия ваших родителей, упокой Господь их души, найден мертвец с изувеченным до неузнаваемости лицом. И убийцу уже нашли: это садовник, его топор  лежал рядом с ним. Верно, он и священника порешил, кому же еще. Конечно, негодяй все отрицает, говорит, забыл топор в парке после работы, но кто  ему поверит».
Последующие дни он почти не выходил из своей комнаты, поддерживая связь с внешним миром через управляющего. Единственное, что заставило его выйти, были похороны священника. Словно испытывая судьбу, он вместе со всеми подошел к гробу и приложил губы к высокому белому лбу. Он знал, что, по поверью, рана убитого откроется, когда к нему подойдет убийца. Но священник лежал, безмолвный и благостный, и ничего, ровным счетом ничего не произошло.
Когда вызванная трагедией суматоха улеглась, он стал выходить,  постепенно возобновив свой прежний образ жизни. Анджей не появлялся. Вначале он каждый вечер с замиранием сердца  входил в кабинет, ожидая  увидеть его там; плохо спал, просыпаясь  по несколько раз за ночь, но потом тревога улеглась, и он успокоился.
В приходе появился новый священник, садовника колесовали в Мемеле при огромном стечении народа, а Феликса Велимирского похоронили на краю кладбища, поставив над его могилой скромный деревянный крест с надписью: «Джон Смит», ибо матросы, повсюду искавшие своего капитана, объявились в деревне и опознали тело.

Сон 30
Однажды управляющий, посмеиваясь, сказал ему: «Не подыскать ли вам, ваше сиятельство, новую кухарку – помоложе и попригожей? Ванда-то совсем свихнулась». – «Я не замечал. Готовит она по-прежнему хорошо» – «Да, готовить она мастерица, но свихнулась она, помяните мое слово, как бы не случилось беды: грамоте стала учиться. Каждый вечер ходит к нашему учителю, и он ее писать учит. Старый дурак только и рад: в жизни не было у него такой ученицы. Не шалит, не болтает, смотрит ему в рот и молчит. И, как он утверждает, делает успехи». – «Пусть занимается чем хочет. Лишь бы готовила хорошо». – «Ну, как знаете».
Прошло несколько дней. И вот однажды, прогуливаясь по окрестностям и заглянув, как всегда, на кладбище, он обратил внимание на изменения, происшедшие с могилой капитана. Вокруг нее были посажены цветы, а на самом кресте надпись «Джон Смит» была соскоблена и вместо нее неумелыми каракулями  выцарапано: «Феликс Велимирский»
Проклятие… Значит, Феликс заходил к кому-то еще. А, может, кто-то знал его настолько хорошо, что мог узнать его даже в таком виде по каким-то особым приметам.
Он чиркнул спичкой и попытался поджечь крест. Но крест, отсыревший после дождя, не горел. В конце концов ему удалось  поджечь крест  на том месте, где были буквы, и мало помалу страшная надпись исчезла. Однако на следующий день надпись появилась вновь, и вновь он уничтожил ее тем же способом. Поздним вечером, одевшись потеплее, он пошел на кладбище и притаился недалеко от могилы капитана. Однако никто не пришел. Никто не пришел и в следующую ночь, когда он снова занял свой наблюдательный пункт. Третья бессонная ночь была уже непосильна для него и, придя с моря после заката, он заснул, как убитый. Проснувшись поздним утром, он сразу пошел на кладбище. «Феликс Велимирский» – было нацарапано на обгоревшем кресте. Вне себя от ярости и страха, он едва дождался вечера. Облив крест керосином, он поджег его. Крест мгновенно вспыхнул, превратившись в костер, и вскоре сгорел дотла.
Месяц прошел спокойно. История начала уже забываться. И вот однажды на прежнем месте появился крест, гораздо выше прежнего, и на нем теми же каракулями было вырезано: «Феликс Велимирский».
Он задумался. Надпись вырезал тот, кто хорошо знал и преданно любил покойника. И тот, кто тщательно изучил его привычки и мог проследить, когда он выходит из дома.
«Анджей? Что ж, вполне возможно. Кстати, куда он делся? Уехал? Притаился?»
А не спросить ли Ванду, где Анджей? Но как она ответит, раз она немая? Ну да, ведь она учится грамоте. Пусть напишет ответ на его простой вопрос: «Где Анджей?» Проверим ее успехи…
На кухне Ванды не было. Он отправился в ее комнату. Дверь в комнате была не заперта, но Ванды не было  и там. С любопытством оглядел он жилище старой кухарки. Широкая кровать, покрытая пестрым лоскутным одеялом, занимала большую часть комнаты. На стене у изголовья висело распятие. На комоде, прикрытая молитвенником, лежала пачка каких-то старых бумаг: пожелтевшие ученические тетради, ненужные счета, обрывки газет. И все эти бумаги были сплошь исписаны только двумя словами: «Феликс Велимирский».
«Вот для чего тебе нужна была грамота, старая ведьма! Но ты, проклятая, отправишься вслед за ними!»
Но где ее убить? В доме? Нет, на кладбище, на месте преступления!
Однако Ванда была дьявольски осторожна. Она не приходила на кладбище, когда он находился там, но, когда он позволял себе отдохнуть, надпись «Феликс Велимирский» появлялась вновь.
Между тем управляющий каждый день передавал ему деревенские сплетни. «Кто-то хочет вашей смерти, ваше сиятельство. Сегодня люди опять видели на кресте капитана ваше имя. Может быть выследить, кто это  озорничает?»
«Да, попробуйте», – согласился он.
Дежурить вызвалось немало народу: всем хотелось подзаработать. Однако выследить никого не удалось.
Наступили холода. Дежурившие на кладбище деревенские парни стали требовать двойную плату, а также водку и закуску, ссылаясь на мороз и длинные ночи. Однако в Рождественскую ночь все отказались идти на кладбище, да и ему надо было присутствовать в церкви. Он вгляделся   в толпу прихожан и сразу заметил Ванду: разряженная, благостная, с молитвенником в руках.

Сон 31
После богослужения Ванда  сразу отправилась домой и поспешила на кухню. Через час она накрыла в зале стол на четыре персоны и с непроницаемым лицом внесла  на огромном блюде гуся, фаршированного яблоками и черносливом.
Он сидел в углу дивана, наблюдая за неспешными и торжественными действиями Ванды, и ждал незваных гостей.
И они вскоре явились. Впереди Анджей Велимирский, за ним священник, капитан и садовник, который немного робел, пряча свои большие грубые руки.
Анджей, заметив его, дружески кивнул.
«Извини, здесь только на четверых. Да, раз ты здесь и скучаешь, сходи в погреб, принеси бутылочку токайского, а то Ванда прогуляться пошла». Сказав это, Анджей дружески подмигнул капитану: «Любит она тебя: недаром выкормила, вырастила».
Он послушно отправился в погреб. С немалым трудом найдя нужную бутылку, он вернулся в залу. Там царила теплая непринужденная атмосфера. Садовник, все еще немного смущаясь, с аппетитом уплетал гуся. Священник, потягивая вино, говорил ему ласково: «Бывало, ты все у меня спрашивал: какой он рай да какой. А вот он рай: сидишь с господами за одним столом и ешь гуся, сколько душе угодно». Садовник робко улыбнулся: «Так это рай, патер? – «Рай, дружок, рай…» – «А где же Господь Бог?» – «Дурачок, да он только родился. Куда ему с нами гуся есть…»
Рядом капитан говорил вполголоса Анджею: «Право, неловко мне, что Ванда из-за меня так мучается. Ходит туда в любую погоду, недосыпает… Ты бы сказал ей…» – «Брось, это ей в радость».  –   «Убьет он ее…»
«А вот и ты, – обратился к нему Анджей, – что так долго пропадал? Ко всем бутылкам, небось, приложился?»
Все засмеялись.
«Выйдем, дорогой, на пару слов».
Они вышли на крыльцо. Анджей, который оказался намного выше, чем казалось прежде, посмотрел на него сверху вниз. В его прозрачных ледяных глазах мелькнули алые огоньки.
«Чтоб Ванду оставил в покое. Понял? Теперь можешь идти спать».
И он улыбнулся, обнажив большие острые зубы, обрамленные тонкими красными губами.

Сон 32.
Мороз был такой сильный, что каждый вздох словно разрывал легкие. От ветра глаза слезились, но слезы замерзали сразу, образуя ледяные линзы, сквозь которые звезды казались сияющими парящими прямо над головой драконами, а луна, луна разорвалась и растеклась по черному небу желтым заревом. Пройдя несколько шагов по заснеженной поляне, на которой летними вечерами он любовался изысканным миксбордером, вдыхая пряный аромат цветов и наслаждаясь нежными жалобами флейты, он увидел, что на нем только фрак, надетый по случаю Рождества, однако мысль о возвращении была невыносима, и он свернул в парк, надеясь там укрыться от пронизывающего ветра. Деревья вздыхали и стонали, словно от боли, но, странно, к их жалобам не примешивался рев разбушевавшегося моря. Он вышел на берег. Море молчало, скованное морозом,  и это молчание заполонило все существо его и заглушило вой ветра и стенания искореженных сосен.
Лед был прозрачным, и под ним в зеленоватом сиянии  среди колышащихся водорослей нескончаемой чередой проплывали  тени –  фантастических чудовищ, давным-давно затонувших кораблей и городов, канувших в пучину небытия во времена бог весть какого потопа. Они тихо и не останавливаясь проплывали мимо, гонимые течением времени, но были такие, которые, отделяясь ото всех, прижимались ко льду невидимыми лицами и кричали что-то беззвучно, и, если это был тот, кто умер недавно, около рта его во льду образовывалась тонкая трещина. Она медленно росла, извиваясь, но потом изнемогал неслышимый голос, и трещина исчезала, скованная морозом. Но одна из них все извивалась и ширилась, и в конце концов черная, клубящаяся паром вода появилась в ней, и он услышал сдавленный, смутно знакомый голос: "Отдай мне свое лицо!" Щель сомкнулась, а голос теперь звучал у него в голове так,  как будто это был его внутренний голос, продолжавший его собственные мысли. "Я спас тебе жизнь, а ты убил меня, живешь в моем доме и пишешь мои воспоминания, которые прославят твое имя. Отдай мне свое лицо. Варвар, ты даже убить не можешь по-людски. Я ведь немного прошу. Зачем тебе твое лицо? Ведь ты ненавидишь его, а взамен ты можешь получить любое, какое захочешь".