Херманн Хессе. Сиддартха. Гл. 8 Над рекой

     Сиддартха, всё дальше от города, брёл через лес, понимая одно, что назад пути нет, что жизнь, которую он вёл долгие годы, ушла бесповоротно, выжата, выпита, и он сыт ей до отвращения. Умерла приснившаяся певчая птичка. Мертва птица в сердце. Глубоко увяз он в сансаре, отвращение и смерть впитывал со всех сторон, подобно губке, всасывающей до тех пор, пока не станет полна. Он был полон, полон пресыщением и досадой, томительной болью, смертью, не оставалось в мире того, что могло бы увлечь, порадовать и утешить. Мучительно хотелось покоя, забыть и больше не знать о себе, хотелось уже быть мёртвым. О если бы ударила молния и убила его! Или явился тигр и пожрал бы его! Или нашёлся напиток, вино или яд, что принёс бы оглушение, забвение, сон без проблеска и пробуждения! Да найдётся ли ещё грязь, в которой не выпачкался, прегрешение или глупость, которых не совершил, такая погибель, какой не отяготил бы души? Можно разве жить дальше? Можно разве опять и опять втягивать воздух, выталкивать воздух, испытывать голод и снова есть, снова спать, снова ложиться с женщиной? Разве круговорот этот не исчерпан, не завершён?
     Сиддартха вышел в лесу к большой реке, той самой реке, через которую некогда его, совсем юного, на пути из города Готамы переправлял перевозчик. Он приблизился к реке, в нерешительности остановился на берегу. Усталость и голод ослабили его, да и зачем идти дальше, куда, к какой цели? Не было больше целей, не было ничего, кроме глубокого мучительного желания стряхнуть с себя недобрый морок, извергнуть это выдохшееся вино, покончить с жалкой постыдной жизнью.
     На берегу, клонясь над рекой, стояло большое дерево, кокосовая пальма, и Сиддартха привалился к стволу плечом, обхватил рукой и уставился в зелёную воду, плывшую и плывшую под ним, глядел и чувствовал, как его заполняет желание отпустить ствол и исчезнуть в этой воде. Зловещая пустота взирала на него из отблёскивающей реки, и ей отвечала зловещая пустота в собственном сердце. Да, с ним было кончено. Что ещё, кроме как уничтожить себя, разбить неудачное творение своей жизни, швырнуть под ноги глумливо потешающимся богам. Таков был позыв поднимавшейся в нём тошноты: смерть, разрушение формы, которую он ненавидел! Пусть его сгложут рыбы, этого пса, этого Сиддартху, этого помешанного, это никчёмное разлагающееся тело, эту обессиленную изуродованную душу! Пусть его сожрут рыбы и крокодилы, пусть изорвут в куски демоны! С перекошенным лицом он оцепенело таращился в воду и заметив своё отражение плюнул в него. В глубокой усталости он стал выпускать из под руки ствол и чуть повернулся, чтобы отвесно свалиться и разом пойти ко дну. Он соскальзывал опускаясь, с закрытыми глазами, навстречу смерти.
     И тут, где-то в отдалённых пространствах души, дрогнул и пробился из давних полузабытых времён его истомлённой жизни какой-то звук. То было слово, лишь слог, который без мысли едва произносил непослушный голос, древнее зачинное и последнее слово всех брахманских молитв, священное слово Ом, значение которого - "полнота" или же "совершенное". И в миг, когда звук Ом коснулся Сиддартхиного слуха, его задремавший дух пробудился и узрел бессмысленность происходящего.
     Сиддартха ужаснулся. Вот, значит, до чего с ним дошло, как он безнадёжно запутался и до такой степени утратил всякое понимание, что мог искать смерти, что это желание, ребяческое желание, осмелилось разрастись в нём. Найти покой, истребив тело! И чего не сумели все муки последнего времени, всё разочарование и отчаянье, то произвело единственное мгновение, когда звучание Ом проникло  в сознание: он увидел меру своего падения и заблудшего неразумия.
     Ом! - негромко выводил он, - Ом! И снова помнил о Брахмане, помнил о неразрушимости жизни, вновь сознавал то божественное, которое позабыл.
     Но это было лишь мгновение, вспышка. Сиддартха осел под кокосом, поваленный усталостью и бормоча Ом, положил голову на выступающие древесные корни и провалился в сон.
     Глубок был его сон и свободен от грёз, давно уже ему не доводилось так спать. Когда он через несколько часов проснулся, то казалось, будто прошло десять лет; он слышал плеск бегущей воды, не понимая, где он и кто его сюда принёс, потом открыл глаза, с удивлением увидел над собой деревья и небо и вспомнил, где он и как здесь очутился. Но на это потребовалось немало времени, и прошедшее брезжило, словно окутанное пеленой, бесконечно далёкое, затерянное где-то там, бесконечно ему безразличное. Он знал только, что свою прежнюю жизнь, - в первый момент пробуждения эта прежняя жизнь показалась ему где-то позади оставшимся воплощением, давним предрождением его теперешнего я, - что свою прежнюю жизнь он оставил, что переполняемый отвращением и отчаянием хотел даже отшвырнуть целиком и всю жизнь, однако опомнился, возле какой-то реки, под кокосовым деревом, со священным словом Ом на губах, потом забылся и вот проснулся и глядит в мир, ощущая себя словно бы новым, другим человеком. Он тихо повторял слог Ом, с которым заснул, и ему представлялось, что весь долгий сон был не чем иным, как долгим самозабвенным повторением Ом, мыслью Ом, исчезновением и полнейшим растворением в Ом, в неназываемом, совершенном. И какой это был восхитительный сон! Никогда ещё сон не освежал его так, не молодил так, не обновлял! Или, может, он действительно утонул, умер и родился в новом обличье? Да нет, он себе был знаком, узнавал свою руку и ноги, знакомым было место, где он лежал, знакомо это я в его груди, этот Сиддартха, да, он знал его, своевольного упрямца, чудака-человека, но это был преображённый Сиддартха, обновлённый, поразительно выспавшийся, необыкновенно бодрый, полный радостного любопытства.
     Сиддартха поднялся, распрямился и тут увидел сидящего перед ним в позе размышления человека, незнакомого мужчину, монаха в жёлтом облачении, гладко выбритого. Он присмотрелся к этому человеку, не имевшему ни волос на голове, ни бороды, и не пришлось долго разглядывать, чтобы признать в монахе Говинду, друга юности Говинду, прибегнувшего под сень Возвышенного Будды.
     Говинда постарел, да, тоже постарел, но лицо его по-прежнему сохраняло былые черты, говорившие об усердии, верности, поиске, боязливости. И когда Говинда, почувствовав взгляд, открыл глаза и посмотрел, Сиддартха понял, что тот его не узнаёт. Говинда был рад, видя что спавший проснулся, он явно просидел здесь долгое время, ожидая его пробуждения, хоть и не узнал.
     - Я спал, - сказал Сиддартха, - а ты откуда взялся?
     - Ты спал, - отвечал Говинда. - Нехорошо спать по таким местам, где немало змей и лесные звери торят свои тропы. Я, господин, принадлежу к ученикам Возвышенного Готамы, Будды Шакьямуни, и вот, странствуя с несколькими из наших, я проходил тут этой дорогой и заметил тебя, спящего там, где спать опасно. Я думал разбудить тебя, господин, а когда увидел, как крепко ты спишь, то отправил остальных вперёд, сказал, что догоню после, и остался посидеть с тобой. А потом, похоже, и сам уснул, а собирался оберегать твой сон. Худо же справил я службу, усталость одолела меня. Ну а сейчас, коли уж ты не спишь, то дозволь мне уйти, чтобы я мог догнать братьев.
     - Спасибо тебе, самана, что оберегал мой сон, - сказал Сиддартха. - Приветливы и добры вы, ученики Возвышенного. Можешь идти теперь.
     - Да, пойду-ка я, господин. И да будет господин всегда благополучен.
     - Спасибо, самана.
     Говинда почтительно сложил руки в приветственном жесте, сказал:
     - Прощай же.
     - Прощай, Говинда, - ответил Сиддартха.
Монах замер.
     - Но позволь, господин, откуда ты знаешь моё имя?
Сиддартха усмехнулся.
     - Я знаю тебя, о Говинда. Знавал и в хижине твоего отца, и по брахманской школе, знаю со времён жертвоприношений, и по нашему пути к саманам в лесу, и по тому часу, когда в роще Джетавана ты прибегнул под сень Возвышенного.
     - Ты - Сиддартха! - громко воскликнул Говинда. - Конечно, я тебя узнаю и не пойму, как сразу-то не узнал. Привет тебе, о Сиддартха, велика моя радость снова свидеться с тобою.
     - Я тоже рад нашей встрече. Ты был охранителем моего сна, ещё раз спасибо, хотя, думаю, мне и не нужен был сторож. И куда ты держишь путь, друг?
     - Просто иду, никуда. Мы, монахи, всё время в пути, пока не наступают дожди, переходим с места на место, от селения к селению, живём по уставу, возвещаем учение, принимаем подаяние, отправляемся дальше. Так всё время. А ты, Сиддартха, куда ты идёшь?
     Сказал Сиддартха:
     - Да вот и со мной, друг, обстоит так же, как и с тобой. Иду, никуда. Просто иду. Странствую.
     Говинда засомневался:
     - Ты говоришь, странствуешь, и я верю тебе. Однако ж, прости, о Сиддартха, но не похож ты на странника, на пилигрима. На тебе платье богатого человека, ты носишь обувь как у знатного господина, а волосы твои, благоухающие душистой водой, не волосы странника, не волосы саманы.
     - Что ж, дорогой, приметил ты верно, всё видит он, острый твой глаз. Да я и не говорю, будто я, мол, самана. Сказал - странствую. Да так оно и есть, странствую.
     - Странствуешь, - сказал Говинда. - Не многие, однако, странствуют в подобном платье, не многие в таких туфлях, не многие - с такими, как у тебя, волосами. Никогда ещё мне, а я пилигримствую уже многие годы, не доводилось повстречать подобного странника.
     - Верю, верю тебе, мой Говинда. Ну а нынче тебе как раз такой странник и повстречался, в таких туфлях, в таких вот одеждах. Припомни-ка, дорогой, недолговечен бренный мир воплощений, недолговечны, ох как недолговечны, наши одеяния и причёски волос, и сами волосы наши, да и само наше тело. На мне платье, будто у какого-нибудь богача, ты верно подметил. И я ношу его, потому что и был богачом, и волосы я ношу, как носят их люди светские и женолюбцы, потому как одним из них был и я.
     - А нынче, Сиддартха, кто же ты нынче?
     - Не знаю. Знаю не больше, чем ты. Я в пути. Был богачом, но больше уже не богач, а кем буду завтра, не знаю.
     - Ты потерял своё богатство?
     - Я его потерял, оно ли меня. Было да не стало. Быстро вращается колесо воплощений, Говинда. Куда подевался брахман Сиддартха? Где самана Сиддартха?  Где Сиддартха богач? Быстро меняется преходящее, Говинда, ты знаешь.
     Долго, во взгляде сомнение, вглядывался Говинда в друга юности. Потом поклонился, как кланяются знатным людям, и двинулся своей дорогой.
     С улыбающимся лицом, Сиддартха долго смотрел ему вслед, он как и раньше любил его, этого верного, этого боязливого. Да и как ему, в сей миг, в сей великолепный час после необыкновенного сна всеми порами ощущающему Ом, было не любить кого-то или что-то! В том именно и состояло волшебное чудо, приключившееся во сне силою Ом, что он любил всё, полон был радостной любви ко всему, что видели глаза. Ведь оттого-то он, представлялось ему, и был перед этим так болен, что не умел любить ничего и никого.
     С улыбающимся лицом, Сиддартха смотрел вслед удалявшемуся монаху. Сон отлично подкрепил силы, зато нещадно досаждал голод, ибо два дня как он ничего не ел, а далеко позади остались времена, когда голод был нипочём. С горечью, но и с усмешкой думал он о тех прошлых днях. Он тогда, помнится, похвалялся перед Камалой тремя вещами, владел тремя благородными непобедимыми искусствами: поста - ожидания - размышления. Вот что было его богатством, его могуществом и силой, его крепким посохом. Трём этим искусствам, и ничему другому, выучился он в молодые годы прилежания и усилий. Но они его покинули, ни одного из трёх не было больше при нём, ни умения голодать, ни умения ждать или думать. Он променял их на самое жалкое, самое преходящее из всего, на услаждение чувств, на беззаботную и удобную жизнь, на богатство имения и денег! И вправду, странно всё получается, как раз теперь-то он, выходит, и стал большим ребёнком.
     Сиддартха задумался о своём положении. Думанье давалось с трудом, да и желания вникать не было, но он себя заставил. 
     И вот теперь, думал он, когда все наибреннейшие из вещей от меня отступили, я снова стою под солнцем, как стоял когда-то малым ребёнком, нет ничего, что было бы моим, я ничего не умею, ничего не могу, не выучился ничему. Чудеса да и только! А я ведь уже немолод, волосы наполовину поседели, на убыль идут силы, а начинаю всё от самых начал, с малого дитятка! Невольно он и тут усмехнулся.  Да, странная, однако, судьба! Вниз да под гору. И снова он пуст, наг да глуп стоит посреди этого мира. Но никакой печали он в себе об этом не находил, нет, даже чувствовал, как из него неодолимо рвётся смех, смех над самим собой, смех над странным нелепым миром!
     "Плохи твои дела, ты катишься вниз!" - сказал он себе и расхохотался при этом, а в то время как говорил, взгляд его упал на реку, и он увидел, что и река тоже катится вниз, безостановочно вниз, распевая и радуясь. Ему очень это понравилось, и он в ответ приветливо улыбнулся реке. Не та ли самая это река, в которой он собирался себя утопить, когда-то, лет назад сто, или ему это привиделось во сне?
     Причудлива и впрямь была моя жизнь, думал он, диковинными бродила она путями. Мальчиком я имел дело с одними богами да жертвоприношениями. Юношей - с аскезой, размышлением и самоуглублением, искал пути к Брахману, поклонялся всевечному в Атмане. Возмужав, отправился вслед за аскетами-самоистязателями, жил в лесах, терпел жару, холод, учился голодать, учил тело отмиранию. Потом чудо встречи с постижением в учении великого Будды, я прямо чувствовал, как словно собственная кровь струится во мне понимание единства мира. Но должен был покинуть и Будду, и его великое знание. Я ушёл, я учился у Камалы усладам любви, учился у Камасвами торговле, наживал груды денег, расточал деньги, научился любить своё чрево, научился потакать порывам и чувствам. Немало лет ушло на то, чтобы порастерять дух, разучиться думать, забыть о единстве. И разве я долгими кружными путями не пришёл в итоге к тому, что превратился мало-помалу из мужчины в ребёнка, из мыслителя - в большого младенца? И всё-таки путь был добрый, не погибла в груди та птица. Но и какой это был путь! Через сколько глупости, сколько пороков и заблуждений, отвращения и разочарований нужно было пройти, и лишь для того, чтобы опять стать ребёнком и всё начинать сызнова. Но так оно и правильно и хорошо, сердце моё говорит этому да, и мои глаза смеются. Я должен был пройти через отчаяние, опуститься до глупейшей из мыслей, до мысли самоубийства, чтобы пережить благодать, чтобы снова расслышать Ом, чтобы снова суметь как надо заснуть и как надо проснуться. Надо было превратиться в глупца, чтобы вновь найти в себе Атмана. Надо было нагрешиться, чтобы вернуться к жизни. Куда-то ещё направит меня мой путь? Бестолков, надо сказать, этот путь, он петляет, а глядишь, и вовсе ведёт по кругу. Пускай себе ведёт как ему вздумается, я готов им идти.
     Чудесно ширилась в его груди радость.
     Откуда же, спрашивал он своё сердце, откуда в тебе эта весёлость? Может, от долгого превосходного сна, так меня освежившего? Или от слова Ом, которое произносил? Или же дело в том, что ускользнул, что побег совершён, что я наконец опять на свободе и стою словно дитя под этими просторными небесами? О, до чего хорошо быть сбежавшим, освободившимся! Как чист и восхитителен воздух, как вкусно им дышится! Там, откуда сбежал, всё пропиталось благовониями, пряностями, вином, излишеством, дрёмой. До чего же я ненавидел мир богачей, ненасытимых кутил, игроков! До чего ненавидел себя за то, что так надолго погряз в том ужасном мире! Как я себя ненавидел, как обкрадывал, как отравлял и терзал, в какого старого и озлобленного себя превратил! Нет, никогда больше не стану воображать, как охотно тешил себя этим прежде, будто мудр Сиддартха! Но что хорошо, то хорошо, это мне нравится, и уж за это я себя похвалю, - что покончено со всей этой ненавистью к себе, с глупой и пустой жизнью! Хвалю, молодчина, Сиддартха, наконец-то тебе после стольких лет глупости пришла в голову толковая мысль, ты оказался на что-то способен, услышал, как поёт в груди птица, и вверился ей!
     Так он себя нахваливал, довольный собой, с любопытством прислушиваясь к ворчанию голодного желудка. Крепко же он за последнее время, в эти последние дни наглотался страданий и муки, нахлебался, давясь и отплёвываясь, до пределов отчаяния, до смерти. И хорошо, что так, иначе бы он ещё долго мог продержаться у Камасвами, зарабатывая деньги, швыряясь деньгами, откармливая чрево и предоставляя погибать от жажды душе, ещё долго мог бы просуществовать в уютненьком, мягко выстланном аду, не случись того, что случилось, не приди миг глухой безысходности и отчаяния, тот последний миг, когда он висел над бегущей волной и готов был себя уничтожить. И оттого что он испытал это отчаяние, это глубочайшее отвращение и всё-таки не сломился под ним, оттого что жива была птица, светлый источник и радостный голос в нём, оттого-то и поднималась в нём радость, потому-то он и смеялся, потому и светилось его лицо под поседелыми волосами.
     Хорошо, думал он, хорошо самому отведать всего, что следует знать. О том, что мирские утехи не от доброго корня, я выучил с самого детства. Знал-то давно, испытал лишь теперь. И сейчас действительно знаю, не понаслышке или умом, а вижу собственными глазами, знаю собственным сердцем, собственным нутром. Благо же мне, что я знаю это!
     Долго размышлял он над своим преображением, слушая птицу, как она распевает от радости. Но разве не погибла птица, разве он не ощутил её смерть? Нет, умерло что-то другое в нём, нечто давно искавшее смерти. Не было ли умершее тем, что он хотел умертвить в свои огненные годы самоотторжения? Не было ли то его Я, маленькое, тревожное и горделивое Я, с которым столько лет он боролся и которое всё снова побеждало, всякий раз объявляясь после каждого умерщвления, гоня прочь радость, питаясь страхом? Не оно ли нашло наконец свою смерть здесь в лесу, у этой дивной реки? Не из-за этой ли смерти он теперь будто дитя, так доверчив, бесстрашен, так наполняем радостью? И, ко всему, Сиддартха начал догадываться, отчего и брахманом, и аскетом он безуспешно сражался со своим Я. Чрезмерное многознание было помехой, слишком много священных стихов, слишком много правил для жертвенных приношений, слишком много аскезы, усилий и устремлений! Он весь был пропитан высокомерием: всегда самый умный, всегда самый ревностный, всегда на шаг впереди других-прочих, всегда знающий и духовный, жрец или мудрый. Вот в этом-то жречестве, в высокомерии, в духовности как раз и пряталось Я, прочно засело там и росло, в то время как он тщился его умертвить постом и обузданием плоти. Сейчас он видел это. И видел, как прав был потаённый голос, настаивавший, что никогда никакой учитель не сможет дать избавления, потому и суждено было ему идти в мир, самозабвенно искать наслаждений и власти, женской любви и богатства, быть купцом, игроком в кости, пьяницей и стяжателем, пока не умерли в нём и самана, и священнослужитель. Потому и должен был он влачить безобразную жизнь, год за годом, сносить омерзительность, пустоту и бессмысленность никчёмного существования, до конца, до горчайшего отчаяния, пока и сладострастник Сиддартха, и алчный Сиддартха не умерли тоже. Они умерли. Новый Сиддартха восстал из сна. Состарится, понятно, и он, когда-то ведь и ему умирать, ибо не вечен Сиддартха, как не вечно ничто воплощённое. Но сегодня он был молод, он был ребёнок, этот новый Сиддартха, и радость переполняла его.
     Такие мысли думал Сиддартха, с усмешкой внимая урчанию живота и благодарно прислушиваясь к жужжанью пчелы. Светло и радостно глядел он в скользящий поток, никогда ни одна река не нравилась ему так, как эта, никогда не звучал для него так чудесно и сильно голос и сокровенный смысл бегущей воды. Казалось, река готова сказать ему нечто особенное, что-то, чего он пока не знает, что лишь ждёт его впереди. В этой реке Сиддартха хотел утопиться, в ней утонул сегодня прежний, усталый и отчаявшийся Сиддартха. Новый Сиддартха чувствовал глубокую любовь к этой несущей свои воды реке, и он про себя решил не особенно спешить снова с ней расставаться.