Нет счастья без любви Вдали от России ч13

  Роман "Вдали от России"
   

 ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ

 
  НЕТ СЧАСТЬЯ БЕЗ
 ЛЮБВИ




       Глава 1

   "Через три месяца Лиза сказала сестре, что им надо уйти из дома, подыскать себе жилье и работу. Но Анна не хотела бросать маму.
   Лиза все ждала, что приедет Николай, однако тот сам в каждом письме просил ее скорее возвращаться: он до сих пор не понял, почему она уехала из Женевы.
   Как-то в зале кафе (это было вскоре после свадьбы брата) Лиза увидела поляка с парохода Дмитрия Ружинского. Он сидел за столом рядом со сценой и, не отрываясь, смотрел на нее. Лиза растерялась и предложила Евсею Львовичу сделать перерыв. За перегородку прибежал Артем.
  – В чем дело? – спросил он грубо сестру.
  – Голова разболелась, приму таблетку и продолжим.
   Лиза собралась с силами и снова вышла в зал, стараясь не смотреть в ту сторону, где сидел поляк.
   Теперь он приходил каждый вечер. Однако знакомство не возобновлял, цветов не дарил, как это делали некоторые ее поклонники, и уходил задолго до конца концерта. Ей сначала было любопытно, как долго это будет продолжаться, потом стало обидно: его интересует только ее пение, к ней он совершенно равнодушен. Дмитрий же, помня о ее своенравном характере, выжидал время.
Когда-то в Женеве по просьбе Ляхницкого
Лиза разучила сентиментальный романс Глинки на слова Мицкевича «Голубые дали». Она его вспомнила и решила спеть для поляка. В середине концерта сама села к пианино и запела этот романс, не вписывавшийся в атмосферу кафе. В зале наступила тишина. Дмитрий понял, что она пела для него, и тут же вышел на улицу, чтобы встретить ее у выхода.
   Лиза решила, что он счел их кафе неподходящим местом для Мицкевича, оскорбился и ушел. Концерт продолжался. По требованию публики она повторила несколько номеров. Обычно это были арии из оперетт Оффенбаха и Штрауса. Посетители из русских могли по многу раз слушать «Ямщик, не гони лошадей» и «Гори, гори, моя звезда!», бередившие души этих уставших от тяжелой работы и жизни людей. Еще у них был любимый романс «Нищая» – грустная история о прекрасной актрисе, которая в молодости не имела на сцене равных себе, теперь состарилась, потеряла зрение и вынуждена просить милостыню.
   К концу вечера Лиза так устала, что вышла из кафе, совсем забыв о поляке. И тут она его увидела. Он стоял около окна. Свет изнутри ярко освещал его высокую фигуру в широком черном пальто и черной шляпе. Лиза растерялась и хотела быстро пройти в свой подъезд, но он решительно шагнул к ней.
  – Дмитрий?! – сделала она удивленное лицо.
  – Здравствуйте, Лиза. Только, пожалуйста, не делайте вид, что вы меня не замечали в кафе. Я давно сюда прихожу и должен сказать, что поете вы превосходно, «Голубые дали» вызвали у меня слезы.
  – Как вы нашли меня?
  – Услышал от наших эмигрантов, что есть кафе, в котором поет красивая девушка из России. Я догадался, что это Вы. Лиза, мы должны были рано или поздно встретиться... Это – судьба.
   На нее смотрели глаза, полные восхищения и любви, то, что она видела на пароходе. Он был очень привлекателен в своем модном элегантном пальто. К черному цвету было подобрано шелковое белое кашне. Видимо, он неплохо зарабатывал или специально так приоделся для нее. Красивое крупное лицо и высокий лоб опять напомнили ей одухотворенное лицо Блока. Он осторожно взял ее за руку:
  – Давайте сходим в ближайшее воскресенье в кино и погуляем по городу.
  – С удовольствием, – охотно согласилась Лиза, – я здесь еще нигде не была.
  – Тогда в воскресенье буду ждать вас в двенадцать часов на той стороне улицы.
  – Договорились. Только, пожалуйста, не приходите больше в кафе.
  – Почему?
  – Мне это неприятно: я пою не для своего удовольствия, а чтобы заработать деньги.
   Он слегка прикоснулся губами к ее руке.
  – До встречи в воскресенье. Буду с нетерпением ждать этого дня.
   Перед свиданием Лиза задумалась, что ей надеть. Перебрала все нарядные платья, невольно вспоминая, когда и где они их покупали с Колей, и остановилась на скромном костюме из шерсти, в котором в Женеве ходила на занятия с детьми в анархистский клуб.
  – Ты куда-то идешь? – спросила ее Анна, с которой у Лизы здесь уже не было таких близких отношений, как в Екатеринославе. Какая-то неуловимая преграда встала не только между ней и братом, но между ней, сестрой и мамой, невольно виновных в том, что ей приходится испытывать мучительное унижение, выступая в кафе.
  – Иду прогуляться с одним человеком.
  – Расскажи о нем.
  – Мы познакомились на пароходе. Поляк, высокий, умный, тоже бежал от полиции. Недавно разыскал меня в кафе.
   В 12 часов она подошла к окну. Дмитрий стоял на той стороне улицы с букетом цветов. Тяжело вздохнув, как будто ее заставляли идти силой, Лиза направилась к двери..
   После кино они долго бродили по центральным улицам. Говорил в основном Дмитрий, рассказывая о своей жизни в Нью-Йорке. Слушая его, она удивлялась, как он быстро нашел работу (машинистом крана на кирпичном заводе) в чужой стране, не то, что они с Колей так долго нищенствовали в Женеве. В Нью-Йорке много русских эмигрантов. Есть большевики, эсеры, анархисты. Все они состоят в организации «Индустриальные рабочие мира». Он входит в актив этой организации.
  – Вы и здесь хотите совершить революцию? – спросила с иронией Лиза.
  – Здесь это вряд ли получится: слишком сильная прослойка пролетариатов-люмпенов, но мы не ставим такую цель. Ведем работу среди русских рабочих, поддерживая их политическую активность. К сожалению, американский образ жизни их развращает. Многие хотят быстро разбогатеть, играют на бирже, в казино, участвуют в разных аферах. Сейчас мы наладили выпуск русской газеты. Я постоянно пишу туда статьи.
  – Верите, что в России еще можно что-то изменить?
  – Верю. Редакция получает письма от наших товарищей из Европы. Они ближе к России, там начинается новая волна забастовок, вызванная расстрелом рабочих на Ленских золотых приисках в Сибири. Вы слышали об этом?
  – Я не читаю газет, – уныло протянула Лиза, заметив в политическом энтузиазме поляка общее с Николаем.
   В следующее воскресенье он предложил ей покататься на пароходе по Гудзону. Дмитрий был чуткий, деликатный, только влюбленный взгляд выдавал его чувства. Лиза была ему благодарна за то, что он не пристает к ней с лишними вопросами и назойливым ухаживанием. С ним было легко и просто, а его любовь согревала ей душу. Как всякой женщине, ей льстило внимание молодого, красивого мужчины.
   На обратном пути спустились в ресторан. Небольшой оркестр играл негритянские «блюзы». Лизе давно не было так хорошо. Они пили шампанское, весело разговаривали и шутили. Ей интересно было слышать его мнение о современной музыке и американском джазе, которым она раньше никогда не интересовалась. «Попробуйте разучить какую-нибудь модную джазовую песню, – посоветовал он, – вашим слушателям понравится». Она покачала головой: «Я же вам говорила, что пою по принуждению, зачем их еще развлекать джазом».
   Однажды, не рассчитав время, она опоздала к началу своего выступления в кафе. Артем раскричался на нее в присутствии родных и служащих и пригрозил, что, если еще раз такое повторится, он перестанет выдавать им с Анной деньги. В довершение всего вытащил из кармана пиджака пожелтевшую немецкую газету и сунул ее сестре.
  – Что это? – спросила Лиза, удивленно вертя газету в руках, и вдруг увидела на открытой странице фотографию мужчины, державшего в объятьях женщину с неприлично оголенной спиной. Внизу стояла подпись: «Вчера русский анархист Николай Даниленко, проводив в Америку свою жену, всю ночь развлекался с дочерью известного газетного магната Фишера Евой». У Лизы потемнело в глазах. Она с отвращением отбросила газету и разрыдалась.
  – Какая низость, Тёма, – сказала Анна.
  – Зачем ты это сделал? Мы же тебе не чужие люди.
  – Чтобы больше не зазнавалась и делала то, что ей положено. – И удалился, хлопнув дверью. За ним вышла мама, уведя присутствовавших тут служащих. Когда они остались вдвоем с Анной, Лиза подняла распухшее от слез лицо:
  – Видишь, как Коля быстро утешился без меня?
  – Не бери себе в голову. Бульварная пресса способна на что угодно. Репортерам нужна эта Ева, чтобы скомпрометировать ее отца, газетного магната. Николай Ильич здесь совсем не похож на себя. Без подписи я бы его не узнала.
  – Это он, его затылок. Я думала, он страдает, переживает, а он, он… – Лиза снова зарыдала. – Больше я ему писать не буду.
   Этот случай стал последней каплей в ее отношениях с братом. Встретившись в очередной раз с Дмитрием, она попросила подыскать ей работу и комнату для жилья.
  – Вы хотите уйти из дома?
  – Артем совсем обнаглел. Смотрит на меня, как на рабыню, делает всякие гадости.
   Дмитрий нашел ей место вязальщицы на ткацкой фабрике. Для Нью-Йорка там платили приличные деньги.
  – Смогу ли я там работать, – усомнилась Лиза, – целый день стоять у станка?
  – Попробуйте, уйти всегда можно.
   Это было лучше, чем петь на потребу пьяной публики и терпеть издевательства родного брата.
   Известие о решении Лизы уйти из кафе и поступить на фабрику привело Артема в бешенство. Он кричал и топал ногами так, что у Лизы произошла истерика. Сарра Львовна и Анна за нее заступились, тогда он набросился на них, оскорбляя мать и сестру самыми обидными словами.
  – Ты мне больше не брат, – закричала Лиза, – я тебя ненавижу.
  – Раз так, уходи из дома. Тебя здесь никто не держит.
  – И уйду, – сказала Лиза и пошла в комнату собирать вещи.
  – Лиза, доченька, не делай глупостей, куда ты пойдешь? – бросилась за ней Сарра Львовна. – К своему молодому человеку?
  – Какой там молодой человек! Сниму комнату. У меня есть немного накопленных денег, а на фабрике будет постоянный заработок.
  – Ты сообщишь свой адрес?
  – Конечно, мама. Я к вам буду приходить, когда здесь не будет этого изверга.
   Обойдя несколько домов около фабрики, Лиза сняла комнату у пожилой женщины, работавшей на этой же фабрике. Теперь они с Дмитрием встречались почти каждый вечер, кроме тех дней, когда он проводил занятия с рабочими. Он дарил ей цветы, делал приятные подарки, приглашал в кино и на концерты.
   Лиза понимала, что их отношения рано или поздно перейдут в близкие: сколько можно ходить под ручку, они уже не в таком возрасте. Она привыкла к нему, но особых чувств, как это было с Колей (броситься со всего маху в пропасть), не испытывала. Вскоре он сделал ей официальное предложение. Лиза всей душой сопротивлялась и замужеству, и его настойчивой просьбе переехать к нему. В таком случае им следовало бы разойтись, но она не могла остаться одна: ей нужна была хоть какая-то опора.
   Согласившись к нему переехать, она попросила подождать с замужеством: им следует проверить чувства. И сразу повторилась история с Николаем: Дмитрий стал больше пропадать на общественной работе, каких-то собраниях, митингах, организовывать и проводить забастовки. Домой приходил поздно, писал по ночам статьи и тексты для своих публичных выступлений, за завтраком часто молчал, думая о своем.
   Лиза относилась к этому спокойно, так уставая на работе, что ей было не до душевных переживаний. Через два месяца она обнаружила, что беременна, и сказала об этом Дмитрию. Тот обрадовался такой новости, заставил ее бросить работу, сам делал все по хозяйству. О таком заботливом и внимательном муже можно было только мечтать. Но странное дело: Лиза по-прежнему не испытывала к нему никаких чувств. Иногда он сажал ее на колени, брал в руки ее лицо и целовал по очереди глаза и губы, как это любил делать Николай. Лиза вырывалась у него из рук. «Что с тобой?» – удивлялся Дмитрий. «Я устала», – следовал один и тот же ответ.
   Ему нравилось так же, как и Коле, во сне класть ей руку на грудь. Она снимала ее и перекладывала на постель. Он упрямо клал ее на прежнее место. Тогда Лиза поворачивалась к нему спиной. «Лизонька, ну что ты сопротивляешься, – шептал на ухо Дмитрий, – мне так приятно». Она продолжала лежать к нему спиной, и он, не понимая причины такого ее поведения, обижался и тоже поворачивался к ней спиной.
   «Неужели я все еще люблю Колю?» – с тоской думала в такие минуты Лиза, и ее охватывало отчаянье. Все было, как в дурном сне: чужой дом, чужая постель, чужой человек, который будет отцом ее ребенка. Но изменить уже ничего нельзя, и она старалась пересилить себя. Поворачивалась к обиженному Дмитрию лицом, обнимала его, гладила по спине, но в следующую ночь повторялось все сначала.
   По воскресеньям они ходили на обед к Фалькам. Сарре Львовне ничего не оставалось делать, как смириться с новым положением дочери. Она даже была рада, что Лиза ожила и успокоилась. Все разговоры теперь были о будущем ребенке.
   Как-то мама вызвала ее из столовой, провела в свою комнату и протянула письмо от Николая Ильича. Лиза с волнением вскрыла конверт.
  – Он из Женевы переезжает в Париж, – сказала она матери. – Просит меня срочно ответить.
  – Как же теперь быть?
  – Слишком поздно… Напиши ему ты, все, как есть, что я вышла замуж и жду ребенка.
  – Почему ты сама не напишешь?
  – Не хочу.
  – Ты все еще любишь его, – сказала Сарра Львовна с горечью...
  – Мама!
  – Хорошо, хорошо, оставим этот разговор. Тебе нельзя волноваться.
   24 декабря, в канун Рождества, которое в Америке отмечают так же широко, как и в России, Лиза родила дочь. Через три дня все родственники собрались у подъезда больницы встречать ее с малышом. Приехал даже Артем с женой. Брат через Сарру Львовну просил Лизу простить его, и она простила, представив на своем личном примере, каково ему жить с женщиной, которую не любишь.
   День был необыкновенно хороший. Лиза вышла на больничное крыльцо и остановилась: из-за яркого солнца ей было плохо видно, кто находится в группе встречающих. Кто-то отделился от этой группы и пошел к ней навстречу. Николай! Видение было настолько явственным, что у нее от волнения забилось сердце. «Коля!» – радостно воскликнула она и побежала вниз по ступенькам. В этот момент облако закрыло солнце, и она увидела перед собой улыбающегося Дмитрия. Вручив ей большой букет цветов, он принял из рук няни конверт с дочкой и осторожно понес свою ношу к экипажу, с удивлением посматривая на Лизу: у нее было расстроенное лицо. Это заметили все присутствующие.
  – Что с тобой? – спросила Сарра Львовна, обнимая ее и поздравляя. – Плохо себя чувствуешь?
  – Да нет, – ответила Лиза, с трудом сдерживая слезы, – я давно не была на воздухе.
   С тех пор видения с Николаем стали повторяться каждый день; возникали навязчивые мысли, что на месте Дмитрия, терпеливо возившегося с девочкой, которую они назвали Верой, должен быть Коля. Дмитрий вставал по ночам к малышке, когда она начинала плакать, брал ее на руки, нес к Лизе кормить, а та смотрела на него, представляя, что это идет Николай, кладет ей девочку на руки, смотрит, как, насытившись молочком, она сладко посапывает около ее груди. Дмитрий возился с дочкой на диване, и она представляла, как это делал бы Коля: показывал ей игрушки, разговаривал с ней, целовал ее пухлые ручки. И так происходило постоянно.
   Лиза не понимала, как могла так долго обижаться на любимого человека, на дурацкий снимок в немецкой газете, сойтись с другим мужчиной. Отчетливо всплывали все подробности их интимных отношений, его ласки, объятья, ей безумно хотелось, чтобы он очутился рядом.
   Близость с Дмитрием ей стала невыносима. Чтобы не мучить ни его, ни себя, она сказала ему, что временно поживет у мамы, так как ей одной трудно управляться с ребенком.
  – Можно взять няню, – упавшим голосом предложил Дмитрий, давно заметивший ее охлаждение, – ведь мама занята в кафе.
  – Я не хочу доверять Верочку чужому человеку. Ты можешь к нам приходить, когда захочешь.
   Своим родным она ничего не стала объяснять, да они и сами обо всем догадались. Сарра Львовна была расстроена: она любила и уважала Николая Ильича, но Дмитрий ей тоже нравился. Теперь он приходил к ним каждый день, гулял с девочкой, терпеливо возился с ней, иногда оставаясь до позднего времени, чтобы уложить ее спать. Лизу такое положение вполне устраивало: он любит девочку и может с ней общаться сколько угодно, а с ней ему достаточно дружеских отношений.
   Ей не хотелось быть в тягость родным и материально зависеть от Дмитрия. Еще в больнице она слышала, что в Нью-Йорке есть курсы для воспитателей детских садов, где занятия проходят по методу немецкого педагога Августа Фрёбеля. Выпускниц этих курсов так и называли «фребеличками». Одни такие курсы оказались недалеко от дома. Молодым мамам разрешали брать с собой детей. Их собирали в группу, и, пока шли лекции, каждая из женщин по очереди занималась с малышами, применяя на практике полученные знания. Весной она успешно сдала экзамены, получила диплом и устроилась руководителем детской группы в русской колонии. За это получала неплохие деньги, а дочь целый день находилась при ней.
   Дмитрий уговаривал ее вернуться домой, нажимая на то, что ребенку нужен отец. В конце концов, Лиза уступила ему, но через полгода опять вернулась к своим: жить с нелюбимым человеком, пусть и очень хорошим, было невыносимо. Даже Артем ее поддержал, и время от времени подбрасывал на племянницу приличные суммы денег.
  – Он изменился в лучшую сторону, – говорила по этому поводу Анна сестре. – Не любит свою жену и опять сблизился с нами, зная, что только мы его понимаем и жалеем. Мама ему все простила.
  – А ты?
  – Мне все равно. Я, Лиза, ощущаю себя здесь в роли автомата: ем, сплю, работаю, зная, что мне никогда не вырваться из замкнутого круга.
  – Это все от однообразной жизни. Вот подожди, Верочка подрастет, и мы все вместе отправимся путешествовать – на Майами или куда-нибудь в прерии, к индейцам, в те места, которые описывает Фенимор Купер. Или нет: на Ниагарский водопад или озеро Мичиган. Вот где должно быть очень красиво. Помнишь, как в русских романах господа лечили хандру и нервы, путешествуя за границу. Так и мы: уедем отсюда и восстановим душевный покой.



     Глава 2



   У Анны было много вещей, связанных с Николаем. Сестра вывезла из Екатеринослава альбомы «Эрмитаж» и «Санкт-Петербург», которые он подарил им в 1906 году, когда ездил навещать Сергея в Петербург. На следующий год Лиза и Николай были в Петербурге вместе и привезли оттуда по просьбе Анны толстую книгу с иллюстрациями картин Эль Греко и офорт одной из самых его знаменитых работ «Апостолы Петр и Павел», ставшей с некоторых пор ее любимой картиной. Во время своей поездки в Париж они прямо оттуда послали Анне альбомы с видами Парижа и репродукциями картин из Лувра. Из Женевы, когда еще Лиза была там, от него в Нью-Йорк постоянно приходили сборники французских и русских современных поэтов. Николай всегда помнил об увлечении Анны поэзией.
   Эти книги и альбомы стоили немало денег. Анне пришлось вести за них борьбу с Артемом в тот период, когда он продавал для покупки акций все, что представляло в доме какую-либо ценность. Артем с ней не стал связываться, обнаружив к своему удивлению, что младшая сестра по своему характеру и упорству ничем не уступает старшей. Сейчас эта литература занимала в книжном шкафу несколько полок. Офорт Эль Греко с апостолами висел над изголовьем Аниной кровати. Лизе было приятно смотреть на эти вещи: к ним прикасались руки Николая.
  – Аня, почему ты так любишь эту картину Эль Греко? – спросила она как-то сестру, не задумываясь об этом раньше.
  – Помнишь, в то лето, когда мы жили в Ялте и познакомились с Мстиславом, ты уговорила маму поехать встречать рассвет на Ай-Петри. Когда мы утром все вместе стояли над обрывом, внизу клубился туман. Начался восход солнца, горизонт стал багровым, таким же багровым сделался туман под нами. Мстислав спросил меня, вижу ли я что-нибудь в этом пейзаже. Я думала, он имеет в виду природу, и сказала, что здесь необыкновенно красиво. Он сжал мне руку и восторженно прошептал: «Да нет же, смотри внимательно: по облакам идут апостолы Петр и Павел». Эта картина мне всегда напоминает ту поездку и Мстислава.
   Анна устала носить в себе сомнения, которые последнее время все чаще одолевали ее насчет жениха и его любви к ней. Ей надо было с кем-то поделиться. Однажды она вытащила из шкафа три толстых пачки его писем и предложила Лизе почитать. Письма были наполнены нежностью и стихами. Только не понятно было, чьи это стихи: его собственные или других поэтов. Анна его никогда об этом не спрашивала. «Милая, Аннушка, – писал он в одном из последних писем. – Я живу от письма к письму от тебя, и когда их читаю, представляю твое милое лицо и твои пальцы, старательно выводящие эти строчки. Сегодня я получил твое послание утром, а вечером уезжал в Москву по делам, и всю дорогу в поезде, пока не погасла свеча, перечитывал твои строки, уснув совершенно счастливым. Утром чувства так переполняли меня, что мне захотелось поделиться ими со своими тремя соседками. Однако им до меня не было дела, так как они обсуждали горе одной из них, у которой недавно трагически погиб муж. Счастливый человек – эгоист, но я смирил свои чувства и принял участие в общем разговоре. Муж этой несчастной женщины переезжал в темноте реку и случайно попал в прорубь. Погибли он сам, его слуга и кучер. Другая соседка рассказывала о засухе в том месте, где она живет, и случаях людоедства. Чего только не услышишь в дороге!
   В Москве побывал в музеях и на нескольких встречах и лекциях по литературе и искусстве. В одном месте обсуждали стихи нового молодого поэта Анны Ахматовой. Запомни это имя и постарайся найти ее сборник стихов «Вечер». Если не найдешь, я тебе вышлю. Сейчас у нас вообще много новых, талантливых имен.
   Волошин в Политехническом музее прочитал публичную лекцию «О художественной ценности пострадавшей картины Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван», высказав мысль, что в самой картине «таятся саморазрушительные силы». Именно её содержание и художественная форма вызвали агрессию против неё у человека, изрезавшего ее ножом.
   Я преклоняюсь перед Волошиным. Он всем интересуется и кладезь знаний, особенно в истории и искусстве. Говорят, к тому же он масон и, живя в Париже, получил посвящение в двух ложах. Впрочем, в России трудно найти человека, который бы не был масоном. Помнишь, как мы в Судаке у сестер Герман читали вслух о тамплиерах?». Дальше на шести страницах шли рассуждения о новых произведениях Мережковского и Леонида Андреева.
   В одной из пачек лежали письма из Крыма. Пока был жив дядя Мстислава, он по-прежнему отдыхал у него в Ялте. О самом старике писал, как о литературном герое своего рассказа. «Дядя сильно постарел, перестал выходить из дома, сидит целыми днями у окна и, глядя на море, по-стариковски философствует. По утрам оно покрыто нежной, розовой дымкой, легкий ветер приносит оттуда соленые брызги и тревожные крики птиц. «Там летают чайки, – с грустью говорит дядя мне, – они зовут меня в таинственную даль, куда мне очень скоро придется отправиться и откуда никто не возвращается. Чайки будут летать и завтра, и послезавтра и сто лет спустя, и тысячу, а меня уже не будет, и этого дома не будет. Только песок, море и небо. Для чего мы все рождаемся?»
   Дядя умер в сентябре 1910 года. Его дочь, жившая со времени замужества в Берлине, продала этот дом. С тех пор Мстислав, любивший Крым, ездил в Судак, к сестрам Герман или в Коктебель, к поэту Волошину. Анастасия Герман стала известной поэтессой, Екатерина увлеклась философией и теософией и теперь чаще бывала за границей, чем в России. «Представь себе, Аннушка, – пишет Мстислав в одном из писем, – сестры до сих пор помнят вас с Лизой и удивились, что Лиза оказалась в тюрьме как анархистка. Непременно загубит свой талант».
  – Мы тоже с Колей удивились, когда узнали, что Екатерина влюблена в известного поэта и живет с ним и его женой в одной квартире, – сказала Лиза, недовольная рассуждениями Мстислава о ней. – Мы слышали этого поэта в Петербурге, помнишь, я тебе рассказывала о нашем посещении литературного кафе. Он – в возрасте и страшный. А теперь на таком же положении она живет в Риме с каким-то русским философом и там же в одном номере с ними обитает его супруга.
  – Как ты думаешь, зачем мне Мстислав пишет? – спросила Анна, думая о своем.
– Ведь мы с ним не виделись пять, почти шесть лет! Я его продолжаю любить, потому что у меня нет никого другого, а он? Ему, зачем это нужно? Он вращается среди интересных людей, там полно женщин...
  – Значит, он тебя, действительно, любит. Ты себя недооцениваешь. Ты – чистая, добрая душа, светлый ангел в этом мире. Коля тебя очень уважал. Стал бы он для кого-нибудь другого бегать по Женеве, искать книги, чтобы послать в Америку.
   Она подошла к офорту Эль Греко, погладила рукой по стеклу. Тут же выплыло из памяти, как они с Николаем долго искали в Эрмитаже эту картину. Ходили, ходили по залам, прошли уже всех испанских художников и всего Эль Греко, повернули назад, и вдруг остановились, как вкопанные, – слева от входной двери висело это полотно.
   Вместе с письмами Мстислав присылал свои фотографии. Они лежали у Аннушки отдельно в большом портфеле. Их было много. Вот он студент последнего курса Харьковского университета, вот – уже учитель гимназии в парадном вицмундире. Плотный, коренастый молодой человек, с короткой стрижкой, усиками и немного растерянным взглядом. Ничего общего с тем юношей, которого Лиза помнила по Ялте.
  – А ты ему посылаешь фотографии?
  – Посылаю. Он их показывает своим родителям. По его словам, я им нравлюсь, и они не удивляются, что он так терпеливо ждет меня столько лет... Так он, во всяком случае, пишет. Я в это не очень верю.
   На одном снимке он запечатлен в группе людей на станции Астапово в те дни, когда там умирал Толстой. Женское лицо в первом ряду показалось Лизе знакомым. Внимательно вглядываясь в него, пыталась вспомнить, кто бы это был. И вдруг ее осенило: Соня Пизова. Несомненно, она. Суд над отрядом Борисова состоялся в феврале 1910 года. Обеих Пизовых оправдали. Толстой умер в октябре, и Соня, как преданная его почитательница, конечно, туда поехала.
   Вспомнила их разговоры с Соней о Болконском и Безухове, свои рассуждения о философских взглядах Толстого. До чего ж она тогда была самонадеянной.
  – Аннушка, я знаю одну из женщин, которая изображена на этой фотографии. Да и ты ее должна помнить: Соня Пизова, та самая, что записывала рассказы Степана и приводила к нам домой Яворницкого.
  – Конечно, помню. У нас здесь есть книга с рассказами Степана «Байки деда Афанасия», которые папа помог ей издать.
  – Соня сильно изменилась. Потеряла одного любимого человека, потом второго. Ради чего все это было? – задумчиво произнесла Лиза. – Столько ребят погибло и покончило самоубийством, а мы продолжаем жить, страдать, на что-то надеяться.
  – Ты задаешься вопросами, которые мучают многих героев Чехова. Все они изнывают от безделья и не знают, куда себя деть, от этого все их нравственные переживания. Ирина в «Трех сестрах», вроде тебя, вздыхает: «Куда? Куда все ушло? Где оно?.. О, я несчастная…». Войницкий в «Дяде Ване»: «Если бы можно было прожить жизнь по-новому!» Ему вторит помещица Раневская в «Вишневом саде: «Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое». Я раньше их всех жалела, сочувствовала их нравственным страданиям.
  – Разве это не так?
  – Нет. Все зависит от самого человека. Ты, например, можешь написать Николаю Ильичу, и он за тобой приедет.
  – Пойти на такое унижение, ни за что на свете.
  – Ты – жертва своего характера, Лиза, сама себя истязаешь. Мне тебя жаль.
   Чтобы успокоиться, сестра ушла на кухню готовить ужин. Лиза расстроилась: Аннушка задела самую больную струну в ее душе. Она давно бы написала Коле, но ее останавливала мысль, что у него тоже могла появиться другая женщина. Получи она такое известие, оно бы окончательно подкосило ее. Неужели маме и сестре это не приходит в голову?
   Перебрала еще несколько писем Мстислава. И этот «писатель» мог бы давно приехать сюда за Аннушкой, а то ждет неизвестно чего. А вдруг и этот женат? Нет, лучше им обеим оставаться в неведении: в их ситуации оно куда предпочтительней правде.