Дядькина блокада

    Отец умер дома. Утром, надевая в тёмном, пропитанном маслянистым табачным дымом коридоре телогрейку, он вдруг схватился за грудь, захрипел и, прочертив по двери едва заметную полоску влаги, сполз к полу. Вернувшаяся с ночной смены мать, увидев успевшее остыть тело мужа, завыла было, но голос её быстро осип, она рухнула рядом, и так просидела возле него до полудня, гладя ладонью седую мёртвую его голову, не чувствуя холода, не замечая ни тенью проплывшей соседки, ни нас с братом, вернувшихся из школьной столовой, где с наступлением зимы стали нас подкармливать тарелкой тёплого супа. Вечером она протащила мёртвое тело сквозь порог, раздела до исподнего, закутала в простыню и оставила лежать посреди стылой комнаты с единственным окном, треснувшее стекло которого разрисовал белыми кружевами февраль сорок второго.

       На утро следующего дня пришёл к нам мулла. Не раздеваясь, наскоро обтёр он усопшего влажным полотенцем и, склонившись над ним, прочитал джаназу*. Мать сунула в пахнущую мылом ладонь старика две картофелины, которые накануне утром, заботливо обернув в тряпицу, клала в карман отцовской фуфайки. Отцовские руки всегда пахли краской. Возвращаясь с работы, он подолгу отмачивал их в тазу с талой водой, который наполняла снегом и держала едва гретой у буржуйки для него мать. Оттирая тёмные пятна с ладоней, отец вспоминал, а мы слушали, как он поднимал вёдрами маскировочную краску, помогая альпинистам крыть шпили и купола ленинградских святынь.

     Старик устало кивнул в сторону матери, закрыл глаза. Воздав хвалу всевышнему, он разломил одну из картофелин и положил половинку в свой беззубый рот. Прошли долгие минуты, прежде чем он, закончив жевать и собрав с груди невидимые крошки, протянул белую руку ко мне.
 
- Кёчне саклагез, балалар.**

Вторая, совсем крошечная картофелина легла в ладонь брата. Мулла повернулся к мертвецу и закончил короткой молитвой. Уходя, он поднял каракулевый ворот порыжевшего от старости пальто, обречённо произнёс:

- Буген бищенче меит.***
    
     Мать зашила отцовское тело в выцветшее одеяло, привязала к санкам. Проводив нас до выбеленной метелью улицы Ракова, она ждала, обессиленная, у школьной двери, пока мы ели суп, и покатили мы эти санки к кладбищу уже без неё. Было тогда брату неполных девять лет, мне двенадцать. От Сенной до самых Бадаевских складов помог нам, пожалев, солдат. Стихла позёмка, когда добрались мы до Волковой деревни.
   
    Протащив санки мимо полузамёрзшего татарина-могильщика, вдоль белеющих холмиков с выкорчёванными оградами, мы по памяти отыскали могилу деда и оставили отца лежать рядом, закидав его снегом. Могильщик недовольно кивнул, когда мы выходили за кладбищенские ворота.

- Эниегезге ейтегезь, ашарга китерсен, мин меитне кумсен учун.****

    Я не заметил, как отстал брат, а оглянувшись, разглядел лишь, как  он плакал, прижимаясь лицом к ватной штанине могильщика.

    У Обводного канала началась бомбежка, сквозь звон в ушах слышу, кричит кто-то, машет нам рукой из-под подвального навеса, кинулись мы туда, да видно со страху я санки то посреди моста оставил. А без санок домой возвращаться нельзя. Вглядываюсь я в небо через щель, глаза тру, а меня кто-то за рукав в подвальную темноту тянет, от опасного проёма оторвать пытается. Вдруг тихо стало. Кончился артобстрел, я на мост, схватился за санки, вернулся, а брата-то и нет. Обшарил я подвал, обкричался, ни души.

    Брат дома был, когда я к ночи воротился. Говорит, чуть не удушил его мертвец на Мучном, заманил сухарём, хорошо, сил вырваться хватило, дед-то немощный совсем, за перила держался. А я голодный был, злой на брата, за водой поутру к Фонтанке уже мать его взяла, а меня похвалила, что санки привёз.

* Погребальная молитва у мусульман.
** Сохраняйте силы, дети.
*** Пятый умерший сегодня.
**** Матери скажите, пусть еды принесёт, чтобы я тело закопал.