Февраль сорок второго

    Отец умер дома. Утром, надевая в тёмном, пропитанном маслянистым табачным дымом коридоре телогрейку, он вдруг схватился за грудь, захрипел и, прочертив по двери едва заметную полоску влаги, сполз к полу. Вернувшаяся с ночной смены мать, увидев успевшее остыть тело мужа, завыла было, но голос её быстро осип, она рухнула рядом, и так просидела возле него до полудня, гладя ладонью седую мёртвую его голову, не чувствуя холода, не замечая ни тенью прошедшей иссохшей от голода соседки, ни нас с братом, вернувшихся из школьной столовой, где с наступлением зимы стали нас подкармливать тарелкой тёплого супа. Вечером она протащила мёртвое тело сквозь порог, раздела до исподнего, закутала в простыню и оставила лежать посреди стылой комнаты с единственным окном, треснувшее стекло которого разрисовал белыми кружевами февраль сорок второго.

       На утро следующего дня пришёл к нам мулла. Не раздеваясь, он наскоро обтёр усопшего влажным полотенцем и, склонившись над ним, прочитал джаназу*. Мать сунула в пахнущую мылом ладонь старика две картофелины, которые накануне утром, заботливо обернув в тряпицу, клала в карман отцовской фуфайки. Отцовские руки всегда пахли краской. Возвращаясь с работы, он подолгу отмачивал их в тазу с талой водой, который наполняла снегом и держала гретой на буржуйке для него мать. Оттирая тёмные пятна с ладоней, отец вспоминал, а мы слушали, как он поднимал вёдрами и помогал альпинистам крыть Исаакий маскировочной краской прошлым июлем, чтобы блеск его золотого купола перестал быть ориентиром для артиллерии немцев.

     Старик устало кивнул в сторону матери, закрыл глаза. Он воздал хвалу всевышнему и, разломив одну из картофелин, положил половинку в беззубый рот. Прошли долгие минуты, прежде чем он, закончив жевать и собрав с груди невидимые крошки, протянул мне белую руку, отдавая вторую.
 
- Кёчне саклагез, балалар.**

Другая легла в ладонь брата. Мулла обернулся к мертвецу и закончил обряд короткой молитвой. Уходя, он поднял каракулевый ворот порыжевшего от старости пальто и с грустью произнёс:

- Буген бищенче меит.***
    
     Вдвоём с матерью мы зашили отцовское тело в выцветшее одеяло, привязали  к санкам. Мать проводила нас до выбеленной метелью улицы Ракова, подождала, обессиленная, у школьной двери, пока мы ели суп, и дальше покатили мы санки к кладбищу уже без неё. Было тогда брату неполных девять лет, мне летом исполнилось двенадцать. От Сенной до самых Бадаевских складов помог нам, пожалев, солдат. Темнело, когда, наконец, добрались мы до Волковой деревни.
   
    Протащив санки мимо полузамёрзшего татарина-могильщика, вдоль белеющих холмиков с выкорчёванными оградами, мы по памяти отыскали могилу деда и оставили отца лежать рядом, закидав его снегом. Могильщик недовольно кивнул, когда мы выходили за кладбищенские ворота.

- Эниегезге ейтегезь, ашарга китерсен, мин меитне кумсен учун.****

    Я не заметил, как отстал брат, а оглянувшись, разглядел лишь, как  он плакал, прижимаясь лицом к ватной штанине могильщика.

    У Обводного канала началась бомбежка, сквозь звон в ушах слышу, кричит кто-то, машет нам рукой из-под подвального навеса, кинулись мы туда, да видно со страху я санки то посреди моста оставил. А без санок домой возвращаться нельзя. Вглядываюсь я в небо через щель, глаза тру, а меня кто-то за рукав в подвальную темноту тянет, от опасного проёма оторвать пытается. Вдруг тихо стало. Кончился артобстрел, я на мост, схватился за санки, вернулся, а брата-то и нет. Обшарил я подвал, обкричался, ни души.

    Брат дома был, когда я к ночи воротился. Говорит, чуть не удушил его старик на Мучном, заманил сухарём в парадную, прижал к перилам, хорошо, сил вырваться хватило, старик-то калекой был, немощный. А я голодный как зверь, злой на брата, за водой к Фонтанке уже мать его взяла, а меня похвалила, что санки привёз.

* Погребальная молитва у мусульман.
** Сохраняйте силы, дети.
*** Пятый умерший сегодня.
**** Матери скажите, пусть еды принесёт, чтобы я тело закопал.