Дядькина блокада. Февраль сорок второго

    Отец умер дома. Утром, надевая в тёмном, пропитанном маслянистым табачным дымом коридоре телогрейку, он вдруг схватился за грудь, захрипел и, прочертив по двери едва заметную полоску влаги, сполз к полу. Вернувшаяся с ночной смены мать, увидев успевшее остыть тело мужа, завыла было, но голос её быстро осип, она рухнула рядом, и так просидела возле него до полудня, гладя ладонью седую мёртвую его голову, не чувствуя холода, не замечая ни тенью проплывшей соседки, ни нас с братом, вернувшихся из школьной столовой, где с наступлением зимы стали нас подкармливать тарелкой тёплого супа. Вечером она протащила мёртвое тело сквозь порог, раздела до исподнего, закутала в простыню и оставила лежать посреди стылой комнаты с единственным окном, треснувшее стекло которого разрисовал белыми кружевами февраль сорок второго.

       На утро следующего дня пришёл к нам мулла. Не раздеваясь, наскоро обтёр он усопшего влажным полотенцем и, склонившись над ним, прочитал джаназу*. Мать сунула в пахнущую мылом ладонь старика две картофелины, которые накануне утром, заботливо обернув в тряпицу, клала в карман отцовской фуфайки. Отцовские руки всегда пахли краской. Возвращаясь с работы, он подолгу отмачивал их в тазу с талой водой, который наполняла снегом и держала едва гретой у буржуйки для него мать. Оттирая тёмные пятна с ладоней, отец вспоминал, а мы слушали, как он поднимал вёдрами маскировочную краску, помогая альпинистам крыть Исаакий прошлым июлем.

     Старик устало кивнул в сторону матери, закрыл глаза. Воздав хвалу всевышнему, он разломил одну из картофелин и положил половинку в свой беззубый рот. Прошли долгие минуты, прежде чем он, закончив жевать и собрав с груди невидимые крошки, протянул белую руку ко мне.
 
- Кёчне саклагез, балалар.**

Вторая, совсем крошечная картофелина легла в ладонь брата. Мулла повернулся к мертвецу и закончил короткой молитвой. Уходя, он поднял каракулевый ворот порыжевшего от старости пальто, обречённо произнёс:

- Буген бищенче меит.***
    
     Мать зашила отцовское тело в выцветшее одеяло, привязала к санкам. Проводив нас до выбеленной метелью улицы Ракова, она ждала, обессиленная, у школьной двери, пока мы ели суп, и покатили мы эти санки к кладбищу уже без неё. Было тогда брату неполных девять лет, мне двенадцать. От Сенной до самых Бадаевских складов помог нам, пожалев, солдат. Позёмка, в кровь искромсав лицо и руки, наконец, стихла, к закату добрались мы до Волковой деревни.
   
    Протащив санки мимо полузамёрзшего татарина-могильщика, вдоль белеющих холмиков с выкорчёванными оградами, мы по памяти отыскали могилу деда и оставили отца лежать рядом, закидав его снегом. Могильщик недовольно кивнул, когда мы выходили за кладбищенские ворота.

- Эниегезге ейтегезь, ашарга китерсен, мин меитне кумсен учун.****

    Я не заметил, как отстал брат, а оглянувшись, разглядел лишь, как  он плакал, прижимаясь лицом к ватной штанине могильщика.

    У Обводного канала началась бомбежка, сквозь звон в ушах слышу, кричит кто-то, машет нам рукой из-под подвального навеса, кинулись мы туда, да видно со страху я санки то посреди моста оставил. А без санок домой возвращаться нельзя. Вглядываюсь я в небо через щель, глаза тру, а меня кто-то за рукав в подвальную темноту тянет, от опасного проёма оторвать пытается. Вдруг тихо стало. Кончился артобстрел, я на мост, схватился за санки, вернулся, а брата-то и нет. Обшарил я подвал, обкричался, ни души.

    Брат дома был, когда я к ночи воротился. Говорит, чуть не удушил его старик на Мучном, заманил сухарём, хорошо, сил вырваться хватило, старик-то немощный был, доходяга. А я голодный был, злой на брата, за водой поутру к Фонтанке уже мать его взяла, а меня похвалила, что санки привёз.

* Погребальная молитва у мусульман.
** Сохраняйте силы, дети.
*** Пятый умерший сегодня.
**** Матери скажите, пусть еды принесёт, чтобы я тело закопал.