Поцелуйный разлив

Констатирую очевидный и удивительный факт: Москву в нынешнем мае-месяце окончательно и бесповоротно оккупировали соловьи. Маленькие такие птички, похожие на дистрофичных воробьев.
 Нью-Йорк, например, как всем хорошо известно, оккупировали крысы. Европу – американцы. Берлин, соответственно, – турки. Амазонку – пираньи. Мою квартиру, как завелось моей женой, – кошки. Общежитие МГУ – тараканы. Кукурузные поля Техаса – саранча. Границу Техаса с Мексикой – мексиканцы. А вот Москву оккупировали соловьи.
Если честно, соловьи, при всем к ним поэтическом пиетете, меня уже слегка достали.
 Мои окна выходят прямиком на Битцевский лес. Он же – парк. Мне лично больше нравится лес. Как-то звучит перспективней и загадочней.
 От моей утлой форточки на третьем этаже до ближайших битцевских зарослей бузины -  сто шестнадцать шагов.
 Это мною, как заматерелым, даже в чем-то замшелым, научным работником, многократно, в порядке научного эксперимента, зафиксировано, так сказать, собственноножно.
 Шагаю я в направлении бузины, разумеется, не из форточки, а от кабинки нашей консьержки Нины Поликарповны Трибесенкиной.
 Хорошая, добрая женщина. Целый день ест борщ собственного приготовления. Судя по запаху, очень вкусный. Как она умудряется столько кушать и не умереть – тайна нашего дома.
 Нина Поликарповна – очень основательный человек, не только в разрезе борща.
 Заходит, скажем, кто-нибудь в подъезд. Нина Поликарповна, как в замедленной съемке, утирая рот рукавом:
 - Вы докуда?
 - Я в семнадцатую.
 - Наколь?
 - Я курьер, собачий корм доставляю.
 - Как напрозвать?
 - Меня?
 - Вам мне не до интересу. Собачьему как имя?
 - Педигри.
 - Знаю. От рекламы. Заходьте. В шестом этаже. За правую руку.
Ну и вот. Проведешь, бывало, пять пар в университете, придешь домой, уставший, как Казанова после борделя, поужинаешь гречей с луком, запьешь их кисломолочным продуктом «Снежок», икнешь три раза (ми мажор – ля минор – фа диез), ляжешь спать.
 Не спится. Ворочаешься, ворочаешься.
 Наконец накроет тебя такая легкая полупрозрачная марля вожделенной дремы… и тут за окном:
 - Твикс-твикс!.. Ба-а-айден-Ба-а-айден!.. Выборы, выборы… А ну их, а ну их… Вку-у-усно и точка, вку-у-усно и точка!.. Макрон - дурак, Макрон - дурак!.. Пу-у-утин, Пу-у-утин!.. Си Цзиньпинь, Си Цзиньпинь, Си Цзиньпинь…
Все, соловьи запели. Хорошие, конечно, птицы. Спасибо Собянину за то, что превратил Москву в блоковский соловьиный сад.
 Кстати, говорят, соловьи поют даже в самом центре, в Александровском саду, прямо у стен Кремля. Сам не слышал, но охотно верю.
 На Патриарших прудах слышал, в Царицине слышал, около большой помойки возле «Пятерочки» в Зюзине слышал. В Александровском саду у Кремля не слышал. Но твердо верю. Соловьи, они не какие-нибудь иноагенты, они крепко знают, где надо петь.
Но все-таки спать-то хочется.
Опять ворочаешься, ворочаешься. Вертишься, крутишься, остервенело катаешься по кровати, словно ведьма при третьем крике петуха. Наконец опять тебя накрывает туманная вата зыбкого сна… И тут снова:
 - Эр-р-рдоган, Эр-р-рдоган!.. Я ру-у-усский, я ру-у-усский!.. Ипотека-ипотека-ипотека-ипотека… Кирдык! Кирдык! Кирдык!.. Гни-и-иды…гни-и-иды… Пардон! Пардон!..
Засыпаешь тяжелым, свинцово-траурным сном под самое утро. Снится что-то страшное. Например, что проставляешь оценку «удовлетворительно» по предмету «русский язык и культура речи» в зачетку студента (реальный студент, сдавал предмет четыре раза) Мухаммада Абделькадырлеева, а зачетка вдруг превращается в фиолетовую ящерицу из рекламы про варикоз и говорит голосом Джигурды:
 - Владимир Станиславович, це взятка…
И через пятнадцать минут тебя будит мусорная машина, дающая всему району в семь утра массовый концерт тяжелого рока.
Почему я вдруг вспомнил про соловьев.
Несколько дней назад вечером я пошел в парк прогуляться.
 Конечно же, поют соловьи. Погода замечательная. Нежно-металлически, словно бы опрысканная какой-то загадочной аюрведической специей, пахнет юная крапива.
 Хвоя властно входит в тебя через все поры, как энергия ци.
 Солнце уже село, но еще светло. Как-то метафезически.
 Прохладно. Тихий ветерок. Листья шуршат, как будто застенчиво аплодируют эльфы. Рай, да и только. Я бы вот в такой рай хотел попасть, когда… Но это, надеюсь, еще не так скоро.
Сел я на скамеечку, сижу. Слушаю соловьев.
Подсаживается ко мне на мою скамеечку дедок лет восьмидесяти, аккуратненький такой, с коротенькой инистой бородкой:
 - Вечер добрый.
 - Добрый.
Помолчали. Дедок:
 - Поют соловушки…
Я:
 - Поют.
 - А как они поют?
 - В смысле?.. Красиво поют.
 - Красиво-то красиво. Но – как? Я, знаете ли, разбираюсь в соловьином пении. Так уж получилось. Мне-то уж восемьдесят пять. И я застал своего деда. А прожил мой дед девяносто восемь лет.
 - Ну и ну!
 - Я вам, простите, не мешаю?
 - Ну что вы!..
 - И замечательно. Вот такой вот сюжет! Девяносто восемь лет прожить – это вам, извините, не с крыльца помочиться. Так мой дед любил говорить. Он еще много чего пикантного говорил, я тут промолчу… Значит, почти век. И все, заметьте, по причине соловьев. Кто читает соловьиное пение, тот непременно будет долгожителем. Вы когда-нибудь слышали про колена соловьиного пения?
 - Смутно.
 - Ну да, разумеется… Откуда ж?.. А вот сто лет назад, что б вы знали, Москва была самой что ни на есть мировой, планетарной, можно сказать, вселенской соловьиной столицей. Здесь чуть ли не в каждом доме разводили соловьев, и знали все соловьиные, так сказать, партитуры… Меня им дед, царство ему небесное, наиподробнейше обучил. Вот слушайте, слушайте…поет Лемешев этот самый вон в тех сиреневых кустах справа, слышите?
 - Слышу… кажется…
Соловей пел что-то вроде:
 - Кр-р-ризис… кр-р-ризис… Нале-е-ей, нале-е-ей!..
Дедок улыбнулся:
 - Ну, вы-то, конечно, что-то там свое слышите. В меру своих, так сказать, пристрастий… А на самом деле, согласно самой строгой соловьиной науке, это колено называется «кукушкин переплет».
 - Как?
 - «Кукушкин переплет».
 - Красиво.
 - Мягко говоря… Это когда такое си бемоль мажор с оттяжечкой, и потом легкая такая реартикуляция в легато, само собой разумеется… Ну, вы меня понимаете?
 Я сделал умное лицо:
 - Более чем.
Дедок еще более оживился:
 - И этих самых колен, заметьте, существуют десятки. Ну, скажем: «раскат», «лешева дудка», «пленьканье», «кошечка», «чмоканье», «глухариная уркотня»…
 - Ух ты!
 - «Перехватец», «оттолчка», «дробь», «почин»… О! Слышите, там влево, в крапиве Козловский этот наяривает… Стаккато-стаккато… легато… И от фа к ля…трень-трень – и жирное си, утомленное такое… Слышите?
 - Типа того…
 - Ну это же типичная «юлиная стукотня». Конечно, немного Козловский этот ушел в «пульканье» и в «гусачка»… Но в целом… Четверка с плюсом… Хорошие тут у вас в Битце соловьи. Со всех сторон наяривают. Хоть диссертацию по соловьинопениеведению пиши. Мда-с…
Тут вдруг дедок насторожился, приподнял левое ухо, причмокнул, тревожно посмотрел на меня и почти прошептал:
 - Слушайте, слушайте… Слышите?..
 - Что?..
 - Вон, впереди, в овраге… А?..
 - Что «а?»?..
 - Да поет же, Карузо хренов!.. Пардон тысячу раз… Слышите? Фа диез и – тремоло, до диез и – тремоло… Раскачка, раскачка – и пиччикато с уходом в анданте… Елки ж твои палки! Его ж надо в консерваторию брать, сразу на третий курс. «Приходите завтра» смотрели?
 - Смотрел. Это про Фросю Бурлакову…
 - Вот какие Фроси Бурлаковы у вас тут в битцевских оврагах пропадают… Господи, какое божественное фа!.. Это ж «поцелуйный разлив», какого я в своей жизни больше никогда не слышал! Ни в Курске, ни в Смоленске…
Я вдруг заметил, что стремительно смеркается. Посмотрел на дедка. Дедок крякнул, ударил обеими руками по обеим коленям:
 - Пора мне. Всего хорошего.
 - Всего доброго.
Дедок бодро зашагал в сторону улицы Красного Маяка.
Я остался сидеть на скамейке и слушать Фросю Бурлакову из оврага с ее «поцелуйным разливом». Она пела примерно так:
 - Лю-юбишь? Лю-юбишь?.. Да-а-а… да-а-а… Ж-ж-живем-ж-ж-живем-жживем… И? И? И? Цель? Цель? Цель?.. Жи-и-ить… жи-и-ить…жи-и-ить…