366 снов на Благуше. Часть 4

                Часть 4
                Мы с тобою снова заблудились,
                Заблудились в душном лабиринте,
                Не найти нам выхода отсюда.
                (Неизвестный древнеримский поэт)


Сон 33.
"Я Вас понял".
Маленький тщедушный человечек с длинным лицом и большими черными печальными глазами смотрел сквозь него.
"Вам плохо?" – тонкие его губы сочувственно сжались.
Он сидел, наслаждаясь теплом, у ярко пылавшего камина, в покойном просторном  кресле. Страшный сон постепенно забывался, и лишь время от времени его обрывки мелькали перед глазами: ледяное море, растекшаяся по небу  луна, безмолвные голоса.
"Вы вздремнули, а я, по рассеянности, не заметил. Извините". Доктор медицины Мейер  Люксембург осторожно взял его за запястье.
"30 ударов в минуту. С вами такое часто случается?"
Он ничего не ответил.
Мейер  Люксембург взял со стола бронзовый колокольчик с надписью славянской замысловатой вязью "Дар Валдая" и позвонил.
Вошла Гапка с подносом, на котором стояла большая чашка с душистым свежезаваренным крепким сладким чаем и хрустальная вазочка с еще теплым густо сдобренным корицей печеньем.
Ощущение мертвого мороза рождественской ночи еще не покинуло его, хотя в жарко натопленном кабинете Мейера Люксембурга стало душно.
"Итак, продолжим, – доктор откашлялся. – Вы изъявили желание пожертвовать свое лицо господину... простите, запамятовал фамилию... Он, кстати, был у меня на днях с письмом от Вас. Не понимаю, зачем ему это понадобилось. Да, несколько  заметных шрамов на лбу, но мужчину они только украшают да и при желании их можно скрыть под волосами или шляпой. Конечно, ваши взаимные расчеты меня не интересуют, но Вы уверены, что он Вам заплатит? Лично мне он в свое время не заплатил, но я и не настаивал: таким, как он, я помогаю бесплатно. К тому же он исчез куда-то, до конца не пройдя курс лечения. И вот явился, как из-под земли. Одет бедновато, но на духи денег не жалеет: запах роз от него был такой, что у Гапки голова разболелась: словно покойник, говорит. Что поделать, темный народ...
Ну а Вам, милостивый государь, какое лицо подобрать?" – "Я, право, еще не думал об этом..." –  "Тогда подумайте теперь".
С этими словами доктор снял с книжной полки увесистый фолиант в кожаном тисненом переплете. "Здесь Вы увидите гравированные изображения великих людей всех времен и народов, а также лучшие портреты знаменитых художников. Полистайте, возможно, у Вас появятся  идеи, а я пока выпишу счет. Надеясь, он окажется меньше, чем плата, которую Вы получите от того господина". Доктор встал и прошел в соседнюю комнату.
За окном сгущались ранние сумерки, дождь бил в окна, ветер нещадно трепал верхушку пальмы в дальнем углу патио. Он наслаждался одиночеством и теплом, медленно листая фолианты и рассматривая портреты, и время от времени поднимал глаза, чтобы полюбоваться нагромождением туч, величественно плывущих  с севера, и, казалось, руины Вечного города  – лишь их слабые призрачные колеблющиеся тени. "Мир идей – как близок, зрим и почти осязаем он по сравнению со своим рассыпающимся в прах подобием, и когда-нибудь  лишь эти небесные исполины, невидимые никому, будут вечно нестись, гонимые ветром, во вселенскую пустоту. Но пока он здесь, пока листает этот фолиант без начала и конца, время остановилось. На сколько? На минуту, день, месяц, год, столетие? Не все ли равно? Все мгновение по сравнению с вечностью, и он держит его, это светящееся, лучащееся мгновение на ладони, боясь пошевелиться, почти не дыша, а оно мерцает и колеблется, становясь все меньше и меньше.
"И представлял себе я рай, похожим на библиотеку," – повторял он давно засевшие в памяти строки.
Что же, если только после смерти обретем мы сокровенное знание, скрытое от нас зеленоватым сумраком явленного мира. Однако станет ли оно источником  блаженства для праведных душ или, по злой иронии Творца, превратит райские кущи, скрывающие среди благоухающих цветов и плодов полки с книгами, в геенну огненную, терзающую пламенем обретенного знания несчастных наивных любомудров, отказавшихся от радостей земного рая ради высших радостей небесного? Впрочем, может быть, Создатель, по бесконечной доброте своей, скроет от них страшные тайны мироздания и вновь, как и на земле, убаюкает их чудесными сказками, дабы в своих снах они опять до изнеможения бродили по их разноцветным лабиринтам, наслаждаясь пением райских птиц и вдыхая пьянящий аромат цветов. А вот истинное, тайное знание, знание хаоса и ночи, обретут те, кто окажется в аду. И тут в памяти его всплыл отрывок из какой-то средневековой поэмы...
И был тот Ад, кошмарный Ад,
Похожим на архив,
Где грешник, в ужасе застыв,
Все тайны мира, все подряд,
Кровавые глаза открыв,
Был обречен читать, и взгляд
Он отвести на миг не мог
От бесконечных страшных строк.
Вошел доктор и протянул ему счет. Он, не глядя, взял его и положил в карман.
"Вы, вижу, ничего не выбрали. Так я и знал. Тогда я предлагаю Вам немного прогуляться и навестить одну мою знакомую". Доктор лукаво улыбнулся.  "Я имел в виду – пациентку. У неё одно из лучших в Риме собраний живописи.

Сон 34
Они вышли на Корсо. Дождь перестал, Солнце только-только стало клониться к закату, и его лучи накинули золотой покров на темные стены домов.
Шум и толчея угнетали его, и он едва поспевал за доктором, который быстро шел, ловко и легко двигаясь в привычной для него людской сутолоке.
По счастью, путь был недолгим. Доктор остановился у одной из дверей и открыл ее своим ключом. Почувствовав на себе удивленный взгляд, он пояснил: "У меня есть ключи от домов моих постоянных пациентов. Не люблю, когда мои визиты создают переполох. Впрочем, им это тоже ни к чему".
Они оказались в просторном патио, где стояли античные статуи.
"Древние", – подумал он, в первую очередь обратив внимание на отбитые носы, полустертые лица и отсутствие рук, ног, а то и голов.
"Не обманывайтесь, сударь, – словно прочитав его мысли, сказал доктор. – Римские антиквары покупают за бесценок статую начинающего скульптора, калечат ее, а потом продают втридорога коллекционерам. Впрочем, должен признать, в коллекции маркизы есть два-три подлинника"
"Ах вы злой!"
Перед ними стояла высокая статная женщина с горделивой осанкой. На ней было черное  закрытое платье из тяжелого атласа, голову покрывала черная накидка из тончайшего венецианского кружева. Рыжие вьющиеся распущенные волосы отливали медью, темно-зеленые глаза спокойно улыбались, несмотря на притворно-обиженное выражение лица.
"Злой! – повторила она низким грудным чуть хрипловатым голосом, в котором, однако, сквозило кокетство. – Витторе... голос ее дрогнул и глаза наполнились слезами. – Витторе... знал в этом толк".
«Дорогая маркиза, – примирительно сказал доктор, – это тот самый господин, о котором я Вам рассказывал. Он наслышан о Вашей коллекции живописи и хотел бы осмотреть ее".
«О да, конечно, рада познакомиться».
Маркиза протянула ему большую, не по-женски сильную теплую руку и пожала его – тонкую, безвольную и холодную.
Маркиза прошла вперед, они на некотором расстоянии последовали за ней.
"Она носит траур по своему брату Витторе. – прошептал доктор. – Год назад он умер от укуса змеи."
Они вошли в полутемную картинную галерею, в которой было холодно, как в подземелье.
«Должна вас покинуть, – проговорила маркиза, – у меня гость: очень интересный молодой человек с непроизносимой польской фамилией. Красив, как древний бог, но – ужасные шрамы на лице».
"Знаю, о ком вы говорите: мой земляк и давнишний пациент" – "Вы плохой доктор, синьор Люксембург! Почему у него остались шрамы?" –
"Вы бы видели,  а, впрочем, хорошо, что Вы не видели, в каком состоянии его ко мне доставили. Лицо – одна сплошная рана. И, представьте, где это случилось: на могиле родителей».
«Какой ужас! – проговорила маркиза, – бедный Феликс!»
Маркиза вышла.
"Вот нежданная встреча! – улыбнулся доктор. – Не хотите с ним повидаться?" – "Нет, спасибо, мы обсудили с ним все детали. Давайте лучше приступим к осмотру коллекции».
Из-за царившего в галерее сумрака картины трудно было рассмотреть, разве что в нижнем ряду, на уровне глаз. "Имейте терпение", – сказал доктор. И действительно: вскоре в окно  проник луч заходящего солнца и осветил один из портретов, висевших в самом верхнем ряду, так ярко, что видны были малейшие морщинки вокруг глаз  и каждая нить прозрачной накидки, прикрывавшей плечи и грудь некоей дамы с высоким чуть выпуклым лбом и отрешенным взглядом небольших светло-серых глаз. Минуты через три луч скрылся, и картина вновь погрузилась во тьму. "Подобным образом за целый день можно осмотреть всю коллекцию. Картины развешаны так, что каждой уделяется в день хотя бы минута солнца, и, чем ценнее шедевр, тем меньше времени он находится на свету. Но, увы, за сегодняшний вечер мы не успеем осмотреть всю коллекцию, а потому поспешим к шедевру, который является ее гордостью. Он находится в комнате без окон, но маркиза любезно разрешила нам зажечь перед ней свечу и рассматривать ее, сколько душе угодно».
Колеблющееся пламя свечи выхватило из темноты спящую молодую женщину с ребенком у груди, растерянного, немного испуганного старика, держащего партитуру, и златокудрого темноглазого ангела, исполняющего на скрипке сладостные убаюкивающие мелодии для матери и сына. И трудно было оторвать взгляд от того небесного музыканта, от его беспечно-холодной отрешенности, от девичьей нежности бледного  лица и черных очей, вобравших всю невыразимую печаль забытых снов, всю боль обретенного знания, всю тоску вселенского одиночества и все холодное равнодушие того, кто знает конечную тайну бытия и обрел свободу – вечную и беспредельную.
Он тронул доктора за плечо и указал глазами на ангела.
"Вы богохульствуете, – одними губами произнес доктор. – Впрочем, не мне говорить вам об этом. Однако помните: мы говорим только о лице – не о душе, не о естестве, не о том, что скрывает оно, словно маска, и отражает, подобно зеркалу, и не о том, чьей бледной тенью оно является. Цвет кожи, бровей, ресниц, радужки глаз, пропорции, золото и шелковистость волос – это я могу. Не более. Итак, помните: ваше лицо будет формой без содержания, знаком без значения, копией без оригинала, отражением без отражаемого, тенью без хозяина,  символом, скрывающим пустоту».
У дверей дворца они расстались. "Мне пора, – сказал доктор, – надо навестить еще одну пациентку, а потом не опоздать на ужин к аббату: он читает сегодня свой новый трактат о философии руин и очень рассердится, если из-за меня придется отложить трапезу: ведь я сам же запретил ему ужинать слишком поздно. Хорошего вечера!" С этими словами Мейер Люксембург исчез в толпе.
Между тем окончательно стемнело, а редкие фонари почти не освещали улицу, на которой народу становилось все больше и больше. Стараясь выбраться из этой толчеи как можно скорее, он свернул в боковой переулок и остановился около первого же фонаря немного передохнуть. Тут он и вспомнил о счете, выписанном доктором. Опасливо оглядевшись и не заметив никого вокруг, он вытащил из кармана вчетверо сложенный листок и, развернув его, увидел древнееврейский текст, написанный мельчайшим каллиграфическим почерком. 
"Проклятый эскулап! Знал же ведь, что я ничего не пойму..."

Сон 35
Гетто находилось на берегу Тибра, это он помнил со времени своего первого посещения Рима. Когда это было? Сколько лет назад? Тогда он учился в  Страсбурге и вскоре после рождественских каникул приехал в Рим. Один или... нет, с тем взбалмошным малышом по имени Якоб, никогда не расстававшимся со своим напудренным париком. Он и водил его по Риму. Все-то он знал, все сплетни о живых и мертвых, о любой развалине мог рассказать тысячу историй, не разделяя правду и вымысел. Помнится, он несколько часов кружил его по узким и кривым улочкам гетто, по памяти декламируя фрагменты из трактатов каких-то знаменитых еврейских мистиков, а, может, кто знает, это были его собственные импровизации,  и никогда нельзя было сказать, чем на самом деле является его хваленая известная всем эрудиция – результатом феноменальной, словно у дикаря, памяти, глубокой учености или неистощимой, какой-то лихорадочной фантазии. Впрочем, из всех его бесчисленных опубликованных и неопубликованных сочинений он запомнил только одно четверостишие:
О мечта, ты улетела,
Ты для неба рождена.
А душа? Увы, она
Умирает прежде тела.
Он вышел на берег Тибра. Дул сильный, но теплый ветер. Низкие облака скрывали луну и звезды, и ночь была такой темной, что он решил не искать синагогу, а дождаться утра. Он устроился на скамейке на самом берегу реки и, завернувшись в плащ, задремал под тихое журчание воды.
Проснулся он от предрассветного холода и увидел, что находится совсем недалеко от синагоги. На стук его вышел привратник возраста настолько неопределенного, что на вид ему можно было дать и 15, и 50 лет. У него была непропорционально большая голова, высокий выпуклый лоб, тщедушное тело низкорослого недокормленного подростка и сутулая спина уставшего от жизни старца. Его светлые вьющиеся чуть рыжеватые волосы покрывала кипа, а большие  серые полуприкрытые тяжелыми  веками глаза казались настолько прозрачными, что сквозь них можно было увидеть этого карлика насквозь, но что толку: они отражали только пустоту.
"Что вам угодно, синьор?" – спросил привратник неожиданно низким приятным   голосом. – "Где я могу найти раввина?" – "Раввин уехал. Вам чем-нибудь помочь? Если надо перевести этот текст, – привратник указал глазами на лист бумаги, который он незаметно для себя вытащил из кармана и держал в руке, – я смогу". С этими словами привратник решительно взял у него лист бумаги и исчез в синагоге, заперев за собой дверь.
Время тянулось нестерпимо долго, а привратник все не появлялся. Уже давно на колокольне соседней церкви пробило полдень, спешили взад-вперед по улице, словно муравьи в потревоженном муравейнике, одетые в темное люди, а он все ждал.
Наконец появился солидный чернобородый человек, похожий на раввина, и, достав из связки большой ключ, стал не спеша открывать дверь. "Синьор, –  неуверенно обратился он к раввину, – несколько часов назад я отдал для перевода вашему сторожу один документ и до сих пор не получил назад..."
Раввин удивленно посмотрел на него.
"Синьор, наш сторож этим не занимается. Для этого есть другие люди».
Когда же он описал внешность прозрачноглазого незнакомца, удивление на лице раввина сменилось выражением брезгливой жалости.
"Синьор, таких людей вообще не существует в мире, а тем более в нашей синагоге. И вообще, я Вам давно уже хотел сказать, не стоит христианину просить здесь милостыню. В двух шагах отсюда есть церковь, там и побирайтесь". С этими словами раввин кинул ему монету и скрылся.
Тут только он обратил внимание на свою грязную, порванную в нескольких местах одежду и протертые до дыр башмаки.
«Господи, сколько времени я на самом деле просидел у дверей синагоги? И что значат эти его слова: я вам уже давно хотел сказать? Давно – несколько часов, дней, месяцев, лет назад?»
Потом взгляд его упал на монету, брошенную раввином. Тщательно стерев с нее зеленоватый налет, он обнаружил, что это золотой дукат.

Сон 36
Карманы его были пусты, только эта монета. Замерзшее море, кабинет доктора, картинная галерея, ангел-скрипач... Как же крепко он спал на берегу Тибра, какие странные грезы могли привидиться под мерное тихое журчание воды... Однако эти смутные воспоминания не занимали его. Теперь он чувствовал на себе лишь недоуменные и презрительные взгляды обитателей гетто и, быстро встав, поспешил прочь, крепко сжимая золотой.


Зайдя в лавку готового платья, он выбрал себе лучшую одежду, стараясь не замечать неодобрительное лицо хозяина, старавшегося изо всех сил угодить ему, предлагая самые дорогие и изысканные, с его точки зрения, вещи.
Купив все необходимое и сразу  одевшись, он получил целую пригоршню сдачи и вышел на улицу. Проходя мимо окон лавочки, он услышал голос хозяина: "И где этот  проходимец заполучил свой дукат? Убил кого или  ограбил?"
Ах, да пусть говорит. Наверное, сам обсчитал его самым бессовестным образом. Интересно, можно ли пообедать на эту сдачу? Медяки сильно оттягивали карман, и он решил пересчитать их, а заодно, ради сохранности, распределить их по нескольким карманам, а кое-что и в башмак припрятать.
Жара была невыносимой, вечернее солнце светило прямо в глаза, крики торговцев, грохот экипажей, хаотическое движение толпы, тошнотворные кухонные запахи...Стараясь избавиться от всего этого,  он зашел в какую-то маленькую древнюю церковь и сразу оказался в другом мире. Прохлада, почти непроницаемый мрак, тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечей и тихими жалобами органа... Со стен и потолка, окруженные золотым сиянием, святые и ангелы смотрели на него большими печальными глазами, исполненными немой укоризны. Он сел на скамью, вытащил из кармана несколько монет и в темноте увидел тусклый свет. Это были золотые дукаты.
Он быстро спрятал их в потайной карман и вытащил еще одну пригоршню монет – то же самое. Он огляделся вокруг.  За ним по-прежнему наблюдали только святые. Лицо одного из них показалось ему знакомым. Господи, да это тот самый раввин, который давеча бросил ему монету. Но теперь его лицо было уже не брезгливо-презрительным, как тогда, а спокойным и строгим, исполненным торжественной печали.
"Мне не нужен твой дукат, – подумал он, – вот он, смотри, что я с ним сделаю».
Он встал и попытался бросить дукат в церковную кружку. Напрасно. Щель была слишком узкой, и монета не проходила сквозь нее.
Он вернулся на свое место и снова сел. Уходить никуда не хотелось. Хотелось сидеть в темноте и прохладе, следя за мерцанием свечей. Но вот церковь стали заполнять люди: скоро должна была начаться служба, и он вышел на улицу.

Сон 37
Проходя мимо ярко освещенного входа в какую-то гостиницу, он немного помедлил. Швейцар в ливрее поклонился ему и открыл дверь, приглашая войти. Пожилой портье с лицом как у хищной птицы, казалось, поджидал его. "Ваш номер приготовлен для вас, синьор, – сказал он, – следуйте за мной".
Голова немного кружилась от голода. Хороший ужин не помешал бы перед сном. Однако он промолчал и покорно шел за портье, который вел его по длинным полутемным коридорам. Наконец они остановились у одной двери. "Вот ваша комната, синьор. Доброй ночи". С этими словами портье открыл дверь и поспешно ушел, не дожидаясь чаевых.
Просторная богато обставленная комната была ярко освещена. В правом углу в большом белом кожаном кресле сидел доктор в черном фраке с белой гвоздикой в петлице. При его появлении доктор вынул серебряные часы из нагрудного кармана и сказал строго: "Вы опоздали на двадцать семь минут. Впредь будьте, пожалуйста, поаккуратнее".
У стены стояли монахиня и какой-то тщедушный большеголовый подросток.
"Позвольте представит моих помощников – при такой сложной операции, как ваша, они незаменимы: сестра Агнесса и студент-медик Инго Арцт.
Бледное лицо монахини, облаченной в серое одеяние, было бесстрастно и строго. Только огненно-рыжая прядь, случайно выбившаяся из-под большого чепца да круглые желто-зеленые кошачьи глаза, которые она старалась держать опущенными, странно диссонировали с ее холодной сдержанностью. Что касается недокормленного подростка, то он оказался студентом-медиком и не каким-нибудь, а ассистентом самого Мейера Люксембурга. Что ж, доктор выбрал помощника себе под стать: такого же тщедушного большеголового коротышку. Инго Арцт поклонился и чуть заметно улыбнулся. Улыбка у него была добрая и простодушная, немного детская, однако не на нее обратил он внимание, а на светло-серые, почти прозрачные глаза студента, полуприкрытые тяжелыми веками. "Где же мы с тобой встречались? – подумал он. – Не подрабатываешь ли ты привратником в синагоге?" Однако, ничем не выдав своего замешательства, он бодро сказал, обращаясь к монахине и студенту: "Рад с вами познакомиться".
"Операция и последующая реабилитация, вплоть до полного заживления, проходит во сне, – сказал доктор. – Мы с помощниками пойдем поужинаем, а вы ложитесь спать, как обычно. Надеюсь, Вы сегодня ничего не ели. Когда проснетесь, все будет кончено".
Монахиня и студент быстро и бесшумно задули все свечи, кроме одной, горевшей у древнего образа Мадонны с темным, почти черным лицом и узкими, светлыми, как у Инго глазами, и все трое вышли из комнаты.
Он лег в необыкновенно мягкую очень широкую постель и накрылся невесомым теплым пуховым одеялом. "Как можно уснуть после всего этого да еще и на голодный желудок", – подумал он и тут же впал в глубокое забытье.

Сон 38
Его разбудили яркие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь щель в тяжелых гардинах. Блаженная нега и лень сковали тело. Хотелось лежать неподвижно, наслаждаясь теплом и покоем. Обрывочные видения всплывали в его памяти, и он никак не мог понять, что было явью, что сном, что случилось с ним, а что – с кем-то другим. Рядом с ним спала белокожая женщина с темно-рыжими волосами, покрывавшими ее всю, вплоть до тонких щиколоток. Почувствовав на себе его взгляд, она проснулась и посмотрела на него желто-зелеными круглыми кошачьими глазами. Потом она встала и, скрывшись за ширмой, стала одеваться. Через несколько минут она вышла, одетая во все черное, с кружевной черной вуалью, полностью скрывавшей лицо. "Прощайте, Эмиль де Томон, –  несколько церемонно сказала она, – Приятно было познакомиться".
Так он узнал свое имя.
Сделав над собой усилие, он встал, оделся и вышел из комнаты. Она находилась совсем рядом с холлом, в котором сидел все тот же портье с лицом хищной птицы. Странно, а вчера ему показалось, что его вели сюда длинными запутанными коридорами. "Доброе утро, мсье де Томон, – сказал портье. –  Хорошо спали?"  И, понизив голос, добавил: "Вам понравилась синьора? Вообще-то она у нас уже не работает, но ради такого гостя я ее уговорил". Он дал ему золотой. "Спасибо, синьор, – сказал портье, быстро пряча монету в карман, – чем могу еще служить?"
"Скажите, – произнес он, помедлив, – незадолго до меня никто не останавливался в гостинице? И еще: покуда я спал, никто не выходил?" –
"Помилуйте, синьор, кроме Вас, меня, швейцара да синьоры, никого здесь уже три месяца не было. Знаете ли, мы не гоняемся за популярностью и не привлекаем постояльцев дешевыми ценами. Мы хорошо известны в узких кругах высшей аристократии и церковных прелатов, и три-четыре раза в год кто-нибудь да почтит нас своим визитом, а большего нам и не надо. Деньги – не самое главное в жизни. Таким господам, как Вы, это хорошо известно". –
"Пожалуй, Вы правы. Нельзя ли попросить у Вас чашечку кофе и что-нибудь  позавтракать?" – «Мы в гостинице не готовим еду, – немного обиженно произнес портье, – не всем гостям по душе запахи кухни. Однако, если Вы уже голодны, заверните за угол, пройдите три квартала и под второй аркой справа  увидите вход в неплохую ресторан, во всяком случае, там он был три года назад".
Напрасно проплутав в окрестностях гостиницы в поисках ресторана, он пересек Тибр, где недалеко от церкви св. Чечилии быстро нашел уютную тратторию, где заказал большую порцию спагетти и бутылку красного вина. С наслаждением поглощая долгожданный завтрак и лениво наблюдая за оживленно болтающими посетителями за соседними столиками, он вдруг заметил пожелтевшую, засаленную и местами порванную газету на полу. Он зачем-то поднял ее и стал машинально читать. Это был "Мемельский курьер". Несколько объявлений невольно привлекли его внимание. "В Страсбурге умер владелец имения П. Анджей Велимирский". "Вышла первая книга путевых заметок графа Феликса Велимирского". "Граф Феликс Велимирский продает имение П. По всем вопросам обращаться к адвокату Карлу Рогериусу".
Последнее объявление заинтересовало его. Одинокая жизнь на берегу сурового северного моря, пробуждение по утрам не от грохота экипажей и воплей разносчиков, а от завывания ветра, шума дождя и крика чаек – все это настолько завладело его воображением и желаниями, что он решил немедленно ехать в этот далекий край и начать новую жизнь – цельную и гармоничную, без превращений и блужданий из яви в сны, из существования в существование.
"Надо немедленно заплатить за гостиницу и отправиться в путь". Но тут он вспомнил, что не обратил внимание ни на название ее, ни на адрес. Вначале ему казалось, что он легко найдет её, перейдя Тибр около Изолы, однако вскоре понял бесполезность своего намерения. Гостиница как сквозь землю провалилась, увлекши за собой и странных ее посетителей, и уж тем более те обстоятельства, которые привели его к ней. Лишь несколько золотых никогда не кончавшихся дукатов позвякивали во внутреннем кармане его камзола.