Осетинский друг Пушкина. Пьеса Генрия Кусова

ЭТУ ПЬЕСУ МОЙ ОТЕЦ, ГЕНРИЙ КУСОВ, НАПИСАЛ ВЕСНОЙ 1980 ГОДА. В ПУШКИНСКИЕ ДНИ, В ИЮНЕ ТОГО ЖЕ ГОДА, ОНА БЫЛА ПОСТАВЛЕНА НА СЕВЕРО-ОСЕТИНСКОМ РАДИО. У НЕГО НЕ БЫЛО СВОЕЙ СТРАНИЦЫ НА ПОРТАЛЕ "ПРОЗА.РУ", ПОЭТОМУ ПУБЛИКУЮ ЕГО ПЬЕСУ НА СВОЕЙ. ТЕМ БОЛЕЕ, ЧТО С УДОВОЛЬСТВИЕМ ВЫПОЛНИЛ ФУНКЦИИ ЕЁ РЕДАКТОРА.

 «Осетинский друг Пушкина»
                Пьеса в пяти действиях
(От автора. На страницах пушкинского «Путешествия в Арзрум» немало загадок. Особенно это касается его пребывания в крепости Владикавказ. Как, к примеру, мог узнать поэт при встрече с осетинскими женщинами, что это жена и дочь «заключённого осетинца»? Об этой истории я впервые услышал ещё в 1950-х годах. Она легла в основу моей пьесы.)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
А.С. Пушкин.
Николай Петрович Скворцов – комендант крепости Владикавказ.
Пётр Жукаев – переводчик владикавказского коменданта, осетин.
Павел Сергеевич Диклер – капитан корпуса жандармов, конвоирущий декабристов на Кавказ.
Александр Семёнович Гангеблов – декабрист, проходивший службу в крепости Владикавказ.


                ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Кабинет коменданта Владикавказской крепости. Простой, сколоченный из сосновых досок стол, на нём письменные приборы, папки, бумаги. У стены, на которой висит литографированный портрет Николая I, тёмного цвета шкаф с чайными принадлежностями, медным самоваром. Дополняют скромную меблировку кушетка, покрытая медвежьей шкурой – подарок нового переводчика коменданта, осетина Петра Жукаева. Во всём чувствуется суровость военного быта. К излишествам можно лишь отнести ковёр, украшенный саблей. Комендант Скворцов готовится к приёму оказии, еженедельно пребывающей во Владикавказ из станицы Екатериноградской.
Генерал просматривает деловые бумаги. Рядом стоит жандармский капитан Диклер. Слышится издалека солдатская песня: «Солдатушки, бравы ребятушки». Скворцов разрезает костяной ручкой объёмный пакет, шелестит бумагами, читает вслух, не смотря на жандарма.
СКВОРЦОВ: А вот и эта бумага, капитан, которую мы так дожидаемся из штаба Кавказского корпуса. Слава богу! Выручила экстра-почта, заведённая покойным государем Александром Павловичем. А то все важные бумаги проскакивают в Тифлис, и после доклада главнокомандующему возвращаются обратно, во Владикавказ.
Капитан почтительно наклонился к столу.
ДИКЛЕР: Вчера, Ваше превосходительство, из Тифлиса доставлен свежий номер газеты «Тифлисские ведомости». В нём господа журналисты уже пишут о предстоящем приезде в Грузию поэта Пушкина.
СКВОРЦОВ (досадливо): И эти получают сведения раньше, чем комендант важнейшей на Кавказе крепости. Вот вы, батюшка, свидетель: транспорт уже сегодня вышел из Ардона, он уже у стен крепости, а я только получаю распоряжение. Потрудитесь, капитан, прочесть.
Скворцов передаёт жандарму бумаги. Тот читает. 
ДИКЛЕР: Его Превосходительству, генерал-майору и кавалера ордена Святой Анны, Святого Станислава…
СКВОРЦОВ: Оставьте, батюшка, титулы. Это на балах потом побалуем слух, а нынче времени уже нет. Самую суть извольте изложить и запомнить.
ДИКЛЕР: «Известный стихотворец, отставной чиновник X класса Александр Пушкин отправился в марте месяце из Санкт-Петербурга в Тифлис, а как по Высочайшему Его императорского величества повелению состоит он под секретным надзором, то по приказанию его сиятельства графа Паскевича, имею честь донести о том Вашему превосходительству, покорнейше прошу не оставить распоряжение о надлежащем надзоре за ним по прибытии его во Владикавказ. Военный губернатор Грузии, генерал-адъютант Стрекалов».
СКВОРЦОВ: Оказия прибывает сегодня, 21 мая. На 23-го мая уже формируется транспорт в сторону Тифлиса.
ДИКЛЕР: Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, для нас самый опасный день 22-го мая.
СКВОРЦОВ (недоумённо). Почему?
ДИКЛЕР: Почти до укрепления Минарет я сопровождал известных вам государственных преступников, следующих в транспорте от Екатериноградской. Заверяю, что на протяжении тракта никаких контактов между ними и петербургским поэтом не было. Днём жара, пыль столбом, рёв верблюдов, топот скота, перегоняемого калмыками. К вечеру все добираются к укрытиям еле живыми и тут же укладываются отдыхать. Не до природы, не до разговоров. И притом конвойные жандармы. Вот только подозрительно…
СКВОРЦОВ: Однако, вы покинули оказию ещё третьего дня и что там произошло в Ардоне неизвестно. Кажется, особой беды в том нет, что люди возвращаются из сибирской каторги. Но государственные преступники и поднадзорный поэт! Доложат Паскевичу, государю-императору, Его величество сделает вывод, что старый служака Скворцов устраивает в вверенном ему Владикавказском округе свидания государственных преступников с убежавшим из Петербурга поэтом. А что вам подозрительно, капитан?
ДИКЛЕР: Подозрительно, что Пушкин и преступники хорошо знавшие друг друга по Петербургу, не предпринимают попыток к встрече. Пушкин, несколько раз седлавший казачью лошадь, даже не подъехал к нашей группе. Не подходил он и во время стоянок.
СКВОРЦОВ: По докладу видно, что с самого Новочеркасска он едет в одной бричке с бывшим преступником графом Владимиром Мусиным-Пушкиным и его родственником Эмилием Шернвалем. Чего же более желать?
ДИКЛЕР: Граф и господин Шернваль направлены государем служить на Кавказ. И ничего нового, ваше превосходительство, они ему не расскажут. Другое дело преступники, возвращающиеся из Сибири. У тех могут быть и сведения, и передачи в виде писем. К тому же, осмелюсь договорить, зачем нашему поэту знать о сибирской каторге? Излишняя впечатлительность только повредит. И не дай бог, Пушкин напишет друзьям в Петербург о встрече! На первой же почте копия пойдёт шефу жандармов Бенкендорфу.
СКВОРЦОВ: Я понял вас, капитан. 22-го мая единственный на всём протяжении дороги свободный день, когда проезжие, не отягощённые трудностями пути, могут свободно устроить встречу.
ДИКЛЕР: Вашему превосходительству только в корпусе жандармов работать.
СКВОРЦОВ: Сейчас, капитан, не до лести. У меня внезапно родился несложный план. Завтра, с утра, надо устроить очередной приём с полковым оркестром, французской кадрилью. Поразим петербуржцев полонезом.
ДИКЛЕР: В корпусе удивляются вашему мудрому решению следить за поднадзорными, приглашая их на обязательные обеды. Это оригинально. Вы завели даже моду приглашать на балы окрестных князьков.
СКВОРЦОВ: Господин Пушкин, конечно, не выдержит, чтобы не осмотреть крепость, посетить ближайший аул. Но мы навяжем ему вас, капитан, и моего переводчика, прапорщика из осетин Жукаева. И навстречу пойдём, и по рукам свяжем. Да… насчёт обедов это вы, капитан, хорошо изволили заметить, я действительности на них приглядываюсь к своим офицерам.
ДИКЛЕР: Служит у Вашего превосходительства плац-адъютантом из этой компании декабристов некий Гангеблов.
СКВОРЦОВ. Вот служба жандармская! Знал Государь, кому доверить спокойствие империи. Вы у нас только второй день, а у меня такое впечатление, что вы коренной владикавказец.
ДИКЛЕР (смущённо): Простите, генерал, служба такая.
СКВОРЦОВ (строго): Бог вам простит. А я не прощу, если в вверенной мне крепости бывшие каторжники будут устраивать свидания.
Стук в дверь, после чего в кабинет входит прапорщик Пётр Жукаев.
ЖУКАЕВ: Разрешите, ваше превосходительство?
СКВОРЦОВ: Господа, прошу знакомиться.
ДИКЛЕР: Капитан корпусов жандармов Диклер.
ЖУКАЕВ (на чистом русском языке, с лёгким акцентом, что удивляет Диклера): Переводчик владикавказского коменданта, его превосходительства генерал-майора Скворцова, осетинский старшина, прапорщик Пётр Жукаев.
СКВОРЦОВ: Вы уже, Павел Сергеевич, составьте диспозицию на завтра, а я удаляюсь к супруге Марье Андреевне и её сестрицам – прикажу на завтра фазанов прикупить, сыра осетинского, огородной зелени. Вы фазанов под ореховым соусом не пробовали? Жаль в «Демуте» в Петербурге таких не подают. Ни в какое сравнение даже с пожарскими котлетами не идут. А шашлык из молодого барашка с настоящим кахетинским? В России такого вина не достать.
Скворцов, с удовольствием потирая руки, уходит. Диклер и Жукаев остаются одни в кабинете коменданта.
ДИКЛЕР: У вас действительно ходят легенды о кулинарных способностях генерала?
ЖУКАЕВ: Напротив! Это область его супруги.
ДИКЛЕР (удивлённо рассматривая переводчика): Вы на самом деле природный осетинец? Где вы выучились русскому языку?
ЖУКАЕВ: В Тифлисском духовном училище, ваше высокородие.
ДИКЛЕР: Ты это оставь, братец, чинопочитание. А скажи, почём у вас фазаны?
ЖУКАЕВ: По тридцать копеек, ваше высокоблагородие!
ДИКЛЕР: Ну вот опять высокоблагородие… 
Диклер указывает на медвежью шкуру.
А такую прелесть как приобрести?
Жукаев медлит с ответом.
А вы знаете Гангеблова? Впрочем, конечно. Вы же особо приближенный к коменданту.
Диклер подходит к Жукаеву.
Ну, а теперь за дело, возложенное на нас генерал-майором Скворцовым… Всё же, как вы отлично говорите по-русски.

                ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Зала в доме коменданта крепости. Большая выбеленная комната. У стен расставлены колченогие стулья. К стенам приделаны несколько канделябров с оплывшими свечами. Доносится шум из соседней комнаты, в которой проходит обед. Комендант завёл своеобразный порядок. Вначале, как он считает, гости должны насытиться, а потом каждому своё: старики покуривают трубки, молодые пляшут. В залу входят А. С. Пушкин в дорожном сюртуке, Скворцов, Диклер, Гангеблов и Жукаев.
СКВОРЦОВ: У нас, Александр Сергеевич, с Марией Андреевной, моей супружницей, по простому. Кесарю – кесарево, Богу – Божие. Вот вы заинтересовались приглашёнными на обед местными князьками. Не сразу Москва строилась, так и князьков окрестных аулов непросто было приучить ездить в гости во Владикавказ.
ПУШКИН: Заметил я, что в наружности горцев нет искусственной деланности, всё непринуждённо, всё с чувством собственного достоинства. А ведь лицеев царскосельских и благородных пансионов они не оканчивали. Очень интересует меня, генерал, их быт, отношение к русским. Господин Гангеблов сказывал, что здесь рядом с крепостью расположен их аул. Хотелось бы его посетить, пока есть ещё время. Добираемся мы шагом, а времени посетить горский аул не находим. Сделайте милость, помогите проводником.
СКВОРЦОВ: Один раз за всё время нас, можно сказать, на краю света посетил самолично Александр Пушкин, и тот час же спешит покинуть наш дом. Господа, (обращается к Диклеру, Гангеблову и Жукаеву) не отпустим знатного гостя. Я же рассказал, Александр Сергеевич, как по Дарьяльскому ущелью ходил с войском Александр Македонский. Теперь ваш черед. Ну чего молчите, Гангеблов? Не вы ли мечтали послушать поэтические пьесы автора.
ГАНГЕБЛОВ (робко в присутствии начальства). Почитали бы вы, Александр Сергеевич.
ПУШКИН: С этими стихами, господа, у меня последнее время одни недоумения. В Георгиевской крепости мы проживали в доме для проезжающих, и меня попросили тоже стихи написать. Бумаги под рукой не оказалось, человек мой куда-то запропастился. Я взял мелок и набросал какие-то рифмы на двери. (Пушкин смеётся.) Так что после этого случилось! Прибежал инвалид-смотритель, расшумелся, раскричался: «Ездют здесь всякие, казенные двери малюют». Ему граф Мусин-Пушкин шепчет: «Это же Пушкин малевал». А инвалид только досадливо отмахнулся: «Пушкин или Кукушкин мне всё равно, а будете малевать, коменданту доложу».
Все заразительно смеются.
СКВОРЦОВ: А мы бы считали за честь получить подобные стихи. (Обращается к Жукаеву.) Господин прапорщик, сделайте милость, принесите из бильярдной мелок.
Пушкин протестует, вежливо отказывается, но его дружно уговаривают. Жукаев приносит мелок.
ПУШКИН: После такого хлебосольства, таких фазанов, просоленных перепелов трудно что-то сообразить.
ДИКЛЕР (подойдя к Жукаеву и говоря шёпотом): Неуклюжие зазывания его превосходительства могут испортить всё дело. Генерал явно переигрывает, и господин Пушкин об этом уже догадывается. Обратите внимание на его нарочито расслабленные движения. Так ведут себя хитрецы перед прыжком. Впрочем, сейчас мне даже хочется, чтобы Пушкин скорее вышел из комендантского дома, повстречался со своими друзьями-каторжниками. Уж поверьте мне, донесение я бы сочинил на славу. Боюсь, как бы каторжников после этого не вернули бы обратно в Сибирь, с господином поэтом заодно.
Но тут Диклер понял, что проговорился и осёкся. Пушкин тем временем уже расписывал дверь.
ПУШКИН: Читайте, генерал.
СКВОРЦОВ (надевает очки, подходит к двери, читает вслух):
                Не черкес, не узбек,
                Седовласый Казбек,
                Генерал Скворцов
                Угощал молодцов.
Славно…
ГАНГЕБЛОВ: Дорогой Александр Сергеевич, а что вы посвятите Владикавказу?
ПУШКИН: Военная крепость не женщина и в лирических строчках не нуждается. Правда, вчерась вечером в доме для проезжающих вспомнил я одну историю, случившуюся у меня в дороге. Приглянулась мне, господа, калмычка, а более всего её первородное кокетство. Сколько простоты и в то же время женской знатности! Если имеется время, то я, пожалуй, прочту.
Все выражают ободрение. Пушкин вынимает из кармана сюртука листок бумаги.
СКВОРЦОВ (набивает трубку): Любопытно, любопытно.
ПУШКИН: 
Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть, назло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Твои глаза, конечно, узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног,
По-английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в голове,
Не распеваешь: Ма dov’e
Галоп не прыгаешь в собранье…
Что нужды? — Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
Все молчат, потом раздаются аплодисменты, крики «Браво!»
ГАНГЕБЛОВ: Какая досада, ваше превосходительство, что эти пленительные звуки, не довелось послушать Марье Андреевне.
СКВОРЦОВ (не обращая внимания на слова Гангеблова): Господа, господа, прошу набить трубки. Табак у меня отборный, турецкий. Эти канальи нет-нет да и приторговывают в Анапе, хотя она уже как год наша. И случается даже, прапорщик (обращается к Жукаеву), осетины появляются на берегу Чёрного моря. Смотрите у меня, чтобы до невольников дело не дошло!
ДИКЛЕР: Россия как государство, стоящее на рубеже Востока и Европы, напоминает мне сито. Через него процеживается всё европейское и азиатское. Полезное остаётся, а дрянь выбрасывается вся!  Восток остаётся Востоком, Запад – Западом.
СКВОРЦОВ: Ох уж эти мне столичные философы! Александр Сергеевич, голубчик, к вам эти слова не относятся. Всё пытаетесь (обращается к Диклеру) научить нас уму-разуму с Невской першпективы. Побудьте в нашей шкуру, покормите терских комаров, посидите в малярийных кизлярских болотах, сумейте договориться с горцами, у которых кинжал да шашка вся суть!
ДИКЛЕР (шутя): Не отказался я бы пожить в местах, где пара фазанов стоит 60 копеек, а пуд просоленных перепелов отвешивают на рубль серебром.
СКВОРЦОВ: А вот вы выйдете вечером на вал, дадут вам в притеречных зарослях просоленных перепелов! Опасно там. Спасибо охотникам-осетинцам, особливо Ваське ихнему. Удачливый нехристь. Удивительный народ. Почти нет способа, чтобы их усмирить, есть средство лишь разоружить, но это трудно сделать по причине господствующих между ними наследственных распрей и мщения крови. У них убийство – просто телодвижение. Недавно поймали одного мирного черкеса, выстрелившего в нашего солдата. Он оправдывался тем, что, ружьё его слишком долго было заряженным. Хотели вздёрнуть на крепостных воротах во время базарного дня, когда горцев с продуктами запускают в крепость. Да прапорщик Жукаев заступился, уговорил простить.
ГАНГЕБЛОВ (говорит тихо Пушкину): Притворяется наш старик. Освободил он черкеса больше из-за подарков, привезенных с гор мирным князьком Шефуком.
ПУШКИН: Не знаю почему, но случай с вашим черкесом, господа, напомнил мне историю, случившуюся с моим другом Кюхельбекером.
ДИКЛЕР (говорит Скворцову тихо): Мы не ослышались, Ваше превосходительство, как осмелел поэт: в доме коменданта крепости вспоминает государственного преступника Вильгельма Кюхельбекера.
ПУШКИН: Однажды Кюхельбекер, поссорившись со мной из-за какой-то глупости, вызвал меня на дуэль. Когда нас развели по местам, я возьми и крикни его секунданту, барону Дельвигу, стоявшему слева от расстроенного дуэлянта: «Дельвиг, стань на моё место, здесь безопаснее». Кюхельбекер разозлился, мгновенно повернулся и пробил из пистолета фуражку своего секунданта. Поступок неожиданный, а мог окончится печально, как у вашего горца.
ДИКЛЕР: Однако упоминание Кюхельбекера сделано неспроста.
ПУШКИН (вынимая из кармана часы): Ещё раз великая вам благодарность, ваше превосходительство за тёплую встречу, чудесный обед! И вам, господа! Однако хотел прогуляться по крепости, полюбоваться видами гор, посмотреть на жизнь горцев. Мечта у меня посетить осетинский аул, расположенный у стен вашей крепости.
ДИКЛЕР: Это пустое. Кто вам, Александр Сергеевич, распахнёт свои ворота, пригласит в дом? У нас предложение поинтереснее, с его превосходительством согласованное.
СКВОРЦОВ: Да, господа, обладал бы я временем, непременно составил бы вам компанию. Нашего дорого гостя приглашает к себе домой мой переводчик прапорщик Жукаев. Посетить дом горца – большая честь, Александр Сергеевич.
                Все уходят.
            
                ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Кунацкая – комната для приёма гостей в доме Петра Жукаева. На стене висят большой персидский ковёр, оружие серебре, самодельная балалайка. В центре комнаты -  столик на трёх ножках. Отдельно у стены - резной деревянный диван. В убранстве комнаты видно влияние русского быта: пол выстелен широкими толстыми досками, в правом углу от окна – печь, аккуратно вымазанная глиной. Здесь же рядом, на деревянном столике, медный таз для умывания и пузатый самовар из меди. Но наличие ковра, оружия и осетинского столика на трёх ножках говорят, что хозяин горец.
У распахнутого окна, в котором видна река Терек, стоят Пушкин и Гангеблов.
ПУШКИН (задумчиво): Вот он Терек – мечта российских пиитов. Я слышу вздох его полны, вечный говор.
                Меж горных стен несется Терек,
                Волнами точит дикий берег,
                Клокочет вкруг огромных скал,
                То здесь, то там дорогу роет,
                Как зверь живой, ревет и воет —
                И вдруг утих и смирен стал.
                Все ниже, ниже опускаясь,
                Уж он бежит едва живой.
                Так, после бури истощаясь,
                Поток струится дождевой.
                И вот обнажилось
                Его кремнистое русло.
А далее ничего не получается. Не найду ни слов, ни рифм. «И вот обнажилось его кремнистое русло». Остановился на этой фразе, как у стен вашей Владикавказской крепости (смеётся).
ГАНГЕБЛОВ: Какие уж там стены, полузасыпанный ров и заросшие дёрном валы. Кругом всеобщая лень, беззаботность.
ПУШКИН: Представьте, я это тоже заметил. Ров можно перепрыгнуть не разбегаясь, а заржавленные пушки, видно, не стреляли со времён графа Гудовича. По валу бродит гарнизон куриц и гусей. И в то же время оказию сопровождала пушка с курившем фитилем.
ГАНГЕБЛОВ: Мирное расположение окрестных осетин и ингушей позволяют не тратится на дорогостоящие укрепления. Конечно, выходить одному в близлежащий лес или в заросли камышей не берег Терека небезопасно, заарканят абреки ради выкупа. Действуют они по партиям до десяти человек, для крепости отряды такой численности не опасны.
ПУШКИН: Наш любезный хозяин, насколько я могу заметить по вещам, вступил уже на путь европейской цивилизации.
ГАНГЕБЛОВ: Чудесный человек этот туземец. Окончил духовное училище, знает чуть ли не все кавказские языки. А сейчас мечтает создать для своего народа азбуку, используя русские буквы. И в общем человек небогатый, живёт на военное жалование и небольшим хозяйством.
ПУШКИН: Он не из горских князей?
ГАНГЕБЛОВ: У осетин и других окрестных народов, проживающих в горах, князей вообще нет, их состоятельные люди зовутся старшинами, алдарами.
ПУШКИН: Обычаи кавказских горцев, их история интересует меня всё более и более. Досадно, что столько времени потратили мы сегодня на, скажем прямо, скучный обед у вашего патрона. Так-то, душа моя. Покаместь наш любезный прапорщик водит капитана по усадьбе, давайте уговоримся о встрече с друзьями моих друзей, прибывшими из далёкой Сибири. Я имел слабость подать в дороге повод о моём желании переговорить с этими несчастными в серых солдатских шинелях. Но желание моё не исполнилось: их плотно охраняют. И дабы не навредить им, я отложил это до первой одновременной стоянки. Переговорить с людьми, которые видели Кухельбекера, князя Одоевского, Якубовича, супругов Трубецких, Муравьёвых. Хочу узнать, передали ли моё послание Ивану Пущину? «Мой первый друг, мой друг бесценный».
ГАНГЕБЛОВ: В транспорте, Александр Сергеевич, прибыли, направленные по указу царя на службу рядовыми в Кавказском корпусе Титов, Зет, Семичев, Толстой. В крепости конвой передал их армейскому начальству. Так что со вчерашнего дня они впервые, со дня взятия под стражу, на свободе. После учений и караулов могут идти в баню, в трактир, друг к другу в гости. В кавказских крепостях, ещё со времён Ермолова, заведён порядок: разжалованным в рядовые разрешается жить на частных квартирах. Конечно, под строгим оком начальства.
ПУШКИН: Сегодня это око не оставляет нас на минуту.
ГАНГЕБЛОВ: Пока его водит по дому любезный хозяин, дайте мне ваши распоряжения относительно переговоров с вновь прибывшими. Какие вопросы вас интересуют? Титова, бывшего адъютанта Остен-Сакена, поселили на моей квартире. И сегодня в три часа пополудни мы, прикосновенные к делу 14 декабря, тайно собираемся на что-то в виде дружеской пирушки.
ПУШКИН: Какой удобный случай (достаёт часы). Осталось полтора часа. От угощения в доме любезного хозяина можно было бы отказаться, но как уйти от этой глубочайшей почтенности в образе жандармского капитана. Навлекать несчастия на людей не в моих правилах.
ГАНГЕБЛОВ: Оставить угощения горца, значит, кровно его обидеть. А обижать столь милого человека совестно. Даже на что наш генерал Николай Петрович требовательный, но и он с большим уважением относится к Жукаеву.
ПУШКИН: А как Скворцов? Давеча я его не понял. Задал знатный обед с утра, наприглашал разных людей, рассказал про Александра Македонского. Но на всякую тему готов был говорить. А я хотел его пораспрашивать о жизни местного населения.
ГАНГЕБЛОВ: Николая Петровича не разобрать. То он добряк, то распаляется и жди тогда от него лютости. Он и меня принял ни тепло, ни холодно, только и сказал, что назначает меня в такой-то батальон и в такую-то роту, спросил, где я остановился. Затем поклонением головы меня отпустил, сказав, чтобы я каждый день приходил к нему обедать. В этом приглашении слышалось приказание.
В кунацкую с улицы доносятся голоса. Затем входят Диклер и Жукаев. Диклер явно навеселе. Он без приглашения усаживается за столик.
ДИКЛЕР. Мы, господа, случайно завернули в дом соседнего осетина и попали на жаренного барашка. Жаренные куски прямо тают во рту, а тут ещё густое шипучее пиво. Скажите, прапорщик, действительно ли осетинское пиво так знаменито?
ЖУКАЕВ (обращаясь к Пушкину и Гангеблову): Этот напиток имеет славную историю и на майдане в Тифлисе обменивается на знаменитое кахетинское вино. Если гости позволят, я им прочту из одной русской газеты сообщение иностранного путешественника.
Жукаев достаёт из шкафа номер газеты. Пушкин поглядывает на часы.
ДИКЛЕР (пьяно): Сделайте одолжение объяснить и о сыре. Господа, кто бы мог подумать такой успех.
ЖУКАЕВ (замечая взгляд Пушкина, брошенный на часы): Коллежский советник Де Стевен, обследовавший Кавказ по поручению Ермолова, отметил, что «осетины делают знатный сыр, не уступающий лучшим сортам голландского».
В это время женщины вносят в комнату и расставляют на столике-фынге блюдо с пирогами, зелень, тарелки с дымящимся мясом, стеклянный графин с аракой, керамический сосуд с пивом, бурдюк с кахетинским вином. Жукаев приглашает гостей к столу. Диклер, не ожидая тоста, наливает в стакан кахетинского и жадно осушает.
ЖУКАЕВ (разливает по стаканам пиво): Обычай застолья у осетин отличается тем, что осетины, если не ошибаюсь, единственное племя на Кавказа, которое совершает моление обязательно с бокалом в руке.
ДИКЛЕР: Ещё один прекрасный обычай, господа (при этом осушает бокал). Осетинские обычаи мне напоминают французские. Кто из вас был во Франции? Я тоже не был, но французы мне положительно нравятся. Вот только с полицией им не везёт. Дрянная полиция. Нет, мне положительно нравится этот бурдюк. Положи его вместо подушки, как проснёшься, так чокнешься с белой стенкой – и до утра развесёлое настроение.
Диклер тяжело встаёт из-за стола, направляется к дивану и падает на него.
ГАНГЕБЛОВ: (тихо) Ну, кажется, наша маленькая хитрость удалась.
ПУШКИН: Какая хитрость?
ГАНГЕБЛОВ: Нам очень совестно так долго занимать ваше внимание. Поэтому мы договорились с прапорщиком подпоить жандарма, а для этого поводить его по усадьбе, как будто невзначай пригласить капитана к соседям на шашлыки, и араку с пивом! Угостили его всем на славу. Теперь, Александр Сергеевич, идёмте на квартиру, где собрались мои друзья. После визита у нас ещё будет время пройти по крепости. Если господин капитан быстро проснётся, то сможет осуществить свою мечту: возьмёт бурдюк с вином, чокнется со стенкой и опять уснёт.
 Подкладывает на диван бурдюк с вином.
ПУШКИН: Чем я обязан таким ко мне участием? Вы угадали большое моё желание. Спасибо вам, друзья!
ЖУКАЕВ: Ждём вас, Александр Сергеевич, к вечеру, поужинаем, а к тому времени и господин капитан проспится.
ПУШКИН: Спасибо большое за приглашение, но куда более меня занимает желание поговорить с вами о кавказском быте. Задумалось мне сочинить драматическое сочинение в стихах. Большая часть сцен требует не только рассуждения, но и точных кавказских характеров. Существует ещё такая замашка: когда писатель задумал характер какого-нибудь лица, то, чтобы он не заставлял его говорить, хотя бы самые посторонние вещи, всё носит отпечаток данного характера. И только у Шекспира герой говорит с полнейшей непринуждённостью, как в жизни. Хотелось бы последовать его примеру на Кавказе, для чего надо понять кавказского человека. Надеюсь на вашу снисходительность, свидетельствую вам искреннее своё уважение.
Пушкин и Гангеблов в сопровождении Жукаева покидают помещение. Чуть позже слышен голос Пушкина: «Да здравствуют владикавказские заговорщики!»               

                ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ. 
Пушкин и Гангеблов идут по главной площади Владикавказа. К Тереку сбегают небольшие домики, крытые камышом. На возвышенности виднеется единственный в крепости каменный дом – резиденция коменданта крепости. Вокруг помещения, казармы для проезжающих, провиантские магазины, дом для аманатов – заложников, взятых из горских семей. От дома коменданта к Тереку спускается обширная площадь, издалека доносятся выкрики караульных у крепостных ворот: «Ступай-а-й!!!» Скрип телеги. Звучит русская и осетинская речь. Люди говорят о погоде, абреках, посевах на полях.
ПУШКИН: А ребята молодцы! Ни каторга, ни кандалы не изменили их убеждения. Правда, в разговорах между собой, как я заметил, они считали неуместным, как бы неприличным всё то, что наводило мысль на декабрьскую катастрофу.
ГАНГЕБЛОВ: Вообще, в настроение духа нисколько не замечается уныние, сожаления о том, что жизненные надежды каждого из них им изменили. Все они показались мне весёлыми и приветливыми.
ПУШКИН: А более всего меня порадовала весть о скором прибытии сюда, на Кавказ, Александра Бестужева. Мне рассказывал Семичев, как Бестужев трое суток укрывался после восстания в семье, о которой потом так никто и не узнал. На четвёртый день он заявился в Зимний дворец, преклонил перед государем колено и громко сказал: «Вашему императорскому величеству принёс покорную голову!» Царь, якобы не замечая дерзости, ответил: «Молодой человек, я тебя прощаю, но Бог тебя не простит!» Бестужеву помог случай. Перед его приходом у Николая был Рылеев. Кондратий наговорил государю дерзостей, а более всего оскорбил его тем, что не признал его царём. После такого ярого республиканца и предстал с покорной головой Бестужев. Хотя Верховный уголовный суд приговорил Александра Бестужева к отсечению головы, Николай отменил приговор и сослал его под надзор полиции в Якутск. И вот Семичев утверждает, что в Петербурге разрешили перевести Бестужева на Кавказ рядовым. И вроде он уже выехал из Якутска. Если даст Бог, мы можем на дороге встретиться.
ГАНГЕБЛОВ: Вчерась вечером мы накоротке сошлись с Титовым. Прежде я его не знал. Но вскоре открылось, что мы оба немножко философы и не прочь мыслями заноситься ввысь и вдаль. Из моей головы не совсем ещё испарился Жан-Жак Руссо, и он, Титов, привёз из Омска целый короб его сочинений. За вчерашний вечер, что провели вместе, нафилософствовались досыта.
ПУШКИН: Кто мог подумать, здесь, во глубине Кавказа, вспоминать добрым словом дорогих друзей. Вы не представляете, как обрадовали меня этой встречей. Тем более, и вы сами немало рисковали.
ГАНГЕБЛОВ: Да, ко мне отнеслись более или менее милостливо. После четырёхмесячного заключения в крепости, перевели из гвардии тем же чином во Владикавказ под надзор полиции. Как плац-адъютант я на виду у Скворцова и жандармского начальника Кувшинникова. Три дня как его перевели в Тифлис и теперь мой новый надзиратель наш общий знакомый, прибывший из Петербурга, Диклер.
ПУШКИН: Ну, ваш новый знакомый в первый же день своей службы напился до чёртиков. И, главное, что талантливо и быстро.
 Оба заразительно смеются. В это время они подходят к узкой калитке в частоколе, которая ведёт в осетинский аул. Слышен звон вёдер, лай собак, скрип арбы.
ПУШКИН: Удивительно, что в такой близости от крепости расположился горский аул.
ГАНГЕБЛОВ: Осетины поселились здесь ещё с первых дней основания крепости. Конечно, среди них тоже имеются абреки и разбойники, но большая часть сочувствует нам, многие служат в русской армии. Во Владикавказе комендант завёл обычай на ночь высылать перед крепостью секреты из семи человек: четверых нижних чинов и трёх осетин из слободки. На секретах лежит обязанность сторожить дороги, броды через Терек, зорко следить за лесными опушками.
В это время Пушкин и Гангеблов подходят к сакле, у которой столпился народ. Во дворе стоит арба, заряжённая двумя волами. К сакле подъезжают конники. Люди, ударяя себя по голове, с громким плачем заходят в саклю. Гангеблов подозвал одного из горцев, чтобы тихо расспросить о происходящем. Потом повернулся к Пушкину.
ГАНГЕБЛОВ: Александр Сергеевич, мы попали на осетинские похороны. Знакомый урядник из осетинцев сообщил мне, что их стражник погиб во время перестрелки с абреками. По их закону погибшего надо отвезти в родной аул.
ПУШКИН: Смотрите, погибшего выносят из сакли на бурке, как в балладе Роберта Мура «подобно отдыхающему воину в его боевом плаще».
ГАНГЕБЛОВ: И один из горцев берёт ружьё покойного, сдувает с полки порох, и кладёт его подле тела в арбу.
ПУШКИН: Волы тронулись. Гости поехали следом. Александр Семёнович, мне надо записать эту сцену. Это как раз то, что мне необходимо для поэмы. А ваш урядник не объяснит нам обряды подробнее?
ГАНГЕБЛОВ: Да неудобно, Александр Сергеевич, он уже, я вижу, в числе родственников пошёл провожать погибшего к мосту через Терек. А потом, возможно, отправится вместе с народом в горский аул.
ПУШКИН: Ах, беда, что никто не мог объяснить мне их обряды. Это же драматичнее «Кавказского пленника». Представьте, в укреплении Минарет мне рассказали историю, как убили горца у святого места, нарушив обычай. Клятвопреступление в горской среде. Историк Броневский заметил в своём труде по Кавказу, что подобные случаи редки. Но я взял тот пример, чтобы резче подчеркнуть трагедию главного героя. И вот, наконец, во Владикавказе увидел обряд похорон. Послушайте, как это звучит:
                Не для бесед и ликований,
                Не для кровавых совещаний,
                Не для расспросов кунака,
                Не для разбойничей потехи
                Так рано съехались адехи
                На двор Гасуба старика.
                В нежданой встрече сын Гасуба
                Рукой завистника убит
                Вблизи развалин Татартуба.
В это время к Гангеблову и Пушкину подходит прапорщик Жукаев. Он спешит, на его лице заметно волнение.
ЖУКАЕВ: Господа, я не получил от вас никаких указаний на случай, если капитан Диклер придёт в себя. Как объяснить ему ваше отсутствие?
ГАНГЕБЛОВ: Объясните ему так: «Мавр сделал своё дело, Мавр может уходить!»
ПУШКИН: Боюсь, что жандармский офицер поймёт превратно эти слова. Мы должны выручить нашего доброго хозяина и прибыть на место, как подобает честным русским путешественникам.
ГАНГЕБЛОВ: С условием, что мы дослушаем начало поэмы. Господин Жукаев, навряд ли ещё когда-нибудь в жизни нам повезёт стать первыми слушателями рождающейся поэмы Александра Сергеевича.
ПУШКИН: Это пока только наброски:
В родимой сакле он лежит.
Обряд творится погребальный.
Звучит уныло песнь муллы.
В арбу впряженные волы
Стоят пред саклею печальной…
Пушкин прерывает чтение. Некоторое время все молчат.
ЖУКАЕВ: Это случилось у Тхостовых. Средний брат Тхостовых погиб вчера в секрете у Терека.
ГАНГЕБЛОВ: К сожалению, Александру Сергеевичу не смогли объяснить подробнее обряд похорон. Я ведь во Владикавказе не так давно и оказался плохим спутником. И негожим советчиком.
ЖУКАЕВ: А что ещё примечательного вы заметили в крепости?
ГАНГЕБЛОВ: У дома аманатчиков встретили детей, некоторые из них были в деревянных колодках.
ПУШКИН: Жалко, что такие резвые и красивые мальчики содержаться на положении арестантов.
ЖУКАЕВ: К сожалению, этот дикий обычай брать в знак верности у горских владельцев малолетних детей цивилизованная Россия переняла у отсталых восточных монархий. А аманаты, как и все дети не слушаются, проказят, убегают их крепости. И случалось, что владельцы забывали о данной верности, не заботясь о дальнейшей судьбе детей, потому что они рождены от их служанок и по адату не считались их законными наследниками.
Пушкин внимательно слушает прапорщика и задумчиво качает головой.
ПУШКИН: Вот, оказывается, какой горский карбонарий? Александр Семёнович, верю, что Кавказ – это удивительная страна. Не успели мы открыть здесь школы, как появляются люди сильные, открытые, мужественные. Боюсь за вас, мой милый друг, как бы не испортила вас самодержавная действительность, не закрывала вам рот, не повернула от нужд народных. Дикий обычай перенят цивилизованной Россией! Каково сказано!
ГАНГЕБЛОВ: Навряд ли подобные мысли привили нашему другу в Тифлисском духовном училище.
ПУШКИН: Положение честного человека, Александр Семёнович, не предполагает внешнего влияния. И подобные люди добиваются своего «пока сердца для чести живы». Вспомните тех двух прекрасных женщин, которых мы сегодня встретили у ворот крепости. Обе казались спокойны и смелы, однако же при нашем приближении обе потупили головы и закрылись своими изодранными чадрами.
ЖУКАЕВ: Кажется, я догадываюсь о ком идёт речь, и смогу на сей раз быть вам полезен.
ГАНГЕБЛОВ: Что-нибудь романтическое, несчастная любовь к кавказскому пленнику, бегство из родного аула?
ЖУКАЕВ: Весьма близки к истине. Вы встретились с матерью и дочерью, спешившими с обедом к заключённому осетину. Битко, или по святому крещению Василий, поселился у стен крепости лет десять тому назад. Пришёл из аула Кани Тагаурского общества, расположенного у снежных подножий горы Казбек. Как все люди его достатка, построил глинобитную хатку, ловил рыбу, охотился на фазанов. По этой причине повадились многие к нему заезжать за свежими продуктами из крепости. Чуть кто приехал к нам из начальства, так ему уже сообщают, какие дешёвые во Владикавказе фазаны, форель, осётры. Понятное дело, наезжали порой и господа офицеры, припасти к штофу водки хорошую закуску. Василий на реке чаще пропадал, и расчёты вела дома его жена Солтанета, которую он девочкой ещё подобрал в разорённом феодалами ауле. Солтанету жизнь в крепости приучала к простоте обращения с русскими солдатами и офицерами. Подобные вольности не понравились кое-кому из аульских осетин. Подумать только – возмущались они – эта бесстыдница даже не закрывается платком. Скорее всего, их больше беспокоило другое – удачливость Василия на рыбалке и охоте. Он ведь пришёл к крепости в одной рваной рубахе и вдруг построил дом, завёл скотину, по примеру семейных солдат устроил огороды.
ГАНГЕБЛОВ: Мы тоже у него, бывало, покупали лук, фазанов и другую нехитрую закуску.
ЖУКАЕВ: Доверчивость собственного рассудка подвела семью Василия. Повадился к ним наезжать за фазанами один армейский поручик. Кое-кто в ауле намекнул Василию за неверность жены. Ожидаемого не случилось, будто и не слышал обиженный тех слов. Но случись ранней весной в крепости история. Поручик, играя в карты, подошёл со свечой к окну и получил смертельную пулю. Стрелявшего не нашли, но подозрение пало на Василия. Ещё весной его заковали в кандалы, а как судить никто не знает. В убийстве он не признаётся. Солтанета вся в расстройстве. Вот и бегает с дочкой с обедами к кандальнику.
ПУШКИН: А вы не вмешались, чтобы помочь соотечественнику?
ЖУКАЕВ: В таких делах комендант неумолим.
ГАНГЕБЛОВ: Признаться, эту историю я уже слышал, но в рассказе прапорщика для меня много нового.
ПУШКИН: В таком случае, господа, необходимо немедленно вмешаться. Помочь бедным людям – обязанность каждого честного человека. Спешите, господа, делать добро. Не проснулся ли наш бравый жандармский капитан? Уж после того, что с ним случилось, он мне не откажет в помощи. А если я ему ещё намекну, где мы были, пока он спал…
 
                ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.
Кабинет коменданта Владикавказской крепости. Скворцов просматривает бумаги. Подписывает и бросает их в сторону. Наконец, взор его остановился на одном из документов. В это время входит Диклер. Даже в присутствии коменданта он не может скрыть своего расстройства.
СКВОРЦОВ (шелестя бумагами): Вот и командование Черномории и Левого фланга линии, наконец, изволило поставить нас в известность, что чиновник Х класса Пушкин совершает поездку в Арзрум. А так, как по Высочайшему его императорского величества повелению состоит он под секретным надзором… Господи боже мой, сколько в России бумаги изводят нипочём зря. Из канцелярии главноначальствующего официально уведомили, из III отделения собственной его величества канцелярии напомнили, теперь напоминает другое наше начальство. Чувствую, господин капитан, и вы мне готовитесь сообщить что-то неприятное.
ДИКЛЕР: Напротив, ваше превосходительство. Вчерашний день прошёл, как нельзя лучше. Пушкин не отходил от меня ни на шаг.
СКВОРЦОВ: Хотите сказать, что вы не отходили от него?
ДИКЛЕР: В нашей работе на подобные словесные пустяки не принято обращать внимания.
СКВОРЦОВ: Ну, докладывайте.
ДИКЛЕР: Ваше превосходительство, с чувством исполненного долга мы можем сообщить в Тифлис главноначальствующему, и в Петербург, о том, что, начиная от Новочеркасска и до Владикавказа чиновник Х класса Александр Пушкин ни в чём предосудительном не замечен. Желания свидеться с государственными преступниками не оказывал. 22-го мая, свободный от дороги день, провёл в доме прапорщика Жукаева за изучением обычаев осетин.
СКВОРЦОВ: Похвально, похвально, капитан.
Встает и внимательно изучает припухшее и бледное лицо жандарма.
ГОЛОС ДЕЖУРНОГО ОФИЦЕРА: Плац-адъютант Гангеблов, чиновник Пушкин, проезжающий в Грузию, прапорщик Жукаев.
СКВОРЦОВ: Просите. (Тихо и быстро обращаясь к Диклеру.) Господин капитан, надеюсь, вы отдали распоряжение о надзоре до самого Тифлиса?
ДИКЛЕР: Необходимые распоряжении произведены мною заблаговременно.
В кабинет входят Пушкин, Гангеблов и Жукаев.
ПУШКИН: Генерал, с чувством глубочайшей признательности благодарю вас за прекрасный приём вверенной вам крепости. Позвольте мне принести вашему превосходительству чувствительную мою благодарность.
Скворцов достаёт шампанское, Жукаев открывает бутылку. Тем временем, Скворцов подписывает какой-то документ и обращается к Диклеру:
СКВОРЦОВ: Господин капитан, письменную просьбу вашу полученную утром об освобождении осетинского охотника удовлетворяю. Признаться, с тех пор как он в заключении, во Владикавказе не достанешь к столу приличных фазанов и рыбу. (Смотрит в сторону Жукаева.) Не обижайтесь, прапорщик, что не пошёл вам своевременно навстречу. Мы с вами люди армейские, а жандармскому начальнику во сто раз виднее.
Диклер отворачивается.
ПУШКИН: Полно, Ваше превосходительство, утешьтесь господа, что такой беспокойный гость покидает ваш и без того беспокойный Владикавказ.
Жукаев разливает шампанское по бокалам, все чокаются.
ПУШКИН: За Владикавказ, за прекрасных людей, за Вас, Ваше превосходительство!
                Не черкес, не узбек,
                Седовласый Казбек,
                Генерал Скворцов
                Угощал молодцов.

И, ох, как на славу угостил!

ОТ АВТОРА: Через полчаса оказия под защитой пехоты и казаков выступила из Владикавказа. Вначале по мосту через Терек проехали лёгкие рессорные коляски, потом тяжёлые кожаные кареты, следом прогрохотали брички. Замыкали транспорт верховые, среди которых виднелся человек в дорожном сюртуке и в чёрном атласном цилиндре. «Кавказ нас принял в своё святилище!» - радостно он крикнул конвойному казаку. Последним из невысоких ворот крепости вышел невысокий горец в серой черкеске, плотно облегающей его худощавую фигуру. На крыльце глинобитного домик, стоящего на краю осетинского аула, его дожидались счастливые жена и дочь. Ни охотник Битко-Василий, ни его жена и дочь не ведали, что это освобождение произошло благодаря самому известному поэту России Александру Сергеевичу Пушкину.
Историю эту мне рассказал много лет спустя во Владикавказе глубокий старик Карл Иванович Диклер, дед которого служил в корпусе жандармов. Кто-то ему верил, а кто-то нет, как и потомкам прапорщика Петра Жукаева, утверждавших, что 22-го мая 1829 года Пушкин посетил дом переводчика Владикавказского коменданта, образованнейшего осетина того времени, одного из авторов первой осетинской азбуки. 
О том, что поездка на Кавказ в 1929 году изменила творчество Пушкина, сделала его ещё более насыщенным и колоритным говорили многие исследователи поэта. Прежде всего обо этом говорят его стихотворения, рожденные под впечатлением от пребывания в Осетии:
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.
Здесь тучи смиренно идут подо мной;
Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;
Под ними утесов нагие громады;
Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зеленые сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени.
А там уж и люди гнездятся в горах,
И ползают овцы по злачным стремнинам,
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах,
И нищий наездник таится в ущелье,
Где Терек играет в свирепом веселье;
Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной;
И бьется о берег в вражде бесполезной
И лижет утесы голодной волной…
Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.

Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
Оттоль сорвался раз обвал,
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могущий вал
Остановил.
Вдруг, истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев;
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега…
Ты затопил, освирепев,
Свои брега.
И долго прорванный обвал
Неталой грудою лежал,
И Терек злой под ним бежал.
И пылью вод
И шумной пеной орошал
Ледяный свод.
И путь по нем широкий шел:
И конь скакал, и влекся вол,
И своего верблюда вел
Степной купец,
Где ныне мчится лишь Эол,
Небес жилец.