Толстой и Достоевский

Два  гиганта.  Два  мастодонта. Два титана русской культуры. Великие. Всеобъемлющие. Слишком, может быть, значительные.
Достоевский — это экзекутор душ. Никто не умеет так, как он, искромсать, истерзать читателю душу. Что порою полезно — надо периодически устраивать себе нервную встряску. Плач очищает. Достоевский очень трогателен, особенно в описании детских мучений. И непревзойдённая гениальность его как писателя видна с первых строчек. Однако  есть в нём «что-то не то», какой-то осадочек. Что не явно, но действенно. Небольшая доза яда, которого никогда много и не требуется. Говорит о христианском братстве и всеобщей любви, но откуда тогда берутся все эти вечные «жидки» и «полячки», к которым не скрывает своего омерзения? И при этом постоянные нападки на католиков и периодические на протестантов. Что это вообще за чудовищная формулировка «Русский Бог»? Почему Достоевскому простительно, а у Вильгельма II с «Германским Богом», уже национальная гордыня и спесь? Настойчиво выводит в качестве положительных типажи, просто не способные вызывать симпатии. Таких, например, как Лебедев, Порфирий Петрович и «братский» прокурор. Вкладывает к ним в уста совсем не подходящие к этим образам слова о вере, бичуя попутно при этом идейных врагов.  Иные созданы как будто  для того, чтобы служить  образцом  христианской  любви,  как Алёша Карамазов и князь Мышкин. Но и в них немало ненависти  — к тем  же  католикам. Не хватает что-то у них человеколюбия. Где-то тут собака зарыта. Проповедуя любовь к ближнему, Достоевский много кого не любит — целый список есть. У нас де и преступники лучше. Только мы можем быть «богоносцами», а народ есть истина в последней инстанции. При чём он даже не столько превозносил православие, сколько ругал католиков с протестантами. В нём и черпают западоненавистники силу. Достоевский вложил им оружие в руки, пропитал его предварительно ядом и благословил на священную битву.
В Толстом ненависти не меньше. Этот проповедник всепобеждающей, но безличностной любви, любил людей с тем же чувством, с каким смотрит на детей старик, не имеющий уже сил выдрать их за уши. Он даже не ведал элементарного человеческого сострадания, иначе не стал бы лезть с советами к сыну истекшего кровью Императора. Вскоре власть для него вообще превратится в «Чингис-Хана». Гордость заменила Толстому совесть. Свои пороки и слабости он возвёл в высшее мерило. Улыбается снисходительно, глядя вниз со своей вершины. И поучает, поучает...
Если Достоевский — опытный палач, то Толстой — ребёнок, ковыряющийся в ранке. Он и не знает как сделать больно, но пытается. Изначально стремление то же. Вот только метод послабее и менее искусный. Толстой «строит» роман мастерством, но часто забывает скрепить его состав цементом души. Убеждает, но не трогает. Что бы ни писал Достоевский (кроме разве «Игрока») это всегда какой-то прорыв. Даже его дневник получает значимость  откровения для современников. Дневник Толстого — всего лишь дневник, написанный от скуки и ради упорядочивания собственных мыслей. «Анна Каренина» идёт след в след за «Мадам Бовари». Но, если отчаяние Бовари было полным и абсолютным, что не может не затронуть и читателя, и её создателя, видевшего в «бабёнке» себя и в смысле испытываемых чувств наделившего её своим опытом, то Каренина же — просто осуждённая, в первую очередь, самим автором преступница, к которой он абсолютно равнодушен. Не был оригинальным изобретением финал романа. Поезд как орудие возмездия задолго до Толстого использовал Диккенс и, несмотря на всю антипатичность погибшего под колёсами Каркера, он сумел вложить в его смерть трагичность, заставляя сочувствовать даже ему. Лев Николаевич не смог сделать то же с безвинной молодой женщиной, весь грех которой состоял в способности любить.
Толстой — глыба. Нет спору. Но глыба холодна. Это камень. Камень не согреет. Если тяжело, с ним не станет легче. Можно ли прибегать к нему в минуты огорчений и потрясений? Снимает он боль, тоску, отчаяние? Или только может их усугубить? 
Не путаем ли мы снова и снова количественный показатель с качественным? Толстой оставил нам трудов не меньше, чем Ленин. «В многословии не избежать греха», — говорит нам Книга, которую когда-то чтили более «Войны и мира».
Мы очень перебарщиваем в нашем отношении к великим писателям. Великие. Но всё же писатели. Книга, как бы хорошо она ни была написана, это лишь книга. Это даже не отображение жизни, а мнение писателя о жизни. Нельзя забывать об этом. Может, этим частично и объясняется то непреодолимое взаимонепонимание между нами и условным Западом? Ведь судят о нас в первую очередь по Толстому, Достоевскому и Чехову. Но это ведь не просто не вся Россия, это вообще не Россия. Это взгляд отдельного человека на отдельную часть России. Знакомство с русской культурой иностранцы  начинают с Толстого и Достоевского, а не с Пушкина и Гоголя, вообще плохо поддающихся языковой переработке. Но основа основ, квинтэссенция русской литературы — как раз-таки Пушкин и Гоголь. Они, как солнце и луна  нашей культуры. Без них, у нас своей национальной литературы вовсе бы не было.
Недаром о Пушкине говорят, что он — наше всё. В Пушкине действительно всё есть. В нём жизнь выражалась наиболее полно. И женщин любил (не только в возвышенном смысле).  Он — первый национальный русский поэт и первый русский историк. В меру бунтарь, в меру державник, в меру романтик, в меру реалист. В нём всего в меру. Ибо сам он и есть мера. Он её задал.
Таких же высот в прозе достиг Гоголь. Кому ещё удалось достичь такой мелодичности и плавности языка.  Гоголь особенно прекрасен в «Страшной мести» и «Тарасе Бульбе». В них он первым явил жанр поэзии в прозе. Оставив своё едкое насмешничество, создал красивые неувядающие песни. Но ни один иностранец этого никогда не поймёт, как не поймут и нас. А вот Толстого и Достоевского понимают. Невольно возникает вопрос: насколько в таком случае они соответствуют русскому духу?
Куда вели русскую литературу два главных её флагмана? Мудростью было наполнено их творчество или ложными учениями? Есть какой-то привкус горчинки, червоточинка. Пушкин и Гоголь максимально приблизили «образец» к «идеалу». Толстой и Достоевский, поднявшиеся выше всех прочих, до их уровня всё же не дотягиваются. Есть к чему придраться. Не пророки они. Есть в их святости некая бесовщинка. Это не Сергий Радонежский и Серафим Саровский шествуют по русской литературе.
Необходимы не только неподъёмные скалы, но и лёгкие таланты. Хотя «Великие» выполняют одну важную функцию. Собой, своей величиной и значимостью, они сдерживают муть общественного мнения и всяческих идеологий, ограждая тем самым других «более мелких», менее заметных. Придавая искусству необходимую ему элитарность.