Париж собирает друзей Вдали от России ч14

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ


ПАРИЖ СОБИРАЕТ ДРУЗЕЙ





      Глава 1




   После того, как Рогдаев неожиданно исчез из Женевы, а близкие друзья разъехались кто куда, Николай в основном поддерживал отношения с Готье и Бати. В начале 1913 года во Франции сменилось правительство, и они оба стали поговаривать о том, чтобы вернуться домой. Шарль предлагал Николаю ехать вместе с ними, но тот все надеялся, что Лиза вернется, и ждал ее.
   В эти дни на фабрике прошел слух о полной реконструкции всего предприятия, а не только цеха формовых сапог. Бортье вроде бы решил отказаться от строительства новых фабрик и решил расширить и переоборудовать свое детище в Женеве. Эти слухи пугали рабочих, они потребовали от администрации прояснить ситуацию. Старший сын Бортье, Виктор собрал начальников цехов, мастеров, всех технических работников и ознакомил их с перспективным планом развития предприятия. Кроме линии женских сапог, намечалось поставить новое оборудование для выпуска сапог для армии, резиновых надувных лодок, одежды для подводных работ и плавания. В связи с этим одни производства укрупнялись, другие ликвидировались. Что касается работников закрывающихся цехов, то часть из них отправят на время реконструкции в длительный отпуск без сохранения содержания, остальных сократят по штату с выплатой компенсации. Фабком вынужден был согласиться с решением администрации, такая ситуация предусматривалась в коллективном договоре.
  – С какого цеха начнется реконструкция? – спросил Виктора старший мастер подготовительного цеха.
  – Со штампованных галош. Там мы поставим два новых конвейера. Сейчас отец и Марсель закупают это оборудование в Берлине.
   Вскоре после совещания Николай обнаружил трещины еще на трех печах. Помня реакцию фабкома с подобной ситуацией три года назад, он не знал, что делать и с кем посоветоваться. Вместо Льебара теперь был новый председатель Жан-Пьер Ланг, не менее самовлюбленный и тщеславный деятель, чем его предшественник. За время своего избрания на этот пост Жан-Пьер показывался в их цехе всего один раз и то перед очередными выборами в фабком, чтобы напомнить о своем существовании и заручиться поддержкой прессовщиков. Николай не понимал такого поведения профсоюзного лидера и только, когда кто-то в цехе сказал ему, что начальство выписывает Лангу и отдельным рабочим дополнительные премии, ему стало все ясно.
   Скрепя сердце, он пошел к главному инженеру. Липен выслушал его сообщение с большим сожалением, сказав, что, видимо, все пресса находятся в таком критическом состоянии, пора ставить вопрос об остановке цеха. «Буду за вас бороться в любом случае», – сказал он, принимая от Николая докладную записку.
   Цех закрыли, весь коллектив, за исключением некоторых рабочих и старшего мастера, уволили с выходным пособием за две недели. Отстоять своего лучшего механика Даниленко Липену не удалось. На прощанье он вручил ему рекомендательное письмо от своего имени, чтобы оно помогло ему в дальнейшем при устройстве на работу.
   Теперь Николая ничто не удерживало в Женеве. Он поддался уговорам Готье переехать в Париж, но на всякий случай написал Лизе в Нью-Йорк письмо, чтобы узнать, как она к этому отнесется и когда все-таки собирается вернуться обратно. А пока стал усиленно работать над сборником рассказов и воспоминаниями о тюрьме, которые обещал издать Синицын.
   Ответ пришел от Сарры Львовны. Она сообщала, что Лиза вышла замуж и ждет ребенка. Письмо заканчивалось словами: «Мне очень жаль».
   Николай не мог поверить. Лиза вышла замуж и беременна от другого мужчины. Его Лиза!? Это какое-то безумие, бред, страшный сон. Подсчитав, сколько времени она отсутствует, он ужаснулся: семь месяцев. Как незаметно они пролетели! Первое время он болезненно переживал, что, не посоветовавшись с ним, она прервала беременность. «Сумасбродная, взбалмошная женщина, – ворчал он про себя, – любит только себя, ей нет дела до других». Ему не хотелось ей писать, а на ее письма он отвечал редко и немногословно.
   Единственный человек, с кем он в те дни поделился своим горем, был Шарль Готье. Шарль объяснил его состояние оскорбленным мужским самолюбием, советуя простить Лизу. «Женщины, – убеждал он Николая, – часто совершают поступки под влиянием захлестнувших их эмоций, сами не отдавая себе в этом отчета. У многих супругов бывают такие ссоры; и у нас с Викторией были. Надо уметь с достоинством выходить из них, мужчина первый должен сделать этот шаг. Лиза к тому же человек искусства, у нее, как у всех людей этого круга, – повышенная восприимчивость».
   Николай не признавал за собой никакой вины и, как в прошлый раз, в Екатеринославе, когда она сбежала из дома, решил не предпринимать никаких действий: пусть все будет, как есть, ни в коем случае не идти у нее на поводу. Однако ни в самом начале ее отъезда, ни потом он не допускал мысли, что она может уйти от него навсегда. «Помучает его, – рассуждал он, – и вернется обратно».
   О том, что она перед расставанием в Женеве бросила фразу: «Если я тебе еще нужна, приезжай за мной в Америку», он забыл. И, конечно, не мог представить, что в ее руках окажется немецкая газетенка с фотографией его и Евы, сделанной продажным журналистом Рихардом Лехнером. Сам он этой газеты не видел, но слышал о ней от других товарищей, которым она попалась в руки. Никто не предал значения этому факту. Наоборот, люди удивлялись, как он мог упустить такой случай, чтобы не познакомиться через дочь с самим газетным королем Фишером.
   Со временем он успокоился и был уверен, что Лиза тоже забыла свои какие-то непонятные претензии к нему, отдохнула среди родных и вот-вот вернется в Женеву. В Париж они поедут вместе. И вдруг такой удар.
   … Он вытащил из стола ее письма, приходившие из Нью-Йорка летом и осенью 1912 года. В них она подробно рассказывала о работе кафе, женитьбе Артема, их вполне благоустроенной жизни. Взял другие письма. Только теперь он обратил внимание, что перерыв между ними с каждым разом увеличивался, и тон их становился все более сухим и сдержанным. В последней открытке она поздравляла его с днем рождения, не поставив в конце, как обычно, «крепко тебя целую». Он не обратил на это внимания, так как был занят делами в цехе. Значит, уже тогда Лиза была связана со своим новым избранником. И снова, как зловещее напоминание о ней, выплыли из памяти ее красное тело и его душевные переживания в тот момент.
   Итак, в Париж он едет один. С собой решил взять только самые нужные вещи и некоторые книги. Книг было много: на русском, французском, немецком и английском языках. Зачем и для кого собиралась эта библиотека? Болезнь всех библиофилов. Часть из них он раздал знакомым русским эмигрантам, остальные отвез в библиотеку анархистского клуба.
   Разбирая книги в книжном шкафу, нашел статуэтку Афродиты, задвинутую в самую глубь. Ее пропажу он обнаружил вскоре после отъезда Лизы, решив, что она увезла ее в Нью-Йорк, и теперь с удивлением вертел богиню в руках, не понимая, как она там могла очутиться.
   Не меньшее удивление вызвал у него и сборник стихов Блока, который он когда-то в Екатеринославе подарил Анне, и был уверен, что он находится у нее. Открыв обложку, прочитал стихи Тютчева, обращенные им тогда к Лизе:



 Но есть созвездия
 иные,
 От них иные и лучи:
 Как солнца пламенно-
 живые,
 Они сияют нам в
 ночи.
 Их бодрый, радующий
 души,
 Свет путеводный,
 свет благой
 Везде, и в море и на
 суше,
 Везде мы видим пред
 собой.


   В уме всплыли еще одни строки, кажется, того же Тютчева:


 О, как убийственно
 мы любим!
 Как в буйной слепоте
 страстей
 Мы то всего вернее
 губим,
 Что сердцу нашему
 милей!..


   Сердце больно сжалось: почему у них с Лизой так получилось? Наверное, в этом была и его вина. И, чтобы раз и навсегда забыть о прошлом, он положил Афродиту и Блока в сумку с книгами, которые собирался отнести в анархистский клуб. Туда же пошел и Альманах современных русских поэтов, подаренный ему Лизой на первое их Рождество в Женеве.
   Из Лизиных вещей оставались еще медальон с ее фотографией и картина Маруси Нефедовой. Снял с шеи медальон, щелкнул замком. Лиза смотрела на него своими прекрасными глубокими глазами, которые он так любил, но сейчас выражение их показалось ему насмешливо-вызывающим: «Да, я такая, а ты что, так и не понял?» Он со злостью захлопнул крышку и бросил медальон в мусорную корзину.
   Картину решил подарить художественному салону «Монблан», где Маруся Нефедова когда-то проводила благотворительный концерт с участием Лизы. Хозяин салона Эрик Гвинден помнил и Николая, и его жену, и очень удивился такому щедрому подарку.
  – Вы считаете, что Нефедову в Женеве забыли? – почему-то оправдывался он. – У меня есть несколько ее картин и рисунков, я их выставляю на крупных выставках. Картина стоит хороших денег. Я вам заплачу.
  – Мое решение твердое. Единственная просьба: указать в проспектах и подписи, что на ней изображены люди, которые когда-то очень любили друг друга.
   Пожав Эрику руку, он быстро пошел к выходу. Тот с сочувствием посмотрел ему вслед и, чтобы не забыть, записал в блокнот пожелания дарителя. Самой картине дал название «Перед расставанием».





      Глава 2



   В Париже, несмотря на активную политическую жизнь и широкий круг новых и старых друзей, Николая охватила страшная тоска. Узнав о замужестве Лизы, Михаил советовал ему найти другую женщину – клин клином вышибают. Так в свое время сделал Володя, и вполне доволен своим новым выбором.
   Из молодых женщин, которых Николай хорошо знал, в его окружении были Андри Бати и дочь Готье – Каролин. Обе семьи теперь жили в Париже. Он не мог не заметить, что Виктория и Каролин стали к нему более внимательны, постоянно приглашали его то в оперу, то на выставки художников или воскресные прогулки за город. Виктория как-то в шутку назвала его «нашим женихом». Но ему больше нравилась Андри. Как-то незаметно эта семнадцатилетняя девушка превратилась во взрослую, красивую женщину: веселую, остроумную, со спокойным, мягким характером. Она много читала и любила русскую литературу, что также сыграло роль в их сближении. С ней ему было интересно. Они много времени проводили вместе. Андри показывала ему свои любимые места в Париже, заново открывая их после долго отсутствия и для самой себя.
   Во время таких прогулок и произошло их первое объяснение. Они поднялись к католическому собору Сакре-Кёр, расположенному на вершине холма Монмартр, в самой высокой точке Парижа, и, стоя около парапета, любовались открывавшимся оттуда видом на вечерний город. За спиной возвышался собор с белыми стенами и сверкающими такой же белизной куполами. Снизу тянуло сыростью, дул неприятный ветер. Андри замёрзла. Ему захотелось обнять её и поцеловать. Девушка ждала этого, напряжённо улыбаясь и смотря на него своими карими блестящими глазами. Расстегнув пальто, он прижал к себе её худенькое трепещущее тело и осторожно поцеловал в губы. Щеки её вспыхнули, как будто их обдало жаром.
  – Я давно люблю вас, – прошептала она, – неужели вы этого не понимаете? – обняла его за шею и, не стесняясь стоявших рядом людей, стала целовать его лицо.
  – Андри, – ответил он ей, озадаченный таким неожиданным порывом. – Я ничего вам не могу обещать в будущем. Когда-нибудь я навсегда вернусь в Россию.
  – Я вас люблю, и больше ни о чём не хочу знать. Мы должны быть вместе.
   Вскоре их отношения перешли в близкие. Он часто оставался у нее ночевать, однако ни разу не пригласил Андри к себе домой. Странное дело: он как будто боялся осквернить их с Лизой кровать, хотя Лиза не была в этой парижской квартире и не спала на этой кровати. Он не мог представить в своем доме другую женщину, так еще сильно было его чувство к жене. И по той же причине не мог окончательно переехать к Андри, снимавшей отдельную квартиру, чтобы не зависеть от родителей. Кроме того, зная, что рано или поздно ему придется вернуться в Россию, он не хотел обнадеживать девушку и приносить ей страдания. Она давно его любила – он заметил это еще в Женеве. Он боялся этой любви, боялся, что сам может к ней привязаться, и не мог уже сопротивляться ее искреннему чувству, дававшему ему силы жить дальше. Иногда по разным причинам они не виделись по нескольку дней, и тогда его нестерпимо тянуло к ней. Было приятно думать, что где-то рядом есть человек, который искренне любит и ждет тебя.
   Их отношения нельзя было скрыть. Вскоре Николай почувствовал охлаждение со стороны семьи Готье и самого Шарля, перенесшего личные обиды на их дружбу. Писатель перестал общаться и с Франсуа Бати. Тот страшно рассердился на него, не догадываясь об истинной причине такой перемены в поведении старого друга.
   Вернувшись в Париж, Франсуа был разочарован во многих прежних друзьях и соратниках, сохраняя сильную привязанность только к Жану Жоресу. Все это время он надеялся на лучшие перемены в стране и укрепление отношений между левыми и правыми социалистами. Но те все больше «грызлись» между собой, а нарастающие противоречия во взглядах на милитаризм Германии усиливали кризис в их рядах. Во многих из них Франсуа видел отвратительных карьеристов и изменников делу рабочих, глубоко презирал Геда, утверждавшего, что империалистическая война пойдет только на пользу рабочему движению и приведет к мировой революции.
   Окончательно на всех разозлившись, Франсуа уехал к брату в Тулон писать книгу о развитии социалистического движения в Европе и назревающем крахе II Интернационала, который он уже предвидел, наблюдая конфликты во всех партиях.
   В русской эмигрантской среде была такая же нездоровая обстановка, усугублявшаяся честолюбием партийных лидеров. Большевики и меньшевики, экономисты и ревизионисты, отзовисты, троцкисты, национал-уклонисты, центристы и т.д. по-прежнему, не переставая, спорили и обливали друг друга грязью. Больше всех огонь в масло подливал Ленин, набрасываясь то на Троцкого, то на Плеханова, а то на деятелей иностранных партий, не жалея для них, как и для русских товарищей, самых нелицеприятных выражений.
   При всем своем изменившемся отношении к большевикам и их вождю, Николай не мог не поражаться энергии Владимира Ильича. У большевиков без конца проходили конференции, заседания ЦК, конгрессы, на которых они рассматривали массу вопросов, касающихся всех сторон политической жизни России. В Петербурге начала выходить ежедневная газета «Правда» – несомненное достижение любой политической партии. Сам Ленин неутомимо писал работы по всем вопросам будущего устройства социалистического государства. Он готовился к революции, как будто она должна была произойти завтра. Когда же в печати появлялись статьи на аналогичные темы авторов из других партий, он подвергал их резкой критике. По-прежнему он видел у руля нового государства только себя и свою партию: его соперникам там не было места.
   На этом фоне все другие партии и движения значительно проигрывали и прежде всего анархисты, хотя в Париже они вели более активную деятельность, чем в Женеве. Здесь было несколько групп, и каждая, как обычно, действовала сама по себе. Николая привлекала группа, которой руководила Мария Корн. Еще его интересовали лекции по анархизму и литературе профессора из Петербурга, известного анархиста Алексея Алексеевича Борового, эмигрировавшего в Париж из-за преследований правительства. Эти лекции очень хвалил Леня Туркин. Боровой давно интересовал Николая. Особенно сильное впечатление на него произвели две его крупные теоретические работы «Анархизм» и «Либерализм». Многие размышления и положения в них противоречили традиционному анархизму и взглядам Кропоткина. Считая Борового одним из самых эрудированных анархистов, Николай мечтал познакомиться с ним лично.
   Но прежде ему надо было устроиться на работу. Деньги, заработанные им ранее литературным трудом, подходили к концу. Андри поступила в колледж на отделение русского языка и литературы, утром ходила на лекции, днем подрабатывала машинисткой и стенографисткой в «Юманите», редактором которой был близкий друг ее отца Жан Жорес. Девушка убеждала Николая, что им вполне хватит ее денег на двоих, не понимая, что тем самым ущемляет его самолюбие.
   У французов на многие вещи были свои «демократические» взгляды. Дети старались поскорей избавиться от родительской опеки и вести самостоятельную жизнь. Девушки жили со своими молодыми людьми, молодые люди – с «подружками», которых часто меняли. Супруги Бати спокойно отнеслись к тому, что их дочь сняла квартиру и сошлась с мужчиной. Их не интересовало, как они собираются строить свои отношения и заключат ли официальный брак. Во всяком случае, так казалось Николаю, не видевшему с их стороны каких-либо перемен по отношению к себе, как это произошло с Готье.
   В Париже ему хотелось найти должность на солидном предприятии, близкую к его специальности по Горному училищу – инженера-электротехника, но везде, как эмигранту, ему предлагали рабочие места: грузчика, такелажника, подсобного рабочего, слесаря, токаря, фрезеровщика. Наконец на крупном механическом заводе к нему проявили интерес: в один из цехов требовался инженер-электротехник. Чиновник, беседовавший с ним, дотошно расспрашивал его об учебе в России, работе на резиновой фабрике в Женеве, причине, по которой он оттуда ушел, посетовав, что у него нет рекомендации. Услышав о рекомендации, Николай с поспешностью вытащил письмо Липена. Чиновник пробежал глазами письмо, и вопрос о приеме был решен.
  – Я представлю вашу кандидатуру администрации завода, – сказал он. – К работе можете приступить с завтрашнего дня. Испытательный срок – три недели. И еще. Обязан вас, месье, предупредить: руководство завода категорически против участия рабочих и служащих в митингах и демонстрациях, не говоря уже о забастовках. Русские это любят.
   Николай машинально кивнул головой. Однако это предупреждение было совсем некстати: во Франции объявился Рогдаев. Скрываясь от русской охранки, они с Олей жили сейчас в Тулузе. Андри узнала их адрес и предложила съездить к ним. Пока они собирались, Рогдаев сам приехал в Париж, назначив Николаю встречу в ресторане «Жюллиен» на Больших бульварах именно сегодня.
   Кроме того, на этом заводе был сильный рабочий класс, и, хотя, как заявил чиновник, руководство категорически против участия рабочих и служащих в митингах и демонстрациях, именно здесь не так давно проходили крупные забастовки за сокращение рабочего дня и решение социальных вопросов. Он не собирался оставаться в стороне от политической жизни рабочих. Главное проявить себя в работе, все остальное начальства не касается.
   С таким настроением он вышел с завода и поехал на Большие бульвары. Рогдаев его ждал, заказав по такому случаю несколько блюд и вино. За три с половиной года, что они не виделись, он заметно изменился: похудел, ссутулился, приобрел серо-желтый цвет лица. Новый, из дорогого материала костюм стального цвета сидел на нем мешком. В гладко зачесанных назад волосах и бровях появилась седые проталины. Видимо, жилось ему все это время несладко, и о своем пребывании на Балканах он рассказывал неохотно. Уехал тогда из Женевы в Белград по просьбе сербских анархистов, организовал там типографию, намереваясь выпускать газету на двух языках: для сербов и русских анархистов, но его арестовали. Затем освободили и снова арестовали. Всего он сидел четыре раза: в Белграде, Софии, Солониках и снова в Белграде, проведя в общей сложности в застенках три года.
   Русская охранка требовала, чтобы сербские власти выдали его России. Те, опасаясь мести со стороны сербских анархистов, отправили его на пароходе в Марсель, откуда он тайно переехал в Тулузу. Ему надоело находиться без дела, и они с женой вернулись в Париж, чтобы включиться в работу. У него была масса планов: создать свою группу, типографию, анархистский клуб, возродить журнал «Буревестник» и издание политической литературы.
  – Для начала, – говорил он возбужденно, – устроим благотворительный вечер, как тогда на 1 Мая в Женеве. На Лизу я могу рассчитывать?
  – Лиза теперь живет в Америке. У нее другая семья.
  – Значит, это правда, что ты сошелся с Андри? Мы с Олей не поверили.
  – Правда. Я сам тебе буду помогать.
  – Тут есть один товарищ, который развернул широкую деятельность, – сказал Рогдаев.
  – Ты имеешь в виду Карелина и его «Общество вольных социалистов»? Ходят слухи, что он масон и с помощью Забрежнева посвящен в масонскую ложу. Забрежнев свое масонство не скрывает и будто бы занимает в этой ложе большой пост.
  – Карелин – бывший эсер. Я читал программу его «Общества»: смесь эсеровщины с анархо-религиозной пропагандой. Занимается черти чем. Написал «Десять заповедей анархистов». Каждая начинается со слов заповедей Закона Божьего: не сотвори себе кумира, не убий, не укради, помни дни священного месяца. «Возлюби вольную волю, как дорогую невесту, и ненавидь насилие во сто крат сильнее, чем злейшего врага твоего». И многое другое в таком же духе. Как поп с амвона. Хочу написать статью и раскритиковать его.
  – Анархистам надо объединяться, а не конфликтовать, – возразил Николай. – У нас – все отдельные группы. У каждой свои газеты, типографии, уставы. Ты тоже хочешь создать новую группу, свой журнал, типографию, клуб, когда это можно делать всем вместе, и во всех отношениях будет целесообразней. Хорошо бы создать бюро или центр, который объединил бы все наши силы, хотя бы здесь, за границей, направлял их работу и проводил общие мероприятия под едиными лозунгами. Кстати, проверил бы для интереса, чем занимаются анархисты в Льеже, которые, помнишь, когда-то присылали письмо в «Буревестник». Дали им совет, как создать группу, обещали помогать и забыли о них.
  – Ты прав, нехорошо получилось, надо им написать. А как наши ребята в Цюрихе?
  – На жизнь не жалуются. Организовали группу «Коммуна», газету «Рабочий мир», пока очень слабую. Беда всех местных групп: варятся в собственном соку.
  – Подожди, Коля, приду в себя, начну налаживать связи. Пойдешь ко мне в журнал сотрудником?
  – Не могу. Я только что устроился инженером на крупный завод. Познакомлюсь там поближе с работой синдикатов и ВКТ, тогда обязательно напишу что-нибудь. Что же касается благотворительных вечеров, то можно выбрать другой путь: например, устроить литературный вечер. Я прочту лекцию о русской литературе, почитаю стихи. Можно пригласить для этого Борового. Алексей Алексеевич сейчас живет в Париже, читает для русских эмигрантов лекции по философии и литературе. Все их хвалят. Боровой основательно критикует Кропоткина. Было бы интересно его послушать.
  – На Кропоткина многие сейчас обрушились, начиная с нашего Туркина.
  – Ничего удивительного нет. Время идет вперед. Многие положения Петра Алексеевича и других теоретиков анархизма устарели. Я ему в своем письме после того, как он отметил мою книгу «Цена измены», написал, что для анархистского движения нужны твердые идейные и организационные основы, а не просто «вольные соглашения», высказал ряд других соображений. Он не стал мне отвечать, прислал через Корн вырезки из своих старых работ. Его беда, что он оторван от России.
  – А Готье? Вы с ним по-прежнему общаетесь?
  – Давно не видел, – Николаю не хотелось посвящать Рогдаева в их личные отношения с Шарлем, – он здесь очень занят.
  – Вот кого можно пригласить в первую очередь. В любом случае, Коля, я рассчитываю на твою помощь.
   Личность Карелина давно интересовала Николая. Его фигура становилась все более заметной в эмигрантской русской среде. Чтобы привлечь в свое «Общество вольных социалистов» как можно больше рабочих, этот бывший эсер изменил его название на «Братство вольных общинников». Народ туда тянулся. В «Братство» входило восемь автономных групп из Парижа и других городов Франции. Здесь же, в Париже Карелин создал еще «Черный крест» – «Общество помощи политзаключенным и каторжанам в России». Он имел свою типографию, библиотеку, выпускал анархистскую литературу и газету «Молот», писал статьи в нью-йоркскую газету «Голос труда».
   Неожиданно в Париже, проездом из Италии, оказался сам Кропоткин. Во Франции и Швейцарии он был объявлен персоной нон грата. Жан Жорес добился через Клемансо, чтобы ему разрешили повидаться со своими товарищами. На встречу с учителем собралась вся анархистская эмиграция. В президиуме рядом с ним сидели Карелин и Забрежнев.
   У Петра Алексеевича оказалось круглое, добродушное лицо, умные и цепкие глаза, мощный лоб мыслителя и феноменальная борода – огромная и пышная, отчего он походил на Саваофа. Карелин был более крупных размеров, широкоплечий, с длинной белой бородой и волосами до плеч. Их могучие бороды натолкнули на мысль какого-то журналиста в заметке об этой встрече назвать Кропоткина и Карелина патриархами русского анархизма, сделать их близкими друзьями и соратниками, хотя Карелин совсем недавно был еще эсером.
   Петр Алексеевич выглядел больным, но довольно бодро рассказывал об анархии, будущем антиавторитарном обществе и социалистической революции. Все это были известные мысли, которые он не раз излагал в своих работах и статьях.
   Записки подавали в письменном виде. Их набралось много. Кропоткин устало просмотрел те, что лежали сверху, выбрал одну из них. Автор спрашивал его мнение об угрозе мировой войны и борьбе по этому поводу во II Интернационале. Кропоткин сказал, что всегда категорически выступал против империалистических войн, к которым все больше и больше стремятся нынешние промышленники и правительства, в первую очередь Германия и Австро-Венгрия. Шовинистические взгляды среди социалистов и руководителей ведущих партий его сильно огорчают. «К сожалению, – заметил он, – многие товарищи ведут себя как националисты. Итальянцы думают об Италии и им наплевать на Францию, поляков беспокоят только свои проблемы; евреев — еврейский вопрос; русские рады бы видеть самодержавие поверженным ради «освободительной революции» и т.д. И ни у кого нет представления о европейском международном прогрессе». На этом встреча закончилась.



      * * *



   По совету Туркина Николай записался в эмигрантскую библиотеку на авеню де Гобелен и иногда заходил туда. Там всегда можно было почитать свежие газеты и новинки литературы. Главным ответственным лицом в ней состоял меньшевик Мирон. Он нравился Николаю тем, что безумно любил книги, дрожал над каждой из них в своей библиотеке, умоляя читателей не загибать страницы и не делать на полях пометки. Его добровольным помощником был поэт-самоучка Никита Виданов. Тот ни к одной партии не принадлежал, ходил в библиотеку ради общения с посетителями и чтения им своих опусов. Когда Николай с ним познакомился, в своих творениях он подражал Бальмонту. Затем его пристрастия изменились. Он нашел нового кумира – Игоря Северянина, подражая ему не только в манере письма, но и чтении, поднимая голос то высоко вверх, то резко опуская вниз, из-за чего трудно было уловить содержание стихотворения.
   Выслушав его несколько раз из вежливости, Николай не мог теперь от него избавиться. Увидев его в библиотеке, Никита немедленно направлялся к нему, уводил куда-нибудь в тихое место между стеллажами и читал свои новые творения. Они лились из него, как из рога изобилия. Слушать его было сплошное мучение – графоман, не имеющий никакого представления о законах стихосложения. В последних его стихах все чаще звучало обращение к духам и потусторонним силам.
  – Разве Северянин пишет на эту тему? – спросил он Никиту.
  – Северянин меня теперь не интересует, я увлекся гносеологией.
   Николай насторожился.
  – С чего это вдруг?
  – Познакомился с интересными людьми из «Братства» Карелина.
   Виданов охотно рассказал Николаю, что ходит к ним слушать лекции по философии и религии.
  – Карелин – анархист. Какое отношение эти лекции имеют к «Братству»?
  – Мы изучаем статьи Бакунина, Кропоткина, самого Карелина, разбираем работы Штирнера, Прудона, других философов. Теперь я имею полное представление об анархизме и духовной свободе. Вот слушай. Если я смогу уподобить свое сознание сознанию другого человека, то я познаю и его сознание. Наука нам объясняет, но это совсем не то, что познавать. В основе категории познания лежит истина, а в основе объяснения лежит власть – стремление к власти, к овладению вещами. Наука все равно бессознательно подразумевает и не может не подразумевать субъекта познания. Раньше, чем объяснить, наука должна убить, поэтому ее выводы мертвы. Они пригодны для овладения природой, для власти над ней, но не для того, чтобы жить с природой, понимая под ней и самого человека. На научных теориях нельзя построить никакого мировоззрения, потому что самый принцип науки состоит в том, чтобы менять теории в зависимости от удобства их применения…
   Никита остановился, внимательно посмотрев на своего собеседника.
  – Вот ты, Николай, – человек и я человек, и Мирон человек. Каждый из нас должен понимать друг друга, вместе переживать, радоваться, страдать. В этом единении нам откроется живой мир. Мы услышим, как растет трава, узнаем, что выражается в запахе цветов и свойствах минеральных образований.
  – И это все вам рассказывают на лекциях? – не выдержал Николай.
  – Подожди, Коля, не перебивай меня, а то я потеряю основную нить. На общении с животным миром наше сознание не завершается. Оно расширяется все дальше и способно проникнуть во все явления мира. У нас развиваются новые способы восприятия, новые органы чувств, во всей полноте раскрывается наша духовная сторона. Ей уже станут доступны миры иные, миры иных категорий, совершенно не похожие на наш мир. «В ненастный день взойдет, как солнце, моя вселенская душа».
  – Но здесь Северянин вкладывает совсем иной смысл, – возразил Николай. – Как поэт, он ощущает себя равным миру. Мистика тут ни при чем.
   Проходивший мимо них меньшевик Илья Резников, которого Мирон чаще всего ругал за небрежное отношение к книгам, остановился около них, послушал Никиту и покрутил пальцем у своей головы, показывая Николаю, что Виданов не в своем уме.
  – А теперь ответь мне, – продолжал Никита, как будто не слышал, что сказал ему Николай. – Какая главная цель в жизни человека? Молчишь. Об этом говорил еще Толстой: собственное исправление и очищение. Мы должны к ним стремиться независимо от всех обстоятельств. Я много читал Толстого, но только теперь это ясно осознал.
   Еще открылось, что Карелин сочиняет в том же духе пьесы и ставит их силами любительских актеров для узкого круга людей. Николай намекнул Виданову, что неплохо бы посмотреть такую пьесу, и он достал им с Андри билеты на пьесу Карелина «Атланты» (сцены из прошлой жизни), шедшую где-то в театре-кабаре на окраине города.
   С трудом найдя это кабаре, похожее на все заведения такого рода, – с кадками пыльных деревьев, парящими амурами под потолком, столиками на четыре и шесть человек, они поразились, что зал был полон людей и, видимо, не только из узкого круга. Особенно много было женщин. Вокруг каждого стола, как бабочки, колыхались их соломенные шляпки необычно больших размеров с лентами и искусственными цветами – пик нынешний моды. Такая же соломенная шляпка украшала голову Андри. В духе моды на ней было и длинное платье из тонкой цветной материи, подол которого касался пола. Николаю приходилось все время быть начеку, чтобы не наступить на него ногами.
   За одним из столов он увидел Викторию и Каролин Готье. Прикрываясь шляпами, женщины делали вид, что их не замечают.
   Сам Шарль сидел в другом месте в обществе незнакомого им мужчины. Писатель не мог их не видеть, так как находился лицом к двери, и поднялся навстречу. Николай с радостью пожал ему руку. Шарль ответил ему тем же: прежнее отеческое чувство к этому русскому вспыхнуло в нем, и он пригласил их с Андри за свой стол. Его собеседником оказался профессор Боровой, с которым Николай давно мечтал познакомиться: красивый, не очень крупный мужчина, с эспаньолкой и лихо закрученными гусарскими усами. Обрадовавшись такому соседству, Николай сказал Алексею Алексеевичу, что читал его статьи по литературе и давно не встречал такого интересного и глубокого анализа русских писателей и поэтов. Говорили они на французском языке так, чтобы Шарль и Андри могли принять участие в их разговоре.
   Шарль был оживлен, пересыпал свою речь шутками и, подозвав официанта, заказал еще вина и закуску. На него влияло присутствие Борового и старых друзей, разрыв с которыми он тяжело переживал. Улучив момент, Николай спросил его: «Сам автор тут присутствует?» «В первом ряду справа от нас», – Шарль указал на стол, где сидели три женщины и мужчина. По длинным волосам Николай узнал в нем Карелина.
   Ровно в восемь три раза раздался традиционный во французских театрах стук палкой, известивший о начале спектакля. Свет погас. Минуты две зал находился в полной темноте. Послышались шушуканье и смех. У кого-то со стола свалилась пустая бутылка, туда в темноте пробирался официант, чтобы навести порядок.
   Наконец занавес на сцене взлетел вверх, и перед зрителями предстала поляна, окруженная пальмами – тропическим лесом, как указывалось в программке, с большой группой мужчин и женщин. Мужчины – маленького роста, в ярких костюмах, украшенных вышивкой, кружевами и блестками. Женщины, наоборот, – высокого роста, в темных платьях «без всяких излишеств». Это были гиперборейки Севера, воины. Они обсуждали военный план, как помочь своим союзницам с Юга войти в Атлантиду. Мужчины-рабы их слушали, не смея подавать советы. Когда кто-то из них робко выразил желание принять участие в сражениях, женщины его высмеяли: «Фи! Как это немужественно! Как тебе не стыдно! Неужели ты женоподобен? Во всяком случае, забудь о своем желании: удел женщин – общественные дела и сражения; удел мужчины – семья».
   Мужчины тихо сетовали на свою несчастную судьбу. «Я бы предпочел гнет враждебных нам гиперборейцев и рабство у атлантов, – говорит один, – гнёту наших баб и рабству, в котором они нас держат», «Ничего не поделаешь, – покорно отвечает другой, – так всегда было. Очевидно мозг женщин тяжелее нашего, и вся их психика выше нашей».
   В зале послышался смех, но быстро стих, так как на сцене появились новые действующие лица: три атланта с крыльями, спустившиеся с неба (потолка). Они предложили женщинам отказаться от воинственных планов и поселиться рядом с их страной Атлантидой, но с одним условием: освободить мужчин от рабства. Грозные воительницы проигнорировали их слова. Тогда атланты вызывают их на бой и одерживают победу.
Мужчины-рабы получают свободу. Пятеро из них улетают с атлантами в Атлантиду.
   После первого действия объявили небольшой перерыв. Боровой рассказал, что известно много легенд, связанных с орденскими традициями. К ним относятся предания об Атлантиде и древнем Египте, многочисленные космогонические легенды. Сюжеты их часто повторяются и связаны между собой. Так у будущего рыцаря формируется его отношение к мирозданию, окружающим его людям, природе и обществу, ответственность за свои поступки. «Не буду забегать вперед, – улыбаясь, сказал Алексей Алексеевич, – но по логике событий дальше речь пойдет о самой Атлантиде, ее научных открытиях и разумном устройстве ее общества».
   Действительно, во втором действии зрители попадают на научное заседание в Атлантиде. Ученые мужи с увлечением рассказывают о своих достижениях в математике, физике, астрономии, медицине, что позволило им во время всемирного потопа (катастрофы на Земле) спасти свою страну и создать условия для существования людей и всего живого мира на дне океана. Но наука и техника – только часть успехов, которых достигла страна в своем развитии. Главное – духовное и нравственное начало в жизни каждого атланта.
   В сюжете повествования то и дело появляются рассуждения о Боге, разные легенды и притчи, призывающие к любви к ближнему, отрицанию зла и насилия. «Не делай людям зла, – наставляет автор, – не делай зла хотя бы одному человеку, воздерживайся от всего того, что ведет к смерти и стремится удовлетворить вредную для твоего тела или для кого-либо из людей твою потребность. Тем более, не надо насилием мешать людям удовлетворять какую-либо ни для кого не вредную потребность. Раз в людях имеется зло, то оно явилось потому, что темное начало существует в мире, но можно избавиться от злого начала, и для этого человеку надо вести чистую и не распущенную жизнь. Люди сами должны знать, в чем доброе, а в чем злое начало проявляется».
   Проходит несколько столетий. Гиперборейцы смешались с атлантами, и вот новое поколение загрустило о жизни на Земле. Умные атланты посылают на Землю разведчиков, чтобы выяснить, продолжается ли там жизнь. Все это опять сопровождается мистическими рассказами и нравоучительными историями.
   Открывается и другая печальная картина. Смешение двух народов привело к появлению новой расы людей, которые не только стали меньше ростом и потеряли былую силу и отвагу, но перестали трудиться на благо общества. Страна пришла в упадок. Как сказал один из атлантов: «Мы вырождаемся». Среди людей началась эпидемия самоубийств. За один только год по собственному желанию ушли в иной мир больше тысячи человек. Появился «Праздник самоубийств». В этот день кончают с жизнью по десять – двенадцать человек, им стало скучно жить.
   Время перевалило за полночь, а спектакль все продолжался. Множество событий и действующих лиц заставляли зрителей находиться в напряжении. Кое-кто не выдерживал и уходил домой.
   Конец наступил без какого-либо определенного финала, занавес закрылся, свет на минуту погас и снова зажегся. Зрители с облегчением вздохнули, радостно захлопав в ладоши. На сцену вышел режиссер-постановщик в длинном сюртуке и блестящих узких ботинках. Он усиленно хлопал в сторону автора, приглашая его подняться на сцену. Карелин встал и, повернувшись лицом к залу, раскланялся со своего места. Несколько женщин преподнесли ему букеты цветов.
  – Что ж, весьма любопытно, – вынес свой вердикт Готье, – только чересчур много действий и информации. Очень утомляет.
  – А мне все понравилось, – сказала Андри, – особенно притча об одиноком музыканте. Трогательная и поучительная история о наказании зла и предательства.
  – Уже то хорошо, – заметил Боровой, – что автор по минимуму использовал космогонические термины, иначе зрители бы в них запутались. И много сумбура. В первом действии – толпа действующих лиц, бесконечные монологи, диалоги, и все для того, чтобы отправить пять человек в Атлантиду.
  – Меня удивило другое, – сказал Николай. – Атланты нахваливают гостям преимущество своего общества, под которым автор, несомненно, подразумевает анархическую коммуну. И что же мы видим: проходят столетия, народ вырождается, перестает трудиться, кончает от скуки самоубийством. Что это за новое общество, в котором столько людей добровольно уходят из жизни?
  – Да, здесь явная нестыковка у Аполлона Андреевича, – согласился Боровой. – Надо будет сказать ему об этом. Видимо, на него повлияли массовые самоубийства в России в последнее время. И все-таки основная мысль пьесы хорошо просматривается: духовные поиски и сомнения ведут к истине через добро, страдание и сострадание.
  – Зачем ему все это нужно? – продолжал Николай. – Он бывший эсер, наверняка был сторонником террора и сейчас в Уставе своего «Братства», призывает к вооруженному восстанию. А тут: явное толстовство, библейские легенды, призывы к святости и любви к Богу. Ходят слухи о его масонстве и применении обрядовых процедур во время приема анархистов в «Братство». Я такой двойственности не понимаю. Или ты анархист, или масон…
  – Анархисты-масоны находят много общего между анархизмом и христианством, поэтому и хотят с помощью рыцарских легенд и их ритуалов обучать своих последователей тем же духовным и нравственным истинам.
   Их разговор неожиданно прервала Виктория. Холодно поздоровавшись с Николаем и Андри, она сообщила мужу, что они с дочерью уходят.
  – Я приеду позже, – сказал Готье и, когда жена отошла, шепнул Николаю на ухо, – мои женщины обижены на вас, они имели определенные виды. Но я ваш выбор одобряю. Я знаю Андри с детства, люблю ее как дочь. – Он грустно улыбнулся.
– Кто бы мог подумать, что все так изменится, и мы станем другими.
   Николай принял его слова в свой адрес и Лизы, и незажившая до конца рана от ее измены больно заныла.
  – Не будем вам мешать, – сказал он, поднимаясь, – нам тоже пора. Алексей Алексеевич, очень рад был с вами познакомиться. Я читал ваши работы, где вы критикуете Кропоткина. Во многом с вами согласен.
  – Зато Петр Алексеевич на меня сердит. Приходите с барышней на мои лекции. Я их читаю на русском и французском языках.
  – Спасибо. Обязательно придем.
  – И к нам приходите, как в прежние времена, – сказал Шарль. – Мне, Николя, с вами о многом надо поговорить. Вик по вам скучает, – грустно прибавил он, и эти слова явно относились ни к той-терьеру, а к нему самому.




      Глава 3



   Прошло две недели после этой встречи. Николай не решался пойти к Готье без приглашения, как раньше, ждал от него звонка. Вскоре Шарль позвонил, попросив его прийти одному, без Андри: хотел почитать ему заключительные части из той книги, которую начал в Женеве и до сих пор не может закончить из-за переезда в Париж.
   Николай пришел к ним в воскресенье днем, вручив женщинам по букету фиалок. После долгих затяжных дождей в Париже наступила весна, на каждом углу крестьянки продавали в огромных корзинах первые цветы. Прийти без них в гости было просто неприлично.
   Виктория встретила его приветливо. Каролин же недовольно поджала губы и равнодушно отнеслась к цветам. За столом во время обеда Виктория рассказывала о новостях в культурной жизни Парижа. Каролин, обычно принимавшая в таких разговорах живое участие, молчала и лишь один раз вмешалась, когда речь зашла о последней выставке картин Пикассо. Ей нравятся его старые работы «Авиньонские девицы» и «Дама с веером». Опущенное лицо дамы с веером в виде треугольника, ее геометрическая фигура и руки, сложенные из разных преломляющихся кусков, очень точно передают ее душевные страдания.
  – Нужно иметь слишком большое воображение, чтобы в квадратах и треугольниках показывать нам душу человека, – сказал с усмешкой Шарль. – Насчет дамы и девиц я могу с тобой еще кое-как согласиться, но в других работах Пикассо не вижу никакого смысла, а их названия и вовсе берутся с потолка. Какая, например, гармония может быть в куче металлолома? Скорее хаос или землетрясение. Такими, наверное, будут выглядеть наши города, когда германцы обрушат на них пушечные снаряды.
  – Папа, ты всегда впадаешь в крайности.
  – Действительно, – поддержал Николай Каролин, – в некоторых картинах Пикассо, сочетающих в себе кубизм с реализмом, можно увидеть нечто привлекательное. У него есть две работы «Смерть Арлекина» и полукубический портрет Арлекина. Первая – абстрактна, только подпись дает представление о ее содержании. А вот во второй – раздробленные части лица и тела клоуна позволяют точно передать его состояние. Арлекин – одинок, погружен в себя, никому не нужен, в этом Пикассо видит трагедию своего героя. Недаром художники говорят, что важно не только то, что на картине, но и за ней.
   Готье принялся размышлять о том, что современное искусство попало под влияние индустриализации, геометрические фигуры для художников стали важнее цвета, а для поэтов – важнее слова. Статуи с квадратными лицами и треугольными телами означают новое представление о человеке, как о математической субстанции. Это издевательство над здравым смыслом.
  – В Париже, – заметил Николай, – живет русский анархист и поэт Алексей Гастев. В одной статье он высказал мысль, похожую на вашу, что в будущем пролетарский коллектив освободится от всего индивидуального, в нем возникнет анонимность, позволяющая квалифицировать отдельную пролетарскую единицу, как буквы или цифры.
  – Я этого никогда не приму, – покачал головой Шарль. – Боюсь, что вслед за этим они станут разрушать наследие прошлого.
  – Папа, ты слишком консервативен, людям надоело слышать любовные исповеди и интимные переживания поэтов-неудачников.
  – Это кто же неудачник, – задохнулся от возмущения Шарль, – Шекспир, Гете или Беранже?
  – Я недавно приобрел новый сборник нашего писателя и поэта Ивана Алексеевича Бунина, – сказал Николай. – У него очень красивые стихи. Правда, если их перевести на французский язык, исчезнет все их очарование. Послушайте хотя бы просто музыку стиха, – и он прочитал на русском языке:



 Лес, точно терем
 расписной,
 Лиловый, золотой,
 багряный,
 Веселой, пестрою
 стеной
 Стоит над светлою
 поляной.

 Березы желтою резьбой
 Блестят в лазури
 голубой,
 Как вышки, елочки
 темнеют,
 А между кленами
 синеют
 То там, то здесь в
 листве сквозной
 Просветы в небо, что
 оконца.

 Лес пахнет дубом и
 сосной,
 За лето высох он от
 солнца,
 И Осень тихою
 вдовой
 Вступает в пестрый
 терем свой.



  – Вся природа описывается в необычных художественных сравнениях. «Bois ch;ne odeur et de pins, Pendant l’;t;, il est sec du soleil, Et veuve Autumn tihoyu Il est livr; dans une tour color;e». А осень входит вдовой в свой пестрый терем. Какой необычный и вместе с тем точный образ!
  – По-моему, это ужасно скучно, – упрямо стояла на своем Каролин, – для сентиментальных школьниц.
   Чтобы прекратить спор, Виктория пригласила всех в гостиную послушать новые арии, которые недавно разучила Каролин. Она все еще надеялась привлечь внимание Николая к своей дочери. Это вызвало у него досаду. Как она не понимает: все, что связано с Лизой, особенно музыка и пение, причиняет ему боль. Хорошо, что в это время пришла их старшая дочь Мелина с детьми, и женщины занялись ими.
  – Вот что, Николя, – сказал Шарль, – берем Вика и идем гулять. Я вам покажу весенний Париж, заодно поговорим и о моей книге.
   На улице было по-летнему жарко и многолюдно. Казалось, весь Париж высыпал из своих домов погреться на солнышке, по которому за зиму все успели соскучиться.
  Вик потянул их в соседний парк. Здесь весна уже чувствовала себя полной хозяйкой. Деревья покрылись нежной пахучей листвой, начинали цвести глицинии и магнолии, зеленели газоны, журчала вода в фонтанчиках. Где-то в кустах соревновались в любовных песнях первые соловьи; их трели и беспрерывное щелканье, довольно редкое явление днем, тревожили душу.
  – Люблю это замечательное время года, – признался Шарль. – В природе все оживает и хочется надеяться на лучшее. Вы мне еще не сказали, какое впечатление произвел на Вас нынешний Париж?
  – Иное, чем в прошлый раз. Такое ощущение, что вот-вот что-то должно произойти, и все торопятся жить. Вчера мы с Андри были на художественной выставке, но не той, о которой рассказывала Виктория. Вы правильно подметили в нашем разговоре о влиянии индустриализации на искусство. На этой выставке на картинах были одни прямые линии, треугольники, квадраты, рисунки, похожие на чертежи – полное отсутствие человеческих чувств и красок жизни. Какое-то перевернутое сознание. Меня неприятно потрясло такое восприятие нынешнего мира, которое проникло и в поэзию. Помимо декадентов, теперь еще появились футуристы. Они хотят поставить все с ног на голову, надеясь таким образом разрушить старое искусство и создать новое, соответствующее нынешней эпохе. В одном русском издании я прочитал стихи поэта Алексея Крученого. Их даже нельзя перевести на французский язык, сплошная тарабарщина: дыр бул щул… При этом автор утверждает, что в этой бессмыслице больше национального русского, чем во всей поэзии Пушкина. Удивительная самонадеянность. Другой поэт, Владимир Маяковский, свое стихотворение «Несколько слов обо мне» начинает с заявления: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Цинизм высшей степени.
  – Те же самые тенденции просматриваются и во французской поэзии. Меня это тоже настораживает. И еще больше волнует настроение людей. Общий дух патриотизма и солидарности, свойственный парижанам, исчез. Как будто заглох двигатель в машине. Кто будет завтра защищать Францию, если Германия на нее нападет, а к этому все идет? Эти молодые люди, как вы говорите, с перевернутым сознанием и надломленными душами? Они поражены апатией и цинизмом, как ваш русский поэт.
  – Нет, нет, Шарль. Здесь вы ошибаетесь. В нужную минуту все французы поднимутся, как один. Это вне всяких сомнений. Ведь Жоресу удалось на днях собрать грандиозный митинг против закона о трехлетней военной службе.
  – Жорес – молодец. Не перестаю удивляться его энергии. Другого такого патриота среди наших социалистов трудно найти. Д-а-а. Я хотел обсудить с вами мою книгу, только вот, какая штука: я вдруг понял, что она с каждым днем теряет актуальность.
  – Почему вы так решили?
  – Я пишу об устройстве общества, которое возникнет на следующий день после социальной революции, а мир стоит на грани мировой катастрофы...
   За разговорами незаметно прошли весь парк и вышли на набережную Сены, заполненную в этот час гуляющими парижанами. Влюбленные пары останавливались посредине тротуара, обнимались и целовались. На них не обращали внимания. И это тоже была примета времени: молодежь спешила жить, не стесняясь своих чувств и презирая старые устои общества.
   Вик устал и часто останавливался. Шарль взял его на руки.
  – Устал, бедняжка. Стареет, как и я. Сердце, одышка. А так хочется жить, быть молодым и вот также целоваться с какой-нибудь хорошенькой девушкой. Их ничего не волнует. Давайте и мы с вами зайдем в какой-нибудь ресторан, вон я вижу на той стороне, и от души напьемся.
   В просторном холле ресторана разместилась выставка-продажа картин неизвестных им художников-авангардистов. Шарль демонстративно прошагал мимо «совершенно никчемных» картин, задержавшись только у самой последней. На ней был изображен большой глаз, и в нем – лицо человека, наверное, самого художника. «Жизнь после смерти», – прочитал он название картины и, усмехнувшись, продолжил путь дальше.
   Увидев на его руках собаку, метрдотель остановил их у входа в зал. Шарль сказал, что это не собака, а – игрушка. Тот недоверчиво посмотрел на Вика, замершего на груди хозяина, и провел их в отдельный кабинет.
   Заказали бургундское, салаты, мясную и рыбную закуску, ростбифы с жареным картофелем. Шарль с удовольствием пил отличное красное вино, говоря, что в молодости мог один выпить две и даже три таких бутылки. Вик сидел под столом, поедая куски, которые они отрезали от своих ростбифов и подбрасывали ему на пол.
   После пятого бокала, Николай незаметно поставил новую бутылку за диван и заказал официанту кофе и мороженое. Довольный прогулкой и ужином, Шарль улыбался, как ребенок. Его добрые, близорукие глаза излучали свет. Он спросил официанта, продаются ли картины, выставленные в холле.
  – Продаются. Что вас интересует?
  – Крайняя в правом ряду. С глазом посредине. Узнайте, сколько стоит.
   Официант быстро вернулся, протянув бумагу с фамилией автора, названием картины и ценой. Шарль вытащил чековую книжку.
  – Передайте чек художнику, а картину отошлите по указанному адресу, – распорядился писатель, и они направились к выходу.
   Довольный обедом Вик, бодро бежал за ними без поводка, оставшегося на диване в кабинете.
   На следующий день Готье не мог понять, зачем он купил эту картину. Зато она понравилась его женщинам. Они знали этого художника как одного из самых модных сейчас в Париже и благодарили Шарля за неожиданный подарок.




      Глава 4




   Выяснилось, что в Льеже существует кружок анархистов-коммунистов «Анархия». Те ли это были товарищи, которые писали три года назад в «Буревестник», не зная, чем им заниматься за границей, или другие, но они оказались очень активными и в начале 1913 года через цюрихскую газету «Рабочий мир» предложили провести федеративный съезд русских анархистов. «Товарищи, – обращались они ко всем заграничным группам. – Все, следящие за ходом развития внутренней жизни России, констатируют отраднейший факт: реакция, залившая кровью страну, начинает ослабевать. Масса народная начинает пробуждаться. Учащаются случаи протеста против тех или иных зверств; стачечное движение растет и ширится. Быть может, эти, пока еще разрозненные, выступления масс являются предвестниками общенародного движения. Мы, анархисты, должны быть в авангарде народных движений. И нам необходимо учитывать начинающееся пробуждение массы. Все партии зашевелились. Пора и нам приняться за широкую практическую работу в России…»
   Эту идею тут же подхватило «Братство вольных общинников», разослав всем известным ей группам список ключевых проблем и вопросов, которые, по их мнению, следует рассмотреть на таком съезде. Вслед за ними подготовкой к съезду занялись цюрихские товарищи. Их подтолкнул Рогдаев, заявив, что все предложения «общинников» годятся для эсеров, а не анархистов. Они разработали свои предложения. «Общинники» их раскритиковали и выдвинули свои. Коса нашла на камень. Началась нешуточная борьба между «парижанами» (Карелиным) и «цюрихцами» (Рогдаевым).
   Рогдаева все больше раздражала деятельность Аполлона Андреевича – «этого анархиста от масонства». В «Рабочем мире» появились резкие статьи с обвинениями руководителя «Братства» в антисемитизме, скрытом иезуитизме и использовании в статьях и брошюрах религиозных терминов. Атмосфера в рядах анархистов накалялась. С той и другой стороны проявлялась нетерпимость к мнению оппонентов.
   Николай сначала обрадовался, что анархисты, наконец, сдвинулись с места, осознали необходимость объединить свои усилия и выработать общие направления в работе. Но начавшаяся между ними склока не предвещала ничего хорошего. Тем не менее, он был на стороне Рогдаева. Ему тоже не нравилось явное стремление Карелина к лидерству.



      * * *



   Съезд провести не удалось. Карелин собрал что-то вроде конференции, на которой присутствовали представители от всех групп, входящих в «Братство», несколько делегатов из других групп и гости: Николай Рогдаев и Николай Даниленко. Карелин был бы рад избавиться от таких гостей, но они заручились мандатами от групп: первый – от «Спилки Вильных Громадян» , второй – от женевских товарищей.
   Среди делегатов были Аристов и Труфимов. Николай не виделся с ними с тех пор, как они переехали в Цюрих. Моисей почти не хромал, выглядел жизнерадостным и энергичным. У него вот-вот должен был родиться второй ребенок, о чем он не замедлил сообщить Николаю. Оба деликатно обходили вопрос о Лизе. Только однажды Моисей с горечью произнес:
  – Она еще не раз об этом пожалеет.
  – Ты это о ком?
  – О Лизе. Я редко ошибаюсь в людях, а здесь ошибся.
  – Не береди душу, – взмолился Николай. – Я уже успокоился, а при виде вас опять все всколыхнулось. Она Полине пишет?
  – Написала один раз, что вышла в Нью-Йорке замуж и у нее теперь тоже есть дочь. Просила принять это как свершившийся факт и ни о чем ее не расспрашивать. Особой радости в ее словах мы не заметили.
  – Наверное, получила то, что хотела, – угрюмо произнес Николай.
   Этот разговор происходил в квартире Туркина, где остановились Саша и Моисей. Студентка медицинского колледжа Нина давно бросила Леню, но так как о ее существовании цюрихские друзья не знали, то этот вопрос, на его счастье, не обсуждался.
   Все заседания конференции проходили в вечернее время. Для Николая это было удобно. В день открытия конференции он прямо с завода поехал к Туркину. Друзья накормили его ужином, и Леня отвез их на своем такси в клуб, арендованный для этого мероприятия. Сам Леня в нем не участвовал.
   Делегатов оказалось не так много, так что каждый человек был на виду. Из ближайших соратников Карелина присутствовали Забрежнев, Иловайский, Выровой (бывший эсер и экс-депутат I Государственной думы) , Бессель, Волин. Были и неизвестные Николаю люди. Один из них чем-то напомнил ему агента, которого они с Лизой выслеживали много лет назад в женевском парке. Только у того была огромная лысина и покатый, как у Ленина, лоб, у этого, наоборот, – густая шевелюра, сильно спадающая на лоб. А вот глаза были такие же – снующие тут и там. Чтобы рассеять сомнения, он указал на него Рогдаеву. Тому было некогда. Мельком взглянув на него, он сказал, что этот человек ничего общего с Бенционом Долиным не имеет.
  – Откуда он? – спросил Николай.
  – По-моему, из Москвы.
  – Из Москвы? Не кажется тебе это странным?
  – А почему бы и нет?
   Заседание началось с организационных вопросов. Без проволочек выбрали председателя на этот день – Аристова, и секретарей, чтобы вести протокол.
   Однако дальше все проходило не так, как ожидал Николай. На собраниях в Екатеринославе все вопросы обычно утверждались большинством голосов. Здесь же, боясь нарушить принцип единоначалия, делегаты почти час выясняли, как проводить голосование. Затем также долго намечали повестку дня, какие вопросы решать в первую очередь, какие – во вторую, последовательность докладчиков и выступающих в прениях. Все это тянулось до двух часов ночи. К обсуждению основных вопросов так и не приступили.
   На второй день повторилось то же самое. В перерыве Николай сказал Моисею, что такими темпами они не успеют решить ни одного намеченного вопроса. Тот ответил, что лучше просидеть до утра, чем пренебречь чьим-то личным мнением.
   На следующий день Николай задержался на заводе и приехал в клуб своим ходом. Когда он вошел в зал, на сцене находился Рогдаев. В первом ряду стоял красный, как рак, Карелин, и, размахивая руками, что-то возбужденно говорил ему.
  – Что происходит? – спросил он у оказавшегося по соседству с ним человека с густой шевелюрой и бегающими глазами.
  – Карелин обвинил Рогдаева в предательстве, а тот доказывает обратное.
  – С чего это вдруг?
  – Прошел слух, что среди делегатов присутствуют провокаторы и один из них будто бы Рогдаев, – пояснил сосед, еле сдерживая улыбку. Николай так подозрительно на него посмотрел, что тот поспешил отвернуться.
   Тем временем Карелин повернулся лицом к делегатам и, ища у них поддержки, стал объяснять, что Рогдаев давно подозревается в провокаторстве, где-то подолгу пропадает и, возвращаясь назад, придумывает истории о своих арестах и нахождении в тюрьме. Знает, что его трудно проверить. Однако, где бы он ни появлялся, происходят провалы и аресты анархистов, как это было в Екатеринославе с «боевым интернациональным отрядом» и группами в Киеве и Луцке. Он говорит, что в 1905 году перетянул на свою сторону в Севастополе целую группу эсеров. Чистая ложь! Пусть это докажет. Есть неопровержимые доказательства, что этот человек много лет связан с русской охранкой.
 Председательствующий ныне Труфимов, потребовал, чтобы Карелин вышел на трибуну и объяснил, зачем он вступил в масонскую ложу и проповедует в своих статьях и брошюрах иезуитские постулаты и антисемитизм.
  – Ложь, провокация, – закричал Карелин. Обычная сдержанность и хладнокровие ему изменили. – Вы завидуете, что люди идут в «Братство», а ваши федерации игнорируют. Я организовал издательство, выпускаю литературу, создал «Черный крест». Я нашел деньги для этой конференции, продумал всю ее работу. А вы посеяли вражду среди анархистов, сорвали мероприятие, которое могло бы собрать лучшие международные силы. Таким, как Рогдаев и его приспешники, не место в наших рядах.
   Не выдержав, Николай пошел к сцене. Он настолько был возмущен словами Карелина о Рогдаеве и его приспешниках, что не заметил поднявшегося еще раньше на сцену с другой стороны Иловайского и начал первым. Он говорил о том, что рабочие Льежа призвали анархистов объединить свои ряды, созвать съезд, выработать программу и курс на социалистическую революцию – то, чем сейчас активно занимаются другие партии. Большевики, эсеры, меньшевики видят, что в России вновь поднимается рабочее движение, и направляют туда свои лучшие кадры. Анархисты же опять плетутся в задних рядах и сегодня вместо того, чтобы обсудить на этом форуме, куда направить свои силы, что рассказывать рабочим, крестьянам и солдатам, чтобы привлечь их на свою сторону, поливают здесь друг друга грязью. Аполлон Андреевич, возможно, прекрасный драматург, писатель, масон, религиозный проповедник, но он путает анархизм с деятельностью тамплиеров. Если ему хочется стать таким же знаменитым, как их великий магистр Жак Моле, то пусть заседает в своей ложе и решает их масонские задачи. Не надо путать черное с белым и морочить голову людям, которые хотят честно работать на пользу революции.
   Николай понимал, что многое из того, что он говорил, было несправедливо по отношению к Карелину, но тот сам виноват, что затеял на форуме провокационное обвинение Рогдаева.
  – Я со всей ответственностью заявляю, – продолжал он, – Рогдаев – честный и порядочный человек, самый преданный анархизму товарищ, деятельность которого известна не только в России, но и во всех странах Европы и не нуждается в каких-либо доказательствах. Аполлон Андреевич поставил вопрос о том, что Рогдаеву и его приспешникам, к которым он, видимо, относит и меня, как товарища Рогдаева, не место среди анархистов. Я же считаю, что надо поставить вопрос о правомерности нахождения масона Карелина в наших рядах и о сомнительной деятельности всего его «Братства». Он сам погубил идею о созыве представительного съезда, собрал здесь узкий круг людей из своих групп и устроил комедию с обвинением в провокации уважаемого всеми анархиста. Но мы – люди дела. Продолжим работу конференции, обсудим все поставленные вопросы, чтобы нас потом ни в чем не упрекнули, пославшие нас сюда товарищи. Вопрос о Карелине и «Братстве» предлагаю обсудить после закрытия конференции.
   – Я это так не оставлю, – возмутился Карелин, – буду жаловаться Кропоткину, потребую рассмотреть ваше поведение на Международном конгрессе анархистов. Провокаторы, предатели, подлые люди.
   Жалкий и раздавленный, он вышел из зала, сильно хлопнув дверью. Зал зааплодировал: то ли Николаю, то ли позорному бегству Карелина. Делегаты явно были на стороне Рогдаева. Как будто ничего не случилось, Труфимов продолжил заседание.
   В этот раз Николай поехал ночевать к себе на квартиру и, к своему удивлению, обнаружил под дверью конверт от Бурцева. С Владимиром Львовичем он был знаком со времен Женевы, когда тот интересовался встречей полковника Богдановича с русским агентом в парке. Судя по числу на штампе, письмо пролежало здесь давно.
   Бурцев сообщал, что получил от своего осведомителя из Департамента полиции известие: в Париж на конференцию анархистов прибыл в качестве провокатора «генерал» от анархизма. Осведомитель входит в число лиц, которые имеют доступ к секретным делам и близко стоят к генералу Департамента полиции Герасимову. «Есть все основания считать, – делал вывод Бурцев, – что «генералом», то есть самым крупным анархистом, а значит, и провокатором может быть только Рогдаев».
   Так вот откуда пошли разговоры о предательстве Рогдаева. Такие же письма, очевидно, получили Карелин и его компания. Однако непонятно, почему подозрение Бурцева пало на Рогдаева, а не на кого-либо другого «крупного» анархиста, того же самого Аполлона Андреевича. Не раздеваясь, Николай позвонил Рогдаеву домой и предложил срочно встретиться.
  – Ты насчет сегодняшнего заседания?
  – Не только. Получил письмо от Бурцева в твой адрес. Надо его обсудить, а то мне с утра на работу.
  – Ольга спит. Я подожду тебя на улице.
   Рогдаев был взволнован. Хмурясь и негодуя, он торопливо пробежал письмо.
  – Бурцев принимает на веру любое сообщение, – упавшим голосом сказал он. – Только вчера мы с ним были лучшие друзья, сегодня он меня зачислил в число провокаторов. Ему даже не показалось странным, что в письме говорится о «генерале», прибывшим откуда-то в Париж на съезд. Откуда я мог приехать, если я живу почти год во Франции, занимался подготовкой к съезду и отлучался по этому делу на небольшой срок в Женеву и Цюрих. Завтра же пойду к Владимиру Львовичу.
  – Не бери себе в голову. Я тебя поставил в известность, чтобы ты знал, почему карелинцы себя так ведут и был готов к их нападкам.
  – Я их нападок не боюсь, готов предстать перед любым третейским судом. А вот как Карелин будет оправдываться, мы еще посмотрим.
   На следующий день Рогдаев появился только в конце заседания и, отыскав глазами Николая, сел рядом с ним.
  – Ты куда пропал? – поинтересовался тот.
  – Был у Бурцева. Он показал письмо из Департамента, где говорится об этом «генерале от анархизма». Бурцев – подлая душонка. Его не волнует, что он возвел на меня ложное обвинение. Говорит, что в своей жизни ему приходилось разоблачать людей и посолидней моей особы. Видите ли, он давно разуверился в людях. Карелин тоже был у него, просил поддержки против наших нападок. Владимир Львович сам заинтересован раскрыть это дело. Я написал товарищам в Белград и Салоники, чтобы прислали свои свидетельства в мою поддержку. Завтра конференция кончится, соберемся своей группой и решим вопрос об исключении Карелина из «Братства». С компроматом обещал помочь Иловайский. И Волин на нашей стороне. Карелин надоел им своими эсеровскими замашками. Кропоткин тоже нас поддержит, если узнает всю правду о его поведении.





      Глава 4



   Конференция работала восемь дней, не оправдав надежд анархистов. Из-за отсутствия времени и возникшего конфликта многие вопросы остались не рассмотренными. Приняли всего четыре резолюции: «О программе минимум», «О саботаже», «О всеобщей забастовке», «О первомайской забастовке». Все они отражали Карелинскую разработку положений современного анархизма на основе все того же эсеровского максимализма Аполлона Андреевича.
   Недовольные делегаты расходились с желанием собраться заново, на более солидном уровне. Аристов обещал, что они обязательно устроят представительный съезд только не в Париже, а где-нибудь в Брюсселе или Лондоне, где Карелин не сможет оказывать своего давления на людей.
   На следующий день собралась большая группа анархистов, объявившая себя Федерацией анархистов-коммунистов. Здесь находились и некоторые члены «Братства», не согласные со своим лидером. Единогласно решили «Братство» распустить, а Карелина исключить из рядов Федерации анархистов-коммунистов. Узнав об этом, Карелин с возмущением заявил, что федерация – фиктивная, и ее решения не действительны.
   Тем временем к Бурцеву пришло новое письмо из Петербурга. Осведомитель сообщал, что присутствовавший на конференции анархистов провокатор представил в Департамент полиции полную информацию о самой конференции, ее делегатах и произошедшем конфликте. Бурцев по-прежнему считал, что этот провокатор – Рогдаев, приравнивая его разоблачение к делу члена ЦК социал-революционеров Евно Азефа.
   Теперь на квартире Владимира Львовича регулярно собиралась «следственная» комиссия, в которую, кроме него самого, входили Гогелия, Раевский и Мария Корн. Рогдаев представил туда десятки писем от товарищей из разных городов Европы, балканских стран, России. Комиссия все это рассматривала и, аккуратно подкалывая к делу, не спешила с выводами. Главный упор Бурцев делал на арест Рогдаева в Луцке в 1906 году, когда его «подозрительно быстро» освободили из тюрьмы. Тот в свое время сумел оправдаться перед товарищами в Луцке, у которых тогда возникло аналогичное подозрение, и, сейчас, потратив уйму времени и сил, он снова собрал доказательства о своей невиновности. Не доверяя им, Бурцев изучил все факты по своим каналам. Только тогда он успокоился, и комиссия оставила Рогдаева в покое.
   Бурцев был настоящий энтузиаст своего дела. Живя в постоянной нужде, он тратил огромные деньги на борьбу с провокацией, привлекая все новых и новых информаторов из числа бывших и действующих сотрудников политического сыска России. Владимиру Львовичу неоднократно угрожали, пытались выслать из Франции, посадить в тюрьму, передать в руки русской охранки, но его ничто не останавливало: на его стороне были пресса и европейская общественность.
   … Страсти вокруг Рогдаева улеглись, но вопрос о провокаторе, бывшем среди делегатов парижской конференции, оставался открытым. Бурцев подозревал всех подряд. Среди анархистов началась паника. Люди только тем и занимались, что искали свидетелей и документы, чтобы подтвердить свою невиновность.
   Спустя некоторое время, Рогдаев сказал Николаю:
  – А ведь ты верно тогда на конференции угадал в одном из делегатов Бенциона Долина. Несомненно, это он представлял русскую охранку, затеял по ее наущению весь конфликт и обо всем докладывал в департамент. В мандатной комиссии он проходил как «Семен». Я узнавал у московских товарищей: такой человек им неизвестен. Теперь мне понятны и другие провалы в нашей организации: обмен валюты в Хотине, где он принимал участие, всех там сдал, а сам вышел сухим из воды. И ограбление дома банкира в Цюрихе. Помнишь, к Нефедовой в Женеву приезжал ее муж Бжокач, и я направил его за «эксом» в Цюрих к Максиму Робаку? Бенцион знал о его приезде, следил за ним и сообщил полиции. Я тогда не поверил Бжокачу о провокации, а она была.



      * * *



   Следующая «Первая объединительная конференция русских анархистов» состоялась в конце декабря в Лондоне. Николай не смог туда поехать из-за работы на заводе. Этот форум был более представительным, чем в Париже. Он принял решение создать за границей Федерацию анархистов-коммунистов со своим органом (газетой «Рабочий мир»), наметил конкретную программу действий. Делегаты рассмотрели вопрос об образовании Анархического Интернационала и участии в 1914 году в Лондонском международном анархическом конгрессе. На это же время предполагалось созвать в Лондоне и съезд российских анархистов всех направлений.




      Глава 5




   – Ну, что Николя, – обратился к своему русскому другу Шарль Готье, когда после длительного перерыва они встретились около дома писателя и отправились гулять по набережной Сены. – Вы довольны результатами своих конференций?
  – Только конференцией в Лондоне. На ней был принято много важных решений. А здесь, в Париже, разгорелся скандал. Вы, наверное, слышали о нем?
  – Слышал, и даже получил письмо от Кропоткина. Он очень огорчен случившимся. Говорят, вы тоже участвовали в этом деле?
  – Не смог остаться в стороне, когда Карелин, с подачи Бурцева, напал на Рогдаева. Не разобравшись в чем дело, Бурцев поспешил обнародовать сомнительное письмо от своих агентов, затеял расследование. Невольно встает вопрос об этической стороне деятельности Владимира Львовича. Бывали и раньше случаи, когда он возводил на людей ложные обвинения. Вся эта история, без сомнения, спровоцирована русской охранкой, и она своего добилась: работа в Париже расстроена, все заняты выяснением отношений. Рогдаев собирается ехать в Австрию. А у него были большие планы на работу здесь.
  – Кропоткин выделяет Карелина среди других товарищей.
  – Петр Алексеевич оторван от здешней жизни, многого не знает. Аполлон Андреевич должен опровергнуть выдвинутые против него обвинения, как это сделал Рогдаев. Иначе доверия к нему, во всяком случае, у нас, друзей Рогдаева, не будет.
  – Он обратился за содействием к зарубежным товарищам, вопрос будет поставлен на Лондонском конгрессе Анархического Интернационала в августе. Кропоткин прислал мне личное приглашение с просьбой выступить на этом конгрессе. Вы мне составите компанию?
   Николай покачал головой.
  – Вряд ли.
  – Я там смогу показать свою новую книгу. Можете меня поздравить: я ее закончил и отдал Жоржу. Он обещает ее издать к лету.
  – Какие главы вы туда еще включили? Последняя, с которой вы меня знакомили, была «Брак и семья».
  – Где вы со мной во многом не соглашались…
  – Это сложная тема. В моих тетрадях из Екатеринославской тюрьмы есть рассуждения одного эсера, Федора Калины. Любопытнейший был тип. Имел на все свой взгляд, в частности о браке и женщинах. Я их переводу для вас.
  – Интересно будет почитать. Жаль, что вы так и не опубликовали свои воспоминания о тюрьме.
  – Теперь их некому издавать. Синицын окончательно обанкротился, не заплатил мне даже за перевод романа Золя, который сам заказывал. Теперь он в России. Говорят, снова связался с эсерами.
  – Зачем это ему нужно? Хороший был издатель.
   Навстречу им бежал подросток с вечерним выпуском газет и что-то горячо объяснял прохожим. Шарль подозвал его.
  – Что там случилось: пожар в Версале или революция в России?
  – Мосье, в Сараеве убиты принц Франц-Фердинад и его супруга.
   Шарль с волнением выхватил у него газету. На первой полосе в черной жирной рамке были портреты убитого принца и его супруги. Сверху крупными буквами шел текст: «Выстрел в сердце Австрии. Заговорят ли пушки?»
  – Газетчики уже все решили. Это – война, – проговорил Готье убитым голосом и схватился за сердце.
  – Что с вами? – испугался Николай. – Вам плохо?
  – Вы не можете себе представить, что нас ожидает впереди,
– Готье с трудом шевелил побелевшими губами. – Начнется всемирное побоище, в него будут втянуты все страны.
  – Шарль, нельзя все принимать так близко к сердцу. Вернемся лучше к нашему разговору о книге.
   Шарль продолжал держаться за сердце и тяжело дышать: ему не хватало воздуха. Николай с трудом довел его до ближайшей аптеки. Там фармацевт дал ему таблетки и вызвал такси.
   Не желая волновать родных, Шарль расстался с Николаем в вестибюле подъезда. Стоя внизу, Николай смотрел, как он медленно поднимается по лестнице на второй этаж, тяжело и со свистом дыша. Только сейчас он обратил внимание, что писатель за последнее время сильно постарел. Ему недавно исполнилось 67 лет, и возраст неумолимо давал о себе знать.
   После долгого раздумья Николай решил написать письмо Бурцеву, выразив ему свое возмущение по поводу несправедливого обвинения Рогдаева в провокации и развала из-за этого анархистской работы в Париже. «Я всегда уважал вас, как человека порядочного и преданного делу революции, – начал он свое послание, – но глубоко ошибался. Вы делали благородное дело, теперь же превратились в автомат, который без разбору и сожаления губит человеческие судьбы».