Вороньи тундры. Геологический сезон 1973

https://ridero.ru/books/voroni_tundry/

Открыв дверцу печи, моложавый старик аккуратно клал березовые полешки в алый жар углей.
Лицо, озаренное светом, охватывало приятным теплом. Ноздри улавливали горячий дым. Что-то еще — невыразимо-томное! — услаждало старого. Стоя на колене, он несколько секунд ждал, когда вспыхнет новое пламя и затрещит-загудит печная топка.
И, прикрывая дверцу печи, надолго смыкал веки.
Поднимаясь с колена, с опорой на низенькую табуретку, он пересаживался в кресло, стоящее у стола, и снова открывал папку. На ее потрепанной лицевой обложке цветом блеклого аметиста было написано


Вороньи тундры
Геологический сезон 1973
О скуке и капустном пироге
Кеха Семёнов устало плюхнулся в кресло. Попытался сунуть руки в карманы поношенных джинсов, но, оценив всю тягость этого усилия, только скользнул ладонями по бёдрам и безвольно повис в кожаном сиденье.
В зале ожидания, как призрак былого уюта, присутство¬вал тронутый прахом обязательный набор гостиничных атрибу¬тов: большое старомодное трюмо с почерневшим зеркалом, умостившееся на трёх резных ножках; окрашенная ультрамарином кадка с деко-ративным неухоженным деревом; в углу — алюминиевый бачок с дюралевой кружкой на цепи… Резко бросался в глаза плакат — символ авиации местного значения: «роза ветров» на пёстром фоне северного сияния. В геометрический центр розы безвестный художник искусно вписал лик Феба. Бог солнца хищно щурился, лукаво всматриваясь в пассажиров. Каждого вызывал на состязание.
Семёнов надолго остановил на нём взгляд, пытаясь от¬разить собственной гримасой этот усмешливый и пожирающий при¬щур. Глаз Феба потеплел. Оранжевый отсвет сияния усилился, точно пламя в керосиновой лампе, покинул глазницы и потёк под ноги — лучистым бархатным реальгаром… Захватывал щиколотки, колени, руки, стискивая банным паром и, показалось, запахом хвойной смолы. Достигнув глаз, неукротимый вал тепла и запаха внезапно зазеленел пламенным малахитом, лаская покоем и неземным наслаждением… Зелень утопила сознание… Баюкала… Щекотала ноздри… Внезапно Семёнов уронил руку и — очнулся… Зелень испарилась из глаз, мгновенно свернувшись незримой улиткой. Зал… Пустые кресла вокруг. Тишина…
В дверь зала один за другим протиснулись три щуплых пацанёнка и принялись молча теребить сидевшую у входа бабку. Она не замечала приставаний, словно суету мух.
Кеха пригляделся: лопарка читала Шолохова. Длинные её юбки, по-цыгански пёстрые, покрывали тщедушное тело от шеи до пят. Были видны лишь ступни босых ног.
Бабуля досадливо отодвигала то одного, то другого внука, нетерпеливо скрючивала пальцы ног и упорно ни на что не обращала внимания. Однако, ребятишки вынудили-таки. Бабуля сердито зашипела, незаметным движением колыхнула складки одежды, сунула ребятам в руки по рублю. Внуки кину¬лись через зал в буфет. Лопарка уткнулась в книгу.
Кеха Семёнов хмыкнул, ещё раз померился силою взгляда с Фебом, сдаваясь, прикрыл глаза и вздохнул:
— Ннда-а-а, ожидалочка… Ждать да догонять… Как там у великих?.. «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их… — наша задача»…
Днём раньше он ехал в Иркутский аэропорт, тяготясь массой и тяжестью абалаковского рюкзака. Ни малахита, ни реальгара на трассе, покачивающей автобус с ранними пассажирами. Привычная экзотика сибирской обыденности, которой замылился глаз. Но на сердце лежала непреходящая радость начатого путешествия — сгусток счастья, любопытства, томительного ожидания… В порту поджидал коллега, доставивший сюда три центнера экспедиционного груза: баулы, тюки, рюкзаки… Этим габаритам предстояло более семи тысяч вёрст подпорчивать путешествие, ибо — тягло… Добавив свой рюкзак в общую кучу, Семёнов пожал руку коллеге и, отвалившись к стенке, сполз задницей на пол. Демонстрировал смертельную усталость.
Их ожидали столицы. Москва, Питер… И трудно вообразимый отрезок пути до неведомого Ловозера в глубинах Вороньих тундр. И ещё нечто фантастическое, завёрнутое в обложку «терра инкогнито»…
Преодолели без спешки и суеты. И вот очередная пересадка на последнем аппендиксе путешествия… Семёнов, как и его спутник, тяготился простоем.
В условиях сурового Заполярья он надеялся любоваться суперпейзажами белых ночей, бесконечно-таинственными по¬лузакатами и восходами светила, ночами не уходящего за горизонт. Картинами, словесно и доходчиво расписанными Кехиным однокашником Саней Пельменёвым, год назад сидевшем в этом кресле. И чем-то ещё — щемительно-нежным, утончённым, но неизведанным, а потому особенно желанным: то ли умопомрачительной тайной северного сияния, то ли вкусом терпко-хмельной ягоды морошки…
Но был день самого начала лета, и все общеизвестные прелести заполярных широт были загрунтованы скукой и духотой этого дня, как воображаемая многоцветная акварель — грубым полотном холста. Младший лаборант Лаборатории пег¬матитов уважаемого сибирского Института Геохимии, Кеха Семёнов был ужасно удручён.
Он ехал со своим шефом Пал Палычем на очередной геологический сезон в Вороньи Тундры. Для Семёнова первый сезон, а для Лаборатории, которую они представляли с шефом, последний, не планированный ранее, ограниченный в сроках, не обещающий никаких фуроров.
Пал Палыч, едва въехали на территорию аэропорта, ушёл узнать эпилог истории романа кладовщицы порта Раечки с авиатором Дыриным. Год назад история поразила Пал Палыча классической стройностью сюжета, в котором он сыграл весьма представительную роль столичного донжуана. Весь текущий год и особенно последнюю неделю Пал Палыч оптимистично отрабатывал роль по плану второй серии романа.
Кеха Семёнов бездействовал. Вернее было бы сказать, дремал, — утомлённый, сморённый духотой и разочарованием — вытянув ноги и скрестив на груди руки. Но сон не приходил, и младший лаборант, прищурив глаза, наблюдал текущую перед ним монотонную жизнь старенького аэропорта.
Песчаное лётное поле, окаймлённое жёлто-зелёным ёрником, раз¬нотравьем и колючими кустиками карибу мха, было пустынно. Маленькие «Ан-2» и Ми-2», свободные от работы, примости¬лись одиночками у небольшого озера. Голопузые лопарские бутузы копо¬шились под надзором отцов-авиаремонтников, дремлющих под крыльями отдыхающих машин, и не было им дела до белого солнца, до нещадного кольского комарья.
После редкого взлёта, либо такой же редкой посадки, над взлётным полем надолго зависало жёлтое облако пыли, которое, возмутив окружающую среду, растаскивалось вне-запными завихрениями и быстрыми тёплыми сквознячками, медленно и неохотно возвращалось в земную колыбель своя.
Сделав сии наблюдения, ценные, увы, не важностью научных заключений, а лишь способностью лаборанта устойчиво мыслить, Кеха снова уснул. В этот самый момент его обнаружил после недолгих поисков Пал Палыч, потный, лоснящийся полным лицом и телесами, крепыш.
Поставив руки на бёдра, Пал Палыч равнодушно скольз¬нул взглядом чуть выше переносицы, осмотрел носки своих запылившихся ботинок. В недалёком прошлом этим грубоватым, но добротным «вибрам» отдавались сибирская земная твердь и хлябь, а чуть позднее — просторы утоптанных улиц сто¬лиц, Африканды, Кировска, Апатитов, а вот сейчас, в эти минуты, предполагалось изнашивать область их подошв в не столь отдалённых, но труднодоступных местах под названием «Вороньи Тундры». Но никак не здесь!
Пал Палыч омрачённо размышлял. Он минуту обдумывал что-то довольно скучное и подтвердил свои мысли словом:
— Скучно, мальчик. Скука — самое отвратительнее свойство духа.
Скосив глаза, Пал Палыч нашёл состояние Семёнова анабиозным, и это открытие повергло его в нелирическую тоску.
В Вороньи Тундры на неделе никто не летел.
Чётко вырисовывалась перспектива проторчать на пос¬леднем аппендиксе долгого пути ещё день. И два, и три… А укорочённый сезон не предусматривал такой задержки. И Пал Палыч, отвечая за срочность работ, а более того, лелея летний отпуск, категорически исключал портовую волокиту. И хотя на неделе — по проверенным данным — из рейса должна вернуться Раечка, летавшая теперь бортпроводницей, Пал Палыча перспектива не вдохновляла. До Вороньих Тундр пешим ходом добротные «вибры», очевидно, не дотянут. Да и снаряжение… А этот меланхолик в ранге младшего лаборанта?.. Да и Раечка давно уже стала Дыриной…
Кеха, полуприкрыв глаза, пронаблюдал игру раздумий на лице шефа и впал в безответственный ана¬биоз. В анабиозе было хорошо. Усталые ноги лаборанта охватывал приятный зуд расслабления, отступали с поля зрения ненаучные наблюдения, никто не лез с разговорами даже на предмет пегих волос головы Семёнова. И, вероятно, именно из-за отсутствия назойливого собеседника, эту голову посещали ничего незначащие мысли о северном сиянии и смертной скуке, Шолохове и бортпроводнице Раечке, об Эрмитаже и капустном пироге. Но такова уж жизнь, а зуд расслабления имеет свойство превращаться в позывы голода, и мысль о капустном пиро¬ге закономерно вытесняет всё остальное и обретает значи¬мость.
В буфете Семёнов попросил котлету с картофельным пюре и два стакана томатного сока. Пока буфетчица колдо¬вала у плиты, он выпил один стакан и, подумав, пригубил второй. Попросил чая.
— Тебе пюре-то поджарить? — спросила, улыбнувшись, буфетчица. — Сладковатое оно у нас, а с лучком поджарю, да на сале и вроде бы ничего…
— Да, можно, — согласился Семенов. Взял чай, об¬локотился на стойку и скользнул взглядом по бару буфета, выполненному по канонам закусочных заведений.
— У вас пьют?.. — спросил Кеха, кивая в сторону бара.
Буфетчица снова улыбнулась. Она долго и тщательно вытирала полотенцем руки, изредка взглядывая на Кеху.
— Тётя Саша меня зовут. А тебя как?
— Иннокентий.
— Пьют у нас редко… Мало у нас пьют, Кеша. То на выходной пилоты идут, у меня, знаешь, отмечаются, то с женой кто поцапается — зайдёт. А ваш брат — пассажир — тот только глазами. — она снова улыбнулась, — Мне это не на руку, но больше по душе. Пьяные-то вы бузотёры, а то и совсем никчёмные люди… Ты, поди-ка, выпьешь?..
— Не-нет! — поперхнулся Семёнов.
— А то гляди…
Тётя Саша ловко перевернула сковородочку, переваливая поджаренное пюре в тарелочку, сюда же смахнула с листа горячую котлету, бросила сверху что-то ярко-зелёное и протянула блюдо прямо в руки Семёнову.
— Ешь, Кеша. Ещё, поди-ка, соку?..
Она налегла на стойку телом, со сложенными под грудью руками, рас¬сеянно улыбаясь, смотрела, как парень ест.
В буфет вошли новые пассажиры и тут же вышли, обша¬рив неголодным взглядом простенькое меню. Тётя Саша, казалось, не заметила их. Она протёрла полотенцем стойку, пощёлкала выключателями печи, налила себе стакан холодного сока.
— А что, — снова нарушил молчание Семёнов, — у вас всегда такая скука?..
— Да разве скучно? — вопросом же ответила буфетчица. — Тихо только… А вот в субботу у нас питерские девчата были. Бойкущие! А одна, знаешь, царь-девка!.. Как посмот¬рит… Плечи прямо носит. А ест, ест!.. Нет, наши девки, так поесть не умеют!
Тётя Саша неожиданно сильно зажмурилась, широко улыбнулась и так повела рукой, словно осторожно положила в рот изумительный серебряный колокольчик.
— А то, знаешь, фокусник, как-то пролетал… А сам простой. В пиджаке, кепке. И фокусы его… ну, прямо чуде¬са! Ты, поди, фокусы знаешь? — тётя Саша заинтересованно глянула на Семёнова и без остановки продолжала — И стаканы-то у него на боку стоят, и тарелки, как волчки, закручиваются… Нет, у нас не скучно. Безлюдно иногда — так это непогода. А ты поди, поди-ка в радиорубку… Там Катюшка такая есть — познакомишься. Скуку как рукой снимет, — тётя Саша улыбнулась знакомой улыбкой и загадочно замолчала, глядя то на Семёнова, то сквозь него, на какие-то свои, только что озарившиеся в её сознании, образы.
Семёнов попробовал поставить стакан на ребро, заинтересованно прочёл висевшее в рамке меню, допил стакан сока, и, отсчитав копейки, спросил:
— Ну, я пойду?..
— Иди-иди. Табличка там страшная, «посторонним зап¬рещено», так ты не будь посторонним… Катюшка одна, а другая, значит, Галка, косит чуть-чуть… И не скучай, Иннокентий!.. Не скучай!
Лицо буфетчицы ещё раз озарилось улыбкой. Семёнову вдруг почудилось, что встречал её раньше: доброжелательный взгляд открытых и внимательных глаз, простенькая причёска с тугим пучком волос на затылке, округлый, мягкоочерченный подбородок. Лик без особых примет. Оно как будто впитало в себя миллионы индивидуаль¬ных лиц и, обобщая отдельные несхожие черты, приняло то выражение, которое неуловимо, но разительно похоже на своё несуществующее подобие. Семёнов встречал это лицо в поездах и гостиницах, на сельских дорогах и в городской сутолоке улиц. Он попробовал представить такое лицо за при¬лавком ювелирного магазина, за ресторанным столиком, в театральной ложе, либо в рабочем президиуме… Лицо уплывало, очертания его искажались, принимая то масочное выражение, то черты смущения и полной растерянности.
Конечно же, он встречал тётю Сашу много раз, когда надо было открыть кому-то душу, когда нестерпимо хоте¬лось говорить или плакать, либо, наоборот, угрюмо молчать под чью-то врачующую, неторопливую, бесхитростную речь. И он знал такие моменты, но как ни силился — не вспом¬нил ни одного реального лица, похожего на лицо буфетчицы. Кеха остановился в дверях, повернулся к тёте Саше, подмигнул ей, сказал:
— Спасибо, тётя Саша. Всё было… очень вкусно.
Буфетчица часто-часто закивала головой, снова загадочно улыба¬ясь, благодарно ответила Семёнову взглядом и легонько по¬махала рукой, на которой висел неизвестно откуда взяв¬шийся трафарет «Не включать — работают люди».
После обеда Семёнов нашёл Пал Палыча у аэропортового склада. Скромно, но уютно устроившись в благостной тени вы¬сокого подтоварника, методично уничтожая назойливых кома¬ров, шеф аккуратно колдовал над скоросшивателем: зелёные, синие, розовые билеты и бумажки окружали его замысловатым веером. Пал Палыч увлечённо сопел, подбирая нехитрый бумажный пасьянс.
— Главное, мальчик, отчётность, — обронил он пустое слово на безмолвный вопрос Семёнова.
Семёнов пожал плечами и, подломив колени, растянулся рядом. Сытость располагала ко сну.
— Паш, у тя скрепки есть? — невинно спросил Кеха.
— Есть.
— А дырокол есть?.. А папье-маше? Бюро?… Бюрократ ты, Паша. А я откушал в обществе тёти Саши. Она открыла мне тайну… капустного пирога.
Шеф молчал. Он уже приобрёл иммунитет к послеобеденно¬му бреду младшего лаборанта и многозначительным молчанием выражал глубокое безразличие к его обильному словесному не¬держанию.
— Пал Палыч, призвать к порядку лёгкую авиацию можно? — неожиданно переключился Кеха. — Существует такой поря¬док? Инструкция на этот случай есть?.. Чего ждём-то? Сидим… Высматриваем.
Ожидание действительно становилось невыносимым. Хотелось хорошей разгрузки, либо абсолютного покоя. А Пал Палыч, казалось Семёнову, не испытывал никаких чувств и тем ещё более уг¬нетал парня. Семёнов заводился сам и задирал шефа.
— Вот скажи-ка мне, — настаивал он, — почему вы, геологи, какими-то нерешительными становитесь, как только до разго¬воров с летунами доходит. Робкими до скрючивания пальцев… Неспособными потребовать права. Противно видеть… Понятно: летуны в форме с погончиками, наглажены и до синевы выбриты, а наш брат перед ними, словно неандертальское чучело перед небесным Аполлоном. Хотя тоже в форме. В хлопчатобумажной. Но — небрит! И удостоверение личности дома… на комоде… забыл. Но это же всё ат-ри-бу-ты профес-сии! А суть-то… она проста.
— А в чём же суть?
— Погоди… Глянь, не к нам ли чешут?
В прямо противоположном направлении ленивой стайкой удалялись девичьи фигурки. Семёнов, деланно задрав голову, проследил их исчезновение и пробормотал:
— Все прекрасные ундины проплывают, будто льдины… Да! — Кстати, — снова оживился, — как твои амурные амбиции, Паша? Видимо, слава сибирского дон Гуана…
… — не даёт тебе покоя. Снимай-ка ты, балабол, джинсовое и голубое, надо ящики вон к той машине таскать. — Пал Палыч неопределённо мотнул головой, но Кеха интуитивно и озадаченно обернулся и оглядел горизонт.
— Таскать? Опять таскать? — искренне изумился он.
— Привыкай, — отрезал Пал Палыч. — Этот крест мы сами себе выбрали.
Помолчали.
— Кстати! Насчёт креста… — снова нашёлся Семёнов. — Как обременённый жизненным опытом муж… как криминалист натуры, ты, видимо… — Семёнов повертел пальцами в поисках мысли и, не найдя её, небрежно отмахнулся. — Меня долго преследует одно лицо. Или случай. Сон… Вот из Эрмитажа я вышел с Ека¬териной Второй… Еле отцепился от неё в самолёте над Африкандой. В Апатитах меня клеила молодая апача с таким вы-ы-резом… А тут — тётя Саша. Она, кажется, проглотила улыбку Моны Лизы…
— Миражи! — одним словом резюмировал шеф.
— Да. Ты как думаешь, это от лукавого, или…
— Тебя тяготит?..
— Нет, но я помню все фотолица с витрины «Их разыскивает милиция» и боюсь в любой момент обнаружить среди вас одно из них.
Пал Палыч хохотнул и громко захлопнул скоросшиватель.
— Вы шизик, мальчик. Вас следует лечить. Но сейчас главное — не ваш комплекс. Главное — ящики. Вечером мы вылетаем в Вороньи тундры! На вертопрахе! Фьють!.. — и он принялся раздеваться.
— А может, грузовичок, Паша? — снова загрустил Кеха. Три центнера экспедиционного груза изрядно омрачали нескучный вояж.
— Нечем рассчитываться, — шеф побарабанил пальцами по пустой фляжке и поднялся на ноги.
Раздевшись, парни схватили самый тяжёлый вьючник и, одной рукой отмахивая оживившийся комариный сабантуй, побежали к стоящему у озерка вертолёту.
— Крест, говоришь, да?.. Не от большого ума этот крест — от ленивого. Горе от ума… сизифы российское… Зачем всё на пуп брать?.. Думать надо! Где местный эскалатор? Где электрокар? Почему ящики туда, а не машину — суда? Где полуторки, как средство передвижения? А в вузовской обязаловке — физхимия и химфизика, сопромат и детали машин… Техмех, нако¬нец. Ты это проходил?.. А прошёл — действуй! Верни Родине долг, …дай, руку перехвачу… дай Родине эскалатор «Иркутск-тундра», микрополуторку — но дай! А крест… крест — в музей!
— Перекур, — оборвал Пал Палыч страстную филиппику младшего лаборанта. — Ум, сопромат — это хорошо. А таскать — надо. Этот крест нам от предков достался. Можно уточнить — от обезьян. Правда, до нас дошёл в облегчённом варианте. Бери!
— Вот это, — Кеха лягнул вьючник, — в облегчённом? А ты опти¬мист…
От вертолёта отошёл человек и что-то прокричал. Пал Палыч встрепенулся и живо ухватился за ремень вьючника.
— Бери же!..
Семёнов привстал. В сторону вертолёта он сделал недо¬умевающий жест, одновременно движением руки останавливая прыть шефа. Человек у вертолёта замахал руками, давая отбой. Семёнов побежал ему навстречу и вскоре, не спеша, вернулся.
— Машину подадут к складу. Это обычный, — он подчеркнул, — обычный! приём погрузки. Вот те и крест!.. В порядке наказа¬ния за бессмысленный оптимизм надо бы вернуть вьючник на место на… твоём хребте. Но я добрый, я помогу… — И он уселся на вьючник, рядом с шефом, спиной к спине.
Молчали.
Кеха кожей чувствовал, что шеф обиделся. И пусть! Виноват. Постеснялся спросить о порядке погрузки. И всё же Семёнову было неловко за свою бестактность.
— Да! — вдруг вспомнил он, — так вот, суть-то в том, что мы, рус¬ские сизифы, изобретательно организуем трудности, а затем бодро начинаем их преодолевать… Пример — повышенные обяза¬тельства. Так? Встречные планы? Правильно я говорю?..
Но шеф молчал. Замолчал и Семёнов. Он покусывал травинку, щурил глаз и, казалось, потерял к собеседнику всякий интерес. А через минуту, не оборачивая головы, сменив интонацию, снова спросил:
— И всё-таки, Паша, почему мы не пользуемся законными правами? Вертолётчики диктуют нам свои условия: туда не полечу, здесь не сяду, это не возьму… А это — дай… А в заявке написано… «причина невыполнения заявки»… Бац — заявка. Бац — невыполнение. Бац — денежный начёт… Законно? Законно.
— А как же на рыбалку, Семёнов? — в тон ему спросил Пал Палыч.
— На какую рыбалку? — искренне удивился Кеха.
— На тайменью, хайрюзовую, форелью… На оленя, сохатого — как? — Семёнов развернулся всем туловищем и разом встал.
— Пал Палыч! — изумлённо выговорил Кеха и, словно читая мысли шефа, вперился ему в глаза. — Говоришь о круговой поруке? Да? Ты — мне, я — тебе, так? Мафия? Круги дантова ада, да?..
— Любишь словами всё обвешивать, — спокойно ответил шеф. И подмигнул. –Только всё гораздо сложнее. Ведомственные неувязки можно рубануть мечом Македонского, а человеческие… — Он вздохнул. — Всё гораздо сложнее.
Они вновь замолчали. От озера потянуло свежестью, и солн¬це качнулось, отыграло бликами на водной глади, будто нехотя покидало устойчивое зенитное положение. Девичьи фигурки вернулись к зданию аэропорта. Кеха, вновь проводив их взглядом, грустно процитировал:
— А лукавые ундины проплывают будто льдины. Берём? — кивая на вьючник, уже громко спросил он. Но, не дождавшись согласия, и, переменив тон, предложил:
— Паш, а не пойти ли нам утопиться в этом славном озерке? Обмоем сизифов пот.
Пал Палыч хмыкнул и нехотя поднялся.
— Слушай, Кеха, давай вьючник-то унесём? — неуверенно пред¬ложил он.
— Хорошая идея, но ты опоздал, Паша, моё предложение прошло первым. Слушай, Паша, давай с тобой идеями дру¬жить?..
— Это как?
— Как дружат семьями. Ходят друг к другу в гости по очереди. Дарят подарки по праздникам, перезваниваются в минуты грусти и тоски… А мы — идеями! Ты ко мне — с идеей, я к тебе — с идейкой. Ты мне — рац, я тебе…
— Ты — мне, я тебе… Пошло. Давай с тобой, Кеха, лучше… ботинками дружить.
Семёнов внезапно снова загрустил.
Отдышавшись от заплыва, парни прыгали у берега на одной ноге под пронзительно любопытными взглядами лопарских ребя¬тишек. Внезапно, словно из пены озёрной, перед ними возник зна¬комый Семенову человек от вертолёта. Задыхаясь от бега, он про¬хрипел, порывисто указывая на лётное поле:
— Ящик убрать!.. с лётного поля! Бег-гом! «Аннушка» на посад¬ку идёт! Па-а-шёл! — он резко рванул Семёнова за руку, вытаскивая из воды…
— Паша, ящик! — в тон ему ужаснулся Семёнов и прытко побежал в сторону вьючника.
Пал Палыч растерянно попятился в воду.
Кеха легко, точно не касаясь босыми ногами пересу¬шенной комковатой почвы, бежал к беспечно брошенному вьючнику. Скорее! Опередить стремительно падающую на взлётную полосу лётную машину! Успеть!.. И Кеха летел, срывая дыхание, финишируя, точно на олимпийский рекорд, «педалировал» из последних. Идиоты! Бросить сундук — ни там, ни тут! — на узенькой полосе взлёта и посадки!..
Оттянув вьючник в сторону, Семёнов устало повалился на него. Обдало вихрем пыли и тёплого воздуха: пассажирский биплан Ан-2 бла¬гополучно и даже небрежно коснулся жёлтой пес¬чаной полосы и пронёсся мимо. И — ничего не произошло! Фейерверк пыли, короткий грохот двигателя, угасающий в ушах… — как избав¬ление от бед.
Семёнов широко улыбнулся, помахал рукой в сторону озера, разглядев сквозь столб пыли шефа, спортивным шагом пок¬рывающего остаток расстояния. Пал Палыч спешил, но не очень. На лице его сияло солнце благополучного исхода. Следом за ним спешил дядька, только что предупредивший бог весть что… «Будет двигать речь», — без эмоций поду¬мал Кеха и ещё раз приветственно помахал рукой.
Пал Палыч резко застопорил на посадочной полосе и… и остановился там, сел. Солнце на его лице погасло.
— Я же тебе говорил, — уныло произнёс он.
— Да брось ты, Паша… — решительно оборвал Кеха. — Что, будем проводить анализ не случившегося несчастного случая? Может, акт составим по форме?
— Вот это и есть наше российское… — Шеф не произнёс нужного слова и удручённо махнул рукой.
— Сейчас дядя по-российски нам всё и объяснит. — Пал Палыч встал и подошёл к Семенову. Молча ждали дядьку. Он на бегу погрозил кулаком и издалека же на¬чал, срываясь на крик:
— Вы что, парни, к тёще на блины приехали? Вон, вон и вон! Хватайте свой сундук и к ядрёне-фене… И чтоб духу вашего…
— Спокойно! — перебил дядьку Семёнов. И в голосе его про¬звучали такая властность, убедительность, или даже просьба, что дядька оторопел и запнулся. — Спокойно, товарищ пилот. Мы всё поняли. Все проанализировали. И сию же минуту — к ядрёне-фене! Паша, бери вьючник!..
Парни схватили вьючник и почти бегом потащили его к складу. Пал Палач неожиданно фыркнул и громко захохо¬тал. Смех его был так заразителен, что и Кеха не выдержал и фыркнул.
Через полчаса они вернулись к озеру.
— Там, — Кеха через плечо показал на абракадабру аэропортовских коммуникаций, — мы самые популярные люди на сей момент, эдакие тараумары… Но это тот случай, когда лучше быть первым другом какого-нибудь Миклухо-Маклая из племени Тараумара, чем самым плохоньким актёром Голливуда… Популярность нам сей¬час нужна, как трикони балерине. Кстати, надо выяснить: наш полёт ещё не отменён? И на чём мы летим: на поле не одной дежурной машины, кроме этого кукурузника?.. Пойду в контору, там Катюшка есть…
— Не паникуй. Понимаешь, мальчик, нам, кажется, крупно повезло: там, — Пал Палыч показал на комму¬никации, — ожидает вертолёт какой-то депутат поссовета, возвращающийся с сессии райсовета… Правда, он не один, но согласился захватить нас попутно до лагеря геологов. В общем, вечером мы уже разобьём бивачок: поставим одну-две палатки, натянем тенты. Жил в палатке?
— Нет, — честно признался Семенов.
— Всё впереди.
Отдышавшись от очередного заплыва, парни попрыгали на одной ноге и натянули штормовки, спасаясь от жгучего комариного стада. Успокоившись, лёжа под полуденным северным солнцем, они задумчиво замолчали, обдумывая каждый своё. Необходимо было осмыслить сумбур событий сегодняшнего дня и — перспективу. Семёнов молча соскочил и решительно направился в сторону коммуникаций. Пал Палыч недоумённо повёл головой.
…Вечером Ми-2, или Ми-4 возьмёт их в себя. Песок качнётся под крылом вертолёта и закружится в вихре жёлтым живым волчком. Короткий разбег и — снова в пути! На взлёте вертолёта земля вздыбится и бросится на иллюминатор в атакующем порыве.
Рябь по воде, расходящийся волновой след от быстрой рыбацкой моторки, ленточки грунтовых дорог и троп, мало ветвящихся здесь, в тундре, — детали ландшафта, словно кадрики не отснятого кинофильма оста¬нутся далеко-далёко, словно на другой планете. А впереди — Вороньи Тундры!
Открытие сезона
С юга тянуло холодком. На взлобке, где стояли две первые палатки, сухо шелестела жёсткая буровато-жёлтая поросль тундровых кустарников. Ниже — в посёлке, центром которого гро¬моздилась баня, нелепая в своей стилевой архитектурной яви, группки нехитрых коробочек-балков и брезен¬товых белокупольных храмов, — растительность была вытоптана напрочь, до щебня и плитняка. Холодные извивы ветерка чётко обозначались рваными шлейфами голубых дымов. Строчки их, вырвавшись из чёрных труб строений и палаток, гнулись, вихрились и быстро растворялись в белёсых су¬мерках белой ночи. На высоком флагштоке, вознёсшемся над центральным балком, окутанном паутиной антенн и растяжек, вяло всплёскивалось оранжевое полотнище флажка, на котором раз за разом улавливались привычно-знакомый символ КолФАна и ниже, не менее привычные, исполненные грубоватой прелести слова — «Вороньи Тундры — 1973».
Со взлобка посёлок просматривался во всех деталях: грузовик и гусеничный трактор-тягач, застывшие перед порогом ма¬газина, обвисшие паруса мокрых сетей, городошная площадка и турник, пустые ящики, заменяющие сиденья… Изредка воз¬никали у входов одинокие фигуры и двигались по межпалаточным орбитам в зага¬дочной непостижимой игре.
В клубном балке монотонно трещал движок кинопроектора.
За последней палаткой-десятиместкой наисвежайщей яркостью полыхал жёлтый яростный огонь костра: двое в штормовках безмолвно и неподвижно предавались древнему ритуалу постижения пламени.
Посёлок, несмотря на ночь, не спал. Уже далеко за пол¬ночь закончилось торжественно-импровизированное застолье, воз¬никшее с лёгкой руки начальника партии Феликса Риманна по слу¬чаю открытия полевого сезона. Выпили — кто больше, кто меньше — уже запретного, но ещё не побеждённого голубого зелья, отгово¬рили слова торжественных спичей и тостов, поболтали «за жизнь», отпели все знакомые и малознакомые песни Городецкого, Кукина и Клячкина и — в умиротворённой уста-лости — разошлись по балкам и палаткам. Иногда возникал смех, или быстрый горячий говор, но — умеренней, глу¬ше, реже.
Посёлок жил, как единый организм, завалившийся в спальную берлогу. Белая ночь оттеняла его эклектичный силуэт.
Кеха Семёнов, отбурлив в котле событий последних дней и приготовлений к началу сезона, уже засыпая, поймал себя на философской мысли: вот это жизнь! Все преды¬дущие дни, равно как и предыдущие годы, представились ему мгновенными и ничтожными в своей суетливости и бестолковости. Далёкая детскость и недалёкая юность, где всего-то и событий было что — учиться, учиться… А самые серьёзные поступки ещё не случились, ещё грядут в ближней перспективе. О, жажда их свершения!.. Она, неутолимая, долго не давала уснуть. И не только Семёнову… Двое у костра дожигали последние угли.
— В какой ты палатке, — прощаясь, спросил Паша.
— В синей, — загадочно улыбнулась Наташа. — Не спутаешь?
— И опять одиночкой?..
— «…И мне опять захочется
вернуться в одиночество,
где пьётся и пророчится,
где вечный та-ра-рам!..»
— «…Где для одной француженки
я — ряженый и суженый,
где сам собой разбуженный
я нежусь по утрам…»?
— Помнишь? Ты романтик.
— До смертного часа…
Под самое утро забронзовела широкая, размытая дым¬кой, полоса горизонта. Когда внезапно стало тепло и неудержи¬мо поманило в сон, втиснулся в палатку, а затем и в спальный мешок Пал Палыч. В ритуале пожирания языков огня сонными уже словами он соучаствовал с геофизиком Наташей Туманской; им было что вспомнить из совместности прошлогоднего сезона, было о чём улыбаться, и о чём тихо молчать. Редкие ми¬нуты внезапного слияния душ задерживали их у костра, но — неудержимо катилось колесо вселенского коловращения.
Утро явилось и обнаружило себя сильным трепетом палаточных стенок.
— Сегодня идём на Охмыльк. Я подготовлю маршрутное задание, а ты подтяни стропы у тента: боюсь, не выдержат при большом ветре, — Пал Палыч распорядился, оделся в полевую робу и ушёл в камералку. Сердце Семенова наполнилось ощущением близкого счастья. «Идём на Охмыльк», — сказал шеф.
Прожитая неделя на Вороньей не была безнадёжно потерянной: поставили палатки под снаряжение, дробилку и жильё, выстирали одёжки, обновили крепления нехитрого инвентаря. Пал Палыч успел обежать два любимых коротких маршрута, обрадовавших найденным проявлением, обработкой которого занимался всю зиму. Результат был удивительно противоречив и теперь, в нынешнем сезоне, предстояло собрать контрольный и дополнительный материал.
Вчера в их палатку пришёл начальник партии.
— Феликс, — представился он Семёнову, удивительно сердечно пожимая руку и пытливо, как-то любопытно-пытливо, вглядываясь в лицо. Сердечно поздоровался и с шефом. Две-три минуты они наперебой вспоминали общих знакомых и вскоре уткнулись в карты, схемы и таблицы, привезённые Пал Палычем и принесённые Феликсом. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они», — думал Семенов, а после ухода Феликса, спросил:
— Кто это? Ещё один пегматитовый король?
— Это — Феликс, — подняв указательный палец и таинственно понизив голос, сказал Пал Палыч, — шеф московских геологов НИСа МГРЭ.
— Начальник партии? — удивился Кеха. — Такой рыжий и — начальник?
— Он не рыжий… по натуре. Ибо первый, кто сумел убедительно сформулировать легенду региона и доказать, что он — прав. Кстати, ты легенду уже проходил?
— Мимо, — откровенно признался Семенов, — а это очень надо?
— Надо, мальчик.
— Бу сделано. «Легенда региона по Феликсу… Рыжему».
— Риманну. Сегодня к Феликсу прилетел последний отряд партии — геофизики. Выйди на свет: одна за другой вспыхивают пузыри новых оранжевых палаток. Отряд на восемьдесят процентов состоит из студенток-геофизиков.
— А на двадцать? — для поддержки разговора уточнил Семёнов,
— В отряде два классных специалиста. Начальник Женя Сикорский — математик-интерпретатор. А второй — Кулибин.
— Тот самый? — оживился Семёнов.
— Какой? — не ожидая подвоха, подумал невесть о чём шеф.
— Ну тот… механик, русский самоучка?
— Мальчик, ваша способность абстрактно мыслить заслуживает особого разговора, — с большой эмоциональностью произнёс Пал Палыч, — но болтовню я прекращаю в корне. А советский радиомастер высокого класса Кулибин — действительно самоучка.
Пал Палыч не был настроен на продолжение диалога. Озадачив Семёнова и распорядившись о тенте, ушёл в камералку. Семёнов перевернул свой баул, отыскивая смену полевой робы, но натолкнулся на «Землю Санникова» и, откинувшись на раскладушку, погрузился в мир иной…
В лагере геологов готовилась встреча последнего отряда, а, следовательно — баня, праздничный ужин и танцы под радиолу. Лето, с его ленивой тишиной, звенящей серебряным разноголосьем кузнечиков, поглощало всечеловеческие заботы.
«…А где-то рекламы гоняют сумасшедшую зелёную кровь, и безмолвно, как тени громадной листвы, разбегаются машины, и смеющаяся твоя головка дёргается, словно склёванный поплавок», — стихами поэта думал Семенов, бессмысленно и упорно вглядываясь в книгу. — Какое милое сравнение. Голова Лильки, новоявленной коллеги, едва знакомой, при смехе действительно, как жёлтый поплавок при поклёвке. И чего она вечно смеётся?
Вчера, в приступе артистизма, Семёнов рассказывал Лильке, как на распределении мест практики отказался от Приморья, Восточного Саяна и Бурятии, а зачем? Да затем, чтобы здесь, белой ночью, сделать предложение похожей на лилию девочке сходить в… кино. Лилька согласилась. Парень выразил свой восторг трубным призывом каманчей и вдруг поцеловал ошеломлённую девочку в щеку. Лилька вспыхнула и звякнула его ладошечкой по щеке. Семёнов тоже вспыхнул. И крутанулся на месте. И в витке оборота сделал открытие: эмоции надо сдерживать.
А Лилька? Она вскоре простила Семёнову его отчаянный порыв души и снова «головка её дёргалась, точно склёванный поплавок…»
Спохватившись, парень соскочил с раскладушки. Тент над палаткой то трепетал парусом, то затихал, покоряясь норовистой погоде тундры. Брезент, нагретый солнцем, источал неистребимый запах ветров и севера и юга. Семёнов подтянул ослабевшие стропы, удовлетворённо пощёлкал по ним пальцем. Он думал о маршруте. Само слово вызывало в нём ощущение полноты жизни. Маршрут — способ общения с природой. Общение, приближение вплотную, в упор. Всматривание, проникновение, слияние. И главное — Семёнов знал — неотвлечённое понимание связи, а конкретное, глазом, рукой, сердцем ощущаемое прикосновение к телу тундры, к молоку утреннего тумана, к свежим терпковатым ветрам и каменной основе сущего…
К возвращению Пал Палыча Семёнов приготовил мешочки для, проб и этикетки. Оделся в робу. Навесил планшетку и… и сгорал нетерпением.
В первый маршрут шли вчетвером: Феликс Риманн, Женя Сикорский, Паша Тусов и Кеха Семёнов. Феликс без раскачки ри¬нулся воплощать обговорённые вчера программы, как всегда, вдо¬воль посомневавшись, возгораясь от пламени коллективного азар¬та, впадая в привычное русло профессиональных дел. Женя Сикорский — начальник геофизического отряда — присоединился к геологам только в первый рекогносцировочный маршрут. Кеха — студент прохладной жизни, с минимумом обязанностей, обольщён¬ный вниманием корифеев Вороньих Тундр, поглощал каждое их дви¬жение, внимал словам, как на лекции в вузе. Хотя, откровенно говоря, ничего в маршруте не происходило. Изредка останавливался Феликс, помечал линию и точку на планше¬те, черкал что-то на оборотной стороне компаса, ронял редкие фразы, обращённые то к Сикорскому, то к Паше, но при этом всякий раз смотрел на Кеху и едва заметно, только глазами, хитро-хитро улыбался.
Семёнов ловил этот взгляд глазами, таял от дружеского тепла, слушал знакомые и незнакомые слова, силился запомнить чудные названия мест, страстно пытался постичь реальный смысл происходящего деяния. Всё это мало напоминало вузовские практики. Иногда Кеха злился. Заглядывая через плечо Феликса, забирая у Паши образцы пород, чтобы самому «ковырнуть ногтем», уви¬деть подмеченное Феликсом, или Пашей, крутил в руках лупу, делал замеры компасом, стучал молотком о древний Архей.
— Обедаем, парни? — внезапно спросил Феликс и тут же сбро¬сил с себя сумку и рюкзак.
Сухие сучки набранного в округе кустарника горели жарко и бездымно. Кипяток в котелке вскипел. Заварили полпачки цейлонского чая. Пили, обжигая пальцы об алюминиевые стенки кружек. Закусывали галетами.
После обеда геологи разошлись по сторонам. У каждого — своё поле. Феликс вернулся на Олений, Женя Сикорский — в лагерь. Пал Палыч с Кехой устремились на Охмыльк.
— Охмыльк — это за три километра. А погода… Лишь погода виновата, — пропел шеф концовку и… прислушался, — кажется, тихо! К вечеру обернёмся туда-сюда.
На Охмыльк добрались пополудни.
Вековечные граниты лишайчато покрыты тундровой порослью: мелким кустарничком и разноцветными мхами, кое-где затянуты маломощным дёрном. Идя по каменистому хребту, геологи колотили молотками гранит, отбирая шлиховые пробы. Скрыто или явно, видимо или прерывисто, но неистощимо тянулась в каменной материнской породе амфиболитовая зона, обнаруженная в прошлом сезоне, по анализам дюже богатая редким металлом. Семёнов удивлялся, как безошибочно точно шёл его опытный шеф за змеистой зонкой, которая то исчезала под дёрном, то совсем обрывалась, а то слоилась и бесконечно петляла. «Обалдеть!» — восхищённо думал он и пристально наблюдал за шефом и его священнодействием. Пал Палыч невозмутимо шёл вперёд. Рыхловатый и громоздкий, он неуклюже прыгал с камня на камень, постукивая их молотком. Иссиня-жгучие волосы его были редки и птичьим крылом лежали на полулысом черепе. Шефа одолевал пот. Он вымочил им добрую дюжину мешочков. Поругивая солнце и свою неуклюжую прыгучесть, шеф увлекался своим делом и совсем не замечал изумления Семёнова.
Намеренно отпуская Пал Палыча подальше вперёд, Семёнов сам пытался проследить зонку. Через два-три десятка метров он попадал в каменный тупик — терял зонку — возвращался и снова шёл, ворочая камни молотком, словно землю плугом. Пал Палыч уставал ждать и возвращался.
Рюкзак с пробами стал увесистым. Коллеги поделили пробы пополам. Пал Палыч вновь пошёл вперёд, но тут же вернулся.
— Совсем забыл: обед! То есть, ужин.
Чистой холодной воды набрали из старой взрывной канавы, затенённой от заходящего солнца гранитным останцом. Здесь же нашли обломки ящика из-под аммонита.
— …Идея проста, — объяснял шеф под пожирающий треск огня, — каждая порода отзывается на стук молотка по-своему. Но одна и та же будет звучать по-разному, если она разновозрастна. Либо тектонически неоднородна, либо залечена молодым материалом… Звучание породы зависит и от того, как и на что насажен твой молоток. Если он болтается на рукоятке, то, мальчик, в музыканты вы не годитесь. Но набьёшь руку, ухо, научишься читать легенду по каменному материалу здесь, в поле, — будешь видеть, как следопыт.
— Как скоро?
— Всему своё время…
Чай вскипел. Пал Палыч выдержал бидон ещё минуту на огне и, распечатав пачку «Грузинского», четверть её высыпал в кипяток, мгновенно прикрыв его крышкой. Ветерком на него потянуло дым костра. Зажмурив глаза, Пал Палыч замер над бидоном. И ноздри его трепетали, улавливая царственные запахи дыма, чая, северного ветра.
Феликс разворачивал фронт работ. Валя Рождественская вела со своим выкидным отрядом электросъёмку на хребте Оленьем. Сикорский настраивал магниторазведку. Каждое утро его девочки проходили мимо палатки геохимиков, переваливали защитный холм и исчезали до вечера.
Заканчивалась неделя настройки, когда произошло первое ЧП: к завтраку не вернулась пара магниторазведчиков. Девочки, возвращавшиеся со своих профилей, не заметили эту пару на своём пути и решили, что отстали от них. Не заходя на профиль, они бросились догонять подруг, но тех не оказалось и в лагере.
Контрольное время их возвращения — десять часов вечера.
Белёсое солнце белых ночей неукротимо катилось в распадок. Пал Палыч каждые четверть часа обшаривал окрестности в бинокль. Его белая спортивная шапочка была флагом внимания всего лагеря. В девять часов Пал Палыч снял её, чтобы вытереть пот, и все замерли. Ничего не подозревая, Тусов вновь водрузил шапочку на голову, точно выключая генератор человеческого напряжения.
Девочки вернулись ровно в десять. Они устало прошли прямо к кухне, на вечерний чай.
Сикорский молча принял у них полевые сумки. Феликс тоже молчал. Видя выжидающие лица, девочки растерялись и опустили головы. Напившись чаю, ни к кому не обращаясь, Феликс декларировал:
— Здесь не Москва. Вам хорошо это надо усвоить, пока не начались туманы. А завтра… Объявляю первый выходной. Буду принимать экзамены по тэбэ. В комиссию назначаю Сикорского, профорга Рождественскую, комсорга Докучаеву. Прошу к четырнадцати ноль ноль подготовится, — и ушёл.
Вечерний чай казался безвкусным.
Поразительно! Старый грузовик до сего дня бегает по тундре. Семёнов предрекал ему рассыпаться после первой поездки на Олений хребет.
Тряско и зябко в кузове. Развеивает дремоту. Глаза машинально провожают бедный тундровый пейзаж. И вдруг явилось чудо: плавно-плавно, словно по рельсам, дорогу грузовику пересекал белый олень. В горделивом изваянии головы, в косом взгляде не страх, но презрения к геологическому транспорту… Олень — это корабль! Белый пароход! Ритмично, как поршни в дизеле, двигаются четыре ноги, остро напоминая мелькание спиц велосипедного колеса. Такие бы ноги да нашему грузовичку!
— Марька! — кричит Семенов с кузова, едва въехали на бивак, — по тундре плавает король-олень! Где твой «телевизор»? Лови «кадр»!
Маришка появляется из палатки и «ФЭДом» в руках и в тон Семенову вопит:
— Где он, мой лыцарь?
Заворожённо слушает Кеха звучание её голоса. Осознаёт, что олень уже далеко. Накидывает на плечи выцветший брезентовый тент, прикрывающий приборы, вытягивает руки и туловище в стремительную позу и вдохновенно восклицает: «Вот!».
— Дурак, — щёлкает Маришка спуском фотоаппарата и исчезает в палатке.
Обескуражено Семёнов плетётся на кухню.
Феликс подрабатывает сегодняшний маршрут: расположился на ящиках с продуктами, будто для него нет места в камералке. Потом допьёт свой остывший компот, пойдёт смотреть десяток раз виденную «Корону Российской империи». Белые ночи позволяют прокручивать кино столько раз, сколько надо. Выдержал бы лишь дюжий киномеханик… Потому его нет в штате. И «крутит» кино любой: то прободробильщик Ромка, у которого нет послемаршрутных забот, то механик ГТТ — Толик Бульба… Феликс крутит сам. Иногда он вместо очередной части оставляет ту же и включает-прокручивает её в обратную сторону. «Возвращение в прошлое, — говорит без тени улыбки, — есть настоящая ступень в будущее».
В десять часов Феликс выстрелит шесть субботних ракет, уничтожая списанные. Отбой. И это сигнал: скоро в палатку Семёнова и Тусова соберутся гитаристы.
Первой придёт Наташа Туманская. У неё страсть к пению. Наташа с отчаянной точностью знает слова всех советских популярных шлягеров. И никто, кроме Наташи, не подскажет подзабытое… В арсенале её — хиты столичных бардов и менестрелей: Антонова, Высоцкого, Визбора, Кочана, Клячкина, Кукина. Всегда немножко неловко за такое полиглотство: у Наташи абсолютно отсутствует музыкальный слух.
Любит петь рыжий Феликс. Кольнёт взглядом смуглую москвичку Маришку. Тронет седьмую струну пальцами, быстро-быстро переберёт до первой и такой звук из лужёного горла выдаст, что страшно становится: как бы петуха ни пустил. А он вытянет. Вздох — и быстрой скороговоркой выкрикнет присказку к песне. А допоёт тихо и мягко.
Нечаянная, а от того напряжённая, повиснет тишина в палатке. Только Феликс может её спугнуть. А он медлит, потом рванёт струны, потрясёт левой рукой гриф гитарный и опять поёт…
Наконец, гитара отложена.
— Итак, рекогносцировка, — объясняет Феликс. — Карты на стол. Четвёртый год пешеходим согласно законам своей математической… близорукости, — с возмущением чертыхается.
— Матблизорукость?.. Это что за зрение, Феликс? — усмехается геофизик Заставкин. Игорь по какому-то отвоёванному праву лишь один может задирать Феликса. И пользуется этим правом с таким рвением и успехом, точно пытается восполнить общие законсервированные усилия.
— Это не зрение, Заставкин, это — сле-по-та! — ничего не объясняя, страстно продолжает свою мысль Феликс. — Четвёртый год, точно слепцы, бродим по профилям вкрест и поперёк. И это называем исследованием. Ис-сле-до-ванием!
— Да, логичный перенос законов математики в природу. Система! — явно с вызовом отозвался Миша Глебов. — Не надо и сюда вносить хаос.
— Логика! Система! Природа, знаешь ли, алогична и неповторима. И она не прощает нашей прямолинейности извилин, которую считаем за систему. И не простит!
— Можно и бессистемность исследования поставить в систему, однако это не выход, — пожал плечами Миша.
— Нет, выход, — что-то формулируя в уме, поднял Феликс большой палец. — Выход! Бессистемная система — это эксперимент! Поиск методом эксперимента.
— Феликс всё-таки молодец, — поддержала его Валя, — почему мы не пользуемся экспериментом, как методом?
— Не пользовались… Четыре года прошло…
— Вероятно, виноваты организаторы, — вновь кольнул Игорь Заставкин.
— Он, к сожалению, прав. Виноват я, — признался Феликс. — И вот моё мнение: оставшийся сезон посвятить на полста процентов экспериментальным работам. Проект мы этим не загубим, но эффект поисков, возможно, скажется.
— Что это за эксперименты? — без задней мысли спросил Семенов. Его интересует спор.
— В принципе, — мысленно благодаря за неожиданный поворот разговора, сказал Феликс, — могу объяснить… Скажем так: подбираем и выносим на план материалы четырёхлетнего системного исследования осей антиклинорной зоны Оленьего, Охмылька и Юркиной горы. Колонки скважин, пробуренные ловозерцами, плюс ореолы геохимического поиска… Должна же быть согласованность данных, если все мы работаем технологически верно? Должна! Иначе анализы по канавам, шурфам, маршрутным пробам… не увяжутся в какую-либо структуру…
— Предположим… — согласился Глебов.
— Да, но…
— Никаких но! — резко прервал Феликс и поднял руку, призывая к молчанию, — дайте договорить… Сличив материалы, мы, естественно, где-то получим несогласие… разночтение… между всеми данными поиска.
— Предположим, получим, — вновь согласился Миша.
— …И я предлагаю и вам, Миша, и питерцам, и нам объединить усилия на опоискование швов несогласия…
— …и объяснить их характер, — закончил за него Заставкин.
— И объяснить их характер, — повторил Феликс, — если же несогласия нет, значит — есть согласие!
— В принципе понятно, — подвёл черту Миша и спросил, — только зачем нам эта ось: Охмыльк, Олений, Юркина гора?.. Что это за выбор? Зачем здесь магистральный разрез?
— Ребята?!. — Феликс всем видом показал, что ждёт абсолютного внимания. Он торжественно произнёс это «ребята!» и встал в позу. — Разрешите обнародовать, так сказать, идею.
Феликс повернулся к карте и несколько секунд молчал. Потом вдруг суетливо поискал в кармане штормовки карандаш и быстро-быстро начертил на ватмане только ему понятную схему. Затем заговорил горячо, оживлённо:
— Леший, так? Олений хребет, Охмыльк… Так? Где-то вот в этой зоне лежит батолит, гранитный массив, с боковым отводящим каналом, который мог бы питать минерализацию нашего района. Так? Ну так же! Так! — он резко, убеждающее взмахнул рукой и продолжал, — Отбросьте вы раз и навсегда идею глубинного питания. Опуститесь на землю. Моё мнение — ось «Юркина гора — Охмыльк — Олений» есть ось тектонической зоны проникновения питающих растворов из этого архейского батолита.
— Тю-тю-тю, — присвистнул Игорь Заставкин.
— Далековато, — в унисон ему вздохнул Пал Палыч.
Семёнов молчал. Он пытался угадать: что же такое криминально-оригинальное предложил Феликс, что все они так вздыбились. Впрочем, Глебов промолчал. И это было симптомом: или Феликс прав, или Мишу зацепило на этой идее. И Феликс, точно поняв это молчание, заторопился создать перевес в свою пользу.
— Да что вы вцепились в расстояние? А глубинное питание? Оно рядом? Из какого источника? Какого генезиса? Кто докажет? Кто — ты? — ткнул пальцем в Заставкина. — Невооружённым глазом видно — эта зона тектоники прослеживается непрерывно. Что это — сдвиг, сброс, взброс — пусть скажет геофизика, но то, что здесь тектоническое нарушение, я и на пальцах покажу.
— Кончали б вы производственные беседы, а?.. Одно да потому. Ни ума, ни фантазии, — неуклюже попытался разрядить атмосферу Игорь Заставкин…
— И где ты, Заставкин, набираешься этого фольклора? Сыпешь как из рога изобилия, — беззлобно отозвался Феликс. Он забрался на кошму с ногами, сел, скрестив их по-турецки, и протянул руку к гитаре. Маришка осторожно подхватила её, передавая Феликсу. Феликс тронул струны.
— Производственные разговоры… А где ты слышал иные? И по каким признакам все разговоры разнесены по артикулам: производственные, светские, непринуждённые, о погоде, о птичках…
— Об искусстве… — иронизируя, подхватил Игорь.
— Об искусстве, — спокойно продолжил Феликс, — а это не разговор?
— Непроизводственный.
— Искусство — тоже производство. Производство товаров культурного потребления. Индустрия…
— Ну, Феликс, демагогия… — возмутился Заставкин.
— Как хочешь. Лично я не знаю приятнее разговора, чем разговор о том, что меня волнует.
Маришка тут же оживилась:
— Во-во! А волнует Феликса математическая модель его легенды Вороньей Тундры.
— Лучше не скажешь.
— Зачем говорить? Спой, Феликс!.. — высказался Паша Тусов.
Феликс улыбнулся: Пал Палыч вовремя подвёл черту разговора.
Маришка удобнее устроилась у «козла», глядя на раскалённую спираль, точно в пламя костра. Феликс шевелил пальцами по струнам, и они глуховато, но отзывчиво переговаривались.
Маришка думала: как любит петь Феликс Риманн! И о Вале Рождественской… И о новой идее Феликса. И о том, что все уже несколько поднадоели друг другу. Накал свечи чуть поскрипывал и, казалось, методично дышал, то теряя жар, то вновь разгораясь до белого каления.
…Валя Рождественская скрывала беременность. Как и все, по утрам она уходила в маршрут. Приносила вечером стопудовый рюкзак с пробами. Открылась только Маришке. Зачем жалуется? Может, ей трудно, просто невыносимо трудно таить в себе это… женское счастье… пропади оно пропадом. — думала Маришка. И какая-то обременительная ответственность терзала её в эту минуту. Рассказать исподтишка Феликсу? Как быть-то?..
Зелёненький
С рекогносцировочного маршрута На Юркину гору возвращались уставшие, промокшие по… это самое. Даже быстрая ходьба не согревала: ветер.
Начальники отрядов перемолвились, и Феликс объявил: ужинаем у питерцев. Ну надо же!.. Как повезло: последний взгорок перед лагерем мог оказаться «последним парадом». Ноги не шли домой… Завернули в лагерь питерцев.
О, питерская кухня! Кальмары в банках, шпроты, колбасный фарш «только для сытых». Плюс зелёные огурцы. И — как апофеоз полевого меню — спирт неразведённый.
— Спирт… объясняю непосвящённым… пьют так, — начал свой спич шеф питерцев, профессор Камнев, — пьют так, как дети — салициловую кислоту… Кстати, так его пили великие… — тут он поднял указательный палец над головой — Хемингуэй и Михаил Светлов…
— … и Никита Хрущёв, — добавил Феликс.
— Стоп! Это политика, — перебил Камнев, — я не знаю как пил Никита Сергеевич, а вот…
— … как он пропил … — снова вставил Феликс.
— Да будет тебе!.. — снова перебил Камнев, и опустил палец.
— Так мы пить будем? — пробормотал Миша Глебов.
Камнев молча набрал в рот холодной воды из кружки, демонстративно влил следом полстакана спирта и, глотая, снова запил водой.
— Вот так геологические… волки и спаивают подрастающую смену, — тонко намекнул Игорь Заставкин, глядя на питерских девчонок. И тут же в точности повторил питейный ритуал профессора.
— …спасают от простуды и ностальгии, — возразил Сикорский. — И тоже выпил по методу Камнева.
Девушки, переглянувшись, принялись разводить спирт, подсматривая друг у друга концентрацию.
Скоро согрелись и повеселели.
— Вот теперь-то можно брать приступом последний взгорок! — Намекнул кто-то из гостей.
— Да посидите ещё, — просили хозяева. — Ночи-то белые.
— А давайте споём, — предложил Феликс, — у вас гитара есть?
Ушли за гитарой.
Девчата заварили чай.
Семёнов, попробовав толику спирта «по Камневу», спешно вписывал в черновую пикетажку событийную канву застолья.
— Вам Зелёненький в поле не попадался? — наклонившись к нему, тихо спросила Маришка Докучаева.
— Мне? А мне «Грузинского»… чёрного, погуще.
— А-а-а, — лукаво улыбалась Маришка. — Феликс, а можно «Пупа»?..
— Можно и «Пупа», мисс Докучаева, — ответил Феликс, — а кому ещё… что?
«Доку-чаю» — записал Семёнов.
— Чай! Кому чаю, — вопили девчата, перекрикивая всех.
— Зелёненький… — пыталась объяснять Маришка Семёнову — Он же за мной ходит.
— Кто… кто ходит? Сикорский?
— Да Феликс же! Ну, пойте уже!
Феликс тронул струны. И быстро перебрал пальцами. И потряс гриф. Мелодия знакомой «гитарной» темы примирила всех…
— Шербургские зонтики, — угадала Маришка, шепча в ухо Семёнову.
«Шербургские зонтики», — записал Кеха в пикетажку.
Феликс, неистовствуя струнами, исполнял «Погоню» из кинофильма «Великолепная семёрка». Эффектно оборвал звук струн. И через пять-семь секунд заиграл пьесу из фильма «Гибель Титаника»…
Все тихо переговаривались, слушая игру Феликса.
И вдруг он замер на мгновение и высоким, несвойственным ему голосом, почти женским сопрано, вдохновенно запел:
Что вы смотрите так,
Из прищуренных глаз,
Джентльмены, бароны и денди?..
Я за двадцать минут
Опьянеть не смогла
От бокала холодного бренди…
И вот я — куртизанка,
Я — дочь камергера,
Я — Чёрное море,
Я — летучая мышь!
Вино и мужчины —
Моя атмосфэ-э-ра…
Привет, эмигранты!
Счастливый Париж!
Припев подхватили все. Пела даже Наташа, речитативом. Пал Палыч удачно соединил свой бас с голосами Вали и Маришки. Их трио взяло на себя запевную партию.
Мой отец в октябре
Убежать не успел.
И для белых он сделал немало.
В эти тихую ночь,
Как из пушки — «расстрел» —
Прозвучал приговор трибунала.
«И вот я — куртизанка… — едва успевал записывать Кеха. И млел душой… в такую! — необыкновенно-белую! — ночь.
Приятным щекотанием в ухо Семёнову Маришка доверительно сообщала, что «Феликс учился в „Гнесинке“, но не закончил… Написал кандидатскую по онтогении минералов щелочных пород… Не женат… играет в народном театре… кажется, спит с Наташей…»
Последнее было лишним. Семёнов вскинул на неё изумлённые глаза. Маришка поняла этот взгляд по-своему, быстро ушла из палатки.
…На нас накинули коньки,
А мы стоим, как дураки,
А все катаются вперёд и взад… —
сольно смешил народ Феликс, —
Профессор в шубе — на меху,
И два студента — наверху…
На инженере — инженер,
И вся компания, — на мне.
А я на собственной жене.
И все катаются вперёд и взад…
Семёнов не успевал записывать. И пыл его остыл.
Девушки во главе с Валей Рождественской что-то задумали. Оставив Люсю Кузнецову «на стрёме», они незаметно покинули палатку.
Нет ничего более противного, чем подвыпившая мужская компания! То и дело кто-нибудь вспоминал «а что пропил Хрущёв?», «почему надо молчать?» и «кто виноват?…»
Наконец, ушла и Люся…
Внезапно палатка странно заколыхалась, обвисла и легко, словно парашют, опустилась на стол, накрыв собою всю мужскую компанию…
— Кто?.. Что?..
— Свечи гасите!
— Ну, душонки!.. Подлые!
— Зелёненький! — завопил чей-то девичий голос снаружи.
Пытаясь выбраться из-под брезента, подвыпивший люд сталкивался лбами, утыкался носами в соседские перед и зад. Опрокинули стол и подавили коленками остатки тихоокеанских кальмаров. Копошились и матерились. Профессор Камнев молча сидел в позе египетского льва.
— Пить будешь? Давай за Ферсмана! Или ты за… Хрущёва?.. — почему-то шёпотом допрашивал его Заставкин, заглядывая в профессорские глаза со спины.
— …твою мать! Они что там, белены объелись?
— Так это же Зелёненький! — возопил Камнев. — Чёрт лопоухий! Он нас к порядку призывает…
— Ну, у вас и порядки в лагере, — беззлобно заявил голос Миши Глебова, — Пал Палыч, вытащи меня отсюда, а?..
— Шутник Зелёненький!.. Бес тундры! — настойчиво твердил профессор, копошась в поисках выхода.
— Почему… Зелёненький? Почему без тундры?.. — спрашивал его Кеха, помогая выбраться наружу.
Палатка шевелилась словно шкура носорога, или змеиный выползок, оставленный неким болотным обитателем. Она то обращалась в нескладный ком, то окрылённо взметалась во весь рост Паши Трусова. И — трепетала, трепетала, трепетала.
Визг девичьих голосов за пределами палатки доходил до истерики. Девчонки изнемогали. Они давно уже лежали на мхах вокруг палатки и хохотали до икоты.
— Ой, обсикаюсь!..
— Мама, это чья попка?!.
— Девки, смотрите какая… ножка!
И снова визжали и хохотали.
— Молодец всё-таки Зелёненький! — с чувством выдохнул Сикорский, когда геологи поднялись на взгорок и оглянулись на лагерь питерцев. Сквозь белый воздух тундры было хорошо видно, как двое самых стойких пытаются восстановить палатку. Другие расползаются по своим бивакам.
— А почему молодец, Михаил Палыч? А кто, кто молодец? — допытывался Кеха.
— Как кто? Зелёненький! Бес тундры!
— Добрый бес! — подчеркнула Валя Рождественская.
— Наш ангел-хранитель…
— И где же он? А какой он?.. Чёрт бы его побрал… — Кеха пытал Сикорского, с трудом удерживая его на ногах.
— А ты не замечал? Идёшь по тундре, устал… И вдруг что-то зелё-ё-ненькое сбоку. И вот уже рюкзак, как пух. И крылья… вроде. А в палатке кто твои ноги греет? Кто тебе свечи гасит?.. Ты разве не наблюдал?
— И какой он в натуре?
— Натуральный!
— …Не встречал?
— Да… как сказать… иногда в глазах зеленеет. Я думал, это от можжевельников.
— Думал он…
Все молча устремились под горку, домой… домой…

Купить можно здесь https://ridero.ru/books/voroni_tundry/