Вороньи тундры. Геологический сезон 1973

Открыв дверцу печи, моложавый старик аккуратно клал березовые полешки в алый жар углей.
Лицо, озаренное светом, охватывало приятным теплом. Ноздри улавливали горячий дым. Что-то еще — невыразимо-томное! — услаждало старого. Стоя на колене, он несколько секунд ждал, когда вспыхнет новое пламя и затрещит-загудит печная топка.
И, прикрывая дверцу печи, надолго смыкал веки.
Поднимаясь с колена, с опорой на низенькую табуретку, он пересаживался в кресло, стоящее у стола, и снова открывал папку. На ее потрепанной лицевой обложке цветом блеклого аметиста было написано


Вороньи тундры
Геологический сезон 1973
О скуке и капустном пироге
Кеха Семёнов устало плюхнулся в кресло. Попытался сунуть руки в карманы поношенных джинсов, но, оценив всю тягость этого усилия, только скользнул ладонями по бёдрам и безвольно повис в кожаном сиденье.
В зале ожидания, как призрак былого уюта, присутство¬вал тронутый прахом обязательный набор гостиничных атрибу¬тов: большое старомодное трюмо с почерневшим зеркалом, умостившееся на трёх резных ножках; окрашенная ультрамарином кадка с деко-ративным неухоженным деревом; в углу — алюминиевый бачок с дюралевой кружкой на цепи… Резко бросался в глаза плакат — символ авиации местного значения: «роза ветров» на пёстром фоне северного сияния. В геометрический центр розы безвестный художник искусно вписал лик Феба. Бог солнца хищно щурился, лукаво всматриваясь в пассажиров. Каждого вызывал на состязание.
Семёнов надолго остановил на нём взгляд, пытаясь от¬разить собственной гримасой этот усмешливый и пожирающий при¬щур. Глаз Феба потеплел. Оранжевый отсвет сияния усилился, точно пламя в керосиновой лампе, покинул глазницы и потёк под ноги — лучистым бархатным реальгаром… Захватывал щиколотки, колени, руки, стискивая банным паром и, показалось, запахом хвойной смолы. Достигнув глаз, неукротимый вал тепла и запаха внезапно зазеленел пламенным малахитом, лаская покоем и неземным наслаждением… Зелень утопила сознание… Баюкала… Щекотала ноздри… Внезапно Семёнов уронил руку и — очнулся… Зелень испарилась из глаз, мгновенно свернувшись незримой улиткой. Зал… Пустые кресла вокруг. Тишина…
В дверь зала один за другим протиснулись три щуплых пацанёнка и принялись молча теребить сидевшую у входа бабку. Она не замечала приставаний, словно суету мух.
Кеха пригляделся: лопарка читала Шолохова. Длинные её юбки, по-цыгански пёстрые, покрывали тщедушное тело от шеи до пят. Были видны лишь ступни босых ног.
Бабуля досадливо отодвигала то одного, то другого внука, нетерпеливо скрючивала пальцы ног и упорно ни на что не обращала внимания. Однако, ребятишки вынудили-таки. Бабуля сердито зашипела, незаметным движением колыхнула складки одежды, сунула ребятам в руки по рублю. Внуки кину¬лись через зал в буфет. Лопарка уткнулась в книгу.
Кеха Семёнов хмыкнул, ещё раз померился силою взгляда с Фебом, сдаваясь, прикрыл глаза и вздохнул:
— Ннда-а-а, ожидалочка… Ждать да догонять… Как там у великих?.. «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их… — наша задача»…
Днём раньше он ехал в Иркутский аэропорт, тяготясь массой и тяжестью абалаковского рюкзака. Ни малахита, ни реальгара на трассе, покачивающей автобус с ранними пассажирами. Привычная экзотика сибирской обыденности, которой замылился глаз. Но на сердце лежала непреходящая радость начатого путешествия — сгусток счастья, любопытства, томительного ожидания… В порту поджидал коллега, доставивший сюда три центнера экспедиционного груза: баулы, тюки, рюкзаки… Этим габаритам предстояло более семи тысяч вёрст подпорчивать путешествие, ибо — тягло… Добавив свой рюкзак в общую кучу, Семёнов пожал руку коллеге и, отвалившись к стенке, сполз задницей на пол. Демонстрировал смертельную усталость.
Их ожидали столицы. Москва, Питер… И трудно вообразимый отрезок пути до неведомого Ловозера в глубинах Вороньих тундр. И ещё нечто фантастическое, завёрнутое в обложку «терра инкогнито»…
Преодолели без спешки и суеты. И вот очередная пересадка на последнем аппендиксе путешествия… Семёнов, как и его спутник, тяготился простоем.
В условиях сурового Заполярья он надеялся любоваться суперпейзажами белых ночей, бесконечно-таинственными по¬лузакатами и восходами светила, ночами не уходящего за горизонт. Картинами, словесно и доходчиво расписанными Кехиным однокашником Саней Пельменёвым, год назад сидевшем в этом кресле. И чем-то ещё — щемительно-нежным, утончённым, но неизведанным, а потому особенно желанным: то ли умопомрачительной тайной северного сияния, то ли вкусом терпко-хмельной ягоды морошки…
Но был день самого начала лета, и все общеизвестные прелести заполярных широт были загрунтованы скукой и духотой этого дня, как воображаемая многоцветная акварель — грубым полотном холста. Младший лаборант Лаборатории пег¬матитов уважаемого сибирского Института Геохимии, Кеха Семёнов был ужасно удручён.
Он ехал со своим шефом Пал Палычем на очередной геологический сезон в Вороньи Тундры. Для Семёнова первый сезон, а для Лаборатории, которую они представляли с шефом, последний, не планированный ранее, ограниченный в сроках, не обещающий никаких фуроров.
Пал Палыч, едва въехали на территорию аэропорта, ушёл узнать эпилог истории романа кладовщицы порта Раечки с авиатором Дыриным. Год назад история поразила Пал Палыча классической стройностью сюжета, в котором он сыграл весьма представительную роль столичного донжуана. Весь текущий год и особенно последнюю неделю Пал Палыч оптимистично отрабатывал роль по плану второй серии романа.
Кеха Семёнов бездействовал. Вернее было бы сказать, дремал, — утомлённый, сморённый духотой и разочарованием — вытянув ноги и скрестив на груди руки. Но сон не приходил, и младший лаборант, прищурив глаза, наблюдал текущую перед ним монотонную жизнь старенького аэропорта.
Песчаное лётное поле, окаймлённое жёлто-зелёным ёрником, раз¬нотравьем и колючими кустиками карибу мха, было пустынно. Маленькие «Ан-2» и Ми-2», свободные от работы, примости¬лись одиночками у небольшого озера. Голопузые лопарские бутузы копо¬шились под надзором отцов-авиаремонтников, дремлющих под крыльями отдыхающих машин, и не было им дела до белого солнца, до нещадного кольского комарья.
После редкого взлёта, либо такой же редкой посадки, над взлётным полем надолго зависало жёлтое облако пыли, которое, возмутив окружающую среду, растаскивалось вне-запными завихрениями и быстрыми тёплыми сквознячками, медленно и неохотно возвращалось в земную колыбель своя.
Сделав сии наблюдения, ценные, увы, не важностью научных заключений, а лишь способностью лаборанта устойчиво мыслить, Кеха снова уснул. В этот самый момент его обнаружил после недолгих поисков Пал Палыч, потный, лоснящийся полным лицом и телесами, крепыш.
Поставив руки на бёдра, Пал Палыч равнодушно скольз¬нул взглядом чуть выше переносицы, осмотрел носки своих запылившихся ботинок. В недалёком прошлом этим грубоватым, но добротным «вибрам» отдавались сибирская земная твердь и хлябь, а чуть позднее — просторы утоптанных улиц сто¬лиц, Африканды, Кировска, Апатитов, а вот сейчас, в эти минуты, предполагалось изнашивать область их подошв в не столь отдалённых, но труднодоступных местах под названием «Вороньи Тундры». Но никак не здесь!
Пал Палыч омрачённо размышлял. Он минуту обдумывал что-то довольно скучное и подтвердил свои мысли словом:
— Скучно, мальчик. Скука — самое отвратительнее свойство духа.
Скосив глаза, Пал Палыч нашёл состояние Семёнова анабиозным, и это открытие повергло его в нелирическую тоску.
В Вороньи Тундры на неделе никто не летел.
Чётко вырисовывалась перспектива проторчать на пос¬леднем аппендиксе долгого пути ещё день. И два, и три… А укорочённый сезон не предусматривал такой задержки. И Пал Палыч, отвечая за срочность работ, а более того, лелея летний отпуск, категорически исключал портовую волокиту. И хотя на неделе — по проверенным данным — из рейса должна вернуться Раечка, летавшая теперь бортпроводницей, Пал Палыча перспектива не вдохновляла. До Вороньих Тундр пешим ходом добротные «вибры», очевидно, не дотянут. Да и снаряжение… А этот меланхолик в ранге младшего лаборанта?.. Да и Раечка давно уже стала Дыриной…
Кеха, полуприкрыв глаза, пронаблюдал игру раздумий на лице шефа и впал в безответственный ана¬биоз. В анабиозе было хорошо. Усталые ноги лаборанта охватывал приятный зуд расслабления, отступали с поля зрения ненаучные наблюдения, никто не лез с разговорами даже на предмет пегих волос головы Семёнова. И, вероятно, именно из-за отсутствия назойливого собеседника, эту голову посещали ничего незначащие мысли о северном сиянии и смертной скуке, Шолохове и бортпроводнице Раечке, об Эрмитаже и капустном пироге. Но такова уж жизнь, а зуд расслабления имеет свойство превращаться в позывы голода, и мысль о капустном пиро¬ге закономерно вытесняет всё остальное и обретает значи¬мость.
В буфете Семёнов попросил котлету с картофельным пюре и два стакана томатного сока. Пока буфетчица колдо¬вала у плиты, он выпил один стакан и, подумав, пригубил второй. Попросил чая.
— Тебе пюре-то поджарить? — спросила, улыбнувшись, буфетчица. — Сладковатое оно у нас, а с лучком поджарю, да на сале и вроде бы ничего…
— Да, можно, — согласился Семенов. Взял чай, об¬локотился на стойку и скользнул взглядом по бару буфета, выполненному по канонам закусочных заведений.
— У вас пьют?.. — спросил Кеха, кивая в сторону бара.
Буфетчица снова улыбнулась. Она долго и тщательно вытирала полотенцем руки, изредка взглядывая на Кеху.
— Тётя Саша меня зовут. А тебя как?
— Иннокентий.
— Пьют у нас редко… Мало у нас пьют, Кеша. То на выходной пилоты идут, у меня, знаешь, отмечаются, то с женой кто поцапается — зайдёт. А ваш брат — пассажир — тот только глазами. — она снова улыбнулась, — Мне это не на руку, но больше по душе. Пьяные-то вы бузотёры, а то и совсем никчёмные люди… Ты, поди-ка, выпьешь?..
— Не-нет! — поперхнулся Семёнов.
— А то гляди…
Тётя Саша ловко перевернула сковородочку, переваливая поджаренное пюре в тарелочку, сюда же смахнула с листа горячую котлету, бросила сверху что-то ярко-зелёное и протянула блюдо прямо в руки Семёнову.
— Ешь, Кеша. Ещё, поди-ка, соку?..
Она налегла на стойку телом, со сложенными под грудью руками, рас¬сеянно улыбаясь, смотрела, как парень ест.
В буфет вошли новые пассажиры и тут же вышли, обша¬рив неголодным взглядом простенькое меню. Тётя Саша, казалось, не заметила их. Она протёрла полотенцем стойку, пощёлкала выключателями печи, налила себе стакан холодного сока.
— А что, — снова нарушил молчание Семёнов, — у вас всегда такая скука?..
— Да разве скучно? — вопросом же ответила буфетчица. — Тихо только… А вот в субботу у нас питерские девчата были. Бойкущие! А одна, знаешь, царь-девка!.. Как посмот¬рит… Плечи прямо носит. А ест, ест!.. Нет, наши девки, так поесть не умеют!
Тётя Саша неожиданно сильно зажмурилась, широко улыбнулась и так повела рукой, словно осторожно положила в рот изумительный серебряный колокольчик.
— А то, знаешь, фокусник, как-то пролетал… А сам простой. В пиджаке, кепке. И фокусы его… ну, прямо чуде¬са! Ты, поди, фокусы знаешь? — тётя Саша заинтересованно глянула на Семёнова и без остановки продолжала — И стаканы-то у него на боку стоят, и тарелки, как волчки, закручиваются… Нет, у нас не скучно. Безлюдно иногда — так это непогода. А ты поди, поди-ка в радиорубку… Там Катюшка такая есть — познакомишься. Скуку как рукой снимет, — тётя Саша улыбнулась знакомой улыбкой и загадочно замолчала, глядя то на Семёнова, то сквозь него, на какие-то свои, только что озарившиеся в её сознании, образы.
Семёнов попробовал поставить стакан на ребро, заинтересованно прочёл висевшее в рамке меню, допил стакан сока, и, отсчитав копейки, спросил:
— Ну, я пойду?..
— Иди-иди. Табличка там страшная, «посторонним зап¬рещено», так ты не будь посторонним… Катюшка одна, а другая, значит, Галка, косит чуть-чуть… И не скучай, Иннокентий!.. Не скучай!
Лицо буфетчицы ещё раз озарилось улыбкой. Семёнову вдруг почудилось, что встречал её раньше: доброжелательный взгляд открытых и внимательных глаз, простенькая причёска с тугим пучком волос на затылке, округлый, мягкоочерченный подбородок. Лик без особых примет. Оно как будто впитало в себя миллионы индивидуаль¬ных лиц и, обобщая отдельные несхожие черты, приняло то выражение, которое неуловимо, но разительно похоже на своё несуществующее подобие. Семёнов встречал это лицо в поездах и гостиницах, на сельских дорогах и в городской сутолоке улиц. Он попробовал представить такое лицо за при¬лавком ювелирного магазина, за ресторанным столиком, в театральной ложе, либо в рабочем президиуме… Лицо уплывало, очертания его искажались, принимая то масочное выражение, то черты смущения и полной растерянности.
Конечно же, он встречал тётю Сашу много раз, когда надо было открыть кому-то душу, когда нестерпимо хоте¬лось говорить или плакать, либо, наоборот, угрюмо молчать под чью-то врачующую, неторопливую, бесхитростную речь. И он знал такие моменты, но как ни силился — не вспом¬нил ни одного реального лица, похожего на лицо буфетчицы. Кеха остановился в дверях, повернулся к тёте Саше, подмигнул ей, сказал:
— Спасибо, тётя Саша. Всё было… очень вкусно.
Буфетчица часто-часто закивала головой, снова загадочно улыба¬ясь, благодарно ответила Семёнову взглядом и легонько по¬махала рукой, на которой висел неизвестно откуда взяв¬шийся трафарет «Не включать — работают люди».
После обеда Семёнов нашёл Пал Палыча у аэропортового склада. Скромно, но уютно устроившись в благостной тени вы¬сокого подтоварника, методично уничтожая назойливых кома¬ров, шеф аккуратно колдовал над скоросшивателем: зелёные, синие, розовые билеты и бумажки окружали его замысловатым веером. Пал Палыч увлечённо сопел, подбирая нехитрый бумажный пасьянс.
— Главное, мальчик, отчётность, — обронил он пустое слово на безмолвный вопрос Семёнова.
Семёнов пожал плечами и, подломив колени, растянулся рядом. Сытость располагала ко сну.
— Паш, у тя скрепки есть? — невинно спросил Кеха.
— Есть.
— А дырокол есть?.. А папье-маше? Бюро?… Бюрократ ты, Паша. А я откушал в обществе тёти Саши. Она открыла мне тайну… капустного пирога.
Шеф молчал. Он уже приобрёл иммунитет к послеобеденно¬му бреду младшего лаборанта и многозначительным молчанием выражал глубокое безразличие к его обильному словесному не¬держанию.
— Пал Палыч, призвать к порядку лёгкую авиацию можно? — неожиданно переключился Кеха. — Существует такой поря¬док? Инструкция на этот случай есть?.. Чего ждём-то? Сидим… Высматриваем.
Ожидание действительно становилось невыносимым. Хотелось хорошей разгрузки, либо абсолютного покоя. А Пал Палыч, казалось Семёнову, не испытывал никаких чувств и тем ещё более уг¬нетал парня. Семёнов заводился сам и задирал шефа.
— Вот скажи-ка мне, — настаивал он, — почему вы, геологи, какими-то нерешительными становитесь, как только до разго¬воров с летунами доходит. Робкими до скрючивания пальцев… Неспособными потребовать права. Противно видеть… Понятно: летуны в форме с погончиками, наглажены и до синевы выбриты, а наш брат перед ними, словно неандертальское чучело перед небесным Аполлоном. Хотя тоже в форме. В хлопчатобумажной. Но — небрит! И удостоверение личности дома… на комоде… забыл. Но это же всё ат-ри-бу-ты профес-сии! А суть-то… она проста.
— А в чём же суть?
— Погоди… Глянь, не к нам ли чешут?
В прямо противоположном направлении ленивой стайкой удалялись девичьи фигурки. Семёнов, деланно задрав голову, проследил их исчезновение и пробормотал:
— Все прекрасные ундины проплывают, будто льдины… Да! — Кстати, — снова оживился, — как твои амурные амбиции, Паша? Видимо, слава сибирского дон Гуана…
… — не даёт тебе покоя. Снимай-ка ты, балабол, джинсовое и голубое, надо ящики вон к той машине таскать. — Пал Палыч неопределённо мотнул головой, но Кеха интуитивно и озадаченно обернулся и оглядел горизонт.
— Таскать? Опять таскать? — искренне изумился он.
— Привыкай, — отрезал Пал Палыч. — Этот крест мы сами себе выбрали.
Помолчали.
— Кстати! Насчёт креста… — снова нашёлся Семёнов. — Как обременённый жизненным опытом муж… как криминалист натуры, ты, видимо… — Семёнов повертел пальцами в поисках мысли и, не найдя её, небрежно отмахнулся. — Меня долго преследует одно лицо. Или случай. Сон… Вот из Эрмитажа я вышел с Ека¬териной Второй… Еле отцепился от неё в самолёте над Африкандой. В Апатитах меня клеила молодая апача с таким вы-ы-резом… А тут — тётя Саша. Она, кажется, проглотила улыбку Моны Лизы…
— Миражи! — одним словом резюмировал шеф.
— Да. Ты как думаешь, это от лукавого, или…
— Тебя тяготит?..
— Нет, но я помню все фотолица с витрины «Их разыскивает милиция» и боюсь в любой момент обнаружить среди вас одно из них.
Пал Палыч хохотнул и громко захлопнул скоросшиватель.
— Вы шизик, мальчик. Вас следует лечить. Но сейчас главное — не ваш комплекс. Главное — ящики. Вечером мы вылетаем в Вороньи тундры! На вертопрахе! Фьють!.. — и он принялся раздеваться.
— А может, грузовичок, Паша? — снова загрустил Кеха. Три центнера экспедиционного груза изрядно омрачали нескучный вояж.
— Нечем рассчитываться, — шеф побарабанил пальцами по пустой фляжке и поднялся на ноги.
Раздевшись, парни схватили самый тяжёлый вьючник и, одной рукой отмахивая оживившийся комариный сабантуй, побежали к стоящему у озерка вертолёту.
— Крест, говоришь, да?.. Не от большого ума этот крест — от ленивого. Горе от ума… сизифы российское… Зачем всё на пуп брать?.. Думать надо! Где местный эскалатор? Где электрокар? Почему ящики туда, а не машину — суда? Где полуторки, как средство передвижения? А в вузовской обязаловке — физхимия и химфизика, сопромат и детали машин… Техмех, нако¬нец. Ты это проходил?.. А прошёл — действуй! Верни Родине долг, …дай, руку перехвачу… дай Родине эскалатор «Иркутск-тундра», микрополуторку — но дай! А крест… крест — в музей!
— Перекур, — оборвал Пал Палыч страстную филиппику младшего лаборанта. — Ум, сопромат — это хорошо. А таскать — надо. Этот крест нам от предков достался. Можно уточнить — от обезьян. Правда, до нас дошёл в облегчённом варианте. Бери!
— Вот это, — Кеха лягнул вьючник, — в облегчённом? А ты опти¬мист…
От вертолёта отошёл человек и что-то прокричал. Пал Палыч встрепенулся и живо ухватился за ремень вьючника.
— Бери же!..
Семёнов привстал. В сторону вертолёта он сделал недо¬умевающий жест, одновременно движением руки останавливая прыть шефа. Человек у вертолёта замахал руками, давая отбой. Семёнов побежал ему навстречу и вскоре, не спеша, вернулся.
— Машину подадут к складу. Это обычный, — он подчеркнул, — обычный! приём погрузки. Вот те и крест!.. В порядке наказа¬ния за бессмысленный оптимизм надо бы вернуть вьючник на место на… твоём хребте. Но я добрый, я помогу… — И он уселся на вьючник, рядом с шефом, спиной к спине.
Молчали.
Кеха кожей чувствовал, что шеф обиделся. И пусть! Виноват. Постеснялся спросить о порядке погрузки. И всё же Семёнову было неловко за свою бестактность.
— Да! — вдруг вспомнил он, — так вот, суть-то в том, что мы, рус¬ские сизифы, изобретательно организуем трудности, а затем бодро начинаем их преодолевать… Пример — повышенные обяза¬тельства. Так? Встречные планы? Правильно я говорю?..
Но шеф молчал. Замолчал и Семёнов. Он покусывал травинку, щурил глаз и, казалось, потерял к собеседнику всякий интерес. А через минуту, не оборачивая головы, сменив интонацию, снова спросил:
— И всё-таки, Паша, почему мы не пользуемся законными правами? Вертолётчики диктуют нам свои условия: туда не полечу, здесь не сяду, это не возьму… А это — дай… А в заявке написано… «причина невыполнения заявки»… Бац — заявка. Бац — невыполнение. Бац — денежный начёт… Законно? Законно.
— А как же на рыбалку, Семёнов? — в тон ему спросил Пал Палыч.
— На какую рыбалку? — искренне удивился Кеха.
— На тайменью, хайрюзовую, форелью… На оленя, сохатого — как? — Семёнов развернулся всем туловищем и разом встал.
— Пал Палыч! — изумлённо выговорил Кеха и, словно читая мысли шефа, вперился ему в глаза. — Говоришь о круговой поруке? Да? Ты — мне, я — тебе, так? Мафия? Круги дантова ада, да?..
— Любишь словами всё обвешивать, — спокойно ответил шеф. И подмигнул. –Только всё гораздо сложнее. Ведомственные неувязки можно рубануть мечом Македонского, а человеческие… — Он вздохнул. — Всё гораздо сложнее.
Они вновь замолчали. От озера потянуло свежестью, и солн¬це качнулось, отыграло бликами на водной глади, будто нехотя покидало устойчивое зенитное положение. Девичьи фигурки вернулись к зданию аэропорта. Кеха, вновь проводив их взглядом, грустно процитировал:
— А лукавые ундины проплывают будто льдины. Берём? — кивая на вьючник, уже громко спросил он. Но, не дождавшись согласия, и, переменив тон, предложил:
— Паш, а не пойти ли нам утопиться в этом славном озерке? Обмоем сизифов пот.
Пал Палыч хмыкнул и нехотя поднялся.
— Слушай, Кеха, давай вьючник-то унесём? — неуверенно пред¬ложил он.
— Хорошая идея, но ты опоздал, Паша, моё предложение прошло первым. Слушай, Паша, давай с тобой идеями дру¬жить?..
— Это как?
— Как дружат семьями. Ходят друг к другу в гости по очереди. Дарят подарки по праздникам, перезваниваются в минуты грусти и тоски… А мы — идеями! Ты ко мне — с идеей, я к тебе — с идейкой. Ты мне — рац, я тебе…
— Ты — мне, я тебе… Пошло. Давай с тобой, Кеха, лучше… ботинками дружить.
Семёнов внезапно снова загрустил.
Отдышавшись от заплыва, парни прыгали у берега на одной ноге под пронзительно любопытными взглядами лопарских ребя¬тишек. Внезапно, словно из пены озёрной, перед ними возник зна¬комый Семенову человек от вертолёта. Задыхаясь от бега, он про¬хрипел, порывисто указывая на лётное поле:
— Ящик убрать!.. с лётного поля! Бег-гом! «Аннушка» на посад¬ку идёт! Па-а-шёл! — он резко рванул Семёнова за руку, вытаскивая из воды…
— Паша, ящик! — в тон ему ужаснулся Семёнов и прытко побежал в сторону вьючника.
Пал Палыч растерянно попятился в воду.
Кеха легко, точно не касаясь босыми ногами пересу¬шенной комковатой почвы, бежал к беспечно брошенному вьючнику. Скорее! Опередить стремительно падающую на взлётную полосу лётную машину! Успеть!.. И Кеха летел, срывая дыхание, финишируя, точно на олимпийский рекорд, «педалировал» из последних. Идиоты! Бросить сундук — ни там, ни тут! — на узенькой полосе взлёта и посадки!..
Оттянув вьючник в сторону, Семёнов устало повалился на него. Обдало вихрем пыли и тёплого воздуха: пассажирский биплан Ан-2 бла¬гополучно и даже небрежно коснулся жёлтой пес¬чаной полосы и пронёсся мимо. И — ничего не произошло! Фейерверк пыли, короткий грохот двигателя, угасающий в ушах… — как избав¬ление от бед.
Семёнов широко улыбнулся, помахал рукой в сторону озера, разглядев сквозь столб пыли шефа, спортивным шагом пок¬рывающего остаток расстояния. Пал Палыч спешил, но не очень. На лице его сияло солнце благополучного исхода. Следом за ним спешил дядька, только что предупредивший бог весть что… «Будет двигать речь», — без эмоций поду¬мал Кеха и ещё раз приветственно помахал рукой.
Пал Палыч резко застопорил на посадочной полосе и… и остановился там, сел. Солнце на его лице погасло.
— Я же тебе говорил, — уныло произнёс он.
— Да брось ты, Паша… — решительно оборвал Кеха. — Что, будем проводить анализ не случившегося несчастного случая? Может, акт составим по форме?
— Вот это и есть наше российское… — Шеф не произнёс нужного слова и удручённо махнул рукой.
— Сейчас дядя по-российски нам всё и объяснит. — Пал Палыч встал и подошёл к Семенову. Молча ждали дядьку. Он на бегу погрозил кулаком и издалека же на¬чал, срываясь на крик:
— Вы что, парни, к тёще на блины приехали? Вон, вон и вон! Хватайте свой сундук и к ядрёне-фене… И чтоб духу вашего…
— Спокойно! — перебил дядьку Семёнов. И в голосе его про¬звучали такая властность, убедительность, или даже просьба, что дядька оторопел и запнулся. — Спокойно, товарищ пилот. Мы всё поняли. Все проанализировали. И сию же минуту — к ядрёне-фене! Паша, бери вьючник!..
Парни схватили вьючник и почти бегом потащили его к складу. Пал Палач неожиданно фыркнул и громко захохо¬тал. Смех его был так заразителен, что и Кеха не выдержал и фыркнул.
Через полчаса они вернулись к озеру.
— Там, — Кеха через плечо показал на абракадабру аэропортовских коммуникаций, — мы самые популярные люди на сей момент, эдакие тараумары… Но это тот случай, когда лучше быть первым другом какого-нибудь Миклухо-Маклая из племени Тараумара, чем самым плохоньким актёром Голливуда… Популярность нам сей¬час нужна, как трикони балерине. Кстати, надо выяснить: наш полёт ещё не отменён? И на чём мы летим: на поле не одной дежурной машины, кроме этого кукурузника?.. Пойду в контору, там Катюшка есть…
— Не паникуй. Понимаешь, мальчик, нам, кажется, крупно повезло: там, — Пал Палыч показал на комму¬никации, — ожидает вертолёт какой-то депутат поссовета, возвращающийся с сессии райсовета… Правда, он не один, но согласился захватить нас попутно до лагеря геологов. В общем, вечером мы уже разобьём бивачок: поставим одну-две палатки, натянем тенты. Жил в палатке?
— Нет, — честно признался Семенов.
— Всё впереди.
Отдышавшись от очередного заплыва, парни попрыгали на одной ноге и натянули штормовки, спасаясь от жгучего комариного стада. Успокоившись, лёжа под полуденным северным солнцем, они задумчиво замолчали, обдумывая каждый своё. Необходимо было осмыслить сумбур событий сегодняшнего дня и — перспективу. Семёнов молча соскочил и решительно направился в сторону коммуникаций. Пал Палыч недоумённо повёл головой.
…Вечером Ми-2, или Ми-4 возьмёт их в себя. Песок качнётся под крылом вертолёта и закружится в вихре жёлтым живым волчком. Короткий разбег и — снова в пути! На взлёте вертолёта земля вздыбится и бросится на иллюминатор в атакующем порыве.
Рябь по воде, расходящийся волновой след от быстрой рыбацкой моторки, ленточки грунтовых дорог и троп, мало ветвящихся здесь, в тундре, — детали ландшафта, словно кадрики не отснятого кинофильма оста¬нутся далеко-далёко, словно на другой планете. А впереди — Вороньи Тундры!
Открытие сезона
С юга тянуло холодком. На взлобке, где стояли две первые палатки, сухо шелестела жёсткая буровато-жёлтая поросль тундровых кустарников. Ниже — в посёлке, центром которого гро¬моздилась баня, нелепая в своей стилевой архитектурной яви, группки нехитрых коробочек-балков и брезен¬товых белокупольных храмов, — растительность была вытоптана напрочь, до щебня и плитняка. Холодные извивы ветерка чётко обозначались рваными шлейфами голубых дымов. Строчки их, вырвавшись из чёрных труб строений и палаток, гнулись, вихрились и быстро растворялись в белёсых су¬мерках белой ночи. На высоком флагштоке, вознёсшемся над центральным балком, окутанном паутиной антенн и растяжек, вяло всплёскивалось оранжевое полотнище флажка, на котором раз за разом улавливались привычно-знакомый символ КолФАна и ниже, не менее привычные, исполненные грубоватой прелести слова — «Вороньи Тундры — 1973».
Со взлобка посёлок просматривался во всех деталях: грузовик и гусеничный трактор-тягач, застывшие перед порогом ма¬газина, обвисшие паруса мокрых сетей, городошная площадка и турник, пустые ящики, заменяющие сиденья… Изредка воз¬никали у входов одинокие фигуры и двигались по межпалаточным орбитам в зага¬дочной непостижимой игре.
В клубном балке монотонно трещал движок кинопроектора.
За последней палаткой-десятиместкой наисвежайщей яркостью полыхал жёлтый яростный огонь костра: двое в штормовках безмолвно и неподвижно предавались древнему ритуалу постижения пламени.
Посёлок, несмотря на ночь, не спал. Уже далеко за пол¬ночь закончилось торжественно-импровизированное застолье, воз¬никшее с лёгкой руки начальника партии Феликса Риманна по слу¬чаю открытия полевого сезона. Выпили — кто больше, кто меньше — уже запретного, но ещё не побеждённого голубого зелья, отгово¬рили слова торжественных спичей и тостов, поболтали «за жизнь», отпели все знакомые и малознакомые песни Городецкого, Кукина и Клячкина и — в умиротворённой уста-лости — разошлись по балкам и палаткам. Иногда возникал смех, или быстрый горячий говор, но — умеренней, глу¬ше, реже.
Посёлок жил, как единый организм, завалившийся в спальную берлогу. Белая ночь оттеняла его эклектичный силуэт.
Кеха Семёнов, отбурлив в котле событий последних дней и приготовлений к началу сезона, уже засыпая, поймал себя на философской мысли: вот это жизнь! Все преды¬дущие дни, равно как и предыдущие годы, представились ему мгновенными и ничтожными в своей суетливости и бестолковости. Далёкая детскость и недалёкая юность, где всего-то и событий было что — учиться, учиться… А самые серьёзные поступки ещё не случились, ещё грядут в ближней перспективе. О, жажда их свершения!.. Она, неутолимая, долго не давала уснуть. И не только Семёнову… Двое у костра дожигали последние угли.
— В какой ты палатке, — прощаясь, спросил Паша.
— В синей, — загадочно улыбнулась Наташа. — Не спутаешь?
— И опять одиночкой?..
— «…И мне опять захочется
вернуться в одиночество,
где пьётся и пророчится,
где вечный та-ра-рам!..»
— «…Где для одной француженки
я — ряженый и суженый,
где сам собой разбуженный
я нежусь по утрам…»?
— Помнишь? Ты романтик.
— До смертного часа…
Под самое утро забронзовела широкая, размытая дым¬кой, полоса горизонта. Когда внезапно стало тепло и неудержи¬мо поманило в сон, втиснулся в палатку, а затем и в спальный мешок Пал Палыч. В ритуале пожирания языков огня сонными уже словами он соучаствовал с геофизиком Наташей Туманской; им было что вспомнить из совместности прошлогоднего сезона, было о чём улыбаться, и о чём тихо молчать. Редкие ми¬нуты внезапного слияния душ задерживали их у костра, но — неудержимо катилось колесо вселенского коловращения.
Утро явилось и обнаружило себя сильным трепетом палаточных стенок.
— Сегодня идём на Охмыльк. Я подготовлю маршрутное задание, а ты подтяни стропы у тента: боюсь, не выдержат при большом ветре, — Пал Палыч распорядился, оделся в полевую робу и ушёл в камералку. Сердце Семенова наполнилось ощущением близкого счастья. «Идём на Охмыльк», — сказал шеф.
Прожитая неделя на Вороньей не была безнадёжно потерянной: поставили палатки под снаряжение, дробилку и жильё, выстирали одёжки, обновили крепления нехитрого инвентаря. Пал Палыч успел обежать два любимых коротких маршрута, обрадовавших найденным проявлением, обработкой которого занимался всю зиму. Результат был удивительно противоречив и теперь, в нынешнем сезоне, предстояло собрать контрольный и дополнительный материал.
Вчера в их палатку пришёл начальник партии.
— Феликс, — представился он Семёнову, удивительно сердечно пожимая руку и пытливо, как-то любопытно-пытливо, вглядываясь в лицо. Сердечно поздоровался и с шефом. Две-три минуты они наперебой вспоминали общих знакомых и вскоре уткнулись в карты, схемы и таблицы, привезённые Пал Палычем и принесённые Феликсом. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они», — думал Семенов, а после ухода Феликса, спросил:
— Кто это? Ещё один пегматитовый король?
— Это — Феликс, — подняв указательный палец и таинственно понизив голос, сказал Пал Палыч, — шеф московских геологов НИСа МГРЭ.
— Начальник партии? — удивился Кеха. — Такой рыжий и — начальник?
— Он не рыжий… по натуре. Ибо первый, кто сумел убедительно сформулировать легенду региона и доказать, что он — прав. Кстати, ты легенду уже проходил?
— Мимо, — откровенно признался Семенов, — а это очень надо?
— Надо, мальчик.
— Бу сделано. «Легенда региона по Феликсу… Рыжему».
— Риманну. Сегодня к Феликсу прилетел последний отряд партии — геофизики. Выйди на свет: одна за другой вспыхивают пузыри новых оранжевых палаток. Отряд на восемьдесят процентов состоит из студенток-геофизиков.
— А на двадцать? — для поддержки разговора уточнил Семёнов,
— В отряде два классных специалиста. Начальник Женя Сикорский — математик-интерпретатор. А второй — Кулибин.
— Тот самый? — оживился Семёнов.
— Какой? — не ожидая подвоха, подумал невесть о чём шеф.
— Ну тот… механик, русский самоучка?
— Мальчик, ваша способность абстрактно мыслить заслуживает особого разговора, — с большой эмоциональностью произнёс Пал Палыч, — но болтовню я прекращаю в корне. А советский радиомастер высокого класса Кулибин — действительно самоучка.
Пал Палыч не был настроен на продолжение диалога. Озадачив Семёнова и распорядившись о тенте, ушёл в камералку. Семёнов перевернул свой баул, отыскивая смену полевой робы, но натолкнулся на «Землю Санникова» и, откинувшись на раскладушку, погрузился в мир иной…
В лагере геологов готовилась встреча последнего отряда, а, следовательно — баня, праздничный ужин и танцы под радиолу. Лето, с его ленивой тишиной, звенящей серебряным разноголосьем кузнечиков, поглощало всечеловеческие заботы.
«…А где-то рекламы гоняют сумасшедшую зелёную кровь, и безмолвно, как тени громадной листвы, разбегаются машины, и смеющаяся твоя головка дёргается, словно склёванный поплавок», — стихами поэта думал Семенов, бессмысленно и упорно вглядываясь в книгу. — Какое милое сравнение. Голова Лильки, новоявленной коллеги, едва знакомой, при смехе действительно, как жёлтый поплавок при поклёвке. И чего она вечно смеётся?
Вчера, в приступе артистизма, Семёнов рассказывал Лильке, как на распределении мест практики отказался от Приморья, Восточного Саяна и Бурятии, а зачем? Да затем, чтобы здесь, белой ночью, сделать предложение похожей на лилию девочке сходить в… кино. Лилька согласилась. Парень выразил свой восторг трубным призывом каманчей и вдруг поцеловал ошеломлённую девочку в щеку. Лилька вспыхнула и звякнула его ладошечкой по щеке. Семёнов тоже вспыхнул. И крутанулся на месте. И в витке оборота сделал открытие: эмоции надо сдерживать.
А Лилька? Она вскоре простила Семёнову его отчаянный порыв души и снова «головка её дёргалась, точно склёванный поплавок…»
Спохватившись, парень соскочил с раскладушки. Тент над палаткой то трепетал парусом, то затихал, покоряясь норовистой погоде тундры. Брезент, нагретый солнцем, источал неистребимый запах ветров и севера и юга. Семёнов подтянул ослабевшие стропы, удовлетворённо пощёлкал по ним пальцем. Он думал о маршруте. Само слово вызывало в нём ощущение полноты жизни. Маршрут — способ общения с природой. Общение, приближение вплотную, в упор. Всматривание, проникновение, слияние. И главное — Семёнов знал — неотвлечённое понимание связи, а конкретное, глазом, рукой, сердцем ощущаемое прикосновение к телу тундры, к молоку утреннего тумана, к свежим терпковатым ветрам и каменной основе сущего…
К возвращению Пал Палыча Семёнов приготовил мешочки для, проб и этикетки. Оделся в робу. Навесил планшетку и… и сгорал нетерпением.
В первый маршрут шли вчетвером: Феликс Риманн, Женя Сикорский, Паша Тусов и Кеха Семёнов. Феликс без раскачки ри¬нулся воплощать обговорённые вчера программы, как всегда, вдо¬воль посомневавшись, возгораясь от пламени коллективного азар¬та, впадая в привычное русло профессиональных дел. Женя Сикорский — начальник геофизического отряда — присоединился к геологам только в первый рекогносцировочный маршрут. Кеха — студент прохладной жизни, с минимумом обязанностей, обольщён¬ный вниманием корифеев Вороньих Тундр, поглощал каждое их дви¬жение, внимал словам, как на лекции в вузе. Хотя, откровенно говоря, ничего в маршруте не происходило. Изредка останавливался Феликс, помечал линию и точку на планше¬те, черкал что-то на оборотной стороне компаса, ронял редкие фразы, обращённые то к Сикорскому, то к Паше, но при этом всякий раз смотрел на Кеху и едва заметно, только глазами, хитро-хитро улыбался.
Семёнов ловил этот взгляд глазами, таял от дружеского тепла, слушал знакомые и незнакомые слова, силился запомнить чудные названия мест, страстно пытался постичь реальный смысл происходящего деяния. Всё это мало напоминало вузовские практики. Иногда Кеха злился. Заглядывая через плечо Феликса, забирая у Паши образцы пород, чтобы самому «ковырнуть ногтем», уви¬деть подмеченное Феликсом, или Пашей, крутил в руках лупу, делал замеры компасом, стучал молотком о древний Архей.
— Обедаем, парни? — внезапно спросил Феликс и тут же сбро¬сил с себя сумку и рюкзак.
Сухие сучки набранного в округе кустарника горели жарко и бездымно. Кипяток в котелке вскипел. Заварили полпачки цейлонского чая. Пили, обжигая пальцы об алюминиевые стенки кружек. Закусывали галетами.
После обеда геологи разошлись по сторонам. У каждого — своё поле. Феликс вернулся на Олений, Женя Сикорский — в лагерь. Пал Палыч с Кехой устремились на Охмыльк.
— Охмыльк — это за три километра. А погода… Лишь погода виновата, — пропел шеф концовку и… прислушался, — кажется, тихо! К вечеру обернёмся туда-сюда.
На Охмыльк добрались пополудни.
Вековечные граниты лишайчато покрыты тундровой порослью: мелким кустарничком и разноцветными мхами, кое-где затянуты маломощным дёрном. Идя по каменистому хребту, геологи колотили молотками гранит, отбирая шлиховые пробы. Скрыто или явно, видимо или прерывисто, но неистощимо тянулась в каменной материнской породе амфиболитовая зона, обнаруженная в прошлом сезоне, по анализам дюже богатая редким металлом. Семёнов удивлялся, как безошибочно точно шёл его опытный шеф за змеистой зонкой, которая то исчезала под дёрном, то совсем обрывалась, а то слоилась и бесконечно петляла. «Обалдеть!» — восхищённо думал он и пристально наблюдал за шефом и его священнодействием. Пал Палыч невозмутимо шёл вперёд. Рыхловатый и громоздкий, он неуклюже прыгал с камня на камень, постукивая их молотком. Иссиня-жгучие волосы его были редки и птичьим крылом лежали на полулысом черепе. Шефа одолевал пот. Он вымочил им добрую дюжину мешочков. Поругивая солнце и свою неуклюжую прыгучесть, шеф увлекался своим делом и совсем не замечал изумления Семёнова.
Намеренно отпуская Пал Палыча подальше вперёд, Семёнов сам пытался проследить зонку. Через два-три десятка метров он попадал в каменный тупик — терял зонку — возвращался и снова шёл, ворочая камни молотком, словно землю плугом. Пал Палыч уставал ждать и возвращался.
Рюкзак с пробами стал увесистым. Коллеги поделили пробы пополам. Пал Палыч вновь пошёл вперёд, но тут же вернулся.
— Совсем забыл: обед! То есть, ужин.
Чистой холодной воды набрали из старой взрывной канавы, затенённой от заходящего солнца гранитным останцом. Здесь же нашли обломки ящика из-под аммонита.
— …Идея проста, — объяснял шеф под пожирающий треск огня, — каждая порода отзывается на стук молотка по-своему. Но одна и та же будет звучать по-разному, если она разновозрастна. Либо тектонически неоднородна, либо залечена молодым материалом… Звучание породы зависит и от того, как и на что насажен твой молоток. Если он болтается на рукоятке, то, мальчик, в музыканты вы не годитесь. Но набьёшь руку, ухо, научишься читать легенду по каменному материалу здесь, в поле, — будешь видеть, как следопыт.
— Как скоро?
— Всему своё время…
Чай вскипел. Пал Палыч выдержал бидон ещё минуту на огне и, распечатав пачку «Грузинского», четверть её высыпал в кипяток, мгновенно прикрыв его крышкой. Ветерком на него потянуло дым костра. Зажмурив глаза, Пал Палыч замер над бидоном. И ноздри его трепетали, улавливая царственные запахи дыма, чая, северного ветра.
Феликс разворачивал фронт работ. Валя Рождественская вела со своим выкидным отрядом электросъёмку на хребте Оленьем. Сикорский настраивал магниторазведку. Каждое утро его девочки проходили мимо палатки геохимиков, переваливали защитный холм и исчезали до вечера.
Заканчивалась неделя настройки, когда произошло первое ЧП: к завтраку не вернулась пара магниторазведчиков. Девочки, возвращавшиеся со своих профилей, не заметили эту пару на своём пути и решили, что отстали от них. Не заходя на профиль, они бросились догонять подруг, но тех не оказалось и в лагере.
Контрольное время их возвращения — десять часов вечера.
Белёсое солнце белых ночей неукротимо катилось в распадок. Пал Палыч каждые четверть часа обшаривал окрестности в бинокль. Его белая спортивная шапочка была флагом внимания всего лагеря. В девять часов Пал Палыч снял её, чтобы вытереть пот, и все замерли. Ничего не подозревая, Тусов вновь водрузил шапочку на голову, точно выключая генератор человеческого напряжения.
Девочки вернулись ровно в десять. Они устало прошли прямо к кухне, на вечерний чай.
Сикорский молча принял у них полевые сумки. Феликс тоже молчал. Видя выжидающие лица, девочки растерялись и опустили головы. Напившись чаю, ни к кому не обращаясь, Феликс декларировал:
— Здесь не Москва. Вам хорошо это надо усвоить, пока не начались туманы. А завтра… Объявляю первый выходной. Буду принимать экзамены по тэбэ. В комиссию назначаю Сикорского, профорга Рождественскую, комсорга Докучаеву. Прошу к четырнадцати ноль ноль подготовится, — и ушёл.
Вечерний чай казался безвкусным.
Поразительно! Старый грузовик до сего дня бегает по тундре. Семёнов предрекал ему рассыпаться после первой поездки на Олений хребет.
Тряско и зябко в кузове. Развеивает дремоту. Глаза машинально провожают бедный тундровый пейзаж. И вдруг явилось чудо: плавно-плавно, словно по рельсам, дорогу грузовику пересекал белый олень. В горделивом изваянии головы, в косом взгляде не страх, но презрения к геологическому транспорту… Олень — это корабль! Белый пароход! Ритмично, как поршни в дизеле, двигаются четыре ноги, остро напоминая мелькание спиц велосипедного колеса. Такие бы ноги да нашему грузовичку!
— Марька! — кричит Семенов с кузова, едва въехали на бивак, — по тундре плавает король-олень! Где твой «телевизор»? Лови «кадр»!
Маришка появляется из палатки и «ФЭДом» в руках и в тон Семенову вопит:
— Где он, мой лыцарь?
Заворожённо слушает Кеха звучание её голоса. Осознаёт, что олень уже далеко. Накидывает на плечи выцветший брезентовый тент, прикрывающий приборы, вытягивает руки и туловище в стремительную позу и вдохновенно восклицает: «Вот!».
— Дурак, — щёлкает Маришка спуском фотоаппарата и исчезает в палатке.
Обескуражено Семёнов плетётся на кухню.
Феликс подрабатывает сегодняшний маршрут: расположился на ящиках с продуктами, будто для него нет места в камералке. Потом допьёт свой остывший компот, пойдёт смотреть десяток раз виденную «Корону Российской империи». Белые ночи позволяют прокручивать кино столько раз, сколько надо. Выдержал бы лишь дюжий киномеханик… Потому его нет в штате. И «крутит» кино любой: то прободробильщик Ромка, у которого нет послемаршрутных забот, то механик ГТТ — Толик Бульба… Феликс крутит сам. Иногда он вместо очередной части оставляет ту же и включает-прокручивает её в обратную сторону. «Возвращение в прошлое, — говорит без тени улыбки, — есть настоящая ступень в будущее».
В десять часов Феликс выстрелит шесть субботних ракет, уничтожая списанные. Отбой. И это сигнал: скоро в палатку Семёнова и Тусова соберутся гитаристы.
Первой придёт Наташа Туманская. У неё страсть к пению. Наташа с отчаянной точностью знает слова всех советских популярных шлягеров. И никто, кроме Наташи, не подскажет подзабытое… В арсенале её — хиты столичных бардов и менестрелей: Антонова, Высоцкого, Визбора, Кочана, Клячкина, Кукина. Всегда немножко неловко за такое полиглотство: у Наташи абсолютно отсутствует музыкальный слух.
Любит петь рыжий Феликс. Кольнёт взглядом смуглую москвичку Маришку. Тронет седьмую струну пальцами, быстро-быстро переберёт до первой и такой звук из лужёного горла выдаст, что страшно становится: как бы петуха ни пустил. А он вытянет. Вздох — и быстрой скороговоркой выкрикнет присказку к песне. А допоёт тихо и мягко.
Нечаянная, а от того напряжённая, повиснет тишина в палатке. Только Феликс может её спугнуть. А он медлит, потом рванёт струны, потрясёт левой рукой гриф гитарный и опять поёт…
Наконец, гитара отложена.
— Итак, рекогносцировка, — объясняет Феликс. — Карты на стол. Четвёртый год пешеходим согласно законам своей математической… близорукости, — с возмущением чертыхается.
— Матблизорукость?.. Это что за зрение, Феликс? — усмехается геофизик Заставкин. Игорь по какому-то отвоёванному праву лишь один может задирать Феликса. И пользуется этим правом с таким рвением и успехом, точно пытается восполнить общие законсервированные усилия.
— Это не зрение, Заставкин, это — сле-по-та! — ничего не объясняя, страстно продолжает свою мысль Феликс. — Четвёртый год, точно слепцы, бродим по профилям вкрест и поперёк. И это называем исследованием. Ис-сле-до-ванием!
— Да, логичный перенос законов математики в природу. Система! — явно с вызовом отозвался Миша Глебов. — Не надо и сюда вносить хаос.
— Логика! Система! Природа, знаешь ли, алогична и неповторима. И она не прощает нашей прямолинейности извилин, которую считаем за систему. И не простит!
— Можно и бессистемность исследования поставить в систему, однако это не выход, — пожал плечами Миша.
— Нет, выход, — что-то формулируя в уме, поднял Феликс большой палец. — Выход! Бессистемная система — это эксперимент! Поиск методом эксперимента.
— Феликс всё-таки молодец, — поддержала его Валя, — почему мы не пользуемся экспериментом, как методом?
— Не пользовались… Четыре года прошло…
— Вероятно, виноваты организаторы, — вновь кольнул Игорь Заставкин.
— Он, к сожалению, прав. Виноват я, — признался Феликс. — И вот моё мнение: оставшийся сезон посвятить на полста процентов экспериментальным работам. Проект мы этим не загубим, но эффект поисков, возможно, скажется.
— Что это за эксперименты? — без задней мысли спросил Семенов. Его интересует спор.
— В принципе, — мысленно благодаря за неожиданный поворот разговора, сказал Феликс, — могу объяснить… Скажем так: подбираем и выносим на план материалы четырёхлетнего системного исследования осей антиклинорной зоны Оленьего, Охмылька и Юркиной горы. Колонки скважин, пробуренные ловозерцами, плюс ореолы геохимического поиска… Должна же быть согласованность данных, если все мы работаем технологически верно? Должна! Иначе анализы по канавам, шурфам, маршрутным пробам… не увяжутся в какую-либо структуру…
— Предположим… — согласился Глебов.
— Да, но…
— Никаких но! — резко прервал Феликс и поднял руку, призывая к молчанию, — дайте договорить… Сличив материалы, мы, естественно, где-то получим несогласие… разночтение… между всеми данными поиска.
— Предположим, получим, — вновь согласился Миша.
— …И я предлагаю и вам, Миша, и питерцам, и нам объединить усилия на опоискование швов несогласия…
— …и объяснить их характер, — закончил за него Заставкин.
— И объяснить их характер, — повторил Феликс, — если же несогласия нет, значит — есть согласие!
— В принципе понятно, — подвёл черту Миша и спросил, — только зачем нам эта ось: Охмыльк, Олений, Юркина гора?.. Что это за выбор? Зачем здесь магистральный разрез?
— Ребята?!. — Феликс всем видом показал, что ждёт абсолютного внимания. Он торжественно произнёс это «ребята!» и встал в позу. — Разрешите обнародовать, так сказать, идею.
Феликс повернулся к карте и несколько секунд молчал. Потом вдруг суетливо поискал в кармане штормовки карандаш и быстро-быстро начертил на ватмане только ему понятную схему. Затем заговорил горячо, оживлённо:
— Леший, так? Олений хребет, Охмыльк… Так? Где-то вот в этой зоне лежит батолит, гранитный массив, с боковым отводящим каналом, который мог бы питать минерализацию нашего района. Так? Ну так же! Так! — он резко, убеждающее взмахнул рукой и продолжал, — Отбросьте вы раз и навсегда идею глубинного питания. Опуститесь на землю. Моё мнение — ось «Юркина гора — Охмыльк — Олений» есть ось тектонической зоны проникновения питающих растворов из этого архейского батолита.
— Тю-тю-тю, — присвистнул Игорь Заставкин.
— Далековато, — в унисон ему вздохнул Пал Палыч.
Семёнов молчал. Он пытался угадать: что же такое криминально-оригинальное предложил Феликс, что все они так вздыбились. Впрочем, Глебов промолчал. И это было симптомом: или Феликс прав, или Мишу зацепило на этой идее. И Феликс, точно поняв это молчание, заторопился создать перевес в свою пользу.
— Да что вы вцепились в расстояние? А глубинное питание? Оно рядом? Из какого источника? Какого генезиса? Кто докажет? Кто — ты? — ткнул пальцем в Заставкина. — Невооружённым глазом видно — эта зона тектоники прослеживается непрерывно. Что это — сдвиг, сброс, взброс — пусть скажет геофизика, но то, что здесь тектоническое нарушение, я и на пальцах покажу.
— Кончали б вы производственные беседы, а?.. Одно да потому. Ни ума, ни фантазии, — неуклюже попытался разрядить атмосферу Игорь Заставкин…
— И где ты, Заставкин, набираешься этого фольклора? Сыпешь как из рога изобилия, — беззлобно отозвался Феликс. Он забрался на кошму с ногами, сел, скрестив их по-турецки, и протянул руку к гитаре. Маришка осторожно подхватила её, передавая Феликсу. Феликс тронул струны.
— Производственные разговоры… А где ты слышал иные? И по каким признакам все разговоры разнесены по артикулам: производственные, светские, непринуждённые, о погоде, о птичках…
— Об искусстве… — иронизируя, подхватил Игорь.
— Об искусстве, — спокойно продолжил Феликс, — а это не разговор?
— Непроизводственный.
— Искусство — тоже производство. Производство товаров культурного потребления. Индустрия…
— Ну, Феликс, демагогия… — возмутился Заставкин.
— Как хочешь. Лично я не знаю приятнее разговора, чем разговор о том, что меня волнует.
Маришка тут же оживилась:
— Во-во! А волнует Феликса математическая модель его легенды Вороньей Тундры.
— Лучше не скажешь.
— Зачем говорить? Спой, Феликс!.. — высказался Паша Тусов.
Феликс улыбнулся: Пал Палыч вовремя подвёл черту разговора.
Маришка удобнее устроилась у «козла», глядя на раскалённую спираль, точно в пламя костра. Феликс шевелил пальцами по струнам, и они глуховато, но отзывчиво переговаривались.
Маришка думала: как любит петь Феликс Риманн! И о Вале Рождественской… И о новой идее Феликса. И о том, что все уже несколько поднадоели друг другу. Накал свечи чуть поскрипывал и, казалось, методично дышал, то теряя жар, то вновь разгораясь до белого каления.
…Валя Рождественская скрывала беременность. Как и все, по утрам она уходила в маршрут. Приносила вечером стопудовый рюкзак с пробами. Открылась только Маришке. Зачем жалуется? Может, ей трудно, просто невыносимо трудно таить в себе это… женское счастье… пропади оно пропадом. — думала Маришка. И какая-то обременительная ответственность терзала её в эту минуту. Рассказать исподтишка Феликсу? Как быть-то?..
Зелёненький
С рекогносцировочного маршрута На Юркину гору возвращались уставшие, промокшие по… это самое. Даже быстрая ходьба не согревала: ветер.
Начальники отрядов перемолвились, и Феликс объявил: ужинаем у питерцев. Ну надо же!.. Как повезло: последний взгорок перед лагерем мог оказаться «последним парадом». Ноги не шли домой… Завернули в лагерь питерцев.
О, питерская кухня! Кальмары в банках, шпроты, колбасный фарш «только для сытых». Плюс зелёные огурцы. И — как апофеоз полевого меню — спирт неразведённый.
— Спирт… объясняю непосвящённым… пьют так, — начал свой спич шеф питерцев, профессор Камнев, — пьют так, как дети — салициловую кислоту… Кстати, так его пили великие… — тут он поднял указательный палец над головой — Хемингуэй и Михаил Светлов…
— … и Никита Хрущёв, — добавил Феликс.
— Стоп! Это политика, — перебил Камнев, — я не знаю как пил Никита Сергеевич, а вот…
— … как он пропил … — снова вставил Феликс.
— Да будет тебе!.. — снова перебил Камнев, и опустил палец.
— Так мы пить будем? — пробормотал Миша Глебов.
Камнев молча набрал в рот холодной воды из кружки, демонстративно влил следом полстакана спирта и, глотая, снова запил водой.
— Вот так геологические… волки и спаивают подрастающую смену, — тонко намекнул Игорь Заставкин, глядя на питерских девчонок. И тут же в точности повторил питейный ритуал профессора.
— …спасают от простуды и ностальгии, — возразил Сикорский. — И тоже выпил по методу Камнева.
Девушки, переглянувшись, принялись разводить спирт, подсматривая друг у друга концентрацию.
Скоро согрелись и повеселели.
— Вот теперь-то можно брать приступом последний взгорок! — Намекнул кто-то из гостей.
— Да посидите ещё, — просили хозяева. — Ночи-то белые.
— А давайте споём, — предложил Феликс, — у вас гитара есть?
Ушли за гитарой.
Девчата заварили чай.
Семёнов, попробовав толику спирта «по Камневу», спешно вписывал в черновую пикетажку событийную канву застолья.
— Вам Зелёненький в поле не попадался? — наклонившись к нему, тихо спросила Маришка Докучаева.
— Мне? А мне «Грузинского»… чёрного, погуще.
— А-а-а, — лукаво улыбалась Маришка. — Феликс, а можно «Пупа»?..
— Можно и «Пупа», мисс Докучаева, — ответил Феликс, — а кому ещё… что?
«Доку-чаю» — записал Семёнов.
— Чай! Кому чаю, — вопили девчата, перекрикивая всех.
— Зелёненький… — пыталась объяснять Маришка Семёнову — Он же за мной ходит.
— Кто… кто ходит? Сикорский?
— Да Феликс же! Ну, пойте уже!
Феликс тронул струны. И быстро перебрал пальцами. И потряс гриф. Мелодия знакомой «гитарной» темы примирила всех…
— Шербургские зонтики, — угадала Маришка, шепча в ухо Семёнову.
«Шербургские зонтики», — записал Кеха в пикетажку.
Феликс, неистовствуя струнами, исполнял «Погоню» из кинофильма «Великолепная семёрка». Эффектно оборвал звук струн. И через пять-семь секунд заиграл пьесу из фильма «Гибель Титаника»…
Все тихо переговаривались, слушая игру Феликса.
И вдруг он замер на мгновение и высоким, несвойственным ему голосом, почти женским сопрано, вдохновенно запел:
Что вы смотрите так,
Из прищуренных глаз,
Джентльмены, бароны и денди?..
Я за двадцать минут
Опьянеть не смогла
От бокала холодного бренди…
И вот я — куртизанка,
Я — дочь камергера,
Я — Чёрное море,
Я — летучая мышь!
Вино и мужчины —
Моя атмосфэ-э-ра…
Привет, эмигранты!
Счастливый Париж!
Припев подхватили все. Пела даже Наташа, речитативом. Пал Палыч удачно соединил свой бас с голосами Вали и Маришки. Их трио взяло на себя запевную партию.
Мой отец в октябре
Убежать не успел.
И для белых он сделал немало.
В эти тихую ночь,
Как из пушки — «расстрел» —
Прозвучал приговор трибунала.
«И вот я — куртизанка… — едва успевал записывать Кеха. И млел душой… в такую! — необыкновенно-белую! — ночь.
Приятным щекотанием в ухо Семёнову Маришка доверительно сообщала, что «Феликс учился в „Гнесинке“, но не закончил… Написал кандидатскую по онтогении минералов щелочных пород… Не женат… играет в народном театре… кажется, спит с Наташей…»
Последнее было лишним. Семёнов вскинул на неё изумлённые глаза. Маришка поняла этот взгляд по-своему, быстро ушла из палатки.
…На нас накинули коньки,
А мы стоим, как дураки,
А все катаются вперёд и взад… —
сольно смешил народ Феликс, —
Профессор в шубе — на меху,
И два студента — наверху…
На инженере — инженер,
И вся компания, — на мне.
А я на собственной жене.
И все катаются вперёд и взад…
Семёнов не успевал записывать. И пыл его остыл.
Девушки во главе с Валей Рождественской что-то задумали. Оставив Люсю Кузнецову «на стрёме», они незаметно покинули палатку.
Нет ничего более противного, чем подвыпившая мужская компания! То и дело кто-нибудь вспоминал «а что пропил Хрущёв?», «почему надо молчать?» и «кто виноват?…»
Наконец, ушла и Люся…
Внезапно палатка странно заколыхалась, обвисла и легко, словно парашют, опустилась на стол, накрыв собою всю мужскую компанию…
— Кто?.. Что?..
— Свечи гасите!
— Ну, душонки!.. Подлые!
— Зелёненький! — завопил чей-то девичий голос снаружи.
Пытаясь выбраться из-под брезента, подвыпивший люд сталкивался лбами, утыкался носами в соседские перед и зад. Опрокинули стол и подавили коленками остатки тихоокеанских кальмаров. Копошились и матерились. Профессор Камнев молча сидел в позе египетского льва.
— Пить будешь? Давай за Ферсмана! Или ты за… Хрущёва?.. — почему-то шёпотом допрашивал его Заставкин, заглядывая в профессорские глаза со спины.
— …твою мать! Они что там, белены объелись?
— Так это же Зелёненький! — возопил Камнев. — Чёрт лопоухий! Он нас к порядку призывает…
— Ну, у вас и порядки в лагере, — беззлобно заявил голос Миши Глебова, — Пал Палыч, вытащи меня отсюда, а?..
— Шутник Зелёненький!.. Бес тундры! — настойчиво твердил профессор, копошась в поисках выхода.
— Почему… Зелёненький? Почему без тундры?.. — спрашивал его Кеха, помогая выбраться наружу.
Палатка шевелилась словно шкура носорога, или змеиный выползок, оставленный неким болотным обитателем. Она то обращалась в нескладный ком, то окрылённо взметалась во весь рост Паши Трусова. И — трепетала, трепетала, трепетала.
Визг девичьих голосов за пределами палатки доходил до истерики. Девчонки изнемогали. Они давно уже лежали на мхах вокруг палатки и хохотали до икоты.
— Ой, обсикаюсь!..
— Мама, это чья попка?!.
— Девки, смотрите какая… ножка!
И снова визжали и хохотали.
— Молодец всё-таки Зелёненький! — с чувством выдохнул Сикорский, когда геологи поднялись на взгорок и оглянулись на лагерь питерцев. Сквозь белый воздух тундры было хорошо видно, как двое самых стойких пытаются восстановить палатку. Другие расползаются по своим бивакам.
— А почему молодец, Михаил Палыч? А кто, кто молодец? — допытывался Кеха.
— Как кто? Зелёненький! Бес тундры!
— Добрый бес! — подчеркнула Валя Рождественская.
— Наш ангел-хранитель…
— И где же он? А какой он?.. Чёрт бы его побрал… — Кеха пытал Сикорского, с трудом удерживая его на ногах.
— А ты не замечал? Идёшь по тундре, устал… И вдруг что-то зелё-ё-ненькое сбоку. И вот уже рюкзак, как пух. И крылья… вроде. А в палатке кто твои ноги греет? Кто тебе свечи гасит?.. Ты разве не наблюдал?
— И какой он в натуре?
— Натуральный!
— …Не встречал?
— Да… как сказать… иногда в глазах зеленеет. Я думал, это от можжевельников.
— Думал он…
Все молча устремились под горку, домой… домой…
Пожар в тундре
Семёнова лихорадило. Не подавая вида, он ушёл в дробилку Борщевского и для дезориентации шефа принялся колотить пестиком в пустую ступу. Заболеть в разгар сезона… Пал Палыч, не выдержав многодневной осады младшего лаборанта, наконец решился отпустить его в первый самостоятельный маршрут. Самостоятельный маршрут! А день-то!..
Дождём и не пахло. С раннего утра зависло молочное марево горизонта. Брезент палатки раскалился и глухо гудел от прикосновения. Сушило во рту.
Семёнов глубоко и ритмично дышал, пытаясь усилием самовнушения, какой-то невероятной йогой подавить слабость. Охватывал пот. Палило виски. В голове стучала и гудела ступа. Йога не помогала.
Пал Палыч, получив маршрутное задание, вернулся в палатку. Семёнов, бросив ступу, возвратился на его зов.
— Ну, мальчик, — с торжественной помпой в голосе произнёс Пал Палыч, — получите ваше задание на маршрут. От имени и по поручению… я должен поздравить вас с событием…
Пытаясь не встречать взгляд его рассеянных глаз, Семёнов выслушал задание, сказал: «вас понял» — и ушёл. На кухне получил консервы, чай, хлеб. У Феликса — чистые мешки и ракеты. Вернулся в свою палатку, всё переложил в рюкзак. Нашарил в аптечке аспирин и проглотил две таблетки.
— Пойдёшь с Маришкой, Борщевский мне сегодня нужен на Оленьем, — неожиданно оглушил Пал Палыч. — С Феликсом я договорился, Сикорский не возражает…
— Не возражает! А я воз-ра-жа-ю! — неожиданно сорвался Семёнов. Да как я с ней буду… Паша!
Маришка — это просто удар ниже пояса! Она, конечно, тут же отметит его слабость и… сорвёт маршрут. Его первый производственный маршрут! Это будет отметина на всю жизнь.
— Ничего, — Пал Палыч хлопнул по плечу, — люди же. В унисон должны думать.
— Паша, да пойми ты, она ж меня… боится.
— Боится, говоришь… Любит она тебя, дурака!
— Она сорвёт мне маршрут! Поменяй на Борщевского, наконец… — закипел Семёнов.
— Ещё просьбы есть? Претензии? Заявления? По коням…
Семёнов молча закинул лямки рюкзака за плечи, взял молоток и вышел. «Дурь, а? — размышлял он, немного успокоившись, подходя к оранжевому городку. — Вернусь, загляну к медичке, бухнусь в постель. Люба, конечно, поверит и простит… Но в поле одного потом долго не пустит».
Он постучал в фанерную дверь девичьей палатки. Кто-то глянул в окно.
— Тс-с, девоньки, марьяжный король у наших покоев! — за дверью произошёл переполох, который мгновенно стих.
— Войдите.
— Да… нет, — подумав, ответил парень, — мне Марину Докучаеву. Пойдёшь со мной в маршрут. Риманн и Сикорский не против. — Он подождал. — Ну, как, Марина?..
— Иду… Только соберусь.
— Послушай, я подожду тебя у кернохранилища… Идёт?
— Хорошо.
И с этим её «хорошо» у Семёнова не осталось путей к отступлению.
Парень шёл к кернохранилищу, преодолевая слабость. «Прок-лять-е, прок-лять-е», — твердил он в ритме шага. Рюкзак мотался на плече, рукоятка молотка ударяла под лопатку, но Семёнов упрямо не хотел нарушать этот ритм.
Неожиданно пришёл на ум праздник хемингуэевской «Фиесты», вернее, давнее впечатление от прочитанных страниц, где метались в факельном шествии жёлто-голубые женские фигурки среди чёрного поля колышущихся сомбреро мужчин… Хохотала, пела, скандировала живая пёстрая змея гигантской толпы в вихре музыкальной какофонии и вакханальных плясок… Бились в крови и совсем по-коровьи мычали раненые быки…
Семёнов пробовал отогнать от себя этот гам, «выключить» шум в ушах, но это гудение вдруг перешло в головную боль и от каждого шага отзывалось толчками в виски. «Проклять-е, прок-лять-е, прок-лять-е», — бормотал парень и, качаясь, чуть не бегом уходил всё дальше от лагеря.
В тени кернохранилища он упал на мягкий, ещё влажный от ночной сырости мох, сунул лицо в заросли вероники и замер. Кровь гулко пульсировала. Чётко прослушивался пульс. «Раз, раз, раз…» — Семёнов ворочался, затихал, прислушивался к работе сердца. Шум в голове постепенно стихал. На сознание наваливалась невероятная тяжесть сна.
…Маришка улыбнулась, застав Семёнова спящим. Пару раз щёлкнув фотоаппаратом, она живо высвободила из рюкзака брезентовую клеёнку, расстелила её, открыла альбом с рисунками и присела на корточки.
В перспективе был виден ветхий угол кернохранилища. Вдали, растворяясь в утренней дымке марева, громоздко горбился Олений хребет, а на переднем плане — парень в штормовке. Он лежал навзничь. При самом убогом воображении нельзя было не представить, что голова его покоится на скате могучего лба Оленьего, туловище вытянулось по широкой спине хребта, ноги в тяжёлых сапогах упираются в круп каменного животного.
Маришка спешно, боясь, что Семёнов очнётся, набросала карандашом рисунок, соразмерив основные детали, и принялась рисовать детали.
Ретушируя карандашом расплывчатую цепь гряды, она интенсивностью окраски оттенила горизонт. Не удавалась западная часть его. Странно, чем темнее насыщала она ретушь, тем темнее становился фон. Маришка изменила положение рисунка. Выбрав подходящий цвет, затенила удаляющуюся перспективу.
Рисунок будет называться «Будни пожарника». Но почему пожарника? Просто — «Спящий», или «Когда спящий проснётся»? Может, «Семёнов трудится»?.. О, вот: «Первый маршрут»!
Маришке было весело. На сапоги твёрдым карандашом она нарисовала шпоры с колокольчиком, а на голову — лица всё равно не видно — надвинула охотничью шляпу с пером. Теперь рисунок подписала «Спящий Тартарен».
Маришке никак не удавалось найти колоритный цвет всей перспективы. Она долго смотрела вдаль, за горизонт Оленьего, заслоняя глаза от восходящего солнца. Девушка пыталась определить преобладающий цвет. Но чем выше поднималось солнце, тем темнее становилось на западе. Сделав это открытие, Маришка, отложила рисунок и поднялась. Время подбиралось к десяти часам. Пора будить Семёнова.
Кеша, вставай, идти надо, — она тронула его за плечо. Семёнов вздрогнул.
Застонав, он с усилием поднял голову и повернул в её сторону, — Который час? — спросил обычным голосом, вдруг застонал и уронил голову в траву.
Маришка встревоженно всмотрелась в его лицо. Что с ним? Намочив руку в росе вероники, она приложила её ко лбу парня. Лицо горело. Температура? Болен… Девушка быстро отыскала таблетку аспирина. Раздавила её в ложке, плеснула в крышку от термоса чаю, подняла голову Семёнова. Зубы его были стиснуты.
— Кеш, ты что, заболел? — легонько потрясла его. — Таблетку выпей. — Семёнов снова застонал и, с усилием открыв рот, пробормотал:
— Любе не… говори. Пройдёт.
Выпив, чай с таблеткой, он вдруг закашлялся и обессилено, обморочно повис на руках девушки.
Маришка осторожно уложила его, подсунув под голову рюкзак. «Надо скорее в лагерь. Оставить его здесь? А вдруг что случится?.. Волки…» — Она встала с колен, не решаясь, что-либо предпринять. Взгляд её упал на рисунок. Первой мыслью было — порвать. Но, оценив сюжет, она сложила рисунок вдвое и сунула его в полевую сумку. Странное тревожное чувство овладело ею. Показалось, что вокруг темнеет. Такое знакомое ощущение затмения солнца… Маришка оглядела восходящее светило из-под руки. Оборачиваясь на запад, девушка вскрикнула от неожиданности. Тело её пронизала молния холода. Ноги подкосились словно от шутливого удара под коленки. Серо-молочной пеленой затянуло западный горизонт. Так бывает, когда перед самыми глазами вдруг опустят белое полотно занавеса.
Горела тундра. Пожар был так близко, что Маришке показалось, будто она различает ярко-живую цепь алых языков пламени. Только теперь девушка различила в тундровых запахах норд-веста запах гари. И невероятная тишина. Затихло всё: оголтелые кузнечики, всплески куропаточных семей и плачи одинокого северного кулика…
Маришке показалось, что она слышит сухое пощёлкивание сгорающего ягеля. Ужас сковал её движения.
Пересилив себя, девушка бросилась к Семёнову. Он ещё ничего не подозревал. Если бежать в лагерь за помощью, значит бросить его одного здесь… Он должен подняться!
Маришка упала на колени и неистово принялась трясти парня за плечи.
— Кеша! Се-мё-нов! Очнись! Да очнись ты!.. — сквозь слёзы молила, силясь поднять парня с земли. — Кеш, вставай, тундра горит!
Семёнов сделал попытку подняться. До его сознания дошёл страшный смысл слов: «горит тундра». Пересохший мох, невзрачная тундровая поросль при возгорании подобна пороху. При малейшем порыве ветра, точно гонимое перекати-поле, огонь распространяется по розе ветров, уничтожая по пути всё живое, оставляя позади чёрное дымящееся пространство.
Кашель сбил парня с ног. Маришкою овладело отчаяние. Не замечая слёз, она трясла Семенова, силясь вдохнуть в него энергию. Парень бессильно пытался подняться. И снова обморочно обвис, отключился…
Вдруг взгляд Маришки упал на клеёнку.
«Скорее, скорее» — шептала себе, перекатывая парня на полотнище. Трясущимися руками развязала ремни рюкзака, вытряхнула из него содержимое, оставив только фотоаппарат. Кое-как завязав узлы, пролезла в образовавшееся тягло и попыталась сдвинуть больного с места. Это удалось ей удивительно легко. Обрадованая девушка удобнее устроила тягло на груди и, поминутно оглядываясь, потащила свой груз в сторону лагеря.
Сапоги Семёнова цеплялись за каждую приметную выбоину или камень. Он стонал и что-то пытался выкрикнуть. Через десяток шагов сполз с клеёнки. Маришка быстро вновь втащила его, выдернула из рюкзака шнур и привязала парня к повозке. Теперь не сползёт… Торопясь, девушка не рассчитала силы: опасность настигающего вала огня не давала ей сосредоточиться. Груз не казался таким уж лёгким. Ремнями сдавливало дыхание, каждый шаг получался лишь с толчка.
— Раз, два, три-и, — резко выдыхая, считала Маришка эти толчки. Силы быстро оставляли её. Упав на колени, девушка смахнула пот со лба клапаном рюкзака и, отдышавшись, вновь рванулась вперёд, к лагерю, к людям… «Скорее, скорее… Там машина… наши… люди… свои и… — последняя мысль поразила её напрочь, — ведь они ничего не знают о пожаре!..
Из-за холма, который спасал лагерь от сквозного ветра, приближение пожара не видно. Обнаружится он лишь по дыму, нескоро. И никто не знает, что это так близко!
Маришка резко остановилась. Выскользнув из ремней, она рванулась к лагерю.
— А Кешка?! — свой же вскрик вернул её к парню. — Ке-ша! — Бессилие и ужас вязали её по ногам. Ожесточённо протиснувшись сквозь ремни, девушка вновь устремилась прочь от огня. И пройдя несколько шагов увлекая за собой волокушу с больным парнем, поняла: всё, сил не хватит. Обессилено она рухнула в мох и забилась в судорожных рыданиях. Где-то в подсознании билась мысль: «…Оставить его. Предупредить лагерь, там люди… машины… материалы двух лет работы».
Поднялась. «Кешенька, любимый, родной, прости меня… как же ты так?» — то ли оправдываясь, то ли уговаривая себя, думала она.
Непослушными руками Маришка вновь сняла ремни и, спотыкаясь, сбрасывая на ходу штормовку, побежала. «Может, успею вернуться… Нельзя не успеть… Надо, как ракета, ворваться в лагерь… Надо подобрать самые-самые слова… Чтобы без промедления… Чтобы толково».
На бегу оглянувшись, Маришка ужаснулась фронту пожара. Нет, за Семёновым ей не успеть… «И он сгорит», — эта мысль вновь подкосила ей ноги. Маришка, сделала ещё несколько неуверенных шагов в сторону лагеря и вдруг, резко повернувшись, повинуясь, скорее подсознанию, чем разуму, побежала назад.
Как озарение, пронзила мысль: ведь у Кеши в рюкзаке должны быть ракеты! Как же она не подумала об этом раньше. Сколько упущено времени!..
Теперь Маришка знала, что делать. Это придало ей сил. Не ощущая усталости, добежала до кернохранилища и разом вытряхнула содержимое рюкзака Семёнова.
Точно! Среди вещей было четыре ракеты: жёлтые и красные. Вот эту, предупредительную! Девушка забыла систему сигналов, разработанную Феликсом специально для условий тундры, но это было не страшно. Красную ракету! И перетряхивая содержимое рюкзака, вдруг в который уже раз ужаснулась: Семёнов забыл взять ракетницу! Это был конец. Чувствуя, как по спине пополз липкий холодный пот, даже не пытаясь повторно осмотреть вещи и сам рюкзак, под клапаном которого лежала не забытая Семёновым ракетница, Маришка сильно зажала в руке ракету и, падая на колени, яростно ударила кулаком о камни. Точно прислушиваясь к себе, она ещё и ещё раз ударяла кулаком с зажатым в них патроном о плотный грунт, пока не поняла, о чём думает…
Обернула патрон ракеты кожаным ремнём. Обмотала руку платком… Отбрасывая камень за камнем, она выбрала наиболее острую поверхность амфиболитового гнейса и с силой ударила ракетой по нему. И ещё! Ещё! Сбивая с каждым ударом руку, девушка не ощущала боли. Только бы взорвать капсюль, только вверх!
Наконец, один из ударов взорвал ракету, но отдачей руку отбросило и ракета, шипя, вонзилась в крышу кернохранилища.
Слыша в ушах грохот, Маришка широко раскрытыми глазами смотрела, как сказочный фейерверк осыпал сырую кровлю быстро погасающими искрами. Искры сыпались и на девушку, больно покалывая и пугая. Чем-то зелёным полоснуло по глазам. «Зелёненький», — вяло подумала Маришка. И тут же некая сверхъестественная сила подняла её и поставила на ноги. Она вновь ощутила себя поразительно-спокойной.
Ощупью Маришка нашла вторую ракету, зажала её уже двумя руками и ещё ожесточённее ударила о камень. На этот раз выстрел раздался сразу. Маришка повалилась на спину и, глядя вверх, уже не видела, как повисла над лагерем геологов жёлтая тревожная ракета.
Прелести жизни
Семёнов очнулся в темноте. Хотелось пить. Он попытался осмотреться, но сил только и хватило на эту попытку. Кеха смутно вспомнил, как он собирался в маршрут, заболел, как уговаривал шефа, а потом… заболел… И остался?.. И где он сейчас? В палатке? Сознание приобретало ясность. Вдруг остро запахло спиртом. Нет… йодом, чем-то кислым… Похоже, чем-то больничным. Семёнов ощупал место над собою. Кровать, матрац. Последнее, что он вспомнил был красный, угрожающий вал огня. Сознание вспыхнуло, остро охватило жаром, сильно заколотилось сердце.
…Вторично Кеха Семёнов очнулся утром, солнечный свет из широкого больничного окна нагрел его руки, тело. Приятное тепло подбиралось к глазам. Парень несколько секунд всматривался в белый потолок, пытаясь осознать свое положение. Ясно, болен. В груди тяжело шевелились «кузнечные меха». Стараясь дышать, минимально напрягая грудную клетку, Кеха вновь проследил «тот день». Сознание медленно возвращало ему пережитое: головную боль, прохладу кернохранилища и жар настигающий его — жар ли тела, натиск ли парусирующего вала… солнца… Потом Маришка пробовала его поднять…
Кеха понял: всё позади. В тот день что-то горело. И он попал в зону огня. Спасала его Маришка. Кеха с трепетом вспомнил ее, плачущую, склонённую над ним. Где же… она?
Припомнил залитое слезами лицо Маришки, забинтованные её руки и сильные руки Толика Бульбы и Феликса, втягивающие его в кузов грузовичка… Позднее –гул вертолёта.
...Он ощутил в теле необходимую бодрость. Осторожно приподнялся. В глаза бросилась темнота и также быстро откатилась, пустив веер искр, точно наждачная машина… Повторив попытку, Семёнов приподнялся и с трудом сел. Зелёный потолок колыхнулся и поплыл перед глазами. «Зелёненький», — с радостью вспомнил Кеха, — бес тундры». И расслабленно забылся.
Ещё не раз колыхающееся полотно оконной шторы напоминало ему «беса». Зелёного лопоухого добряка, приходящего на помощь.
— Как тебя зовут? — спросил Кеха, пересиливая сонливость.
— Зура, — ответил Зелёненький приятным девичьим голосом, — а все называют Журавушкой. И ты… так называй. Плохо, тебе? Ничего, я помогу, я рядом, я с тобой…
Тишина. В комнате стояла еще одна кровать, тумбочка, стол. Дверь скрипнула. В дверях появилась молоденькая девочка в белом халатике.
— О, наш пожарник уже ожил! — весело воскликнула она, — пора, пора… А то у Марины Николаевны терпение кончается… Спите и спите.
Хорош сон, невольно усмехнулся Семенов, и вслух спросил:
— Где я?.. В больнице?..
— В больнице… Так уж ничего и не помните? — продолжала щебетать девочка, — Герой вы, герой! Потушили свою тундру и к нам. Ложитесь и лежите. Восстановите силы, тогда и разрешу вставать. Как вас зовут?..
— Семёнов, — буркнул парень.
— Семёнов — это фамилия. Не будем фамильярничать, Вас зовут,.. — она показала на лежащую на столе книгу, — Иннокентий, Кеша, то есть. Ага?
— Ага.
— Вот. Есть будете? Сейчас принесу вам похлебки с курицей.
И она исчезла в дверях. Семёнов проследил исчезновение и устало прикрыл глаза. Тут же провалился в пустоту.
Теперь Журавушка навещала Семенова ежечасно. В белом халатике, сияющая белозубой улыбкой, она легко порхала по комнате меняя простыни, поливая цветы, или что-то рассказывая. И тон её рассказов — то ласково-убедительный, то таинственно-доверительный — был для Семёнова лучшим лекарством.
— А откуда ты взялась?
— Дак, я местная… Аборигенка, значит. А ты интересуешься, да? Я в Питере училась. А сама — отсюда, из Ловозеро. И мама моя — местная. В аэропорту работает… буфетчицей.
Семёнов разом вспомнил тётю Сашу. И что-то трогательно-нежное колыхнулось в его груди. Ну, надо же, мир тесен…
Едва она исчезала, парень задумчиво хмурил брови и останавливал взгляд в одной точке. Ходить ему не разрешалось. Иногда он вспоминал о самовнушении и, принимая позу расслабления, монотонно твердил: «Выздоравливаю. Я почти здоров. Почти здоров. Здоров. Дыхание лёгкое, свободное, ленивое. Мне лень дышать». Веки его расслаблялись, устало прикрывая глаза.
Однажды Журавушка каким-то таинственно-повествовательным тоном сообщила, что «на днях Марину Николаевну выписывают». Семёнов уловил тревожный вопрос в её глазах, но известие неожиданно потрясло его.
— Марину выписывают?.. — взволнованно переспросил он, — Она тоже здесь? А меня? Значит она уедет в Воронью, а я остаюсь торчать здесь… Почти здоровый. Ну нет! Позови врача!
Журавушка ушла, а Семёнов прикинул свои шансы. Терять было нечего. Если его не выпишут в один день с Маришкой, он сбежит. Вот только одежда… тут надо уговорить Журавушку.
Журавушка молча вернулась, полила цветы, напевала, удобно устроившись у окна.
Ох-ха, лея гол!
Ох-ха, лея гол!
Тундра! Тундра!
Во все стороны тундра!
Ветру не во что упереться,
Во все стороны — тундра!
Она колыхалась в такт своему речитативу и, казалось, не поёт — стенает…
— Ты что плачешь: что-то случилось? — участливо спросил Семёнов.
— Охота!.. Испугал меня, — она вдруг зарделась и застыдилась. — Не плачу я. Это песня саами. Учительница Коркина научила. Вот и пою… А ты интересуешься?
— А как же! Коркина, говоришь?.. — и он вдруг попытался изобразить «стенание» Журавушки:
О, старушка Ловозеро наше!
Совсем обессилел я.
О, бабушка Ловозеро наше.
Совсем обезножил я.
Э-э-э, гоха лея, лея, лея!
А, голя лей!
Журавушка восхищенно-недоуменно развела руками.
В дверь палаты вошёл врач. Вылитый саами, но в джинсах и халате. Посмотрел глаза, пощупал пульс. Спросил «как себя чувствуете» и молча ушел.
Маришка пришла через день. В штормовке, точно собралась в маршрут, она вдруг показалась Семенову такой родной, что он вскочил с постели, чтобы обнять.
Журавушка, по-птичьи испуганно присела на табурет и опустила глаза. Семёнов растерянно присел в постель, не понимая самого себя.
— Здравствуй, — сказала Маришка, стараясь говорить весело. — Ты еще не встаешь? А меня выписали.
— Проходи, садись,.. — наконец нашёлся Семенов и заторопился, — встаю, встаю, только вот… видишь и он покрутил в воздухе оголённой ступней. — Да ещё вот, мой ангел-хранитель…
Журавушка вспыхнула и вскочила.
— Ну ладно, вы сидите, а мне надо… Федотушку проверить… Вчера с аппендицитом привезли, — и она кинулась к двери.
— Стой, стой! — вдруг испуганно вскрикнул Семёнов, — ты подожди-ка, Журавушка, дело есть… — Он подождал, пока она подошла к постели и присела.
— Ты понимаешь… — Семёнов знал, что это серьезный разговор и, вдруг словно забыл, о чём надо говорить. Но, взглянув на Маришку, тут же вспомнил. И решительно взял руку Журавушки в свои. Слова его были молитвенно просты и, пожалуй, даже унизительны. Он понимал, что это подлость — просить у Журавушки содействовать его побегу. Это поставит её в неловкое положение, но остановиться уже не мог.
— Прошу тебя, Журавушка, век не забуду, — закончил он.
Журавушка спекшимися губами прошептала «хорошо» и неловко потянула руку. Затем резко соскочила с табурета и бросилась к двери.
Маришка испуганно смотрела на Семёнова.
— Зачем ты… это… Ты же ещё болен.
Семенов взвился.
— Я болен?! Да болен! А сезон-то проходит, на меня надеялись, меня тащили сюда за тыщи верст, верили, что буду… как лошадь пахать!.. А я…
— Перестань!
— Нет, не перестану! Мне давно надо было сбежать, но я тебя ждал, тебя!.. Понимаешь ты это?!
— Но у тебя же…
— Что у меня? — опять перебил Семёнов. Что?! Ни черта у меня нет. Ни черта, ни дьявола. Да и была-то только простуда. И ты это запомни!
— Ну, не кричи, услышат.
Впрочем, было поздно. В комнату, по-старушечьи шаркая ногами, вошла Мария Николаевна Вроп — дежурный врач больницы.
— Так-так… шум, непорядок… — она мгновенно прикинула обстановку, — здравствуйте, молодые люди. Отчего сыр-бор?.. Отчего больной не в постели?.. А впрочем, вам уже нужно вставать. Сегодня будет вертолет на базу. Я вас выписываю… собирайтесь.
— Ура! — в голос закричали и Маришка и Семёнов.

Две недели напряженных маршрутов прошло после возвращения Маришки и Семёнова из больницы. Происшествие забылось. Никто не шутил более по поводу будущих пожаров: начались дожди. Занавес дождя висел — серо непроглядный — с раннего утра до обеда, полдневное солнце невероятным усилием рассеивало его пелену. В холодные сумерки вновь начиналась морось. Отмытые и тусклые блестели булыжники на дороге при выезде из лагеря. Каждый раз, отходя от них, Семёнов начинал машинально считать пары шагов. Пар набиралось десятки, сотни… Семёнов сбивался, тоскливо думал о том, чем бы отвлечься от непогоды. И считал новые сотни пар… Игорь Борщевский уныло перебирал ногами, таская за ним два полупустых рюкзака. Работа отвлекала. В работе геологи разогревались и острили над собою, над проклятым характером плаксивой принцессы — тундры. Возвращались с сознанием, со счастливой мыслью о горячем горьковатом чае с колбасой и ленинградскими галетами. Особенно радовало то, что отпал еще один маршрут. И оставалось их всё меньше, чуть меньше и много меньше пройденных. Старожилы Вороньей Тундры со дня на день ждали снега. Семёнов и девочки из группы Сикорского — северного сияния.
Северное сияние!.. Оно снилось Семёнову радужным морским прибоем. Волны моря гуляли по небу и из них сыпались колючие звёзды. Семёнов хохотал, пытаясь ловить их, но, поймав, тут же рассыпал и с трудом отмахивался от обломков. Затем бродил среди искр, с трудом переставляя ноги, падал… Искры сыпались на спину, шею, забирались под воротник штормовки, кололи тело…
Просыпался Семёнов от холода.
Проборазделочная палатка геохимиков переполнилась необработанными пробами. Неделю назад на смену Игорю Борщевскому, наотрез отказавшегося на продолжение контракта, Миша Глебов привёз рабочего — ленинградского недоросля Илью Бизонова. С первого ужина в столовой все стали называть его — Бизончик. Парень настраивался. С девяти до одиннадцати он монотонно стучал пестиком, дробя пробы. Ближе к обеду занимался кинологическим тренажом своей лопоухой дворняги. После обеда читал «Прерию» и писал письма на Большую Землю. А пробы всё прибывали. С Мишей приехала и Люся. Она только что окончила МГУ, распределилась в Институт геохимии и немедленно отправилась в свой первый полевой отряд.
Бизончик крутился возле Люси. Передвигал ей лотки, таскал ящики с пробами. Они долго, уткнувшись глазами в траву, что-то обсуждали. Люся горячилась и в такт эмоциям качала головой. Бизончик отвечал редко и односложно.
— Но вы же пропадёте так, без образования, без философии жизненной. У вас мама есть? А каково ей знать: сын-сезонник вербованный? Ну год, ну два… Вам надо школу закончить…
— Да знаю я… Ну а как человек я тебе нравлюсь?
— Хотите, я вам по химии помогу? Ну, можно еще по-английскому… Вы какие предметы в школе любили?..
— Да я любил… Я девок в основном любил. Учительницу одну… по физкультуре. У меня квартира в Москве. Этого мало?
— Меня распределили в Иркутск, в институт Геохимии. Сразу после сезона уезжаю в Сибирь. И вообще… я наукой заниматься буду, в аспирантуру поступлю. А квартира… мамина… в Ярославле. Ну а скажите, Илюша, вам какая профессия нравится?
— Да не знаю я. На что мне профессия? Я здоровый. Копать могу. Могу и не копать. Боксом занимаюсь. Знаешь, какой у меня левый хук аховый? Семь побед, два поражения… в школе было.
Люся терпеливо качала головой. Она не знала, как исправить людскую природу. И сермяжное упрямство Бизончика угнетало её чувства. Надо же, какой не сговорчивый…
Люся нравилась Бизончику. Мягкая, податливая, она казалась ему доступной. И день за днем, освободившись от работы, он приходил помогать ей на кернохранилище.
А сезон близился к концу.
По утру в колючих ёрниках кутались редкие туманы. Возвращаясь из маршрутов по болотистой пойме, геологи собирали свеженькие маслята, после вечернего чая до часу ночи по лагерю разносился треск подсолнечного масла и предательски-острый запах жаренных грибов.
Белые ночи сгустились. Однажды Лилька — вот романтическая душа! — насбирала близ лагеря сухих можжевеловых корней, щепок и разожгла близ волейбольной площадки общий костёр. Окончив очередную игру, волейболисты незаметно собрались вокруг огня. Его нервный трепет поглощал задумчивые взгляды, темнота белой ночи казалась плотнее.
— Кажется, я понимаю пироманьяков, — пошутил Миша Глебов.
— Михаил Палыч, вот интересно: почему в огонь чем больше смотришь, тем больше хочется смотреть? — подхватила его мысль Лилька.
— На некоторых девчонок так же… — пошутил Миша.
Семёнов хмыкнул. Ему тоже хотелось сразить Лильку остротой. Он собрался обратить внимание всех на себя, хмыкнул, но… промолчал. Лилька пристально посмотрела на него и перевела взгляд на Мишу.
— На парней, наверно, тоже… так же? — переспросил Миша Лильку.
Но все молчали. Из камералки вышел Феликс. Он, словно автомат, одну за другой вонзил в небо двенадцать очередных списанных ракет и вернулся в балок.. Последняя ракета погасла над лагерем, возвещая начало ночи.
Маршруты
За три дня Феликс исхитрился провести ревизионную съёмку замка структуры Охмылька. Но на завершение этой, не предусмотренной проектом работы, требовался ещё месяц. Сезон — которого не было! Не было времени, не было финансирования, не было и людей. Ко всему прочему, Валя Рождественская, занимавшаяся три сезона этой съёмкой, наотрез отказалась закончить работу «промежду прочим».
Оставалась, впрочем, как это часто бывает, небольшая призрачная догадка и, связанная с нею, большая и зыбкая надежда. Но это Феликс Риманн носил в себе — как самое сокровенное.
…Геологи быстро пересекли остаток подходного пути и вышли к подножью Охмылька, стоял тот час, когда солнце стало пригревать плечи и выгонять рабочий пот. Обводнённые скальники гребня поблескивали издали причудливым отражением солнечных бликов. Туман гнездился в наиболее низких лощинах, медленно поднимаясь вверх.
— Возможен дождь. Надо успеть пройти по зоне отсюда и до Гнилой лощины. У Гнилой — брошенный сруб от буровой вышки, там и укроемся. Вы не устали? — Феликс торопливо топтался по курумнику.
Семёнов не устал. Правда, иногда его рот косило спазмой зевоты, а сердце гулко отдавалось где-то в ушной раковине, но общий тонус был активным. Живительной силой налитое тело легко взлетало над валунами и перемахивало рытвины, старые горные канавы и закопушки, продиралось — по своему пути — сквозь заросли «чепыжника».
— Ну, вот мы и на Кольце, — Пал Палыч, глубоко вздохнул и сел, открывая полевую сумку. — Понимаешь, мальчик, сам Охмыльк — как Сатурн — в кольце. В процессе всё увидишь. Давай мешочки.
— Паша, а кольцо-то где? Покажи его границы. Может, вы, Феликс?..
Пал Палыч встал и повесил сумку за плечо.
— Тебе, мальчик, Северно-Ледовитый океан не показать? Айсберги, белые медведи?..
Семёнов демонстративно пожал плечами, и незаметно оглядел горизонт Охмылька.
— А почему же тогда «пойдем по кольцу»? Наизобретали тут названий: какой-то Охвмыльк, Чудчечуайв, Юбъюб… Кольцо! Ты покажи мне это кольцо, а не покажешь, я скажу: «Клин». Клин, понял?!
— Покажу, — коротко закончил шеф и пошёл вперед, стукнув молотком валун, на котором сидел Семёнов.
— Кольцо! — ещё раз злопыхнул Кеха.
Феликс только улыбался в свои рыжие усы.
— Э, а мешочки?
Пал Палыч неудержимо шёл вперед. Словно одержимый погоней за своей собственной тенью с хитрыми притаиваниями и рывками на удачу, с обходными путями и одолением местности напрямки, он торопил время: торопил сегодняшний маршрут, нынешний сезон — уплотнял минуту за минутой, работая с азартной силой и внутренним сосредоточенным расчётом. На уклонах и подъёмах — проклятые «тягуны»! — было особенно тяжело, но именно здесь ускорялся человеческий шаг и рассчитанный на нём ритм. Двадцать восемь пар шагов — сколки пород на пробу; четырнадцать пар — замер с радиометра; а в пути — простукивание молотком всех каменных разновидностей и быстрые пометки карандашом на целлулоидной пластинке. С каждых двухсот метров — азимутальный поворот на 4–5 градусов и снова вперёд и вперёд…
В низинах геологи проходили по рваным влажным облакам тумана и спешили здесь ещё быстрее. И снова сваливались в солнечные курумы, плохо заросшие мхом, снова — взрывные канавы, гребни останцов, блюдца тундровых луж, сотни и сотни пар шагов.
— Не устали? — изредка спрашивал Пал Палыч.
— Нет, — однозначно отвечал Семёнов.
— Ты как, Феликс?
— Путём…
После одного из поворотов открылась панорама Гнилой Лощины. Сизоватая дымка с молочно-белыми хлопьями тумана издалека была холодной, точно прикосновение к холодной ножевой стали.
— Бр-р-р — передернулся телом Семёнов. — И туда надо идти?
— Надо и туда. Там и закончим сегодняшний маршрут.
Пал Палыча в минутной передышке одолевал пот.

Лагерь затихал. Солнце белых ночей уже не обманывало приезжих: привыкли ко сну среди дневного света. Распорядок предусматривал ранний подъём, хочешь — не хочешь, а ложись по часам. Зашнуровывали палатки, выгоняя последних комаров, выбрасывали молотки, и другое железо на случай ночной грозы, устало переговаривались — больше по делу.
Вот Феликс возвратился из камералки, умылся, поливая себе из кружки, и вытираясь, громко оборвал последние разговоры:
— Всем спать!
Западный горизонт в широкой панораме заката являл собой чудеса невообразимых художественных полотен. Здесь высмотрели бы себе новые краски и оттенки, а то и оригинальные сюжеты — и морянист, увлечённый голубыми тонами и игривым отсветом морской волны, и баталист с воображением, в которого нет ничего милее красно-алых искристых гуашей и, под цвет им, густо разведённых темперных масел; обрадованно списывал бы однодневщик-мультипликатор катящиеся валы гибких самоуничтожающихся и тут же заново рождающихся силуэтов троллей, гномов и покеров. И просто — насколько может быть простым самое величие — сидел бы и глядел, разинув рот, самый бесталанный человек. Рушились и катились к закату эпохи и незыблемые империи, разворачивались в атакующем марше рати чудовищных гигантов и уходили в небытие, подобно тридцати пушкинским богатырям, исчезающим в пучинах морских вод… Да, именно необыкновенное, невиданное порождает в человеке неизвестные ему силы, новые чувства и способности, изобличает либо слабую душу, либо истинный талант. В человеке всегда сидит бес творчества! Но как редко, как непростительно лениво выходит он на настоящие дела, подобные коловращению закатов заполярного солнца.
В лагере давно уже всё стихло, только лениво трепыхалось на слабом ветру висящее на флагштоке полотенце с эмблемой «ВТ-73», да слабо позвякивали связки консервных банок на колу у одноместки Ильи Бизончика, предназначенные для какого-либо шумного тарарама.
С холма, по нахоженной тропке, медленно, словно нехотя, спустились двое. Они тихо переговаривались, но больше молчали.
— Давай кончим, наконец, этот разговор, — уже с нескрываемой досадой предлагал мужской голос. — Ничего пока не ясно. Ты же знаешь, бывают исключения из правил. Подождём неделю, другую.
— Две недели! Я не могу так жить… Уже теперь всё ясно и… Надо подготовить за эти дни общественное мнение. Слух пустить, понимаешь? — отвечал девичий, со слезами, голос.
— Чудачка! Кто пустит слух! Я? Ты? Кто это может сделать? Да и зачем? Опять на первом месте — работа.
— Да, работа.
— К чёрту.
— Женя ни за что не простит.
— К чёрту и Сикорского!
— Тише ты…
— Свет не замкнулся на Сикорском, переедешь в Питер. Ведь это теперь само-собой разумеется?..
Снова надолго замолчали и тихо прошли мимо мужского бивака, спустились к столовой и остановились у жёлто-голубой палатки. Здесь жила Валя Рождественская.
— Валя…
— Не надо, Феликс. Возьми пиджак. Спокойной ночи.
— Спокойной…
Порывом ветра хлопнуло слабо натянутый угол тента и запарусило висящим на растяжке полотенцем. Потянуло южным ветром — холодным зюйдом с Белого моря.

Сегодня у Семёнова был самостоятельный маршрут. Бизончика, с которым в маршрутах чувствовал себя скованно, он умышленно не пригласил — решился на нарушение правил тэбэ. Утром было свежо и безветренно. Золотая средина дня, пик тяжелого физического труда: ни холодно, ни жарко, ни пыльно, ни влажно; умеренный вес груза на плечах, бодрящий ритмичный шаг и главное состояние организма при перегрузках — второе дыхание. Чувство неисчерпаемости сил, глубокий эмоциональный подъём, спортивный азарт.
Блестящая, выигрышная специальность — геология!
С чем, скажите, можно сравнить геологический поиск? С трудом шахтёра, металлурга, лесозаготовителя, моряка, натуралиста, или шофера? Где вот так: каждый шаг — испытание, каждый день — волевая борьба с природой, с обязательным её покорением и обязательным сговором с нею, с обязательным любованием, и слиянием в одно целое? А вся жизнь — поиск своего будущего: будущих комбинатов и городов, будущих путей и, наконец, будущих собственных характеров.
Философское расположение духа, овладевшее всем существом младшего лаборанта, притупило бдительность: Семёнов потерял тропу. Внезапно очнувшись от мыслей и быстрой ходьбы, он растерянно оглядывал безмолвное Заполярье и не находил знакомых очертаний. Было похоже на одно его детское просыпание: при надобности быстро выскочить на улицу, он долго брел по таинственным коридорам, переходам, лестницам, пока его не разбудила мать. Внезапно исчезли и коридоры, и таинственные фонари в конце них. Вот и теперь исчезли миражи, и проступила явь. Но тогда, проснувшись, Кеша увидел родные углы и привычные вещи, а сейчас родным был только он сам, в окружении враждебной и бесстрастной природы. Не двигаясь и сосредоточившись, Семёнов попытался представить свой путь в забытьи и место, куда он мог выйти. От кернохранилища на Юбъюб, мимо буровой установки и через Олений хребет. Слева остался ручей, потом три невысоких сосенки, потом… Потом… потом… Семенов заволновался. Чёрт! Куда же он ушел от сосенок? А проходил ли мимо них? В ручье он пил. А сосны? Кеха оглянулся назад. Позади, была незнакомая панорама. Так… Куда идти? Чёрт! Чёрт!.. Задумался! Но куда же всё-таки идти? На север, на юг? Как озарение пришла мысль о компасе. Семёнов быстро достал его, и отвернул ориентир. Стрелка крутнулась вокруг оси и скоро успокоилась. Север здесь. Семёнов шёл с юга. Это — оттуда. Парень развернулся по азимуту, наведённому по компасу, и поднял взгляд на горизонт. Там, за невысоким холмом, виднелись три верхушки сосен.
«Черт!» — еще раз чертыхнулся Семёнов и внезапно ощутил глубокое и частое сердцебиение. Вся картина тундровой панорамы обрела свое лицо: там был лагерь, впереди — Охмыльк. Ба! Знакомые всё места… Что-то слезливое и щемящее бросилось в переносицу и так же быстро отступило.
Парень сел на камень и несколько минут обдумывал случившееся. А если бы не компас? Как первый горький опыт общения с природой тундры — один на один — в памяти отложился незабываемый урок: внимание и спокойствие.
С камня младший лаборант встал с чувством лёгкой усталости, но вскоре это ощущение прошло. Кеха ускорил шаг и через четверть часа подошел к Охмыльку.
Высоко в небе кружилась белая птица. Делая плавные, широкие круги, она словно высматривала суть таинственных операций, проводимых человеком на земле. Он не замечал птицу. Она лениво скользила по белёсому эфиру, пока геолог шёл с частыми остановками.
По светло-серым развалам выветрелого известняка и темно-коричневой зоне амфиболитовых гнейсов, простукивая породы молотком, рассматривая их подолгу, либо мельком, монотонно шёл по маршруту. Иногда он присаживался, доставал увеличительную линзу и осматривал обломок породы с интересом ювелира или криминалиста: тогда и птица опускалась ниже.
В этой рудной зоне полезный компонент просматривался плохо, а желание видеть его — видеть, во что бы то ни стало — держало то у одного обнажения, то у другого и торопило его вперед, к тому, где, вероятно, текстура яснее, а руда богаче.
Рюкзак наполнялся сколковыми пробами, описание маршрута было однообразным.
Вот и птица, утолив любопытство, сделав широкий полукруг, ушла с кривой орбиты в беспредельные просторы. А Семёнов шёл и шёл интуитивно и по азимуту, монотонно исполняя рабочий цикл: двадцать восемь пар — сколки, визуальный осмотр, дневниковые пометки. А где-то далеко гудит улей Невского проспекта, звенят трамваи, а на пляже утомительно-томно прохаживаются загорелые стройные фигурки. А что, интересно, сегодня идет в «Баргузине»? На денек бы в Иркутск!
Однообразный архей. Молочное марево тундры. Звонкая тишина.
Саша Соколов вчера вышел на пегматитовую жилу с богатейшей минерализацией: турмалины, рубеллиты, синий апатит и зелёный берилл! Везет же! А тут — хоть бы дохленькая жилёнка. С кварцем, ну и с… С чем?
Обедать Семенов не стал. Не хотелось есть. Отметив мысленно половину маршрута, он минут двадцать полежал под солнцем и поднялся. Пора идти. Хотелось скорее в лагерь, к людям.
Присев к валуну, он надел лямки рюкзака на плечи и неожиданно замер: из-за возвышенности, напрягая могучую шею и хватая ноздрями воздух, на него смотрела огромная серая собака.
«Цыть!» — хотел, было крикнуть Семёнов, передергиваясь всем телом от отвратительно-неприятного облика настороженного зверя. И в то же мгновение собака исчезла. «Волк!» — вдруг сообразил Семёнов и бешено скинул рюкзак. Рывком развязал веревки и нащупал среди проб ствол ракетницы. Скорее! Ракету… ракету! Охлопав карманы рюкзака и вышвырнув всё из полевой сумки, вдруг с ужасом вспомнил, что ракеты… там, во вьючнике, в палатке… Для верности быстро перепроверил карманы штормовки и ещё раз — рюкзака. Вытряхнул рюкзак. Ракет не было. Что-то тяжелое внезапно прихлынуло к горлу. Пересиливая дурноту, Семёнов взял в руки молоток и влез на валун.
Волк исчез. Парень осмотрел окрестности и, пересиливая страх, трясущимися, руками собрал пробы в рюкзак. Надо бежать! Мелькнула мысль: «А что если?..» Открыв ракетницу, Семёнов вдруг обрадовался: Пал Палыч забыл вынуть ракету! Это же здорово!
В его руках было оружие. Пистолет!
Вооружившись, он пересилил себя, и осторожно ступая, поднялся на возвышенность. Волка не было.
— Драпанул, — вслух подумал Семенов. «Что же дальше? Продолжить маршрут? А если?..» — Противоречивые чувства вдруг наполнили его тело жаром.. Маршрут не закончен: Паша, с его отпуском, с его ужесточенным режимом, будет недоволен, да и подход — семь километров. А волк может быть здесь и завтра…
— Надо работать, — вслух решил Семенов, как бы обнародовав свои тайные сомнения и сжигая мосты к отступлению. — Всего-то один-одинешенький волчишка, и — трус. Если сунется — кокну ракетой…»
Более часа продолжал Семенов маршрут, ни на минуту не забывая о волке. Подсознание, как взведённый боёк, было настороже. Каждый нерв, каждый мускул, замкнутый накоротко на одну и ту же мысль — опасность! — чутко срабатывал на шорох и шелест кустарника, на дальнюю даль и попутные, скрадывающие перспективу, валуны.
Волк мог появиться внезапно. Если его цель добыть пищу, он, по волчьим своим повадкам, ведёт хитрую, неутомимую охоту, в которой главное внезапность и беспроигрышность. Нельзя с человеком играть как с зайцем: это опыт, добытый кровью предков — инстинкт. Только внезапность и безошибочный расчет. Иначе — смерть.
Но где же он? Может быть, рванул за подмогой, или вернулся к голодной стае? И скоро, стряхивая пену с красных языков, они окружат его на одном из валунов? И будут ждать сигнала…
Семёнов внутренне застонал и стал гнать от себя дурные мысли, усиленно пытаясь не думать о возможных последствиях. Вспомнил о нарушенном правиле тэбэ. — «Одиночные маршруты запрещаются»! Он нарочито педантично описывал маршрутные наблюдения и отбирал пробы, часто оглядываясь и стараясь тише стучать молотком. Страх — всё учитывающий контроль, или полная бесконтрольность духа? «Одиночные маршруты запрещаются»… — осой билась в мозгу Семёнова строка из «Правил безопасности»… Будь он сейчас вдвоём… с Маришкой. Да, с Маришкой! Страх улетучился бы словно дым. Семёнову внезапно стало стыдно. Значит вот он каков — мужчина, вышедший на борьбу с Природой, с Естеством мира… Оглушительно испугался волка, поджавшего хвост. Позор! Как хорошо, что этого никто не видел и… не видит. Стыд — не стыд, а страх сидит в тех самых печёнках. Так, где он там?!.
В то же мгновенье Семенов вспомнил: «Зелёненький!» Это же он, добрый бес тундры, Зеленёнький отогнал волка. Вот он, за валуном!..
Кеша поднялся во весь рост и приятельски помахал рукой восточному горизонту.
— Привет, Зелёненький. Спасибо тебе, зверёк…
В конце маршрута Семёнов обнаружил зону, мощность которой внезапно увеличилась в три… нет, в пять раз. И с каждой точкой наблюдения продолжала незаметно увеличиваться. Кеха понял: это нечто неожиданное. Такого не было за весь сезон! Что сейчас сказал бы Феликс?
Оставив рюкзак с пробами на видном месте, Семёнов быстро прошёл сотню метров вперед. Сомнений не было: это не зона, это — настоящее проявление. а то и месторождение! Открытие!
Вернувшись к рюкзаку, он быстро пометил в пикетажке точку начала этого явления и набросал абрис проявления на сотню метров вперёд. Решил на этом закончить маршрут. Это место завтра соберёт консилиум всех научных сил «Вороньей Тундры»! А кто открыл-то? Семёнов.
Он мчался в лагерь на крыльях успеха.

Вечером в палатку Феликса ворвался Илья Бизонов. Носивший даже среди рабочих лагеря кличку «Бизончик», он и в самом деле чем-то неуловимо напоминал молодого молочного бычка: так крупны и ладны были черты его тела. Впрочем, Бизончик совсем не оправдывал своего прозвания на деле. Его кубометры при замерах были традиционно не выше нормы. Феликс мирился с этим. По вопросу иногда возникавших авралов — копки закопушек, либо канав в трудных, но необходимых местах — он обращался к Илье.
Иногда Илья попивал. Феликс строго следил за запасами спирта, их никто не расходовал без его разрешения. Но спиртным иногда разило даже от канавы, которую разрабатывал Илья.
И сейчас он был пьян. Глаза его осатанело блестели. Крупный, красивый, он встал, уперев руки в стол.
— Так, значит, начальник… Готов расчёт. Я больше не рою канавки! Хватит с нас… хва-тит!..
— В чём дело? — Лицо Феликса наливалось знакомыми рыже-бардовыми пятнами.
— В шляпе! Вот оно где, моё дело. Ты же думаешь, я «Бизончик», — так мне и в три смены кайлится можно?.. Не, начальник!.. Мы кодекс знаем…
— Я спрашиваю в чём дело?
— А я отвечаю — в шляпе!.. — Бизончик грохнул о стол кулаком. — Деньги давай, уезжаю я с Бульбой завтра. Я не ишак… Сезон, как договорились, отпахал… И ша!..
— Бежишь, значит? — Феликс подошёл и в упор уперся в него взглядом, — кодекс чтишь? А как же контракт? Отряд в ответственный момент останется без рук? Без твоих нужных рук? Стыдно, Илья…
— Ну-ну… ну… Не стыди, не агитируй, не комсомол я… Ревматизм в этой дыре… — он запнулся, подыскивая подходящее слово.
— Как можно жить вот так — без добра в душе, без ответственности за себя, за всех, без веры, — ни к кому не обращаясь, спросил Миша Глебов, — да и во что ещё верить-то?..
— Ведь ты рабочий… — начал было Феликс, думая всё-таки устыдить парня, убедить, что он очень нужен отряду сегодня, завтра, три-пять дней… Что скоро ляжет снег… Но Бизончик словно ждал слова «рабочий»…
— Да, рабочий! Работяга! Институтов не кончали! Хотя и мы могем! Но гнить здеся с вашей вшивой геологией не буду… Гниите сами… —
Общий смех только взъярил его, он глотнул слюну и внезапно побагровел.
— Ржёте, начальники? Как бы не заплакать… — и резко вышел, запутавшись в пологе.
— Видимо, Люся отшила… — догадался Миша.
Дождь перешёл в снег. Повалил хлопьями. А чуть позднее — запуржило. Белый день неудержимо смешался с белой вьюгой. «У-у-юй!» — подвывало в низких небесах, будто кто-то ироничный хихикал над палаточным городком.
Завершение сезона
Пологи трепетали от порывов ветра, в щели заметало снежинки. Запас сухих дров, собранных в последние тёплые дни, грел души палаточных обитателей: «Не пропадём!»
«Не конец ли сезона?» — думали одни, лелея тайную мысль выбраться наконец-то на материк, на Большую Землю, к привычным, но основательно забытым, прелестям цивилизации. Они томились ожиданием.
«Неужели этим всё и закончится?» — удручённо думали другие, ответственные за сроки, результаты, завершённость этапов. И эти томились — опасением.
Были и третьи. Те, кто метался мысленно между Сциллой и Харибдой новых и старых взаимоотношений. Эти, вечно мятущиеся душевно, беспокоили всех своими вопросами. Но бурных дискуссий, таких как раньше, в белые ночи, не затевалось. Не клеилось. Всё уже было оговорено, всё досказано.
В палатку сибиряков забрела Лилька. Люся ушла к парням из КолФАНа: сверхъестественное статус-кво? Неведомо… Гудела палаточная «буржуйка». Колыхались стенки палатки. Колеблясь длинными язычками, горели спиртовые горелки.
— Сугробы будут? — вслух думал Пал Палыч.
— Лыжи не взяли… — рассеянно отвечал Кеха. — Нас вывезут отсюда?
— Жизнь не напрасно потратили?
— Ты о медалях?..
От вопроса к вопросу тянулась минутная пауза. Они, вопросы, словно крылатые выражения, зависали в сумрачной полутьме непостижимым содержанием.
Миша Глебов дописывал что-то в свои пикетажки. Экономил время, тратя его пережиданием непогоды. Обязательные условности геологических описаний, едва помеченные в маршрутах, обретали завершённость. Черновые абрисы — необходимые надписи и нумерацию.
Лилька листала подшивки «Буржуа де Пари».
Кеха Семёнов, сунув ноги в спальный мешок, теребил струны старой семиструнки и бормотал: «Свеча горела в полутьме, свеча горела…». Сочинял.
Пал Палыч на фанерном листе от ящика из-под чая раскладывал карточный пасьянс.
Все пили чай.
— Что вам на ужин?.. — Не глядя ни на кого, нараспев спросила Лилька.
— Хорошо бы водочки, — толи ответил, толи помечтал Миша Глебов.
— Дров хватит на три дня. — Кеха.
— Здесь неделями пуржит. — Пал Палыч.
— В столицах — двадцать по Цельсию, солнечно. — Миша.
— …А хотите горячей тушёнки?.. — Лилька.
— У нас, в Сибири, тоже… дожди — Кеха.
— Подбрось в печурку… — Паша.
— …со шпротами, али с сайрой? — Лилька.
— …Сам. — Кеха.
— Лариса Мондрус поёт. — Миша.
— …А кто теперь блистает в столицах? — Паша.
Так они вяло переговаривались, занятые своими делами. Ветер и трепет пологов задавали мотив. Коптили горелки. Гудела, мурча точно кошка, «буржуйка».
В Вороньих тундрах царила обычная сезонная непогода.
Ближе к вечеру ветер стихал. Внезапно потеплело, и снова пошёл дождь.
Утром от снега остались одни — зимние! — воспоминания.
Всю оставшуюся неделю царила «переменчивая погода». Было сыро, зябко и противно. Учёные НИСа МГРИ решили закончить сезон. К ним присоединился отряд КолФАНа. Питерцы и сибиряки продолжали ходить в тундру.
Но через день и они получили радиограмму: «В связи с неблагоприятным метеорологическим прогнозом на последнюю декаду августа сезонные работы на объектах прекратить в срок до первого сентября».
Фанерные вьючники, рюкзаки, с торчащими из них тубусами и ручками геологических молотков, разнородные тюки, сумки, сетки, баулы — всё снаряжение экспедиции, упакованное для транспортировки — стягивалось на поляну, вдоль дороги на Мудчечуайв. Скучкованное по партийному признаку, оно напоминало пёстрый азиатский караван, развьюченный для ночлега.
Но стоял ясный день. По-осеннему тёплая тундровая лётная погода.
Ждали очередной вертолёт.
Запаковано было всё, кроме недвижимости будущих сезонов. Завьючено для долгого пути, предусматривающего перегрузки, переноски, перевозки… И ожидания.
Свободные от забот люди тундры разбрелись по лужкам, собирая переспелую морошку. Иные лежали на тюках. Игорь Заставкин, терзая «Спидолу», ловил радиоволны. Они издалека разносились по тундре, создавая иллюзию населённых миров. Что-то по-своему лопотали китайские дикторы, быстросменяемые джазовыми ритмами американских «бэнд». Свистели и щебетали неопознанные позывные. «Говорит Москва. Вы слушаете радиостанцию «Маяк», — врезался до боли знакомый русский голос. И тут же… «Пик-пик-пик…» — вечный сигнал космического поиска…
Игорь искал «Голос свободы».
Свобода! Уже завтра многие из них попадут на Невский и Арбат. В круг родных и любимых. В суету городов и в потоки машин…
— Здравствуй, милая!
— Здравствуй!
— Здравствуй, моя кошечка!
— Здравствуй… здравствуй… здравствуй!..
Кеха и Маришка уединились в грузовом сарайчике на окраине вертолётной площадки. Лёжа на стеллажах, напротив друг друга, они молчали. Вошла и бесцеремонно заняла свободный стеллаж Лилька.
Через щели были видны «кадрики жизни»: последние рейсы грузовика и полусонное броуновское движение на опустевшей базе.
— Лилька, собери мне морошки… — тонко намекал Кеха.
— Пусть Марина…
— Кто тут повар?
— А я уже не повар.
— Сменила ремесло? И кто же ты теперь?
— Теперь студентка пятого курса. Между прочим, филологического факультета МГУ.
— Ты… филолог? Ах да… «глюкая куздра, терзает бокренка»…
— … бокряча…
— Верю. Маришка, пойдём собирать морошку…
— Скажи, ползуниху…
— Лилька!..
Маришка молчала. Отвернувшись к щелям сарая, она словно окаменела. Плотная, в ватной телогрейке, поджав ноги и засунув руки в рукава, она и впрямь напоминала серый гранитный валун.
Рано или поздно прилетит «четвёрка» или «восьмёрка», заберёт их первой партией в Ловозеро, а потом самолётом — до Москвы. И всё закончится… Вороньи Тундры, костры, ребята… И Семёнов. Да, он тоже уйдёт в… прошлое. В невозможное прошлое?..
Маришка не могла избавиться от надсадного чувства. Во рту горчило. И щипало глаза. Какой отвратительный мир! Почему нельзя шевельнуться? Почему не сказать «нельзя»? Нельзя расставаться! Разрушить что-то главное. Что-то построенное с неимоверным трудом…
Ну почему не сказать ему, этому глупому Семёнову, что она, Маришка, может… да-да, может просто умереть! Не вынести разлуки! Ни одной минуты. А почему он молчит?.. Почему не говорит ей давно придуманных слов? И вообще, почему щебечет с этой неуклюжей поварихой?..
— Маришка, ты спишь?..
Да, она спит! Не может скинуть оковы сна! Закована в броню! Но пусть он спрашивает снова и снова… Пусть расколдует её!
Маришка резко повернулась от стены. В ту же секунду за стеной сарайчика раздался пронзительный вопль:
— «Вертушка» летит!
И общий гомон людских голосов подтвердил очевидное: «Ми-8» стремительно приближался к лагерю. И вот уже сделал крутой разворот, и завис, и пошёл на снижение. Секунды и — лопасти, только что со свистом рассекавшие воздух Вороньих Тундр, остановили своё вращение и обвисли.
Никто не двигался… Стоящие, сидящие, лежащие на взгорках фигурки отъезжающих, казалось, ожидали какой-то общей команды. «И дольше века длился миг!..»
Но откинулся трап, показалось улыбчивое лицо «летуна» и высоко в небо вонзился чей-то командный вопль:
— Гру-зись!..
Оцепенение прошло. Засуетились, забегали… Заговорили и закричали… И началась погрузка, как всегда, бойкая и бесшабашная.
Семёнов протиснулся к Маришке, сидящей на спальниках, у круглого оконца вертолёта. Нащупал её руку и взял в свою, уткнул голову в иллюминатор рядом с её затылком.
— Что там?..
— Олений… И Зелёненький…
Там, внизу, стремительно отрываясь от маленькой тени, отбрасываемой «МИшкой», в дальнем далеке навсегда и безвозвратно оставалась каменная страна — Вороньи Тундры.