Гать

https://ridero.ru/books/gat/

Вся СТИХИйная гать

«Гать» — новая книга стихов и прозы Алексея Болотникова, подводящая итог этапа творческой жизни. Есть в книге и подназвание «Вся СТИХИйная гать», подчеркивающее объединение в книге нескольких циклов стихов. Точнее, периодов работы над тем или иным циклом. Да и циклы имеют заголовки: «Первобытная эра», «XX век. Студенческая эра», «XX век. Экспедиционная эпоха», «XX век. Сезон туманных перспектив» и другие, объясняющие читателю и временные рамки написания стихов и их тематические особенности.



Название книги «Гать», ведущее к понятию «дорога через болото, настил через трясину», выбраны автором в процессе осмысления творческого пути. «Гать делается из сучьев, жердей, брёвен, уложенных обычно поперёк движения. Гатить — строить гать через болото». Именно такими представляются автору стилевые особенности его поэтических творений — зыбучесть метра и ритма, психологический романтизм, образное многотемье… Конечным итогом выбора является непременное преодоление непроходимых троп и дорог. Словом, оптимизм жизни.

«Гать» увлекает читателей поэтическим колоритом авторской философии стихов. Их жанрово-тематическая сторона то склоняется к лёгкости бардовской поэзии, то выявляет новые жанровые тенденции: стихи-размышления, стихи-диалог, стихи-пейзажные зарисовки и другое. Из многообразности форм и тем родился сложный и увлекательный симбиоз поэзии автора. В книгу включены: поэма «Тебе я кланяюсь, село» и главы из книги «Экспедиция называется…», содержанием не выпадающие из образа «Гать».

Первобытная эра

***

Стихи — коробочки со спичками.

Строка — нацеленный запал…

Лежат, пожарами напичканы —

Бризанты, тол иль аммонал… —

Они, стихи мои горючие,

Пером ли вписаны в строфу,

Клещами ли в катрены вкручены,

Написаны, как на духу…

Одни — тягучие, как патока,

Как мёд — змеятся и горчат.

Другие — вылиты из пластика,

Блестят строкой, но не звучат.

И всё ж они — костры стихийные,

И всё ж пожары дум моих!..

Лежат не строфами — махинами! —

В коробках спичечных стихи.

Молитва

Господи, благоволи писать

Чистые, изящные глаголы.

Благоволи посмешищем не стать,

Чтоб не распяли:

— А поэт-то голый.

Чувства не обнажены в стихах?

…Я пишу запальчиво, не мысля…

Но мыслить в стаде, вторя пастухам,

Не Богом, извини, поэт немыслим.

Благоволи подняться до тебя!

Я понимаю: зависть, дьявол, эго…

Но дай мне слово… Пастыря любя,

Благоволи записывать… от Бога!





XX век. Студенческая эра

К Меркуцио

Люсе Щегловой

Твой голос, низкий и притворный,

Срываясь на тончайший альт,

Летит по каменной Вероне,

Тревожит каменную даль.

C презреньем к страху и опеке

Ты там, где драка и кутёж,

Ты шут, Меркуцио Монтекки!

Но славно, видимо, живёшь!

Злословишь яростно, Меркуцио,

Смакуешь слог свой, словно мёд,

А замолчишь — и станет скучно,

И кто молчание поймёт?

Но вдруг — случится! — на минуту

Твой крик отчаянный замрёт,

А человек услышит муку

И в то отчаянье войдёт,

И станет близок человеку

Твой образ мысли и лица…

Но в мире том

                от века к веку

Живёт предчувствие конца…



От века к веку — мир прекрасен.

Но ты извечно смертен в нём.

А звук молчания напрасен.

А человек и глух, и нем.

***

— Я известная маска,

На карнавале старая.

Таинственная гримаска

И гримаса лукавая,

Заслуженно-окаянная

По вековым анналам

И шёпотом осиянная,

И опытная каналья…

Я знаю: не так скучает

Без стрел Амура колчан,

Как руки твои ночами

По нежным её плечам.

И — ни крика, ни стона —

В светлом лепете гамм

Свяжет тебя истома

И бросит к её ногам.

Но только  крепче оковы,

И только — мёд по усам.

— О, маска, скажите, кто вы?!

— Ромео, шерше ля фам.

Я тоже любить умела,

Но что обо мне сказать?..

Химера, сеньор, химера…

Но есть у меня глаза.

И вижу, как жадно ищешь

Лицо сеньориты Маски.

Знаю, сеньор, ты нищий

Без щёчек её атласных,

Без ласки её и…

— Полно терпенье мое пытать!

О, маска, ты просто клоун,

Не время теперь болтать!

В искусстве своём притворном

Ты славишься на веку…

Скажи, сеньорита в чёрном

Иль в алом она шелку?

— Не горячись, Ромео.

Не всякая плоть — халва.

Ты можешь быть счастлив с нею,

Но помни: шерше ля фам!



                Рис. Н. Уляшиной

Автопортрет

Вихор зализан.

Бритое лицо.

Глаза по плошке.

Цвет — поддельный палех.

Губа, как лихо,

Эхает в лесу.

Ну, может быть, ещё…

Душа в опале.

Портрет готов.

Есть что-то от совы…

«Сотри случайные черты…» загула

И ты услышишь беспокойство гула

Одной, случайно взятой, головы.

А ниже —

Абсолютно ничего!

Косой сажени,

Царственной осанки…

— В душе ожог иль поцелуй богов?..

— А в душу не моги таращить зенки.

Пародистам А. Вознесенского

— Ещё чего!

Пародии на лучшего поэта?

Это благородство пули пистолета.

Это одиозы из-за занавеса,

Или нечто вроде «дэз»ы…

Или — коль хотите —

В нашей федерации

Это похерительство

Экстрадеградации,

Это консервация

Экспериментаторства.

Всё — антиовация.

Всё — антимытаторство!

Настрогают перлы,

Прут, как на рога…

Ишь какие смелые!

Ну, а на фига?!

Натали

— Натали, Натали, мой свет!

Лучшей женщине — право бала!

На музЫку запрета нет.

И кружИтся и крУжит зала.

У свечей пикировок тир.

Обнаженье вельможной спеси.

Иноземной страны сатир

Продырявил меня и — весел?

Сноб, живущий века мельком!

Одиозное — и при этом

Тошнотворное! — из знакомств —

Прекратить его пистолетом!..

Мсье Данзас… пистолеты… милый!

Ах, как нынче рука легка,

Проводившая чрез чернилы

Поколения и века…

Камерюнкерство… Этот дар

Монархический давит плечи.

Друг Владимир Иванов Даль,

Растолкуй мне словечко «вечность»…

Ты молчишь? Отчего не рад?

Этот воск, серый гипс лица

Отчего принёс на парад

Расставания у крыльца?

Этот бал, Натали… Обман…

Ранит сладкое слово — жить!

Ах, опасно тебя кружит

Белобрысый щеголь шуан.

Натали… Натали… лежит

В январе белый снег лучист.

Что рука твоя так дрожит,

Как осины осенний лист?.. —



И кружится, ложится лист

На лучистый январский снег.

На лучистый январский снег

Человек опустился ниц.



***

«Со мною вот что происходит:

Ко мне мой лучший друг не ходит»

Е. Евтушенко

Ну, что такое, что такое?..

Ко мне бывают эти двое:

Он — крови гул и приступ боя.

Она — суть небо голубое.

Точнее, царственна собою,

Она изяществом изводит,

Меня в смущение приводит!

Он — забавляется трубою…

Они часами колобродят,

Чернят бумагу вкось и кривь,

Меня то сводят, то разводят

С не самой лучшею из рифм.

Они приходят, не звоня,

Средь бела дня, в бессонной ночи

Они бывают… А короче —

Они преследуют меня.

Они исследуют меня!

Под их влияньем существую.

Как будто красного коня

Купаю в речке и… рисую.

Пишу. Спешу, по крайней мере,

Постылых отрешиться слов.

Ищу божественность в Гомере,

А нахожу — средь сандунов.

Хожу, покуривая «Визант»,

Враг суматохи и стихии,

Опубликовываю вызов:

— Я не готов писать стихи.

Да и вообще — ко мне нельзя!»

Как наилучшие друзья

Ко мне бывают эти двое…

Ну, что такое, что такое?!

Преподнесут букеты дыма

И требуют отображенья!

Он — властный зов стихосложенья,

Она — прелестнейшая тема.

Буряту Баяру Жигмытову, поэту

«…Рыжий конь по Боргою летит,

Хватая ноздрями ароматы костра из аргала»

Б. Жигмытов

Лунноликий!

В улыбке подобный луне,

Улыбаешься и безмолвно взгляд опускаешь

В беспредельной любви к аргамаку.

Милый друг мой! Тоскует седло по тебе,

Убивается-бьется птица в окне.

Наклоняется мама головою к полыни и маку.

Рыжий конь по Боргою летит, как стрела,

Сквозь отар вечеряющих шёпоты…

Ты уехал, Баяр, поклониться спеша.

Прислониться щекой дорогому улусу.

Ты уехал.

Твой «скорый», спешащий в Пекин,

Перекинулся за горизонт.

Ты ушёл. Но осталось вино на столе.

Мы остались при нём околачивать груши

Самых спелых времён.

Экспромт

О, ремесло!

И долг, и право,

Ком серой глины на станке.

О, бес извечный, бес лукавый,

Ты снова ластишься к строке.

Грунтуешь холст и кофе варишь.

И злишься — с мыслью наравне,

То бог, то раб, то друг-товарищ,

Живи и бражничай во мне!


Тебе я кланяюсь, село
Поэма
«История простых людей — собственных бабушек, дедушек, односельчан — не менее важна, чем деяния великих. Она учит ценить важность жизни каждого человека».
Алексей Бабий
— Какъ звать тебя, старинушка?
— А что? Запишешь въ книжечку?
Пожалуй, нужды нет! Пиши:
«В деревне Босовъ Яким Нагой живетъ,
Он до смерти работает, до полусмерти пъет!»
Н. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо»

 

Струится, струится время,
Течет, кипит и бурлит.
И над полями всеми
Дух плодородья стоит.
Сколько веков здесь пройдено!
Сколько слетело стай.
Дней и ночей твоих, Родина!
Попробуй теперь узнай…
Просторы все те же, вольные,
Луга, и река, и бор…
Песок золотыми волнами
Заполз в крутой косогор.
Строги над Тубою скалы.
О них расшибают лбы
Бури большие и малые,
Летящие, как из трубы.
На летних загонных пастбищах
Не счесть коров и телят.
Богатства колхозные празднично
В будущее глядят.
Село, в синеве купаясь,
К реке привалило бок.
А новизна какая
Раскинулась на восток!
Улицы и кварталы,
Как городской массив,
Радуют небывалым
Размахом зодческих сил.
О, красота земная!
Творенье умелых рук.
Право, совсем не знаю
Слова о вас без мук.
Смотрю я с горы Егорьевской
На этот простор родной
И чувствую привкус горечи
Где-то в клетке грудной.
Неужто судьбе угодно
Меня увести опять
От тяжести благородной
Эту новь созидать.
Вон на том возвышенье,
Где в церковь хаживал люд,
Сад моего поколенья…
В нем ярко цветы цветут.
А нашим отцам и братьям,
Навечно ушедшим в бой,
Стоит обелиск в объятье
С вечностью и землей.
Ветры его ласкают
И умывают дожди.
Головы мы склоняем
С жаркою жаждой жить.
Огромный дворец культуры
Недавно народ воздвиг.
…Отцов прошивали пули —
Нам счастье жить за двоих.
Сижу я на камне, хмурый,
…Транзистор, Чайковский, грусть…
Михаил Шабалин
________________________________________
***
Что блазнится в панораме?
Тесь. Селенье в пойме рек,
в заветерье, под горами…
Гвоздь пейзажа — человек!

Лесостепь и степь с полынью.
Хвойный бор с бурундуком.
Поле гречки — белым клином.
Эхо — ухо с языком.

Плесы, заводи, песочек,
прокаленный до бела.
Оп!.. Обрыв. А там — мысочек.
Тина. Омут. Вурдалак.

Рыбачок настороженный!
Безмятежная вода…
И мотив земли мажорный,
страстно названный «страда!»

Страдовало наше племя —
от мала до велика —
на покосе, где беремя
собирало в волока.

Волока — на волокуши,
да в копешки, да в стога.
Ах, покосы!.. Это кущи
деревенского мирка.

Сквозь века неторопливо
по лугам бредут стада.
Песнь молочного разлива
до-мажор берет с ведра.

Ботала /чу — ксилофоны! /
В хор полуденных цикад
вносят умиротворенный,
равнодушный, мерный лад.

И бредут стада лениво,
и мычат на облака.
Затуманивает нивы
пар парного молока.

Вечереет. Свет заката
багровеет над селом.
Это было все когда-то
в мире, отданном на слом.

***
Теперь село живет неторопливо:
Дрова, солома, выпивка, навоз…
Традиционность… Летом это — лыва,
В субботу — баня, в зимний день — мороз.
Можарин, скотник, запрягая в сани,
Традиционность сельского житья —
Кобылу Маню — в сумрак зимней рани
Намерен в снег втоптать узор шитья.
На ферму едет. Здесь его нагрузка,
На ниве ОАО, в среде других
Наемников (не бойтесь: слово русское
И без кавычек пишется в мой стих).
Ещё лет пять каких-нибудь обратно
Они колхоз свой продали за шиш.
Свой пай: свободу, шанс… И безвозвратно,
И беспросветно согласились жить.
Теперь у всех своя традиционность:
Работа… скот домашний… нервный срыв.
А клуб? А сход?.. В конце концов, законно
Есть ширь околиц, то есть — перс-пек-тив.
Уже ушли слова из лексикона:
«собранье», «члены», «пай», «партхозактив»,
«уклад колхозный» (нынче вне закона…
А «члены» — только в сцепке с нормой «мать их»)
…Вначале было слово. Вслед уходят
Традиции колхозного уклада.
На очереди хлеб… земля…
Свобода
жить.
И умереть… услада.

***
«…Бахвалъ мужик! Каких-то словъ особенныхъ Наслушался: Атечество,
Москва первопрестольная, душа великорусская. «Я — русский мужичок!»
Н. Некрасов «Кому на руси жить хорошо»
Собираются люди на сход.
Сход, конечно, не инаугурация.
И вопрос на повестке не тот,
И не время теперь собираться,
И не любит собранья народ:
За него решено — полагает он,
Демократия — хитрый урод:
Жрет у бедных. А служит богатым.
Дел домашних невпроворот:
То штаны залатать, то заплот.
По весне распочать огород…
Ну, а сход?… «Формализм и трепло!»
Впрочем, власть отчитаться должна.
По уставу положено ей.
Ни язык не болит, ни спина.
Да к тому же ей, власти, видней
Как спасать умирающий бор,
Куда мусор накопленный свезть.
Почему, наконец, до сих пор
Не обрежут тарифы на свет?
…Собираются люди на сход.
Надо телку пристроить в табун.
И идут: тетя Маша, Федот,
Гаврилюк, неуемный трибун,
Председатель, и зам, и пастух,
Как всегда, дядя Ваня Сахно…
До других не дошел пока слух:
«После схода покажут кино».

В темном зале эпоха сквозит.
Обносились портьерные плюши.
Интерьер, как живой реквизит
Из спектакля про мертвые души.
Но — живые! — мрачнеют сердца.
Что ж мы так опускаемся, люди?
И ругаем сквозь зубы творца
И себя, драгоценных, не любим…
Говорим свысока, сгоряча,
Допускаем, что нет виноватых.
Меркантильного мира… — мирка! —
Сторожим свои крайние хаты.
Нам бы выйти на солнечный свет,
Нам бы белому свету открыться…
Через новый — новейший! — Завет
Освятить наши души и лица.
Но пока все идет чередом.
Власть работает меньше, чем ест.
Приступает к работе с трудом
Сельский сход. К сожаленью, не съезд.
Кворум есть? Ну. а если и нет —
Меньше криков и критики с мест.
Для начала приезжий поэт
Огласит свой — земле! — манифест.

«Здравствуй, земля минусинская, красная!
Здравствуйте, поле и степь с перелесками!
Здравствуйте, реки с песчаными плесами,
омуты, отмели с чайками местными!
Здравствуй и ты, человек минусинский,
всяческих званий и всех поколений,
близко знакомый, родной, деревенский;
соль ли земли или тайна явлений!..
Знаменский, тигрицкий или тесинский,
шошинский, койский, николо-петровский,
и городокский, и большеинский,
здравствуй, народ мой сибирский и русский!
Здравствуй, земляк, кажется, новотроицкий!
Точно, кавказский! Да знаю я, кто ты!
То загулявший от Пасхи до Троицы,
то затонувший в безбрежность работы.
Пахарь земли моей пряной и жаркой,
в помыслах вольный, в суждениях скромный,
сын хлебороба и сельской доярки,
век не знакомый с ярмом и короной…
То загрустивший по сельской красавице,
то от души «Выйду ль я…» заблаживший,
разве ты можешь кому-то не нравиться?
Только побрейся и скинь сапожищи.
Здравствуйте, женщины! Милые, ясные…
Верные в долге, святые в любви!..
Воспеты вы русским поэтом Некрасовым!
Дома поют вас поэты свои!
Здравствуйте, шествуйте в звании чинном
русской, сибирской, красивой мадонны!
Мы любим вас так: без ума, беспричинно,
как любят березки у отчего дома.
Здравствуйте, дети! Плоды вашей матушки,
рожденные в оранжереях любви.
Крупицами счастья — пчелиными взятками! —
цените нектар минусинской земли.
Бог всемогущий! Руки мановением
вращая земли азиатскую ось,
храни нас всегда — до последних мгновений!
Чтоб нам безмятежно и вольно жилось».

***
Герой мой, слава богу, не пророк.
Он, слава богу, друг мой закадычный.
Ещё замечу, как бы между строк,
Я затруднен явить его в наличии…
Героя своего я назову… И жаловать прошу —
Георгий Глотов. Он агроном. И корни, и ботву
Лелеять и растить — его забота.
Ещё он спец в выращиванье птиц
На мясо и на пух. Но это к слову.
Часы и дни его — мельканье спиц.
А мы должны приноровиться к лову
Не будничных мгновений, не часов,
Но — фраз его скупых, афористичных.
Пока ж закроем рот наш на засов,
Не множа попусту базаров птичьих.

Мы шли с ним трактом. Велики катили.
Он горячился, кроя в бога мать.
— …Ты ведь партийным был. Скажи, не ты ли
Тем рейдерам мог противостоять?!

— Они нас обошли — акцио-нэ-э-ры!
Меж ними — сговор… подлость и… подлог.
Предприниматели! Предпринятые меры
Им вылезут остро, как вилы в бок…
— Уже есть жертвы?
— Да, поумирали…
— Судились? Или как?
— И это есть.
— А прокурор?
— Мундир не замарали.
На их мундир давно не липнет… честь.
— Скажи, где правда, если всюду — ужас?..
— На кладбище… плита есть… «Лицемер»…
Под ней лежит, в гробу перевернувшись.
Там склеп её сестер родных — Химер!!!»

…Мы замолчали… Нужно было выпить.
«Земля вам пухом… поминай вас бог».
Выпь на осине надрывалась выпить.
Собаки лаяли. Зарей алел восток.
…………………………
Ну, что такое — это ОАО?
Какие у него предназначенья?
Когда колхоз был — старое село
Работало до самоотреченья.
Хлебами засевало свой массив,
Косило сено на земле покосов,
Бахчи, табак… А кроме яблок, слив —
Уж о садах мечтало абрикосов.
Теперь колхоз упал аж до ЗАО.
Все буквы аббревиатуры — лживы.
«Закрытое»?.. Да правда ль?.. От кого?..
А кто акционеры сельской нивы?

***
Глаза наш Глотов продирает в пять.
Кричат речевки петухи и гуси.
Жена и дети в пять ещё сопят.
— Корову в стадо не проспи, Танюсик…
Сходи к тёть Гале, закажи кредит…
К обеду — борщ и… бабу… на закуску!»
Танюсик вскакивает: «Да идит-ты!»
И запузыривает вслед ему подушку.

УАЗ в Убрус уж выжимает газ.
Георгий Глотов, словно хор турецкий,
Кричит на голоса PR советский:
«Когда едет Гога на Кавказ,
Солнце светит Гоге прямо в глаз,
Когда Гога едет на Европу…
Светит незнакомая звезда!..»

В семь — разнарядка: пряник или кнут.
К восьми — засыпка сеялок пшеницей…
Наш Глотов там… Наш Гоша Глотов тут…
Как Фигаро. И потом лоб лоснится.
Сегодня быть войне: из колеса
За полчаса посевов вышла «грыжа».
На камень шла — наехала коса:
— Ты почему не доложил! Ведь ты же…
— Я — агроном! Зерно — моя забота!
У нас есть инженер-механик… царь!..
Следить за гайкой — не моя работа!
Докладывать — я вам не секретарь!»…
И пыль полей пошла наперекос.
Свистели пули, дротики летели…
Директор ахинею нежно нёс.
И агроном нёс признаки метели.

***
— Вот такъ-то! а по-нашему,
Коль началъ, такъ досказывай!
Н. Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо»
Тесь — это речка Тесинка, любимая.
Бирюзовое русло, куда мы сигали
В пополуденный зной, как ельцы и налимы.
Перекаты лизали следы за ногами.
…Это плесы песчаные, пляжи валунные,
Над которыми чайки крикливо кружали,
На которых девчонки, совсем еще юные,
Нас, совсем еще юных, за руки держали…

***
Прослезился над картиной:
Дорогая пастораль…
Речка Тесь с болотной тиной.
Впрочем, речка-то… едва ль.
Заболоченное русло,
Потеряв державный вид,
Уж не властно, как ни грустно,
Мою память оживить.
Помню: давешние люди,
Брали летний перекат,
Замочив не только муди,
Но и груди (у девчат).
Говорят, водились щуки.
Ну, а снизку пескаря —
На жареху! — лишь со скуки
Не ловила ребятня.
А куда ж, куда уплыли
Перекаты, пескари?..
Тебя, речка, заловили…
Да не люди… Технари.
………………………..
Тесь — это кузня, конюшня, курятник
И четыре бригады, а пятая — кладбище.
Это церковь. Увы, как униженный ратник,
Как расхристанный поп — без иконы и крыши.
Это Ленин. Товарищ, разрушивший церковь,
Соборность, духовность, державность и веру,
Стоящий в акациях, брошенный в сквере,
И в славе, и в чести, и в силе померкнув.
Тесь — это клуб обветшалый, но… «имени…»
Позабытого в летах героя «…Савицкого».
(По старинным архивам советские пимены
Сохранили в анналах следы летописные).
…Это клуб, кинозал и пристройка из бруса,
Бильярд и спортзал, и для танцев фойе…
Отодвинулось время! Дюже дальше Убруса.
А душа о былом, об ушедшем поет.

***
Обучен игрекам и иксам,
Я уезжал за интегралом.
Багрянцем лето догорало,
Березник с листопадом свыкся.
И бор сосновый на опушке
Простился обреченным взглядом…
Вот скрылись из вида избушки,
Плетни… Глаза застивши ядом,
Вот дымка над селом взвилась.
Село предстало деревенькой…
И тракта тоненькая венка
Оборвалась…
Все стало — будущим и… прошлым.
Как сноп, отсеченный серпом,
Все прошлое — чертополохом,
Все будущее…
Но о том
Молва росла, как борода.
В деревне солнце догорало.
Я уезжал за интегралом
В докучливые города.

***
Тесь — это люди. Родные тесинцы!
Это Бальде, Байковы, Филатовы, Юшковы…
Это Зайцевы, братья и сестры красивые,
Нестеренко, Натыры, Мужайло и Пташкины.
Коренные — Осколковы, Бяковы, Юдины,
«Горьковские» Акуловы, чьи-то Курбатовы,
Это Савины — братья и братья Прокудины…
Жили в славные годы, в шестидесятые…
…………………………………………………..
То — идиллия, не более.
А случившаяся кровь
Растворилась в алкоголе
Нищих классов и воров.
…С позабытым интегралом
На побывку — из войны
С новым русским капиталом —
Прибыл. С комплексом вины,
С заржавевшим арсеналом
Окровавленных стихов,
Карантинным приживалом
Поселился здесь я вновь…

***
Весна разверзается в пашнях Убруса,
Подснежников зреет десант.
С нашествием их воевать не берусь я.
Я пленник, а не диверсант…

***
Ты — Ленька? Ты правда вернулся?
И снова сюда — насовсем?
Сорвался с таежного курса?
С маршрута сошел, Алексей?
«Наверно… возможно… посмотрим…» —
Я вам отвечал невпопад.
И рад был тому, что усмотрен,
И узнан, и принят назад.
Какое счастливое чувство:
Открыть интерес земляков
К себе, не к персоне искусства,
Не к автору беглых стихов,
К себе, деревенскому Леньке,
Из прежних односельчан,
Уехавших в город давненько
Учиться конкретным вещам…
Вернулся не рваным, не пьяным,
Не конченным вечной нуждой.
Возможно, немножечко странным
И… обремененным виной.
Виной — не виной… Сожаленьем
За четверть — вторую — годов,
За службу до самосожженья
У лживых идей и богов.
Вернулся обросшим телесно
И отягощенным душой.
Я дома. Сельчане, мне лестно:
Вы интересуетесь мной.

***
День первый ноября явился бледнолицым
И нежностью колючей растёкся по крови.
И веет от него Отечества величьем,
И распирает грудь предчувствием любви!
Отечество мое! Сибирское селенье,
Крестьянский утлый двор, сермяжная изба…
Не знаю в жизни я заманчивее плена!
Пленила ты меня, крестьянская судьба!
……………………………..
Кочегарит зима,
Подпирая полнеба столбами.
Деревенский дендрарий дымов
На канун Рождества.
Ах, деревня моя!
Моя связь с родовыми гробами,
Признаю за тобой
Свои древние корни родства.
Попаду на гулянье,
Под гулкую блажь самогона
Забреду в сеновал,
Как корова, сломавшая жердь.
Отпусти меня, город, сюда!
Отпусти на полгода…
Только на ноги встать,
Только вспомнить земельную твердь.
Провалившись в сугроб,
Обнимаю мохнатое рыло…
Я люблю этот снег,
Это тканое чудо плетня…
Зацепило меня дрекольем,
Как гвоздем зацепило.
Неужели, деревня,
Ты все еще помнишь меня?

***
Новый статус пробую: сельчанин.
Сено, сани, печь… Иконостас.
Через тын февральскими ночами
Шуберт вьюжит, громыхает Брамс.
Облачаясь в шубу, за ограду
Выхожу я, сельский человек.
В меру пьян, куражлив до упаду.
И влюбленный в этот лунный снег.
Гей, мороз, щипни меня за щеки,
Испытай на дюжесть сизый нос…
Думал, городские человеки
Задохнутся от лихих угроз?
Думал, городские сопли жиже?
А душа затравлена постом?..
Э, пойду в гумно, надену лыжи!
Или, может быть, ещё… грамм сто?
Отчего ж не выпить яд столичный,
Как бальзам от моровой тоски?
От судьбы общественной и личной
Отчего ж не покусать куски…
Жжет студеный хиус с Енисея.
Зычным «Енисеюшком» поет…
«Я твой хор! Услышь меня, Расея?!»
Ан-не слышит… Дремлет. Или пьет.
 

***

Тесь — старинное селенье
Средь березовых поленниц,
В цвете Марьиных кореньев,
В запахах гумна и мельниц…
Избирателей — две тыщи.
И полтысячи дворов.
Но, пожалуй, не отыщешь
В каждом — куриц и коров…
Баритон овцы блеящей
Перерезал Витя Мягких
В мелодраме настоящей:
«Нет цены на мясо… мать их!..»
Нет цены на хлеб и масло…
Перекупщик — первый вор.
То ли совесть, глянь, погасла,
То ли жадность — перебор…
Я согласен: дикий рынок
До безумья одичал.
Бизнесмен чугунных крынок
По лбу крынкою стучал…
Нынче — новые потери:
Конституционный блеф,
Полулюди, полузвери,
Их союз, точней эрэф.
В общем, бравурным парадам
Поводов не подаем…
И соломы уж не надо —
Мы соломы не жуем.
………………..
Вы, мой виртуальный спутник по старинному селу,
Притаившись на углу, суеверия забудьте!
Счас лучинку засвечу… Вы внимательнее будьте…
Вдруг нарвемся на бандита: быть бы живу да целу…

***
…Тесь — это улицы и переулочки.
Та — Гробовозная, та — Теребиловка…
Здесь мы жили — дружили… валечки… шурочки…
У кого — перекресток, у кого и — развилка.
………………
Не забытый богом уголок,
Солнцем прокаленный, ветром гнутый….
Степь и бор! Вполне возможно, бог
Здесь любовь испытывал… В минуты
Сотворенья рек и остров
Как он холил перекатов пенье!
Как библейский раб его, Иов,
Может быть, испытывал терпенье,
Населяя райские места
Нашим прапрапрадедом и… бабой —
В шалашах с ракитова куста,
Под дуплисто-полою корягой
Наблюдая размноженья пыл,
Ликовал Господь: «Ого, оттава!»
Насаждал осоку и ковыль,
Ягодник и хмель, смеясь лукаво.
По утрам туманил острова
Томной грустью девы волоокой.
И питалась росами трава,
И дурила за речной протокой…
Был еще, вполне возможно, бог
Эклектичен несколько мгновений,
Когда куст калины, сделав вдох,
Запалил, как фокусник и гений…
Оградил селение горой,
Окружил болотом и забокой.
И — озвучил, как пчелиный рой,
И насытил — патокой и током.
Стоп! Вот здесь я не могу понять,
Что творец содеял с атмосферой…
Утром небо хочется обнять!
На ночь в стог переселиться с верой,
Что изо дня в день, из века в век
Никакой не будет перемены!
А я есть и буду человек
На своей земле и во Вселенной!
Стоп… стоп… стоп. Конечно, перебор.
Передозировка хвойной хмари.
Точит глаз сентиментальный сор.
Лезут в душу солнечные твари.
……………………
Нет здесь координат,
Только сеть переулков и улиц.
Только тын да плетень,
Да скворечник, вознесшийся вверх.
Во дворе — пыль веков.
Тишина. Стрекотание куриц.
За воротами — зной
Да лукавый девический смех.
За селом, на задах,
Обнесенных плетеным забором.
Малахит да опал
Зацветающих летом болот.
Во траве-мураве
Мошкара, вопиющая хором.
А на поле — табак.
Он дурманит и кровь нам и плоть.
О, дурман закутков,
Сеновалов и пряных бурьянов!
О, парник и рассадник
Замшелых уже ностальгий,
Сохраняй нашу Тесь,
Словно выгул для старых баранов.
Сохрани и спаси нас
И жить-поживать помоги…

***
На Юшковом озере дядя Сысой
Ловить наловчился ельцов.
До солнца ходил он подножной росой
На жирных озерных жильцов.
Придет и засядет и снизку сорвет
Из кустика красных талин.
Засядет и удит, пока не взойдет
Жар-птицы оранжевый клин.
На Юшковом озере дядя Сысой
Лисятник колхозный стерег
И лис содержал. Чернобурой лисой
Колхоз погашал свой оброк.
Ходил за ельцом и ходил за лисой.
Ничем никого не дивил.
А что здесь такого? Сысой как Сысой
Он память мою оживил.
Сысой как Сысой, но мне крестным он был,
А был я в купели крещен.
И, может быть, бог мой меня возлюбил.
Любовью от зла защищен,
Я рос на лугах, островах и в бору…
………
И опять на бережке на тубинском.
Мочим члены в парной консистенции. —
А кого пошлем сегодня за «Клинским»? —
Заодно закажем зрелищ и танцы!..
А по кромке по речной и под носом
Вперебежку бродят шмары в тесемках.
Наглотаемся слюней и подносим
По единой «Посольской» — под семгу.
Здесь царит степной микроклимат:
Комары достали, как Бабариху,
Самый стойкий простатит или климакс
Обращаются в застой и зассыху.
А дурман с ума сошедших черемух
Манит в кустики, под грозди калины.
Рев волчицы, как тоскующий евнух,
Исторгает над Тубою Малинин.
Над водой парит не марево — аура.
Нас зовет сюда малая родина,
И русалка, как тубинская шмара,
Снова чувства до дна заколодила…

***
…Приветствую тебя, моё село!
Твой герб теперь — соха и одуванчик.
Мне комом в горле речь мою свело,
Я не могильщик твой и не обманщик.
Я тот же пахарь, тот же земледел,
Каким мой дед в деревне поселился.
Я б твою землю, как и дед мой, ел,
Когда б на урожайный год молился…
Но нет во мне ни веры, ни молитв,
Не верую я в промысел господен.
Одна лишь страсть мозги мои сверлит:
Когда, когда же буду я свободен
От промыслов политиков, воров,
От всех твоих, село, неуправленцев?..
Когда они, заглядывая в рот,
Пред хлебным злаком подогнут коленце?..
В какие веки ценности земли
Оценятся здесь мерой земледельца?..
Покров плодоносящий — смесь золы
Да глины. И куда тут деться?..
Приветствую тебя, моё село,
Люблю тебя и заклинаю: здравствуй!
К ночи бы дождь… А утром б рассвело…
А мне на пашню нужно подсобраться.

***
Крестьянин, кулак и батрак,
Колхозник и снова… крестьянин?
Тут что-то с эпохой не так.
Война тут. Погосты с крестами.
Труд — чёрный. Но звать чугунком
Язык ни за что не насмелится.
Все-таки — в разе таком —
Как теперь звать земледельца?

***
Вот Глотов Георг — агроном,
Земельный вдыхает он запах,
Как чашу подносит с вином.
И шляпы — долой, если в шляпах!
И взвесит в ладони зерно,
Как бриллианты в каратах,
И скажет смущенно: «Оно
С утра ещё чуть сыровато.
Но будет уже через час
Шуметь золотистым потоком,
И ждет — отвечаю! — от нас
Любови… Ну, сеяльщик, с богом!»
И сеялка — цугом и боком
Да фронтом — червонное злато
Пред агрономовым оком
Вонзает в парник сидератов.
………………….
— Георгий Палыч, как насчет соломы?
— А как, кума, насчет поджарить дров?
— Ах ты, кобель бесстыжий, большекромый!
А впрочем, Гошь… А реши насчет… делов?
— Ты что, кума, куда тебе солома?
Твою корову съели уж давно!
— Свинье… — кума заулыбалась скромно. —
…уж у меня припасено вино…
— Георгий Палыч, Вас зовут в контору!
— Скажи им, Бяков, мол, ушел на ток…
— Сказать — скажу, да только в эту пору
Дают в конторе сыр и… коньячок.

Куда в миру деваться от соблазнов?
Что, Глотов, гложет Гошу червячок?!
На все махнул Георг благообразно:
«Не при на перспективы, старичок».
……………………
Строфа моя, увы, скворечник слов.
Поэма наша, верно, ферма птичья.
Совать ли клюв в понятие усов?..
А уши распахнем до неприличия!
………
Коли просит праздника душа —
Празднуй день Большого помидора!
Празднуй день Тесинского подворья!..
На народ, на площадь поспеша.
Эй, гуляй, пока идет гульба,
В честь хороших праздничных идей.
Нам жалюка до смерти люба!..
Учредите, что ль… Жалюкин день?
Самый невостребованный бренд —
Тыква! Или, может быть, морковь…
Или вот еще петрушка… редька… хрен.
Надо имидж их поднять из почв!
Надо захватить — пока есть шанс! —
Овощ… Овощное ассорти.
И создать Тесинский свой нюанс:
Хоть какой-то День изобрести!
Коли просит праздника душа —
На народ, на праздник поспеша,
Празднуй день Тесинского подворья,
Или, может, Лукового Горя?

***
Пока на поле прорастает хлеб,
Пока шкворчат окорочка в сметане,
Георг поёт с надрывом и взахлеб,
Рванув меха в груди и на баяне.
Он сам из тех, о ком слагает песнь,
Из хлеборобов, от сохи пришедших,
Объятых песней… Мой Георгий весь
Чуть суматошен, но не сумасшедший.
Свезя сенаж и жито в закрома,
Зажарив на отжинки тушку гуся,
Георгий скажет басом: «На хрена
Попу баян, когда… у нас гармошка встала, Дуся!..»
И оторвет застежку у мехов,
И — снизу ввысь — возьмет могучий вдох,
И — «…Выйду на улицу, гляну на село…»
И пробормочет быстро: «Чтоб я сдох…»
А по деревне в розовый туман
Взлетят вдруг тенора и баритоны,
Сольются в хор, как люди в божий храм,
Сначала — гимны, а позднее — стоны…
Поет деревня в пьяном забытьи,
Ревут быки в сиреневом тумане.
И уж под утро, к часикам пяти,
Георгий Глотов приползает к Тане.
— Прости, Танюх, едрена вошь. Прости…
Совсем уж спились с круга… «питоки»!..
И я должон был, господи прости,
Отпить у них… лишка…
Ну что «хи-хи…»?

…У него и стол, и дом, и веранда, кстати.
Долбит баба долодом: «Надо воду в хате.
Ты давно забил уж хрен на благоустройстве.
Вон, у нас Прокудин Кен, даром, что при трости…
Знаю! Знаю, знаю я про твою… облому…
Вот закончатся жнивья, закопним солому…»
У него сарай, навес, две остайки, баня,
Два загона для овец. Сруб для… кегельбана…
Но про это — никому, чтоб не обложили.
Только выйдет на куму — вымотает жилы!
У него ещё подвал в гараже. И погреб.
Это Гога не скрывал. Это — сельский облик.

Да, он крестьянин. Но не хлебороб.
Он хлебораб, хоть ляг костьми на поле.
Скорее, брат, ты слягешь, кхе-кхе, в гроб,
Чем псом побитым и понурым взвоешь.
Твои собратья не жили богато.
И неча начинать, сверх сил горбатясь,
Была б картошка, да стояла б хата,
Да труд крестьянский, кхе-кхе… был бы в радость.

***
Вот и праздник грянул на селе!
Стала вдруг гармонь аккордеоном.
Ленин в сквере вновь повеселел:
Да неужто снова стал вождем он?
Неужели петь и танцевать
Разрешило сердце хлеборобу?
Выйдет в круг он вдруг, молодцеват…
Расступись, Не то стопчу, ей-богу!
Раззудись!.. Душа рубаху рвет.
Ты давай, наяривай, парнишка!
«Выйду на улицу, гляну…» — запоет,
Будто хватанул с утра он лишка!
Пой, село! Гуляй, моя деревня,
Коль случился праздник в кои веки,
Как господний день благодаренья
В каждом оживленном человеке… —
Сват, тащи из погреба рассолы!
Ты мечи на стол, кума, окрошку!
Здесь сегодня города и села
Подружились впрямь! Иль понарошку?
Иль министр всю свою культуру
В нашу разухабистую Тесь
Притащил, чтоб мы скучали сдуру?
Не было такого отродясь!
Мы свою работу, как в оглобли,
Во все веки ставим поперед.
Ну, а если праздник!.. По лбу, в лоб ли,
Бей-не бей, но уж уважь народ!
Тут министру надо бы поставить
Флягу… на тубинском берегу!
Чтоб не зарастала мохом… так ведь?!
Совесть… не сгибалась бы в дугу!
Может, я тут сгоряча и в спешке,
Что-нибудь… упомянул… о ком?
Значит, мне, Болотникову Лешке,
Уж пора с помоста — кувырком!

Эх, деревня праздник родила!
Сегодня я бесстрастен, как компьютер,
Я в это утро не попомню зла…
В одно из летних долгожданных утр
С небес сошла господняя слеза,
На сход пришел народ. И губернатор
Пришел народ приветствовать сюда
И обещать сто всевозможных завтр…

Сегодня обещались господа…

***
Вот пришкольный амбар,
Где пришкольная мудрая лошадь
Обитает, как призрак из шестидесятых годов.
— Но-о, Пегас деревенский! —
Трусит по осенней пороше.
Вдохновению служит и бздит заготовками дров.
Вот и кузня и двор, где ковали коней златокудрых,
Где и мы, пацаны, наковальням обмяли бока.
Кузнецы тех эпох были зело и обло премудры:
Доверяли и нам, пацанам, хлеб и соль ремесла.
Ничего уже нет: кузнеца, наковальни и кузни.
Пацаны и девчонки по клавиатуре стучат.
Мир их стал безграничен. А жито, а запах Отчизны
Не заменит, увы, виртуальный, бесчувственный чат.
………
Из села в город — шишки сосновые.
Да пургу. Да Медведицы ковш.
Да известия, впрочем, не новые…
Что в гумно заскирдована рожь,
Что забита на мясо скотинка,
Что дороги устроил мороз.
В общем, ярмарка требует рынка,
Рынок ждет — не дождется завоз…
…А из города, верно, известия,
Что упала цена на муку.
И что мельник, наверное, бестия,
И что место его на суку.
А про ваше здоровье изведано
И про быт неустроенный ваш.
И про то, чему верите преданно…
Про колхозный накопленный стаж.
………
Гулы дола глуше и зазывней,
Словно клич кукушкиной невесты…
И тоска…. тоска по жизни зимней.
Уж не знак ли смерти, уж не весть ли?
………
Затаился народ,
За забором
Безмолвствуя.
Поглядая с опаской
В блудливый экран.
Там в престольной тоске,
Извращаясь и мотствуя,
Новоявленный мот
Заголяет свой срам.
Там «телушка» пасет
Своего миллионщика,
Игрока казино,
За две сотни у.е.
А телушку тую
Стерегут два молодчика,
Два бугая с наколкой
На каждом… груде.
Там, как в параличе
Перекошено «…Зеркало»:
То ли это инсульт,
То ли вязка ужей.
И печальная Золушка,
В«…Зеркало» зыркая,
Поправляет на голой манде
Неглиже.
Мельтешит тот экран
«Сю-реальти» сюжетами:
То война, то парад…
Рокировки ферзей.
Лишь массовка — народ! —
Избирается жертвами
Пре-иму-ще-ствен-но!
Впечатляйся, глазей!

Затаился народ.
Дрекольем укрывается.
Каждый кол — голова.
Каждый гол, как сокол.
Не поёт. И не пьет.
Не скулит и не лается.
Привстает над плетнем,
Опираясь на кол.
Страшно… жутко ему…
До мурашек аж… хочется
Забуровить в экран-
Ное месиво хер.
Ах-у-е… хать бы! У-
Бе-жать из отечества!
А куда, когда тут
Красный чирей назрел.
……………………
И вот он — XXI век!
Миллениум!
Он самый!
Экраном квадро,
Сажей век,
Бараком и Обамой…
Он на Отечество взошел,
Как на Россию Ельцин.
А что? Нормально. Хорошо!..
Напиться бы… Наесться…
Мечты бы в глине воплотить
И в звуке, в краске, в слове…
Мосток бы в юность проложить,
В XX -й…

В послесловье
Открою всё-таки секрет
Последней трети века:
…Уже не стоил партбилет
Трамвайного билета.
Мне довелось его терять.
Искали с кобелями.
Один из них сказал мне: «Б***ь!
Накроешь на поляне…»
В него стрелял я из
Его же «макарона».
Не застрелил: в обойме нет
И не было патрона.
Нас помирил потом парторг
Товарищ Ахмадеев.
И партбилет найти помог,
И вывел из злодеев.
И снова выбор у меня:
«Единая Россия»,
Иль «Справедливая…» она?
Порядок или сила?..
А сколько стоит партбилет
Для рядового члена?
А Ахмадеева уж нет…
И Ельцина, наверно…
……………………
По Теси бродил теленок,
Не единственный в селе,
Кучерявый, как Пеле,
Рыжий! Будто бы паленый.
И всегда навеселе.
Бык! запомнился навечно
Редким добродушным нравом.
Безмятежный, как овечка.
А буянил — ради славы —
И беззлобно, и беспечно.
Ради славы — пес облает.
И индюк, побагровев,
Словно разом овдовев,
На прохожих вдруг, бывает,
Свой обрушивает гнев.
Или важный гусь, крылами
Ощетинившись коварно,
Надуваясь самоваром,
С шипом кинется за вами
И… назад, как шланг с пожара.
……………….
Тары-бары-растабары…
По Теси бродили пары.
И полночные Стожары
За околицей их ждали.
По Теси бродили парни
Мимо кузницы и почты,
В поисках любовной почвы
Обмочив углы амбара.
Парни Болкины, лихие,
С тыквой в полночи торчали.
Звезды падали стихийно.
В клубе шло кино о Чарли.
По Теси бродил Натыра,
Санька, с фермы старожил.
Узкоглазый сын батыра,
Сельских девок сторожил.
Савин младший, старший Савин
(по прозванию «Бандит») —
Тоже с ферменских окраин,
Как с космических орбит.
Савин Ленька?
Ленька Савин! Леонид Георгиич…
Эка личность!.. Парень славный
В череде тесинских лиц.
Даниленко, чижик-пыжик,
Разрешавший все с плеча.
Зайцев… тот, который выше,
Морда просит кирпича.
Где вы, парни золотые?
Где те годы молодые,
Ночи, дни и вечера,
Отшумевшие вчера?
Где курчавый тот теленок?
Где вы, нежности телячьи?
А друзья мои с пеленок,
Что ж, старее старой клячи?
Ах, о чем, о чем печали…
Что печалиться, друзья!
Кончилось кино о Чарли.
Брезжит новая заря.
1996—2014 гг.


Антон Филатов. БОМЖ, или хроника падения Шкалика Шкаратина
 Книгу «Антон Филатов. БОМЖ, или хроника падения Шкалика Шкаратина» искать в сети под названием «Антон Филатов. БОМЖ. Историческая сага. Пыль веков»
 

   Антон Филатов. БОМЖ, или хроника падения Шкалика Шкаратина


Книгу «Антон Филатов. БОМЖ, или хроника падения Шкалика Шкаратина» следует искать в сети под названием «Антон Филатов. БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. «Пыль веков»


БОМЖ. Сага жизни. Книга вторая. «…Экспедиция называется». Часть первая. Уголь, брат бриллианта



Кто бывал в экспедиции,

Тот поёт этот гимн,

И его по традиции

Мы считаем своим,

Потому что мы народ бродячий,

Потому что нам нельзя иначе,

Потому что нам нельзя без песен,

Потому что мир без песен тесен…

Глава первая. В поисках отца и такой-то матери

«На работу, как на праздник». Неизвестный умник

Человек с плачущими глазами открыл дверь кабинета и посторонился, молча пропустил Шкалика перед собой. Стеклянную створку шкафа трусцой и криво, по циркулю, пересёк таракан, арендующий тут архивную полку. Шкалик ступил пару шагов. Лампочка в абажуре подмигнула ему и зарделась. Кадровик уселся за стол, испарину лица смахнул тыльной стороной ладони. Осторожно, крадучись от посетителя, отдышался, как атлет от забега, указал Шкалику на стул.

— Что у вас?

— Мне бы на работу.

Кадровик на секунды отвлёкся, подавил в себе внутреннюю тягость, невольно скривил губы, словно усмехнулся. Вскинул глаза на посетителя. Пальцы его репетировали джигу.

— Ну-ну… и на какую работу вы хотите?

— На ваше усмотрение. Мне без разницы.

— Документы?..

Шкалик из рук в руки тычком подал паспорт и трудовую книжку, выданную в Институте геохимии после полевой практики на Кольском полуострове. Кадровик мельком прочёл одиночные записи: «Принят коллектором… уволен…”. Ещё раз произнёс загадочное «ну-ну» и переспросил:

— На что рассчитываете?

Абажур на тонкой ножке неуловимо вибрировал в такт джиге, или дрожал от утренней прохлады. Не отрицал кабинетного уюта, но и не настаивал на нём.

— Мне бы… — Шкалик не решался просить должность… занятость, соединённые смыслом со словом «геология». И напрягся, пытаясь выжать изо рта ответ на прямолинейность, почти отказ, затаённый в тоне вопроса кадровика. Он внезапно привстал, почуял острую нужду покинуть этого человека. Но тут же сел, сообразив скорую неизбежность повторных встреч — не здесь, так там…

— Могу коллектором… помбуром… Маршрутным рабочим?

— А геологом? — прямолинейный же вопрос обескуражил Шкалика. Издевается? Срывает зло за какую-то свою обиду? Или есть вакансии и… нехватка кадров? Мокрые глаза пожилого мужлана не смотрели на него, обдумывая что-то тягомотно-мрачное. Он притянул за уголок папку, лежавшую поверх других, открыл и отвлёкся на содержимое.

— Геологом? Так… не закончил… отчислили за неуспеваемость. Но я в шахте работал… геологом.

— Где именно?

— В Горном Зерентуе, на практике.

— На полиметаллах? — уточнил, не отрывая глаз от бумаг.

— Да. У Зашихина… — Шкалик зачем-то вспомнил фамилию главного геолога рудника.

— Молодые геологи золотом бредят. Как минимум, бриллиантами. А вы на уголь проситесь. Что так?

— Золото на Маме мыл. Не геологом, бергалой… На Колыме немного пожил. На родину потянуло… Тут у меня дело есть.

— Сейчас где обитаете?

— Я? В общаге… нелегально.

— Жилья не имеете? А ваше имущество, кроме этой гитары?

— А… нету. — Шкалик скривил ухмылку на губах, не то сожалея о несостоятельности, не то глумясь над вопросом кадровика.

— Родители?

— Тоже нету. Сирота я… неприкаянная, — припомнил материнскую обмолвку. И в образовавшейся паузе, пытаясь сгладить кажущуюся неловкость, добавил: — Отец у меня хороший был. Ищу его.

— Почему — помбуром? Не уверены в выбранной профессии? Думаете, уголь — не золото? Научим! У нас, знаете ли, школа… Знания дополучите, навыки привьём, восстановим в вузе через год-два. Есть соображения о собственном будущем? — мужчина отодвинул папку и встал из-за стола. — Наше отечество величественно приумножает славу на века! Мы богаты недрами и историей… Нам бы ещё людей… Вы, молодое, дерзновенное племя, способны воплотить наши мечты. Взрослейте, учитесь качественно! В любви, работе, на семейном поприще! Да-да, перегоним Америку! Мы на вас надеемся. Вы подумайте. Приходите через… че… — внезапно он замолчал на вздохе, точно глотнул кипяток. Поразился мыслью, пришедшей в голову? Словно нечто пронзительное, кольнувшее в шею, прошибло мыслью-догадкой, как подопытную лягушку электротоком. Присел на стул, подкошенный. Внезапно переменившимся тоном спросил:

— Как моё предложение? — и тут же перешёл в решительное наступление, явно повинуясь осенившей его идее. — Будете работать, дадим жильё, подъёмные. Вы женаты? Нет? Женим! Как-к-ие у нас девушки! Если дадите согласие, сегодня же… — Джига пальцами вытворяла какую-то вагнеровскую валькирию — экстаз и энергетику, словно он тренировал руку к аккордам фортепианного мажора. Внезапно схватил трубку телефона и стал крутить диск, почти обжигаясь о цифры. Но отбросил трубку и вновь схватил папку с бумагами. Не затем, чтобы углубиться в её недра, но — сунуть в пухлый портфель. Туда же добавил вторую… третью… папки, суетливо озирая комнату. Взгляд застопорил на Шкалике:

— Нет, стало быть, ничего… — пробормотал озадаченный человек — и совсем уже строгим тоном приказал — Пишите заявление! — но тут потрясенно замахал руками — Тудыть твою налево, не сейчас, не здесь! Знаете что, молодой человек, кажется, Евгений Сидорович?.. Если вы приняли решение, то у меня к вам солидное предложение: сейчас едем со мной к месту вашей работы, там всё оформляем, получаете комнату для проживания и завтра выходите на работу! Вы согласны? — таясь, он расплылся в ужасной улыбке, словно в предвкушении постыдного счастья от крамольного замысла. Вероятно, так Иуда предвкушал выгоду от сделки в тридцать сребреников… Кадровиком овладело необъяснимое. Чувство, способное сокрушить до зги, или вознести в райские чертоги? Необъяснимое и потому опасное, угрожающее, способное уничтожить обоих в пух и прах… Ему, на склоне лет живущему в одиночестве, холосто и бездетно, как папе Карло до сотворения Буратино, черте что могло взбрести в голову, и черте как ворохаться в ней. Но в сей момент тайна его, внезапное озарение ума, едва скрываемые каменным лицом, не обрушили потолок, не пошатнули стены кабинета отдела кадров.

Шкалику перехватило дыхание. Быстро закивал головой. Странная суетливость кадровика не озадачивала его — обрадовала до ощущения счастья! А внезапность грядущих перемен взволновала до дрожи в руках.

— В шахматы играете? — спросил кадровик, на мгновение замерев и вновь озарившись сладким прозрением. Рот его кривило гримаской постыдного удовольствия, как смакованьем глотка водки. А заплаканные глаза блеснули неожиданной дерзостью.

— Я… без поражений… Противники слабые. — медля, ответил Шкалик, не понимая ход его мысли.

— Вот и замечательно! Едемте! Идите во двор, нас ждёт белая «Волга», я закрою кабинет и… Да, вот ещё что: с нами поедет… Точнее, мы… поедем с шефом моим… Миркиным. На его «Волге»… Я спрошу разрешения… Вам не надо в туалет? Это там… — уже уходя, он указал рукой вдоль коридора. — Ждите у машины, Евгений… Фёдорович.

Шкалик подпёр спиной стену. Облапал гитару. Сумку с вещами кинул между ног. Тоннель экспедиционного коридора сузился в его глазах, как губы для засоса. Губы ли стиснуло в куриную гузку, как немытое оконце в торце коридора. Он ещё мгновение набирался духа, потом оттолкнул задницей прошлую жизнь.

Белая «Волга», служебное авто начальника экспедиции «Востсибуглеразведка» Миркина, маленького человечка в чёрном суконном пальто, в чёрной же каракулевой папахе, надвинутой на антрацитовую черноту глаз, секундным взглядом пронзивших Шкалика, вышла на трассу вдоль Ушаковки и набрала ход. Позади, как белая бурка на всаднике, взвихренная и трепещущая под напором ветра, незримой и бесплотной мощью атаковала колючая позёмка. Всадники погони, ангелы ли — неистовые, неукротимые — стремились вслед лошадиной силе, свистя и шелестя безрассудным гиком. Накренённая наперёд, вопреки законам инерции, по воле и силе самозабвения, ватага незримой погони составляла… могла составить… пассажирам салона почётный эскорт, когда вообразилась бы. Вообразилась их смертной угрозой, когда бы обнаружилась… Ровный гул над шоссе, словно гимн в таёжной чаще, не вызывал патетики чувств, Краткий пересвист рябчиковой семейки захлёбывался в полном безмолвии дикой кущи. В «Волге» не наблюдали серую позёмку, не слышали оратории леса и молчали. Шофёр и кадровик — в силу субординации, Шкалик как человек, подавленный поражением в правах. Миркин… Его появление возле «Волги», цепкий взгляд исподлобья, наторелая посадка в машину — деловитые и вальяжные телодвижения — в глазах Шкалика сиюсекундно возвеличили фигуру начальника до памятника. Папаху в салон машины внёс с ювелирной точностью, ноги — танцора в балетном па — легко и грациозно… Что-то распорядительное говорил шоферу, не глядя на него, но озирая окрестности.

Внезапно он ликом обернулся в сторону кадровика и укоризненно — резко произнёс:

— Можешь, Тюфеич, когда захочешь! Нашёл специалиста в мгновение ока, стоило тебя по матушке приголубить. И не обижайся: у меня тоже нервы… Подай им кадры — аки пирожки из печи. Раньше обходились как-то. А у тебя — внеплановая текучесть! Рыжов… на пенсию, Ковальчук спился… Ты мне статистику не порть! Работай! Кстати, откуда геолога-то взял? Что молчишь, молодой? С какой конторы он тебя переманил? — и всем телом полуобернулся на Шкалика.

Шкалик растерянно молчал. Кадровик выручил:

— Наш он, Яков Моисеевич. С политеха. Эти текучесть не портят. Приедем на базу, обустроим, с девушками познакомим. У меня на него большие надежды… Гитарист. В шахматы играет неплохо… Так, Евгений Карпович?

Шкалик смутился, но вида не подал и кадровика поправил:

— Борисович я… С политеха. Не подведу.

— Ах да, Борисович…

— Евгений? А по фамилии?

— Шкаратин.

— Не Борьки Шкаратина сынок? Хотя, где ты, а где Борька… Ну-ну, надеюсь, не из тех, кто… — тут Миркин замолчал. И все молчали. Груженый лесовоз пошатнул встречным ветром «Волгу» и взвихрил перспективу трассы туманной моросью.

…Багровое монголоидное лицо Миркина, сегодняшним утром обратившееся в лающего египетского сфинкса, Тюфеич не мог выбросить из головы. Как оно его пожирало!

— Настоящий кадровик — это отец родной, наставник. Он берёт кадр молодым спецом — парня, девицу, амбициозную женщину… и выращивает их до профи. — В начале разговора Миркин выглядел, как всегда, терпимо-сносным. — К примеру, тот же Щадов Михаил Иванович: паренёк из глуши, из провинции, а в отрасли не последний человек! Трест возглавляет! В Иркутске служит генера-а-альным директором востсибугля, и уже в столицу прочат! Будущий замминистра! Так его кто-то вырастил… Хорошие наставники потрудились! Сейчас плоды пожинают. У тебя есть такие в резерве? Лепи из них щадовых! Холь, лилей, пропесочивай!.. Чтобы не стыдно было в людях показывать. Отдача будет на старости лет. — он упёрся тяжёлым взглядом в переносицу кадровика и заговорил, словно заколачивая калёные гвозди в подсознание:

— Есть у тебя кадры, как… янтарные бусы, пусть даже из говёшек и конфеток?

— Из говёшек не получится — обиженно вставил Тюфеич.

— Это у говённого кадровика не получится! Говёшки, конфетки — всё органика. Как те же уголь, графит и алмаз. Ты же знаешь, что уголь и бриллианты — едва не братья родные…

— А если не получится? — лучше бы Тюфеич этого не говорил. Миркин побагровел и без того смуглым лицом до огородного буряка, набычился и — снизу-вверх — буром стал наскакивать на кадровика, оттесняя его к двери.

— Уйди с глаз долой! Пропади пропадом! Ты что мне свою профнепригодность демонстрируешь? Расписался в собственном бессилии! Пошёл вон из конторы! Не получится у него. Для пользы дела поработай с материалом-то, с гумусом или карбоном. В печь его посади, в воду куряй, об столб телеграфный выколоти, и присматривайся, приглядывай… как получается! И нечего мне тут руки хэнде хох раньше времени… — Своими руками он наглядно продемонстрировал гневный пыл и круто развернулся, возвратился к креслу. — А не получится — сотри в порошок и распыли в огороде. Всё польза будет. Иди. Готовься в Черемхово… Да работай с кадрами по-стахановски, иначе я тебя сам в порошок сотру. И скажи спасибо, что у меня сегодня благодушное настроение! Кадровик он, видите ли, из говёшек…

Пропесоченый до блеска слезы, Тюфеич молча покинул кабинет Миркина. Таким и встретился со Шкаликом…

Шины колёс шелестели по мокрому асфальту, точно шмелиный рой. Скорость на пустынной трассе шофёр держал предельную. «Волга» шуровала в пополуденном сумраке подобно камню из пращи: разбрызгивала атмосферу дня. Рассечённая взвесь солнца и светло-сиреневого тумана, бликующая оземь живыми тенями облаков, ластилась под колёса.

— Дорога до Черемхерово долгая… — внезапно деланно оживился Миркин — А не расписаться ли нам пулечку, мужички? Американку, на троих. Надеюсь, нынешние геологи политеха освоили преферанс?

— Нам запрещают. А я всегда… выигрываю. — отреагировал Шкалик, физически превозмогая прежнюю зажатость тела.

— Вот и отлично! Выигрывает он… — воодушевился Миркин — Но — для затравки — позвольте предложить вам по мерзавчику, а? Нет возражений? — Миркин сунул руки в бардачок машины и тотчас же извлёк в сумрак салона набор хрустальных стопок. И следом за ними, повторив манипуляции, — плоскую бутылочку коньяка «Плиска». Жёлто-зелёные лучики отсвета бликовали в его руках. Ловким движением пальцев свинтил пробку с бутылки и стал плескать коньяк в рюмки. Протянул Шкалику, кадровику. Налил себе.

— За приятное знакомство! — предложил тост.

Шкалик пребывал в странно-смятенном состоянии духа. Недавним утром он покинул общагу, снова прервал свою студенческую жизнь, похеренную деканатом навсегда. Направился на улицу Баррикад, в «Востсибуглеразведку», где, по слухам, геологам платили наибольшую в отрасли заработную плату. Подхватило его и мыслью о диапазоне поисков отца: прорва новых людей, мест… И не сахалин-колымские закрайки страны, а её центр, родные сибирские просторы. Он ещё и ещё раз возвращался к этой мысли. Озарение прошибло до слезинки. Затаённая надежда на встречу с отцом, посеянная мамой, в политехе залегла на дно, словно сундучок с драгоценным кладом. Сахалин и Кольский не разбудили её. Магадан и Мама не обнадежили. Время пришло… Встреча с кадровиком, а чуть позднее — с шефом Миркиным, ошеломительная езда на «Волге» в сторону неведомых миров — потрясали его переменами, от которых заходился дух. Что-то пугающе-странное таилось за всей этой цепью внезапностей. Знобило до дрожи.

«Памятник» Миркин впечатлением изумлённого Шкалика обращался в свойского человека, не чуждого человеческим страстям и слабостям: шуточки, преферанс, коньяк… Тюфеич, как эхо, вторил его напорам — резонировал. Он всё ещё испытывал подкожный озноб от захватившей врасплох внезапной мысли, пока коньяк не растворил напрочь душевную лихорадку.

Из бардачка «Волги» Миркин достал колоду карт. Быстро стасовал и стал подавать в руки. Уютная капсула салона, алкогольные градусы, те же карты, как магические атрибуты влияния, преобразили изначальную картину замкнутого мира.

В ближайшие полчаса выяснилось, что они ехали «в Черемховскую ГРП по производственной надобности»: Миркин — на вручение наград в честь грядущего праздника Великого Октября, а прихваченный им кадровик, который утром схлопотал нагоняй по вопросу текучести кадров, — на ревизию работы с персоналом партии. Шкалик же, внезапно появившийся и представленный Миркину, как «специалист с опытом», попал в машину по стечению благоприятных обстоятельств. То есть, разом решивший своим явлением все утренние разногласия Миркина и Тюфеича. Спасающий ситуацию «нехватки кадров» самым чудесным образом. И ставший вдруг краеугольным камнем потайного замысла кадровика, сидящего рядом, плохо сдерживающего остаточный мандраж.

Всплыл, при подъезде к Свирску, ещё один повод автомобильного вояжа. Доставка подарочка старикам Щадовым. После третьего «плискания» коньяка Миркин бросил карты на пол-игре… И стал обсуждать с шофером дорогу, уводящую с трассы. Последняя поездка в трест, встреча со Щадовым, как выяснялось, прежде всего и спровоцировала надобность сегодняшней поездки для Миркина. Михаил Иванович, государственный человек, иркутский земляк, некогда учившийся в Черемховском горном техникуме, не мог найти более эффективного способа решить небольшую семейную проблему. Миркин, в подчинении которого работала Черемховская партия, был, как нельзя кстати, приглашён в трест для… консультаций. Не была ли эта поездка спроворена единственно с целью доставки подарков?

Им предстояло свернуть с трассы в районе Свирска, паромом переплыть на ту сторону Ангары. Далее, на террасе речной поймы, лежала деревня Каменка, и ещё глубже — несколько домишек деревушки Бохан. В этих, забытых богом селеньицах, проживали родная мама Щадова, Мария Ефимовна, и сестра Тамара. На погосте покоился прах предков.

Миркин спохватился заново сдать карты на руки. Но в машине трясло, и игра не клеилась.

Шкалик втянулся в езду, освоился в машине настолько, что называл кадровика Петром Тимофеевичем и Миркина Яковом Моисеевичем. Да и у шофёра узнал имя собственное — Саша. Дрожь, растворенная коньяком, постепенно отпустила. В машине зубоскалили, рассказывали обычные житейские байки, анекдоты.

До Свирска домчали махом. На причале повезло: паром готовился к отплытию; загрузились, не покидая салона «Волги», и причалили вблизи самой Каменки. Переспросили дорогу на Бохан и покатили дальше почти по бездорожью. Преодолели речку Тарасу…

На дворе стояла поздняя осень, удручающая землю первыми холодами. Солнечная сирень небес испарилась. Иней тянувшихся вдоль трассы ЛЭП и окрестных кустарников лесостепи, в пойменной низинке сменился на искристо-сверкающие, словно гранённые бриллианты, куржаки на колхозных заборах и в кронах одиночных берёз. Да и те обильно осыпались и таяли под натиском полуденного солнца. Не от сполоха ли вороньих стай, срывающихся из берёзовых колков, будто шуганутых внезапной картечью? Не от собственной ли дрожи зябнущей шкуры землицы, равнодушно впадающей в зимнюю спячку? Не от иных ли причин, неисповедимых следствий божьего промысла?.. Сквозь индевеющее окно салона Шкалик видел хрустальных пичуг, замороженных в сетях куржака, зайчиков-лисичек и прочей диковинной твари, трепещущей в солнечных бликах. Зарисовать бы… Выскоблить натюрморты на отбеленной латуне горизонта… Сохранить в памяти. Оказывается, у человека есть более мощный арсенал художественного масштаба, кроме известного: холст, гравюра, резьба… Сокрыт до грядущего времени, до катарсиса?..

Марии Ефимовны не оказалось дома — приболела: увезли в больницу. Матюгнувшись и досадливо сплюнув перед соседями матери Щадова, Миркин угрюмо молчал в машине до Каменки. По указанному адресу, слава те, нашли Тамару Ивановну… с соседкой, наповадившейся пропадать тут часы и дни, так что обе словно прилипли друг к дружке. Пока Шкалик и Тюфеич, вслед за Сашей, обивали пороги туалета, согбенно притулившегося к кособокому сараю, Миркин обнял пожилую женщину, радушно улыбаясь, скороговоркой справлялся о здоровье и житье-бытье. Посочувствовал по поводу болезни мамы, вручил, с помпой, столичные подарки. Тамара Ивановна, сутулая, костистая женщина с обветренным лицом и по-домашнему тёплыми глазами, настойчиво приглашала в дом, на обед и свежевыгнанную «щадовку». В конечном итоге чувственно расстроилась, обматерила чинов, дары приносящих, и обиделась до слёз. Искренне обиделась, точно не приголубленная молодица. Но Миркин выдержал все поползновения сестры Щадова. Непреклонно откланялся! И ушёл… в деревянный нужник.

— Это ж надо: побрезговали… — гневливо шипела обиженная женщина, не стесняясь Шкалика, словно и не видя его. — Вон как зарвались! Людёв вокруг не видят, проволочники падлючие.

— Чё ты их так? — изумилась соседка, прикрывая рот рукой.

— А… Поисточили всю землю, как проволочник картошку. Всё им мало. Страну всё богатюют. А сами от народа-то оторвались как… Да пошли оне!

— Дак твой братик тоже там, средь первых ходют — едко подметила соседка.

— А я о чем? И тот мать радемую проведать брезговает! Правители… — из грязи в князи… Надоть снова страну эту на куски порвать, чтобы повывести шваль эту. С энтими незнамо как век доживать, хоть петлю на себя накладывай… — Соседка привычно прикрыла рот рукой. И перевела глаза на Шкалика.

— А ты чо рот разинул, тоже, небось, проволочник. Иди уж, не то будешь с бабами век вековать… Али останешься? Так мы тебя приласкаем!

Шкалик вспомнил о тёплой общаге. Почему-то — о шахматах. Черно-белых клетках, строго перемежающих фигуры обособленных персон. Студенческая жизнь вдруг припомнилась во всей её благости и устроенности. Маячащее будущее томило неизведанной тревогой. Он уже боялся новой внезапности, которая, не дай бо… обрушит всю эту череду непреходящего счастья, словно оборвавшийся сон.

Впечатлённый женским змеиным шипом, Шкалик ушел и сидел в машине, осмысливая услышанное: Какие злые… Страну порвать… Это как обидеться надо? Чего им тут не хватает? Свой дом, огород, куры квохчут… Может, без отцов выросли?» — Езда по колдобистой дороге не давала сосредоточиться на одной мысли.

В ГРП Миркина ждали. Предупреждённые звонком из экспедиции, чины и спецы ГРП, подглядывая в окно конторы, с утра накрыли столы в хоромах Храмцова. Готовили, как мирную баррикаду, торжественное собрание в актовом зале: водрузили на сцену трибуну со стаканом воды, срезали в бутылку из-под кефира цветы герани, развесили дежурные плакаты и вывески. Даже на улице оживили стену конторы уже снятым на зиму плакатом-лозунгом «Народ и партия едины».

На окне в камералке осатанело надраивала мордочку кошка Лариски Тептяевой. Ещё со вчерашнего вечера затисканная Лариской — по причине намечающейся встречи с высоким начальством. Невдомек ей было знать беду и радость геологической субординации.

Кошка — только кошка. Лежит она и знает, чего хочет…

Завидя «Волгу», Юрий Михайлович первым выскочил навстречу Миркину. С широченной улыбкой, в неподдельном благодушии, характерно похохатывая, крепко пожимал руки всем приехавшим. Пожал и Шкалику и вопросительно посмотрел на кадровика…

— Это ваш новый геолог, Евгений Борисович, — представил Тюфеич свою протекцию.

— Очень-очень… ждали — отозвался Храмцов — будем рады сотрудничать.

Обнаружив в кабинете Храмцова полный ажур в виде накрытого праздничного стола, Миркин деланно удивился. Однако тут же принялся ругать Храмцова по накопившимся бесконечным поводам. Храмцов, краснея и теряясь в присутствии подчинённых, не менее благодушно помахивал головой в ответ на все нападки шефа.

— Работаем, стараемся… Справимся, исправим показатели, перевыполним…

Сегодня рабочий день в ГРП сорвался: специалисты, наслышанные о приезде высших управленцев, тлели в нетерпеливом ожидании. Иные пытались проникнуть в контору, сгорая от любопытства, однако, торс завхоза Зверьковской, предупреждённой Храмцовым о возможном посягательстве на доступ к его персоне, не позволял никому достичь результата. Зверьковская, как матёрый завхоз, на баррикадах устояла. Осада откатилась. Храмцов, как и всегда, не пал жертвой производственной рутины и критичной ругани.

Низшие чины, специалисты-камеральщики, бухгалтеры и пэтэошники, геологи полевой группы и прочие обитатели конторы не высовывались из своих кабинетов. Однако и здесь, в ожидании торжественного собрания, работа не клеилась. Пили бесконечные чаи, придумывая наперёд фантастические свершения того, «что сейчас будет и что век грядущий нам готовит».

Ожидание — миг сиюминутного счастья — себя не оправдало.

После торжественного собрания в актовом зале, где скороговоркой произнесли недлинные речи и вручили нехитрые подарки и грамоты, Шкалик оказался в числе приглашённых в кабинет Храмцова, где его сытно кормили, поили, пытались выспросить биографические нюансы, общались накоротке… В воспылавшем ажиотаже подвыпившие представители руководящей элиты, забыли, о нём, как о встречном-поперечном.

Окончив командировочную обузу, отобедав, с чувством выполненного долга Миркин с кадровиком сели в Волгу и отчалили восвояси. Замешкавшись впопыхах, или попустившись правилами, забыли попрощаться со Шкаликом. Конторские служащие разошлись по домам. Оставшиеся в тесной компании за изрядно объеденными столами, продолжали обсуждать визит начальственных чинов.

— В кабинетах виднее, — бурчал изрядно подвыпивший бурмастер Петя Гандзюк — поднажать пятьдесят метров на месяц! Ручкой легко рисовать. А ты бы хоть верхонок на это подбросил. На смену не хватает…

— А что не просил, Пётр Иванович? Близко же сидел… — подначил татарин и тоже бурмастер Ахмадеев.

— А ты чо молчал?.. Или тебе, как партейному секретарю, по блату подкинут?

— Товарищи буровые мастера! А я предлагаю тост за… — Храмцов поднялся из кресла и, балансируя рюмкой в правой руке, левой поправлял галстук — за тех, кто в поле. То есть за ваших… и наших бурильщиков, которые плюс пятьдесят метров с честью выполнят! Подсуетятся, значит! Мы не можем стоять в стороне от усилий партии и правительства: для народа стараются. А верхонок под это дело… и тушёнки по ящику, и… коронки сверх нормы… я выхлопочу. Это моя забота. Но план выполнять надо: государственное задание! За срыв нас всех по головке не погладят. Правильно я говорю, товарищ Кадыров? Вот за это и выпьем.

— Правильно, Юрий Михалыч… Тушонку надо бы поднять буровикам. — не упустил своего Кадыров, так же татарин и буровой мастер. Он степенно, двумя толстущими пальцами, оттопыривая мизинец, захватил рюмку водки и поднял её на уровень глаз.

— Да и геологам… не помешает… — под алаверды продолжил тост Сергей Кацияев, как всегда, с лёгкой иронией. Старший геолог камеральной группы, ас и автор множества проектов и отчётов, Сергей Карпович радел о своих подчинённых: неполевикам тушёнку выдавали лишь по великим праздникам. Обходились на сайре и корнишонах. Тут не мёрзнуть, в конторах-то… Не мёрзнуть, да… Но кушать хотца… — Этот водку взял почти в кулак, оторвал рюмку от стола, как сучок из древа, и мгновение высматривал с кем чокнуться. Выпил не чокаясь.

Вечёрок задался! Расслабившись накануне дня Великого Октября, компания отдельно взятой ячейки геологической отрасли входила в раж. Вспомнили о том, какие были времена в прошлом: и про спецовку, которую «внуки донашивают», и про поставки трофейной тушёнки, которую «после войны ещё недоели», и про «прежних эспедишников, достигавших людские блага через тую мать…».

Изрядно напитавшийся и хватанувший несколько рюмок за тех кто в поле, за нас с вами и за того парня, исполнив под гитару свою коронную… про сырую тяжесть сапога, Шкалик сидел в углу, наблюдая как — бочком… бочком… одна нога здесь, другая за порогом — с божнички на тонкой бичеве спустился паучок. Пучеглаз, с наглой ухмылкой на рыжей харе, виртуозно вьющийся по невидимой тетиве, словно челнок в ткацком стане, он мельтешил в глазах. Изловчился зачерпнуть толику яств с праздничного пирка. Незримый для утомлённых геологов, воровито напихал в подкожные закрома сала, сыру и чекушку, и тем же незримым путём в том же ритме возвратился на божничку.

— У-пить… твою… мизгирь ненасытный, — пробормотал Шкалик и, пошатнувшись в голове и тут же поправившись, обнаружил себя в дверном проёме — с гитарой, чекушкой в кармане и шматом сала в другом. — Что позволено Юпитеру… то позволено быку…

Вышел во двор, припрятал трофеи, поискал туалет. Случайно забрёл в дробильный цех. Познакомился со Светой Старцевой, запылённой дробильщицей угольного керна, стеснительно прячущей неистощимую доброту глаз под черными опушенными ресницами. Быстро обвыкся здесь и — попросился переночевать на Светкином топчане, в тёплом углу. Света не возражала. Была рада оказать милость гостеприимства.

— У тебя пыль веков тут, как ковер бархатный.

— Угольная… неистребимая. Погоди, сам обрастешь. А почему ты на уголь распределился?

— Не почему а зачем.

— И зачем?

— Хочу черное золото в бриллианты обращать.

— Не хило. Если не шутишь. А получится?

— А иначе зачем на земле этой древней живу… Пропел Шкалик, закинув руки за голову. — Сама-то почему на уголь распределилась?

— Тут больше платят.

— Во-о-т откуда проволочники берутся! Нет на вас диктатуры пролетариата…

Разговорившись с нескладной «золушкой», несмело поднимающей глаза, измученной рутинной и пыльной работой, да и нелепо складывающейся жизнью, Шкалик словоохотливо рассказывал ей о поисках своего отца и щадовой матери.

— Чо ж он не заберёт её в город? — Света задала Шкалику его собственный вопрос о судьбе чужой матери, висевший на языке ещё с Каменки. Шкалик снова вспомнил о проволочниках, которых порвать надо, чтобы страну спасти. Отвечать дробильщице было нечего. Кто их знает, родственников Щадовых, кто их понимает… Видать, недосуг общаться. Иные ли, обстоятельные причины.

Побренчал струнами, словно отыскивая ответ на необъяснимое.

Светка заторопилась домой, в садик за дочкой. Шкалик тщательно подмёл пол дробилки, не прибранный с эпохи палеолита, выстелил лавку новыми пробными мешочками и прикорнул до утра.

Уже на Ушаковке, в вечерних сумерках, очнувшись от дремоты, Миркин достал из бардачка недопитую бутылочку «Плиски». Хлебнул из горлышка и, переведя дух, резко обернулся к дремавшему кадровику.

— Не спи, Петя, молодость прозеваешь. Давай-ка теперь по пунктам пробежимся. Итак, Храмцов, главный инженер, геофизик этот… мегетский и Кацияев. Удалось тебе составить производственные портреты на этот персонал? Об остальных завтра доложишь. Письменно. Какие соображения по Храмцову?.. Просыпайся! Ночь впереди…

— Так это… В двух словах… По Храмцову… Выпивает. Но коллектив считает, что из всех предыдущих Юрий Михалыч наиболее организован. Решения принимает коллегиально, конфликты умеет гасить, в городе уважением пользуется. На предмет смены руководителя лишь один тракторист обмолвился. Да и тот за тринадцатую зарплату обиделся. Лишили за срыв перевозки буровой.

— Я в курсе. Храмцова в Востсибуголь запросили. Вероятно, с подачи Щадова. Надо быть готовым на его замену. Дальше?

— Поэтов… Главный инженер у них с такой фамилией… Тоже выпивает. Говорит, по производственной необходимости. Мол, очень трудно решать вопросы без… этого дела. Храмцов его хвалит. Буровые мастера на ремонты машин жаловались. Ну, не очень чтобы, но и без особых претензий. С другими производственниками, кажется, ладит. На начальника партии пока не тянет. Посоветовал Храмцову выдвинуть его на нашу грамоту по году, но с условием: показатели достойные и с выпивкой… прекращать надо.

— Хм-м… Ты сам-то веришь? Храмцову посоветовал… с выпивкой?

— Это вам решать. Геофизик Осколков на наши предложения перейти из Мегета в партию, кажется, клюнул. Но о квартире сорок раз переспросил: где она будет, да какая, да на каком этаже… Нельзя ли уточнить по вашим каналам? Я — обещал.

— Уточню. Дальше.

— Кацияев. Вот на этого женщины-камеральщицы ополчились, жалуются. Склероз у него наблюдается. К обеду забывает, о чем утром говорил. Смеются над ним. Это не хорошо, но… не в наших силах. На нём пара отчетов и два проекта по доразведке. Надо как-то усилить группу. Может, Буянова на годик в гээрпэ перевести? Хотя, недалеко ушел… В общем, доложу завтра Труханову. Пусть думает.

— Петя, Петя… Не Труханова это проблема — твоя. Кадры!.. растить надо… Или перекупать где-то. Нашел ведь этого… ипишника… Шкаратина! Может, он и усилит камеральную группу?

— Есть такая мысль. Мы его на полевую группу старшим геологом оформим. Для обкатки. Как себя покажет. Через полгода дальше двинем.

— А вот это не тебе решать. Завтра Труханову изложишь свои соображения. Ладно, подъезжаем. На посошок будешь? — протянул Тюфеичу «Плиску». — Ну, как знаешь…

Весь следующий день Шкалик оформлялся в кадровом отделе, у Волчковой. Знакомился с геологами, с рабочим местом и своими должностными обязанностями. Его приняли… старшим геологом полевой группы. В какой-то момент кадровичка Волчкова замялась, рассматривая справку из политеха и трудовую книжку. Сходила к Храмцову, затем в бухгалтерию. Геолог Шкаратин оказался без опыта и более того — без законченного вузовского образования. Студенческие и рабочие практики на руднике и поисковых партиях стажа не расширяли. Впрочем, справка поясняла, что он «окончил четыре курса ИПИ по специальности «поиски и разведка месторождений» и «может замещать должности младшего геологического персонала», наравне с выпускниками геологических техникумов. А вчерашние комментарии Петра Тимофеевича, подготовившего Волчкову к этим неожиданностям, убедили Храмцова и бухгалтера Татаринцеву «о полном соответствии и… максимальным окладом в вилке».

Волчкова и Татаринцева после обеда курили на крылечко. Руководительницы отделов, обстоятельные женщины с полнотелой конституцией тел, отличной по отдельным параграфам и формам, без горячки обсуждали вчерашние события. Особенно горячится было нечем, но о партийном бюджете радели единомышленно.

— Храмцов — храмцовым, Таня, но ты-то знаешь, что вакантной ставки геолога у нас нет. А на ставку старшего геолога этот… как его там… сразу не потянет. Зачем пишешь приказ на старшего?

— Храмцову и говори. Мне Пётр Тимофеевич прозрачно намекнул: старший и всё тут. Ежели нет у нас лишней ставки геолога. Храмцов приказ подписал? Мне зачем выговариваешь? — Волчкова терпела нагоняй Татаринцевой, попыхивала сигаретой. Татаринцева своя баба, коллега по партийной бюрократии, хоть и занозистая штучка. Но более Волчкову смутил вкрадчивый намёк вышестоящего начальника, отлитый в странную фразу: «за этого геолога я постою…». Татаринцева курила сигареты без фильтра — из принципа, или из экономии. Или от вредности, вытекающей из неё малыми дозами — скупо, по-бухгалтерски. Баланс блюла. Тлела, как та сигаретка.

— Не будешь приказ переделывать?

— Буду. Ежели прикажут.

— Ладно. У меня тоже вышестоящее начальство имеется… И каков, на твой нюх, новенький… спец… этот? Потянет… на старшего?

— Не принюхивалась. По внешнему виду — дюже напористый. Прижмёт буровичков с их кернами и хренами. Да и девахам нашим приглянется. Твоей Леночке, например…

— Или Галочке твоей… Таня, тьфу на тебя. Тебе не кажется, кумовством воняет?

— Думаешь? То-то Тюфеич ляпнул, мол, за этого я постою… Ты бы, Люба, через своих прозондировала? Ахмадеева попроси. По партийной, мол, линии… преступление!

— Что ты меня подбиваешь! Кадры — твои дела. Ты и выкручивайся. Держи меня в курсе, если что…

На том и докурили дозы.

Всех нюансов руководящих переговоров Шкалик не слышал и назначенную ставку принял, как дар случая.

Бродил по партийной территории, осматривал закутки, вплоть до гаражей. В одном обнаружил цех с геофизической каротажной станцией. Познакомился с Ротей, разнорабочим, прыщавым флегматиком, заросшим удивительно-богатой шевелюрой рыжих волос. Узнал в нем вчерашнего… Паучка. И — с Женей Константинычем, хитроглазым толстячком возраста «засорокслихуем». А позже — с Алексеем Осколковым, толстогубым доброхотом, неимоверно любопытным человеком. По профессии оказался геофизиком, закончившим родной политех. Работал в Черемховской ГРП специалистом Мегетской экспедиции — лет эдак семь.

Мужика с приметами шкаликова отца среди партийного персонала не оказалось.

В зарядной мастерской шпуровочного цеха тоже сподобился топчан. Однако, в несравнимо тёплом и цивильном помещении. Здесь Шкалик с согласия расположенного одновузовца договорился-было на второй ночлег. И лишь недоуменно-настойчивым вмешательством Митрича в его судьбу, когда утряслась событийная канва от визита Миркина, о Шкалике вспомнили, как о богомдарованном коллеге, который нуждался в жилье и обустройстве быта. Его поселили в общежитии ГРП, стоявшем на задах территории, в комнате среди молодых специалистов, каждый из которых достоин собственной повести.

Так началась служба Женьки Шкаратина в Черемховской ГРП.

Глава вторая. Харанорская авантюра

Напились чаю, разъехались, разошлись… Работать надо.

Глава третья. Киевская псалтирь и безумства любви

«Если ударить металлическим молотком по камню, то он рассыплется в щепки». Неизвестный умник

Тоненькими пальчиками, годными только при курении болгарских сигарет, она вертела кусочек парафиновой свечи, формируя из него кубик. Задумалась над чем-то, полулёжа на кровати, ноги в резиновых сапожках — на стуле. Хмурые глазки, обиженные чем-то губки…

В день приезда сменной вахты Лёша Бо, как старший геолог, отправился посвящать новенькую специалистку Валю Фролову в тайны харанорской геологии. Объяснять на пальцах легенду региона, особенности описания и отбора проб угольного керна, то да сё… Мало-мальские навыки, без которых нельзя документировать керн скважин. Валя — новоиспечённая выпускница, ей наставник позарез нужен. Не то напорет в пикетажке что-нибудь лишнее. Все через это проходят. Но по-разному.

Застав девушку за скульптурным рукоделием, в позе натурщицы эпохи соцреализма, Лёша Бо смутился, но вида не подал. Не особенно устыдилась и Валя. Бесцеремонное вторжение парня в девичьи покои не удивило её: не впервой. Однако ножки со стула сняла, села в кровати, словно переменившая позу модель.

Валю Фролову созидали не родители — боги. Отшлифовали её формы до скульптурной изящности, выписали голубизну глаз и алость щёк с иконописных образцов, пугая глаз окружающих излишне нежной хрупкостью и беззащитностью конституции.

Валя выбрала для жизни геологический хлеб. Вероятно, как и многие, прельстившись романтикой профессии, и ничего не подозревая о её изнанке. А кто напрочь избавлен от юношеских заблуждений?

Девчонки-геологини, толстушки или худосочные, бойкущие или скромняги, пришедшие в профессию ошибочно или жертвами династии, а вовсе не божьим промыслом, не осознанным выбором, обречённо привыкали к мысли об избранной судьбе. Иных заманило призвание. И те и иные, притираясь к углам камералки и полевым условиям, привыкали, воодушевлялись или угнетались в пылу каждодневной суеты, не избавленной от малых прелестей и неизбежных тягот. Вокруг толпились мужики, зачастую не рыцари и галантные кавалеры, но грубоватые мужланы, а то и хамовитые снобы, инфантильные недоросли, неуклюжие пацаны… К каждому нужно приноравливаться — коллеги. Приноравливаться к ветру и солнцу, к буровому балку, керновым ящикам и прокуренной вахтовке, к стеганной робе и тяжёлым прахарям. К неизбежному, как соль земли, мату-перемату…

Мужикам приходилось приноравливаться к девчонкам. Как умели.

Лёша, застав наставницу в кровати, смутился, попятился, попросил её зайти в камералку. Наставлять лучше на буровой, у кернового ящика, но начать лучше из конторы.

— Извини… ворвался к тебе. А где девчонки?

— В Борзю уехали. Люсиного мужа провожать. Его в Букачачу командировали на месяц.

— Мужа в Букачачу, а жена… хм…

— Вчера плакала.

— А ты что загрустила? Буду тебя развлекать… по долгу службы.

Лёша Бо, долговязый и «стрункий», жил, казалось, «в потустороннем мире собственных стихов и нереализованных замыслов». Как сие подметила Люся Ходырева, общаясь с ним лукавой полуулыбкой на смазливой рожице. Лёша впечатлился. Замыслы его и инстинкты едва ли до конца были осознанными, Потому и представлялся Лёша людскому окружению безнадёжным романтиком на беспочвенном основании. Поэтишкой местным. Тем и интриговал женское окружение. Люсю, успевшую выскочить замуж за однокашника, тоже…

Камералка — закуток в общежитии. В неуютном зале ютились только столы-стулья, пустая корзина под мусор, плетённая из проволоки. На стене карта-схема месторождения. Вид из окна — на столовую, украшенную горделивой вывеской «Каф», с облупившейся буковкой е.

— Мы сейчас здесь, буровые стоят тут… — Лёша без церемоний приступил к посвящению в легенду.

— А где север-юг? Тут? — перебила Валя, потянувшись рукой к карте, неожиданно близко пригнувшись и обдав наставника приятным запахом девичьего тела.

— …угли бурые марки бэ два. Форма месторождения… имеет форму мульды… Север — там… — наставник отчего-то необъяснимого вновь смутился и его менторский пыл угас. — А ты… угольную геологию изучала? Преподавали? Ну, что я буду распинаться… В процессе освоишь. Что-то прелью… пряностью напахивает. Пойдём на улицу?

— Нам угольную… Петрограф Чернов читал. У меня отлично по всем предметам. А… экзамен будет?

— Какой экзамен, ты что выдумываешь? Пикетажка всё проявит. И как?.. В кабинете осваиваться будем, или… по посёлку прогуляемся?

— В смысле?

— В каком?..

— А как же легенда региона?

— С Шерловой горы хорошо видно. Хочешь — покажу?

— А бэ два это дюрен или кларен?

— Фи… Куда тебя занесло. Угли бурые, да, но… если хочешь, ископаемая бурые угли этого месторождения витринитовые, то есть гумусовые, матовые и полуматовые, полублестящие… Там ещё зольность… сернистость… крепкость. Это тебе ни к чему. Ты у Шкаратина пикетажку попроси и изучи её, как… библию… то есть… азбуку.

— Значит, витрен? А пласты азимутально куда падают: сюда… сюда? — она снова потянулась к карте, отстраняя Лёху грудью, будто маму родную. И порывистый её натиск, и нахлынывающий жар тела, и невинный взгляд от носа к виску, выдающий детскую наивность и девичье очарование — мгновенно взбудоражили и взорвали лешино либидо. Он заметно отшатнулся и ощутил внезапный жар лица… Отошёл к окну, словно увидал на улице НЛО.

— По-разному. Они почти горизонтальные. Градусов пять-семь есть… По мощности — этакие пластики чёрного шоколада в песочном тортике: Наиболее жирные — третий и четвёртый. На разрезе покажу. Пошли… на Шерловую.

— Можно, я переоденусь? И чаю попью.

— Тебе помочь?..

— В смысле?

— Чай в одиночку — тоска несусветная.

— Перебьёшься.

— Серёдка сыта и края говорят.

— Не поняла… Что-что… селёдка? В смысле — тощая? Ну, ты и…

— Валяй… пей и переодевайся. На улице подожду. — Лёша Бо выдохнул сжатый воздух, ощущая краску лица, точно жар от углей мангала. Вышел в дверь, зацепив ногой пустую корзину и чертыхнувшись.

Валя вслед коротко хохотнула.

Шерловая гора — горняцкий посёлок, приютившийся в степи, у подножья небольшой вершинки. Улиц больше, чем в Хараноре, лиственным колком облесён и защищён от вековечных ветров. Но так же казенно-неуютен и прямолинеен. Из архитектурных изысков — поселковый ДК с круглыми колоннами у входа. Вероятно, в греческом стиле…

— Рассказывают, основал посёлок нерчинский казак Иван Гурков, нашедший в горах цветные камни — топаз и аквамарин. «За сие открытие велено выдать ему в вознагражденье пять рублей». Пять рублей казак пропил за одно лето, но дом и нехитрые постройки успел сделать… Посёлок рос как на дрожжах, на… оловянной руде. Потому и имя получил Шерл, чёрный турмалин, то есть — руда на олово, ну, ты знаешь…

— Обижаешь. Я вообще-то не на уголь специализировалась, а на цветные камни.

— Во как. Не на тот поезд посадку сделала?

— Всё банально: Миркин меня на деньги раскатал. Мол, жильё будет собственное и оклад, как…

— …у техрука.

— Опа-на… Тебе то же обещали?

— Мне-то ладно: я на тройки учился. А как ты… такая… повелась на их условия?

— Какая?

— Хрупкая…

— Ещё?

— Нежная…

— Ещё?

— … хрустальная как…

— …туфелька? Меня родные по блату пристроили.

— Ни фига себе… А говоришь — Миркин.

— В том числе…

— Постой… Значит, Миркин — твой…

— Мой-мой… …плюс ещё… Тюфеич. — Валя кокетливо повертела вздёрнутой ручкой.

— Кадровик из экспедиции? Не привираешь? Ты, выходит, из элиты? Из золотой молодёжи?

— Расскажи о Хараноре. В Шерловой горе магазин хозтоваров есть?

— Есть книжный. Лёша Осколков говорит — шикарный. Тебе зачем хозторг? Мыло выдадут…

— У меня в поезде кружку украли.

Путь до первых взгорок преодолели лихо. В короткие передышки окрестные закутки Лёша показывал рукой, словно экскурсовод груды итальянских развалин: ось мульды, границы Харанорских копей и Кукульбейского разреза, векторы буровых профилей и площадей, на которых им предстоит выполнять работы. Валя переспрашивала, преодолевая одышку, сама тянула руку к горизонтам, уточняя то да сё. Лицо её источало розовый цвет и мину удовольствия. Лёша украдкой любовался.

Не сговариваясь, пошли в посёлок, точно это и была их главная цель. В книжном магазине, перерыв весь выставленный фонд, Лёша неожиданно обнаружил любопытный фолиант: двухтомник «Киевская плалтирь 1397 года» — красочное фотовоспроизведение рукописи и исследование её, сделанное Вздорновым, очевидно, историком и искусствоведом. «Книга о Киевской Псалтири написана мной в 1969—1972 года» — нашёл строчку во втором томе. Два тома, обёрнутые в суперобложки, упакованные в картонный блок, общим весом почти в пять килограмм. Сердце книжного жучка-библиофила дрогнуло: это же раритет, которому цены нет! Цена была: шестьдесят рублей. Были и деньги, но лишь месячный бюджет. Как бывало не раз, решение о покупке было сильнее рассуждений и сомнений: не оставлять же такой фолиант здесь, в богом забытой дыре…

Под недоуменным взглядом Вали, Лёша заплатил за книгу.

— Тяжёлая? — участливо спросила девушка.

— Своя ноша… — ответил недомолвкой.

— Давай в хозторге авоську купим?

— Идея.

— А почему у вас хребет зовут Кукульбейским? Что это означает? — спросила Валя у посетительницы магазина, роющейся в книжках.

— Тамарочка! Тут… по твою душу. Почему хребет Кукульбейский… спрашивают.

Из-за прилавка с вкрадчивой улыбкой губ выкатилась округлая моложавая дама с узким разрезом бурятских глаз и окатила геологов добротой сине-голубых зрачков, глубоко посаженных в округлое же лицо. «Точно школьный глобус с Байкалом» — поймал себя на мысли Лёша Бо.

— Кукульбейский… вы спрашиваете? Звучит это по-нашему, по-бурятски, — хуху, то есть синий, или, точнее, сивый… А означает «Синеющая гора». Возле озера Хуранор есть седловина, называется тоже хуху… Хухучелотуй. А вы наверно, геологи? Из Иркутска?

— А не скажешь, что он синий, скорее уж сивый… А Харанор — что означает?

— Кара — это черный, а нур — озеро… Получается Чёрное озеро.

— Это куда ни шло… Кара нуро и синё… Спасибо. — резюмировала Валя и повернулась к книжным полкам. Продавщица погасила синеву глаз и вернулась за прилавок.

— Мы геологи из Черемхово — сгладил Лёша бесцеремонность коллеги. У нас там тоже кара… уголь.

Вероятно, дурной пример заразителен. Валя, кроме эмалированной кружки, обнаружила в хозторге вещь, от которой — точь-в-точь как Лёша — не могла оторваться восхищённым взглядом. Это был бронзовый бюст опального барда Владимира Высоцкого, весом в полтора килограмма. Отлит, вероятно, местным умельцем — на любителя.

— Тебе зачем? — спросил Лёша, щелкнув пальцем по голове бронзового барда.

— Ты что, это же сумасшедшая знаменитость! — капризно возмутилась Валя. — Бюстики мама собирает. У нас коллекция из тридцати трёх знаменитостей. Такого нет. Мама умрёт от счастья! Но… у меня, кажется, денег нет.

— Кара… случай. Ладно, бери, я добавлю.

Из посёлка геологи шли воодушевлёнными, близкими по духу друзьями. Обоим улыбнулась сумасшедшая удача: отоварились раритетами. Солнце катилось к закату и синеющий сумрак от Кукульбейского хребта подгонял в затылки.

— Давай полетим? Мне ещё в баню успеть надо. — закинув фолиант псалтыри за спину, Лёша Бо быстрым шагом торопил спутницу.

— Давай — кто вперёд — до того распадка? — Валя вдруг сорвалась на бег, неожиданно быстро перебирая ножки.

У распадка, на кривом поворотике, геологи перешли на шаг, похохатывая, одолевая одышку. Бронзовый бард, прижатый к груди, оттягивал девичьи руки и явно тяготил Валю. Она тоже перекинула авоську на спину, но при ходьбе бюстик надоедливо болтался.

— Отдышалась? Давай спортивной ходьбой… до березняков?

— Ага… Покажи как?

Они затрусили по дороге, но вскоре прекратили это издевательство над собой, заходясь тихим хохотом.

— Давай твою болванку. Мне для равновесия… пойдёт.

— Какой… болванку… тебе? Это же наш битл! Да америкашки ему… как до Москвы пешком. Болванку нашёл! Да ты сам… — Валя мигом сменила смех на праведный гнев. Но — авоську с бюстом всунула в лёшину руку.

— Ты красивая, когда сердишься — смущённо обронил Лёша, примирительно заглаживая молчаливую паузу и размолвку.

Но сердитые губки спутницы ещё дулись, а личико розовело не то от закатного солнца, не то от порывов ветра. Но скорее всего, от неуклюжей лести наставника, отставшего на шаг, сутулящегося под авоськами с ношей.

— А ты дундук — снова запалила Валя огонь раздора, — Высоцкого обидел. Ты хоть слушаешь его? А сам так можешь?

— Без надобности. Я Ободзинского обожаю и Раиса Басырова… из «Баргузина».

— Фи. Тоже мне — певцы… Их бюстики продаются? А пластинки? Ну хоть винил? Или плёнки достать можешь? А Раису Басырову ты, поди, тоже… за красивые глазки обожаешь?

— Он — Раис, лабух из Ангарска, здорово на гитаре бацает. Гастролирует в Братске да Иркутске. А в столицу горсовет и партком не пускают. Мол, морально не устойчив и политически… Хочешь — познакомлю? Подержи авоськи, камешек в кед попал.

— Ладно, догонишь… — она вновь припустилась с пригорка, болтая авоськами и искрометно перебирая ноги. Внезапно обрушилась оземь, словно сбитая с ног пастушьим бичом. Громко вскрикнула, явно от невыносимой боли.

— Ты чо делаешь, ёш т-тывою маму, куда гонишь… — Лёша в два скачка домчал до неё, кандыляя босой ногой, размахивая кедом. — Ударилась? Что с тобой?

Искажённое валино лицо всерьёз напугало его. Она тихонько стонала, явно превозмогая боль.

— Лёш, что-то нога занемела.

— Какая нога? — он мысленно-радостно отметил это её первое «лёш».

— Левая, подвернулась.

— Здесь? Что чувствуешь? — он пальцами поверх трико ощупывал её лодыжку и сустав ступни, не решаясь двинуться вверх.

— Колено занемело… Ой, мамочка моя… да пусти ты… — она попыталась подняться, опираясь на его руку, но тут же оставила эту затею, выжимая из глаз слёзы. — Что ты стоишь, дай руку!

Он подхватил за талию, почти рывком поставил на ноги. Валя, кривясь лицом и скуля, попыталась опереться на ногу. Боль была сносной. Девочка неожиданно улыбнулась и нервно хохотнула. Зажав в руке рукав его куртки, она попробовала сделать шаг, но тут же присела и завалилась на дорогу. Лёша не успел подхватить.

— Ну чо ты меня… роняешь… я что тебе… чурка?!

— Как нога… болит? Резкая боль, или саднит?

— Больно. Колено ноет.

— Перевязать надо — по-любому. Чем только? Идти сможешь?

— Сам… иди… Я тут умру.

— Это… Мне за машиной бежать, или как?

— Нет! Я здесь одна не останусь, и не мечтай.

Они замолчали. Сумрак степного вечера висел внизу, над Харанором, но огни ещё не горели. Слабый ветер лёгким дуновением приносил снизу шум и сухую прохладу. И почему бог не дал своему лучшему созданию крылья? Как бы пригодились сейчас. Затянувшееся молчание оба не решались прервать. Думали об одном.

— Это… я донесу тебя. Возьмёшь в руки авоськи? Или тут бросим?

— Ты чо — амбал? Я голая сорок пять весю.

— В общем так. Бери меня за шею левой. Правой — авоськи. Одну перекинь через мою шею и придержи левой же… Но сначала надо колено чем-то перетянуть.

— Чем конкретно? Трусами чо ль?.. Или бюзиком?

— Идея, бюзик-то крепкий?

Снова замолчали. Слушали тишину и посвисты ветра в шелестящих листьях березняка. На станции прогремел товарняк. Над головами в синеющем небе кружили два ворона.

Валя решилась.

— А… ладно, запусти сюда руку, там две пуговки — оттянула воротники штормовки и водолазки. — Давай, не тяни резину, не впервой, поди…

— Тебе?

— Ах ты гад! Тебе… счас как врежу… Отстёгивай давай…

— Ну, отстегну. А дальше?

— Дальше — не твоего ума дело. Отвернись!

Лёша Бо запустил руку под девичий воротник. Утреннее ощущение либидо, точно впрыск адреналина, пронзило его стократно. Во рту стало сладко и противно от блудливого чувства стыда и похоти. Двуликие янусы всколыхнули единую сумасшедшую взвесь в его теле. Пальцы не могли быстро справиться с пуговицами, их заколодило судорогой, как морозом, но Валя понимающе молчала. Наконец, он одолел пуговицы и быстро высвободил руку. Валя в мгновение ока справилась со своей: бюстгальтер взвился в её руке, и тут же повис на коленке.

— Давай, вяжи.

— Хорошо бы ещё резиночкой перетянуть.

— От трусов чо ли? На вот, платок носовой.

Связав авоськи, Лёша повесил их на шею. Левой рукой перехватил Валю за талию и легонько поставил на землю. Попробовали сделать пару шагов. Вероятно, резкая боль отступила и им удалось идти — на трёх ногах. Но вскоре Валя уже приступала на левую.

— По долинам… и по взгорьям… — пропел Лёша, пытаясь ободрить девушку — а вон там — выход первого пласта на поверхность…

— Да пошёл ты…

— Токо с тобой…

— Не зли меня, получишь…

— Так я о чём?

— Ах ты, пошляк.

Так они ковыляли по Харанорской долине, зубоскаля и переругиваясь. Его спину и шею давило авоськами, а на руках двухпудовой гирей повисала драгоценная ноша. Ей, «ноше», было жарко и временами особенно больно. Она сдержанно стонала, и стон этот он бесстыдно воспринимал, как постельное томление. Иногда его ошеломляла сиюсекундная мысль, что это может скоро закончиться — к сожалению. И он замедлял шаг, и незаметно прижимал её тело к себе больше, чем было нужно. И она — не роптала. Всхлипывала: не то от досады на себя, не то от приступа боли. «Вот так выносили раненных с поля боя» — подумал и хотел вновь пошутить Лёша Бо. Но смолчал, лишь улыбнулся внутри себя.

Уже стемнело, когда доковыляли до посёлка. У подъезда ближайшего дома Лёша попытался опустить свою ношу на лавку. Валя крепко вцепилась в него, повернулась в его руках и приникла — губами к губам… Её мокрое от слёз лицо горело жаром. Она тихонько стонала, и он не понимал, что с нею. И что с ним? Губами не решался ответить. Руки не мог отпустить. Вдруг она глубоко вздохнула, словно захватила запас воздуха и с силой впилась в его губы, теряя власть над собой. Она до боли целовала, от боли постанывала. И всю её колотило нервной дрожью так, что Лёша не на шутку испугался. Он осторожно опустил её на скамью, не отнимая губ. Опустился перед ней на колени. Авоськи душили шею. Но более того его душила Валя — объятьями. Конвульсии её тела потрясали силой страстности, точно в постели, точно в затянувшейся агонии любви… Лёша с ужасом подумал о том, что рано или поздно это закончится и — навсегда. И это её кратковременное эротическое сумасшествие нельзя будет испытать заново. Она одумается, застыдится, возможно, просто проклянёт его, очевидца… Шальная эта мысль побудила внезапно новый приступ страсти, теперь уже от него. Он оторвался от губ и зацеловал её мокрое лицо, удерживая в руках, словно букет роз. Она обвяла. Плакала, не освобождаясь из его рук, беззвучно и бессильно.

…В общежитии их потеряли. Но в поиски не пускались. Материли для профилактики. А когда объявились, никто не пытал что и как было. Вернулись и — спасибо. Валя прихрамывала ещё день. Мениск на коленке сдюжил, а потянутое сухожилие к её первой поездке на скважину заметно восстановилось. На каждой встрече с Лёшей Валя откровенно-лукаво улыбалась. И лишь однажды напомнила:

— Когда с этим… лабухом-то познакомишь? В Иркутске пересечёмся, или в Ангарск скатаем?

Купить можно в РИДЕРО   https://ridero.ru/books/gat/