Восемь дней в гестапо

(Из цикла «Хоррор»)
********

Предисловие

...Он лежал на окровавленном топчане, где его собственная кровь давно засохла, превратившись в сгустки зловещих пятен. Лица, как такового, уже не было: оно представляло собой сплошное месиво выдранных, обожженных и развороченных побоями ошметков. Заплывшими в отеках глазами невозможно было различить призрачные тени, блуждавшие по стенам в отсветах настольных ламп.
— Хры-ыыы… - хрипеть не было сил, отчаянно мучала жажда. — Ммы-ыы… - мычал и хрипел он разбухшим, без зубов, ртом. – Пи-иить… дайте пить! Во-ды-ыы!
Тело капитана Ермакова было неузнаваемо. Переломанные суставы и позвонки, вывернутые наружу конечности, обожженная спина с содранной кожей, обугленные ступни ног – все это, в конечном итоге, уже не представляло собой ничего живого от некогда отважного летчика советской авиации. В тылу осталась милая жена с чудесной дочуркой, но вряд ли они сейчас узнали бы своего мужа и отца в этом уродливом иссохшем манекене, валявшимся на пропитанной кровью кушетке.
Четыре на четыре метра. Бетон и плесень. Крысы и клопы. Ведро для испражнений, тусклая лампочка в потолке, узкая полоска решетки и всепроникающий запах СМЕРТИ. Восьмой день в застенках гестапо. До этого были семь дней сплошных изуверских и чудовищных пыток, непрекращающихся ни днем ни ночью, представляющие собой бесперебойный конвейер: допрос – избиения – пытки – камера. Допрос – пытки – камера.
Сегодня был восьмой день. Страшный. Безысходный.
…И, возможно, последний.
***
Летом 1943 года самым западным выступом грандиозной линии фронтов, растянувшейся от Черного моря до Ледовитого океана, самым западным местом, где еще развивалось знамя Советской державы, был небольшой островок, лежащий в Финском заливе, в нескольких километрах к западу от Кронштадта. В ясную погоду с островка видны были полоски дальних берегов: на севере – Карельский перешеек, захваченный финнами, на юге – берег Ленинградской области, захваченный фашистами. Островок находился позади передовых позиций врага, в его тылу, и представлял собой длинную песчаную отмель, плоскую, едва возвышавшуюся над водой, поросший молодыми соснами. Здесь, среди этих причудливых стройных порослей располагался укрытый от противника аэродром, похожий на обыкновенную лесную прогалину, неизвестный ни финнам, ни немцам. Несколько сараев, замаскированные камуфляжной сетью ангары, будка радиостанции, одноэтажная столовая, командный пункт и землянки для пилотов. Все это называлось секретной авиационной базой. В июле-месяце, в те дни, когда далеко, в центре страны, шла великая битва, прозванная впоследствии «Курской дугой», с островка посреди Финского залива, с аэродрома между соснами, взлетела эскадрилья истребителей «И-16» под командованием капитана Ермакова.
С этого момента и начинается повествование данной книги.
…Но сначала был бой в небе над Балтикой.
********

Глава 1. День первый
1943 год.
Театр военных действий в районе Финского залива.
Июль-месяц.
Время установлено: 06 часов 11 минут по местному часовому поясу.
***
…Бой был тяжелым.
— Как слышно, Костя?
— Нормально, командир! Иду справа от тебя. Гриша нырнул ниже, хочет пройти на бреющем.
В ларингофонах раздавались шумы помех, грохот отдаленной грозы, наступающей с севера на Ленинград.
— Он увидел двух «мессеров». Решил поддать им жару.
— Я ему поддам, когда вернемся на аэродром! — выругался Ермаков, вводя послушную машину в штопор. — Так поддам, что будет на гауптвахте три дня картошку чистить!
— А вот он сам, легок на помине, — хохотнул Костя Семакин, отваливая самолетом в сторону, уступив место Гришиному «И-16». — Покажи ему кулак, командир. Он поймет.
Поравнявшись параллельно кабинами, Ермаков выровнял машину и сквозь стекло кокпита выразительно помахал кулаком, отчего у Гриши Верещагина на лице расплылась улыбка. Изобразив пальцами цифру «два», он дал понять командиру эскадрильи, что о двух «мессершмиттах» можно временно забыть. Вышли из строя.
Ермаковская четверка истребителей атаковала вражеские самолеты, сколько бы их ни было. Капитан Алексей Ермаков, старший лейтенант Григорий Верещагин, лейтенант Александр Малышев и младший лейтенант Костя Семакин – четыре советских аса, которых боялись германовские «тузы» на всем небесном просторе Балтики. О звене Ермакова ходили легенды. Каждый из его напарников мог выйти в одиночку на два-три самолета противника, при этом, как ни странно, одерживая очередную победу. Старенькие «ишачки», как они любовно называли свои надежные машины, уступая противнику в скорости и вооружении, тем не менее, почти всегда в боевых стычках выходили победителями благодаря мужеству и профессионализму советских пилотов.
Вот и сейчас, вклинившись между тремя звеньями «мессеров», маленькие «И-16» раскидали их в стороны, превратив в беспорядочный рой, изумленных от такой наглости, немцев.
— Так их, Саня! – кричал в ларингофон Костя, самый младший в группе, наблюдая, как Малышев рвет очередями пулемета фюзеляж вражеского истребителя.
В промежутках между нападениями армад немецкая авиация почти непрерывно действовала группами по десять – двенадцать машин каждая. Следом за ними тяжелыми клиньями на Ленинград шли «юнкерсы» с грузом бомб, каждая размерами с чемодан. Их так и называли – «чемоданы», способные разрушить целый квартал осажденного в кольце города. Как и день, и неделю, и месяц назад, им предстояли воздушные бои с противником в небе над Ладогой.
Малышев и Верещагин начали стрелять одновременно.
«Юнкерс» нырнул вниз, в клубы пара, и потонул среди облаков. Следующий номер вылез сверху прямо на их пулеметы, оказавшись меж двух огней. Солнце слепило немцам глаза. Ермаков в упор дал по сопровождающим «мессерам» пару очередей, после чего резко ушел в сторону. Пробив нижний слой облаков, капитан увидел под собой воду. Посты наблюдения уже передавали, что воздушная атака противника захлебнулась. Ошалев от такой неслыханной наглости, двадцать тяжелых «юнкерсов» скинули смертоносный груз, не добравшись до громадного города, тем самым дав советским истребителям возможность перегруппироваться. Слева от основного костяка армады уже прибывала подмога. Шесть «ишачков» четвертой эскадрильи принялись лупить очередями по фюзеляжам поспешно отступавших немцев.
— Горишь, мать твою? — ликовал Костя Семакин, посылая вслед «мессеру» ленту трассирующих пуль.
Два сбитых немца, оставляя за собой хвосты черного дыма, стремительно падали к земле. Еще два, нелепо кувыркаясь, распадались на десятки частей как разрушенный детский конструктор. Костя видел, как Малышев обернулся в кабине и посмотрел назад, навстречу летящим в него пулеметным струям. Верещагин был от него на другой стороне круга и двигался в обратном направлении. Два «мессера» возникли совсем близко, прикрывая снизу свои бомбардировщики. Одна машина юркнула в облака, пробив в них воздушную яму, в которую тут же устремился младший лейтенант. Мимо него к земле падал парашютист, но Костя не обратил на него внимания. Меткие зенитчики снимут немца огнем прежде, чем он коснется ногами воды. А может, не снимут. Возьмут в плен. Летчики-то геринговские, каждый на вес золота!
— Получи, тварь немецкая! – орал Костя, посылая вслед противнику полосу пулеметной очереди.
Когда Гриша Верещагин поднял своего «ишачка» в стороне от Кости, вонзаясь в клубы облаков, он внезапно заметил нашего подбитого летчика, вывалившегося из горящей кабины. Машина пошла крутым пике к земле, а пилот соседней эскадрильи – Гриша знал этого парня – весь обожженный и полуслепой никак не мог раскрыть парашют.
— Вали-иик!!! – заорал он, понимая, что тот все равно его не услышит. Кругом носились очереди пулеметов, грохоты взрывов, бушевали вихри помех в эфире, доносились отдаленные раскаты грома приближавшейся грозы. – Валенти-ииин! О, господи… ему же только вчера двадцать пять исполнилось…
Парень падал слишком быстро, превратившись в настоящий пылающий факел, так и не успев долететь до спасительной воды. Сгорел заживо в воздухе, как это нередко бывало в таких неравных стычках. Костя не видел его смерти: он преследовал в облаках последних, повернувших назад, немцев.
Малышев кинулся на немца сверху и едва нажал гашетку, как «мессершмитт» перевернулся, шлепнулся кверху брюхом в пенистую воду и исчез. Это произошло мгновенно. Верещагин взмыл и закачал плоскостями, призывая Ермакова.
— Разворачивай на базу, Костя! – потребовал Ермаков. – Мы с Малышевым сами управимся. Накачай горючего и отдохни минут десять. Затем снова взлетай.
— А вы?
— С нами будет Верещагин. Пусть прикрывает сбоку. Немцы драпают, не вижу ни одного истребителя – одни бомбардировщики. С ними у нас особый счет.
— Сколько уже?
— Пятнадцать! В этом году, разумеется.
— Везет же людям… - завистливо чертыхнулся Костя, на собственном счету которого к лету 43-го было всего четыре тяжелых «юнкерса». Остальные сбитые истребители он вносил в отдельный список.
— Ты уяснил? – послышался голос Малышева. – Заправляешься, перекур, и за нами.
— У Гриши же рация не работает… - напомнил Костя. – Пусть бы он вместо меня на базу, а я с вами.
— Отставить! – это уже Ермаков. – Через двадцать минут догонишь. Пока четвертая эскадрилья будет гонять «тузов» над Ладогой, мы сядем им на хвост в Финском заливе. Там и постреляешь.
И это были последние слова, которые услышал Костя Семакин от своего командира.
…Отныне им предстояла встреча в совершенно иной обстановке. Страшной. Жуткой. Чудовищной.
***
Самолет Верещагина тряхнуло так, что заскрипели все детали обшивки. Казалось, он развалится пополам, вспыхнув как тот немец. Григорий что есть мочи сжал побелевшими пальцами гашетку, поливая очередью, уходящий в сторону «мессер». Секунда… еще секунда… истребитель пошел вниз. Сам Григорий ничего не чувствовал, но выравнивая машину, на него вдруг накатила волна тошноты. Бросив взгляд на левую руку, ощутил жгучую боль. Сплошное месиво чего-то красного, вязкого и липкого, висело сейчас из разорванного рукава комбинезона. Мутное оцепенение с позывами рвоты наступило мгновенно. Вторая очередь сбоку прошила его пилотное кресло, пригвоздив тело, разворачивая внутренности.
— А-ааа… - закричал Григорий, теряя сознание. Вывернутые наружу внутренние органы устлали кабину, буквально взорвавшись на глазах.
— Хррыыы-ы… - прохрипел он разбитыми в кровь губами. Одна пуля прошла сквозь скулу, разворотив ротовую полость, отчего все зубы разметало в стороны. Голова откинулась, превратившись в изуродованную маску чего-то непонятного. Из хрипящего горла хлынула кровь. Вторая пуля пробила затылок, выйдя наружу в области ослепшей глазницы. Старший лейтенант уже не видел, как его неумолимо несет к земле. Миг – мощный взрыв: БА-ААМ! -- и тело Гриши Верещагина превратилось в облако распавшихся атомов.
Ермаков понесся вниз, но, увидев, как взрывом разметало машину, сразу понял, что Гришу не спасти. При таком мощном давлении высвободившегося горящего газа не могло уцелеть ничего живого.
— Гриша-ааа! – донесся вопль Малышева в ларингофоне.
Затем Ермакова самого тряхнуло и, выравнивая «ишачок», он заорал:
— Саня! Слева три номера! Гришу не вернуть, он испепелился! Прикрывай!
— Иду, командир! – в голосе Александра сквозили нотки ярости. – Я им за Верещагина, мать их, сейча-ааас… врежу, что зубы ломить будет! Я им, паскудам…
И оборвался.
Ермаков успел увидеть, как истребитель Малышева накренился вбок, прошитый очередью, потом его самого подбросило вверх, ударило тупой болью в область груди, перебило дыхание и вывернуло наружу обильной рвотой вперемежку с кровью. Хлынувший напор желудочного сока обрызгал фронтальное стекло кабины. Самолет Малышева, оставляя черный след несло к земле.
— Прыгай, Саня! – едва прохрипел капитан.
— Не могу! – донесся захлебывающийся голос, клокотавший чем-то булькающим и мерзким. – Внизу на воде немецкие катера. Мы вошли в их зону… Прощай, командир. Иду на таран!
Ермаков, изрешеченный очередью, заплывшим от крови единственным зрячим глазом, успел увидеть, как Малышев направил машину вниз на один из катеров немецкой береговой охраны. Их были десятки, шныряющих по этой стороне залива, принадлежащего неприятелю. Их вдвоем занесло на вражескую территорию, оторвавшись далеко от своих.
Секунда! И машина Александра, со всего маха врезалась в борт катера:
БА-АААММ!!!
Взрывом разметало ошметки корпуса. Кровавые куски тела отважного летчика расшвыряло по сторонам – вот и все, что успел разглядеть капитан.
— Саня-яя… - прохрипел он, теряя сознание. – Эх, Сане-еек… герой ты мой…
И умолк, провалившись в забытье.
— Второй! На связь немедленно! – вопил ларингофон голосом дежурного по штабу. – Говорит полковник Зыкин! Ермаков, ответь! Это Зыкин!
Командир эскадрильи уже не слышал. Хлынувшая из ушей кровь не позволяла различить ни звука. Его машину, потерявшую управление, стремительно и неуклонно несло вниз. В воды Финского залива. К катерам. К немцам.
— Капитан! Семакин вылетел к вам с подмогой. Три эскадрильи подняты в небо! Ради бога, не молчи! Алексей, это полковник. Леша, ответь!
Тут же вклинился голос Кости:
— Командир, где вы? Мы на подходе. Отвлечем огонь на себя. Почему молчите? Где Саня, где Гриша?
 Голос младшего лейтенанта утонул в грохоте врезавшейся в воду машины. «Ишачок» Ермакова от удара развалился пополам, в кабину хлынули потоки воды, но капитан уже не чувствовал этого. Его пробитое пулями тело пошло под воду прежде, чем он успел захлебнуться. Развороченный корпус машины быстро погружаясь, не успел затянуть его в водоворот. Чьи-то сильные руки, рванув за волосы и воротник комбинезона, одним махом выдернули из воды, бросив на дно катера. Вверху завязался воздушный бой. Это вступили в схватку сразу три эскадрильи, среди которых был Семакин. Но не успел. Несколько катеров распались на группы, и выяснить, в каком из них был захвачен его командир, он так и не смог определить.
ВЖУ-УУУУХХ!!!
Ударная волна взрыва отбросила его самолет в сторону, закрутила в воронке, опрокинула на крыло и потащило вниз к земле. Оглушенный, с вылезшими из орбит от давления глазами, Костя продолжал жать на гашетку, целясь в ближайший катер. Борт прошили трассы пуль, немцы в панике прыгали в воду, издавая истошные вопли. Туда, в толчею и бурлящие волны, спустя несколько секунд рухнул «ишачок» Кости. Все произошло настолько быстро, что отважный молодой летчик не успел даже сгруппироваться для прыжка. Еще пара секунд – и его тело в разбитой вдребезги кабине – врезалось в воду, подымая фонтаны черных от копоти брызг. Потом вакуумная тишина, забвение и полная дезориентация. Костя выбыл из реальности этого мира.
Таким образом капитан Ермаков и младший лейтенант Семакин, каждый по отдельности, оказавшись на территории врага, попали в лапы немецкого гестапо.
А день только начинался. Это были первые сутки их пребывания в застенках. Ни тот, ни другой не имели представления, что окажутся рядом в двух соседних камерах, разделенными лишь бетонными перегородками. Последуют еще семь таких же дней.
Страшных. Жутких. Чудовищных. Безысходных…
********

Глава 2. День второй
1943 год.
Июль-месяц.
Территория Балтики, оккупированная немцами.
Время установлено: 22 часа 08 минут.
***
За окном выл ветер, когда Алексей Ермаков забылся коротким, тяжелым сном. Тело ломило от побоев, когда его вчера утром вытянули из воды. Развороченные ударом остатки «ишачка» теперь покоились на дне Финского залива, а сам он, командир эскадрильи, уже был в лапах немецкого плена. Об этом он узнал по обрывкам речи, когда пришел в себя, едва не захлебнувшись под водой. Тот офицер с помощником, что вытянули его наверх, позднее хвастался своим подчиненным, что взял в плен советского летчика, а это – ни много ни мало — либо повышение, либо награда. Тут же капитана Ермакова, находившегося в лихорадочном бреду, переправили на берег, где он был передан высшему командованию. В этой части оккупированной территории по ту сторону от осажденного Ленинграда располагался эйнзацштаб Розенберга, при котором всегда находился отдел тайной полиции. По сторонам аппельплаца размещались казармы, столовая, узел связи, комендатура и несколько бараков для пленных. Но отдельные камеры подвальных карцеров предназначались только тем командирам Советской Армии, кто действительно представлял важную ценность для высшего генералитета нацистов. Сюда, в одну из камер и швырнули капитана Ермакова.
— Хальт! – кричал на него эсэсовец, толкая в узкий проход, в который едва мог протиснуться любой человек. – Тапфер! – подбадривал он, затем переходил на крик, пиная сапогом в область позвоночника. – Иуден! Швайне!
Ермаков свалился на сырой, весь в плесени, бетонный пол. Кровь, сочащаяся из простреленной груди, давно свернулась, превратившись в струпья. Хорошо, не задело легкие, не то он бы уже давно упокоился в загробном мире. Впрочем, так ли это хорошо? Он еще не знал, куда именно его бросили, и что именно его ждет впереди. По обрывкам фраз он понял, что его беспамятного вытянули из воды, доставили на сушу, куда-то долго везли и теперь он здесь, в каменном «мешке» подземелья. О том, что параллельно ему из воды вытащили оглушенного и сбитого Костю Семакина, командир, разумеется, не ведал. Как не ведал и то, что три эскадрильи, поднятые в небо полковником Зыкиным, опоздали всего на несколько минут: сейчас бы он с ними и Костей громил этих извергов в небе…
Железная дверь захлопнулась. В узком окошке для подачи пищи возникли глаза надзирателя, произнесшего по-русски:
— Еду и кипяток получишь утром.
— Постой! – едва шепелявя разбитыми губами, просипел капитан. – Ты из русских? Пленный?
 По ту сторону двери раздался хохот:
— Какой пленный, мать твою? Я таких гнид как ты, большевиков и коммунистов, давил своими руками еще до прихода немцев. Будь моя воля, сразу пустил бы тебя в расход, паскуда!
— Предатель… - прохрипел Ермаков. – Прижился у врага. Дай хоть воды… кххры-ыы… — кашель сдавил раненую грудь. – Дай напиться.
— Перебьешься! – осклабилась рожа в окошке. – Помрешь, мне забот будет меньше.
— Командование не поощрит такой поступок. – Ермаков заметил, что при кашле у него вырываются из горла сгустки черной крови. – Погубишь меня, тебя тоже к стенке поставят.
Надзиратель немного подумал, хлопнул задвижкой, куда-то ушел, затем появился с кружкой вонючей воды. Просунув сквозь щель, плеснул ею в лицо. Ермаков успел поймать разбухшим ртом несколько капель.
— Наслаждайся, гнида, — хохотнул охранник. – В соседней камере тоже летчик валяется. Обоих завтра на допрос. Наш герр Зауниц, оберштурмфюррер, выколотит из вас всю информацию. Знаешь, какие у него молодчики в гестапо? Начнут с мошонки. Будут клещами сжимать твои яйца. Потом сдерут кожу и постепенно выколют глаза, сначала один – потом второй!
Алексей не слушал угроз. Он лихорадочно прокручивал в голове оброненную предателем фразу: кто-то из русских летчиков в соседней камере! Но кто? Они с Верещагиным и Малышевым были последними, кто проник в границы вражеского неба.
И тут же едва не разрыдался от бессилия, не обращая внимания на хохот удаляющегося надзирателя.
Господи! Малышев и Верещагин. Саня и Гриша! Отважные парни, погибшие в воздушном бое с неприятелем. Погибшие как настоящие герои!
А он? Как ему удалось спастись, к чертям собачьим? Теперь он в руках какого-то оберштурмфюрера Зауница! СС? СД? Гестапо?
Ермаков еще не знал, куда его занесла жестокая судьба.
НО… кто же в соседних каменных колодцах? Из соседней эскадрильи?
Он в тот момент еще не предполагал, что рядом с ним, в таком же бетонном «мешке» валяется побитый и беспомощный Костя Семакин. Рубаха-парень, любимчик всего авиаполка, юный мечтатель и отважный пилот. Из его группы, из его собственного звена.
А между тем…
***
Оберштурмфюрер Генрих Зауниц пребывал в отличном расположении духа. Русская атака отбита. В плен взяты два советских летчика, к тому же, один – по всей видимости – командир эскадрильи. А это уже железный крест от эйнзацштаба Розенберга, отпуск домой, море шнапса и батальон похотливых девиц.
— Чего разлеглась, стерва? – толкнул он в бок обнаженную фройляйн. – Пойди, сделай кофе. И покрепче. Мне утром в комендатуру. Спать вряд ли буду.
— За награждением отправишься? – томно потянулась эсэсовка, входящая в команду спецобслуги.
— Тебе какое дело? Этот хренов русский рта не раскрыл, сволочь! Сколько не били, не произнес ни слова.
Злость из Генриха Зауница так и перла. Выпихнув из постели голую девицу, он начал лихорадочно писать рапорт, дымя египетской сигаретой:
«При русском летчике не оказалось документов, но по форме можно определить звание капитана. Во время допроса (с применением особых мер) молчал, только улыбался распухшими губами. Очную ставку со вторым молодым пилотом еще не проводили. По мнению штурмбанфюрера Кирха, эту процедуру оставим на более подходящий случай. Вначале будем допрашивать раздельно друг от друга. Ни тот, ни другой еще не знают, что оба из одного авиаполка, судя по номерам самолетов. Прошу Вашего разрешения на применение более жестких мер воздействия. О результатах будет немедленно доложено. Штурмфюрер Зауниц»
Погасив сигарету, пробежал глазами текст. Из коридора донесся запах сваренного кофе.
— Неси в кабинет! – распорядился Зауниц.
Когда эсэсовка вошла, держа в руках поднос, он уже принял решение.
— Иди, отдыхай. Меня не тревожить. Пойду, наведаюсь к узникам. Рано утром придешь, разбудишь, побреешь меня и погладишь форму. Герр Бауман не любит, когда в кабинет к нему являются в неряшливом виде. Все ясно? А сейчас – исчезни!
Недовольная фройляйн, поджав губы, удалилась. Запечатав конверт, Зауниц надел повседневный мундир, подпоясал кобурой и, направившись к карцеру, прошел через центр аппельплаца.
Было сыро и прохладно.
— Странная тут погода, в этой Балтике, в разгар лета, — вслух чертыхнулся он.
Мимо прошла группа солдат, вскинув руки в приветствии:
— Хайль Гитлер, герр Зауниц!
Тот лишь отмахнулся, занятый неспокойными мыслями. Рапорт – рапортом, но как разговорить этого чертового русского? При обыске нашли лишь фотографию жены с какой-то сопливой девчонкой. Ни карт, ни документов. Он, Генрих, даже не знает, как того зовут. У этих долбаных «иванов» есть правило, не брать с собой на задания никаких опознавательных документов. А карта… карта просто сгорела с самолетом.
Он злобно сплюнул под ноги, толкая дверь пленного барака.
— Дежурный!
— Яволь! – вытянулся перед ним фельдфебель, поспешно глотая кусок яблочного пирога, едва не давясь.
— Проводи ко второму русскому. Не к командиру, а к тому сопляку, что доставили позднее.
Тучный фельдфебель засеменил впереди, со страху звеня связкой ключей. Все в корпусе знали, каким бывает герр Зауниц в плохом расположении духа. Полчаса назад настроение было радостным от предвкушения скорой награды, но после рапорта душевное равновесие резко испортилось.
— Как первый русский?
— Часто просит пить.
— Ну так дай, мать твою! Он мне завтра нужен живым, а не превратившимся в мумию. Усек?
— Так точно.
— Открывай.
Спустившись на этаж ниже, они стояли перед дверьми малого карцера, впотьмах подземелья, среди сырости и шуршания крыс.
Дверь лязгнула. В нос ударил тошнотворный запах затхлости, испражнений и засохшей крови.
— Будь рядом! И принеси табуретку, к чертям собачьим! – рявкнул он на дрожащего охранника, готового рухнуть от страха на пол. – Или я, по-твоему, должен разговаривать с этой гнидой стоя?
Перевел взгляд в сумрак тесной камеры, четыре на четыре метра. Внутри зашевелился комок чего-то бесформенного и непонятного. Оберштурмфюрер предпочел остаться на свету. Фельдфебель подобострастно подвинул табурет.
— Плесни ему воды в лицо и дай напиться. Руки у него связаны?
— Яволь, герр Зауниц.
— Тогда ступай. Оставь нас. Напои первого. С этим я разберусь.
Фельдфебель поспешно ретировался. Зауниц вгляделся в вонючую темноту, поставил кружку с водой рядом и на ломанном русском языке предложил:
— Ты есть пить, когда ответить на мой много вопрос. Понимать, русский свинья?
Голос его дрожал от ярости. Молодой парень после побоев и первых пыток оказался таким же неразговорчивым, как и тот командир, что находится по ту сторону коридора, в таком же каменном «мешке».
— Понимать?
— Дайте сначала напиться… - прохрипел голос из темноты.
— Как ответить на вопрос, дать тебе пить.
— Ну и пошел тогда к еб… матери!
— О! Я знать такой русский ругательств. Не помогать. Не сказать мне имя, звание и номер полк, тебя завтра бить и пытать.
Было слышно, как Костя Семакин сквозь боль усмехнулся:
— Хуже того, что уже сделали с моим телом, не будет.
— Ошибаться! – возопил эсэсовец. Этот наглый юнец оказался не таким жалким и немощным, как он предполагал. – Тебя есть бить, обливать кислота, поджигать пятка ног, сдирать кожа!
— Да хоть раздерите меня на части, говнюки поганые. Родину и товарищей не продам.
Оберштурмфюрер бился над пленным еще несколько минут, но тот так и не назвал своего имени с номером авиаполка. Пнув в ярости кружку с водой, он схватил табурет, и что есть мочи засадил им в темноту, откуда доносился хрипящий голос. Послышался мерзкий чавкающий удар – ножка табурета, очевидно, угодила в окровавленное лицо, после чего Зауниц взвыл на весь коридор:
— Дежурный! Этого подлеца не поить, не кормить. С утра навещу после комендатуры сначала первого пленника, затем вернусь к этому. Усек?
Фельдфебель вытянулся во фрунт, потом наклонился, подобрал кружку и засеменил за начальником. Тот даже не взглянул на дело своих рук. Сломанный табурет так и остался валяться у наспех закрытой охранником камеры.
— Кто утром дежурит?
— Надзиратель… - пролепетал фельдфебель. – Из русских.
— А-аа… это тот лизоблюд, что готов целовать задницу доктору Бауману?
— Он самый.
— Передай этой гниде, чтобы первого русского поил, а молодому не давал. Усек?
И, хлопнув дверью барака, направился в офицерскую столовую, где можно было перехватить стакан шнапса, а то и рюмку трофейного коньяка.
Второй день пребывания в застенках отдела гестапо для русских летчиков подошел к концу.
Предстоял день ТРЕТИЙ.
…И он настал.
********

Глава 3. День третий
1943 год.
Конец июля.
Аппельплац соединения германского корпуса.
Эйнзацштаб Розенберга.
08 часов 16 минут.
***
— Передайте доктору Бауману, оберштурмфюрер Зауниц явился в его распоряжение.
Выхоленный до нитки адъютант группенфюрера Эрнста Баумана бросил короткий надменный взгляд на выбритого выглаженного эсэсовца, пренебрежительно поднял трубку телефона, отчеканив:
— К герр доктору посетитель. С рапортом.
— Пригласите, — донеслось из трубки приказным тоном.
— Прошу, герр Зауниц.
Оберштурмфюрер миновал дубовый стол, кивнув адъютанту, несмело входя в святая святых корпуса – к самому доктору Бауману, заместителю Розенберга.
— Хайль Гитлер! – щелкнул каблуками.
— Присаживайтесь! – разрешил начальник все тем же приказным тоном.
Зауниц не раз бывал в этом роскошном кабинете вместе с штурмбанфюрером Отто Кирхом, но всякий раз поражался его шикарной обстановке. Гобелены по стенам, персидский ковер на полу, внушительный камин, громадный полированный стол красного дерева с шестью телефонами различной связи. Не хватало рыцарей в доспехах, да пары-тройки картин известных мастеров прежних столетий.
— Закуривайте.
— Благодарю, герр доктор.
Группенфюрер Эрнст фон Бауман был высокомерным грузным эсэсовцем шестидесяти лет, большую часть которых перед войной провел в раскопках по всем уголкам планеты. Он принадлежал тайному институту Аненербе и входил в группу доверенных лиц самого Гиммлера. Однако, прямым начальником его был все тот же Розенберг. Верхушка – выше некуда, думал всякий раз Генрих, попадая на прием в кабинет комендатуры.
— Что у вас? – подался вперед фон Бауман, блеснув на лацкане мундира значком ордена Аненербе.
— Два русских летчика. Сбили позавчера над заливом.
— Знаю. Но сбили ли?
— Простите?
— Не сбили, герр Зауниц. Они сами рухнули в воду. Вначале один, следом – из прилетевшей подмоги – второй. Остальные продолжали биться в небе с нашими доблестными летчиками Геринга. Так что, не ваша это заслуга, дорогой Генрих.
— Но доставили их ко мне, и именно я несу ответственность. Я и штурмбанфюрер Кирх. Здесь в рапорте все написано.
— Любопытно…
Фон Бауман вынул из конверта несколько листов, бегло пробежав их глазами под толстыми линзами очков. Сморщился:
— Даже копии сделали?
— Второй и третий экземпляры уйдут в рейхсканцелярию, герр Бауман.
— И что вы хотите лично от меня?
— Письменного дозволения, применять более жесткие меры допроса.
— Ну, дорогой мой Генрих, с такими вопросами вы могли бы обратиться к моим адъютантам. Это мелочи. У меня гораздо более важные вопросы на носу. Русские наседают по всем фронтам, а здесь, в небе над Балтикой, они особенно расшевелились, словно рой вышедших из спячки пчел. Что ни день – атака за атакой.
— Но ведь сбиваем же…
— Не сбиваем. Сами падают.
Он секунду помолчал, пустив в потолок дым дорогущей сигары с золотым ободком.
—  И это перед приездом самого рейхсминистра! Инспекция вот-вот нагрянет. Куча генералов, проверяющих. Поговаривают, с ними сюда едет жена коменданта концлагеря Ильза Кох.
— Та самая? — поднял брови Зауниц.
— Та самая, как ее величают «Ведьма Бухенвальда». Теперь понимаете, до пленных ли мне сейчас? Эта фрау сразу будет наводить здесь порядки, не считаясь с моим званием. Шутка ли – в друзьях самого Гиммлера!
— В таком случае, поставьте подпись, а ваши помощники заполнят соответствующий документ.
— Извольте.
Спустя полчаса Генрих Зауниц выходил из комендатуры с весьма решительным настроем. Он не упомянул фон Бауману, что с Ильзой Кох его связывают не только профессиональные взгляды на пленников, но и кое-что иное. Интимное. Забытое. Но… приятное.
Таким образом, наутро третьего дня пребывания в плену, была решена участь двух советских летчиков, попавших в лапы немецкого гестапо.
…Настал день ЧЕТВЕРТЫЙ.
********

Глава 4. День четвертый
1943 год.
Июль.
В застенках подвального карцера.
Время установлено: 20 часов 38 минут.
***
Именно в эти минуты и секунды двое надзирателей издевались изощренными пытками над Костей Семакиным.
Привязанный вначале к прикрученному на полу стулу, молодой летчик еще кое-как смеялся в лицо изуверам, но к концу дня, после чудовищных пыток, он мог лишь плевать им в рожи вязкой кровавой слюной. Изможденный голодом и жаждой, с развороченным лицом, разбитым без зубов ртом, он не мог различать силуэтов палачей. Заплывшие глаза давно провалились в выбитые глазницы. Проникающий сквозь узенькие щелочки свет лампы уже не слепил их: глаза попросту растворились в густой каше чего-то вязкого и липкого.
— Хрррыы-ыыы… - вырывался из размозженной груди хрип. Казалось, по ребрам прошлись асфальтным катком, раздавив их чудовищным давлением.
Его валили на пол. Топтали ногами. Били молотками по грудной клетке. Вставляли в тиски пальцы рук. Выдирали клещами ногти.
— Аа-ааа… - стонал Костя, раз за разом проваливаясь в пустоту.
— Говори, тварь русская! Сколько машин в авиаполке? Кто командир?
— Хрен вам собачий… - выдавливал из себя Костя, снова проваливаясь в небытие. Боль была нестерпимой, адской, всепоглощающей.
Его окатывали затхлой водой, он слизывал ее с бетонного покрытия, оставляя на полу куски мяса.
— Где находится штаб? Каков график вылетов? Сколько самолетов базируется у Ленинграда?
Костя хрипел, путался в реальности происходящего, едва понимал, что от него хотят.
— Вы летели спасать звено, отделившееся впереди? Ну, паскуда?
Надзирателями были два громадных костолома из числа гестаповцев, от вида которых сразу бросало в дрожь. Находившийся подле них переводчик, с каким-то даже задором охотно переводил, вопя в такт орущим крикам:
— Это только начало, мать твою! Скоро они доберутся до твоей мошонки – вот тогда будет весело!
Костя молчал.
— Кто есть командир полка? — переходил на русский один из костоломов. — Кого есть лететь спасать? Сколько новых самолет есть в тыл?
Костя молчал. Разорванная селезенка затопила своей желчью брюшную полость. Желудок выворачивало наружу. Обильная рвота чем-то склизким и черным затапливала пол под его изувеченным телом.
— Кхрыыы… кххзжжыыы…
Это был уже не хрип. Что-то булькающее и клокочущее вырывалось из гортани. Хлеставшая струями кровь постепенно превращалась в тонкие ручейки. Все стены были забрызганы зловещими красными пятнами. В углу стояла кадка воды, в которой издеватели ополаскивали грязные волосатые руки.
В этот день Костя так и не сказал им ничего важного. Не скажет он и на следующий день — так, во всяком случае думал юный летчик затухающим разумом, когда его волокли по бетону назад в камеру.
Хлопок дверью, скрежет замка, удаляющиеся шаги, и он, наконец, один.
Темнота. Холодный пол. Обжигающая боль. Тупое безразличие и полная потеря памяти.
…На очереди был день ПЯТЫЙ.
***
Капитана Ермакова пытали особенно изощренно. Присутствовал сам штурмбанфюрер Отто Кирх, с недавних пор проявлявший желание наблюдать за допросами. В соседних бараках томились несколько десятков русских, белорусов, прибалтийцев, чехов и даже французов, непонятно каким образом оказавшихся под стенами Ленинграда. Кто-то попадал в плен из окружения, кого-то находили ранеными в беспамятстве, кто сам сдавался немецкому командованию и сейчас проходил проверку.
Отто Кирх негодовал. Русский летчик, как и тот молодой юнец, не произносил ни слова, посылая в адрес палачей лишь отборные ругательства.
— Выродки… - шипел он окровавленными губами. — Продались фашистам, гниды…
Два русских надзирателя и два эсэсовца из числа зондеркоманды занимались летчиком с самого утра, а результатов, ожидаемых Кирхом, все не было.
— Мы есть бить и поджигать тебя, как… мм-м… - он прищелкнул пальцами, подыскивая русское слово. — Как ба-ра-шек.
И хохотнул удачно подобранному слову несмотря на крайне злое настроение. Предстоял визит незваных гостей с кучей генералов, а он, Отто Кирх, не выудил из русского ни слова. Штурбанфюрер знал, что оба летчика принадлежат одной эскадрильи, но друг о друге еще не подозревают. И одному полку, судя по их номерам машин. Прежде чем истребители затонули, дотошный офицер одного из сторожевых катеров успел занести номера в протокол сбитых истребителей, надеясь на награду. О том, что самолеты были не сбиты, а рухнули во время боя в воду сами, Кирх тоже имел информацию.
— Как есть имя твой командир полка? Сколько самолет? Сколько аэродром под Ленинград? Сколько летчик, запасной пилот, инженер, техник, ангар, узел связь?
Повинуясь кивку головы, надзиратели принимались выбивать зубы, топтать ногами, поливать водой. Трое эсэсовцев пока наблюдали, ожидая своей очереди.
— Герр Кирх, пожалуйте в сторону, — участливо отводил начальника один из них, в опаске, что того забрызгают сгустки крови.
— Кхрыыы-ы… — отхаркивался слизью Алексей.
— Говори, тварь большевистская! — орали надзиратели. Один был из латышей, второй – тот самый, что плескал водой — откуда-то из Поволжья. Оба ненавидели коммунистов и готовы были разорвать их в клочья, если бы не своевременные окрики начальства.
— Рано! — останавливал Кирх по-немецки. Поймут, не поймут – не его дело.
К 20 часам 38 минутам, когда в соседней звуконепроницаемой камере пытали Костю Семакина, капитан Ермаков представлял собой сплошной сгусток бесформенного мяса, похожего на окровавленный дрожащий пудинг – если здесь будет применимо столь нелепое и ужасное сравнение.
В 20 часов 39 минут его окатили водой, выволокли в коридор и, протащив по бетону, впихнули в одиночный карцер.
В 20 часов 42 минуты, отряхиваясь и ругаясь на чем свет стоит, из пыточной вышел Отто Кирх, направляясь в общую столовую. Там шнапс, там коньяк, там фройляйн из обслуги. Там оберштурмфюрер Зауниц, с кем можно поделиться своей злостью на русских пилотов.
…Для узников предстоял день ПЯТЫЙ.
*********
Глава 5. День пятый
1943 год.
Конец июля-месяца.
Внутренний аппельплац близ комендатуры.
Время установлено: 19 часов 49 минут.
Именно в этот момент к резиденции Эрнста фон Баумана подкатили три шикарных автомобиля эйнзацштаба Розенберга.
Ильзе Кох, закутанной, несмотря на дневной зной в дорогостоящие меха, подали руку, приглашая подняться по ступеням. Свежий ветер Балтики сменил дневную жару, и фрау Кох ежилась от прохлады.
— Пожалуйте сюда, геноссин Ильза! — столь высокую особу встречал сам комендант корпуса. Оберштурмфюрер Зауниц стоял в числе встречающих чуть в стороне, мысленно прокручивая в голове их последнюю встречу. Ильза тогда ушла от него перед рассветом, проведя бурную ночь в объятиях Генриха. Муж — Карл Отто Кох, комендант Бухенвальда — так и не узнал об их тайных встречах: недаром Ильза была сотрудницей СС и владела всеми методами конспирации. Генрих знал и о ее прозвищах: «Бухенвальдская ведьма», «волчица СС», фрау «Абажур». Последнее прозвище было особенно зловещим, намекая на изготовление сувениров из человеческой кожи.
Об этом Генрих Зауниц знал не понаслышке. Ильза лично хвасталась ему, показывая чудовищные поделки из человеческих органов: шкатулки, парики, сумочки, парфюмерию. Ею был изобретен настоящий конвейер, изготовляя женам эсэсовцев различные бытовые вещицы.
Следом за фрау Кох из автомобилей грузно высадились три высоких чина, один из которых был со значком института Аненербе, как успел заметить Зауниц.
Фон Бауман подобострастно встречал прибывших чиновников эйнзацштаба, бормоча какие-то льстивые приветствия, не забывая лобызать холеную ручку жены концлагеря.
— Свежо тут у вас по вечерам, — пожаловалась Ильза, томным взглядом обводя встречающих. Заметив в числе прочих Зауница, прошла сквозь него взглядом, не выказывая удивления. А может, просто забыла, горестно вздохнул Генрих. Стоящий рядом Отто Кирх незаметно толкнул локтем:
— Ты же хвастался, что растягивал ее по постели в разных позах… - и хохотнул по своему обыкновению. — Врал, выходит?
— Погоди… - процедил сквозь зубы приятель. — Не будет же она бросаться при всех мне на шею, да еще в присутствии Баумана. Тот сразу доложит коменданту Бухенвальда, и завтра меня можно будет искать у печей крематория.
Процессия скрылась внутри комендатуры, встречающие разошлись, обсуждая шикарный меховой наряд главной надзирательницы Бухенвальда.
— Нормальная баба… - слышались обрывки мнений. Офицеры проследовали в общую столовую.
— А ты ее что, и в эсэсовском мундире видал?
— Голой было бы лучше! — загоготал кто-то.
Войдя в столовую, Кирх с Генрихом сели за столик, заказав по рюмке коньяку и бокалу баварского пива. Советскую водку было не достать, зато трофейный коньяк всегда был под рукой. Дешевую мочу в виде шнапса они предпочитали употреблять только в крайних случаях. По их мнению, это было пойло для офицеров нижнего ранга.
— Теперь начнется, — пустив дым в потолок, оглядывая битком набитый зал, пожаловался Кирх, закатив глаза. — Потребуют к себе русских летчиков в подобающем виде, а мы с тобой уже над ними потрудились.
— Не мы, а наши ребята, — меланхолично откликнулся Зауниц. — Ничего. У меня есть письменное разрешение Баумана. При случае суну им в нос. Тут другой вопрос… — Генрих скосил взгляд на эсэсовку из обслуги, которая, покачивая бедрами, разносила на подносах выпивку. Все столы были заняты. Из патефона доносились звуки нацистского марша. Дым висел плотным туманом. Все обсуждали прибытие незваных высоких гостей. — Тут другой вопрос, — повторил он. — Что мы скажем начальству? Как отчитаемся? И тот, и другой русский четыре дня молчат, испытывая чудовищные боли. Но молчат, свиньи! А с нас потребуют отчета. Дескать, что ж вы за отдел гестапо такой, если не можете развязать языки каким-то вшивым пилотам? Доказывай потом, что эти коммунисты лучше помрут под пытками, чем выдадут какую-либо секретную информацию.
— Можно подумать, эти два простых летчика из ленинградской эскадрильи должны знать что-то важное, из-за чего сюда прибыли три генерала. Не велика ли ставка из-за двух заморышей в летной форме? Мы же не командующего фронтом взяли в плен.
— А кто говорит, что эти берлинские советники прибыли сюда из-за летчиков? Тут что-то другое. Заметил, как один из генералов поблескивал значком Аненербе в петлице своего мундира? Точно такой же значок у нашего фон Баумана. Да еще эта Ильза Кох… — задумчиво почти прошептал оберштурмфюрер. – Она-то тут с какого боку?
— Не рад видеть? — хохотнул Отто Кирх. — Так было у вас что-нибудь, или как всегда заврался по самые сапоги? Лжец из тебя, как из меня наполеоновский маршал. – Штурмбанфюрер расхохотался на весь зал, чем привлек внимание младших по званию офицеров. Грянула опера Вагнера и все принялись аплодировать. Любимый композитор фюрера! «Вхождение богов в Валгаллу» ласкало слух.
— Так что? — не унимался приятель. — Голой-то хоть видел ее?
— Иди к черту! — обозлился Зауниц. — Нам завтра на ковер с тобой, а ты о каких-то бабах…
— Она не баба, — перебил Кирх и мечтательно закатил глаза. — Она… глы-ыба-а… — протянул он, едва не пуская слюну от вожделения. — Хотел бы я заглянуть ей под эсэсовский мундир.
— Тогда готовься к печам крематория, — осклабился Зауниц. Подумав и поднимаясь, осушил бокал:
— Завтра выколотим из этих русских все, что возможно. Ты работаешь с первым, я со вторым. Возможно, поменяемся. — И не прощаясь, вышел.
 Аппельплац встретил его относительной тишиной. Весь день в небе шли воздушные бои, громыхали в отдаленности взрывы, но зенитные батареи были начеку, преграждая русским самолетам подлеты к корпусу штаба Розенберга. Сейчас русские успокоились. Где-то гавкали собаки, дул свежий ветер с Финского залива, в бараках пленных слышалась тихая возня и чахоточный кашель.
Тифозников нам только не хватало, зло сплюнул под ноги Генрих. Из столовой доносились звуки Вагнера. Может эти чиновники как раз и прибыли сюда в связи с участившимися приступами тифа? — размышлял он, направляясь к себе. Да, но причем тут Ильза Кох, старшая надзирательница Бухенвальда? Каким бесом ее сюда занесло, на берега Балтики, черти откуда, считай, из самой Европы? Нужно завтра выбить из русских хоть что-то, с чем можно будет идти к начальству, если вызовут. Не такие уж они важные шишки, эти летчики, чтобы из-за них прибыла такая внушительная свита. Да и времени прошло едва четыре дня – не могли же там в Берлине с такой поспешностью принять меры, отправив к черту на кулички сразу трех генералов. Тут что-то другое, друг мой Генрих. Что-то другое.
Проходя мимо подвальных карцеров, он услышал приглушенные стоны пытаемых. Заходить не стал. Его бравые молодчики справятся и без него: не впервой.
В комнате уже ждала, развалившаяся в постели голая эсэсовка из команды обслуги.
— Кофе! – потребовал он. — И вали отсюда. Мне необходимо выспаться.
…Так закончился день пятый. Наступил день ШЕСТОЙ.
********

Глава 6. День шестой
1943 год.
Пыточные камеры подвалов гестапо.
Время действия: 20 часов 49 минут.
***
Весь день Костю Семакина пытали всеми изуверскими методами, на которые только способен извращенный чудовищный разум. Сквозь проблески сознания Костя слышал обрывки разговоров, что на Курской дуге произошел перелом в сторону советских войск. Радио в комнате старшего блока трубило голосом Геббельса о каком-то «оружии возмездия», о каких-то великих переменах в ходе войны. Геббельс хвастался, что блокада Ленинграда на Балтике идет успешно и истощенный город Петра скоро падет у ног Великой Германии.
Костю выволакивали на допрос, с особой тщательностью ломая все конечности, загоняя под ногти раскаленные иглы, но лицо больше не трогали. Заплывшее, опухшее, потерявшее человеческий облик, оно, тем не менее, жило какой-то своей удивительной жизнью, постепенно превращаясь в маску застывшего манекена. Сквозь обильно текущую из ушей кровь он слышал оглохшим слухом наставления Зауница:
— Лицо не трогать. Мне этого гада еще тащить в комендатуру для показа. Остальные увечья и переломы можно списать на ранения при воздушном бое. Самолет рухнул вниз, ударившись в воду залива, развалившись на части. Отсюда и переломы.
О выжженных ногтях и вывернутых наружу лопатках пилота, Зауниц как-то не подумал.
— Сколько самолет твой полк? — в который раз орал он, пока усердные изуверы подвешивали Костю за крюк, торчавший в потолке вместо люстры.
— Хрррыы-ыы… — пуская кровь из горла, хрипел Костя. Слизь черными сгустками падала на пол, образовывая киселеобразную массу, над которой кружили противные мухи.
Ополоснув руки в чане с водой, костоломы принимались заново выламывать позвоночник, с какой-то методичной, только им известной закономерностью. Костя Семакин терял сознание, проваливался в пустоту, уже не кричал, а сипел страшными судорогами, но продолжал упорно молчать.
— Хватит! — обессиленно выдохнул оберштурмфюрер, будто сам находился в качестве пытаемого. С минуту смотрел налившимися кровью глазами, потом яростно пнул сапогом безвольно висящее на крюке тело. — Обмойте, приведите в порядок, где надо перебинтуйте для наглядности. Пускай до утра отлежится. Сможет есть — накормите и оставьте на ночь воды. Завтра к обеду доставим их обоих в комендатуру. Усекли?
Помощники с окровавленными руками, в накинутых на голое тело фартуках, подобострастно вытянулись перед начальником. Зауниц критическим взглядом осмотрел фартуки, промокшие от крови, поморщился, махнул досадливо рукой и вышел, бросив напоследок:
— И переоденьте фартуки, свиньи. Смотреть тошно! Гляну, как там у нашего штурмбанфюрера дела. Сумел разговорить второго русского пилота?
При слове «русского» сознание Кости дало стремительный толчок затухающему разуму. Внутри мозга будто что-то взорвалось, заставив сердце заработать с новыми силами.
«Русский… пилот… обоих в комендатуру…»
Эти оброненные фразы моментально въелись в память Кости. Откуда только взялись силы приподнять голову и прислушаться, в надежде, что ему не послышалось.
В соседней камере русский. Причем, летчик. Но кто?
КТО?
Он, Костя, летел спасать только троих, вырвавшихся в небе далеко внутрь неприятеля, пока его машина заправлялась на аэродроме. В лапы к немцам могли попасть только трое: Саня Малышев, Гриша Верещагин и сам командир – Алексей Ермаков.
Так КТО же из них сейчас в соседней пыточной? Кого избивают и мучают точно так же, как его самого?
Костя Семакин, разумеется, по понятным причинам, совершенно не имел представления, что двух его друзей уже давно нет в живых. Саня Малышев рухнул на катер немецкой прибрежной охраны. Гриша Верещагин, прошитый насквозь очередью, погиб не менее чудовищно, сгорев заживо. Костя не мог знать, что в пыточной камере находится не кто иной, как его командир – капитан Ермаков. И пытают его гораздо изощренее, нежели молодого напарника по эскадрильи.
Когда волокли тело по бетону, когда обливали водой и наспех замазывали побои с уродливыми ранами, когда впихнули в камеру и кинули расплескавшуюся миску баланды, Костя всеми силами воли старался сохранить хоть частицу разума. Его воспаленный болями мозг отказывался анализировать происходящее, но мысль о том, что рядом находится кто-то из своих, так и не покинула его до самого утра.
********
…Между тем, у Генриха Зауница возникла внезапная мысль, когда он миновал конец коридора, толкнув дверь в пыточную, где по-прежнему пытали Ермакова. Увидев вспотевшего Отто Кирха, орущего на русского летчика, он осклабился в довольной улыбке: не он один не смог добиться от русских каких-либо сведений. У штурмбанфюрера дела, похоже, идут еще хуже. Сразу приметил, что летчик без сознания, а двое надзирателей отдыхают, ополаскивая руки с потеками крови.
— Вижу, и у тебя не продвинулось ни на шаг? — с какой-то затаенной радостью спросил он. — Все так же молчит?
— Молчит, собака! Что уже не пробовали. И под ногти раскаленные гвозди втыкали, и мошонку прижимали клещами, и подвешивали на крюке, и растягивали на дыбе… Хрипит, мычит, стонет, но молчит, падла!
— Мой тоже.
— Лицо больше не трогали. Завтра ведь в комендатуру?
— Надеюсь, там не заставят их раздевать догола. В противном случае эти штабные генералы, увидев, в каком те состоянии, чего доброго еще повалятся в обморок.
— Ну и что нам делать? С каким рапортом идти? Эти коммунисты, сволочи, даже имен своих напарников не назвали, не то что расположения штабов или количество самолетов.
— Слушай… — задумчиво выдавил Зауниц, морщась от нестерпимой вони затхлого помещения. Запахи крови, испражнений, рвоты и пота самих истязателей смешались в один букет, заставляя эсэсовцев вдыхать эту гниль. — А что, если мы прямо утром, не дожидаясь вызова в комендатуру, устроим им перед этим очную ставку? Помнишь, мы в столовой об этом размышляли?
— Будем пытать на глазах друг у друга?
— Именно! Старшему, вот этому, будем сдирать кожу на глазах у младшего. А младшего будем сажать на кол на глазах командира. А? Как тебе моя мысль?
— Не только твоя. Я тоже об этом думал. Значит, завтра с утра?
— Да. Пораньше. Чтобы потом наспех привести их в порядок.
— Сомневаюсь, что после сдирания кожи этот придурок сможет доплести до комендатуры. Да и кол не легче. Как потом тот молокосос сможет вообще встать на ноги? – хохотнул Кирх. — После кола дорога только в гроб.
— Мда-а… - поразмыслив, согласился Зауниц. — Тогда что?
— Если вызовут с утра, скажем, что до сих пор заняты допросами. Что нам, мол, некогда. Если хотят – пусть сами приходят в пыточные камеры поглазеть на них.
— И это ты передашь тем троим генералам, прибывшим из Берлина?
— Да что ты заладил: из Берлина-Берлина! Сам же допускал, что они прибыли сюда совершенно по иному делу, секретному, не подлежащему огласке, а про летчиков даже не вспомнят. Может, они вообще о них понятия не имеют. Это мы с тобой накрутили черти что, вбив себе в голову о какой-то проверке. Сам подумай: какого беса три генерала из Берлина и баба-надзирательница из Бухенвальда будут мчаться сюда сломя голову из-за каких-то двух вшивых русских, пусть и летчиков. Как я уже говорил, не командующего фронтом же мы захватили. Простых пилотов. Пешек. Гнилых большевиков. От них можно узнать разве что расположение их авиаполка, да количество машин. Но, согласись, из-за такой чепухи столь высокие гости сюда бы не пожаловали.
— Выходит, вообще не поведем их в комендатуру?
— Не спросят — не поведем. Дождемся вечера: если вызова не последует, значит эти хреновы генералы заняты совершенно другим делом, ради которого и приехали. Вот тогда завтра вечером и устроим этим вшивым летчикам очную ставку.
Оба эсэсовца еще немного поспорили, поразмышляли, намечая планы на завтрашний день, затем удалились в столовую, приказав надзирателям проделать над вторым летчиком ту же процедуру, что и с его молодым напарником. Помыть, перевязать, напоить-накормить.
На всякий случай. Для подстраховки.
Ермаков сквозь бред и потери памяти, возвращаясь на мгновения к жизни, слышал их обрывки фраз. Как и у Кости Семакина, у него в воспаленном мозгу засела единственная мысль, о которой он, в общем-то, уже знал. Рядом находится кто-то из его полка. Из его ребят по соседним эскадрильям.
Когда его обмыли, напоили и силой влили в обожженное горло несколько глотков паршивой баланды, он уже провалился в забытье.
Предстоял седьмой день пребывания его в застенках подвального гестапо.
…И он, этот день, настал.
********

Глава 7. День седьмой
1943 год.
Конец июля.
Здание комендатуры.
Кабинет доктора фон Баумана.
Время 16 часов 28 минут.
***
Ильза Кох сидела в шикарном кресле, кокетливо закинув ногу на ногу так, чтобы сквозь прорез платья были видны ее баснословно дорогие французские колготки.
В кабинете коменданта корпуса находились два генерала, прибывших из Берлина. Третий отсутствовал.
— Как вам наши угощения, геноссин Ильза? — подвигая вазу с фруктами, заискивающе поинтересовался фон Бауман.
Все четверо сидели за столом, накрытым по такому случаю всевозможными деликатесами с несколькими бутылками отборного трофейного вина.
— Меня больше интересуют ваши пленные, герр Бауман.
— Прошу вас, называйте меня Эрнст.
— Хорошо, … м-мм… Эрнст, — немного погодя улыбнулась «бухенвальдская ведьма», как ее прозвали в Европе, одной из своих обольстительных улыбок. — Все ли они здоровы? Нет ли чахоточных или тифозных? Для меня представляют интерес женщины детородного возраста и крупные сильные мужчины, еще способные перенести этап в мой лагерь. Не удивляйтесь, что я прибыла сюда к вам столь внезапно. Я просто воспользовалась возможностью приглашением наших замечательных генералов, предложивших мне следовать с ними. Я делаю широкомасштабный объезд по всем оккупированным территориям вплоть до Балтийского моря, мечтая побывать под осажденным Ленинградом еще с августа прошлого года. Мой муж, как вы знаете, является таким же комендантом что и вы, только он – лагеря, а вы – корпуса. Он отправил меня по оккупированным районам, чтобы я смогла, как можно больше насобирать необходимого нам подопытного «материала».
Слово «материала» она произнесла с особым ударением, подразумевая людей и пленных как штучные единицы для проведения неких секретных опытов в застенках Бухенвальда.
— Я была проездом по многим городам и селам, прежде чем попасть сюда к вам, на Балтику, к Финскому заливу. Отобрала много полезного товара и материала, отправив их тремя эшелонами своему мужу. Он их принимает, я отправляю, — улыбнулась Ильза, пуская дым в потолок. Пригубив шампанского, продолжила, обведя всех взглядом, не обещавшим ничего хорошего:
— Говорят, здесь только недавно закончились белые ночи, о которых я слышала еще в Европе?
— Так точно, — по-военному отрапортовал фон Бауман. — До середины июля, дней десять назад, можно было ночью читать газету! Вы не представляете, как это красиво! К сожалению, Ленинград еще не занят нашими доблестными войсками, иначе вы могли бы насладиться белыми ночами с высоты разводных мостов, парковых площадок или куполов церквей.
Ильза поморщилась. Она не любила высокопарных речей, тем более из уст какого-то захудалого вояки, который и фронта как такового не видал в жизни. Обычная тыловая крыса, окопавшаяся в отделе Аненербе под теплым крылышком Розенберга. Улыбка ее стала еще обольстительней:
— В таком случае, вы, мой дорогой Эрнст, сможете возместить мне потерянное время. Как жаль, что я не застала столь чудный феномен природы, опоздав на какие-то пару недель.
— Что угодно генессин Ильзе?
— Вас не затруднит, если ваши помощники отберут мне в бараках подходящих пленных, которых я с вашего разрешения отправлю этапом в наш концлагерь? Самых стойких, выживших, и еще держащихся на ногах? В том числе и женщин, если таковые есть.
— О, конечно! Вы меня этим крайне обяжете. Женщины есть – пара десятков, но не все детородного периода. Какие-то партизанки, кто-то из окружения.
— Меня устроит хотя бы десяток. Я уже набрала достаточное количество, но уезжать от вас с пустыми руками, согласитесь, как-то неприлично.
Беседуя таким образом, все четверо не замечали, как им несколько раз меняли блюда. Оба генерала тоже принимали участие в обсуждениях того или иного вопроса, но сколько фон Бауман ни пытался выудить у тех конечную цель своего визита в его корпус, так и не сумел. Отсутствие третьего чиновника немного тревожило коменданта. Так или иначе, к концу беседы он так и не узнал причины их прибытия.
Миссия была секретной, и даже ему, доктору института Аненербе, власти из Берлина не сочли необходимым что-либо разъяснить.
***
Неожиданно далеко в небе над Финским заливом возобновился воздушный бой – русские пошли в атаку. На крышах корпуса в небо ударили мощные прожекторы. На дальней заставе застрочили очереди зениток.
— Сюда русские не долетают, — успокоил фон Бауман, заметив, как оба генерала невольно подобрались в креслах. Но не Ильза Кох. Та сидела совершенно спокойно, потягивая шампанское из хрусталя.
— Недавно, кстати, над заливом подбили двух русских летчиков, — как бы невзначай похвастался комендант. Вошедший адъютант склонился к уху, прошептав несколько слов. Доктор кивнул, подавая руку Ильзе:
— Пока наши зенитчики разбираются с налетом вражеской авиации, не желаете ли взглянуть?
— На летчиков?
— Так точно. Их, к сожалению, уже… м-мм… некоторым образом допрашивали с применением достаточно известных методов, но они еще живы, уверяю вас.
— Известными методами меня не удивишь, — поднимаясь, ехидно улыбнулась эсэсовка с прозвищем «ведьма Бухенвальда». — В лагере моего супруга мы часто применяем любые методы, дающие возможность развязать языки пленным.
— В таком случае мы можем спуститься в одно из убежищ, пока в небе бьются наши летчики, а русских сейчас приведут.
Оба чиновника в мундирах внезапно изъявили желание присоединиться:
— Скажите, герр Бауман, у вас предусмотрено какое-нибудь полностью изолированное помещение с вытяжкой для очищения воздуха? — поинтересовался один из них. Второй кивнул в знак согласия. — Чтобы после эксперимента оно тут же было провентилировано?
— Есть бункер под землей… — озадаченно, с долей удивления, ответил комендант. — Но мы им не пользовались, сколько помню себя в этой должности. А, простите, зачем?
— Мы, с вашего позволения, протестируем на русских летчиках новый вид бактериального оружия, образцы которого мы захватили с собой. Одно из новых изобретений «Оружия Возмездия», как его называют доктор Геббельс с нашими учеными-химиками. Неведомый еще широкой общественности пестицид на основе «Циклона-Б», но гораздо токсичнее и мощнее в десятки раз. Испробуем на русских летчиках первую фазу удушья. На евреях и славянах уже проводились опыты, но те были в большинстве своем беженцами, окруженцами, уже истощенными в концлагерях.
Генерал бросил взгляд на Ильзу, та подтвердила кивком. Генерал продолжил:
— А здесь мы сможем протестировать пестицид на крепких, относительно здоровых военных, только несколько дней побывавших у вас в гестапо. Будет полезно узнать, как отреагируют недавно здоровые организмы на первую фазу удушения? Сколько это займет по времени — секунды, минуту? Нам необходим результат, прежде чем доставить аэрозоль в необходимых количествах нашим доблестным войскам под стены осажденного Ленинграда. Если тест пройдет удовлетворительно, мы в скорейшем времени выкурим из города всех большевиков с их командирами. Своеобразный распылитель в атмосфере. С самолетов будет распыляться аэрозоль над окопами противника, впитываясь в воздух за несколько секунд. Повальная смерть, удушье и разложение неприятеля прямо на глазах. Русских будет разъедать ядовитой кислотой, сжигая изнутри все жизненно важные органы.
— А наши войска?
— Они будут обеспечены противогазами. Каждый солдат. Все до одного. Производство уже налажено.
…Так вот для чего прибыли к нему сразу три высоких чина из Берлина! — мелькнула у Баумана наконец созревшая мысль. — Новое секретное биологическое оружие! Впервые под Ленинградом! Бактериальное заражение, еще неизвестное человечеству! Вот отчего значок Аненербе в петлице одного из генералов!
И хоть Бауман сам был из числа сотрудников этого тайного общества, виду не подал, что оскорблен недоверием к себе. В конце концов, кто он есть в должности коменданта корпуса? Да, собственно, не такая уж и крупная особа, чтобы посвящать его во все загадки и таинства института Аненербе.
— Позовите в убежище Зауница с Кирхом! — скомандовал он адъютанту, уже уверенный в причине их приезда. — Пусть приведут двух русских летчиков!
Генерал прошептал на ухо несколько слов, комендант кивнул, добавив:
— И передайте помощникам, чтобы вкатили цистерну с химикатами. Все необходимое для тестирования находится в двух грузовиках, прибывших накануне. Шланги, резервуары, пусковая установка, костюмы химзащиты, респираторы.
...Так, за одну минуту, за один миг, в течение пары-тройки фраз, собственно, и решилась судьба Кости Семакина с Алексеем Ермаковым.
Но перед этим…
***
Они сидели, привязанные к стульям напротив друг друга, силясь сквозь изуродованные заплывшие щелочки глаз различить знакомые черты. Им сообщили друг о друге, предварительно избив до бессознательного состояния. Трудились сразу четверо костоломов из числа гестаповцев оберштурмфюрера Зауница и штурмбанфюрера Кирха. Ломать было уже нечего: все кости представляли собой сплошную мешанину чего-то бесформенного и чудовищного по своей сути. Оба летчика не могли самостоятельно стоять на ногах, тотчас подкашиваясь на них и валясь на пол, стоило только убрать руки. Они висели плетями на руках палачей, чудом поддерживая в себе крохотные остатки жизни. Но когда им объявили, что, судя по номерам их машин, они принадлежат одной своей эскадрильи, Алексей сразу понял, кто именно попал в руки гестапо.
— Костя… - прохрипел он, выплевывая сгустки черной крови. — Милый мой Костенька Семакин… Как же… кхрры-ыыы… как же так?
Костя тотчас узнал голос командира остатками выбитых барабанных перепонок. Как следует разглядеть Ермакова он не мог: глаза почти не различали скорченного силуэта, но в отблесках светящей лампы, сквозь заплывшую маску изуродованного лица, он кое-как улавливал очертания сидящего напротив капитана.
— Командир… — выдавил он из себя беззубым развороченным ртом, из которого стекали на пол нити кровавых сгустков. — Я им ничего не сказал…
— Знаю, Костя… мальчик ты мой дорогой… крхы-ыыы… Иначе они не посадили бы нас напротив друг друга.
— Где Гриша… где Саня, командир? Мы одни в плену?
— Гриша с Сашей погибли… — хрипя обожженной гортанью, со слезами выдавил Ермаков. — Не долетели со мной. Геройская смерть…
Костя на миг выпрямил изувеченное пытками тело, как-то протяжно всхлипнул и, теряя сознание, стал медленно заваливаться набок.
— Гриша-аа… Саня-яя… - вырвался вздох. Два надзирателя подхватили безвольное тело, усаживая на место.
В эту минуту в дверях пыточной возникли две неясные фигуры, едва различимые Алексеем.
— Мужайся, мальчик мой… — просипел он, сам едва не сползая на пол. — Сейчас начнется…
Вошедший первым Отто Кирх сразу набросился на охранников:
— Какого черта вы позволяете им переговариваться? Зачем приволокли так рано? Не могли дождаться нашего прихода?
Гестаповцы поняли свою оплошность, вытянувшись в струну, ожидая неприятностей.
— Оставь их, — меланхолично отмахнулся Зауниц. — Это наша ошибка. Не разъяснили, что сначала нужно было позвать нас, а потом уже усаживать друг подле друга.
— Ничего! – обозлился Кирх. — Сейчас исправим.
Он вгляделся в разбитые лица пленников, ища в них хоть что-то живое. Оба лица, хоть и не подвергались больше побоям, все равно представляли собой уродливые комки красного развороченного мяса, в которых едва можно было различить что-то похожее на глаза.
— Отвечать коротко и ясно! — скомандовал Кирх, тотчас переведенный переводчиком. Тот сидел и протоколировал в блокноте всю надлежащую процедуру допроса, на случай, если протокол потребуется коменданту фон Бауману. Переводя крики штурмбанфюрера, он так же кричал, подражая начальнику:
— Если не говорит один, пытаем на глазах другого. Молчит второй, выбиваем информацию у первого. Все ясно?
Зауниц подождал переводчика, затем добавил уже по-русски, коверкая фразы:
— Мы не хотеть вам боль. Но если вы молчать, мы есть причинять. Мы поджигать вас, колоть щипцы и резать живот. Вы смотреть друг на друг.
Видя, как старший по званию дернулся в кресле от таких чудовищных угроз, Генрих Зауниц довольно улыбнулся.
— Кто есть первый говорить? Номер полк, имя командир, сколько самолет в ангар?
Костя, давясь внезапно подступившей рвотой, с клокочущим бульканьем выдавил:
— Будем молчать… командир?
— Будем, Коленька. Им нас уже не… кхры-ыы… не запугать. Крепись, мальчик. Ты… ты герой.
Костя выпрямился на стуле, ободренный командиром, ища слепыми глазами, в кого бы выблевать рвоту, скопившуюся в изуродованном организме.
— Получай, паскуда! Гррхххржы-ыыы…
Обильный поток внутренностей желудка вперемежку со слизью, кровью и желудочного сока, выплеснулся из развороченного, без зубов рта прямо в лицо ближайшего надзирателя. Сгусток рвоты разлетелся в брызги, попав на мундиры эсэсовцев, оставляя на них зловещие пятна. Кровь и рвота. Рвота и слизь. Слизь и ошметки отбитых почек, селезенки, печени.
— Дьявол! — взревел Кирх, отскакивая в сторону. — Швайне! Иуден!
Хватаясь за кобуру, вне себя от ярости, он уже лихорадочно вынимал браунинг, когда в дверь ввалился запыхавшийся фельдфебель:
— Оберштурмфюрера Зауница и штурмбанфюрера Кирха — срочно к коменданту корпуса!
И застыл, вытянувшись в струну.
— Ну вот… — яростно пнув ногой стул с Ермаковым, прошипел Генрих. — Говорил же… Теперь начнутся неприятности.
Кирх застыл с наведенным на Семакина пистолетом, так и не успев выстрелить. Только тут он в бешенстве осознал, какую мог сделать чудовищную глупость, разрядив в лицо русскому половину обоймы. Выдохнув с силой из себя, эсэсовец сунул браунинг обратно.
— Прямо сейчас?
— Так точно!
— Сами?
— Приказано с русскими!
— Кто приказал?
— Адъютант доктора Баумана.
— Что еще?
— Вас ждут для проведения какого-то… м-мм… — опыта, — замялся фельдфебель.
— Генералы там?
— Так точно. И геноссин Кох…
— А она с какого паровоза там околачивается?
— Не могу знать, герр Зауниц.
— Не можешь, или не хочешь?
Произнося последнюю фразу, Генрих недовольно поморщился. Предстояла встреча лицом к лицу со старой знакомой, которая, по всей вероятности, уже и думать забыла о некогда молодом эсэсовце. Мимолетная ночь, бурные излияния, животное наслаждение, и — самое главное — не попасть под подозрения мужа-коменданта Бухенвальда — все это пронеслось в мозгу Зауница с какой-то долей ностальгии. Хороша была баба в постели… эх, хороша! Но страх попасть в печи крематория из-за ревности всесильного супруга был выше его наслаждений. Наутро он попросту позорно бежал, оставив фрау Кох раздетой, спящей, растрепанной.
— Передайте адъютанту, сейчас же прибудем.
Кирх уже командовал, трясясь от ярости:
— Быстро! Обмыть, обтереть этих вшивых гнид! Где надо — подмазать кремом или пудрой. Время на все про все — пять минут!
Надзиратели схватили безвольные тела, принявшись колдовать над их обликами.
— И переоденьте свои вонючие фартуки! — повторил Зауниц, закуривая. — Не нам же тащить под мышками этих русских тварей.
Спустя шесть с половиной минут Костю Семакина и Алексея Ермакова — обоих почти без сознания — с трудом доволокли к ступеням комендатуры.
Там их уже поджидали.
Подведя к ступеням, четверо надзирателей сбросили с плеч безвольные тела, сразу удалившись от греха подальше. Летчики привалились друг к другу, не выказывая признаков жизни.
— Кого вы нам привели? — ужаснулся фон Бауман, впервые увидев русских, да еще в таком изувеченном состоянии. — На них живого места нет!
Комендант явно нервничал, украдкой наблюдая за реакцией двух высоких чиновников. Те внимательно осмотрели избитых, кое-как отмытых от крови пленников, уточнив у эсэсовцев:
— Пытали?
— Так точно! — вытянулся Кирх. Зауниц стоял рядом, проклиная тот день, когда русские попали в плен.
— Осмелюсь доложить, — вставил он, видя, как у Кирха от волнения стучат зубы, — применяли только вторую степень устрашения.
 А сам подумал: какую к чертям собачьим вторую? Тут, судя по их изуродованным рожам, вообще нет никаких степеней. Четвертая… пятая… шестая? А есть ли такие?
— В таком состоянии они нам непригодны, — заявил один из генералов. — Пусть до утра отоспятся, приняв более надлежащий вид. Дайте им поесть. Сделайте перевязки. Они необходимы нам в полном сознании, без утери памяти и вкусовых ощущений. Утром, после завтрака, часам к десяти, доставьте их в подземный бункер.
Генерал повернулся к Бауману:
— К тому времени наши помощники соберут и подключат все необходимые насосы, шланги, резервуары. Датчики тестирования уровня заражения будут работать в режиме ожидания.
Костю с Алексеем поспешно взвалили на плечи, унося в подземелье бункера. Зауниц с Кирхом остались выслушивать от начальника его негодования по поводу чрезмерных увечий. Генералы отправились встречать Ильзу. Фрау Кох так и не увидела в этот день русских «иванов», как в немецких войсках называли советских солдат.
Костю поместили отдельно от командира, раскидав обоих по разным убогим каморкам, в мирное время служившим подсобными помещениями с красками, швабрами, садовой утварью. Освободив каморки от инвентаря, русских по одному привязали к батареям, через силу влили в рот по миске баланды, протерли раны, оставив ночевать прямо на полу.
...Наступила ночь.
***
К удивлению Генриха Зауница, ему не пришлось столкнуться с бывшей любовницей.
Фрау Кох не проявила особого интереса к русским летчикам, предпочитая осмотреть бараки пленных, прежде чем их отправить по этапу в застенки Бухенвальда. Путь маршрута был неблизким, поэтому требовалось ее присутствие при погрузке. На запасных железнодорожных путях в стороне от лагерного корпуса стоял под парами локомотив с прицепленным к нему специальным вагоном. Предстоял отбор наиболее дееспособных мужчин, еще державшихся на ногах, а также относительно здоровых женщин детородного возраста. Они были необходимы для проведения различных биологических опытов, в том числе уродливых и чудовищных экспериментов вивисекции, скрещивания с животными, вживления ДНК собак, лисиц, гиен и человекообразных обезьян.
— А-аа-а… - доносился нечеловеческий вопль сразу десятков голосов в безумном ужасе.
Покинув гостей и коменданта, Ильза Кох поспешила на платформу, принимая отобранный для нее «материал». Этим занимались помощники из числа надзирательниц и надзирателей Бухенвальда, сопровождающих эсэсовку в дороге. Настоящая свита из восьми подчиненных! Отдельный вагон-каптерка, отдельные купе, отдельное питание и всепоглощающие безумные оргии во время пути.
— Куда нас? — орали обезумевшие от страха пленники.
 Некоторые уже прослышали, что отбором и погрузкой занимается сама «Ведьма Бухенвальда», жуткая озверелая особа в облике женщины, любящая дамские сумочки и напольные абажуры из содранной кожи узников. Концлагерь был у всех на устах.
— Господи! — орали перед вагонами.
— Не-еее-ет!
— Не хо-оочу-уу!
— Лучше здесь загнуться…
— БУХЕНВАЛЬД!!!
Это страшное слово витало в воздухе словно вуаль ее величества СМЕРТИ!
Неистово рвали цепи овчарки, наскакивая на бегущих под прицелом пленников. Орущих и рыдающих мужчин и женщин заталкивали в вагон, били прикладами, стреляли в воздух поверх голов, призывая к порядку.
— Ахтунг! — орали рупоры.
Собаки рвали податливую человеческую плоть. Некоторые из предстоящего этапа теряли сознание прямо на платформе. Другие силились ползти по-пластунски, лишь бы не попасть в вагон, постепенно набивавшийся жертвами. Рано или поздно их настигали собаки, рвали в клочья, волокли по земле, швыряли и раздирали на части.
— Не надо! О, господи, не на-аадо!!!
Достаточно было взглянуть на этот хаотичный кошмар, чтобы в жилах застыла кровь.
Наблюдая за создавшейся паникой и переполохом, Ильза Кох морщилась от смрада, тем не менее, делясь впечатлениями с профессором биологии, тщедушным стариком в мундире СС:
— Я рада, что, несмотря на скептицизм некоторых коллег, будто я зря затеяла столь долгую поездку, мне все же удалось кое-что доказать. Недаром я проехала почти пол Европы, оказавшись в конечном итоге под Ленинградом. Свежие ткани, участки кожи почти всегда приживаются, но вот кости…
— Тут мне пришлось повозиться, — скромно констатировал биолог. Он меланхолично водил взглядом, мысленно выделяя из толпы подходящий материал. — Надеюсь, в этот раз нам не придется брать кожу у старух и больных женщин?
— Я выбирала только здоровых. Им предстоит рожать. Вы по-прежнему будет заниматься скрещиванием с животными? Собаки, гиены, обезьяны?
— Собаки да. Гиены — нет. Их ДНК не приживаются. Казалось бы, тоже почти собаки, но слишком различное молекулярное строение. Клетки начинают убивать друг друга еще прежде, чем организм просыпается от наркоза. Настоящая бойня… - хихикнул профессор. — Как у нас на войне. У самых молодых и здоровых, — и уже серьезно добавил, словно пресекая дальнейшие шутки:
— Кстати, я совершенно уверен, что ткани и кости красивых женщин более, так сказать… жизнестойки. К счастью, выбор у нас обширный. Не зря мы проделали такой широкомасштабный маршрут. В конечном итоге всегда есть печи крематория. Не подойдут эти, — он обвел рукой орущих и вопящих узниц, среди которых рыдали молодые девочки, — найдем других. Вагонов много.
И поморщился, когда особо рьяная собака вцепилась клыками в упавшую женщину, раздирая в куски мясо.
— Теряем материал, — озабоченно подался он вперед, крича страже: — Уберите собак! Нам нужны эти узницы!
— Мамо-оочки! — всхлипывала девчушка лет семи, цепляясь за разорванные лохмотья женщины. Та упиралась перед вагоном, с безумными глазами прикрывая дочь от ударов прикладами.
 — Не бросай меня, мамочка-ааа! Я не могу дышать!
— О боже! Куда нас?
И снова над платформой звучало страшное, жуткое, ужасное слово:
БУХЕНВАЛЬД.
Ильза Кох немного погодя, отдав последние приказания перед отправкой, покинула место скопления, оставив профессора в качестве старшего помощника.
Возвращаясь в стены комендатуры внутри шикарной машины своего мужа, она только сейчас вспомнила о каких-то русских пилотах, над которыми решено было провести тестирование.
Дул свежий бриз Финского залива. Фрау Кох ждал ужин в комендатуре. Завтра — отправка следующего эшелона.
А для советских пленников наступала последняя ночь их пребывания в гестапо.
Предстоял день ВОСЬМОЙ.
И он начался…
********

Глава 8
1943 год.
Последний день июля.
Бункеры подвальных помещений комендатуры.
Время установлено: 10 часов 32 минуты.
***
…Костя Семакин лежал на полу, облитый каким-то дезинфицирующим раствором, чтобы хоть немного перебить запах разложения его изуродованного организма. Трупные миазмы подступающей смерти заполнили утлое помещение, мешая глубоко вдохнуть прелый затхлый воздух. Ночью его выводили в уборную, точнее, выволакивали, где он так и не смог оправиться, едва не вываливших в мерзкую дыру испражнений.
— Пить… — хрипел он, выворачивая наружу несуществующий желудочный сок. — Дайте пи-иить!
В этот раз с ним почему-то обходились достаточно вежливо, даже с каким-то подобострастием. Готовили к чему-то страшному, жуткому и безысходному! - он уже понимал это. Охранники даже не привязали к батарее.
— Бежать все равно не на чем! — ржал один из них, намекая на обугленные босые пятки, выглядевшие черными обрубками. — Доковылять сможешь?
И давал напиться. Напиться вдоволь!
О боже! Какая же это благодать — хлебать беззубым развороченным ртом прохладную жидкость, падающую в пустой, разодранный пытками желудок. Ночью даже посетила мысль: способен ли человек самостоятельно захлебнуться, избежав тем самым более чудовищной смерти? А что если набрать полный рот воды и, не выдыхая, ждать, когда начнутся спазмы? Но сколько не пытался, ничего не вышло: защитный биологический механизм непрестанно выталкивал воду наружу. Рвало, выхлебывало потоками, однако захлебнуться было невозможно.
В 10:35 его протащили по бетону, втолкнули в какое-то просторное помещение, в котором уже находился командир эскадрильи.
— Костя-я… — выдавил из себя некогда статный и красивый по-мужски капитан Ермаков, превратившийся теперь в черную иссохшую мумию.
— Я здесь, командир.
— Называй меня Лешей, — прохрипел тот, безвольным манекеном. — Прошу тебя. Нам немного осталось. Побудем последние минуты как настоящие друзья.
— Так точно, коман… — осекся Семакин. — Хорошо, Леша. А я Костя, — попытался пошутить он.
Ермаков улыбнулся сквозь слезы уродливой, выбитой без зубов улыбкой. Да и улыбка ли то была? Черный разинутый зев сгустка чего-то бесформенного, не имеющего ни губ, ни подбородка, ни вывернутых давно скул.
— Сколько нам оста… кхры-ыы… осталось?
— Минуты, Костя. Минуты, мальчик мой.
Ермаков вдруг заговорил, поспешно глотая слова, давясь, хрипя, ловя последнюю возможность, пока им дали побыть наедине.
— На нас уже поставили крест. Потому и бросили в этот каменный мешок. Заметил, что все углы пусты? Вынесли стулья, кресла, столы, даже ковровые дорожки. А ведь это помещение раньше, очевидно, было подвальным убежищем. Возможно, каким-то бункером или узлом связи. Следы от проводов видишь?
— Прости, коман… Леша. Ни черта не вижу. У меня и глаз-то, как таковых уже не осталось. Вытекли противной слизью, когда их жгли раскаленными прутьями.
Костя теперь тоже говорил не умокая, хрипя, заикаясь, кашляя, лихорадочно подыскивая слова. Голова раскалывалась, но зыбкие, едва ясные мысли все же проскальзывали.
— Вижу только какие-то расплывшиеся очертания. Мы сидим на полу? На бетоне? — шарил он рукой.
— Этот бункер освободили, вероятно, специально для нас. Да, на полу.
— Зачем освободили?
— Могу только догадываться. Вижу в стене необычные шланги… — Ермаков по-пластунски подтянулся вперед. Закашлялся, задохнулся, но, привстав на локти, обвел остатками выжженных глазниц видневшийся угол стены. В груди сразу похолодело от предательского испуга.
— Ого!
— Что там?
— Прорубленное окно в стене. Только что вделанное толстое стекло. Понимаешь?
— Нет.
— Штукатурка свежая, будто стену прорубили пару часов назад.
— Я слышал ночью какие-то стуки за стенами. Глаза не видят, а слух даже обострился. Хотя все залито засохшей кровью как корочкой. Может, ослышался?
— Не ослышался, Костя. Толстое стекло в прорубленной стене сделали специально, пока мы боролись со сном. Для нас!
— Кхррыы… Для нас?
— Мы будем для них в качестве подопытных кроликов. А через стекло, вероятно, за нашими мученьями будут наблюдать.
— Кто?
— Видимо, начальство повыше. Не те, кто нас пытал. Иначе, зачем было освобождать от мебели и аппаратуры столь изолированное от всех помещение.
Ермаков невесело усмехнулся.
— И знаешь, что, Костенька? Если этот бункер связи переделали в какое-то подобие непроницаемой капсулы, на нас будут испытывать либо яд с кислотой, либо неведомый еще газ.
— Шланги… - прошептал Костя, чувствуя, как сжимается перебитая сапогами грудь.
— И шланги, и странные раструбы в стенах, и что-то похожее на распылители для красок, какими мы красили наши самолеты. За стеклом вижу противогазы, висящие на стенах. Пять или шесть штук.
— Господи-ии… — выдохнул младший лейтенант. — Нас будут душить газом? Как в концлагерях смерти?
Договорить им не дали.
Ровно в 10:45 за стеклом смотрового помещения возникли сразу несколько смутных фигур. От брызнувшего света ламп у капитана резануло в висках.
— Ну что, друг мой, отважный пилот, младший лейтенант Семакин. Давай прощаться, Костя!
Голос капитана Ермакова приобрел былую уверенность, отбитую сапогами и вымученную пытками за последние семь дней. Он на миг снова стал командиром эскадрильи, вспомнив былые победы, погибших друзей, семью, и чудную милую дочурку. Последняя скупая слеза скатилась на изуродованную шею.
— Вспомним Саню Малышева, Гришу Верещагина, других наших геройских летчиков.
Ермаков выпрямился, едва не теряя сознание от пронзившей боли. Костя Семакин тоже подобрался, привалился к спине командира, слеповато обвел выжженными глазами помещение:
— За Саню! За Гришу! За Родину!
И что есть мочи выплюнул в стекло скопившуюся слизь чего-то красного, густого, скользкого.
— Прощай, Леша –ааа…
Это были последние слова отважного молодого летчика.
Из встроенных в стены пульверизаторов послышался напор шипения, в лицо ударили струи капиллярной жидкости разъедающего раствора. Оба тела вмиг покрылись струпьями язв, волдырей и ожогов. В одну секунду два организма превратились в разлагающие сгустки бесформенного уродливого мяса, чернеющего прямо на глазах. Пар испарений обволок их корчащиеся силуэты.
— А-аа… — донеслось из сгустка вмиг перемешанной плоти, похожей на густую киселеобразную кашу. — Грзжыыы… кхрыыы…
Последние нечеловеческие звуки вырвались из разложившейся плоти Алексея, и все разом затихло. Конвульсивно дергающаяся масса еще секунду агонизировала, затем сморщилась и, сжавшись в уродливый комок, застыла на полу. Два только что живых человека в несколько секунд превратились в сухие комки кровавой грязи. Ни костей, ни скелета, ни черепа, ни внутренних органов. Все в один миг разъело аэрозолем.
Костя Семакин и Алексей Ермаков больше не существовали в этом мире. Их поглотило новое «оружие возмездия», биологическая разработка третьего рейха на основе пестицида «Циклон-Б».
Шипение прекратилось, завеса капиллярного распыления осела на пол. Заработали вентиляторы и шланги обдува. Загудели генераторы вытяжки. Запахло озоном. За стеклом послышались аплодисменты.
…Настала минута триумфа.
********

Эпилог
1943 год.
Последний день июля.
Кабинет коменданта корпуса.
Время не установлено: ужин.
***
— Поздравляю вас, господа! — льстиво расточал похвалы доктор фон Бауман, комендант корпуса эйнзацштаба Розенберга. — Достигнуть таких успехов за восемь… — он бросил взгляд на золотые часы трофейной фирмы «Патек Филипп». — За восемь каких-то секунд! И не просто жертвы задохнулись: они разъелись прямо на глазах. Разложились на кучу останков, трепыхающихся, словно копошащиеся черви. Браво! Фюрер по достоинству оценит проделанную вами работу.
Последние высокопарные слова заставили Ильзу Кох поморщится. «Ведьма Бухенвальда» не любила, когда кто-то из параллельных ведомств обходил ее стороной.
— Теперь над Ленинградом будут летать наши бравые летчики, распыляя этот чудесный аэрозоль. Наши войска мы обеспечим сотнями тысяч противогазов, а русские будут подыхать, превращаясь в разлагающуюся плоть за несколько секунд. Массовое истребление! Победа на всех фронтах! Великая Германия восстанет из…
— Погодите, Эрнст! — перебил один из генералов. — Это был только пробный образец. Первичное тестирование не на убогих узниках, а на относительно здоровых людях. Их организмы были частично разрушены побоями и пытками, но не терпели многомесячного голода. Они были еще свежи. Производство только налаживается. Ведомство нашего общего шефа Розенберга заключило договор на поставку громадного количества противогазов с костюмами химзащиты. Пока это дело времени. Перспектива. Понадобится пара-тройка месяцев, когда аэрозоль поступит в полное распоряжение армии и авиации.
— Зато это будет глобальная победа! — воскликнул Бауман, звеня бокалами с вином. Все чокались, поздравляли друг друга. Были приглашены адъютанты, высшие офицеры, Зауниц с Кирхом. Здесь Генрих впервые пересекся взглядами с фрау Кох.
 — Бактериальное уничтожение! — вопил через стол комендант. — Мы перевернем весь ход войны. Этот неведомый науке раствор поставит крест не только на Ленинграде, но и на всех фронтах!
Он бы еще кричал что-то о победах и оружии возмездия, если бы в этот момент вдруг не раздался грохот:
БА-ААМ!
 Здание комендатуры покачнулось, приподнялось и, как бы бережно, осторожно, осело на землю.
КРА-АХХ!
Вторая ударная волна промчалась по территории корпуса, сметая все на своем пути. Со стен посыпалась штукатурка. Где-то прорвало воду. Завыли собаки. Снаружи заорали люди – непонятно кто: эсэсовцы, обслуга, пленные? Пронесшийся вихрь разметал несколько построек. В небо застрочили запоздалые зенитки.
— Русские! – истошным криком возопили генералы, бросаясь на пол. Фон Бауман, вмиг побледневший, хватая ртом воздух, грузно осел под стол в приступе инфаркта. Потолок начал рушиться. Ильза Кох метнулась к двери, но была сбита с ног мощной струей отравляющего раствора. Угодившая в цистерну бомба советского самолета, каким-то роковым образом оказалась тем самым единственным катализатором, который привел в действие разрушительную силу нового биологического оружия.
— Русские прорвались! — орал кто-то, еще не чувствуя отвратительного запаха.
В небе бушевал воздушный бой. Несколько эскадрилий авиаполка полковника Зыкина сумели прорвать воздушное пространство над немецкой территорией. Полковник Зыкин надеялся, что пропавшие и не подающие жизни капитан Ермаков с младшим лейтенантом Семакиным находятся в немецком плену. Он, разумеется, не знал, что двух отважных летчиков на глазах у их палачей в долю секунды разъела какая-то неведомая науке субстанция в виде секретного аэрозоля. Теперь эта капиллярная жидкость в форме тумана с быстротой молнии растекалась по территории корпуса. Визжали, хрипели, вопили, орали от боли все, кто на одну секунду оказывался в пределах ее досягаемости. Разработанный нацистами раствор неизвестного мгновенного яда сам же и пожирал их, не разбирая, кто хозяева, давшие ему жизнь, кто жертва.
— А-аа… - истошно орал Кирх, загребая руками воздух.
Фон Браун обуглился в течение шести секунд. Оба генерала — в течение девяти.
— Грхрыы… — в горлах адъютантов булькали спазмы клокотавшей крови. Остальные офицеры, опрокинув столы и цепляясь за скатерть, валились на пол, агонизируя в предсмертных судорогах. Завеса испарений растворялась в воздухе со стремительной скоростью. Лопались раздувавшиеся гнойники, лица покрывались струпьями, брызгала ядовитая слизь. Разинутые рты, задыхаясь, испускали смертельные вздохи. Стоны разодранных в один миг глоток заполнили всю территорию корпуса. Смерть настигала мгновенно.
Генрих Зауниц за секунду до того, как его разъело на месте химическим аэрозолем, успел увидеть, как Ильза Кох опрометью выскочила наружу, испуская душераздирающий крик.
 Спаслась ли она? — он уже не видел. Его внутренние органы будто взорвались одним разом, одним мигом, в долю секунды.
 Превратившись в сплошной сгусток волдырей, язв и обугливающихся на глазах костей, он успел выдавить в воздух единственный звук:
— Ве-едьма-аа… Бухенвальдская ведьма-аа…
И, дернувшись, сморщился в иссохший комок чего-то непонятного.
Спустя несколько секунд все было кончено. На территории корпуса эйнзацштаба Розенберга не осталось ни одной собаки, ни одного пленного, ни одного офицера и гестаповца. Несущаяся от Финского залива машина, уносила прочь жену коменданта лагеря, фрау Кох.
Она была единственно уцелевшей в этой внезапной чудовищной катастрофе. Угодившая в цистерну с химикатом точным попаданием бомба, одним росчерком судьбы превратила создателей яда в его собственные жертвы. И этот яд, неизвестный науке молекулярный пестицид на основе синильной кислоты, в тысячи раз губительнее «Циклона-Б», вырвавшись на свободу, убил всех его создателей.
А тем временем, в небе над Балтикой шел обычный воздушный бой, какие не прекращались с момента осады города на Неве.
…Настало 1-е августа лета 1943 года. Война за господство в небе над Балтикой еще не закончилась.
******** КОНЕЦ КНИГИ ********